Сюсаку Эндо
Перевод: Петров П.
Море и яд
Эндо Сюсаку
Предисловие
Автор повести «Море и яд» Сюсаку Эндо принадлежит к числу современных японских писателей, озабоченных судьбой своей родины и стоящих на позициях мира, национальной независимости и социального прогресса.
Эндо не революционер, не коммунист - он католик. Но чуткая совесть талантливого писателя-реалиста не позволяет ему мириться с уродливой буржуазной действительностью, с миром насилия и зла, и он резко, порой беспощадно критикует этот мир. В своих произведениях, проникнутых болью за человека, униженного и страдающего в буржуазном обществе, писатель ставит животрепещущие вопросы современной японской жизни и ищет на них правдивые ответы.
Сюсаку Эндо родился в 1923 году. Начав печататься после второй мировой войны, молодой писатель привлек внимание своими рассказами, осуждающими расовые предрассудки, пресмыкательство перед Западом и потерю национального достоинства. В 1955 году за рассказ «Белый человек» он был награжден премией имени Акутагава. В 1958 году Эндо выпустил первое свое крупное произведение - повесть «Море и яд». Книга эта имела в Японии большой успех и была отмечена двумя литературными премиями.
«Море и яд» - суровый, правдивый рассказ об одном из преступлений против человечности, совершенных японскими милитаристами в годы второй мировой войны.
Известно, какой глубокий след в жизни Японии и в сердцах самих японцев оставили Хиросима, военное крушение, американская оккупация, а затем и сговор японской реакции с ее заморскими покровителями, впрягающими Японию на этот раз в свою военную колесницу. Без преувеличения можно сказать, что тяга к миру, нейтралитету и полной национальной независимости - самое сильное сейчас стремление подавляющего большинства японского народа. И вполне закономерно, что прогрессивные японские писатели тему войны и мира считают в современной литературе главной. Не случайно к этой теме обратился в своей повести и Сюсаку Эндо.
Одна из наиболее важных и ценных сторон повести «Море и яд» заключается, пожалуй, в постановке вопроса об ответственности перед человечеством, перед историей простых исполнителей, покорных слуг военных преступников и фашистских изуверов. Об ответственности тех, кто войны, быть может, не хотел, но и бороться с ней не смел, кто сам людей в печах не сжигал, но уголь в топку бросал, кто своими руками вивисекции на людях не производил, но «был при этом и ничего не делал».
Вопрос этот затрагивается в произведениях писателей разных стран. С большой остротой он поставлен, например, польской писательницей Зофьей Посмыш в ее замечательной повести «Пассажирка».
По-своему ставит эту проблему и Сюсаку Эндо. К типу таких людей, которые, безропотно повинуясь своим хозяевам, стали соучастниками страшных злодеяний, хотя в душе и испытывали угрызения совести, относится центральный персонаж повести - молодой медик Сугуро.
По натуре Сугуро мирный и скромный человек. Он не стяжатель, не карьерист, тем более не садист и не изверг. Его университетский коллега Тода считает его даже сентиментальным слюнтяем. Сугуро ставит перед собой в жизни скромные цели. «Обычное скромное счастье - самое большое счастье!» - вот его девиз. Сугуро держится в стороне от интриг на факультете и в больнице. В душе он питает отвращение к своим коллегам врачам, для которых почти все больные (особенно бесплатные) - подопытные «морские свинки». Но Сугуро человек безыдейный, ограниченный и малодушный, живущий мелкими обывательскими мечтами, привыкший беспрекословно повиноваться своим начальникам и старшим коллегам. Со студенческих лет он с благоговейным почтением, смешанным со страхом, относится к своему шефу - профессору Хасимото. Надвигающееся военное крушение Японии, угрожающее гибелью даже тому маленькому «счастью», к которому тянется Сугуро, окончательно размагничивает его волю, делает его безразличным ко всему, и он становится соучастником отвратительного преступления.
Сугуро - образ мещанина императорской Японии, благонамеренного, покорного, малодушного и трусливого, чувствительного и в то же время жестокого.
Проблема таких людей, как Сугуро, считающих, что «человек не может плыть против течения», - это в конечном счете проблема мелкобуржуазной, обывательской стихии в буржуазном обществе, которая при известных исторических обстоятельствах может становиться опорой и орудием самой оголтелой реакции.
Сугуро не чужды муки совести. Он даже неоднократно пытается оправдаться перед самим собой. Но важно не это. Ни военная катастрофа, потрясшая Японию больше, чем любое другое событие в ее прошлой истории, ни понесенное наказание (правда, не слишком суровое) не вытравили из Сугуро мещанина и раба. И после всего, что произошло, спустя много лет он заявляет: «Ничего нельзя было поделать... И на будущее не зарекаюсь. Сложись такая ситуация, может, опять так же поступлю, так же...»
«Море и яд» не памфлет, а художественное произведение, и естественно, что писателя в первую очередь интересуют люди, их характеры и мотивы поведения в конкретных жизненных ситуациях. Примечателен в этом отношении центральный эпизод повествования, где показано поведение группы офицеров, присутствующих при вивисекции над военнопленными, группы, как бы представляющей ту силу, которая была организатором и заказчиком совершаемого злодеяния.
Это они, японские милитаристы, сжигали в паровозных топках русских большевиков во время гражданской войны и интервенции на советском Дальнем Востоке, это они грабили, насиловали и убивали мирное население в Китае, превращали китайцев в живые мишени для упражнения в стрельбе и штыковом бою своих солдат, это по их заданию культивировались и испытывались на людях смертоносные бациллы. Конкретно в повести идет речь об умерщвлении американских военнопленных, но на их месте МОГЛИ БЫТЬ И БЫЛИ представители любой другой страны - противника Японии. В конечном счете речь идет о преступном характере милитаризма, где бы и в какой бы форме он ни проявлялся в современном мире.
Жутью веет со многих страниц повести. Но эта книга не имеет ничего общего с той модной на Западе и в самой Японии литературой ужасов и преступлений, герои которой - разного рода психопаты и моральные выродки. И дело не только в том, что при всей жуткости описываемых фактов в повести нет нагромождения извращений и преступлений, нет демонстрации уродств, бредовых идей и галлюцинации. Главное в том, что в этом произведении анализ характеров аморальных людей и описание преступлений не самоцель, диктуемая желанием взвинтить нервы, поразить воображение читателей и таким образом (субъективно или объективно - неважно) отвлечь внимание читателя от социальных корней преступления и отвести удар от главных виновников. В повести нет попыток фрейдистского или иного подобного истолкования характеров и поступков людей, характерного для модернистской, декадентской литературы Запада. Повесть «Море и яд» - это рассказ об одном из эпизодов суровой, жестокой, страшной правды жизни. Персонажи повести Сюсаку Эндо - это не индивидуумы с больной, ущербной психикой, а социальные типы - носители пороков того общественного строя, который их взрастил и который они представляют. Особенно типичен в этом смысле ассистент Тода. Крайний индивидуалист, эгоцентрист Тода - продукт буржуазного воспитания эпохи империализма. Тода убежден, что совесть определяется не какими-то внутренними побуждениями, а лишь боязнью общественного мнения и страхом перед законом. Безнравственность и бесчеловечность, характерные для его среды, вошли в плоть и кровь Тода, стали для него привычной, естественной нормой поведения. Порой ему даже хотелось бы почувствовать то, что называют муками совести. Но он тщетно прислушивается к голосу своего сердца: в таком сердце нет места для совести!
В обычном смысле и сам профессор Хасимото, и его ассистенты, и тот же Тода - люди с нормальной психикой. (Кстати, как и знаменитый обер-палач Эйхман, и пресловутая Эльза Кох, и руководитель гитлеровской программы умерщвления душевнобольных профессор Хейде, и десятки тысяч эсэсовцев, действовавших с жестокостью маниакальных убийц.) И вместе с тем все это люди-звери, способные и в мирное и особенно в военное время на самые тяжкие злодеяния. Это тоже патология. Но это патология прежде всего социальная, патология эксплуататорского строя, империализма, милитаризма.
И автор убедительно показывает, как война не только создает обстановку для проявления «патологических наклонностей», но и порождает сами эти наклонности и преступления. Таким образом, эта повесть становится ярким обличительным документом протеста против несправедливой войны и порождаемых ею преступлений. Вместе с тем это протест против нравов буржуазного общества, калечащего человеческие души, взращивающего нравственных уродов.
Сюсаку Эндо срывает маски со многих сторон социальной действительности милитаристской Японии. В частности, повесть «Море и яд» в известной мере рассеивает реакционный миф о якобы всеобщем военном патриотизме японцев. Никто из персонажей повести отнюдь не рвется на фронт. С тоской думает о предстоящей военной службе Сугуро. Всеми мерами стремится укрепить свое положение в университете, чтобы не попасть на фронт, ассистент Асаи. «Мне было совершенно безразлично, выиграет или проиграет войну моя страна», - говорит в своих записках медсестра Уэда. И, как бы выражая отношение к войне всех простых японцев, больная Мицу Абэ восклицает: «Когда же кончится эта проклятая война!»
Как и в некоторых рассказах Эндо, в этой повести сквозит чувство стыда и ответственности за преступления, содеянные Японией как одной из главных зачинщиц второй мировой войны. Однако не чувство стыда за прошлое, не напоминание об ответственности за содеянное зло не только прямых виновников, но и тех, кто им помогал, - не это определяет суть произведения. Главное острие его направлено в современность. Здесь раскрывается идея писателя. Он стремится разобраться в том, что происходит в нынешней Японии, пошли ли впрок уроки прошлого. Нет ли опасности его повторения и новых страшных бед? И, верный правде жизни, писатель показывает, что такая опасность существует.
Владелец бензоколонки, типичный верноподданный, мелкий буржуа и реакционер, со смаком рассказывает о насилиях, грабежах и убийствах, в которых он участвовал как «воин» японской армии на китайской земле. И он как будто не прочь при случае повторить все снова. Сугуро, как будто раскаявшийся в своем поступке, теперь заявляет, что если сложится такая же обстановка, он, пожалуй, поступит так же. Автор не показывает тех черных сил, что стоят за спиной его героев, но эти силы легко угадываются. На первый взгляд может показаться, что писатель проявляет не только озабоченность, но и растерянность перед лицом этих сил, что создается картина безысходности. Но вряд ли такой вывод был бы правильным.
В связи с этим следует, по всей видимости, обратить внимание на следующее. Человек, ведущий рассказ, - это мелкий служащий, считающий, что счастье человека - быть обыкновенным, жить тихо, размеренно, без треволнений. И вот этот, на первый взгляд законченный обыватель упорно стремится выяснить прошлое своего нового врача Сугуро. Забота о собственном здоровье на время заслоняется интересом более важным, общим. В словах его слышится протест и возмущение простых людей Японии ужасами войны и преступлениями против человечества, чувствуются тревога за будущее, обеспокоенность возможностью повторений несчастий прошлого. Эта тревога, разумеется, далеко еще не все, чтобы предотвратить новую беду. Но она симптоматична и важна, эта тревога, она может и должна принести свои плоды. Ее крепкие ростки мы можем видеть в мощном движении за мир, охватившем широкие народные массы современной Японии.
И еще одно в этой связи. Сам факт выступления с такой книгой, как «Море и яд», в условиях возрождения и активизации милитаристских, шовинистических, фашиствующих элементов (вспомните убийство на митинге лидера социалистической партии, «дело Мацукава», убийство издателя, выпустившего разоблачительную книгу японского писателя, и т. д.) - свидетельство не только высокого личного мужества писателя, но и готовности прогрессивной части японской интеллигенции вогнать осиновый кол в могилу прошлого и вместе с передовыми народными силами страны бороться за лучшее будущее.
Действие в повести, несмотря на ее «мозаичное», фрагментарное построение, развивается стремительно и динамично. Совершенно очевидно, что избранная писателем своеобразная ее композиция , не погоня за оригинальной конструкцией, не формальное трюкачество, она рассчитана на то, чтобы сообщить повествованию особую эмоциональную напряженность и приковать внимание читателя к острым, волнующим проблемам.
