По всей Пролетарской улице, которая теперь называлась «Хауптштрассе», или «главной улицей», стояло множество саней: это по распоряжению коменданта съехались старосты деревень со всего района.
В большом зале и коридоре бывшей школы собралось более трехсот человек; тут было много седых стариков, были мужчины средних лет, несколько юношей, почти мальчиков и даже две женщины, хотя по немецким законам им не разрешалось занимать административные должности.
Маруся регистрировала прибывших, а сидевшая рядом с ней Лена вписывала фамилии старост в пустые графы длинного, на немецком языке, списка всех деревень района.
Стоял гул, вернее, шелест от шепота многих голосов; громко почти никто не говорил, даже на вопросы Маруси большинство отвечало вполголоса.
Вошли зондерфюреры Раудер и Шварц в сопровождении переводчика Конрада и бургомистра Венецкого.
Раудер взял из рук Лены список, посмотрел его и поморщился: восемь деревень не имели отметки о прибытии старост.
— Все ли зарегистрированы? — спросил он.
Конрад по-русски повторил вопрос, ответа на него не последовало.
Венецкий на всякий случай крикнул в коридор:
— Все ли записались?
В коридоре нашлось еще два человека незаписанных, шестерых так и не обнаружили.
Раудер что-то проворчал насчет русской неаккуратности и приказал всем зайти в зал.
Конрад, при помощи неведомо откуда подоспевшего Виктора, втиснул всех в комнату, и Раудер в битком набитом зале начал собрание.
Прежде всего он сообщил собравшимся, что Липня и весь Липнинский район находится под властью Германии, что все избранные старосты, являясь начальниками у себя в деревнях, должны во всем подчиняться немецкой власти, в частности — непосредственно Крайсландвирту.
Затем он заверил, что Крайсландвирт со своей стороны сделает все возможное, чтоб помочь наладить в районе сельское хозяйство, особенно в тех деревнях, которые пострадали от войны.
И напоследок он представил всем собравшимся их непосредственных русских начальников: бургомистра Николая Сергеевича Венецкого и шеф-агронома Анатолия Петровича Старова.
Последнего Раудер на днях привез из Бахметьевского лагеря. Это был воспитанник Темирязевской академии, крупный агроном, имеющий свои научные труды, но в настоящее время, после ранения и лагеря, он еле передвигался на костылях.
По окончании речи Раудер взял список и начал сам вызывать записанных, но из этого ничего не получилось: оба, и зондерфюрер, и переводчик, так перевирали русские фамилии и названия деревень, что их никто не понимал.
Пришлось за это дело взяться Марусе. Звонким отчетливым голосом диктора она вызвала девять человек первого по списку Автономовского сельсовета.
— Пусть выйдут вон и изберут между собой старосту сельсовета! — приказал Раудер.
Автономовские начальники деревень начали неуверенно пробираться к выходу: видно было, что они не совсем поняли, зачем именно их отослали.
Тогда на помощь им в коридор вышел Венецкий.
Следующим был отправлен в коридор на совещание коллектив старост Барановского сельсовета, затем Вознесенского, и так далее, по алфавиту.
Седьмым по списку был Завьяловский сельсовет — пригородный, земли которого вплотную примыкали к городской территории.
— Деревня Завьялово, Лисенков Василий Данилович! — вызвала Маруся.
К столу, расталкивая народ, торопливо подошел еще не старый человек, высокий, худой, рыжеватый, с мелкими, женственными чертами лица и бегающими зеленоватыми глазами.
Этого человека все приметили еще до начала собрания, так как он громче всех и больше всех разговаривал и очень усердно ругал Советскую власть.
Даже теперь, представ перед лицом сурового Раудера, он счел своим долгом сообщить ему свое мнение о текущей политике.
— Немец гут, пан комендант!.. немец — хорошо!.. Коммунист — …, - он добавил ставшее уже общеизвестным немецкое ругательство.
Раудер холодно усмехнулся, удивляясь как лексикону русского старосты, так и его подхалимству, и презрительным тоном произнес по-немецки длинную фразу, смысла которой не понял даже переводчик Конрад. Но Лисенков, не смущаясь, притворился, что понял и с готовностью закивал головой:
— Я!.. Я!.. Пан комендант!.. Истинная правда!.. Житья нам не было от ферфлюхтых коммунистов!.. Мучали они народ, можно сказать, живьем ели… Так уж мы рады, что от них, значит, избавились!..
— Ну и тип! — шепнула Маруся, дернув Лену за рукав.
— А я этого типа знаю! — ответила та, но продолжать разговор было некогда: зондерфюрер нетерпеливо отмахнулся от Лисенкова, как от назойливой мухи.
— Нексте, нексте!..
* * *
Три года тому назад, когда Лена окончила техникум и начала работать в Липнинском райзо, у нее получился большой конфликт с председателем Завьяловского колхоза «Новая жизнь».
