Эмма обрела равновесие, ей стало лучше. Одного часа в комнате с зеркалами обычно хватало для этого. Ее утомили ликование и душевный подъем, длившиеся столько дней и недель. Ликование – в этом была какая-то тайна! С того дня, когда у Мигеля случился сердечный приступ, и до дня сегодняшнего – а прошло уже несколько недель – она чувствовала только радость. Человек, которого она любит, лежит в коме, вероятность того, что он выживет, очень мала, а она совершенно спокойна. Она скучала по его голосу, по его прикосновениям и при этом не чувствовала, что его нет рядом. Сейчас его присутствие ощущалось больше, чем за все восемь лет, что они знали друг друга. Он смеялся с ней и над ней и шутил над несчастьем. Его слова крутились у нее в голове – он учил, выговаривал, утешал. Когда она ехала в больницу и обратно, он сидел на пассажирском сиденье. Ночами он лежал рядом с ней, он улыбался ей каждое утро, когда она просыпалась. Эта непрекращающаяся радость прогоняла сомнения. Никогда прежде не чувствовала она себя лучше, довольнее, чем сейчас, – и это в такое время, когда все, казалось, пошло прахом. Никогда прежде не была сильнее ее вера, никогда еще она не жила настолько в ладу с жизнью.

Может быть, это и есть свобода? «Ты не обязана быть собой», – говорил он. Сколько раз он произносил эти слова? Они очень просты, и в то же время их так трудно понять. Сейчас у Мигеля не было обязательств быть кем-то для кого-то. Возможно, скоро он освободится и от самой материи. Может быть, скоро он вернется домой.

Думая о своем собственном видении, ставшем без него таким непрочным, она задавала себе вопрос: почему все это происходит, зачем? И почему – почему? – ей так спокойно?

– Зачем спрашивать «почему»? – услышала она родной, милый голос Мигеля.

Его не было в маленькой комнате с зеркалами – но, как всегда, он был с ней.

– Я знала, что ты так скажешь, – ответила она.

– Ты все знаешь.

– Я, как и раньше, хочу знать все, – согласилась она. – Я безнадежна.

– Надеюсь, что ты безнадежна, – улыбнулся он.

Она улыбнулась ему в ответ. Он любил называть надежду злейшим демоном ада. Ведь она манит, обольщает, но обещаний своих не сдерживает. К счастью, сейчас надежда оставила свои штуки. Эмма не надеялась на какой-то конкретный исход, у нее не было ожиданий. В конечном счете дело всегда в том, чтобы сдаться.

– Тебе понравился мой подарок, любимая? – спросил Мигель.

– Твой подарок? Ты про мою радость? Про это глупое состояние?

– Я про наследие Мигеля.

– Наследие, – пробормотала она, нахмурившись. – Наследие – это про умерших.

– Наследие – это про живых. Что остается, когда кто-то перестает существовать? – наступал он. – Что он после себя оставляет?

– То, что сегодня он сказал, – ответила она эхом припева битловской песни.

– Точно, – тихо засмеялся он. – То, что он сказал.

У них всегда, с первой их встречи, в голове крутилась одна и та же мелодия. Музыка – и химия жизни – стала искрой, от которой разгорелся роман между ними. Он помнил, как они, не сомкнув глаз, пели друг другу целые ночи напролет. Иногда они превращали это в игру. Один запевал и останавливался посреди песни. Последнее спетое слово становилось первым словом следующей песни – и так до тех пор, пока у них больше не оставалось сил петь и они не засыпали под какую-нибудь сотую известную песню.

– Всем вам в наследство, – сказал Мигель, – я оставляю воспоминания обо мне. У всех они разные, все это видения, созданные вами самими. Мое наследие – это учение, как бы его ни толковали. Мое наследие всем – как фонотека, где для каждого слушателя подобрана своя музыка.

– Мои воспоминания о тебе все музыкальные.

– Вот как?

– Ну хорошо, и телесные, – сказала она, испытывая сильное желание прикоснуться к нему. – И чувственные. – Было бы нечестно не включить в этот список жгучую боль, которую она испытывала, когда только влюбилась в него. – А иногда и мучительные, – добавила она.

