В стеклянные форточки заколоченных окон смотрела луна; от дверцы железной печурки по комнате метались красноватые блики.

Николай Венецкий сидел перед печкой, время от времени подкладывая по одной маленькие чурочки, и слушал рассказ Лены.

— А знаешь, ведь мы с тобой одного поля ягоды, — проговорил он, когда рассказ о советском попе и советской поповне был окончен. — Я тоже сын человека, объявленного вне закона.

Тут настала очередь Лены сделать большие удивленные глаза.

— Ты же говорил, что твой отец был коммунистом с 1912-го года?

— Это правильно!.. И он был настоящим коммунистом, идейным; я бы даже сказал, что он был «верующим» коммунистом. Он так страстно и так слепо верил в коммунизм, что не хотел замечать никаких отрицательных сторон жизни при советской власти… Мама иногда жаловалась на недостаток продуктов, или еще чего-нибудь, он при нем нельзя было об этом и слова сказать, так он на нее обрушивался… И мне не раз от него доставалось, если я осмеливался что-нибудь критиковать… А потом…

— А потом что было? — спросила Лена.

Николай молчал, молчал довольно долго, глядя на трепещущий огонь печки, потом начал свой рассказ.

* * *

Николай Сергеевич Венецкий после окончания московского института был послан на работу в Сибирь, в город Белоярск, на строительство большого металлургического завода. Отец его в это время уже много лет работал в поволжском городе Сабурове в обкоме партии.

Однажды поздно вечером в дверь квартиры молодого инженера Николая Венецкого постучалась разносчица телеграмм.

«Папа опасно заболел. Скорее приезжай. Мама.»

В чем дело? Что с отцом? Ведь он всегда был исключительно здоровым человеком; все болезни в семье приходились на долю Екатерины Павловны, у которой было больное сердце, а Сергей Александрович уверял, что он болеть не умеет…

Директор новостройки с неудовольствием, но все же отпустил молодого инженера на две недели за свой счет.

Застучали колеса поезда, замелькали станции, томительно тянулось время на пересадке…

Наконец, Сабуров — город, где он вырос, окончил школу, где долгие годы жили его родители…

Николай бегом поднялся на высокое крыльцо знакомого дома и хотел, как в детстве, колотить в дверь изо всех сил, но вдруг отдернул руку: отец болен и его нельзя беспокоить.

Он постучал тихонько, осторожно.

Послышались тяжелые, шаркающие, незнакомые шаги, щелкнул ключ, дверь медленно отворилась…

На пороге стояла старуха, сгорбленная в три погибели, совершенно седая, сморщенная, растрепанная, с каким-то странным, растерянным, почти ненормальным взглядом больших остановившихся глаз….

И на этой чужой старухе почему-то было надето хорошо знакомое, темно-зеленое с мелкой вышивкой, мамино платье…

— Коля, милый, приехал!.. — проговорила старуха тихим, еле слышным голосом, почти шепотом, протянула к нему руки, тяжело повисла у него на шее и заплакала.

Он не мог понять, кто это такая, хотел было расцепить обхватившие его шею костлявые руки, но тут она подняла лицо — и по какому-то чуть заметному движению он узнал ее…

— Мамочка! Что с тобой случилось?

Екатерине Павловне было сорок четыре года, но выглядела она всегда на десяток лет моложе своего возраста; еще совсем недавно, когда Николай был студентом, люди не верили, что у нее может быть такой огромный сын.

А теперь ей можно было дать на вид не менее семидесяти лет…

Она хотела говорить, ответить, но не могла: судорожное рыдание перехватило ей горло — вместо слов она только хрипела и всхлипывала.

Сын на руках внес ее в квартиру, уложил на диван и начал искать лекарства, которые всегда бывали в тумбочке около кровати.

Тут он увидел, что в квартире все перевернуто вверх дном, как будто кто-то нарочно выбросил все вещи из шкафов, ящиков, чемоданов; одежда, книги, посуда, все было перемешано и на столе, и на полу, и на кровати…

И это у Екатерины Павловны, которая так любила чистоту и аккуратность, от которой постоянно крепко влетало и мужу, и сыну за каждое нарушение порядка!..

Почти целый час длился припадок; Екатерина Павловна билась, задыхалась, хрипела; Николай сидел около нее, держал ее за руки, гладил по голове, поил водой и отчаивался, что ничем не может помочь…

— А где же папа? В больнице? — спросил он, когда больная начала успокаиваться.