Дело было в ноябре, уже выпал снег. Лена, которую направили в одну из ее первых командировок, проходя через земли Завьяловского колхоза, увидела большое поле овса, неубранное и засыпанное снегом.
Она свернула с дороги, зашла в правление колхоза и, не говоря ни слова про овес, попросила дать ей копии сводок по уборочной кампании, под предлогом, что в райзо они куда-то затерялись.
Ничего не подозревавшие председатель и счетовод очень любезно исполнили ее просьбу.
— У нас все сводочки в аккурате, как говорится, в ажуре! — похвалился председатель. — Недаром мы по сельсовету первые!..
— И уборка у вас тоже в ажуре? — спросила Лена.
— А неужели ж?! Все в порядке! Заканчиваем сдачу хлеба государству… Вот поинтересуйтесь: квитанции из Заготзерно…
Лена перелистала колхозные бумаги.
— Сколько колхоз сеял овса? — спросила она неожиданно.
— Семьдесят два га! Посмотрите сами, тут указано…
— А сколько убрано?
Глаза председателя забегали.
— Разве вы не видите? Семьдесят два га…
— Видеть-то я вижу, — сухо проговорила Лена. — Только тут где-то ошибка: должна быть разница гектар на пятнадцать — поле за кладбищем, которое под снегом осталось…
Лицо председателя покрылось красными пятнами; от его любезности не осталось и следа.
— Ты это мне что, указывать пришла?! — закричал он высоким, пронзительным голосом. — Сиди у себя в райзо да подшивай сводки, а на поле без тебя разберутся… Тоже мне нашлась «агроном»!.. Чихал я на таких агрономов!..
Лена молча повернулась и вышла.
Через полгода после этого в Липне был «показательный суд»: судили председателя колхоза «Новая жизнь» Лисенкова Василия Даниловича — судили за многое: за развал колхозной работы, за очковтирательство, за систематическое пьянство, за хищение колхозного имущества. Обвинительных документов против него собралось столько, что толстенная папка не могла закрыться и торчала на столе дыбом.
Где-то среди других бумаг была в этой папке подшита и докладная агронома Е. М.Соловьевой об оставленном под снегом овсяном поле.
Лисенкова тогда исключили из партии и приговорили к десяти годам концентрационного лагеря.
И вот теперь этот самый человек появился перед немецким комендантом уже в роли старосты той самой деревни Завьялово, которая при советской власти называлась колхозом «Новая жизнь».
— Хотя бы сельсоветским не его выбрали, а кого-нибудь другого! — тихо сказала Лена, когда завьяловские старосты в количестве восьми человек скрылись за коридорной дверью.
Но ее желание не исполнилось: с очень недолгого совещания Лисенков вернулся с таким победоносным видом, что не осталось никакого сомнения в том, что старостой Завьяловского сельсовета избран именно он.
Собрание продолжалось.
…. Ивановский сельсовет, Ковалевский, Коробовский, Крыловский, Ломакинский, Луковский, Марковский, Молотиловский, Моховский, Неждановский…
Одна за другой исчезали за дверями коридора группы людей и возвращались обратно, выбрав себе начальника из своей среды.
Последним в списке был Яворовский сельсовет.
— Старосты сельсоветов должны остаться здесь, остальные пусть едут домой! — распорядился Раудер.
Через полчаса в комендатуре вместо трехсот человек осталось только двадцать семь — по числу сельсоветов, а остальное деревенское начальство, кто в санках, кто пешком, отправились восвояси.
Сразу сделалось свободно.
Раудер взял начерченную рукой Лены карту района с обозначениями сельсоветов и по очереди вызвал к столу нескольких старост.
Когда вызванные приближались, он их внимательно разглядывал, как бы определяя, на что эти люди годны. Под его холодным, проницательным взглядом некоторые смущались, не зная, куда девать руки и ноги, другие пробовали разговаривать. Лисенков все время порывался подойти, но его так и не удостоили приглашения.
Закончив этот осмотр, зондерфюрер Раудер попрощался и ушел.
Тогда заговорил Шварц, до сих пор молча сидевший за столом; он начал расспрашивать старост о их жизни и хозяйстве, о том, насколько разрушены их деревни, в чем они нуждаются в первую очередь…
При Раудере все держались почти навытяжку, мяли шапки в руках и говорили шепотом, а добродушный Шварц сразу сумел найти с людьми общий язык, и они разговорились, хотя переводчик Конрад ушел вместе с Раудером; переводили понемногу все: Маруся, Лена, даже Николай Сергеевич, за эти дни напрактиковавшийся в немецком языке.
Неожиданно нашелся еще один знаток немецкого языка — староста Моховского сельсовета Прохор Ермолаевич Гнутов.
Это был старик лет шестидесяти, огромного роста, грузный, похожий на медведя; у него были густые, полуседые курчавые волосы и широкая, еще черная борода; из-под нависших бровей смотрели умные, зоркие глаза.