– Я был для тебя предлогом, чтобы помучить себя, – заметил он. – Теперь это может прекратиться, любовь моя.

– Это обязательно прекратится, – сказала она, – если ты вернешься.

– О нет! – со смехом ответил он. – Ты говоришь, как Сарита!

– Но я не Сарита. Я… Я твоя…

Вздохнув, она прекратила попытки найти слово. Сейчас вряд ли имело значение, кто она. Ничем не скованная, она пустилась в плавание по морю тайны, и у нее не было ответов. Сейчас она чувствовала его любовь больше, чем когда-либо, и не понимала, как могла раньше обращать эту бесспорную любовь против себя. Какой лжи она верила все те годы, что любовь казалась ей такой опасной? Любовь, ставящая условия, – это противоположность любви, говорил он. Это искаженное отражение. Пора ей избавиться от искажений, пока он еще рядом и берет ее с собой в рай.

Глядя в зеркало, она видела женщину, которая казалась ей смутно знакомой, но была совсем не похожа на ту, которую он встретил – и вернул к жизни – много лет назад. Она увидела женщину, у которой не было истории и не было страха. И, что самое главное, эта женщина была очень счастлива, и у нее не было надежды.

– Это невыносимо, – театральным шепотом произнес Гандара, пытаясь втиснуть плечи в комнату с зеркалами, где молча сидела Эмма. – Интересно, какой магией можно заниматься с помощью этого изобретения?

– Смею думать, оно предназначено не для магии, – сказал Эсикио, скорчившись в тесной комнатке, – а для того, чтобы создавать определенное расположение духа. – Он оставил сомбреро и сапоги за зеркальной дверью, но все равно ему было неудобно, никак было не найти себе места. – Я думаю, она создает настроение.

– Скажи ей, что мое расположение духа быстро ухудшается, – проворчал Гандара. – Может, изменим ландшафт, padrо́n?

– Мы нашли ее здесь, – напомнил ему Эсикио. – На это должна быть причина.

– А, теперь к нам присоединилась причина! На мой вкус, многовато действующих лиц.

– Терпение, друг мой, – сказал Эсикио, разглядывая маленькое помещение поверх своих костлявых колен. – Тут может быть интересно.

– Тут невыносимо!

– Посмотри вокруг!

Друзья угомонились и стали думать о месте, в которое попали. А вползли они в самодельную комнатку, облицованную восемью зеркалами, мастерски вставленными в рамы из полированного дуба и соединенными с помощью шарниров. Ее можно было бы назвать предметом мебели, если бы она не была рассчитана на то, что в ней будет помещаться один человек – некто необычный, кому может нравиться созерцать мир как великолепное отражение жизни. Сейчас в этой крошечной зеркальной комнатке видны были лишь отражения ученицы. Она была здесь единственным живым существом, но отовсюду глядели ее образы. Одно отражение заключало в себе другое, потом еще одно, и так далее, до бесконечности.

Гандара весь скрючился в тесноте, но должен был признать, что пространство это придумано с умом. Он жалел, что упустил такое, когда сам учился: простые зеркала создают бесконечную вселенную. Расположившись в центре, можно увидеть реальный мир всего лишь как проекцию ума. Можно получить представление о жизни, загадочной и бесконечной, которая видна только в отражающих поверхностях материи. Здорово. Волнует и поражает. Если бы он и другие больше погружались в подобные видения, то уже в детстве могли бы добиться потрясающих результатов. Он улыбнулся этой мысли, поворачивая тучный корпус в узкой восьмиугольной коробке.

Он увидел, что Эсикио наконец устроился: лег на бок, прижавшись задом к зеркалам, но никак не находил места, куда можно было бы деть длинные тонкие ноги. Основная масса дородного тела Гандары оставалась снаружи тесной комнатки, ему удалось просунуться в нее лишь верхней половиной. Свои круглые небритые щеки он подпирал ладонями. Испытывая неудобство, он все-таки последовал совету Эсикио и внимательно огляделся, как и его друг. Куда бы они ни посмотрели, всюду было одно и то же. Эмму, которая тихо сидела, скрестив ноги, окружало несметное число ее копий, сидевших в точно такой же позе. Два друга так и сяк вытягивали шеи, пытаясь увидеть себя в этой толпе Эмм, но лишь столкнулись носами. Оба с отвращением отвернулись.

