.
По Липне прошел слух: агрономша Ленка Соловьева приняла к себе «в зятья» Венецкого.
Никто этому не удивлялся: очень многие женщины в городе и в деревнях принимали пленных «в зятья» или, вернее, в мужья.
Среди этих «зятьев» бывали люди всех национальностей и областей: сибиряки, москвичи, украинцы, грузины, татары…
В данном случае разница была только в том, что Венецкий жил в Липне еще до войны, и все знали и его самого, и его прежнюю жену.
Но знали так же, что эта жена уехала из Липни и не возвращалась, и все считали вполне в порядке вещей, что теперь у Венецкого другая жена, раз эта другая сумела его взять из колонны пленных.
У других зятьев тоже в большинстве случаев были, как говорилось, «родные» жены, а у принявших их женщин были в Красной Армии или еще где-нибудь «родные» мужья — но все это было за границей фронта, в другом мире.
В маленькой, отрезанной от всего света Липне почта не работала, газет не было, радио молчало; и что творится на свете, как развертывается война, где фронт, где русские, где немцы — никто ничего не знал.
Знали только, что фронт откатился далеко на восток, бомбежки прекратились, артиллерии не было слышно; колонны пленных тоже больше не появлялись.
Лена и Маруся не раз пробовали что-нибудь узнать у немцев, но те давали самые противоречивые сведения.
В городе ни одно предприятие не работало; торговли не было с самого июля. Люди жили тем, что копали свою и чужую картошку; у некоторых еще сохранились запасы времен первого фронта, к другим уже подбирался голод.
В двадцатых числах октября в притихшей Липне, через которую за три месяца прокатилось три фронта, наконец были сделаны первые попытки отрегулировать гражданскую жизнь.
Немцы ходили по домам и приказывали всем мужчинам явиться на собрание к комендатуре, которая помещалась в здании школы-десятилетки. Многие женщины тоже пошли, хотя их и не приглашали, некоторые — именно потому, что не приглашали, из духа противоречия.
Когда на улице перед школой собралась большая толпа, на крыльцо вышел немецкий офицер, рыжеватый блондин средних лет и среднего роста, в сопровождении чернявого парня в немецком солдатском кителе без всяких нашивок; парень оказался переводчиком.
— В городе установлена германская власть!.. Все жители должны подчиниться комендатуре!.. — немец говорил высоким резким голосом отрывистые фразы, переводчик повторял их на плохом русском языке, без всякого выражения, по-видимому, совершенно не думая о смысле слов.
— Все жители, имеющие оружие, должны немедленно сдать его в комендатуру!..Кто будет хранить оружие, будет расстрелян!.. Население должно содействовать германской армии!.. Кто окажет сопротивление германской армии, будет расстрелян!..Кто будет скрывать советских солдат, будет расстрелян!.. Кто будет скрывать евреев, будет расстрелян!..
— Вирд эршоссен, вирд эршоссен! — шепнула на ухо Лене оказавшаяся с ней рядом Маруся Макова. — Я уже вызубрила, как по-немецки «будет расстрелян»…
— Обогащаешь словарь?
— А что? Теперь время военное, как раз такое слово может понадобиться… Постой, что он говорит?
— Все жители должны явиться в комендатуру со своими документами, чтоб получить аусвайс… это… — переводчик замялся, подыскивая нужное слово. — Ну… паспорт… кто не будет иметь немецкий паспорт…
— Вирд эршоссен! — шепотом подсказала Маруся.
— … Будет расстрелян!..
— Патронов не хватит всех расстреливать! — буркнул кто-то в толпе.
— Кабы такая гроза да к ночи! — добавил местную поговорку другой.
— За паспорта взялись, а то мы уже позабыли, какие они бывают — паспорта…
Комендант и переводчик продолжали:
— Выдача паспортов начнется завтра в восемь часов утра. В городе должен быть наведен порядок… Вечером ходить по улицам воспрещается!..Кто будет ходить по улицам вечером, будет расстрелян!.. Жители должны выбрать бургомистра… Комендант спрашивает, кого вы выбираете бургомистром?
После целого града громовых указов, кончавшихся словами «будет расстрелян», этот демократический вопрос прозвучал так неожиданно, что его не сразу поняли; только, когда комендант, уже с некоторым раздражением, задал его вторично, в толпе произошло движение.
— Бургомистра?… Это старосту, значит?.. Был же Розинский… Да Розинский уехал… Все равно кого… Пан комендант, вы сами назначайте!..
— Кого вы избираете бургомистром? — в третий раз повторил комендант, в упор обращаясь к группе стариков, стоявших у самого крыльца.