Он держался с достоинством, даже важно, без униженных поклонов. Еще в присутствии Раудера он нашел себе место на подоконнике, сел и просидел все собрание молча, внимательно слушая. Когда начал говорить Шварц, он вступил в разговор и обнаружил неплохое знание немецкого языка, правда, не литературного, а одного из многочисленных провинциальных наречий; для того, чтобы взаимно понимать друг друга, этих знаний, приобретенных им в немецком плену после первой мировой войны, было вполне достаточно.
Его разговор со Шварцем затянулся довольно долго, и расстались они большими приятелями, к досаде и зависти Лисенкова, который по-немецки знал только «я, я», «гут», «никс гут» и несколько ругательств.
В конце собрания Маруся раздала старостам заранее приготовленные пачки всевозможных «бефелей» и бланки переписи, которую собирался проводить Крайсландвирт. Бланки эти были напечатаны на русском языке Клавдией Ивановной на спасенной ею машинке.
* * *
Пример первого частного предпринимателя в Липне Федора Егоренкова оказался заразителен: в течение одной недели получили патенты на право частной работы — портной, две портнихи, два сапожника, слесарь-кузнец, жестянщик, часовых дел мастер, парикмахер. Патенты уже не писались от руки, а печатались на машинке, что придавало им солидный вид.
По распоряжению Шварца, желавшего поднять частную промышленность, все эти люди были зачислены на хлебное довольствие, как рабочие, что давало бургомистру основание и право требовать, чтоб они не отказывались работать за деньги, и он это требовал, а каждый частник старался получить за свою работу хлебом, солью или еще какой-нибудь натурой.
Одновременно с развитием деятельности частников одно за другим начинали работать государственные предприятия.
Возобновила работу почти неповрежденная электростанция, начала сборку своей разрозненной техники МТС, шел ремонт маслосырзавода, был взят на учет склад кожсырья, почти полностью уцелевший, так как летом невыделанные кожи никому не были нужны, и охотники чужого добра только теперь начали до них добираться.
Учтено было все, что уцелело на разных концах города от многочисленных пожаров и еще более многочисленных разграблений; всего этого было очень мало, но все же оно давало иногда возможность вывернуться из затруднительного положения.
В городском Управлении под начальством бургомистра уже работало человек десять; здесь теперь вершился суд, разбирались тяжбы, направлялись на работу люди, принимались отчеты предприятий. В кассе уже собралось немало денег — за хлеб, за патенты и прочее, и можно было начать платить людям зарплату, хотя, по правде говоря, люди ею очень мало интересовались.
Венецкий работал с утра до позднего вечера, работал с увлечением и умудрялся поспевать всюду.
Лена с интересом наблюдала за ним и на работе, и дома: недавний измученный пленный, хмурый, угрюмый, пришибленный, не знавший, куда ему деваться, — на глазах делался совершенно другим человеком. Он теперь чувствовал почву под ногами и дело в руках; к нему вернулась его гордая осанка, в голосе все чаще и чаще слышались властные металлические нотки, хорошо известные тем, кто работал под его начальством до войны; его решения были быстры, часто совершенно неожиданны, но справедливы и тверды, и этих решений люди слушались, хотя иногда, конечно, ворчали, но до жалоб дело не доходило, и история с хлебом Ефросинии Катковской была пока единственным случаем неповиновения.
Зондерфюрер Раудер не раз оглядывался, заслышав уверенный звучный голос бургомистра, оглядывался и довольно усмехался: ему нравился человек, которого он сам лично назначил на этот пост.
* * *
К разнообразным и многочисленным работам, выполняемым бургомистром и его сотрудниками, неожиданно прибавилась еще одна: в здание, где размещалась вся немецкая и русская власть города, пришла молодая пара с заявлением, что они желают пожениться; сперва они обратились к Шварцу; тот подумал и послал их к бургомистру.
— Час от часу не легче! — воскликнул Венецкий, когда жених с невестой растолковали ему, зачем они пришли. — Загс надо открывать!.. Ну, что же делать?… Клавдия Ивановна! Напечатайте им удостоверение, да покрасивее!..
Клавдия Ивановна постаралась: «свидетельство о браке», напечатанное на оборотной стороне разрезанного на кусочки плаката, было на вид очень красиво и походило на настоящее.
На другой день явилось сразу несколько пар, принесли также регистрировать несколько новорожденных детей.
— А ведь женишки-то все без русских паспортов — зятьки! — заметила наблюдательная Клавдия Ивановна.
— Я тоже зятек! — усмехнулся бургомистр.
— Сергеич! А ведь и вам тоже надо такое удостоверение! — машинистка уже подняла руки, собираясь печатать.
Но, к ее удивлению, Венецкий вспыхнул.
— Спросите Лену! Пусть она решает… — и поспешно вышел из комнаты.