Повесть «Море и яд» звучит сегодня не менее актуально, чем пять лет назад, когда она вышла в свет. Она не только протестует и изобличает - она призывает людей к бдительности. Она как бы говорит читателям (и не только Японии, но и всех стран империалистического лагеря): «Вас окружают мирные, безобидные на вид люди: владелец бензоколонки, обыкновенный портной (на поверку - вчерашний жандарм), скромный врач в белом халате. Но присмотритесь к ним поближе: в недавнем прошлом они совершили страшные преступления. Они живут среди вас, эти люди, и еще живы те силы, чьим орудием они были. Будьте бдительны! Не дайте повториться ужасам прошлого!»
С. Гутерман
Глава первая. Море и яд.
Пролог
В августе, в самый разгар жары я переехал в Нисимацубара, пригород Токио. Этот район земельная компания рекламировала для застройки коттеджами. Но пока домов здесь было мало, да и от Синдзюку надо было добираться сюда электричкой битый час.
Около станции прямой лентой пролегает шоссе. Раскаленное солнце обжигает каменистую дорогу. По шоссе то и дело проносятся грузовики со щебнем. И откуда они мчатся?.. На одном сидит молодой грузчик с наброшенным на шею полотенцем и распевает модную песенку:
Матрос, улыбнись, вступая на трап,
Море сурово - оно не для баб.
Ты ведь матрос,
Не роняй в море слез...
Грузовики поднимают клубы желтой пыли, она оседает, и тогда по обе стороны дороги всплывает несколько строений. Справа - аптека, мясная и табачная лавки, слева - бензоколонка и закусочная, где кормят лапшой из гречневой муки. Да, чуть не забыл! Есть тут еще и ателье. Оно одиноко торчит метрах в пятидесяти от бензоколонки. Непонятно только, почему на отшибе? От пыли, поднимаемой грузовиками, витрина ателье и выведенные на стекле масляной краской слова «Пошив элегантного платья» совсем посерели. В витрине выставлен поясной манекен телесного цвета. Это манекен европейца, какие нередко можно увидеть на выставках предметов санитарии и гигиены, вызывающих двусмысленные улыбки. Волосы на голове манекена красноватого цвета: вероятно, его хотели сделать блондином. С лица этой голубоглазой с прямым носом куклы не сходит загадочная улыбка.
Целый месяц тут уже стоит невыносимая жара без единого дождя. Земля на огороде между закусочной и бензоколонкой потрескалась, в кукурузе, поблекшей и вялой, отрывисто и сухо, словно задыхаясь, трещат цикады.
- Ну и жара!.. Помыться бы в бане! - сказала жена.
Но до бани здесь тоже не близко. Она находится на противоположной стороне дороги, метрах в трехстах от станции.
- Баня баней, а как тут насчет врача? Мне ведь каждую неделю нужно делать поддувание.
Но уже на следующий день врача мы нашли. Жена сказала, что недалеко от бани видела вывеску с надписью: «Страховой врач Сугуро».
В прошлом году во время медицинского осмотра служащих фирмы у меня в верхушке левого легкого обнаружили маленькую, величиной с горошинку; каверну. К счастью, спаек не было, и дело обошлось без операции. Врач в Кэйдо, где я жил раньше, уже с полгода лечил меня пневмотораксом. Поэтому сразу же по приезде на новое место нужно было найти другого врача. Жена объяснила мне, как пройти, и я тотчас же отправился искать лечебницу Сугуро.
На окнах бани играли лучи заходящего солнца. Проходя мимо, я услышал плеск воды и стук шаек: наверно, мылись окрестные крестьяне. Эти звуки почему-то навели меня на мысль о человеческом счастье. Лечебницу я нашел быстро; она находилась между баней и огородом, на котором краснели спелые помидоры. Домик, напоминающий небольшой казенный барак, не был даже огорожен, лишь выжженный солнцем, бурый кустарник отделял его от огорода. Солнце еще не село, но ставни в доме почему-то все были наглухо закрыты. Во дворе валялся детский резиновый сапожок. У входа в дом стояла наспех сколоченная собачья конура, но собаки не было.
Я несколько раз нажал кнопку звонка, однако никто не отозвался. Я обошел вокруг дома - никого! Но вот одна ставня приоткрылась, в просвете показался мужчина в белом халате.
- Кто там?
- Больной.
- Что вам?
- Мне нужно сделать поддувание.
- Поддувание?
Врачу на вид было лет сорок. Он рассеянно смотрел на меня, поглаживая подбородок. Комната за приоткрытой ставней показалась мне очень темной, а скрытое в тени лицо врача каким-то серым, отекшим. Может, оттого, что я загораживал свет?
- Раньше к доктору обращались?
- Да. Мне делают поддувание уже полгода;
- Рентгеновский снимок есть?
- Я оставил его дома.
- Без снимка мне делать нечего.
С этими словами он закрыл ставню. Я постоял некоторое время, прислушиваясь, но из дома не доносилось никаких звуков.
- Странный врач, - сказал я жене, придя домой. - Очень странный!..
- По выбору, наверно, лечит.
- Возможно. И акцент у него какой-то чудной. Видно, недавно в Токио. Откуда-нибудь из провинции.
- Не все ли равно? Главное, тебе надо начать лечение и ехать на Кюсю. Ведь свадьба сестры на носу.
- Да, конечно.
Но и на следующий день и еще через день я к Сугуро не пошел, хотя дышать становилось все труднее. Что-то меня останавливало идти к этому врачу.
Обычно при пневмотораксе в грудную клетку, в межреберье, вонзают толстую иглу, вроде сапожной, к которой присоединена резиновая трубка. По ней и накачивается воздух, сжимающий легкое. В этой процедуре мне был неприятен не сам укол, а то, что его делали в таком месте, которое обычно всегда защищено. Каждый раз, когда я с поднятой рукой ждал укола, то чувствовал знобящий холодок в груди и мной овладевало беспокойство - ведь, подняв руку, как бы открываешь уже ничем больше не защищенное место. Даже у врача, к которому привык, делать эти уколы удовольствие не из приятных, а у нового - просто страшно. Попадется неопытный - того и гляди проколет легкое. Такие случаи бывали. И когда я вспоминал серое, отечное лицо Сугуро, его мрачную комнату, у меня пропадало всякое желание идти к нему опять.
Но откладывать лечение без конца было нельзя. Через полмесяца мне надо было ехать на Кюсю, в город Ф., на свадьбу свояченицы. Жена из-за беременности поехать не могла, а кроме нас с женой, у свояченицы не было близких родственников. Но прошло уже два дня, а я все никак не мог решиться пойти к Сугуро со снимком.
В субботу я впервые отправился в здешнюю баню. Вернулся я домой со службы часа в два, с головы до ног покрытый пылью - мимо меня промчался грузовик, подняв облако пыли.
Час был ранний, и в бане мылся лишь один человек. Он сидел в бассейне, ухватившись за край руками и уткнувшись в них подбородком. Некоторое время он молча смотрел на меня, затем подал голос:
- Самое время мыться.
- Что?
- Самое время, говорю, мыться. Позже окрестные ребятишки испоганят воду. Ведь они прямо в бассейн мочатся. Управы на них нет!
Стараясь не привлекать к себе внимания - уж очень я был худ, я отошел в угол и стал намыливать свои тонкие руки и впалую грудь. И тут я узнал человека, сидевшего в бассейне. Это был хозяин бензоколонки. Обычно я видел его в белом комбинезоне, со шлангом в руках и поэтому не разглядел сразу.
Из женского отделения послышался детский плач.
Хозяин бензоколонки шумно вылез из бассейна. В стенном зеркале отразилось его лисье лицо.
- Эх! - выдохнул он и, плюхнувшись в шайку, начал тереть мочалкой свои длинные ноги. - Ты, видно, недавно сюда перебрался?
- Да, с неделю. Прошу любить и жаловать.
- А кем работаешь?
- Служу в торговой фирме по продаже гвоздей.
- Фирма-то в Токио? Трудновато, поди, ездить отсюда.
Я украдкой оглядел своего голого собеседника. Хотя ребра у него и выдавались немного вперед, он был, как говорят, человеком атлетического телосложения. Тщедушные люди, вроде меня, рядом с такими молодцами обычно испытывают чувство какой-то ущемленности. На правом плече у него краснел большой шрам - видно, след от ожога. Кожа в этом месте стянулась мелкой рябью, напоминая щербины на шляпке гвоздя.
- Жена твоя, кажется, скоро родить должна?
- Да.
- Видел ее на днях, к станции шла. Наверно, тяжело ей сейчас!
- Есть тут поблизости хороший врач?
Сейчас я думал уже не о себе, надо было побеспокоиться и о жене.
- Тут вот рядом лечебница Сугуро.
- А что, он - хороший врач, этот Сугуро?
- Говорят, неплохой. Правда, молчаливый и со странностями.
- Да, мне тоже показалось...
- С уплатой за лечение не торопит. А совсем не заплатишь, тоже ничего не скажет.
- Был я у него недавно. Дом будто заколочен.
- А-а, наверно, хозяйка с ребенком уехала в Токио. Говорят, она прежде у него медсестрой работала.
- Давно он тут поселился?
- Кто?
- Сугуро этот.
- Как будто недавно, но раньше меня.
Из-под ног моего соседа потекла грязная вода. То и дело задевая меня локтем, он энергично растирал свое тело правой рукой. Раскрасневшаяся, распаренная кожа заблестела. Завидно! Мне показалось, что даже след от ожога на его плече разгладился и посветлел.
- Это у вас ожог?
- Что? А-а, это! Миномет! Китаезы отметку оставили в Центральном Китае. Рана доблести!
- Больно, наверно, было?
- Больно - это не то слово! Будто раскаленную кочергу приложили. А ты в солдатах был?
- В самом конце войны. Очень недолго.
- Гм... Не слышал, значит, этих мин? Здорово шипят, сволочи! «Шшш... шшш...»
Я вспомнил полк в Тоттори, куда призывался. В полумраке комнаты, где принимали новобранцев, нас встретило несколько человек с такими же лисьими лицами, как и у этого. Когда они глумились над новобранцами, казалось, их узкие глазки улыбаются. Возможно, они все теперь сделались хозяевами бензоколонок.
- А все же в Китае здорово жилось! Баб бери, сколько душе угодно! Делай, что взбредет в голову! А кто заупрямится - тут же к дереву и коли, упражняйся в штыковых приемах.
- И на женщинах?
- А что?.. Хотя больше на мужчинах, конечно.
Намылив голову, он повернулся ко мне лицом и, словно впервые увидев мои тонкие руки и узкую грудь, поднял удивленно брови.
- Ну и худ же ты! С такими руками человека не проткнуть! В солдаты не годишься. А я вот... - начал было он, но тут же осекся. - Конечно, не я один. Всем, кто был там, пришлось приколоть пару-другую китаез... Вот и портной, сосед мой. Верно, уже знаешь его? Он тоже в Нанкине покуролесил будь здоров! Ведь жандармом был, не кем-нибудь!
По радио откуда-то доносилась модная песенка. Пел Хибари Бику.
В женском отделении опять заплакал ребенок. Я вытерся и сказал:
- Извините, мне пора.
В раздевалке спиной ко мне стоял какой-то человек и снимал рубашку. Часто мигая, он взглянул на меня и тут же отвернулся. Это был Сугуро. Я не понял, узнал он меня или нет. На его лицо упал солнечный луч, капельки пота на лбу заблестели.
Я пошел домой через огород, где росли помидоры. Повсюду раздавался унылый треск цикад. Он навевал тоску.
Проходя мимо ателье, я остановился. Вспомнил, что о портном говорил хозяин бензоколонки. Витрина, как всегда, была покрыта толстым слоем белой пыли, за стеклянной дверью виднелась согнувшаяся над швейной машинкой фигура человека. У него было скуластое лицо с глубоко посаженными глазами. И такие лица в армии встречаются довольно часто: на них я насмотрелся в полку в Тоттори.
- Что вам угодно?
- Да нет... Я так... Жарко очень... - растерялся я. - Просто беда! А вы работаете?
- Какая там работа! - и портной неожиданно улыбнулся приветливо и добродушно. - Глушь тут!
На лице манекена в витрине, казалось, блуждала неживая загадочная улыбка, а его голубые глаза, уставившись в одну точку, как будто на что-то смотрели.