Старики нерешительно топтались на месте.
— Да вот… хоть Сальников пущай будет… — сказал один из них, подталкивая к ступенькам лысого старика с красным носом.
Немец ухватился за первую же кандидатуру.
— Зальников?… Ви ист ди наме? Зальников Петер?… Яволь!.. Зальников Петер золль айн бюргермайстер зайн…
— Зальников Петер будет бургомистром, — перевел чернявый парень, сохраняя немецкое произношение фамилии и имени.
— … Бургомистр будет управлять городом; во всех вопросах он подчиняется германской комендатуре! Жители со всеми нуждами должны обращаться к бургомистру…
— Аллес! — закончил комендант и, круто повернувшись, ушел в здание школы.
Люди расходились по домам, оживленно обсуждая собрание.
— … Ну, и выбрали!.. — слышались голоса. — Это Спиридоныч-то будет городом упроавлять?… Этот науправляет!.. Он же первый пьяница!.. Жулик, каких мало!.. Хотя бы грамотный был человек, а то еле расписаться может… Какой из него староста?… Неужто получше не нашли?…
* * *
На следующее утро, еще затемно, порядочная кучка людей собралась у дверей комендатуры. Одной из первых пришла Маруся.
Этой ночью первый мороз сковал большими глыбами грязь на улицах; в воздухе порхал легенький пушистый снежок.
Дверь комендатуры была закрыта. Прошел час, медленно потянулся второй, но немцы не подавали признаков жизни.
— Вот тебе и «ахт ур ам морген», — бормотала Маруся, ежась от холода и постукивая одной о другую ногами в высоких резиновых ботиках. — А еще говорят, что немцы — «пюнктлих»…
В эту минуту из калитки выглянул какой-то немец.
— Кальт? — спросил он не то участливо, не то насмешливо.
— Кальт, кальт! — сердито передразнила его Маруся. — Варум заген: «ахт ур ам морген»?.. Бальд цен ур!..
Немец поднял руку и показал свои часы; на них было без двадцати восемь.
— Дёйче цайт! — сказал он и, повернувшись, пошел обратно во двор.
Маруся охнула.
— Вот так штука!.. Дёйче цайт!..
— Что он сказал-то? Скоро они откроют? — спросила стоявшая рядом старуха в большом сером платке.
— Он сказал: немецкое время; по немецкому времени еще нет восьми…
Ровно в восемь часов по немецкому времени, а по русскому — в десять часов утра, дверь в комендатуру открылась.
В большой комнате за загородкой, на которой была прибита дощечка «Айнганг ферботен», сидело три человека: рыжеватый комендант, немец, который говорил с Марусей у калитки, и чернявый переводчик Конрад.
У загородки выстроилась очередь.
Конрад взял у первой в очереди женщины ее паспорт, долго и внимательно его разглядывал, потом сел и начал что-то переписывать с паспорта на листочек бумаги с напечатанным на машинке текстом.
Хотя листочек был совсем маленький, Конрад возился с ним очень долго, потом разорвал его в клочки, взял второй и снова, пыхтя и сопя, без конца в нем копался; пока он отпустил первую клиентку, прошло добрых полчаса.
То же повторилось со вторым паспортом.
Комендант подошел к трудившемуся в поте лица переводчику, посмотрел на его труды, покачал головой и прекратил работу.
Все три немца отошли в глубину комнаты и о чем-то быстро и неразборчиво говорили.
Немец, подходивший утром к калитке, осмотрел очередь, и взгляд его остановился на стройной фигурке Маруси, которая стояла, небрежно облокотившись на загородку и с явной насмешкой наблюдала все происходящее.
— Эй, паненка, комм сюда! — крикнул немец и сделал ей знак войти за загородку.
— Каннст ду дёйч шрайбен? — спросил комендант, когда «паненка» без всякого стеснения вошла в огороженную немецкую территорию.
Маруся ответила утвердительно.
Тогда ее посадили за стол — переделывать Конрадову работу.
— Конрад не может писать ни по-русски, ни по-немецки! — ворчал комендант.
Это замечание было верным: Конрад, происходивший из поволжских немцев, был малограмотен на обоих языках и нарисовал на листочках такие каракули, что на них страшно было смотреть.
Маруся разглядела бланки немецких паспортов: это были маленькие, даже очень маленькие кусочки бумаги, сделанные из разрезанных плакатов. Видимо, на бумагу был дефицит.
На задней стороне этих бланков были куски рисунков, а на лицевой было напечатано на машинке: сверху — «Аусвайс», ниже графы «Наме», «Фамилиеннаме», «Геборен», «Беруф», «Адрессе»; ниже всего стояла подпись «Ортскоммандант»; графы о национальности, к удивлению Маруси, не оказалось.