– Я говорю: невыносимо, – намеренно повторил Гандара.

– Наверно, тебе больше по душе гробницы египетских фараонов?

– Одного раза было достаточно, gracias. Но вид там был получше.

– Hombre, тут вид захватывающий. Можно увидеть то, что находится за человеком, за этими отражениями, заглянуть в видение бесконечности.

– Значит, нас ждут приключения?

– Как в старые деньки, дружище, когда мы умели пошалить.

– Не жизнь тогда была, а прямо театр, правда? Опера.

– Да, со своими примадоннами и шутами.

– Но дирижерской палочкой ведь мы махали?

– А то кто же!

– Ах!.. – вздохнул Гандара, вспоминая, как когда-то видение человечества представлялось ему оркестром, громадным скоплением звуков и темпов.

Как любил он дирижировать этой музыкой, как искусно водил в воздухе палочкой! Он думал о старых добрых временах, и его пухлые пальцы двигались в такт неслышным мелодиям. Он притих, закрыл усталые глаза и положил голову на мягкий ковер.

Он любил это ощущение существования и тосковал по прежней своей силе, когда мог заглянуть за пределы воображаемых стен бытия. При жизни ему было доступно невидимое. Ему казалось, что он слышит мысли людей; он знал их намерения прежде их самих и мог запросто предсказывать их действия. Как мать знает свое дитя, так он знал язык человеческого ума. Как мужчина знает свою любовницу, так он кожей чувствовал дыхание жизни и откликался на любое чувственное желание. Он видел, как все связано между собой непрестанными потоками жизни. Он видел, как даже кончики его собственных пальцев излучают жизнь! Ах! Какая это была радость – быть живым!

– Гандара, посмотри внимательнее в зеркала, – сказал Эсикио. – Смотри, друг мой: в каждом зеркале целое море воспоминаний, и каждое отдельное воспоминание – это произведение, сводящееся к obra maestra, коим является жизнь каждого человека.

Толстяк поднял голову и тщательно проверил, что отражает ближайшее к нему зеркало. Слава богу, подумал он, что там вроде не видно растрепанного старого мексиканца с красными глазами и несвежим дыханием. Видно было лишь женщину, которая недвижно, невозмутимо сидела рядом с ним. Она представала в огромном множестве версий. Он чувствовал узор ее воспоминаний. Другие зеркала отбрасывали бессчетные световые проекции, обмениваясь друг с другом ее образом. Эта комнатка вместила в себя мириады разных восприятий, в ней рассказывались бесчисленные истории – и он понимал, что нельзя верить лишь какой-то одной из них. Шло зачарованное время, и каждая история-картина оживала и начинала двигаться как будто под музыку, превращаясь в танец, в пьесу… в оперу.

* * *

Зеркала…

Когда я впервые стал использовать в обучающей практике зеркала, мне не хотелось, чтобы Эмма участвовала в этом виде медитации. Мне казалось, что она и без того слишком увлекается, погружаясь в видения. Помня собственный опыт, я боялся, что она перестарается и настолько полюбит проводить время среди зеркал, что потеряет интерес к реальности. Но она начала заниматься, как когда-то и я, и оставалась там многие часы. Передавая ей свой опыт видений такого рода, могу сказать, что она умело обходится с зеркалами. Она разделяет мои видения, использует творческий подход и, увидев, сколько ей необходимо, заканчивает медитацию. Это симпатичное маленькое помещение из дерева и стекла особенно помогает ей сейчас, когда откровения приходят стремительно и постоянно. Оно дает ей утешение в эти дни, когда она осталась без учителя, когда неизвестно, что ждет ее – и всех моих родных – в будущем.

Дон Эсикио тоже ей помогает. Старые плуты, похоже, могут стать нашими лучшими союзниками в поисках осознанности. Чем больше они спорят, чем больше разыгрывают свои роли и чем громче их шутовские реплики, тем яснее нам становится то, что мы творим с самими собой. Когда мы слышим непрестанную болтовню ума, мы осознаем, как опасно слепо верить чему-то. Все, с кем мы имеем дело в жизни, как и наши внутренние голоса, – вымышленные персонажи. Стоящие за этими действующими лицами реальные люди не имеют ничего общего с нашим представлением о них. И это становится очевидным, когда тихо сидишь в комнате с зеркалами, где все отражения кажутся четкими и знакомыми, но они не реальны, это не мы.