Екатерина Павловна приподнялась, взмахнула руками, хотела ответить и… опять захрипела: нервные спазмы горла не давали ей говорить.

— Неужели отец умер? — пронеслось в голове у Николая: телеграмма была им получена шесть дней тому назад; пока он торговался с директором, оформлял отпуск, трясся в вагоне, ожидал на пересадке — тяжело больной отец мог умереть… его, вероятно, уже похоронили…

Но зачем же было выбрасывать все книги из шкафа и всю одежду из гардероба?… Вот под столом валяются отцовские брюки, а рядом с ними — развернутый том Лермонтова, и в углу набросана целая гора вещей, которым там совсем не место…

— Неужели?…

У него мелькнула мысль, что здесь кто-то сошел с ума, ведь нормальный человек такого погрома не сделает…

А мать продолжала биться в истерических рыданиях, и от нее ничего нельзя было добиться.

Постепенно всхлипывания стали тише, но сын видел, что, если она попытается сказать слово, все опять начнется сначала.

А она хотела говорить, хотела сообщить сыну важное, нужное, необходимое; несколько раз у нее вырывались отдельные несвязные слова, но потом ей снова перехватывало горло.

Наконец, она начала показывать знаками: просила что-то дать ей — Николай подавал ей воды, подушку, порошки, которые нашел под кроватью, но она только качала головой и махала руками, досадуя, что он ее не понимает.

Вдруг она приподнялась и вынула у него из грудного кармана маленький карандаш.

Он понял.

Быстро наклонившись, он поднял первую попавшуюся книгу — того самого Лермонтова, что валялся под столом, и подал ей.

— Тебе трудно говорить… Пиши!.. Хоть здесь на книге. Что с папой? Он умер?

— Хуже!

Это слово она выговорила, почти выкрикнула и, захрипев, опять замолчала.

— С ума сошел?

Этот вопрос дал неожиданную реакцию: предположение сына рассмешило Екатерину Павловну, а смех придал ей силы.

Она отрицательно замотала головой и слегка улыбнулась, болезненно, криво, на одну сторону, но все же улыбнулась, потом приподнялась, села, взяла книгу и четко написала на широких полях стихотворного текста:

«Он в тюрьме!»

— В тюрьме?!..

Николай мог предположить любую болезнь, несчастный случай, смерть, все, что угодно, только не это! Тюрьма в его понятиях была тесно связана с давно рухнувшим царским режимом.

В те времена Сергей Александрович действительно сидел в тюрьме, был в ссылке за революционную деятельность — но ведь все это было до революции…

Он перечитывал три слова, и в первую минуту ему подумалось, что произошел какой-то огромный политический переворот, что советская власть, власть свободы и справедливости, — рухнула… что опять…

Что за глупости?! Ведь теперь нет никакой войны, никаких гражданских неурядиц; если бы такое политическое событие совершилось, оно затронуло бы всю страну, между тем, никто ничего не знает, ни в Белоярске, ни в поезде, ни на станциях…

А тонкая рука матери повела вокруг себя, указывая на царивший в квартире разгром, а затем написала еще одно слово:

«Обыск».

Значит, это работа не буйно помешанных — это во время обыска все так перекопали, перепутали, перешвыряли.

Мать написала еще дату ареста — ровно неделю тому назад, а на вопрос: «Почему отец арестован?» — написала: «Не знаю ничего!» и затихла.

За окнами стемнело. Николай встал и зажег свет.

— Вот что, мама! — сказал он. — Сегодня уже поздно, я ничего не смогу узнать. Утро вечера мудренее! Ложись в постель, а я постараюсь разобрать эту свалку.

Екатерина Павловна покорно разделась и легла. Часа через полтора она совсем успокоилась, и к ней вернулся дар речи.

Тихим, тихим голосом она рассказала, что в НКВД ее не приняли, что передач не разрешают, свиданий — и подавно; потом призналась, что она уже несколько дней ничего не ела.

Услыхав это, Николай принялся хозяйничать: разжег примус, вскипятил чаю, нашел крупу, сварил кашу и чуть ли не с ложечки накормил больную.

Она немного повеселела.

— Обязательно сходи завтра, узнай про папу!.. Добейся!.. Это какая-то ошибка! Его с кем-то спутали… ты выяснишь все…

— Выясню, мамочка!.. Утром пойду и все выясню!.. А сейчас — спи!

