Эмма и ее шестилетний сын сидели на насыпи у дороги. У себя в кармане она нашла пластинку жевательной резинки и разделила ее с ним пополам. Они тихо говорили о том, какая интересная форма у облаков, как сегодня греет солнце, как красиво этим январским утром. Они направлялись к горячим источникам, и оба чувствовали себя нарушителями из-за того, что сын пропустил занятия в школе, но ее машину занесло на посыпанной гравием дороге, и она перевернулась, снова встав на колеса. Оба отделались легким испугом. Они были спокойны и даже веселы, жевали себе жвачку и ждали, не зная, что будет дальше. Вряд ли кто-нибудь оказался бы здесь и смог им помочь до конца дня, да и то в лучшем случае. Хотя этот участок дороги вел к большим шоссе, здесь редко кто ездил. Эмма в раздумье смотрела на машину – та спокойно стояла за ними в зарослях полыни на четырех спущенных шинах, но была изуродована почти до неузнаваемости. Крыша была вогнута, капот смят, а от разбитого вдребезги переднего стекла остались одни осколки.

Сын без умолку болтал о школе и друзьях, а Эмма пыталась подсчитать, сколько раз что-то похожее случалось с ней за последний год. Может быть, четыре, тогда это пятый. То авария, то машину в сторону занесет, то вынесет на обочину, а как-то раз, ослепленная солнцем, она сорвалась в засыпанный снегом каньон. Несколько месяцев назад машина заскользила по обледеневшей проселочной дороге и врезалась в забор из колючей проволоки. Капот оказался в чем-то вроде заранее приготовленного рождественского подарка – в терновом венце, кусок скрученной проволоки до сих пор обвивал фары. В другой раз, когда она, возвращаясь из Колорадо, ехала одна на высокой скорости, машину повернуло и завертело вокруг оси так, что ничего нельзя было поделать. Она начинала привыкать к этому ощущению – к потере контроля, к тому, что смерть всегда может настигнуть тебя. Но после стольких случаев, похожих на этот, складывалось впечатление, что смерти пока не до нее.

Со времени своей первой поездки в Теотиуакан она думала о смерти как о необходимом начале. Смерть должна привести к трансформации, к истине. Трансформация оказалась куда более рискованным предприятием, чем она предполагала, а для того, чтобы постичь истину, ее скромных способностей, очевидно, не хватало. После встречи с доном Мигелем ее словно забросило совсем в другой мир. Все пути вели внутрь, и все дороги казались ненадежными. Здесь все было нелогичным. Любовь здесь была уже не чувством, а всеми чувствами, вместе взятыми. Погода здесь менялась каждую минуту, и нередко ее настигал целый тайфун переживаний. Она плакала без причины и смеялась без повода, как будто плач и смех – это одно и то же. Она стала скрытной и молчаливой, собирая прозрения, как сумасшедшая у костра. Когда она бодрствовала, на нее нисходило множество новых ярких откровений. Ее ночные сны были населены разной публикой: старыми ведьмами, злодеями и безликими добродушными наставниками. Через ее видения проносились змеи, они шипели и нападали на нее, кусали за лицо, руки, ноги. С ней разговаривали крокодилы, давая ей советы и вежливо предупреждая. Древние символы обретали в ней новую жизнь. В видениях она обдумывала путешествия, паковала сумки, опаздывала на поезда. И всюду, что наяву, что во сне, был хаос.

Она не знала, как долго может продлиться этот период дезориентации и закончится ли он когда-нибудь вообще. Видимо, раз уж она согласилась на перемены в своей жизни, хаос был неизбежен и ей нужно было приготовиться к долгому пути. Необычное стало теперь обычным. Она устала от неприятностей с машиной, устала спотыкаться и лепетать, но, похоже, ей нужно было заново научиться двигаться и говорить. В мгновения чистого чуда – а чудеса продолжали происходить – она отказывалась от желания знать.

Эмма вздохнула и отшвырнула жевательную резинку. Ее сын показывал на кролика, выглядывавшего из-за зарослей лебеды. Сын перемахнул через пыльную дорогу, чтобы лучше рассмотреть его, и спугнул зверька. Из кустов неподалеку взлетел беркут – золотой орел. Некоторые назвали бы это добрым предзнаменованием. Сегодня она, пожалуй, согласится с ними. День был хороший – не важно, что произошло. Но, еще раз взглянув на машину, она подумала, что, может быть, ее друзья беспокоились не понапрасну. Одно дело – впустить в жизнь нарушение привычного порядка, и другое – рисковать безопасностью сына. То, что произошло сегодня, – это уже слишком.

– Она права, hombre, – согласился Эсикио. – Это уже чересчур.

– Старина, я не виноват, – стал защищаться Гандара. – Это другие сущности поработали – мерзкие, презренные существа. Ты же знаешь, как это бывает.