Клавдия Ивановна пожала плечами и решила никого не спрашивать; она подумала, что Венецкий хочет сперва оформить свой окончательный развод с Валентиной.
Однажды, когда бургомистр был один, к нему обратился Виктор Щеминский.
— Николай Сергеич, дело у меня к вам есть, очень, очень важное!..
Физиономия его была непривычно серьезной.
— Ну, выкладывай, что такое?
— Просьба у меня к вам очень большая, огромная!.. Выручите меня!..
— Да в чем дело? Что за огромная просьба? — нетерпеливо спросил бургомистр.
Витька подошел к двери, открыл ее, выглянул в коридор, убедился, что там никого нет, опять закрыл дверь, на этот раз на крючок, и только тогда с таинственным видом заговорил:
— Николай Сергеич! Завтра мы с Шуркой придем к вам записываться, а вы нас не записывайте!.. Откажите!
— Куда записываться? — не понял Венецкий.
— Ну, жениться!..
— Ты жениться собрался?
Витька с комически испуганным лицом поднял обе руки к потолку.
— Сохрани меня Боже!.. Это не я, это она, Шурка, все затеяла, я от нее отделаться не могу, потому вас и прошу, чтоб вы нас не записывали!..
— Кто такая Шурка?
— Соседка наша, Степченкова Шурка… она уже старая, ей скоро сорок лет… а с рожи она настоящая драная кошка… и двое детей у нее, и муж на фронте…
— Как же ты у ней угодил в женихи? — рассмеялся Николай Сергеевич.
— Она меня из лагеря взяла… я был в Бахметьевском лагере… Она туда ходила своего мужа искать… а его там не было… Она меня увидела и взяла… Я ее сам попросил…
— Ну, за это ты ей должен спасибо сказать, что она тебя выручила!
— Да я ей говорил и тысячу раз могу сказать, да ей мое спасибо ни к чему… Тут еще беда в том, что наш-то дом сгорел, а моя мать с сестрой как ушли в беженство первый раз, так и живут в деревне. Пришлось мне у Шурки поселиться…
— Выходит, что ты к этой Шурке «в зятьи пристал»?
— Ну, да!.. А теперь я от нее не могу откараскаться…. Вы нас не жените!
— А ты сам не женись!
— Сергеич! Не могу! Обещал под пьяную лавочку…
— Не надо было пьяным напиваться.
— Так угощает же!.. У нее под полом целый спиртзавод!.. Когда она только управилась натаскать такую прорву!..
— Уйди ты от нее куда-нибудь на другую квартиру!.. — посоветовал Венецкий.
— Пробовал!.. Уходил!.. Она в хвост бежит, назад тянет… Сергеич, голубчик! Вы нам завтра откажите!.. Придумайте какую-нибудь причину!..
Отчаяние Витьки было таким комичным, что Венецкий еле удерживался от смеха.
На следующий день жених и невеста явились. Следом за ними в дверь проскользнула любопытная Маруся и остановилась около Клавдии Ивановны.
При первом взгляде на расфранченную Александру Степченкову бургомистру вспомнилось, как ему пришлось ходить за справкой к другому бургомистру — Сальникову: тогда в числе пьяных гостей там сидела за столом и эта женщина.
Виктор делал знаки из-за плеча своей невесты; Венецкий медлил: он так и не придумал никакого предлога, чтоб отказать этой паре в регистрации.
Тут вмешалась Клавдия Ивановна.
— Эй, Тимофеевна! — громко обратилась она к Степченковой. — Ты это что придумала? За сынка своего замуж собралась, да еще за самого младшенького?… А Семеныч твой где?
— А тебе чего надо? — огрызнулась невеста. — «Семеныч, Семеныч!»… Почем я знаю, где?… У русских Семеныч остался… Теперь все так делают… Вот и у Сергеича — родная жена у русских, а он с Михайловной поженился…
Бургомистру на этот выпад отвечать было нечего, он промолчал, но Клавдия Ивановна не отступала.
— Сергеич с Михайловной оба молодые; вот и ты бы подобрала себе по годам человека… а то мальчишку забратала, сопляка!.. Небось, его мать моложе тебя?…
— Нет, моя мать старше — на четыре года! — басом пробубнил жених.
— Ну, не знаю, а на лицо она моложе и красивее…
— А ведь вам жениться нельзя! — неожиданно прозвучал уверенный голос Маруси, и все глаза обратились на нее. — По немецкому закону, если между женихом и невестой больше десяти лет разницы — их не женят!..
— Неужели? Правда?
— Правда! Можете спросить самого коменданта!
Лицо Маруси было непроницаемо, в голосе звучало деловитое сожаление и хотя все, кроме невесты знали, что она врет, у всех невольно шевельнулась мысль: неужели действительно существует такой закон?
Пришлось Александре Тимофеевне Степченковой возвращаться домой, так и не оформив брака с молодым мужем.
