– Покажите мне, как вы привлекаете к себе внимание Бога!

Мигель обращался к группе со ступеней руин инков. Все сорок учеников внизу замерли, их лица выражали замешательство. Они стояли на самом высоком месте маленького острова усталые, но радостные, а за ними мириадами переливчатых оттенков сверкало озеро Титикака.

Отчалив от гористых берегов рано утром, их паром достиг острова незадолго до полудня, и они сразу же начали подъем на скалистый пик. Они были на ногах с раннего утра, и Мигель рассчитывал, что усталость сломит сопротивление учеников истине – хотя бы немного. Спросите человека со свежим умом о Боге, и на вас посыплются разные теории. Но если вы попросите потеоретизировать того, кто устал, то можете увидеть первые проблески осознанности. «Покажите мне, как вы привлекаете к себе внимание Бога!» Он дал команду, но ничего не происходило. Никто не знал, что нужно делать, как действовать. Украдкой посматривая друг на друга, все ждали, когда кто-нибудь первым нарушит тишину. Наконец такой человек нашелся.

– Эй, Бог! – взревел он, и его слова пульсирующими волнами отдались в горах.

Несколько человек засмеялись, и тогда один за другим его примеру последовали другие. Сначала они неуклюже двигались, не понимая, что делать дальше, но вскоре воодушевились. Одна женщина бросилась на землю и стала с чувственным удовольствием корчиться и стонать. Мужчины падали на колени. Некоторые танцевали. Многие пели. С Вождя было, видимо, довольно, ему не хотелось, чтобы на него обращали внимание, и он просто наблюдал за другими. Одна из женщин встала в центре группы и замерла среди всеобщего бедлама, пристально и целеустремленно глядя на Мигеля. Да, подумал он, уже близко, но этого еще не достаточно. Пришла ли кому-нибудь из них в голову мысль о зеркале, пусть воображаемом? Захотелось ли кому-нибудь остановиться и помолчать? Задумался ли кто-нибудь о том, чтобы направить часть внимания на тело, в котором он обитает? На вызов Мигеля не было правильного ответа, но занятно, как быстро они превратили его в интеллектуальный вызов. Ему почти слышны были их мысли: «Где же, в конце концов, Бог?», «Бог – Он кто?», «Видит ли нас Бог?», «Слышит ли Он нас?», «Заботится ли Он о нас?». Насколько сильна их уверенность, их сомнение? Нравится ли им вообще идея Бога? Боятся ли они ее? Может быть, они боятся, что Он их осудит, так же, как боятся, что их осудят другие? Тогда, наверное, внимание Бога будет похоже на их внимание – вялое, мимолетное, подверженное любым влияниям.

Мигель несколько минут молча наблюдал за ними, затем сознательно переключил внимание на озеро и бесконечное небо над ним. К воде сквозь ветер с криком спикировал орел. Мигель, улыбаясь, покачал головой. Этот орел, несомненно один и тот же, показывался каждый день. За его появлениями он чувствовал намерение, но не был уверен даже в том, существует ли эта птица в реальности. Это создание казалось вестником из другого времени – возможно, времени, которое еще не наступило.

Все это утро было посвящено видению. Прежде чем начать подъем к высшей точке острова и к этому священному месту, он разделил учеников на три группы. Каждой группе было дано задание погрузиться в видение какого-нибудь животного силы. Одна группа должна была увидеть видение орла. Он знал, что эти ребята почувствуют свою важность. Второй группе досталось видение ягуара. Эти тоже решат, что они особенные. А третья группа должна была увидеть мир как паук. В глазах тех, кого назначили пауками, сразу же можно было прочесть разочарование. «Паук? Как же он, наверное, низко меня ценит!» – почти слышал он их мысли. К концу дня их ощущения изменятся. Каждое создание – воин по своему собственному праву. Тот, кто достиг мастерства в видении, поймет это.