Домой я вернулся весь в поту, хотя и был только что в бане. Жена сидела на веранде, положив руки на вздувшийся живот, как бы обнимая его.
- Послушай, ты знаешь, что такое сфинкс?
- О чем это ты?
- Возле кукурузного поля есть ателье. Там в витрине стоит манекен. Смотрел я на его улыбку под палящим солнцем и вспомнил египетского сфинкса.
- Не болтай глупостей! Лучше сходил бы к врачу.
Жена расшумелась, настаивая на своем, и в сумерки, захватив рентгеновский снимок, я отправился к Сугуро. Ставни опять были плотно закрыты, во дворе валялся тот же резиновый сапожок. Собачья конура по-прежнему пустовала.
В отсутствие жены Сугуро, по-видимому, готовил сам. В кабинете, как и во всем доме, стоял странный, спертый, застоявшийся запах - не то от пациентов, не то от лекарств, уж не знаю. Светлая, выгоревшая на солнце занавеска была порвана.
Увидев маленькое пятнышко крови на халате Сугуро, я почувствовал себя нехорошо. Пока я устраивался на кушетке, Сугуро, часто мигая, рассматривал рентгеновский снимок, держа его на уровне глаз. Проникавшие сквозь занавеску лучи освещали его отечное лицо.
- Прежний врач вводил мне по четыреста кубиков.
Сугуро не ответил. Я напряженно следил, как он вынул из ящика стеклянную баночку с иглами, проверил у одной отверстие и, присоединив иглу к резиновой трубке, взял шприц с наркозом. Его толстые волосатые пальцы шевелились, как гусеницы. Под ногтями чернела грязь.
- Поднимите руку, - глухо сказал он.
Его пальцы стали нащупывать углубление между ребрами - место, куда нужно вонзить иглу. Его прикосновения отдавали каким-то металлическим холодом. Нет, скорее даже не холодом, а бессердечной точностью, будто перед ним был не больной, а неодушевленный предмет.
«Совсем другие пальцы, не такие, как у прежнего врача, - подумал я, и дрожь пробежала по моему телу, - у того они были теплые».
В бок мне вонзилась игла. Я явственно почувствовал, как она легко прошла сквозь плевру и остановилась. Великолепный укол!
- М-м... - натужился я.
Сугуро, не обращая на меня внимания, рассеянно смотрел на окно: обо мне он, кажется, и не думал, да и вообще похоже было, что он ни о чем не думал.
Хозяин бензоколонки отозвался о Сугуро, как о человеке молчаливом и странном. Действительно, он был странный.
- Неприветливый, именно неприветливый. Такие врачи встречаются, - сказала мне жена.
- Кто его знает! Во всяком случае, среди пригородных врачей вряд ли найдешь другого, кто бы так искусно смог ввести иглу. И почему он осел в этой дыре?!
«Ввести иглу кажется пустяком, но в действительности дело это трудное, - не раз слышал я от своего прежнего врача, когда жил в Кэйдо. - Тут доверяться практиканту нельзя. Кто умеет сделать это как нужно, уже специалист по туберкулезу».
Этот врач, проработавший не один год в туберкулезном санатории, объяснил мне, что, если игла новая, боль бывает незначительной, но чтобы быстро довести иглу до нужного места, надо уметь рассчитать силу. Случается, что прокалывают легкое, и тогда возникает спонтанный пневмоторакс. Но даже если этого и не произойдет, все же пациенту можно причинить сильную боль, если игла сразу не вводится куда следует.
Я знал это по собственному опыту. Ведь даже старому, опытному врачу в Кэйдо не раз приходилось вынимать иглу и начинать все заново, И порой испытываешь такую боль, словно твою грудь рассекают пополам.
Такого казуса с Сугуро не случилось ни разу. Одним плавным движением он вводил иглу в плевральную полость, и я не испытывал никакой боли. Все кончалось, прежде чем я успевал охнуть. Если прежний мой врач в своих суждениях был прав, то этот человек с отечным и серым лицом, должно быть, давно уже занимается лечением туберкулеза. Не понимаю только, зачем такой специалист, да еще по своей воле, забрался сюда...
И все же его искусство не могло заглушить во мне беспокойства, и скорее даже не беспокойства, а какой-то неприязни. Я не мог этого объяснить ни жесткостью его движений, когда он нащупывал межреберное углубление, ни тем леденящим холодом, который чувствовался, когда его руки прикасались к телу. Все это, вместе взятое, заставляло меня содрогаться. Вначале, правда, я думал, что во всем виноваты его толстые и волосатые, как гусеницы, пальцы, но, кажется, и это было не так...
После моего переезда уже прошел почти месяц. Живот жены увеличивался на глазах. Вскоре мне предстояло отправиться на Кюсю, на свадьбу свояченицы.
- Может, девочка будет. Живот-то круглый, - радостно шептала жена, прижимая к щеке распашонку. - А знаешь, стучит как! Иногда очень сильно!
Большую часть своего времени хозяин бензоколонки прохаживается в своем белом комбинезоне перед насосом. Я здороваюсь с ним, когда иду на службу. Иногда останавливаюсь поболтать. А в бане встречаюсь время от времени и с хозяином ателье. Порой мне уже кажется, что стоит только выздороветь - и я буду вполне счастлив. И домик свой, хоть и маленький, есть, и ребенок будет. Может быть, это счастье и невелико, но оно меня вполне устраивает.
И только один Сугуро не давал мне покоя, будоража любопытство. Ставни его дома оставались закрытыми: наверно, жена еще не вернулась. Валявшийся во дворе детский резиновый сапожок куда-то пропал; возможно, его утащила собака.
Однажды мне удалось кое-что разузнать о Сугуро.
Я пришел к нему на прием в пятый раз. Ожидая своей очереди, я случайно обнаружил среди старых журналов небольшой альбом. Это был поименный список выпускников медицинского института в городе Ф. Фамилия Сугуро редкая, и она сразу бросилась мне в глаза. Меня удивило странное совпадение: Ф., где учился Сугуро, был как раз тем городом, куда я собирался ехать на свадьбу.
- Оказывается, у него акцент жителя Ф. на Кюсю.
- Какой акцент?
- Я же тебе говорил! Когда я в первый раз был у него, он так смешно выговаривал некоторые слова!
- Уж не сбежала ли от него жена, от этого Сугуро? - как-то сказал мне в бане хозяин бензоколонки. - Все может быть! Ведь говорят, что он с ней жил еще, когда она работала у него медсестрой.
- Н-да, человек он странный.
- Ну, его-то странности нам на руку: Вот в прошлом году у меня заболел ребенок, он его вылечил, а денег до сих пор не требует.
- А скажите, жена Сугуро, что, по вашим словам, сбежала от него, как выглядит?
- Как выглядит? Баба и баба! Такая же бледная, как и он. Она почти нигде не показывается, даже к станции не выходит!
Я регулярно бывал у Сугуро, но он со мной почти не разговаривал. Порванная занавеска все больше и больше выгорала на солнце, но ее не меняли. Пациенты, в большинстве своем крестьяне, терпеливо ожидали в прихожей своей очереди, листая газеты и журналы. У Сугуро медсестры не было, и лекарства приготавливал он сам.
Как-то вечером, когда жара особенно давала о себе знать, прогуливаясь вдоль шоссе, я увидел Сугуро.
Он стоял у дороги с тросточкой в руке и пристально смотрел на витрину ателье. Заметив меня, он отвернулся и зашагал прочь. Когда я поздоровался с ним, он молча кивнул мне в ответ.
Витрина, как всегда, была покрыта белой дорожной пылью. Портного не было видно, и лишь красноволосый манекен со своей обычной улыбкой смотрел сквозь стекло. Оказывается, Сугуро разглядывал «сфинкса».
В конце сентября я сел в унылый поезд и отправился на Кюсю, на свадьбу свояченицы.
Перед отъездом Сугуро сделал мне поддувание. Я не спросил его, можно ли мне ехать, - все равно не получил бы ясного ответа.
Свояченица выходила замуж по любви за клерка, с которым познакомилась в Токио, но родители жениха жили в городе Ф., поэтому свадьбу решили отпраздновать там. Свояченица, видимо, чувствовала себя неловко: из ее немногочисленной родни присутствовал только я.
Сразу же по приезде мне захотелось скорее вернуться домой. Я много слышал об этом речном крае и был очень удивлен, увидев совершенно черную, пахнущую болотом реку Накагаву, протекавшую в центре города. По ее темной мутной воде плыли то дохлые щенки, то рваные резиновые сапожки. Я сразу вспомнил затхлый запах в приемной Сугуро. Жители города говорили с таким же акцентом, как и он, и я почему-то подумал, что Сугуро тоже смотрел на эту реку и ходил когда-то по этим улицам. И мне опять стало как-то не по себе.
Свадебный ужин устроили в небольшом ресторанчике недалеко от центра. Жених свояченицы - коренастый мужчина - производил впечатление типичного клерка. Один из бесчисленных служащих, похожих на тех, которые, как и я, по утрам дожидаются электрички на станции Синдзюку. И я мысленно пожелал, чтобы у свояченицы родился ребенок, чтобы они с мужем купили дешевый участок где-нибудь в пригороде
Токио, построили свой домик и наслаждались бы, подобно мне, маленьким, обыкновенным счастьем. Глядя на них, я, между прочим, не в первый раз подумал, что самое большое счастье для человека - быть обыкновенным, жить тихо, размеренно, без треволнений.
За столом моим соседом оказался двоюродный брат жениха. Он тоже был коренастый, но полный. На его визитной карточке я прочел: «Врач».
- Вы, наверно, окончили здешний медицинский институт? - спросил я так просто, от нечего делать, и вспомнил альбом, который видел у Сугуро. - Кстати, вы встречали такого врача - Сугуро?
- Сугуро? - переспросил он, повернув ко мне покрасневшее от выпитого сакэ лицо. - Дзиро Сугуро?
- Да.
- Вы его знаете?
- Да, он делает мне поддувание.
- Гм... - Мой собеседник пристально посмотрел на меня. - Так, значит, он теперь в Токио? М-да...
- А что, вы вместе учились?
- Нет. Он... Разве вы не знаете, Сугуро был замешан в этом деле...
И, понизив голос, он стал рассказывать.
Попрощавшись с гостями, молодые отправились на вокзал. Мы проводили их до станции. Начался дождь. Всем сразу стало как-то скучно. Родственники жениха предложили выпить, но я, сославшись на усталость, отказался и побрел к себе в гостиницу. Она почти пустовала. Когда горничная, постелив постель, вышла, я еще долго сидел на циновке, выкурив подряд чуть ли не полпачки сигарет, хотя давно уже бросил курить.
Наконец, раздевшись, я лег в постель, но уснуть не мог. Я думал о Сугуро, историю которого узнал сегодня. По крыше стучал дождь, где-то в конце коридора тихо смеялись горничные.
Едва задремав, я тут же просыпался. В темноте передо мной появлялось землистое, одутловатое лицо Сугуро, шевелились его волосатые, похожие на гусеницы пальцы. Моя правая рука невольно вздрагивала, словно эти пальцы прикасались к ней.
Дождь, видно, зарядил надолго. После обеда я надел плащ и пошел в редакцию местной газеты.
- Я хотел бы просмотреть старые газеты. Может, вы разрешите?..
Девушка, сидевшая за окошком с надписью «Администратор», посмотрела на меня подозрительно, но все же позвонила в архив.
- Газеты каких лет вас интересуют?
- Первого послевоенного года. Помните это дело с военнопленными в институтской клинике? - ответил я. - Хотелось бы просмотреть тогдашние газеты.
- У вас есть какая-нибудь бумага?
- Нет.
Все же мне разрешили пройти в архив и познакомиться с интересовавшими меня газетами.