Когда она была уже в коридоре, Виктор на секунду задержался, отвесил по адресу Маруси и Клавдии Ивановны низкий театральный поклон и скорчил гримасу, долженствующую обозначать глубокую благодарность.
* * *
После большого собрания старост прошла неделя, и понемногу в Крайсландвирт начали поступать из деревень заполненные бланки, в которых указывалось количество населения с подразделением на мужчин, женщин и детей, количество лошадей, коров и прочего скота и птицы, количество гектаров разных посевов, в том числе убранных и неубранных, количество домов, целых и сгоревших.
Ручаться за достоверность этих сведений было нельзя — многие старосты, безусловно, исказили, утаили и просто напутали, но все же при сопоставлении всех данных картина получалась довольно яркая.
Восточная половина района, захваченная немцами только осенью, при вторичном наступлении, была сравнительно благополучной: урожай там был почти полностью убран еще при советской власти; отступление русских войск и наступление немецких произошло быстро, в течение нескольких дней и почти без боя.
Русские перед уходом не успели почти ничего уничтожить, а немцы проследовали дальше на восток так стремительно, что им некогда было грабить; поэтому в восточной части района кое-где уцелели даже куры — первейший предмет охотничьих и кулинарных вожделений германских солдат. В порядочном количестве оказались коровы, лошади, овцы, свиньи; сгоревших домов были единицы.
Сносным было положение в крайних западных сельсоветах — Дубовском, Гавриловском и Ежовском, которые были захвачены немцами раньше всех и обратно в советские руки не переходили.
Зато вся средняя часть района, включая город Липню, была совершенно разорена; по неширокой полосе земли, всего около двадцати километров шириной, которая пересекала район с севера на юг, за лето и осень прокатились три больших фронта и неисчислимое количество маленьких.
Около сорока деревень сгорело полностью, до последнего хлевка, в других оставались по две-три хаты; население ютилось в окопах и по другим деревням; скот был съеден войсками и, в довершение всего, три четверти посеянного хлеба и картошки было похоронено под тостым слоем снега, так как убирать урожай не было возможности из-за беспрерывных боев.
На эти деревни уже вплотную надвигался голод.
Шварц позвал к себе Лену и задал ей сложную и ответственную работу; правда, как он говорил, это должен был сделать новый шеф-агроном Старов, но шеф-агроном не знает Липнинского района и всех его особенностей, а «кляйне агрономин» — в курсе дела и лучше всех справится с этой задачей.
Заметно было, что Шварц жалеет, что по немецким правилам женщины не могут занимать ответственные посты; он высоко ценил Лену как толкового, знающего и бескорыстного работника.
Анатолий Петрович Старов, еще не оправившийся от ранения и голода, был видимо очень рад, что работа, которую сначала взвалили на него, была поручена другому человеку.
А работа состояла в следующем: Липнинский район, как сильно пострадавший от военных действий, был освобожден от поставок на содержание немецкой армии, но никакой помощи извне для гражданского населения не предвиделось. Приходилось обходиться собственными ресурсами.
И Шварц придумал обложить хлебным и картофельным налогом уцелевшие деревни, чтоб затем распределять эти продукты между голодными погорельцами другой половины района.
Это было соломоновское решение, но выполнение его было делом далеко не легким.
Лена сидела полную неделю, распределяла, зачеркивала, опять перераспределяла, используя и материал переписи, и собственный опыт и знания.
Когда эта разверстка была, наконец, закончена, зондерфюрер ее бегло проглядел, также бегло сопоставил с картой — и распорядился проводить ее в жизнь, сказав, что проверять не стоит: он уверен в справедливости и добросовестности автора.
* * *
— Николай Сергеич!!! — запыхавшийся Володя Белкин не вбежал, а пулей влетел в кабинет Венецкого. — Опять пленных гонят!.. и все раненые, обмороженные, еле тащатся… Надо им помочь как-нибудь!..
Венецкий вскочил.
Он, как и Володя, хорошо помнил плен и все его мученья; им обоим повезло — удалось вырваться; теперь они жили по-человечески, но жизнь властно напоминала, что война не кончена, что есть на свете тысячи людей, для которых голод, холод и издевательства плена являются не прошлым, о котором не хочется вспоминать, а настоящим.
После своего освобождения Венецкий видел еще несколько колонн, прошедших сквозь Липню; тогда он смотрел на них из окна и нервничал, сознавая свое бессилие…
Но сегодня?… Сегодня, когда он — бургомистр, надо сделать все возможное, употребить всю полноту власти, все законные и незаконные привилегии своего служебного положения, чтоб помочь этим людям.
Николай Сергеевич быстро прошел из своего кабинета в канцелярию Крайсландвирта.
— Лена, пойдем со мной к Раудеру!
Лена, которая в эту минуту состредоточенно работала над своей продразверсткой, взглянула на него с удивлением и даже с легкой досадой.
— Зачем? Что случилось?