Каждое из этих трех существ – охотник, хищник. Как и люди, они созданы, чтобы выживать за счет жизненной силы других, но делать это неприкрыто и даже красиво. Очевидно, что орлы обладают преимуществом над большинством других животных: они могут парить на огромной высоте, у них сильные крылья и кажущееся почти невесомым тело. Быть в видении орлом – упоительное переживание, которое в то же время вселяет в человека ужас. Воздух для этого создания – это океан разных потоков и сигналов для органов чувств. Изменение частоты солнечного света может стать вызовом или новой возможностью. Видение орла несет множество откровений, помогающих духовному воину. Просветленный ум знает, что можно использовать воображение как крылья и взмывать все выше к непостижимому. Открытый ум предоставляет человеку обзор с самого выгодного пункта наблюдения. Осознающий ум способен распознать собственную жажду вдохновения – и жажду отравы.

Ягуар – тоже убийца. Красивый, грациозный, он скрытен и опасен. Его добыча – это, конечно, жизнь, но на что и за чем охотится ум человека? «Неужели действительно так трудно даже для добрейшей из учениц представить себя преследовательницей, охотницей, жаждущей крови?» – думал Мигель. И мужчинам, и женщинам нужно понять, какой непревзойденной хитростью хищника обладает ум. То, что не всегда под силу человеку как животному, например завалить добычу крупнее себя, человеческий ум делает постоянно. Всем этим охотникам нужно будет дать возможность поразмыслить над этим. Уже в детстве ум каждого человека учится использовать слова для того, чтобы угрожать, наказывать, разрушать. Если его ученикам кажется, что это сказано слишком резко, ему остается только напомнить им, как они разговаривают с самими собой, как каждый день нападают на себя. Ум – особый вид хищника, и не важно, живет он в теле застенчивой женщины или дюжего мужчины.

Мигель бросил взгляд на учеников. Они продолжали кричать и приплясывать, все так же повинуясь уму, говорившему им: «Ты должен быть прав, будь умным, будь лучшим!» Если дать им достаточно времени, они сдадутся. Это часто происходит, когда человек ищет Бога. Есть сферы, недоступные уму, но доступные телу. Тайна, постичь которую жаждут люди, – в мельчайших сосудах тела, в его атомной структуре. Ей отвечает каждое биение сердца, каждый вдох впитывает истину, и каждый выдох отдает ее Вселенной. Где еще могут они найти утешение? Нужно ли им на самом деле еще чье-либо внимание? Некоторые уже натолкнулись на внутреннюю стену и повалились на землю. Кто-то лежал в пыли, свернувшись и тихо что-то бормоча. Кто-то растянулся на спине, устремив взор в небо и созерцая то, что нельзя себе представить. Остальные продолжали танцевать, как дети, ожидающие, когда им улыбнутся родители.

Он стал думать о пауке. Вот это смотрящий! Да, пауки охотятся и убивают. Как и люди, они умеют для собственного выживания поймать зверя, превосходящего их размером. Но им не обязательно заставать кого-то врасплох и нападать. Как и люди, они изобретают способы заманить добычу в ловушку. Они создают нечто красивое, солнечным утром сверкающее капельками росы, звенящее музыкой от прикосновения ветерка и дрожащее от возбуждения, когда приближается другое живое существо. Паучья охота – потрясающее искусство. Задание погрузиться в видение паука Мигель дал семи женщинам. Сейчас все они сидели, расслабившись и улыбаясь в низвергавшемся на них солнечном свете. Лица их сияли, волосы чувственно шевелились на ветру, а ум каждой из них наконец успокоился. Таков путь паука: создать что-то блистающее в тусклом, скучном мире ожидаемых событий, а затем ждать. Бог придет к ним. Больше того, в своем видении паук охватывает всех и вся, он все соединяет тонким усилием намерения. Паук живет так, как если бы он был Богом.

Тут раздался резкий крик одного из охотников. Мигель посмотрел вверх и увидел орла, парившего над островом, подобно ловцу видений, – легко, неторопливо, с сосредоточенным взором и расслабленными лапами. «Что нужно этому охотнику? Какую добычу он ищет? – думал Мигель. – Какой тайной награды жаждет?» Ответ был очевиден, он пришел изнутри. Все существа ищут жизнь.