— Непременно!.. Надо только выяснить, и его сразу освободят… Это недоразумение какое-то… А я не могла… У меня сердце схватывает… Я не могу говорить с ними… Я даже там… около тюрьмы… в обморок упала… И дома ничего убрать не могла…

Она опять начала задыхаться.

— Мамочка!.. Не надо говорить!.. Молчи и спи!.. Я все понял… Спи!..

Еще через час измученная Екатерина Павловна тихо заснула — не в первый ли раз за эту неделю?

Присутствие сына вернуло ей спокойствие и надежду, что все недоразумения выяснятся, справедливость будет восстановлена, и все закончится самым благополучным образом.

Но не все надежды сбываются!..

* * *

На следующий день Николай Венецкий отправился в Сабуровское НКВД.

Он быстрым твердым шагом шел по улице, не останавливась, поднялся на высокое крыльцо большого серого дома и смело распахнул тяжелую дверь.

— Пропуск! — встретил его дежурный, приняв его по уверенной осанке за сотрудника.

— Пропуска у меня нет… Мне нужно узнать…

— Без пропуска не разрешается!

Дежурный понял, что перед ним обыкновенный смертный, и отвернулся.

Николай почувствовал, что уверенность, с которой он шел сюда, чтоб выяснить недоразумение и доказать полную невиновность отца, начинает куда-то улетучиваться.

— Но где же берут пропуска? — спросил он, стараясь всеми силами говорить спокойно, даже небрежно, но ему это плохо удавалось.

Первый его вопрос остался без ответа, на вторичный — дежурный с таким видом, будто посетители, подобные Венецкому, ему смертельно надоели, процедил сквозь зубы:

— Вы по какому делу?

— Мой отец арестован…

— А? Фамилия? — дежурный развернул какую-то книгу.

— Фамилия моего отца — Венецкий, Сергей Александрович.

— Ах, Венецкий!..

Книга захлопнулась, и лицо дежурного, и без того мало выразительное, сделалось каменным; он посмотрел на Николая таким взором, будто перед ним был не рослый молодой человек, а какая-то маленькая козявка, и распорядился:

— Пройдите в коридор и обождите!

Николай повиновался.

В коридоре стояли диваны, цветы, зеркала, на окнах были бархатные гардины, на полу — пушистый ковер; обстановка скорее напоминала дворец, чем советское учреждение.

В этом роскошном доме царила напряженная, давящая тишина.

Прошло полчаса, час, полтора; Николай решил, что о нем забыли и опять подошел к дежурному; но тот, даже не взглянув на него, сказал:

— Подождите! Вызовут, когда надо будет!

Ждать пришлось более четырех часов.

Наконец, дежурный, уже не прежний, а новый, заступивший на смену, позвал его.

— Поднимитесь на второй этаж, в кабинет номер тридцать два, к товарищу Кирюхину.

Понявшись по широкой, устланной ковром лестнице, Николай увидел на двери цифру тридцать два и постучал.

— Подождите! — проговорил голос из кабинета.

Еще пришлось дожидаться около часа; к счастию, и здесь в коридоре были диваны.

За это время разные люди, в военной форме и гражданской одежде, мужчины и женщины, ходили по коридору взад и вперед, заходили в разные кабинеты, в том числе и в тридцать второй; на сидевшего около двери человека они смотрели, как на неодушевленный предмет.

Николай нервничал, несколько раз вставал, опять садился, и когда он уже совсем решил бросить все и уйти — дверь приоткрылась.

— Кто по делу Венецкого — зайдите!

Николай вошел. Обстановка кабинета была еще роскошнее, чем в коридоре.

Позвавший его человек лет сорока, лысоватый, в гражданском костюме, обшел вокруг большого письменного стола, сел в кресло спиной к окну и указал посетителю стул напротив себя.

— Вы — сын арестованного Венецкого?

— Почему вы его арестовали? — не отвечая на вопрос, в свою очередь спросил Николай. — В чем вы его обвиняете? Он не мог сделать ничего преступного!.. Это какое-то недоразумение!..

Холодная улыбка чуть-чуть тронула губы оперуполномоченного.

— У нас никаких недоразумений не бывает! — произнес он таким веским тоном, что, казалось, даже смешно ему возражать. — Если мы арестовали человека, значит, на это имеются причины.

— И вы уверены, что не можете ошибиться?

Эти слова Кирюхин ответом не удостоил; он вынул из стола несколько бланков, напечатанных на превосходной, плотной белой бумаге (в те времена в конторах и даже в школах писали на обоях, старых негодных бланках, на папиросной и оберточной бумаге) и приготовился писать.