— Пленных надо выручать!.. Опять гонят колонну. Я не хочу говорить через Конрада: он напорет отсебятины, а я один с комендантом не дотолкуюсь… Пойдем, ты переведешь….
Лена быстро встала и отодвинула в сторону бумаги.
Раудер и Конрад оказались уехавшими в Мглинку; Венецкий этому обрадовался: можно было обратиться к добродушному Шварцу, на содействие которого было больше надежды.
— Господин зондерфюрер! — сказал Николай по-русски, не надеясь на свой немецкий язык. — Идет колонна русских пленных, среди них много больных и раненых. В такие морозы они все могут погибнуть… Надо им помочь!..
— Вас хат ер гезагт? — спросил Шварц Лену.
— … Дорт ам штрассе видер геен ди гефангене… — начала подбирать слова Лена. — Филь фервундете унд кранке… Ман мусс хельфен…
Шварц, как всегда, спокойно и серьезно выслушал это сообщение, вникая в смысл и не обращая внимания на грамматические ошибки.
— А как бургомистр думает им помочь? — спросил он.
— Алле фервундете ин Липня лассен! — воскликнула Лена, не спрашивая бургомистра, что он думает.
Старый немец покачал головой.
— Дас геет нихт! — сказал он. — Это невозможно!.. В Липне нет ни лагеря, ни конвоя. Я бы рад помочь, но это запрещено.
Но в эту самую минуту в комнату ввалились два промерзшие немца, приветствовали зондерфюрера торопливым «хайлем» и быстро затараторили.
Лена мучительно-напряженно вслушивалась в их невнятную речь, силясь понять, о чем идет разговор; она слышала много отдельных знакомых слов, но не смогла уловить связи между ними.
Вдруг Шварц указал на Венецкого и произнес фразу, которую и Николай, и Лена поняли:
— Бургомистр хочет взять раненых пленных на свое попечение…
Конвойный немец быстро обернулся к Венецкому и что-то спросил; Венецкий наугал ответил утвердительно.
— Комм, комм мит, бюргермайстер!
Нахлобучив шапку и на ходу надевая шинель, Николай побежал за немцем, за ним последовали Лена и Володя.
Пленных было тысяч пять, или шесть. Они стояли на улице тесной толпой, дрожа от холода и прижимаясь друг к другу, чтоб согреться; некоторые переминались с ноги на ногу, многие, обессилев, сели прямо в снег; конвойных с ними было человек двадцать.
Заходивший к Шварцу начальник конвоя стал сортировать пленных на две группы.
— Кранк!.. Фервундет!.. Гезунд!.. гезунд!.. фервундет!.. — слышался его резкий голос, и его помощники расталкивали пленных на две группы.
— Больных оставят здесь и положат в больницу! — проговорил Венецкий умышленно громко, чтоб все пленные его слышали. — Давайте сюда всех больных, раненых и обмороженных!..
Среди пленных пошел говор.
Одни с любопытством и надеждой, другие с подозрением и неприязнью поглядывали на распоряжавшегося начальническим тоном русского человека в гражданской шапке и военной шинели без отличий, на его помощника в черном полушубке с повязкой «ОД» на рукаве, на молодую женщину в белом шерстяном вязанном платке…
Пересортировка длилась целый час. Больных и раненых оказалось более половины.
Начальник конвоя построил здоровых и отправил их дальше со своими помощниками, а сам на минутку задержался с бургомистром.
— В лагерь, в Бахметьево! — сказал он, показывая на уходящую колонну здоровых, и, понизив голос, добавил. — Я там скажу, что этих (он указал на толпу остающихся раненых), этих я перестрелял по дороге. — и для большей понятности прибавил: «Пиф-паф!»
Венецкий понимающе улыбнулся: начальник конвоя оказался человеком.
— Хайль Гитлер, бюргермайстер!
— Аллес гуте! — ответил Николай, который, приветствуя немцев, никогда из принципа не поминал Гитлера.
Колонна с конвоем ушла, а почти трехтысячная толпа больных и раненых осталась посреди холодной заснеженной Липни.
— А вы, товарищ, кто такой будете? — спросил Венецкого небольшого роста веснушчатый красноармеец с головой, повязанной грязной тряпкой. — Или, может быть, вас нельзя звать товарищем?
Венецкий широко улыбнулся.
— Звать меня можно, как угодно, а по должности я — бургомистр города.
— Куда же нас теперь денут? — полюбопытствовал другой пленный.
Бургомистр города на минуту задумался, потом развел руками.
— А я еще и сам, друзья, не придумал, куда вас девать!.. Я ведь не рассчитывал, что так удачно получится!.. Я сам был в плену, знаю, как там сладко… Ну, я и попросил коменданта, чтоб вас, раненых, оставили здесь… Но я даже не думал, что это удастся…
Он только теперь вполне представил себе, какую огромную обузу взвалил он экспромтом на свою буйную голову: он одним махом почти вдвое увеличил население разоренной, голодной Липни, и это новое население нуждалось решительно во всем: в помещении, в пище, в одежде, в уходе, в лечении и почти неспособно было ни на какую работу…
— А что вы про больницу говорили? — прохрипел весь обвязанный раненый солдат, опиравшийся на большую суковатую палку; он весь дрожал, еле держался на ногах и без этой палки, вероятно, давно бы уже свалился по дороге.