Кого или что нужно убить этой птице, чтобы найти удовлетворение?

* * *

Мать Сарита видела все это. Когда-то она учила своих сыновей тому, как с помощью воображения войти в видение другого существа. Мигель любил говорить, что быть в видении человеком – единственное настоящее искусство, которым он владеет, но она знала, что эти эксперименты много ему дали. Для того чтобы воспользоваться этим видом силы в ее возрасте, ей нужно было отбросить все сомнения. Ей нужно было отбросить шум. Она должна была забыть о своем теле, о семье и о законах физической реальности. Она полностью отделилась от своего собственного видения и позволила себе падать, взмывать и свободно лететь на крыльях воображения.

Сейчас, паря внутри орлиного видения, она видела то, что дорогая Сарита, старуха и напуганная мать, не могла впустить внутрь себя. В этой всеохватной перспективе она дышала глубоким, ритмичным дыханием тела Земли, плывущей в бесконечном пространстве. Она видела Перу, страну, одетую в теплые цвета и смело раскинувшуюся вдоль тихоокеанского побережья, такую далекую, а сейчас лежавшую перед ней как на ладони. Можно было любоваться ее лесистыми долинами и сверкающими в солнечных лучах горами, ее тенями и потоками света, ее грезами и глубоким, безмятежным сном. С этой точки наблюдения высоко в земной атмосфере не заметно было никаких признаков человечества. Этот край, так похожий на тот, в котором она родилась, был живой картиной, портретом чего-то, что всегда будет невидимым, оставляя лишь свое отражение в материи. Она была преисполнена величайшей благодарности к жизни – за цвета, за ткань всего сущего и за чувства, данные ей, чтобы наслаждаться всем этим. Руки ветра подхватывали ее и несли вверх, каждое перышко на ее теле отвечало едва уловимым сигналам, несомым окружавшими ее потоками. Ее большие крылья отталкивались от силы самой жизни, затем подчинялись ей и расслаблялись. Глаза ее вбирали в себя огромный пейзаж, распростершийся внизу, – все, что светилось на горизонте, все, что двигалось, и все, что застыло в неподвижности.

Она видела, как ее сын ведет группу последователей к священным местам среди горных хребтов и ущелий Анд. Однажды после полудня, когда ослепительно светило солнце, она пронеслась так низко над землей, что как будто даже услышала, как бьется его сердце, когда он, с почтением узнавая ее, посмотрел вверх. С ним ученики были всегда очарованы – и красотой самой земли, конечно, но и вызывающей головокружение любовью, исходившей от него. Его любовь можно было почувствовать – даже в воздухе, даже на расстоянии и сквозь хрустальную дымку, которой было ее сновидение. Его послание было посланием любви. То неотразимое обаяние, которое она увидела в нем, когда он был ребенком, покоряло других, когда он стал мужчиной. Он нес бескомпромиссное послание истины и осознанности, но все дело было в самом вестнике. Слова служили ему, но сила его была в самом его существе. Она видела силу глазами орлицы, охотницы за жизнью. Она слышала, как эта сила пульсирует в охотничьей крови, бьется в этом сильном, вечном сердце.

Ей многое открылось с этой высоты, откуда была видна такая широкая панорама. Мчась над этой необъятной землей, она видела странное безумие людей, ищущих истину, которая, по их мнению, находилась где-то еще, в то время как она была в них самих, и нигде больше. Она видела их решимость прикоснуться к небу, как будто ключ ко всем тайнам витал в ожидании где-то там. Она читала послания, запечатленные в земле, высеченные в скалах, спрятанные за стенами храмов. А вот следы еще не найденных пирамид – оставшееся от древности подтверждение потребности человечества вырваться из земных уз и дотянуться до небес. Ей понятно было желание людей найти связь, объединиться. Им хотелось обрести зрение и превосходство орла. Она слышала крики бессчетных смертных, которые молили об освобождении, заклинали избавить их от рабства. Ее взору представилась пышная процессия, парад, охватывающий весь земной шар, проходящий сквозь всю человеческую историю, – люди, ищущие Бога где угодно, только не в самих себе. Если бы они просто увидели себя такими, какие они есть, все было бы совсем по-другому. Если бы они только смогли понять, что они сами и есть подлинное и присутствующее прямо сейчас воплощение тайны жизни…