Вот оно передо мной, это дело. Врачи городской клиники обвинялись в умерщвлении восьми пленных американских летчиков, которых они использовали в качестве подопытных животных. Опыты должны были показать, какое количество крови при ее потере является для человека смертельным, в каких дозах можно вливать физиологический раствор, заменяющий кровь, и сколько времени человек может прожить после частичного удаления легких. В этих опытах принимали участие двенадцать работников институтской клиники - врачи, лаборанты, сестры. Суд начался в городе Ф., а окончился в Иокогаме. В конце списка обвиняемых значилась фамилия Сугуро. Газеты не сообщали, какую роль он играл в этих опытах. Главным обвиняемым был профессор, заведовавший хирургическим отделением. Он покончил с собой вскоре после процесса, восемь человек были приговорены к многолетнему заключению, трое получили по два года каторжных работ. Сугуро был в числе последних троих.
Из окна архива я видел низкие рыхлые тучи, нависшие над городом. По временам, отрываясь от чтения, я смотрел на это мрачное осеннее небо.
Но вот и все. Выйдя на улицу, я решил побродить по городу. Косой мелкий дождь хлестал меня по лицу. Так же, как в Токио, громыхали трамваи, проносились автомашины. По мокрому тротуару шли девушки в разноцветных дождевиках: красных, зеленых... Из кафе доносилась надрывная, щекочущая нервы музыка. Со стены кинотеатра улыбалась во весь рот Тиэми Эри.
- Господин, купите лотерейный билет! - крикнула мне из подъезда какая-то женщина в переднике.
Я чувствовал себя вконец опустошенным. Зайдя в кафе, я выпил чашку кофе и съел пирожное. В распахнутую дверь входили родители с детьми, парни со своими подругами. У одних были острые, лисьи лица, как у хозяина бензоколонки, у других - широкоскулые, крестьянские, с квадратными подбородками, как у портного. Сейчас, наверно, хозяин бензоколонки в белом комбинезоне качает бензин в грузовик, а портной нажимает на педаль своей швейной машины за пыльной витриной. Эти двое, если поразмыслить, тоже имели известный опыт уничтожения людей. Только в одном Нисимацубара, куда я не так давно переселился, я знал уже двух, кто преспокойно убивал людей. Теперь к ним прибавился Сугуро.
Я растерялся. Как же до сих пор я не задумывался ни о чем подобном? И вон тот человек, что вошел сейчас в кафе с ребенком, верно, убил одного-двух, а может, й больше... Но разве его лицо - как спокойно он пьет кофе и, кажется, выговаривает за шалость сынишке! - лицо убийцы? Да, лица людей, словно витрины - пыль, покрывает какой-то непроницаемый слой.
Я вышел из кафе и сел в трамвай. Институтская клиника находилась на конечной остановке. Дождь все лил на поредевшие кроны деревьев.
Я сразу нашел хирургический корпус, где анатомировали живых людей. Сделав вид, что иду навестить больного, я поднялся на третий этаж. По коридорам из общих палат несся резкий запах дезинфекции, смешанный с затхлостью. Пахло точно так же, как в приемной Сугуро.
В операционной было пусто. У окна стояли два кожаных дивана. Я присел. Что, собственно, привело меня сюда? Несколько лет назад над одним из столов здесь склонялось землистое, отечное лицо Сугуро... У меня вдруг появилось острое желание увидеть его.
Внезапно разболелась голова, и я поднялся на плоскую крышу. Внизу, как огромный серый зверь, притаился город. А за ним начиналось море. Очень далекое, пронзительно синее...
Когда я вернулся в Токио, здесь уже чувствовалась глубокая осень. Жене, разумеется, я ничего не рассказал, но сразу же по приезде отправился к Сугуро.
Когда он вставлял иглу в резиновую трубку, я безучастно бросил:
- Я только что из города Ф.
На мгновение глаза Сугуро загорелись и впились в мое лицо, но тут же погасли. Пальцы его начали привычно ощупывать мои ребра. На его белом халате алело маленькое пятнышко крови.
- Сделайте, пожалуйста, замораживание.
Обычно таким больным, как я, анестезию не делают. У меня вырвалось это потому, что я испугался прикосновения холодных пальцев Сугурр и пятнышко крови на его халате. Только потом я сообразил, что о том же самом, верно, молили пленные перед «операцией».
В кабинете, казалось, с каждой минутой становилось все темнее, то ли оттого, что занавески был задернуты, то ли потому, что зашло солнце. В баллоне гудел воздух, нагнетаемый в мои легкие. На лбу меня выступил пот.
Когда игла была вынута, я с облегчением подумал: «Кажется, пронесло!» Сугуро, стоя ко мне спи-
ной, записывал что-то в карточку. Но вот он обернулся и, часто за.мигав глазами, пробормотал каким-то не своим, надтреснутым голосом:
- Ничего нельзя было поделать. Вот что... И на будущее не зарекаюсь. Сложись снова такая ситуация, может, опять так же поступлю... Так же...
Я вышел из лечебницы и медленно побрел по шоссе. Прямое и длинное, оно казалось бесконечным. Навстречу мне, подымая клубы пыли, мчался грузовик. Я прислонился к витрине ателье, выжидая, пока он пронесется. Манекен, уставившись голубыми глазами в одну точку, окаменело улыбался.
«Кто ходит утром на четвереньках, днем на двух ногах, а вечером на трех? Человек», - вспомнил я почему-то загадку, слышанную в детстве. Интересно, буду ли я еще ходить к Сугуро?
I
- На который час перенесли обход?
- На половину четвертого.
- Что, опять совещание?
- Угу.
- Ну и смешон же этот мир! Почему все рвутся в деканы?
За разбитым оконным стеклом шумел февральский ветер. Бумажная наклейка, предохранявшая стекло от взрывной волны, слегка отстала и шуршала. Третья лаборатория помещалась в северном крыле больницы. Здесь даже днем было холодно и сумрачно.
Расстелив на столе газету, Тода скальпелем скреб на ней кусок сухой глюкозы, измельчая ее в порошок. Время от времени он собирал крупинки белого порошка на палец и с удовольствием слизывал их. В палатах стояла тишина. Был «мертвый час».
Размазав на стеклянной пластинке платиновой иглой комок желтой мокроты, Сугуро подсушил ее над голубым пламенем газа. Противный запах ударил в нос.
- Вот, черт, опять не хватает раствора Габетта
- Чего?
- Раствора Габетта.
Сугуро всегда говорил с Тода на кансайском наречии. Эта привычка родилась еще в студенческие годы и сблизила их.
- Чья мокрота-то?
- «Бабушки», - ответил Сугуро и покраснел. Тода иронически усмехнулся белыми от глюкозы
губами.
- Опять ты за свое! - Он укоризненно покачал головой. - Неужели не лень возиться с этой безнадежной старухой?
- Да я не вожусь, просто...
- Она же обречена. Только зря тратишь раствор. Но Сугуро, часто мигая толстыми веками, начал
окрашивать мокроту. Зажатая двумя стеклянными пластинками, она стала коричневой, как край яичницы. Сугуро вдруг представил себе такие же коричневатые, тонкие, как палочки, морщинистые руки старушки. Тода прав, она не протянет и года. Заходя каждое утро в вонючую от спертого воздуха общую палату, он видел, как у старухи, укутанной в грязное одеяло, глаза тускнеют все больше и больше.
Когда родной город старушки, Модзи, сгорел от бомбежки, она решила приехать в Ф. к сестре, но та вместе с семьей пропала где-то без вести. Полиция, определила старуху в клинику как больную, которая нуждается в постоянном уходе. С тех пор она и лежит в общей палате третьего корпуса. От ее легких остались одни ошметки, так что помочь ей ничем нельзя. Шеф - профессор Хасимото - давно уже махнул на старуху рукой.
- А вдруг возьмет да и поправится...
- Еще чего! - фыркнул Тода. - Брось ты эти нелепые сантименты. Ну, хорошо, ты ее спасешь, а толк-то какой? Все палаты забиты такими же безнадежными, а ты неизвестно почему носишься с одной этой старухой!
_ Да не ношусь я совсем...
_ Может, она напоминает тебе мамашу?
_ Не говори глупостей...
- Ну и хлюпик ты! Прямо барышня из модного романа.
Сугуро густо покраснел, словно кто-то подглядел его тайну, и бросил стеклянные пластинки в дальний угол полки.
Он не знал, как объяснить Тода свое отношение к старушке. Ему было стыдно сказать: «Эту больную я считаю своим первым пациентом. Мне нестерпимо больно видеть каждое утро в общей палате ее седую голову, я не могу смотреть на ее руки, тонкие, как куриные лапки...» Признайся он в этом, Тода засмеет его. Скажет, что с такими взглядами медику в современном мире не прожить.
- Такое уж сейчас время, все умирают, - сказал Тода, убирая глюкозу в ящик стола. - Один умирает в больнице, другой гибнет под бомбами. Сердобольность к старухе делу не поможет. Лучше разрабатывать новые методы, полностью излечивающие легочный туберкулез.
Тода снял со стены халат, просунул руки в рукава и с назидательной улыбкой старшего вышел из лаборатории.
Три часа. Послышалась торопливая беготня медсестер по коридорам. Больные потянулись на кухню с чайниками. К хирургическому корпусу подкатил бежевый автомобиль. В него уселись маленький толстый человек в форме и военврач. Дверца с шумом захлопнулась, и машина плавно покатила по отливающему свинцом асфальту. Казалось, эти два импозантных человека принадлежат к совершенно иному миру, бесконечно далекому от сумрачных лабораторий и вонючих палат, забитых больными.
В машине сидели профессор Кэндо и его ассистент Кобори. Видимо, совещание закончилось. Сугуро совсем приуныл. Дай бог, чтобы оно на этот раз прошло удачно, не то шеф опять будет ходить мрачнее тучи!
В институте месяц назад скончался от инсульта декан лечебного факультета Осуги. Случилось это во время совещания, на котором присутствовали командующий Западным военным округом, военврачи и чиновники из министерства просвещения. Неожиданно старик поднялся и, шатаясь, пошел в уборную. Когда, услышав глухой звук падающего тела, туда прибежали люди, он хрипел, вцепившись в цепочку смывочного бачка.
Через неделю в институтском дворе состоялись похороны. День был пасмурный, холодный. Ветер, дувший с моря, носил по двору черную пыль и клочья газет. Под парусиновым тентом, положив руки в белых перчатках на эфесы сабель, сидели, широко расставив ноги, высшие чины Западного военного округа. Тощие профессора в форме, с усталыми лицами рядом с ними имели жалкий вид. Один из офицеров, прочитав длинную речь перед портретом покойного, призвал присутствующих деятельно проявлять верноподданнические чувства.
Даже Сугуро, всего лишь скромный практикант клиники, мог догадаться о тех страстях, которые разгорелись между профессорами из-за кресла декана лечебного факультета. Недовольное лицо профессора Хасимото говорило об этом достаточно красноречиво. Последние дни шеф во время обхода все чаще придирался по пустякам к персоналу, выговаривал больным.
Тода считал, что большинство профессоров были просто «окручены» заведующим вторым хирургическим отделением Кэндо. Несмотря на то, что преимущества - возраст, стаж - были, казалось, на стороне Хасимото, шефа Сугуро и Тода, он не имел всех шансов на успех. Группа Кэндо заблаговременно укрепила свой позиции, установив тесный контакт с командованием Западного военного округа. Тода утверждал, что профессор Кэндо негласно пообещал командованию в случае его избрания деканом целиком предоставить раненым второй корпус клиники.
Постоянная связь между Кэндо и командованием поддерживалась, по словам Тода, при посредничестве бывшего доцента второго хирургического факультета, а ныне военврача Кобори.
Молодому практиканту Сугуро все эти хитроумные интриги казались темным лесом. К тому же они никак не могли повлиять на его будущее. «Я не чета Асаи или Тода, разве мне удержаться в клинике! - рассуждал он. - С меня хватит, если устроюсь фтизиатром в какой-нибудь горный санаторий. А потом эта действительная служба - все равно скоро придется распрощаться с институтом».
С наступлением сумерек у парадного подъезда второго хирургического факультета все чаще останавливаются машины защитного цвета. Неуклюже стуча саблями о сапоги, дверцы открывают военврачи-практиканты с зелеными петлицами. Толстый профессор Кэндо величественно садится в машину. Опять шеф будет ко всем придираться. Да, последние дни он не в духе...
В половине четвертого - это время обхода - Сугуро вместе с Асаи, с Тода и со старшей сестрой ждали профессора у его кабинета.