— Больницы-то у меня нет… — начал Венецкий, но Лена перебила его.
— Как это нет? Два корпуса целы и пустые — я сама на днях видела.
— Целы? Ну, тогда оборудуем!.. У нас в обратном порядке: сперва больных достали, а потом будем делать больницу… Врачи среди вас есть?
Выступило вперед три человека.
— Будете начальниками над всей командой!.. Пошли в больницу!
* * *
Весь этот день прошел в хлопотах по устройству пленных; в это дело включились и Маруся, и Клавдия Ивановна, и Виктор Щеминский, и многие другие.
Городская больница помещалась на краю Липни, рядом с кладбищем, на берегу реки; два корпуса из четырех были разбиты и исковерканы бомбежками, а два, действительно, целы и никем не заняты.
Но в окнах этих корпусов не было ни одного стекла, пустые палаты были засыпаны снегом; кое-где по углам стояли койки, но ни одного одеяла, ни одной подушки или матраса не оказалось: все было давно растащено.
Некоторые из пленных, видя, что их конвой ушел, начали потихоньку расходиться по сторонам, заходили в дома, многим из них удалось отогреться и перекусить в квартирах жителей, некоторые остались там совсем, но большинство поплелось кучей, по инерции, туда, куда их повели. Добравшись до разоренной больницы, почти все свалились и сидели или лежали в полном бессилии.
К счастью для них, выглянуло солнце; потеплело. К тому же кто-то догадался разжечь на больничном дворе несколько костров.
Володя Белкин еще раньше, чем раненые могли дотащиться до больницы, побежал по домам и собрал целую бригаду из своих бывших товарищей по работе; они встретили раненых в больнице с топорами и пилами, вместе с ними было человек тридцать женщин с лопатами и вениками, которые добровольно, из сочувствия пленным, пришли очищать больницу от снега. Человек полтораста-двести из пленных — более крепкие — тоже взялись им помогать.
Работа закипела. К вечеру были навешены двери, забиты досками, железом, фанерой все окна, убран из помещения снег и мусор.
Хуже обстояло дело с отоплением: до войны больница имела центральное отопление и собственную котельную, единственную в Липне. Но от этой котельной оставалась только куча битого кирпича.
За организацию отопления взялся Виктор.
Взяв с собой несколько человек, он отправился к жившему на Заречье недалеко от больницы слесарю Буянову.
Матвей Иванович Буянов до войны работал на обозостроительном заводе, а при немцах служил в Баранковской полиции. После падения Баранкова он взял у Венецкого патент на изготовление железных печек и труб и занялся мирным честным трудом.
— Иваныч, сколько у тебя готовых печек? — без всяких приветствий и предисловий спросил Виктор, распахивая дверь большой комнаты, превращенной в мастерскую.
Хозяин замялся.
— Да вот… все… — он указал на угол, где у него лежала готовая продукция.
— Раз, две, три… восемь штук!.. Маловато!.. Но на сегодня и это хорошо; завтра еще сделаешь штук десять… Забирайте печки, ребята!
— Куда, куда, Виктор Степаныч?!. Это же на заказ сделано… Мне люди уже заплатили!..
Буянов растопырил руки и пытался загородить свои изделия собственным телом, но Виктор бесцеремонно отодвинул его в сторону.
— «Куда, куда!» — передразнил он Буянова. — Не кудахчи! В больницу, для пленных, для раненых — вот куда!. Ты тут дома в тепле сидишь, а они, целая колонна, на дворе мерзнут!.. А ты еще жалеешь!.. Жмот!..
— Я же работал, и железо собирал! — горячился слесарь. — Разве это легко? Железо-то теперь под снегом, его и не найдешь… Кто же мне заплатит?
— Венецкому говори! Если ты стоишь того, чтоб тебе платить — он заплатит, а не стоишь — и так печки отдашь!..
Плоды трудов Буянова уже были вынесены на улицу.
— А как же мои заказчики?… Степаныч! Не могу я печки отдать — их люди ждут!..
— Подождут твои заказчики! — уже с крыльца хладнокровно отозвался Виктор, поправляя на плече винтовку.
Через час из заколоченных и еще не заколоченных окон больницы высунулись железные трубы, и из них повалил густой дым. По палатам начало распространяться тепло, и раненые потянулись от костров под крышу.
Но поместить под крышу и обогреть все это множество народа было только половиной дела: надо было еще их накормить.
Как только Венецкий убедился, что работа по уборке и оборудованию корпусов пошла полным ходом, он оставил за главного начальника Володю, а сам вернулся в комендатуру и вызвал к себе Егоренкова.