— Ваша фамилия, имя и отчество?

За этим последовал ряд вопросов о жизни и занятиях Николая.

— Вы последние пять лет жили отдельно от ваших родителей?

— Да!

— И вы не знали, что ваш отец являлся членом контрреволюционной организации, которая занималась вредительством?

— Неправда! — вскричал Николай, и его обычно низкий голос сорвался на петушиный, мальчишеский дискант, как это с ним бывало в четырнадцать лет. — Направда! Мой отец не мог заниматься вредительством!.. Он — честный человек!.. Он всю жизнь был революционером!.. Настоящим революционером!.. Он был в ссылке…

— И вскоре опять угодит туда же! — насмешливо прервал его Кирюхин.

— Но ведь это было до революции, при царском режиме!

— При царской власти, возможно, он и был революционером, если только он не придумал себе революционное прошлое; но тем прискорбнее, что при советской власти он стал вредителем!

— Он не мог быть вредителем! Это наглая клевета!

Кирюхин рассмеялся тихим неприятным смешком.

— Как вы горячо заступаетесь за своего папашу!.. Но, к сожалению, он этого не заслуживает. Его преступление доказано: он — член вредительской организации, агент иностранной разведки и враг советского народа. Я допускаю, что вы об этом ничего не знали: такой человек, как Венецкий, мог скрывать свою деятельность даже в кругу своей семьи, тем более, что вы эти годы жили в другом городе и встречались с ним не так уж часто… Вас я не обвиняю: у нас дети за родителей не отвечают! Но не старайтесь выгородить отца — это напрасный труд!

Николай бессильно опустился на стул.

— Когда моего отца преследовала царская власть, — проговорил он глухо. — Это было не обидно: он действительно был врагом самодержавия… А теперь!.. Когда советская власть, за которую он всю жизнь, всю душу отдал… советская власть возводит на него такую мерзкую клевету!..

— Это обидно? Да? Значит, царская власть была справедливее, чем советская? Вы это хотели сказать?

Николай поднял голову и посмотрел оперуполномоченному прямо в глаза.

— Я этого сказать не хотел… Это вы сказали… И, пожалй, на этот раз сказали правду…

— Ну, ну! — Кирюхин постучал по столу карандашом. — Осторожнее, молодой человек! Думайте, прежде чем говорить!.. Я ведь могу и не поверить, что вы непричастны к делам вашего отца.

— Никаких дурных дел, а тем более контрреволюционных, за моим отцом не было и нет!

— Вы упрямы!.. Но об этом довольно!.. Ваш отец получит то, что заслужил!.. А вот вам лично следует еще доказать, что вы действительно советский человек!

— Уж не хотите ли вы, чтоб я от своего отца отрекся?

— Не придумывайте трагедий!.. Этого я вам предлагать не собираюсь: все равно, такие отречения бывают слишком неискренними… Мне нужно от вас совсем другое.

— А на что именно я вам понадобился?

— Видите ли, — заговорил Кирюхин более мирным, деловым тоном. — Вы знаете, что враги нашей советской власти не дремлют, они проникают всюду… Вы работаете в Белоярске?

— У вас записано, где я работаю!

— Да, да… Там, в Белоярске, мы тоже нащупали вражескую руку, но пока мы не имеем еще достаточно сведений, чтоб разоблачить врагов…

Он приостановился и внимательно посмотрел на Венецкого, тот ответил ему угюмым, вопросительным взглядом.

— Вы должны немедленно по возвращению в Белоярск явиться в тамошнее НКВД и передать этот конверт. Вас примут и назовут вам несколько ваших сослуживцев, которые у нас на подозрении; вы будете следить за всеми их поступками и словами и сообщать…

Товарищ Кирюхин вдруг запнулся и вздрогнул: Николай Венецкий уже не сидел перед ним, а стоял и казался в эту минуту гораздо выше своего и так не маленького роста; его лицо было страшно, кулаки сжаты, темные глаза метали молнии.

— В шпионы вербуете?! — прогремел он. — Не в коня корм. Не умею и учиться этой подлости не желаю!..

Он повернулся, вышел из кабинета, хлопнул дверью так, что задрожали стекла и по всему роскошному зданию, нарушая его тишину, отозвалось гулкое эхо, прошел большими шагами через коридор, лестницу, приемную и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки.

Его никто не задержал.