– Я бы этому поверил, когда был живой, – с насмешкой сказал его товарищ, – но теперь-то мы по другую сторону, Гандара. Посмотри вокруг. Ты видишь какие-нибудь сущности?

– Тут только ты и я, – признал тот, пожимая плечами.

– Только ты да я, и то мы всего лишь фикция из видения.

Гандара, по-видимому, обиделся. Он с силой обеими руками хлопнул себя по животу.

– Разве это похоже на видение, padrón? А ну потрогай!

Он хотел взять Эсикио за руки, но тот пошел прочь. Дорога вела на юг, к поросшим сосной холмам, и Эсикио направился в их сторону. Над ними, поперек их пути, с криками пронесся орел.

– А ну-ка потрогай видение, трус! – не унимался Гандара, догоняя друга.

– Нет никаких мерзких сущностей, старик, есть только ты, – сказал Эсикио, когда приятель поравнялся с ним. – А ты всего лишь мысленный образ и опасен не более, чем образ.

– Но и не менее, – пытаясь отдышаться, сказал Гандара. – Не менее опасен.

С этим не поспоришь, подумал Эсикио. Он почувствовал раздражение и не стал больше ничего говорить. Ему хотелось, чтобы из их предприятия что-нибудь вышло. Он хотел, чтобы Мигель почувствовал, как страдает эта женщина, чтобы это снова взяло его за душу. Ему хотелось, чтобы разгорелись страсти, чтобы любовь встряхнула дух человека и вернула его к жизни. Умереть несколькими смертями, несущими смысл, Эмме было полезно, но телу ее умирать было не нужно. Он расправил выцветшие кружевные манжеты на запястьях и с важным видом продолжал свой путь, поджав от досады губы. Гандара, пыхтя, с покаянным видом семенил рядом.

– Ну, я старался, compadre, – проговорил он.

– Воины умирают, не оставляя попыток, – отрезал Эсикио и замолчал.

На ходу он погрузился в размышления. Конечно, ему хотелось раздуть пламя. Разворошив эти тлеющие угольки, оживив в памяти и усилив страсть Эммы, он надеялся помочь вновь забиться слабеющему сердцу другого человека. Еще может получиться, думал он. Пылких видящих слышно во всех мирах. Что плохого, если слегка подтолкнуть прирученный ум дальше к естеству? Ведь его крики могут прорваться сквозь время. Эмма переживала перелом в своей жизни. Она переносилась с места на место, от одной истории к другой, от привычного к неизвестному. Реальное начинало смешиваться с воображаемым. Может, она и в одиночку сражалась, но каждым своим вздохом взывала к шаману. Слышал ли он ее? Помнил ли живую связь между ними? Зимнее солнце светило горячо, но со снежных вершин скатывались холодные ветры, неся с собой шлейф соснового аромата. Время лениво текло – никто не смог бы определить, летит оно или ползет. На равнину надвигались тени, а эти двое все шли. Когда они подошли к устью каньона, стало холоднее. Поколебавшись, Эсикио снял шляпу и повернул дубленое лицо к оставленным позади горам. Как изумительна жизнь на этой гостеприимной планете! Этот дружеский треп, это краткое воображаемое существование пробудили в нем такие чувства, такое желание!

Желание – начало всего, заметил он про себя. Оно предшествует любой фантазии, любому действию. Желание движет жизнью. Желание – это искра, зажигающая пламя, чего бы оно ни касалось – женщины, видения, существования. Когда-то жизнь почувствовала первый зов желания и ответила тем, что создала образ себя. То, чего пожелала жизнь, было тотчас и создано, а созданное, в свою очередь, возжелало жизни. Желание рождает желания. Каждое видение – неотъемлемая часть того, кому или чему оно принадлежит.

– Мы живем и дышим внутри видения жизни, – вслух произнес Эсикио.

– Ты же прежде утверждал, что ты и я существуем в видениях других людей.

– Какая разница! Все мы – последствия либидозной жизни.

– А! Понимаю. – Гандара кивнул. – Хорошо сказано. Красиво.

Эсикио широко улыбнулся, так что потрескались его сухие губы, и решительно водрузил шляпу на голову. Было время, когда для такого откровения понадобилось бы несколько недель подготовки и много бочек вина. А сейчас, с его нынешней точки обзора, для того чтобы ясно постичь что-либо, не требовалось почти никаких усилий, не нужно было никаких треволнений. Он понимал женщину, сидевшую на обочине дороги. Понимал ее жажду гораздо лучше, чем она сама. Она жила по правилам мастера нагуаля и теперь была его добычей, намеченной для треволнений. Она принадлежала ему – не важно, близко она от него или далеко. Она ощущала его поддразнивание, уговоры и его бесспорную любовь. Может быть, все-таки из далеких коридоров этого воспоминания и до Мигеля дойдут ее чувства.