«А что же происходит с Саритой?» – думала она. Является ли она частью этого вечного видения, этой созидательной силы, беспрестанно гонящейся за самой собой, или она просто человек, женщина, мать, разыскивающая потерянного ребенка? Действительно ли ей нужно сохранить жизнь одного человека, чтобы доказать, на что она способна? Разве жизнь ее сына в любом случае не обещана вечности? Сарита прищурилась от слепивших ее последних дерзких лучей прячущегося солнца. Может быть, она и правда все делала только ради себя? За прошедшие годы многие так говорили, но она ведь пеклась о двух мужьях и тринадцати детях. Старалась, чтобы ее малыши выросли сильными и смогли жить в этом суровом мире. Она на все была готова, лишь бы поддержать и защитить своих близких. Кого же она защищает сейчас? Она думала – Мигеля, дитя, пришедшее к ней со вспышкой света. Он тринадцатый из тринадцати, гордость ее предков – и разве не ответили эти предки на ее зов о помощи? Разве это не доказательство ее великодушия?

Может быть… Может, она пытается подчинить это видение своим желаниям. Возможно, предки просто отвечают Сарите и из-за того, что это Сарита, думала она. «Может быть, они говорят с моим голосом – и только ради меня. Может, для моего сына спасение означает что-то другое – для моего милого, мудрого мальчика, остановившегося у пропасти в бесконечность в ожидании, что я разрешу ему сдаться ей».

Крылья ее устали, и она полетела к восточному побережью, к заслуженному сну среди сосен. Куда отправиться потом и что делать дальше, она не знала. Разве может она бросить это предприятие? Разве может она сейчас взять и оставить все попытки? Что тогда будет с ее сыном, посланцем любви, несущим весть миру, который забыл любовь?

Она устремилась вниз, к теням, становившимся все смелее с уходом солнца. Да, ей нужно отдохнуть. Она достаточно увидела глазами орлицы. Она сделала больше, чем можно ожидать от смертного. Пора узнать жизнь во всей ее полноте. Наступило время увидеть, как все выглядит с бесконечной точки зрения жизни, и отказаться от узкого взгляда материи. Это, как часто говаривал ее сын, – искусство овладения смертью… даже в жизни.

* * *

Дон Леонардо смотрел, как орел кругами опускается в вечернем свете все ниже и ниже. Птица летела так изящно, возвращаясь медленно и осторожно по спирали к земному в поисках безопасного и спокойного пристанища, что он сам задумался о доме. Когда-то домом была для него страна, жилище, семья. Сейчас его дом – это место, которое не в силах нарисовать человеческое воображение. Теперь это истина и вневременность.

Он и дон Эсикио любовались закатным небом, стоя на выступе среди развалин храма, построенного инками в давно забытом столетии. Оба чувствовали мощь того далекого видения, казалось, до них доносится звучный гул разговоров, слова, произносимые на древних языках и эхом отдающиеся под разрушенными сводами храма. Это мгновение и этот закат тоже были частью видения, чужого для них и одновременно волнующе знакомого. Во дворе разговаривал с верными учениками нагуаль. Никто из тех, кто сейчас слушал, не мог представить себе, каким это место было когда-то, в другие времена, сколько таких обучающихся, тихо внимая, сидело здесь. Сюда приходили поделиться мудростью великие мастера.