* * *

Прошел целый месяц мучительных, бесполезных хлопот. Николай днем дежурил у тюремных ворот, ночью — у постели больной матери.

Он ходил в обком партии, где работал отец, в надежде, что сослуживцы и друзья отца помогут, вмешаются в это несправедливое дело, но друзей там не оказалось, а из сослуживцев те, кто уцелел, с легким удивлением и глубоким убеждением говорили о том, что Сергей Александрович «оказался» врагом народа и старались поскорее отделаться от вражьего сына.

Он пробовал писать Верховному Прокурору республики — ответ получил уклончивый; написал на имя самого Сталина — ответа не удостоили…

Да он теперь и не надеялся на благополучный исход: он чувствовал, что перед ним встала стена, прошибить которую невозможно, а обходных путей он не знал.

Екатерина Павловна не вставала с постели. Почти каждый день повторялись страшные сердечные припадки. Она с часу на час ждала возвращения мужа; прислушивалась к каждому шороху. Иногда ее сознание начинало туманиться: обращаясь к сыну, она принимала его за Сергея Александровича, радовалась его освобождению. Потом она приходила в себя — и опять билась в припадке.

— … Сегодня ночью эшелон на север отправляют: вероятно, и вашего папашу отправят — сходите на вокзал, может быть, увидите его хоть издали…

Это сказал Николаю тюремный надзиратель, добродушный старик с седыми усами.

— Только начальникам не говорите, что я вам про это сказал! — добавил он.

Как только стемнело, Николай отправился на вокзал. Он был не единственным, кто ожидал отправки заключенных: в разных углах вокзала виднелись лица, знакомые ему по площадке перед воротами Сабуровской тюрьмы.

Вечером ожидаемого поезда не было. После двенадцати часов всех, не имеющих транзитных билетов, попросили очистить вокзал.

Николай вышел на улицу. Было темно, моросил мелкий осенний дождь.

Он походил взад и вперед по переулку, постоял на вокзальном крыльце; его начал пробирать холод, пальто незаметно намокло, и он начал, чтоб согреться, мерять большими шагами привокзальные улицы, через каждые пятнадцать-двадцать минут возвращаясь к железнодорожной линии, чтобы посмотреть, нет ли там какого-нибудь нового поезда.

Подошли к станции, постояли несколько минут и пошли дальше три ночных пассажирских поезда, без остановки проследовало несколько товарных; осенняя темная и мокрая ночь тянулась без конца, а Венецкий все бродил.

Он промок, продрог, у него гудели ноги от непрерывной ходьбы, и в половине пятого утра он решил, что, вероятно, никакого поезда с заключенными не будет и собрался домой.

Вдруг навстречу ему по темной улице быстро проехали один за другим четыре крытых грузовика — те самые, которые в народе звались в трагическом тоне «черными воронами», а в комическом — «собачьими будками»…

Николай бегом бросился обратно, вслед за грузовиками.

На четвертом или пятом пути, довольно далеко от здания вокзала, стоял товарный поезд, оцепленный кругом милицией.

Несколько женщин, старик и девочка стояли у закрытого решеткой входа на перрон: это тоже были люди, имевшие родных среди заключенных; они стремились подойти ближе, но дальше решетки их не пустили.

Венецкому пришлось присоединиться к ним.

Грузовики подъехали почти вплотную к четырем открытым вагонам в середине поезда; по бокам стояли конвойные.

Из машин начали выгружаться люди с небольшими узлами или чемоданчиками; они проходили несколько шагов по земле и взбирались по приставленным лестницам в вагоны.

Заключенные!..

Провожающие закричали, замахали руками — многие узнали своих; железнодорожная милиция старалась заставить их замолчать, грозила штрафом.

Венецкий смотрел во все глаза на людей, перебиравшихся из машин в вагоны, но знакомой фигуры отца не было…

Впрочем, он не был в этом уверен: с того места, где он стоял, хорошо была видна переправа заключенных только из двух ближайших машин, а две дальние были загорожены; кроме того, эта погрузка производилась в пятый, шестой, седьмой и восьмой вагоны, а четыре крайних, самых дальних, были уже закрыты, и около них ходили часовые.

— Вот дурак! Прозевал, когда они первый раз приезжали! — ругал сам себя Николай.

Погрузка кончилась, машины уехали, вагоны были закрыты и к ним встала охрана.

Теснившиеся около решетки провожающие, которых собралось уже более ста человек, не расходились, несмотря на на все уговоры милиционеров и железнодорожников.