- Ну, как там совещание? - часто моргая, шепотом спросил он у Асаи, который перебирал карточки больных.
- Не знаю.
И Асаи многозначительно посмотрел на Сугуро: какое, мол, тебе, несчастному лаборантишке, до этого дело!
- Вы бы лучше... Где, кстати, анализ желудочного сока Мицу Абэ? На всякий случай, вдруг его шеф потребует.
Этот Асаи, в недавнем прошлом военврач, изо всех сил старался закрепиться в хирургическом отделении. Ассистентов не хватало, вся молодежь была призвана в армию на краткосрочную службу, и Асаи не терял времени зря. По слухам, он обручился с племянницей шефа.
Сугуро, заикаясь, пытался что-то сказать, но Асаи отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и снова углубился в картотеку.
В четыре часа зимнее солнце скрылось за тучами. Стало быстро темнеть. Наконец из кабинета вышел шеф в сопровождении старшей сестры Оба, которая была также и его секретарем. Они казались очень уставшими.
Зеленый галстук шефа съехал набок. Всегда аккуратно причесанные серебряные волосы прядями спадали сейчас на потный лоб. Таким его еще никогда не видели.
Со студенческих лет Сугуро, наблюдая издали за профессором Хасимото, лучшим хирургом лечебного факультета, испытывал какой-то непонятный страх и вместе с тем восхищение. Точеное, скульптурное лицо профессора, несомненно красивое в молодости, с годами приобрело высокомерное выражение. Вспомнив почему-то жену шефа, белокурую немку, с которой Хасимото познакомился, когда учился за границей, Сугуро с тоской подумал, что ему, деревенщине, нечего мечтать о такой судьбе.
- Быть сегодня буре, - шепнул, подойдя, Тода. - Ты что, действительно не взял сок у этой Мицу?
- Я пытался, - нехотя ответил Сугуро, отводя глаза, - но бедняжка никак не могла проглотить трубку. Она так измучилась, и я ее пожалел...
Среди больных туберкулезом встречаются люди, которые упрямо утверждают, что у них нет мокроты. Мицу Абэ именно такая. Мокрота у Абэ, конечно, была, только она проглатывала ее со слюной, и поэтому мокроту эту у нее приходилось извлекать вместе с желудочным соком. Но сколько Сугуро ни пытался заставить женщину проглотить резиновую трубку, она, давясь слезами, выталкивала ее.
- Ну что с тобой делать! - подняв плечи, воскликнул Тода. - Если уж старик поинтересуется, скажи, что результат положительный.
Обход начался с общей палаты. Короткий февральский день ушел, оставив бледный свет только
у окон. Когда профессор Хасимото, ассистент Асаи, старшая сестра Оба, Тода и Сугуро впятером появились в палате, сиделка поспешила зажечь лампочки, затененные маскировочными колпачками. Несколько больных торопливо уселись на койках, высунув руки из-под одеял.
Воздух в палате был тяжелый. С каждым днем становилось все больше больных, готовящих себе пищу прямо в палатах, едкий запах дыма, перемешанный с запахом пота и мочи, заполнял коридоры клиники.
И Сугуро, хотя это повторялось изо дня в день, снова заметил, как переменились больные, когда в палату вошел профессор. Да, на него, Сугуро, они смотрели совсем иначе. Когда он по утрам приходил в палату, они, свесившись с коек, с хитрой улыбкой умоляли его:
- Сугуро-сан, дайте что-нибудь от кашля, замучил, проклятый!
- Доктор, вы мне обещали кальций...
Сугуро отлично знал, что больные просят лекарства не для себя. Они обменивали порошки и таблетки на соевые бобы или жалкий паек батата. Были и такие, что жевали лекарства от голода.
Но когда, раз в неделю, в палату приходил профессор в сопровождении ассистентов, больные сразу делались смиренными. Когда Асаи протягивал профессору температурный листок, висевший у изголовья больного, тот, словно в ожидании приговора, преисполненный сознания собственного ничтожества, смотрел тусклыми глазами на «больших людей» и всеми силами пытался скрыть жар и душивший его кашель. Больные сидели сгорбившись, безвольно опустив руки на колени, и думали только об одном - как бы скорее освободиться от томительного допроса докторов.
- Снимите халат, - подойдя к одному из больных, приказал Асаи. - Повернитесь спиной. Да, сыпь побледнела, но из ушей по-прежнему выделения.
Профессор, держа в руках температурный листок,
думал о чем-то своем. В темной палате, без очков, он, конечно, не мог разглядеть цифры.
- А температура? - рассеянно спросил он.
- Как начались боли в ушах, все время больше тридцати восьми, - сказал Асаи.
- Теперь уже совсем не болят, - чуть не плача, поспешно пролепетал больной с впалой грудью, проглядывавшей из заплатанного халата. - Совсем уже не болят.
У него были явные признаки ушного туберкулеза. Под правым ухом распухли лимфатические железы, образовав маленькие шишки. Когда длинные белые пальцы профессора с зажатой между ними сигаретой с силой надавили на опухоль, больной, закусив губы, еле сдержался, чтобы не закричать.
- Да, ничего особенного, сэнсэй.
- Не говори глупостей!
- Сэнсэй, я поправлюсь?
Профессор молча направился к соседней койке. Шагая за старшей сестрой и Тода, Сугуро услышал, как Асаи, склонившись над температурной карточкой, слащаво шепнул больному:
- Не волнуйся, папаша. Боль успокою.
Против ожидания сегодня шеф был не так раздражителен. Видимо, его целиком поглотили собственные мысли. Он даже не замечал, как на одеяла больных сыплется пепел от его сигареты, зажатой между красивыми пальцами. Встав у следующей койки, он только молча кивал на слова Асаи и, не давая никаких указаний, переходил к следующей. Сугуро облегченно вздохнул, решив, что сегодня, пожалуй, ему не попадет из-за злосчастного анализа.
Окна начал затягивать молочно-белый вечерний туман. Из собачьих конур послышался лай подопытных собак, требующих кормежки. Лампочки тускло светили из-под темных колпачков. Далеко под покровом тумана чернело море.
Прошедшие осмотр больные по-прежнему сидели на койках, настороженно посматривая на врачей.
Каждый раз, когда лампочки покачивались, их жалкие, сгорбленные тени колыхались на стене. Женщина, лежавшая в углу, не выдержала и, закрыв рукой рот, зашлась в кашле.
- Пожалуй, хватит на сегодня. - Профессор
вяло отстранил очередную карточку, протянутую Асаи, - Кажется, резкого ухудшения нет ни у кого.
- Да, вы правы, конечно, хватит, вы очень утомлены...
Заглядывая профессору в лицо, Асаи подобострастно улыбался.
Тода стоял молча, засунув руки в карманы халата.
- Еще минуту, с вашего позволения... - Асаи повернул голову в сторону Сугуро. - Только два слова о пациентке, порученной Сугуро.
- О ком это?
- О старушке, которая поступила на бесплатное лечение, помните?
Услышав, что говорят о ней, старуха приподнялась на своей койке, стоявшей у самого выхода, и укуталась в рваное одеяло.
- Лежите, лежите! - подойдя к ней, сказал Асаи и носком ботинка тихонько задвинул под койку зеленый тазик.
- Она знает, что обречена, надо бы ее оперировать.
- Гм...
Шеф рассеянно посмотрел на больную. Его лицо продолжало оставаться безучастным.
- Редкий случай. На левом легком две каверны, на правом очаг. Удобно для одновременной операции обоих легких.
Старушка испуганно посмотрела на застывшее лицо Сугуро и, как бы защищая грудь, натянула одеяло повыше. Свет лампочки не доходил до ее койки. И она, словно желая спрятаться в темный угол, сжалась в комок. Но поняв, что важные доктора говорят о ней, она несколько раз виновато поклонилась.
- Доцент Сибата просит разрешить оперировать ему.
- Так. Пусть Сугуро сделает все анализы, а потом - как вы решите...
Асаи обернулся к Сугуро.
- Приготовишь анализы.
Словно ища спасения, Сугуро посмотрел на старшую сестру Оба и на Тода, но лицо сестры было непроницаемым, а Тода отвернулся к стене.
- Надеюсь, Сугуро, все будет в порядке?
- Постараюсь, - чуть слышно ответил Сугуро.
Когда профессор, тяжело ступая, вышел в коридор, Сугуро, прислонившись к двери, тяжело вздохнул. А старушка из своего уголка продолжала смотреть на него. Словно пристыженный, он опустил глаза: только бы не увидеть этого взгляда загнанного зверька! Если ее вообще оперировать, пятьдесят шансов из ста - верная смерть. Если же оперировать сразу оба легких, что делалось здесь всего лишь дважды, - это значит просто убить ее. Но ведь все равно старухе не протянуть и шести месяцев - она так истощена.
«Сейчас такое время - все умирают: один умирает в больнице, другой гибнет под бомбами», - вспомнил Сугуро слова Тода.
После обхода палата наполнилась надрывным кашлем, больные то забивались под одеяла, словно летучие мыши, то вновь сползали с коек. И Сугуро рассеянно подумал, что если у смерти есть запах, то он именно такой, как в этой вонючей палате.
II
Тода говорил правду - люди умирали. Одни умирали в больнице, другие - во время бомбежек.
Институтская клиника находилась в восьми километрах от города, и пока ей везло - вражеские самолеты ее не замечали. Но бомбы можно было ожидать каждую ночь. Старые деревянные корпуса клиники не стали маскировать, но главное здание и железобетонный корпус факультета патологии покрыли черной краской.
С крыши главного корпуса можно было видеть, как с каждым днем уменьшается город Ф. А коричневая пустыня, возникающая на месте сгоревших домов, наоборот, все разрастается. Белые клубы пыли кружились над этой пустошью и в ветреные дни и в тихие, заволакивая густой пеленой здание универмага «Счастье», когда-то приводившего в восторг деревенского паренька Сугуро.
Больше, кажется, уже. не завывали сигналы воздушной тревоги, но в низких свинцовых облаках все время что-то тупо гудело, и иногда, словно наверстывая упущенное, оттуда раздавалось короткое, сухое стрекотание. До прошлой зимы и студенты и больные оживленно обсуждали каждый налет, как горел тот или иной район города, теперь же это никого не удивляло, люди молчали. Чужая смерть больше не волновала. Многие студенты были отправлены на заводские медпункты, на пункты первой помощи, беспорядочно рассыпанные по городу. Скоро и его, практиканта Сугуро, пошлют в армию, куда-нибудь к черту на кулички, для краткосрочного прохождения действительной службы.
К западу от города темнело море. Каждый раз, забираясь на крышу, Сугуро видел его то сверкающим и до удивления синим, то затянутым серой пеленой тумана. Всматриваясь в море, он иногда вдруг забывал и войну, и общую палату, и постоянное недоедание. Ласковая синева далеких волн навевала мечтательность. Он фантазировал: вот кончится война, и он, подобно шефу, поедет учиться в Германию и полюбит там девушку. Или думал о более реальном - как будет работать в небольшой больнице какого-нибудь захолустного городка и лечить его жителей. Может, удастся жениться на дочери влиятельного человека; тогда еще лучше - он поддержит своих стариков, которые сейчас живут в Итодзима. И Сугуро снова приходил к выводу, что обычное, скромное счастье - самое большое счастье.
В отличие от Тода Сугуро ничего не смыслил в литературе, особенно в поэзии. Он помнил одно-единственное стихотворение, которое как-то прочел ему Тода. И когда море ослепляло своею синевой, всякий раз, как ни странно, вспоминались эти стихи:
Когда плывут барашки облаков, Когда клубится легкий пар на небе, Ты, небо, тихо сыплешь хлопья белой ваты, Тихо сыплешь хлопья белой ваты...
И Сугуро чувствовал, как к его горлу подступает комок. Особенно это бывало в последние дни, когда он начал готовить свою «бабушку» к операции. Эти строки всплывали в памяти, стоило ему только подняться на крышу и взглянуть на лежавшее внизу море.