В этом видении мастером был его внук, держатель наследия, которое, вероятно, не будет исчерпано никогда. С сотворения мира и до последнего человеческого вздоха люди слышат зов истины и отправляются на ее поиски, поэтому учителя и дальше будут делиться своим опытом. Даже если не будет человеческого видения, жизнь останется, и она будет стремиться отразить себя во всем. Передача мудрости продолжится. Дон Леонардо знал видение этого древнего народа, и ему было известно, что такая передача происходит и за пределами слов. Мигель передавал самого себя целиком – и тело свое, и ум, и силу своего присутствия. То, чего надеялась достичь Сарита, было плохой услугой ее сыну. Нельзя разобрать эту жизненную силу на части, пересчитать их и затем сшить во что-то целое, как она представляла это себе. Такую данность невозможно удержать. Мигель понял это еще до того, как у него отказало сердце. Той последней ночью он проснулся от видения воина, готовый покинуть плоть. Жизнь стремилась освободиться от ограничений материи. Неужели матери было так трудно понять это?

Он метнул взгляд вверх, ища орлицу, но ее унесло к земле, в другое видение. Ученики Мигеля собрали вещи и ушли, теперь им не терпелось вернуться на материк, и они предвкушали, как улягутся в теплую постель. Похоже, испытания истиной изнурили их. Леонардо тихо усмехнулся, размышляя над тем, насколько это действительно выматывает – позволить более мудрому человеку давать тебе пищу, которую ты не хочешь сам себе раздобыть. Он пожал плечами, понимая, как сильно должны будут измениться их аппетиты, чтобы хотя бы начать принимать предлагаемое питание. На самом деле они заслуживают большой похвалы.

Рядом с ним ворчал отец. Дон Леонардо взглянул на Эсикио, который, похоже, проходил свое собственное испытание. Они мало что успели сказать друг другу. Дону Леонардо, который сам был едва ли более реальным, чем фантазия, казалось, что его отца долго не было в видении Мигеля. Может быть, мальчику не хотелось пользоваться талантами старика? Может быть, он был не уверен, поможет ли легендарный плут – или только навредит. Леонардо смотрел, как дон Эсикио, спрыгнув с выступа, расхаживал среди руин и пинал камни носками своих поношенных сапог. Вид у него был такой, будто он что-то потерял и ищет.

– Зачем так все усложнять? – бурчал Эсикио, в волнении потирая лоб. – Просматривать жизнь человека по одному едва уловимому эпизоду – это как считать зерна риса, разбросанные на свадьбе.

– Но ведь и открытий немало, разве нет? – заметил дон Леонардо.

– Бесит. Все равно что камешки вынимать из банки с черной фасолью.

– Мне это скорее напоминает живопись.

– Как блох выискивать у бродячей собаки.

– Нет, это как писать портрет, – настаивал его сын, думая: а не сам ли Эсикио не хочет позволить своим дарованиям послужить общему делу? – У меня это когда-то хорошо получалось. Молодым человеком я часто пробовал написать портрет моей возлюбленной… Позабыл, как ее звали, – красивое было имя. Попыток было не счесть. Я был очарован каждой черточкой, но увидеть, что рисую, не мог.

– Ты не видел свою возлюбленную? – Эсикио остановился и, прищурившись в угасавшем свете дня, искоса посмотрел на Леонардо.

Он как будто впервые увидел своего сына. Музыкант, оказывается, пробовал себя в живописи. Солдат был нежным любовником. Чего еще он не заметил в парне?

– Я испещрял холст точечками, работал легкими мазками, – продолжал Леонардо, – смешивал краски в манере великих импрессионистов, был в восторге от собственной гениальности, а потом отступал от картины и обнаруживал, что у нарисованной мной девушки то носа не хватает, то уха, то левого глаза. Один раз ее лицо оказалось почти полностью закрытым тщательно выписанной орхидеей. Короче говоря, меня сводили с ума средства выражения, а не сама женщина. Понимаешь?

– Что именно? Что мы пытаемся найти лицо в клумбе?

– Может быть, нам нужно вспомнить, какую цель мы преследуем.

– И какую же? – спросил Эсикио, загораясь любопытством.