— Едут!.. Опять едут!..

Грузовики подъехали к следующим пустым вагонам; эти вагоны были ближе, и видно было лучше, тем более, что начинался рассвет.

В этих грузовиках Сергея Александровича Венецкого тоже не оказалось.

Оставались непогруженными еще четыре товарных вагона и один пассажирский, очевидно, предназначенный сопровождавшему начальству.

Когда «черные вороны» приехали в последний раз, было уже светло.

Люди, один за другим, выходили из битком набитых машин, проходили несколько шагов по земле и лезли в вагоны.

Тут Николай увидел отца.

Он узнал даже не его самого, а его пальто, которое сам на днях передал ему в тюрьму; лица не было видно.

— Папа! — крикнул Николай во всю силу своего звучного голоса.

Сергей Александрович услыхал: он обернулся, увидел сына и на секунду остановился, но один из конвоиров бесцеремонно подтолкнул его в спину.

Третий вагон от начала!..

К поезду уже подогнали паровоз.

Николай быстрыми шагами пошел прочь от вокзала: он знал поблизости переезд и торопился туда.

На переезде он стал и облокотился на шлагбаум.

Ждать долго не пришлось: вскоре послышался гудок, и показался приближающийся поезд…

….Паровоз, зеленый пассажирский вагон и целый ряд грязно-красных теплушек… Тот самый… Он шел еще не очень быстро.

Здесь было только две линии рельсов, и поезд прошел около самого шлагбаума.

… Третий вагон…

Сквозь маленькое зарешеченное окошечко смотрело бледное, исхудавшее лицо Сергея Александровича.

Николай замахал рукой.

— … Коля!.. Не верь!.. Это все неправда!.. — сквозь стук колес донесся до него голос отца.

Вот о чем больше всего думал отец!.. А сын и сам знал, что это неправда.

Он пошел домой.

На востоке поднималось солнце. Из черного репродуктора на высоком столбе послыщался бой московских часов, которые на один час отставали от Сабуровского времени; зетем полилась песня, звучная, бодрая, радостная, знакомая…

— «Широка страна моя родная!»…

Николай любил эту песню, которой начинался день советской страны. Его голос по высоте и тембру подходил к голосу исполнявшего ее артиста, и он всегда по утрам подпевал репродуктору:

Почему же теперь ему стало так тяжело дышать? Почему прекрасные, родные слова любимой песни вдруг зазвучали ложью?…

* * *

Вернувшись домой, Николай Венецкий застал там управдома, который принес распоряжение немедленно освободить квартиру, в которой они жили более десяти лет; на нее уже был выдан ордер семье какого-то нового начальника.

— Моя мать больна! — доказывал Николай. — Куда же она пойдет, если она не встает с постели?

— Мы ничего не знаем!

Раньше Венецкий всегда смеялся над этой фразой, которую многие не слишком умные люди произносили торжественно, будто гордясь, что они ничего не знают — теперь эта глупая фраза встречала его всюду, куда бы он не обращался, и он ее возненавидел от всей души.

После того, как рухнули надежды на оправдание и освобождение Сергея Александровича, Екатерине Павловне стало еще гораздо хуже, и ее положили в больницу.

Николай поселился зайцем у одного из своих школьных товарищей и навлек на него штраф в тридцать рублей.

В прописке, хотя бы временной, ему отказали, срок его отпуска давно кончился; на письмо, посланное им в Белоярск с сообщением о задержке, не было никакого ответа.

Он хотел взять мать с собой в Белоярск, но пока она в таком тяжелом состоянии, он не мог уехать и жил между небом и землей.

Оштрафованный товарищ сделал прозрачный намек о возможности второго штрафа, и Николай стал ночевать в сарае, где были свалены вещи. Сарай этот тоже уже не раз предлагалось освободить.

Знакомые, которые были такими любезными и гостеприимными до того, как Сергей Александрович был объявлен врагом народа, теперь очень тяготились, если его сын просил приюта хотя бы на одну ночь, и он предпочитал замерзать в сарае, чем просить этого приюта.

Наконец, появилась надежда: больной стало значительно лучше.

Утром следующего дня Николай шел в больницу и строил про себя планы отъезда из опротивевшего ему Сабурова.

Пожилая медсестра, уже знавшая всю их историю, вышла к нему навстречу и знаком отозвала его в сторону; лицо ее было сурово и печально.

— Придется вам прямо всю правду сказать! — проговорила она. — Вы — мужчина, должны держать себя в руках…

— Что случилось? Маме опять хуже стало?