Видя теперь все в более благоприятном свете, Эсикио шел по проселочной дороге легким, неторопливым шагом. При любом раскладе он доволен был ролью, которую играл в этой экспедиции. Два старых друга снова сошлись, чтобы порезвиться среди живых и ощутить радостную сложность жизни. Он был доволен этим сновидением, гордился своим правнуком. Да, мальчишка – воин Благородного Орла, до мозга костей, размышлял он. Мигель возжег магию предков, позволив и им, двум старикам, снова во что-то сунуть свой нос. Понятно, ученики в восторге от него – гораздо больше, чем помнится самому Мигелю. Их готовность принимать участие в игре чудесна, их отвага перед лицом меняющейся реальности так вдохновляет! А Эмма ведь…

Эсикио кольнуло нехорошее чувство, и он замер на месте.

– Она с сынишкой должна как-то вернуться домой, – сказал он.

Гандара остановился, тяжело дыша, и в раздумье обернулся.

– Нет, им нужно как-то двигаться вперед, jefe. Смотрящий не позволяет беде испортить веселье.

– И на чем же им двигаться вперед?

Гандара, чувствуя, что мешкать нельзя, вытер потное лицо ладонью и сосредоточился.

– А! Помнишь сына Начито? С его ржавым синим ведром?

– С синим ведром? – переспросил Эсикио. – Ты о чем?

– Si! Грузовик, у которого мотор вечно чихал!

– А! Ведро-монстр!

– Всю деревню видом своим пугал, – продолжал Гандара, – как дракон сказочный: клыки обнажит, дым изрыгает!

– Грузовик? Это твой ответ? Нам нужны были грузовики, когда мы Веракрус обороняли? Когда на столицу шли? Когда помогали вольному каменщику идти к славе?

– О боги! Por favor, хватит про генерала Хуареса. Ты же знаешь, у меня от одного его упоминания ступни кровоточат.

Гандара тяжело дышал и хмурился, ум его был занят решением задачи, стоявшей перед ним прямо сейчас.

– Тогда отправь ее домой! – скомандовал Эсикио.

И в то же мгновение они услышали позади чихание и фырканье машины. Оба удивленно обернулись и увидели грузовик блекло-голубого цвета, который ехал, подпрыгивая, в их сторону. Он был как две капли воды похож на колымагу, на которой сын Начито катил через деревню почти восемьдесят лет назад. За рулем сидел маленький человечек, а на месте пассажира восседал крупный пес. Когда драндулет поравнялся с ними, водитель поднял руку в знак приветствия, оставив стариков задыхаться в облаке пыли. Вот оно. Мальчика и его мать найдут, и они смогут и дальше наслаждаться этим днем, лишенным забот.

Эсикио хотел заверить ее, сказать ей, что, после того как мир полностью переворачивается, все обретает безумно упоительный смысл, – но он сомневался, что она ему поверит. Какое-то время она и дальше будет колебаться. Она будет сопротивляться успокоению, не будет доверять простоте. Она не готова отказаться от усилий. Еще немного жестоких разочарований, еще несколько маленьких смертей – и она найдет равновесие. Истина безжалостна, но Эмма встретится с ней. Жизнь иногда выкидывает странные шутки, но унывать не в характере этой женщины. Они завлекли ее к самому краю рассудка, но рассудок расширит свои границы, как ему и положено. Он сам откалывал с ней номера – множество изумительных фокусов, – но кто дон Эсикио, как не игра света? Его поражало, как легко все получается, когда ты больше не связан материей. Но можно быть свободным, даже пребывая в материи. Когда по его жилам еще текла жизнь, он внушал людям благоговейный ужас. Тогда он и Начито – ну да, и Гандара – обладали необыкновенными способностями. Он бросил на друга восхищенный взгляд и похлопал его по спине. Они двинулись к предгорьям. Даже толстый, неуклюжий Гандара показал в свое время, каким отчаянным колдуном он может быть. Давным-давно они втроем овладели искусством покидать мир «реального» – и возвращаться. Возвращение было самым трудным трюком.

Он снова подумал об Эмме, столкнувшейся с теми же страхами, с которыми встречаются все люди испокон веков. Их страхи всегда приходят замаскированными под обоснованные вопросы: «Если я изменюсь, как я буду знать, что это я? Не сойду ли я с ума, если перестану верить? Если я зайду слишком далеко, то как найду путь домой?» Когда человек осознает себя как всё, что есть вокруг, дом становится глупой иллюзией. Эсикио тихо засмеялся. В постижении жизни нет границ. В юности он мог легко попадать из одного видения в другое. Он умел оторваться от земли, а потом безопасно приземлиться. Тогда он не испытывал любопытства по поводу всего этого – только радость, его просто захватывала сама возможность выйти за пределы. Уйти, а потом вернуться. У него было то, о чем большинство людей и мечтать не смеют. Он обладал смелостью совершить прыжок за границы знаний.