Наверное, он нашел среди камней потерянную драгоценность. Пнув еще один булыжник, Эсикио взбежал по ступеням и оказался бок о бок с сыном.

– Увидеть то, ради чего мы пришли, – ответил Леонардо.

– Чтобы нас ничто не сводило с ума?

– Сводить с ума – это по твоей части, papá. – Он ласково сжал отеческое плечо и поразился тому, какое оно на ощупь. Даже для него старик был едва ли более реален, чем призрак. – Мы здесь для того, чтобы видеть, вот и все.

– Непростое, однако, занятие, – изрек Эсикио, – это как отделять видения от галлюцинаций. Или пылинки от туч пыли.

– Задачка не из легких, согласен, – признал сын.

– Все равно как сортировать крупинки сахара и кристаллы соли.

– Если Сарита взялась за это, мы должны ей помочь. Если за ней последует донья Лала – а она даже не понимает, что она охотница, влюбленная в свою добычу, – мы тоже должны.

– Может быть, мне тоже пора влюбиться? – с серьезным видом спросил Эсикио, прижав костлявые руки к сердцу. – Вот это был бы фокус – в моем-то нынешнем положении.

– Ты – сама любовь, – сказал Леонардо, борясь с желанием еще раз прикоснуться к отцу. – Всегда готов вдохновить человека.

Дон Эсикио кивнул, на секунду задумавшись, почему они с сыном никогда так не разговаривали при жизни. «Отец и сын» – в этих словах есть какой-то скрытый, недосказанный смысл. Его сын не был рожден равным ему. Маленький Лео так долго был смешным недоростком, что, даже когда ребенок превратился в мужчину, отец не мог воспринимать его всерьез. А когда мужчина стал мастером, Эсикио был слишком занят, чтобы замечать его: жизнь, семья, необходимость выживать, желание подняться над человеческим видением полностью поглощали его. И в итоге он оказался так увлечен своими играми и иллюзиями, что перестал видеть то, что сам произвел на свет. Что ж, отец и сын разговаривают сейчас, и уже почти нечему отвлечь их от этого. Он постарается извлечь из нынешней оказии – реальная она или воображаемая – все, что можно. Он даст волю своему главному достоянию – воображению – и примется за работу. Он вспомнит цель, а если это не получится, придумает свою.

Малыш Леонардо сказал, что он сама любовь. Так и есть! Нужно ли было ему напоминание сына, каким бы мудрым он ни стал, что вдохновлять – это радость для шамана? Конечно нет. Эсикио постучал носком сапога по земле и пощелкал пальцами. Он быстро сделал по нескольку шагов во всех священных направлениях и замер на месте. Затем закрыл глаза и погрузился в видение человечества. Там было все, что ему нужно: внутри людских мыслей и в той силе, которая делает возможными все мысли. Мысли, планы, цели – все это не имеет никакого значения для Земли, неторопливо разворачивающей свое видение и питающей всех нас. Для него все это тоже было не важно. Но между двумя мыслями лежит целая вселенная возможностей. Этот промежуток заключает в себе бесконечную тайну. Да, дон Эсикио всегда был готов вдохновлять.

Он напомнил себе, что вдохновение часто ошибочно принимают за внезапную потерю рассудка, но он ведь еще и художник, и безумие – это его любимое средство выражения. Он призовет все краски божественного сумасшествия и плеснет ими на готовый холст. Он найдет себе ученика, с которым можно будет играть. Как паук, он будет прясть просвечивающие воспоминания – они будут сверкать и сиять только в самом чистом свете. Он будет извлекать звуки из тонких нитей, что связывают Мигеля с тем, к кому он неравнодушен, кого он обучает и мучит. Сердце и душу мастера можно найти через его последователей. Он разыщет подходящего ученика и попытается расшевелить жизненную силу человека, которого жизнь почти покинула.

Приняв это решение, старый плут немедленно исчез, оставив своего сына Леонардо искать очередную драгоценную часть видения и завладевать им с помощью своего собственного искусства.