— Вас ист дас «Беруф»? — осведомилась она.
Ее калиточный знакомый, которого комендант называл Гансом, достал из шкафа и вручил ей новенький пузатый словарь.
Дело пошло. Вскоре уже было выписано несколько десятков ауйвайсов.
Больше всего возни было с пунктом «Беруф» — Марусе пришлось искать в словаре плотника, печника, уборщицу и целый ряд других профессий, причем искать не по алфавиту, а по догадке, так как словарь был немецко-русский, а не русско-немецкий.
Перед обедом комендант просмотрел пачку уже готовых документов, сказал: «шён» и подписал все подряд, причем фамилию свою ставил не на строчку с наименованием должности, как принято было у русских, а сверху.
В двенадцать часов по немецкому времени Конрад объявил перерыв на два часа и довольно бесцеремонно выпроводил из комнаты человек двадцать, ожидавших очереди.
Затем он взял несколько котелков и собрался на какую-то военную кухню за обедом.
— Фюр медхен аух! — коротко бросил комендант, кивнув в сторону Маруси.
Через четверть часа вернувшийся Конрад поставил перед ней котелок с густым супом и котелочную крышку с желтым пудингом.
После обеда еще было выписано десятка три паспортов.
Маруся усердно листала взад и вперед словарь в поисках «беруфов», но все же без курьезов не обошлось.
Один старик, по фамилии Петренков, сказал, что он парикмахер; слово это звучало настолько «по-немецки», что Маруся не стала копаться в словаре, а просто написала его латинскими буквами.
Но немцы не поняли этого явно немецкого слова и стали добиваться, что оно значит; Конрада налицо не оказалось, пошли в ход словарь и мимика.
В конце концов, ауйвайс был забракован и порван, а вместо него выписан новый, в котором стояло слово происхождения явно французского: «фризёр».
Стемнело. Толпившимся в коридоре липнинским гражданам было приказано явиться на другой день.
Комендант, фамилии и имени которого Маруся так и не узнала, проверил и подписал последние ауйвайсы — их было выписано за день более сотни.
Затем он собственноручно принес своей регистраторше честно ею заработанную буханку твердого серого хлеба и сказал: «Морген видер хир!»
Затем он приказал своему помощнику Гансу проводить ее домой, так как было уже совсем темно, а со вчерашнего дня ходить в темноте гражданскому населению запрещалось под угрозой расстрела.
Так Маруся Макова, диктор липнинского радиоузла, активистка Дома культуры, бывшая комсомолка, стала первой русской служащей учреждения, которое называлось «ОРТСКОММАДАТУР Липня».
* * *
На следующий день Маруся пришла в комендатуру раньше восьми часов. На улице опять стояла толпа.
Дверь была закрыта, но Маруся, которая уже знала ходы и выходы, прошла через двор.
Убедившись, что дверь на улицу не на ключе, а на задвижке, она открыла ее, впустила замерзших людей и принялась за работу, не дожидая прихода немецкого начальства.
Когда вскоре появился Ганс, работа уже шла полным ходом, и он даже присвистнул от удовольствия при виде усердия и аккуратности русской «шрайберин».
Прием и выдача паспортов продолжалась без задержки. Маруся, когда хотела, умела работать.
Несколько человек явились без всяких документов. Комендант послал их к бургомистру Сальникову, чтоб тот выдал им удостоверения, что они действительно местные жители города Липни.
Через час в руках Маруси оказалось первое такое удостоверение — грязная смятая бумажка, на которой вкривь и вкось было нацарапано следующее:
«Справка.Ксему бургамис Сальников Петр»
Дана сея справка Казлову Мих. Иванчу что он дестивително с Липни и месный и удаставряца.
Вскоре поступило еще несколько подобных документов.
— Швайнерай! Зо шмуциге папире! — ворчал себе под нос комендант, но ауйвайсы, все-таки, выдал.
Перед самым обедом в помощь Марусе посадили молоденькую девушку Таню, ученицу десятого класса.
Третья сотрудница набилась сама.
Она пришла сдавать паспорт в роскошном модном пальто и вычурной шляпке, напудренная, завитая, с ярко накрашенными губами.
Среди закутанных, нередко оборванных погорельцев и беженцев ее расфранченный вид резал глаза, но она этого не чувствовала.
— «Пузенкова Лидия Прокофьевна», — прочитала Маруся в ее паспорте. — Ваша профессия?
— Учительница!