А как там дон Мигель, его наследник? Где он в этом ландшафте воспоминаний? В то время как его предки играли, а ученики упирались и дрожали; в то время как любовь звала и не слышала ответа, – что происходило с ним?

– Гандара, – вдруг заговорил он, – я хочу увидеть, как учитель действует.

– Назорей? – спросил Гандара и тут же извинился. – Disculpa. Заблудился во времени, – пробормотал он.

– Мигель собирается что-то предпринять, – пришел к заключению его друг. – Уже некоторое время он что-то замышляет!

– Найти его? – нерешительно спросил Гандара. Совсем нелегким оказалось приключение. К примеру, вот в это мгновение покоя даже солнце стало припекать, а дорога пошла круче.

– Да, найди его, – ответил Эсикио, – даже если придется раскачать время.

– А выпить чего покрепче тебе тоже найти, padrón, и закусить горяченьким? – сказал Гандара. – А как насчет бабенки горячей, может, ее тоже пораскачиваешь?

– Я восхищаюсь твоей работой, amigo, – сказал его спутник, чувствуя, что обидел старика. – С грузовиком у тебя здорово получилось. Начито аплодировал бы, танцуя.

– Да-да. Начито бы понравилось, – согласился его друг. – Но вернемся к делу. Пока я буду раскачивать время, что будешь делать ты?

Эсикио снова сорвал с себя сомбреро, наслаждаясь прелестным жаром солнца. Он выпятил грудь, изображая глубокий вздох, и громко выдохнул.

– Я буду почивать здесь на лаврах, vaquero, – театрально вздохнул он. – На каждом из многочисленных лавров, заработанных за мою долгую и достойную награды жизнь.

Гандара тяжело вздохнул и покачал головой, глядя на стоявшего перед ним шута, – еще тот тип, но зато преданный, как никто, сородич. Нужно уважить просьбу друга. В конце концов, раз желание загорелось…

Не успел он поразмыслить о силе желания одного человека, как время уступило воле жизни и сияющее солнце исчезло.

* * *

Мигелю показалось, что он снова перенесся в катакомбы под египетской пирамидой и оказался в мире верховного жреца. Он слышал, как его собственным дыханием колеблется стерильный воздух, как оно пробивается сквозь мягкие границы времени. Под ним был холодный камень, от которого стыла спина, который звал его мозг пробудиться. Он знал, что от этого ему не проснуться.

Он открыл глаза и оглядел знакомое место. Коридор освещали факелы, отбрасывая ему на лицо беспокойные тени, а на стены – темно-красный мерцающий свет. Это были те же высокие стены, покрытые иероглифами от пола до потолка, что он видел много лет назад. И чувствовал он то же самое: ноздри его снова ощутили слабый аромат пряностей, а язык – вкус минералов. Казалось, он очутился в том же самом мгновении. Он попытался поднять голову, но это ему не удалось. Тело стало безжизненным и беспомощным. В уме все шло кругом, он снова пытался разобраться в этом видении, но не находил успокоения. Может быть, он что-то пропустил? Не понял чего-то? Может быть, он здесь для того, чтобы попробовать заново истолковать тот урок? Не в силах пошевелиться, он лежал неподвижно, ожидая, когда войдет верховный жрец в своих одеяниях.

Но никто не входил, ничего не происходило. Ярким неровным пламенем, потрескивая, горели факелы, на этот раз больше не было никаких звуков. Мигель не смог бы сказать, быстро летят часы или едва ползут. Может быть, время остановилось – ему это было непонятно. Он лежал, скользя взглядом по каменной резьбе. Вдруг его внимание привлек один рисунок, размером больше других. Он был тщательно высечен на стене и изображал историю, которую он знал. Знаки отличались от привычных ему, они были по-иному начертаны и расположены, но и их он знал. Имена этих богов и богинь были ему неизвестны, но он узнал главных действующих лиц этой истории. В частности, там было два персонажа. Один – повелитель подземного мира, Хранитель Весов, взвешивающий сердца умерших, чтобы определить, достойны ли они вечной жизни после смерти. Здесь он был изображен наполовину как человек и наполовину как волк. Второй – Великий Пожиратель, яркий образ которого сочетал в себе черты самых крупных плотоядных, известных человеку: льва, гиппопотама и крокодила. Хранитель сравнивает на чашах огромных весов сердце умершего человека и перо страуса. Если сердце оказывалось тяжелее пера, то его пожирал страшный зверь. Если же оно было легче, то ему разрешалось попасть в вечное царство.