В 2000 году не случилось катастроф, напророченных отдельными предсказателями, но в моем мире произошли серьезные перемены – кто-то назвал бы их катастрофическими. После поездки по местам силы в Египет мне было тревожно, неспокойно. Я ясно видел, что изменился сам, что меньше вкладываюсь в свое нынешнее видение. Для того чтобы возродить, оживить свой собственный интерес к жизни, я должен был найти новые пути для творчества. Вышла моя первая книга, рассказывающая о значительной части учения, с которой были знакомы мои ученики, – но, как я всегда твердил им, только практика делает тебя мастером. Я часто говорил, что буду их последним костылем, последней психологической поддержкой, от которой им придется отказаться, перед тем как они отправятся в самостоятельный полет. Как перышко Дамбо, костыли помогают людям поверить в себя и пережить крутые перемены. Преобразование нашей системы убеждений – это самое важное изменение, которое мы можем осуществить, и часто оно пугает больше всего, поэтому небольшая помощь здесь не помешает. Помогает вера в учителя. Каждое небольшое изменение вызывает сильную реакцию, поэтому полезной может стать новая мифология. Святая ложь и безобидная подпорка тоже могут помочь – до тех пор, пока не придет время лететь.

Мои ученики теперь лгали себе меньше, чем раньше, но отказаться от пересудов о самих себе и друг о друге им, похоже, было еще не по силам. Им все еще трудно было перестать важничать. Некоторым просто необходимо было чувствовать свою особую важность, поэтому я присваивал им звания. Многим я давал прозвища со смыслом, поощряя в них иной взгляд на себя. Как и любые костыли, все это следовало выбросить, когда придет время, а именно когда мудрость и осознанность сделают ненужными любые знаки отличия. Книга «Четыре соглашения» тоже помогла им продвинуться вперед. При всей своей кажущейся простоте во время первого прочтения (быть честным в своих словах, ничего не принимать на свой счет, перестать заниматься домыслами и все делать в полную силу) эти соглашения способствовали колоссальным сдвигам в сознании. Каждый раз, когда люди их применяли, к ним приходили новые откровения, а каждое откровение повышало осознанность.

Как ни замечательны были мои отношения с учениками, я все же не был доволен достигнутым за годы моей работы. Я видел, что многие из них лишь заменили старые предрассудки на новые. В них оставалось много зависти, они не избавились от эгоизма. Многим трудно было проявлять щедрость: они не научились отдавать и получать. Мы не можем отдать то, чего у нас нет, а многие из моих учеников не знали, что такое бескорыстная любовь, не испытали ее. Многие возомнили себя великими учителями – и я поощрял их идти к этой цели, – но гордыня не позволяла им достичь ее. Поэтому после Египта я стал кое-что менять.

Начал я с того, что отменил всякие звания. Ни у кого не должно быть преимуществ перед другими – пусть даже эти преимущества существуют только в воображении ученика. Не должно быть никаких пересудов. Нельзя действовать из своекорыстных побуждений. Каждый ученик должен был стать воином, способным начать битву внутри самого себя, тогда как слишком много энергии уходило у них на сражения с другими. Они должны были посмотреть в лицо собственной лжи. «Не верьте мне, – напоминал я им. – Не верьте и себе – и никому другому». Перестать верить своим излюбленным мнениям – самый мощный инструмент развития осознанности. Не верить собственным мыслям и созданным для себя историям – лучший путь к свободе. Они жили предрассудками, а мое послание несло им здравый смысл. Им нужно было изменить свои потребности.

Реагировали на это по-разному. Кто-то воодушевился, но были и обиды, чьи-то чувства были задеты. Видя это, я вскоре понял, что должен пойти еще дальше, должен сказать им, чтобы они воспользовались в дальнейшем своем движении инструментами, которые я им дал, чтобы делать эту жизнь счастливее. Слишком часто на смену желанию учиться и меняться приходит фанатизм. В детстве я придумывал много новых игр – и сейчас я поставил перед собой такую же задачу. Новая игра должна была обеспечить лучшие результаты. Но сначала нужно было закончить эту. Как много лет назад я оставил медицину, чтобы исследовать новые способы исцеления души, мне нужно было отказаться от шаманства. Я должен был прекратить использовать силу.