Он начал делать старухе предоперационные анализы. Почти ежедневно он таскал ее из палаты в лабораторию, чтобы сделать электрокардиограмму или взять кровь из ее сухой, превратившейся в палку руки. Каждый раз, когда он вводил ей в вену иглу, она вздрагивала всем телом. Пока еще кровь горлом у нее не шла, но как только началась подготовка к операции, у старушки поднялась температура, чего раньше не было. Она старательно исполняла все, что приказывал ей Сугуро, в надежде выздороветь, а он не мог смотреть ей в глаза.
- Скажи, почему ты согласилась на операцию? - спросил он у нее как-то.
Старушка пробормотала что-то невнятное. Она и сама, видно, толком не знала.
- Почему, спрашиваю, согласилась?
- Да вот Сибата-сэнсэй сказал: «Иначе умрешь, лучше соглашайся».
Примерно через неделю все анализы были получены. Емкость легких старухи против ожидания оказалась большой, но лейкоцитов было мало, а сердце - очень слабое. Сугуро был почти уверен, что старуха обречена на верную смерть.
- Сэнсэй, а после операции я выздоровлю? Когда она спрашивала Сугуро вот так, напрямик,
он уклонялся от ответа; но и Сибата он тоже понимал - ведь все равно она не протянет и шести месяцев. И все же толкать несчастную на мучительную операцию было жестоко.
- Сердце у нее очень слабое, - сказал он, входя к Асаи, который вместе с доцентом Сибата тайком пили больничный спирт. - Вряд ли операция сойдет благополучно.
- Чего ты боишься? - ответил багровый от спирта доцент, небрежно листая анализы, принесенные Сугуро. - Ведь резать-то буду я. Нашел о ком беспокоиться! Старуха, нищенка...
- Это его пациентка, вот он и беспокоится, - как всегда слащаво улыбнувшись, проговорил Асаи. - Я тоже когда-то был таким.
- На этой старухе я хочу кое-что попробовать.- Сибата подошел, шатаясь, к грифельной доске и вытащил из кармана халата огрызок мела. - Оперировать по методу Шмидта я не буду. Ты работу Коллироса читал?
- Да.
- Так вот, я хочу пойти дальше. Коллирос делал широкий разрез под верхним ребром, затем в последовательном порядке срезал четвертое, второе, третье и первое ребра. А я попробую - в соответствии с формой каверн и расположением бронхов...
Сугуро откланялся и вышел из комнаты. Несколько минут он постоял в коридоре, прислонившись лицом к холодному оконному стеклу. Неожиданно он почувствовал страшную усталость. На него будто навалилась гранитная глыба. Старик сторож что-то копал во дворе. Над ним качались голые ветки акаций. Землю он отбрасывал лопатой в сторону. Размеренные, однообразные движения... Во двор въехал грузовик. Поднимая клубы пыли, он пронесся мимо институтского корпуса. В кузове сидели люди в серо-зеленых комбинезонах.
Когда машина остановилась у второго хирургического отделения, из кабины выскочили два солдата с револьверами на поясе, подтянутые, энергичные. Люди же в комбинезонах еле вылезли из кузова и скрылись в подъезде. Рядом с солдатами-японцами они казались очень рослыми и широкоплечими. Сугуро сразу понял: американские военнопленные.
- К нам пленных привезли, - сказал он, войдя в третью лабораторию.
- Ну и что? - равнодушно протянул Тода, не подымая лица от стола. - На днях их тоже привозили. Делали прививку против тифа.
Шумно хлопая ящиками стола, что означало: «Мне некогда интересоваться подобной ерундой», Тода спросил:
- Ты не видел моего стетоскопа? Как на беду, пропал куда-то! Дай-ка мне твой на минутку...
- А что случилось?
- Да одну больную готовят к операции. Нам с Асаи поручили обследование. Что?.. Да нет, успокойся, не твою старуху.
Тода загадочно улыбнулся.
- Угадай кого?
- Откуда мне знать, - хмуро ответил Сугуро.
- Госпожу Табэ из отдельной палаты. Говорят, она родственница покойного Осуги. Ты же ее знаешь.
Еще бы! Кто в клинике не знал эту молодую, красивую женщину. Начиная обход с общей палаты, профессор Хасимото заходил в отдельные под конец. Там он задерживался куда дольше, сам выслушивал больных и расспрашивал их о самочувствии. А к госпоже Табэ он был особенно внимателен. Сугуро видел на ее карточке надпись, сделанную Асаи: «Родственница декана лечебного факультета Осуги».
Заболела эта женщина недавно. В верхушке правого легкого у нее были обнаружены несколько крохотных очагов и каверна величиной с горошину. Но у нее образовалась спайка, поэтому делать пневмоторакс было нельзя. Больная обычно спокойно лежала на спине, разметав на белой подушке длинные густые волосы. Она, по-видимому, любила читать - под большим светлым окном стояло на полочке много романов, большинство из которых Сугуро даже не знал.
Какая у нее была кожа! Белая, нежная, будто атласная. Казалось невероятным, что эта женщина больна туберкулезом. У нее были маленькие тугие груди с розовыми сосками. Говорили, что муж госпожи Табэ - морской офицер и служит где-то очень
далеко. Раз в день ей приносили из дому еду - мать или прислуга. В общем госпожа Табэ во всем отличалась от пациентов общей палаты.
- Скоро поправитесь, мадам, - неизменно подбадривал ее профессор Хасимото. - Я обязательно вас вылечу. Это будет моей благодарностью господину Осуги за все, что он сделал для меня.
Ее собирались оперировать осенью, и Сугуро не понимал, почему операцию вдруг перенесли на февраль. Во время последнего обхода старик об этом ни словом не обмолвился, правда, выглядел он озабоченным.
- Почему вдруг решили оперировать ее сейчас?
- А ты не догадываешься? Разве не заметил, как старик рассеян последнее время? Эта операция...
Тода поднялся со стула и выглянул из окна. Возле второго хирургического отделения, как звери в клетке, ходили взад-вперед солдаты, скрестив руки за спиной, а у акаций старик сторож по-прежнему орудовал лопатой.
- Каждому ясно, что эта операция имеет прямое отношение к выборам декана.
Снова усевшись, Тода вырвал лист из потрепанного немецко-японского словаря, взял щепотку табака из жестянки на столе и скрутил папиросу.
- Я уверен, что старик не хочет упустить случая заполучить лишний шанс. Ведь в апреле выборы, а пациентка - родственница Осуги. Болезнь не запущена, да и организм больной не ослаблен. Вот он и спешит с операцией. В случае успеха он привлечет на свою сторону коллег покойного Осуги, и группа Кэндо останется с носом.
Тода произнес все это многозначительным тоном и с довольной ухмылкой выпустил струю дыма.
Тода вырос в семье состоятельного врача и еще в студенческие годы охотно посвящал Сугуро в сложные интриги врачебного мира: «Медику сантименты противопоказаны, - любил повторять он и, высокомерно поглядывая на растерянного однокашника, добавлял: - Ведь врачи не святые. И карьеру хочется сделать и профессором стать. На одних собаках и обезьянах далеко не уедешь. Чтобы совершить переворот в науке, надо быть безжалостным-. Так что, брат, смотри и учись».
- Значит, поэтому тебе и поручили подготовку к операции? - медленно проговорил Сугуро и закрыл глаза. Усталость, которую он почувствовал только что в коридоре, снова навалилась на него. - Одного вот в толк не возьму...
- Чего?
- Что же получается: моя «бабушка» - подопытная свинка для доцента Сибата, а госпожа Табэ - трамплин для карьеры старика?
- Именно! А что тут плохого? И чего далась тебе твоя «бабушка»? - Тода издевательски улыбнулся.
- Вряд ли я сумею тебе объяснить...
- Зачем делать из всего трагедию? Таков уж наш мир. Без подобных экспериментов медицина застряла бы на мертвой точке. Твое нытье особенно комично сейчас, когда, что ни день, под бомбами гибнут сотни людей. Теперь человеческая смерть никого уже не удивляет, и гораздо больше смысла погубить старуху на операционном столе, чем позволить ей умереть от бомбы.
- Какой же все-таки в этом смысл? - глухо спросил Сугуро.
- Понятно, какой. Погибни старуха от бомбежки - ее останки выбросят в Накагаву. А если она умрет во время операции, то послужит науке. Я уверен: знай она, что умирает ради спасения многих других таких же больных, сама охотно легла бы под нож.
- Ты, Тода, не человек, а камень. - Сугуро тяжело вздохнул. - Твои доводы убедительны, но я не могу быть таким, не могу...
- Не будешь камнем, не проживешь! - Тода истерично захохотал. - Ты, Сугуро, тюфяк. Разве сейчас можно жить иначе?
- По-твоему, нет?
- Я даже не задумываюсь над этим. Дай-ка мне лучше твой стетоскоп.
- Он в моем пакете первой помощи.
Сугуро вышел во двор. Старик сторож все копался в земле.
- Бомбоубежище роешь?
- Да нет. Велят акации валить. Вон они как разрослись! Начальство срубить приказало, но зачем, не понимаю...
Солдат перед хирургическим отделением уже не было. Грузовик, доставивший военнопленных, куда-то исчез. Сугуро стал подниматься на крышу, его ботинки гулко стучали по ступеням лестницы.
Внизу притаились больничные корпуса. Справа виднелись лаборатория инфекционных заболеваний и терапевтическое отделение. В центре чернели библиотека и покрытый дегтем железобетонный корпус факультета патологии. Из трубы дезинфекционной камеры подымался серый дым. «Сколько сотен больных, сколько врачей и медсестер сосредоточено здесь!» - подумал Сугуро. И ему показалось, что между этими зданиями вращаются невидимые шестерни гигантского механизма. Но лучше не думать. Все равно это ни к чему не приведет.
Море почернело и будто сжалось. Желтая пыль вздымалась над городом, застилая ватные облака и тусклое зимнее солнце. Сугуро внезапно почувствовал, что ему абсолютно все равно, победит Япония в этой войне или проиграет ее. Думать еще и об этом у него просто не хватало сил.
III
- «Будет пять миллиардов шестьсот семьдесят миллионов лет бодхисатве Амида, и тогда обладающим истинной верой откроется свет...»
- Не беспокойтесь, лежите, лежите.
- Хорошо, сэнсэй.
Пока Сугуро выслушивал впалую грудь старушки, она с закрытыми глазами слушала священные тексты, которые нараспев читала соседка по койке, Мицу Абэ. Мицу и его «бабушка» были ровесницами, их койки стояли рядом, поэтому они часто беседовали.
- Стихи Будды?
- Нет, что вы, это поучения святого Синрана, - Мицу кивнула в сторону своей соседки. - Все просит почитать ей буддийские книги, вот я...
- А вы читайте, не стесняйтесь.
- Хорошо, сэнсэй.
Мицу опять надела очки, которые убрала уже было в футляр, уселась поудобнее на койке и, снова бережно взяв книгу в порванном переплете, продолжала читать:
- «Однажды Сакья навестил своего больного ученика. Ученик этот был так слаб, что даже не мог убрать за собой. Сакья...» Сэнсэй, что этот иероглиф обозначает?
- «Заботливо». Ведь это книга для детей!
- Да. Мне ее дала почитать больная вон с той койки, «...заботливо обтерев его, спросил, ухаживал ли он хоть раз за своим больным другом, когда был здоров. Ты так мучаешься сейчас потому, что никогда не ухаживал за больными. Тебя сейчас терзают болезни телесные... Но есть еще болезни души, которые могут длиться и в трех жизнях...»
Мицу читала низким, невнятным голосом. «Бабушка» слушала ее с закрытыми глазами. На полу рядом с койкой стояла алюминиевая чашка с приставшей к ней желтой кожурой батата. Больные, лежавшие поблизости, тоже молчали и внимательно слушали.
- Верно, святой хотел сказать, что, прежде чем думать о телесном излечении, нужно преобразиться душой.
Услышав этот комментарий Мицу, «бабушка» едва заметно кивнула. А Сугуро, спрятав в карман стетоскоп, думал, как сообщить ей о том, что ему поручили.
- Знаете, сэнсэй, - сказала Мицу, повернувшись к Сугуро, - как она узнала об операции, так сдаватъ стала. Очень уж ей с сыном свидеться хочется, поэтому и согласилась.
- А у нее есть сын?
- Да. На войне он.