Что определяет чистоту сердца? Мигель посмотрел на символы этого рисунка, столь блестяще придуманные и дающие такой простой урок преображения. Он целую жизнь посвятил очищению своего ума от яда. Он исследовал свое сердце, нашел в нем порчу и избавился от нее. Он вырвал из него ложь – ту ложь, которую слышал от других и в которую верил, и собственную ложь, которую использовал против самого себя. Это было его искусство – очищать ум и возвращать подлинность. Эта сцена символизировала овладение смертью, пробуждение.

Мигель снова устремил взгляд на фигуры, окруженные всеми этими сложными символами, рассказывающими историю. Он смотрел на тела животных и людей, на их одежду, маски, инструменты – все они были исполнены в приглушенных тонах и изящных формах. Этот рисунок говорил: «Наказание за пренебрежение своим долгом будет страшным. Не важно, цари мы или рабы, – предупреждал он, – от нас зависит, останемся ли мы бдительными хранителями истины. Мы и виновники, и жертвы собственной порчи. Мы боги, совершающие выбор, когда речь идет о нашей собственной свободе. Мы Хранители Весов, руководящие ритуалом, в котором взвешивается наша ложь и наша правда».

Вдруг рисунки стали расплываться. Теперь Мигель едва мог их разобрать. Наверное, его видение подходит к концу. Может быть, за мерцающим светом факелов, за темными углами этого помещения его уже ждет вечность. Да, она ждет его. Он чувствует ее близость, – кажется, она притаилась между этими вырезанными в камне символами и под каждым пятнышком краски. Она близко, она дожидается, ей не терпится встретить его. Теперь и запах специй стал улетучиваться.

Чувства Мигеля притуплялись. Он закрыл глаза и сдался, погружаясь в глубины сна. Дыхание его успокоилось, пульс постепенно замедлялся, стал едва ощутимым и замер. Все хорошо. Вечность ждет его.

– Он умер?

В помещении было тихо, но эти слова, произнесенные так негромко, эхом, как жуткая пародия, отдались от его гранитных стен. «Он умер? Он умер? Он умер… умер… умер?»

Женщина, стоявшая на коленях рядом с телом Мигеля, держала его за запястье, пытаясь нащупать пульс. Пульса не было. Она наклонила левое ухо к его губам. Он не дышал. Один из мужчин тоже стал на колени рядом с ней и проделал то же самое. Затем он положил голову на сердце Мигелю. Пролежав так не меньше минуты, он сел и посмотрел на остальных. «Сердце не бьется», – говорило его лицо. Немедленно начался переполох.

– Нет! – задыхаясь, вскрикнул кто-то, и в усыпальнице снова закудахтало эхо.

«Нет! Нет… нет… нет!» На этот раз зашевелилась вся группа учеников – все враз заговорили, стали что-то выяснять, кричать. Еще несколько человек склонились над телом Мигеля, трогали его, звали, даже трясли, чтобы разбудить. Женщины заплакали, мужчины беспомощно пытались понять, что происходит.

Шел второй день поездки их группы в Египет. Тем утром они поехали к Великой пирамиде. Полные возбуждения, они предвкушали частную экскурсию по самому таинственному из чудес света. Гробница фараона Хеопса расположена высоко внутри Великой пирамиды Гизы, в так называемой Камере Царя. Это большое прямоугольное помещение, облицованное полированным гранитом, и внутри его нет ничего, кроме саркофага. Он лишен великолепия царской усыпальницы, но нельзя отрицать, что от него веет тайнами высочайшего владыки – и какой-то опасностью, которую невозможно определить. У Камеры Царицы, расположенной гораздо ниже, почти посередине этого гигантского сооружения, вид более величественный и куда менее зловещий. Она даже казалась гостеприимной.

После того как они собрались у основания пирамиды, а потом вошли через пролом в наружной стене и начали свое торжественное шествие по ее коридорам, освещенным неверным светом, у участников группы было ощущение, как будто их ждут здесь с распростертыми объятиями. Их благоговейный шепот поднимался по невидимым тоннелям и многократно повторялся в каждом помещении. Священный трепет учеников был встречен благожелательно – во всяком случае, так им казалось. Радостное настроение словно неслось впереди них, желая изменить это место, изменить сам ход истории. В то утро пирамида была закрыта для обычных туристов, и группе было разрешено исследовать ее чудеса, ни на что не отвлекаясь и в своем темпе. Никто не понимал, как это получилось, но между ними само собой разумелось, что в мире дона Мигеля возможно всё. Стоит ли выяснять почему? Сегодня доступ в Великую пирамиду открыт только для них, сегодня это в порядке вещей.