Вряд ли кто-нибудь поинтересуется, что я имел в виду под этим. Совсем немногие хотят по-настоящему разобраться в том, что же такое сила, предпочитая согласиться с общепринятыми представлениями. И все же важно понимать истинную природу силы. Я отказался от использования силы из-за того, как сама идея силы действовала на моих учеников, из-за того, что мое присутствие превращало некоторых из них в фанатиков. Я показал ученикам мою личную силу. Они стали свидетелями того, как я менял восприятие, рассеивал страхи, исцелял больных. Они видели, что силу жизни, которая течет сквозь всех нас, можно использовать, чтобы стать ближе к жизни. У всех нас есть доступ к абсолютной силе и способность изменять нашу реальность. Важно было, чтобы мои ученики научились делать все это для себя, без всяких ожиданий. Они должны были понять, что они сами спасители.

Мы есть жизнь. Мы возникли благодаря силе жизни, мы – каналы, по которым течет эта сила. Мы ищем истину, но вместо этого стараемся набрать побольше знаний, а потом нам приходится защищать то, во что мы верим. Значение знаний для мира невелико по сравнению с силой истины – даже тогда, когда они служат жизни, повышая осознанность и создавая безупречные видения. Как использовать знания лучшим образом? Как нам добиться того, чтобы они не наносили вреда и не порождали конфликтов?

Прежде всего, нужно понять, что представляют собой знания – все те соглашения, что мы заключаем по поводу реальности, – и увидеть все в истинном свете. Затем нужно прислушаться к самим себе. Мы можем изменить наше мышление и избавиться от эмоциональной привязанности к мыслям. Мы можем победить в той войне, что так давно идет в наших головах. Мы можем взрастить веру в себя и уйти из толпы.

Можно сказать, что после Египта я и ушел. В это переходное время мне удалось поработать с Хосе и позаботиться о его духовном развитии. Мне нужно было уделить этому внимание. Я хотел научиться играть с жизнью по-новому. В Египте я узнал покой небытия, но нужно было начать все сначала в этой жизни, пока я существую здесь. Важно было понимать, каким будет мой следующий шаг, и неуклонно продолжать свой путь сквозь человеческое видение. Вернувшись из этого пространства бесконечного покоя, я стал лучше понимать, в каком состоянии находятся люди. Я видел, что люди – это необыкновенные существа, подавляемые тиранией знаний, и что они не в силах изменить свое положение. Человеческое животное беспомощно – впрочем, до тех пор, пока ум не решит измениться и пока знания не лишатся своей верховной власти. Я понимал, что я не Мигель, что Мигель – это лишь способ обозначить себя для других. Но чем бы я ни был, я нахожусь в теле, которому нужно мое присутствие и руководство. Чтобы жить, телу необходимо некоторое количество простых вещей. Уму же не нужно ничего. Он изобретает потребности, воображая, что он материален. На самом деле он лишь видение материи. Ум с исключительной осознанностью понимает, что он служит потребностям тела и связи тела с жизнью. Осознающий себя ум готов слушать собственный голос и менять происходящий диалог ради блага человека.

Если бы мне когда-нибудь пришлось снова учить, то в программу обучения обязательно вошли бы прямые разговоры с главным действующим лицом истории ученика. Ему пришлось бы посмотреть в зеркало и предъявить себя. Ему пришлось бы в своем восприятии отделить тело от ума – другими словами, осознать разницу между знаниями и собственно человеком, которого они оккупировали. Только так может обрести истинный смысл понятие самосознания.

Через несколько месяцев после путешествия в Египет я почувствовал невероятную свободу – так свободен я никогда еще не был. Я снова влюбился в жизнь и смел надеяться, что любовь моя послужит вдохновением для нового кипучего видения. Поэтому я смотрел в будущее, как всегда, доверяя щедрости жизни. Я был живой. Я снова жаждал играть с намерением.

Я вернулся и был готов начать совсем новую игру.