Мицу сползла с койки и, покопавшись в корзинке, стоявшей на полу, вытащила аккуратно сложенный национальный флажок. На его дешевой ткани желтели пятна, как от дождевых капель.
- Все в нашей палате уже сделали на нем надписи. Сэнсэй, вы тоже напишите что-нибудь на флажке для ее сына.
- Хорошо.
Взяв в руки флажок, Сугуро совсем растерялся. Он понял, что не сможет сказать своей пациентке, что день операции уже назначен.
Это стало известно сегодня утром. В следующую пятницу профессор намерен оперировать госпожу Та-бэ, а еще через неделю доцент Сибата займется его «бабушкой». Сугуро и Тода назначили ассистировать при обеих операциях.
Как только пациент узнает дату операции, он начинает нервничать. Дрожит от воображаемого прикосновения скальпеля и подпиливания ребер. У Сугуро не хватило смелости обречь эту старуху, которая почти наверняка умрет, еще. и на мучительную неделю ожидания.
Вернувшись в холодную лабораторию и сдвинув со стола пробирки и пинцеты, Сугуро расстелил флажок. Он не знал, что написать. На грубой ткани пестрело несколько надписей пациентов общей палаты. Когда этот флажок попадет в руки старушкиного сына - если он вообще к нему попадет, - она скорее всего уже будет в могиле. От этой мысли на душе стало тоскливо. Он вытащил из стола Тода сигареты. Обычно он их не мог курить, а теперь закурил. После долгих раздумий с чувством отвращения написал банальное пожелание: «Только с победой!»
Как и предполагал Тода, госпожу Табэ готовили к операции долго и тщательно. Особенно лез из кожи ассистент Асаи - еще бы, от успеха этой операции зависела и его карьера! В.едь не пройдет и года, как
вернутся с действительной службы его одногодки, и до этого времени необходимо укрепиться и завоевать расположение шефа. Место доцента, на которое он метил, непосредственно зависело от личного покровительства декана факультета.
Один лишь Сибата, как уверял Тода, был против выдвижения старика. Сибата был питомцем прежнего заведующего хирургическим отделением.
Обычно шеф обходил больных два раза в неделю, но в последнее время старик почти ежедневно заглядывал в палату к госпоже Табэ.
- Осенью выпишетесь, - с улыбкой говорил профессор Хасимото, разглядывая на свет снимок грудной клетки. - Потом отдохнете с полгодика в деревне и к Новому году совсем поправитесь.
Очевидно, у профессора появилась уверенность в результатах выборов - в последнее время он переменился, от его рассеянности и раздражения не осталось и следа. Засунув руки в карманы белоснежного халата, шел он сейчас по коридору. Его чуть наклоненная вперед внушительная фигура гипнотизировала провинциала Сугуро. Именно таким, по его понятиям, и должен быть профессор. Тяжело ступая в солдатских ботинках, Сугуро шел следом за Тода и за сестрой Оба и вновь испытывал к шефу чувство юношеского поклонения.
Последнее время из палаты госпожи Табэ не выходила ее мать, пожилая дама с благородными манерами, в черных шароварах. При появлении врачей молодая женщина, сидевшая на кровати, подняла упавшие на лицо волосы и улыбнулась.
- Сэнсэй, как вы думаете, все будет хорошо? - спросила профессора мать.
- Вы о чем?.. А-а, она еще будет спать, а операция уже кончится. Правда, ночь-другую самочувствие будет неважное. Жажда, небольшой озноб, но это очень быстро пройдет.
- Но все же опасность какая-нибудь остается?..
- Для вас, видимо, и искусство профессора и наше усердие ничего не значат... - угодливо улыбнулся Асаи.
Казалось,- что действительно опасного исхода ничто не предвещало. Госпожа Табэ была не истощена, сердце работало без перебоев, состав крови был хороший, да и каверна находилась в удобном для операции месте. Даже Сугуро, который лишь один раз ассистировал при такой операции, считал, что успешно справился бы с ней самостоятельно.
Когда шеф выслушивал сердце госпожи Табэ, приставив стетоскоп к ее упругой груди, Сугуро чувствовал какую-то странную досаду. Он не знал, что это: ревность к мужу красавицы и зависть к счастью, какого он никогда в жизни не обретет, или же обида за больных, лежащих в общей грязной палате...
Наступил четверг. В предоперационную ночь медсестра протирает тело больного спиртом и сбривает волосы. Сугуро допоздна оставался в лаборатории вместе со старшей сестрой и Тода, комплектуя необходимые для операции снимки и инструменты. Когда он вышел в темноту и направился в свой пансион, до которого от клиники было всего десять минут ходу, то услышал шум автомашины. Автомобиль поравнялся с ним, и он увидел через запотевшее стекло профессора Кэндо. Рядом с ним, положив руки на эфес сабли, сидел генерал с двойным подбородком. В этот дождливый вечер профессор Кэндо показался Сугуро каким-то одиноким и несчастным - таким он его еще никогда не видел.
«Кажется, наш старик победит», - подумал он, решив, что завтра закулисная борьба двух профессоров достигнет высшей точки. Он даже почувствовал легкое волнение от этой мысли.
На следующий день в десять часов утра Асаи, Тода и Сугуро, надев поверх халатов резиновые передники, в сандалиях, ждали у операционной, когда привезут больную.
Небо было пасмурным. Операционная находилась в самом конце коридора - сюда больные не заходили. Натертый паркет холодно блестел.
Но вот издалека донесся мягкий шум колес. По коридору медленно катилась тележка с госпожой Табэ, подталкиваемая медсестрой и матерью больной.
Из-за наркоза и страха перед операцией лицо больной было очень бледным, черные волосы разметались по плечам.
- Ну, держись молодцом, - сказала мать вслед удалявшейся тележке. - Я буду тут. Сейчас и сестра подойдет. Ведь операция скоро кончится...
Совсем ослабевшая больная открыла помутневшие, как у подбитой птицы, глаза и что-то пробормотала, но слов разобрать было невозможно.
- Не беспокойся, - сказала мать. - Профессор все сделает как надо.
В это время старшая сестра Оба завязывала профессору халат, он уже вымыл руки спиртом. Потом она, словно мать сыну, который уже перерос ее, надела на голову старика белую шапочку, похожую на феску. Другая сестра протянула ему металлический ящичек с двумя парами резиновых и матерчатых перчаток. Профессор стал похож на белую куклу с театральной маской вместо лица.
Во время операции в помещении нужно поддерживать температуру в двадцать градусов тепла, поэтому уже сейчас в операционной было душновато. На пол из шланга с тихим шумом лилась вода, которая пока смывала пыль, а потом будет смывать кровь. В водяной струе отражалась свисавшая с потолка большая бестеневая лампа. В этом неестественно ярком свете и ассистент Асаи и медсестры двигались, как колышущиеся в воде водоросли.
Две медсестры подняли госпожу Табэ с тележки и положили на операционный стол. Профессор привычными движениями начал извлекать из никелированного ящика и класть на стеклянный столик хирургические инструменты. Эльбаториум, которым загибают легочную плевру, реберный нож и пинцеты, соприкасаясь друг с другом, неприятно позвякивали. Услышав этот звон, госпожа Табэ вздрогнула, но тут же ее тело расслабилось, и она закрыла глаза.
- Не беспокойтесь, сударыня, - тихо сказал Асаи; - мы все время будем давать наркоз!..
- Все готово? - глухо спросил профессор, но его голос в наступившей тишине показался резким.
- Все.
- Тогда приступим.
Все склонились над операционным столом. Старшая сестра тампоном, пропитанным йодом, протерла спину больной.
- Скальпель!
Взяв протянутый электрический скальпель, профессор чуть наклонился вперед. Сугуро уловил шипящий звук. Это горели мышцы.
Какое-то мгновение казалось, что жировой покров сейчас вывалится из-под кожи, но уже в следующую минуту все покрыла темная кровь. Щелкнув зажимами, ассистент Асаи мгновенно зажал кровеносные сосуды. Сугуро перевязал каждый из них шелковой ниткой.
- Эльбаториум! - бросил профессор. - Вливание!
В белой ноге госпожи Табэ торчала игла ирригатора. Взглянув, как по резиновой трубке в организм больной бегут глюкоза и адреналин, Сугуро ответил:
- Все в порядке.
- Давление?
- Нормальное.
Прошло несколько томительных минут. Внезапно госпожа Табэ застонала. По-видимому, она еще не полностью потеряла сознание.
- Тяжело, мама... Ой, как трудно дышать!..
На лбу профессора выступил пот. Старшая сестра, встав на цыпочки, отерла ему лоб марлей.
- Тяжело дышать, мама... дышать...
- Реберный нож, - потребовал профессор.
Когда отвернули края раны, обнажились несколько ослепительно белых ребер. Профессор крепко зажал одно похожим на садовые, ножницы реберным ножом.
- Ум-м, - послышался из-под маски его напряженный голос.
Раздался тупой звук, и конец четвертого ребра, напоминающий рог оленя, с сухим стуком упал в таз.
На лбу старика снова и снова выступал пот, и старшая сестра, становясь на цыпочки, тут же вытирала его.
- Вливание?
- В порядке.
- Пульс? Давление?
- В порядке.
- Приступаем к последнему ребру, - пробормотал профессор.
Так дошли до самого опасного участка.
Сугуро вдруг заметил, что кровь больной потемнела. На мгновение его грудь сдавило недоброе предчувствие. Но профессор уверенно продолжал операцию. И сестра, следившая за кровяным давлением, ничегр не говорила. Асаи тоже молчал.
- Ножницы! - крикнул старик, и всем показалось, что он чуть вздрогнул. - Ирригатор в порядке?
Значит, заметил. Потемнение крови говорит об ухудшении состояния оперируемого. Сугуро увидел, что лицо Хасимото блестит, словно покрытое воском.
- Изменения?
- Давление... - растерянно пролепетала молоденькая медсестра, - давление падает...
- Кислородную подушку!.. - истерически крикнул Асаи. - Скорее!
- Пот в глаза... Пот в глаза льется, - прошептал профессор, чуть пошатнувшись.
Старшая сестра дрожащей рукой приложила к его лбу платок.
- Марлю, быстро!
Профессор стер кровь, закрыл разрез, но кровотечение не останавливалось. Руки Хасимото заработали быстрее.
- Марлю... Марлю... Давление?
- Падает.
Профессор с исказившимся от муки лицом обернулся в сторону Сугуро. Казалось, он вот-вот расплачется.
- Давление?
- Безнадежно, - ответил Асаи. Он уже снял и бросил маску.
- Пульса нет... - пробормотала старшая сестра, снимая руку с пульса больной.
Рука Табэ ударилась о край операционного стола и безжизненно повисла. Профессор замер. Все молчали. Только тихо журчала стекавшая на пол вода, отражая свет лампы.
- Сэнсэй, - хрипло проговорил Асаи, - сэнсэй... Профессор поднял на него пустые глаза.
- Надо привести тело в порядок, да?
- Привести в порядок?.. Ах да... Конечно...
- Я зашью сечения...
Остекленевшие глаза покойной уставились на них, как бы говоря: «Зачем вы подвергли меня таким мучениям?..»
Сугуро, у которого подкашивались ноги, уселся на корточки. В ушах все раздавались назойливые, глухие звуки, будто на лист жести падали гвозди. Он почувствовал внезапную тошноту и с силой стал тереть кулаками глаза.
Асаи, встав на место профессора, зашил разрезы; старшая сестра обтерла мертвое тело спиртом.
- Перевязать бинтом! - высоким голосом приказал Асаи. - Все туловище.
Усевшись на стул, профессор бездумно уставился в одну точку. Казалось, он ничего не слышал.
- Перенесите тело в палату. Родным пока ничего не сообщать, - охрипшим голосом приказал Асаи и оглядел своих коллег - они, напуганные, стояли, отвернувшись к стене.
- Когда перенесете в палату, тут же введите физиологический раствор. И вообще делайте все, что полагается после операции. Больная не умерла. Она умрет завтра утром.
У Асаи был уже не тот вкрадчивый, сладкий голос, каким он обычно разговаривал в лаборатории. Его очки без ободков сползли на кончик вспотевшего носа.