Маруся удивленно приподняла брови: кого и чему могла научить эта раскрашенная особа? Вид у нее был совсем не учительский.
На следующий день Лидия Пузенкова пришла за своими документами. Маруся подала ей русский паспорт и немецкий аусвайс, но Лидия не уходила, а упорно стояла и делала ей какие-то таинственные знаки.
Маруся вышла к ней из-за перегородки.
— В чем дело?
— Марья Владимировна! Мне надо с вами поговорить!.. Ведь мы с вами соседи… моя мама хорошо вас знает…
— Так, значит, вы…
У Маруси чуть не слетело с языка «Пузенчихина дочка», но она вовремя удержалась.
Пузенчиха была соседка Маковых, известная на пол-Липни сплетница и скандалистка.
— Чего вы хотите? — сухо спросила Маруся, которой совсем не нравилась новая знакомая.
— Вы знаете, я беженка… у меня ребенок… мы бежали из Днепровска, теперь живем у мамы… мы так бедствуем…
— Да, бедствуешь! — подумала, но не сказала Маруся. — С Пузенчихиными запасами три года прожить можно! Если бы вправду бедствовали — было бы не до мордомазей!..
Сама Маруся употребляла «мордомази» только для выступлений на сцене.
— Но чем же я могу вам помочь, если вы бедствуете?
— Вы не могли бы меня устроить? Вам тут дают немецкий паек…
— Вас вилль ди фрау? — прервал затянувшийся разговор резкий голос коменданта.
— Зи вилль арбайтен бай унс.
— Шприхт зи дёйч?
Но Лидия не знала по-немецки ни единого слова, и вообще, ясно было, что профессию учительницы она узурпировала, тем не менее, она была введена за загородку и посажена за стол.
— Я могу что-нибудь писать по-русски! — говорила она, кокетливо улыбаясь и стреляя глазами по адресу немцев.
Маруся принимала и выписывала паспорта, в это время маленькая беленькая Таня добросовестно переписывала круглым четким почерком громовые приказы, в которых каждый абзац кончался словами: «будет расстрелян»; на одной стороне листа помещался немецкий текст, на другой — русский; приказов этих требовалось заготовить несколько сот экземпляров.
Лидия за весь день переписала два русских текста и один испортила, зато все это время работала языком, рассказывая всевозможные анекдоты и сплетни и, не переставая, атаковала своими взорами то одного, то другого немца.
Перед уходом с работы комендант дал Марусе и Тане по одной буханке хлеба, а новенькой — две.
* * *
В комендатуру явился сам бургомистр города Липни Сальников Петр Спиридонович.
Он низко поклонился, комкая в руках шапку, и попросил «Кондратия Иваныча» (так уже стали величать в Липне переводчика Конрада) сказать коменданту, что пришли полицейские, которых он, бургомистр, навербовал среди горожан.
Комендант пожелал их видеть.
Вошли и выстроились в ряд десять человек в самой разнообразной одежде.
Маруся пробежала взлядом по лицам и увидела несколько знакомых.
Вторым от края справа стоял Матвей Иванович Буянов, слесарь с обозостроительного завода, хороший мастер и неплохой человек, но горький пьяница; рядом с ним Семен Петрович Плющенков, которого вся Липня знала под прозвищем «Свинодер»; он работал на бойне и, кроме того, имел огромную частную практику: все хозяйки приглашали его резать свиней, так как он был непревзойденным мастером операции «под лопатку и в кадушку», и не требовал особенно дорогой платы, лишь бы ему поставили на стол «три пятнадцать» (четвертинку водки) и «жаренку» из свежей свинины.
Следующие были незнакомые…. но крайний слева?… Кто это?… На Марусю смотрели с исхудавшего лица очень, очень знакомые глаза, и в них бегали насмешливые искорки…
Витька Щеминский!.. Откуда он здесь?…
Комендант осмотрел шеренгу.
— Вер ист дер шеф-полицай? — спросил он.
— Кто начальник полиции? — повторил Конрад.
Вперед выступил еще молодой человек высокого роста в черном дубленом полушубке; лицо его было бы красиво, если бы не пьяная одутловатость и, главное, исключительно неприятный, наглый взгляд больших серых глаз навыкате.
«Иван Баранков» — так был записан этот человек в документе, удостоверявшем, что он является начальником липнинской полиции.
Комендант дал всем полицейские удостоверения на немецком языке и белые нарукавные повязки с черными буквами ОД (Орднунг-Динст), пообещал завтра выдать оружие и отпустил их, повторив несколько раз, что их обязанность состоит в том, чтобы следить за порядком в городе.