— Она ночью скончалась.

* * *

Наспех хоронил Николай Венецкий свою горячо любимую мать, наспех продал за четверть цены часть вещей; остальное пришлось бросить. С собой он взял только два чемодана, куда уложил вещи и книги, особенно дорогие, как память.

Вскоре он уже сходил с поезда на станции Белоярск. На работе его встретили с удивлением: большинство считало, что он совсем уволился; на его месте работал другой человек.

Директор, узнав, что беглец появился, поспешно вызвал его к себе.

Пожилой полный человек сидел в большом кресле, на самом краешке, нервно шевелил руками, вертел карандаш и, по всей видимости, чувствовал себя очень неловко.

— Вот вы приехали…  — начал он нерешительно. — Вам ведь отпуск только на две недели давали… А вы…

— Я знаю!.. Я виноват, Петр Васильевич! — заговорил Венецкий. — Я не мог приехать раньше: я хотел привезти мать, но она заболела, лежала в больнице…

— Вы ее привезли сюда? — в голосе Петра Васильевича прозвучало что-то вроде испуга.

— Она умерла.

Директор вздохнул с облегчением.

— Так вы приехали один?.. Это хорошо… Видите ли, есть обстоятельства… Вам уже у нас не придется работать…

Николай вскочил.

— Но почему же?.. Я не мог приехать раньше!.. Поймите!..

— Я понимаю!.. Ваше положение трудное, но я ничем не могу помочь… Мы, конечно, могли бы придраться к прогулу и уволить вас… Но зачем же так делать? Тем более, что дело-то вовсе не в прогуле… Лучше всего, подавайте заявление по собственному желанию… Я вам советую…

Бесцветные глаза директора смотрели на молодого инженера почти умоляюще; Венецкий начал понимать.

— Значит, вы боитесь?

Но Петр Васильевич поспешно прервал его.

— Я же вам помочь хочу!.. Конечно, дети за родителей не отвечают, и все такое… Но мне дали указание, чтоб вы у нас не работали…

— Вот оно что!..

Ну, и длинные руки у товарища Кирюхина и компании. Венецкий тут же, на директорском столе, написал заявление; кроме заголовка и подписи, в нем было только три слова:

«Прошу меня уволить».

Прибавлять какие-нибудь объяснения он счел излишним. Ему в тот же день выдали полный расчет.

* * *

Получив расчет, Николай пришел в свою казенную квартиру, которую ему уже и здесь предложили освободить, сел и задумался.

Рука его почти бессознательно раскрыла привезенный им с собой том Лермонтова, тот самый, где на полях «Измаил-бея» рукой его матери были написаны слова: «он в тюрьме», немного отступя «Обыск», еще отступя «Ничего не знаю»…

Слова эти почти наползали на лермонтовские строки

… На его отчизне ему больше не верят, его больше не любят!..

Когда Николай Венецкий был сыном видного партийного работника, его жизнь шла прямо вперед, без сучка и задоринки, как хорошо налаженный механизм…

Единственные неприятности, которые у него были, происходили от его неудачной женитьбы, а в остальном…

После окончания школы перед ним без скрипа распахнулись двери московского вуза, в который безнадежно мечтали попасть многие его сверстники, но для них места не хватило, хотя они не хуже его сдали экзамены…

Он получал стипендию, хотя особенно в ней не нуждался, его повсюду выбирали и выдвигали, ему предоставили широкий выбор места работы, и в далекий Белоярск он поехал добровольно; на работе его тоже выдвигали, премировали, считали ударником, стахановцем…

И он привык быть в числе первых и лучших и считал, что это в порядке вещей: он способный, дельный и честный человек, хорошо работает, и его за это ценят, любят, хвалят и премируют….

Теперь он тоже может хорошо работать, не хуже, чем в прошлом году, даже лучше, потому что у него больше опыта, но тем не менее ему указали на дверь, в виде особого снисхождения уволив «по собственному желанию».

Он сын врага народа, сын вредителя!..

Раньше в обиходном русском языке и слов-то таких не было! Были просто враги, или лично чьи-нибудь враги, были просто вредные люди…

В новое издание энциклопедического словаря русского языка, вероятно, будут включены эти два новых слова, при звуке которых люди испуганно оглядываются и замолкают…

Где ты, отчизна? Почему ты перестала любить и верить?!..