Но внезапно, как только Мигель привел их в усыпальницу фараона Хеопса, все перестало быть в порядке. Все было не так, как должно было быть. «Что произошло, из-за чего все изменилось? – ломали они головы. – Что они упустили?» Все набились в склеп, каждый, впитывая его настроение, нашел себе место, где можно было стоять или сидеть, а Мигель, держа руки за спиной, обошел его по периметру, касаясь высоких стен и рассматривая потолок. Казалось, ему знакомо это место – или какое-то место, похожее на него, – и он что-то припоминает. У некоторых возникло ощущение, будто он приветствует старых знакомых. Обойдя помещение, он подошел к саркофагу и постоял возле него. Затем, не говоря ни слова, лег на пол, закрыл глаза и скрестил руки на груди. Его ученики, привычные к ритуалу видения, смежили веки вместе с ним. Они не думали, что что-то должно произойти, – они просто ждали.

Они всё ждали и ждали. Но не было ни звука, ни движения. Тогда одна из женщин наконец стала на колени рядом с ним и что-то прошептала ему на ухо. Ответа не последовало. Тогда она решила проверить пульс…

– Не существует верного способа определить, правда ли человек умер, – заявил Гандара, наблюдая за происходящим из глубины помещения. Он произнес это четко, но не было ни эха, ни отклика толпы. – Поверь мне, – добавил он, качая головой.

– Поверить тебе? – Эсикио стоял прямо за ним. – Да ты меня чуть живьем земле не предал несколько десятков лет назад!

– Я знал, что ты еще жив, – взвился его друг. – Знал. А то зачем бы я откладывал похороны?

– Ничего ты не откладывал! Ты оставил меня валяться на ступеньках церкви, чтобы меня нашел и похоронил падре Кричалес! Ты удрал от смерти, как напуганная девчонка!

– Но это же просто смешно!

– Это ты смешон! – сказал Эсикио, повышая голос, чтобы перекричать учеников. Те столпились вокруг Мигеля, очевидно скончавшегося, и засуетились. – Так же как сейчас смешны эти люди, – добавил он.

– Ах, эти люди! – подхватил Гандара, он рад был переменить тему. – У них для чудес характера не хватает. Нет у них…

– Терпения, – категорично заявил Эсикио. – Терпения им не хватает. Мать Мигеля подождала бы. Сарита пошла бы на кухню, да приготовила пока для всех posole, а сына оставила бы сновидениям.

– У меня такая мать была, – нараспев произнес Гандара. – Лучший друг шамана. – Он повернулся к Эсикио и улыбнулся. – Фелия, жена моя, никогда бы мне такого не позволила. Никакой свободы не давала – при ней не забалуешь. Пилила меня вечно: «А кто кукурузу и перец покупать будет? Кто воды из колодца наберет?» Прямо изводила меня. «На что семья жить будет, если ты все время умираешь?» Постоянные вопросы, все ей не так! Мать терпеть ее не могла.

Два старика молча наблюдали за тем, как люди теснились вокруг тела, суетились, шептались, после того как пошел на убыль первый взрыв чувств. Египетский гид побежал за помощью, и, похоже, почти ничего больше нельзя было сделать. Наконец затих и шепот, слышны были лишь приглушенные рыдания, кто-то пытался сдержать слезы.

– Постой! – вдруг опомнился Гандара, подозрительно посмотрев на своего спутника. – Я думал, мы договорились, что ты будешь почивать на лаврах.

– Ни о чем я не договаривался. Я хотел найти учителя нагуаля – и нашел. – Он показал на людей, толпившихся в комнате, затем посмотрел озадаченному другу в глаза. – То, что он делает, касается всех. То, что он видит в своем видении, влияет на все.

– Я сам справлюсь, viejo, – заверил его друг, слегка толкнув локтем в ребра. – Возвращайся в горы, своди мир с ума. Ступай. Веселись.

– Мир подождет, – сказал Эсикио. – Я хочу увидеть, что произойдет здесь.

– Он или умрет, или нет. Что еще?

– Значение, hombre. Я хочу понять значение того, что здесь происходит.

– Нужно ли нам искать скрытый смысл во всем этом? – проворчал Гандара. – Мы живем. Смеемся. Почему во всем этом должен быть какой-то смысл?

– Смысла в этом нет, – резко ответил Эсикио. – А вот значение – это другое.

– Ему придется заплатить за это, если это имеет значение.

– Я хорошо помню: за умирание расплачивается тело.

– Amigo, на ступеньках часовни тебя оставил Начо, а не я.

– Ага! Вот как!

Эсикио повернулся к другу, глаза его зло сверкнули.

Вдруг одна из женщин ахнула. Кто-то закричал, толпа отпрянула. Сквозь движущуюся массу людей старики увидели, как Мигель открыл глаза и медленно сел. Три женщины поспешили помочь ему подняться и принялись подбадривать его.

– Молодец, m’ijo, – едва слышно проговорил Эсикио.

– Посмотри на его лицо! – воскликнул Гандара. – Он не понимает, что тут было. Могут ли они быть уверены, что он и вправду жив?