— Здравствуйте, Сергеич! Денек-то сегодня какой хороший! — проговорил, входя в кабинет бургомистра, владелец липнинского «ресторана».
— Здравствуй, Федор Семеныч! Денек хороший, а дело у меня к тебе еще лучше!
— Какое же дело?
— Ты в плену был?
Егоренков удивился.
— В плену? А как же!.. Был… чуть с голоду не подох… хорошо, что нас через свои места повели, так что удалось удрать…
— Сегодня ты пленных видел?
— А неужели ж?.. Конечно, видел!.. Думали мы, что уже все, что их гнать не будут, а тут — на тебе!.. снова…
— Они остаются в Липне! — перебил его бургомистр. — Помещаем их в больнице… Вот тебе требования: получишь на пекарне весь готовый хлеб, а на мельнице еще триста килограмм муки; остальное достанешь сам! И всех пленных мне сегодня накормить!
Егоренков отшатнулся.
— Сегреич!.. Да что вы говорите?!.. Чем же я накормлю такую прорву?!..
— Если захочешь — найдешь, чем накормить!
Венецкий поднялся со стула, стоял, выпрямившись во весь рост, смотрел владельцу чайной прямо в глаза и чуть заметно насмешливо улыбался.
Егоренков хотел было еще что-то возразить, но вдруг раздумал, махнул рукой и рассмеялся.
— Ладно, Сергеич, накормлю! Сейчас своим бабам скажу, чтоб на всю армию баланду варили!
— Вот так-то лучше! — усмехнулся бургомистр.
— А хитер же ты, Сергеич! — сказал бывший продавец. — Первым делом — «был ты в плену?»… Ну, я пошел, значит, организовывать кормежку.
— Счастливо!
Когда солнце уже заходило, к больнице подъехало более десятка саней, принадлежавших помольщикам, постоянным клиентам чайной; на этих санях Егоренков привез хлеб и «баланду» в кадушках и молочных бидонах.
Володя, взявший на себя обязанности главного раздатчика, придирчиво попробовал «баланду»: она была еще горячая, в ней плавали ржаные клецки и кусочки картошки и капусты, была она посолена и заправлена толченым льняным семенем, и по военному времени оказалась вполне съедобной.
Егоренков задание бургомистра выполнил добросовестно.
В комендатуре в этот день из русских сотрудниц сидела только одна Лидия Пузенкова; она тоже сходила на улицу, поглядела на пленных, поахала над их участью, а потом вернулась в канцелярию и прочно уселась на своем стуле.
Все прочие занялись сбором по городу одежды, белья, постельных принадлежностей и всего, что нужно было для оборудования госпиталя.
Анна Григорьевна Макова собственноручно притащила в больницу большой узел, и многие другие с радостью давали для раненых, что могли.
Но очень много оказалось и таких людей, которые отказывались дать хотя бы тряпку под предлогом, что у них самих ничего нет; эти люди жаловались на голод, на тяжелую жизнь, и в числе их были некоторые, про кого весь город знал, что у них-то как раз есть очень много своего и чужого имущества.
Казалось, что собрано очень много, но когда к вечеру все собрали вместе, то вышло, что всего этого в сравнении с количеством пленных было ничтожно мало.
— Если даже все белье разрезать на бинты — не хватит, чтоб всем нашим раненым сделать настоящую перевязку, — сказал принимавший вещи пленный врач.
А на что положить раненых? Чем накрыть все эти кучи людей, которые лежали вповалку на полу у конфискованных Виктором печек и пока больше ничего не требовали: больные, измученные, они рады были и тому, что их никто не гонит дальше и не колотит палками.
Счастливая догадка пришла в голову Марусе.
— Лен! — воскликнула она и распахнула дверь. — Смотрите, сколько льна! Его же можно использовать для постелей раненым.
Рядом с больницей, около сгоревшего льнозавода, с довоенного времени стояли нетронутыми громадные скирды льна.
Вскоре пол во всех палатах был устлан льном, на него уложили раненых и укрыли их тем же льном. Собранное белье решили целиком использовать для приготовления бинтов.
Несколько сот человек с самыми тяжелыми ранами перевязали, остальных из-за темноты отложили на завтра.
Бургомистр распорядился, чтоб на следующий день с утра, специально для пленных, затопили на днях восстановленную городскую баню.
Поздно ночью закончились хлопоты по устройству раненых. Никто в городе в этот вечер не думал об оккупационном законе — не ходить по улицам после наступления темноты.
Когда Венецкий в три часа ночи, наконец, вытянулся на своей жесткой койке, он долго не мог заснуть, несмотря на усталость после хлопотливого дня; в первый раз после начала войны ему было так хорошо и радостно; хотелось смеяться, петь, рассказывать всему свету, как удалось сегодня сделать большое и хорошее дело.