* * *

Несколько дней безработный инженер Николай Сергеевич Венецкий занимался в Белоярске, как недавно в Сабурове, распродажей за четверть цены своего имущества.

Однажды, в холодный зимний день, он зашел на вокзал. Он походил по залу, прочел расписание поездов, цены на билеты, правила движения, потом купил в привокзальном киоске газету, сел и развернул ее.

На задней странице оказалось объявление:

Тресту «Днепропромстрой» требуются инженеры и техники-строители для работ на периферии.

Обращаться: город Днепровск, Советская 72, трест Днепропромстрой, отдел кадров.

Венецкий встал, подошел к предварительной кассе и взял билет в город Днепровск, на противоположный конец Советского Союза.

В Днепровске не стали допытываться причины его приезда и сразу предложили работу на начинающемся строительстве льнокомбината в Липне.

Николай согласился сразу: Липня так Липня! — это название не говорило ему ровно ничего, а куда-то надо было деваться.

— Вы едете в Липню? — полюбопытствовал какой-то молодой человек из числа сотрудников треста. — Зачем вы согласились ехать в такую дыру? Можно же устроиться здесь, в Днепровске.

Венецкий ничего не ответил.

Оформляя документы, начальник отдела кадров дал ему для заполнения небольшую анкету.

Николай стал привычно вписывать в знакомые графы знакомые слова: имя, отчество, фамилия, год рождения, образование…

Вдруг его рука с пером замерла в воздухе. «Партийность»!..

Раньше он всегда с гордостью писал в этой графе «член ВЛКСМ» и надеялся, что вскоре с еще большей гордостью напишет «член ВКП-б»… Комсомольский билет, снятый с учета в Белоярске, был у него в кармане… Но комсомольский возраст у него уже кончился…

Он минуту помедлили, потом обмакнул перо в чернила и первый раз в жизни, четким почерком, гораздо более четким, чем все остальное, написал в этой графе непривычное слово:

«Беспартийный».

* * *

— И ты так ничего и не узнал про отца? — спросила Лена, когда Николай закончил свой рассказ.

— Перед самой войной узнал. Я писал запросы несколько раз и не получал никакого ответа… А тут уже в сорок первом написал на авось, и мне прислали сообщение, что он умер от туберкулеза… Откуда у него взялся туберкулез?… Может быть, просто убили…

Оба помолчали. Потом Лена задала еще один вопрос:

— А как же Валентина? Знала она про все это?

— Валентина?.. Что ты!.. Она и понятия не имела… Мы с ней тогда были в разводе…

— Разве ты с ней разводился?

— Ну, надо и это рассказывать со всеми подробностями! — усмехнулся Николай. — Мы с ней поженились в Москве, в институте; я тогда был на последнем курсе, а она только на первом… Когда меня назначили в Белоярск, она бросила учиться и поехала со мной… Миша родился в Белоярске… Ну, а потом… мы с ней рассорились..

— Из-за ревности?

— Ну, да, в основном, конечно, из-за ревности… Да, вообще, разные мы с ней были люди, плохо понимали друг друга… Она тогда уехала в Москву, поселилась у тетки, хотела опять поступить учиться, но ее не приняли, потому что она слишком много пропустила… Тогда она пошла работать продавщицей; прописали ее на шесть месяцев, а потом отказали продлить прописку, и пришлось ей из Москвы уехать… Она и приехала опять ко мне, только уже не в Белоярск, а в Липню. Ей я сказал только, что мои отец и мать умерли… Если бы она узнала правду, она бы от меня сбежала за тридевять земель!.. — добавил он насмешливо. — Я рад был, что ее в то время со мной не было: мне и так было достаточно тяжело!

— А ты думаешь, что она еще добавила бы тяжести? — спросила Лена.

— Да, безусловно! Она не из тех людей, которые моугт помочь в трудную минуту.

Он опять помолчал, потом сказал:

— Вот тебя мне тогда, действительно, не хватало!

Робкая ласка слышалась в его голосе, глаза сияли теплым светом; Лена рассмеялась.

— Да, пожалуй, тогда мой опыт был бы тебе полезен!.. Мы, церковники, всю жизнь были вне закона, мы были к этому привычны… А вам, которые жили в почете, которые верили в непогрешимую справедливость советской власти — вам, конечно, было еще тяжелей!.. Жаль, что мы тогда еще знакомы не были!.. А знаешь что, господин бургомистр, нам с тобой сегодня спать не придется: уже утро!..

В этот же день начались восстановительные работы в Воскресенской церкви.