– Ну, они могут положить его в яму и набросать ему на лицо земли.

– Поверь мне, это был Начито.

– Врешь! Я очнулся и видел тебя…

– Тише!

Мигель уже стоял на ногах, слегка касаясь рукой каменного саркофага, успокаивал учеников и жестами приглашал сесть. Все притихли. Несколько минут он молчал. Большое помещение будто сомкнулось вокруг них, заглушая любой вздох и малейшее движение. Мерцающие стены освещали их застывшие в ожидании лица, и, казалось, сама пирамида затаила дыхание, приготовившись слушать. И вот дон Мигель заговорил. Черные глаза его сияли, голос звучал мягко и ласково.

– Слушайте меня внимательно, – начал он. – Пусть вас не отвлекают ваши истории. Не верьте тому, что, как вам кажется, вы знаете, или тому, что другие хотят вам сказать о том, что происходит.

Голос его, низкий и звучный, словно доносился из чрева земли; заставляя дрожать гранит, он тек по магистральным артериям пирамиды, и ее массивное тело отвечало ему гулким отзвуком. Сверху слабым неясным шумом отзывались потайные камеры. Прошлое шептало за гранитными стенами, которые были расцвечены золотыми нитями. Гробница фараона словно заново обрела былое царское величие.

– Я хочу, чтоб вы знали: я всегда буду с вами, – сказал он. – Покуда вы живы, пока способны слушать, я не покину вас. Я вернусь. Я приду снова – и снова, чтобы нести послание жизни.

– Вот, – прошептал Эсикио.

«Выпутаться из паутины знаний», – проговорил он про себя. Таково правило – и вот оно выполнено.

Мигель продолжал говорить с каждым из умов, со всем, что могло ему внять, хотя казалось, что он не обращается ни к кому и ни к чему в отдельности. Глаза его блестели, но то, что он видел, было не здесь. Он смотрел сквозь гладкие гранитные стены и, паря над трепетом этого хрупкого мгновения, различал то, что находилось за пределами мира материи.

* * *

Помню те ощущения, что охватили меня, когда я сдался давно покинутому видению и, вместо того чтобы погрузиться в него, взмыл над всеми видениями. Переживая этот опыт заново и видя его со всех сторон, я чувствую тихую безмятежность. Ту поездку в Египет я совершил из-за некоторых тяжелых событий, в том числе из-за еще одного длительного путешествия в Перу. Накануне отъезда ночами мне начали сниться зловещие сны, наполненные образами старых богов и демонов – символов Древнего Египта. Очевидно, мой ум пытался разобраться в давнем коллективном видении, ныне стершемся из памяти, исчезнувшем для ушедшего вперед человечества. Я не собирался воскрешать это сновидение, запрятанное глубоко в хранилище человеческой памяти. Но я понимал, что уже самим фактом поездки в Египет вызову к жизни эпизоды древних мифов, которые могут подвергнуть меня испытанию. Я принял меры предосторожности и высказал пожелание, чтобы самые близкие мне люди остались дома. Эмму я попросил не ехать со мной и посоветовал ей побыть это время как можно дальше от меня как физически, так и эмоционально.

Так в то время была выстроена реальность в моем воображении, и все, кто меня окружал, были частью этой реальности. Ученики вошли в мое видение по собственной воле, и соответствующим образом изменились правила реальности. В царстве моего видения люди принимали язык и логику дона Мигеля. Я пользовался шаманскими символами, и они следовали моему примеру. Они говорили на языке, основанном на этих символах. Эти символы, как и у меня, вошли в их жизнь и в их видения. Мое учение менялось, и я изменял символы, чтобы они соответствовали моему новому подходу к осознанности. Тот, кто шел в ногу с изменениями, оставался рядом со мной, а некоторые серьезные сдвиги в видении обогащали учение. Те же, кому перемены не нравились, уходили.

Все шаманы отличаются друг от друга, но их ученики попадают в видение шамана сходным образом. Укрывшись под его заботливым крылом, они находят его поддержку и возможности для роста. В моем видении уважение – это все: уважение к себе, к другим и ко всему творению. В моем видении нет места страху, в нем все способствует безусловной любви. В таком расположении духа мы отправлялись в каждое путешествие – и в ту поездку в Египет тоже. Какие бы ни были у моих учеников заботы или неприятности, они разбираются с ними и двигаются дальше осознанно.

Мы с группой прибыли в Каир. Все шло хорошо. Я получил разрешение на частную экскурсию по Великой пирамиде Гизы, а оттуда мы должны были продолжить свой путь вниз по течению Нила. Как только мы вошли в пирамиду, мне стало спокойно и легко. Грандиозное сооружение окутало нас, как утроба матери, и видение древнего народа стало мне знакомым и близким. В Камере Царя я пережил нечто, похожее на мое состояние в давнем видении, в котором со мной разговаривал верховный жрец. Я начал понимать это место, понимать ту человеческую драму, которая разыгрывалась здесь в древние времена. Я лег на пол усыпальницы и сдался. В тот миг я словно стал видением самой жизни.