Виктор и еще один, невысокого роста, коренастый, рыжеватый парень задержались и подошли к Марусе.
— Привет! — сказал Виктор, протягивая ей руку. — Вы, значит, теперь паспортными делами заправляете?
Маруся кивнула головой.
— Оформите-ка мне это дело! — и он подал ей справку, что он, Виктор Степанович Щеминский, является в Липне местным жителем; написана справка была вполне грамотно, четким, с красивыми завитушками, почерком самого Виктора и только подписана Сальниковскими каракулями.
— Без паспорта могут придраться: я ведь из плена… И вот еще дружку моему тоже сделайте!..
Он подал вторую справку, также написанную его рукой, на имя Константина Петушенкова и указал на своего товарища.
… Кот!.. Знаменитый Кот!.. Вор, не выходивший из концлагерей!.. И этот оказался здесь!..
Когда полицейские ушли, Лидия Пузенкова, беженка из Днепровска, всего несколько месяцев тому назад обосновавшаяся в Липне, но тем не менее, знавшая о липнинцах все мельчайшие подробности, со значительным видом сообщила:
— Знаете, девочки, этот Баранков, который будет начальником полиции, он на самом деле — сын старого Сальникова, потому он его и сделал начальником…
— Почему же у него фамилия другая? — наивно спросила Таня.
— Ах, неужели непонятно? У старика есть жена, и еще была другая женщина… сын записан на фамилию матери… он незаконный, как раньше говорили, но все знают, что это его сын…
— Удивляюсь той женщине! — откликнулась на это сообщение Маруся. — Этот Сальников такой противный, что не поймешь, как с ним и одна-то жена жила, а тут оказывается, у него их несколько штук было…
— Да, да, вы правы! — подхватила с готовностью Лидия. — Он очень неприятный… А этот Иван Баранков, говорят, ужасный пьяница и такой развратный… Знаете, он первую жену бросил с ребенком, другая эвакуировалась, а теперь он живет с какой-то беженкой…
— Вообще, сынок в батю! — сделала вывод Маруся и взялась за переписку грозных «бефелей» на двух языках, так как посетителей больше не было.
Паспортная очередь уже схлынула. Теперь люди приходили поодиночке в течение целого дня и сдавали документы; под вечер комендант подписывал заготовленные Марусей аусвайсы, и на следующий день она их выдавала владельцам вместе с русскими паспортами.
Однажды пришла в комендатуру худая сгорбленная старуха в рваном пальто и, робко оглядываясь, как-то боком подала Марусе свой паспорт.
… «Златкина Рахиль Моисеевна, национальность — еврейка»…
В немецком аусвайсе графы «национальность» не было, и Маруся заполнила бланк, как обычно, но тут в дело вмешалась Лидия.
— Мария Владимировна! Как вы написали? Она ведь еврейка!.. Вы написали, что она еврейка?
— Этого негде писать! — сухо ответила Маруся. — Графы такой нет!..
— Но надо спросить!.. Нельзя же ей выдавать такой же паспорт, как всем нам!.. Она же не русская…
И Лидия бросилась к коменданту, который был в соседней комнате, и с помощью Конрада объяснила, что пришла «юде», и что нельзя же ей давать такой же паспорт, как русским!..
Маруся сидела над паспортами нахмуренная и то краснела, то бледнела; комендант, тоже нахмуренный, явился в обществе Лидии, сияющей от сознания исполненного долга, и потребовал показать паспорт еврейки.
Пришлось подчиниться.
— Юдин? — спросил комендант, внимательно разглядывая фотокарточку старухи.
Маруся молча кивнула головой.
Тогда немец достал из кармана красный карандаш и написал это слово «юдин» крупными буквами, наискось через весь маленький документ.
Глаза Лидии блестели торжеством.
— Вам эта старуха какой-нибудь вред сделала? — злым шепотом спросила Маруся, когда немцы отошли.
— Вред? Нет, никакого… Но ведь она — жидовка! Нам могли сделать замечание, если бы мы пропустили этот паспорт!
Маруся про себя осыпала усердную поборницу чистоты русской расы самыми нелестными прозвищами: шпик, пролаза, подлиза, сплетница накрашенная!.. но сдержалась и вслух не сказала ничего.
Но на следующий день она, все-таки, сумела переложить этот паспорт в другую пачку, выписала Златкиной новый аусвайс и под самым носом Лидии подсунула его на подпись не коменданту, а его заместителю Гансу.
Ни один человек этого не узнал — ни самой старой еврейке, ни своей матери, ни своей лучшей подруге Лене, с которой она была наиболее откровенной, никому на свете Маруся ничего не рассказала.