Когда мы говорим о теле, уме и духе, то создаем вводящие в заблуждение разграничения. Существует только жизнь и бесчисленные точки зрения жизни. Отстранившись от конкретного места, обстоятельств и времени, я больше не был связан своими ощущениями. Я был – вот и все. Что это значит – видеть с точки зрения жизни? Что значит быть бесконечным в настоящем мгновении? Наверное, об этом невозможно рассказать, но это можно испытать на собственном опыте. Люди говорят, что тогда, в гробнице, я был мертв, – но ведь это просто представление, созданное мозгом, материей. Умер? Ушел? Покинул тело? С точки зрения жизни, эти понятия, как и все понятия, несущественны. Тот случай можно назвать прообразом моего неизбежного перехода. Я не был мертв тогда, не умер я еще и сейчас, но мое желание узнать, что такое смерть, удовлетворено. В путешествии от бесконечного потенциала в видение материи и формы, а потом обратно к бесконечному потенциалу нет ничего страшного. С точки зрения жизни, ничего особенного не происходит.

Но с точки зрения материи, происходит что-то совершенно ужасное. Материя недолговечна и подвержена постоянным изменениям. Кто бы мы ни были, к какому бы роду ни принадлежали, мы видим реальность с точки зрения материи, даже если мы достаточно осознанны и понимаем, что мы – это нечто большее. Наши представления о жизни и смерти – и обо всем остальном – существуют в видении материи.

У материи мощная память – мы это знаем по своему мозгу. Мозг запоминает независимо от того, хочет этого ум или нет. Память в огромной степени влияет на способ нашего восприятия и на наши убеждения, но это всего лишь одна из функций органического механизма, чьих возможностей не счесть. Чувства, язык, интеллект – все это функции материи, как и эмоции, настроения, инстинкты и интуиция. Я хочу подчеркнуть, как сложна природа физического тела, и пояснить: развитие нашего восприятия соответствует эволюции самой материи. Степень развитости материи можно измерить тем, как она реагирует на свет. Эволюция человека непосредственно связана с изменением сложности нервной системы и ее чувствительности к свету. Свет – это вестник жизни и ее первое проявление. Наверное, это звучит как очередная история, но так, собственно, оно и есть. Я пытаюсь облечь в слова то, что почти невозможно ими выразить, и так поступает каждый, кто ищет истину, используя символы. О свете и вестниках жизни рассказано немало историй, до сих пор живущих в памяти человечества, но мы склонны привязываться к самой истории, вместо того чтобы увидеть истину, которую она пытается до нас донести.

Скажем так: жизнь – это непознаваемое бытие, сила, которая не может быть названа словами. Можно сказать, что, прежде чем начала существовать материя, был лишь потенциал существования. И вот вдруг этот потенциал, или абсолютная сила, вынужден воспринимать, смотреть. А когда смотришь, возникает две точки зрения – видящего и видимого. Механизмом, соединяющим эти две точки зрения, является свет. Как ребенок, заглядывающий в замочную скважину, жизнь смотрит вокруг, и свет показывает ей Вселенную. Между главными действующими лицами этой истории нет никакой разницы. Нет различия между жизнью, тем, что она видит, и тем, посредством чего она видит. Чистый потенциал превращается в чистое восприятие. «Замочные скважины» есть повсюду, и вид из них один и тот же. Жизнь видит саму себя.

В том опыте, который я пережил в египетской пирамиде, не было ничего странного. Я погрузился в видение, а затем оказался вне видений, вне времени, в вечности. Когда я сказал ученикам, что вернусь, я говорил не как Мигель, а как чистая сила жизни. Жизнь всегда здесь с предложением нового начала и возможности иного разговора. На сердце у меня было легко. Оно стало невесомым, избавившись от гнетущего бремени знаний и тирании рассказчика. Когда я проскальзывал в тот день мимо смерти, мне было понятно послание жизни. Я не чувствовал никакой угрозы, у меня не было ощущения конца или начала. Пожалуй, тот день в Камере Царя был предзнаменованием последнего сдвига в моем сознании.

Этот сдвиг произошел два года спустя в Теотиуакане, когда я понял, что мое физическое тело скоро не сможет мне больше служить. Оно будет не в состоянии долго существовать с постоянно расширяющейся и усиливающейся внутри его силой жизни. А через неделю у меня действительно откажет сердце, и, так или иначе, тот Мигель, которого я знал, – и тот Мигель, образ которого рисовали себе другие, – умрет.