Когда тело положили на тележку и закрыли простыней, молодая медсестра, пошатываясь, пошла к дверям. Видимо, у нее не осталось сил даже подталкивать тележку.
В коридоре к ним подбежали побледневшая мать и сестра Табэ.
- Операция прошла благополучно, - с деланным спокойствием проговорил Асаи, пытаясь выдавить улыбку.
Старшая сестра Оба, оттесняя женщин от тележки, встала между ними.
- Но кризис будет сегодня вечером. Состояние больной требует абсолютного покоя, так что до послезавтра свидания запрещаются, - сказал Асаи.
- Даже нам? - удивленно спросила мать.
- Да, к сожалению. Сегодня я и старшая сестра будем всю ночь дежурить у ее постели. Можете не беспокоиться.
Дверь палаты оставили открытой. Молоденькая медсестра, следившая во время операции за кровяным давлением, вбежала в палату с таким лицом, словно вот-вот собирается заплакать. Девушка явно не справлялась с ролью, которую ей приказал играть Асаи.
Оба взяла у нее коробку со шприцем и иглами. Лишь у старшей сестры хватало самообладания держаться как ни в чем не бывало - ей помогал в этом многолетний опыт.
Асаи уже был в палате.
Сугуро, прижавшись лбом к оконному стеклу, растерянно стоял в коридоре - ассистент приказал ему следить за тем, чтобы тайна не раскрылась. У выхода на лестницу Тода удерживал мать и сестру, пытавшихся пройти в палату.
- Пожалуйста, пропустите...
- Но поймите: нельзя! - мягко, но настойчиво отстранял их Тода.
- Ну как?
Сугуро обернулся. Рядом с ним, засунув руки в карманы халата, стоял Сибата.
- Операция прошла удачно?
Сугуро отрицательно покачал головой. По тонким губам доцента пробежала ехидная усмешка.
- Дали умереть, значит? Что ж, всякое бывает... Когда случилось?
- Во время последнего ребра, - опуская глаза, ответил Сугуро.
- Гм... Сдает наш старик!
Он прошел в палату и, рассеянно кивнув обернувшемуся Асаи, дотронулся до иглы, воткнутой в ногу трупа.
«Что же происходит, что происходит?» Этот навязчивый вопрос не выходил из головы Сугуро.
К нему подошел Тода и молча протянул пластмассовый портсигар с самокрутками, но Сугуро отказался, вяло махнув рукой.
- Комедия да и только! - затягиваясь, сказал Тода и искоса посмотрел на раскрытую дверь палаты. Сугуро видел, как дрожит его рука. - Ловко сыграно, ничего не скажешь!
- Что ты имеешь в виду?
-у- Вот это. Что же еще? Только Асаи мог до этого додуматься. Ведь если пациент умрет во время операции, будут винить старика. А если после - это уже не вина хирурга. Так что в предвыборной кампании можно оправдаться.
Сугуро повернулся спиной к Тода и медленно зашагал по коридору.
- Скажите, пожалуйста, что с ней?
Мать Табэ робко дотронулась до его локтя. Сугуро не ответил. Он торопливо вышел на лестницу и спустился во двор.
По асфальтированной дорожке в вечерних сумерках проехала на велосипеде медсестра. Кто-то из окна окликнул ее: «Саката!», - подруга, наверно. Из трубы дезинфекционной камеры медленно подымался молочный дым. Сторож под акацией продолжал копать землю. Глядя на эту обычную картину, Сугуро почувствовал, что сейчас расхохочется.
Но что здесь было смешного, он и сам не понимал...
IV
Несмотря на все предосторожности, слух о неудачной операции молниеносно распространился по клинике. Зерно упало на благодатную почву. Несколько дней только и судачили об этом. Семья Табэ по этическим соображениям не выразила открытого проте-
ста - ведь покойная была родственницей Осуги, - но профессора-терапевты резко осуждали Хасимото, настоявшего на скорейшей операции вопреки их возражениям. Теперь уже не осталось никаких надежд на выдвижение кандидатуры старика в деканы.
Но Сугуро это мало трогало. Состояние подавленности не прошло, он был измотан до предела. От его прежней энергии не осталось и следа - она уступила место апатии Даже интерес к больным погас. Он стал относиться к ним безучастно.
На третий день досле смерти госпожи Табэ доцент Сибата заявил, что решил отложить операцию его «бабушки» на несколько месяцев. «Если дважды допустить смерть на операционном столе, первое хирургическое отделение будет выглядеть неважно», - криво усмехнувшись, сказал Сибата, но и к этому Сугуро отнесся с полным безразличием. Ни желания сообщить больной об отстрочке, ни удовлетворения по этому поводу у него не появилось.
Глядя на старика сторожа, под лучами бледного зимнего солнца орудовавшего во дворе лопатой, Сугуро размышлял, когда же прекратится его бесполезная работа. Ведь старик уже две недели копает на одном месте. Казалось, он мстит тем, кто приказал срубить акации, - копает и засыпает, засыпает и опять копает.
«Как же дальше жить? - невесело думал Сугуро. - Неужели врач не может быть иным и медицина тоже?» Но что толку от того, что в голову приходят подобные вопросы, разве на них. можно ответить? Со дня на день его должны отправить в армию, а тогда ему будет и подавно все равно.
Но иногда нервы Сугуро не выдерживали. В одну из таких минут он ударил свою «бабушку».
Как-то во время обхода он незаметно положил у ее изголовья кусок глюкозы. Мицу Абэ, искоса следившая за ним, сделала вид, что ничего не заметила. Ведь Сугуро и раньше давал глюкозу этой старушке, лечившейся бесплатно. На следующий день зайдя случайно в общую палату, Сугуро увидел, что его пациентка спит, закрыв лицо ладонью. Кусок глюкозы ва-
лялся на полу нетронутый. «Еще привередничает,- обозлился он, - думает, всегда будет получать, стоит только попросить». Сугуро знал, что старуха выменивает глюкозу у других больных на еду, поэтому особенно возмутился.
После обеда у всех больных- общей палаты брали кровь на РОЭ. Мицу пришла в лабораторию, а ее соседка не явилась.
- Где же моя «бабушка»?
- Говорит, плохо себя чувствует.
Сугуро отправился в палату. Там никого не было, на койках валялись в беспорядке одеяла, а «бабушка», усевшись спиной к двери, как крыса, грызла кусок глюкозы, зажав его скрюченными пальцами. Увидев ее жалкую фигуру и растрепанные волосы, он почувствовал невыразимое отвращение.
- Почему не пришла?
Старуха, прижимая обе руки ко рту, пролепетала что-то невнятное.
- Пошли!
Сугуро резко рванул ее за руку, но она упала на кровать. Тогда Сугуро ударил ее по щеке...
Последние дни профессор почти не появлялся в лаборатории. На обходах его заменял Сибата. В отдельной палате, где раньше лежала госпожа Табэ, с кровати сняли матрац. Там еще валялись на полу рваные газеты со следами грязных ботинок.
Причиной всему была неудачная операция. В лаборатории, в комнате медсестер и в палатах отсутствие Хасимото сказалось отрицательно - везде чувствовался беспорядок. Оконные стекла запылились - их никто не протирал, сестры работали спустя рукава, больные не соблюдали «мертвого часа».
- И Япония трещит по швам, и наше отделение тоже, - с кривой усмешкой говорил Тода, переминаясь с ноги на ногу в нетопленной лаборатории. - Все летит к черту! По мне, так лучше армия. И чего ты здесь сидишь?
- Да, все летит к черту, - тяжело вздохнув, подтвердил Сугуро. - Все! А ты сам почему на военную службу не просишься?
Лаборанты лечебного факультета, шедшие в армию добровольцами, после недолгой муштры становились военврачами-практикантами.
- Кто? Я? - Тода, как всегда, насмешливо скривил рот. - Не хочу.
- Ну, тогда тебя ждет форма солдата второго разряда.
- А мне все равно! Могу и солдатом подохнуть.
- Это почему же?
- Один конец! Такое уж время, все дохнут.
В эти дни Сугуро снова увидел у подъезда второго хирургического отделения грузовик с военнопленными. Как и в прошлый раз, двое солдат с револьверами стояли у кузова. Когда Сугуро проходил мимо, пленные, грызя бататы, забирались на грузовик. Холщовая одежда защитного цвета висела на их рослых фигурах мешком. Один из пленных был на костылях.
На этот раз они не вызвали у Сугуро ни интереса, ни любопытства. Среди пленных были и бледные, со светло-русой щетиной, и смуглые, с матовой кожей. Сугуро не почувствовал к ним ни жалости, ни сочувствия, ни ненависти. Он прошел мимо них равнодушно, как при встрече с прохожими на улице, лица которых тут же забываются. Он совершенно не воспринимал этих пленных американцев как врагов. Кажется, и в самом деле все на свете стало для него безразлично.
Примерно через неделю после этого город подвергся такому налету, каких не было уже давно. Бомбили настолько сильно и долго, что всех больных, кто мог ходить, - пешком, а лежачих - на носилках, отправили в подвал. Хотя клиника находилась в нескольких километрах от города, грохот стоял такой, что дрожали стекла. То и дело слышалась отдаленная пальба зениток. В серых вечерних облаках с тупым, сонным жужжанием проносились бомбардировщики «Б-29».
Только через несколько часов вражеские самолеты ушли в сторону моря. С крыши больницы было вид-
но, как над городом клубился белый дым. Горел и универмаг «Счастье». Когда дым рассеивался, отчетливо проступало оранжевое пламя.
Совсем, стемнело, над городом нависла огромная черная туча. Всю ночь шел дождь, дождевые капли были смешаны с пеплом. Больным выдали особый паек - по пять штук маленьких сухариков. Это был подарок армии. В эту ночь Сугуро дежурил. В пансион после дежурства он не пошел, а заснул прямо на лабораторном столе, укутав одеялом ноги в солдатских обмотках.
Под утро его разбудила сестра. Умерла его «бабушка». Когда он прибежал в общую палату, у ее изголовья тускло горела свеча, а возле койки понуро стояла Мицу. Остальные больные или спали, или их это не тронуло - все они лежали, укутавшись одеялами с головой.
Сугуро посветил карманным фонариком. Старушка скончалась, лежа на боку. Левая рука ее была сжата в кулак. Когда он с силой разнял пальцы, на пол упали выданные накануне сухари. Тут Сугуро со стыдом вспомнил, как он недавно ударил ее по щеке.
- А флаг, наверно, уже попал к ее сыну... - пробормотала Мицу.
Когда он написал на том лоскуте «Только с победой!», он уже предвидел ее конец. Но он думал, что она умрет во время операции, а не так вот - естественно. Шок от бомбежки и холодный дождь, ливший всю ночь, доконали ее.
Дождь шел и весь следующий день. У Сугуро страшно болела голова: видимо, от простуды. Старик сторож уложил «бабушку» в деревянный ящик. Прижавшись лицом к окну в лаборатории, Сугуро видел, как он и санитар тащили этот ящик под дождем.
- Как думаешь, где ее захоронят?
- Понятия не имею! Но с твоей глупостью теперь покончено, - сказал за его спиной Тода. - Ведь всякая привязанность - глупость.
Сугуро задумался. Почему он так долго заботился только об этой старухе? Кажется, теперь он понял, почему. Она была его первым пациентом. Сейчас, когда, как говорит Тода, умирали все, эта старушка была единственным существом, которое он оберегал от смерти. И вот ее уносят под дождем в ящике из-под мандаринов. И только сейчас Сугуро ясно почувствовал, что с сегодняшнего дня ему абсолютно наплевать, что будет с Японией, с ним самим и со всем на свете.
V
В ночь, когда умерла «бабушка», - наверное, потому, что он спал в лаборатории, - Сугуро простудился. Он сразу как-то сник, у него поднялась температура. Работая за соседним с Тода столом, он чувствовал тошноту и головную боль.
- Смотри, может, заразился от своей старухи? - Тода пристально посмотрел на него. - Да у тебя все лицо посинело!
Сугуро увидел в запотевшее зеркало свое посеревшее лицо с красными, воспаленными глазами.
- Вас просит к себе Сибата-сэнсэй, - обратилась к Сугуро медсестра, просунув голову в дверь.
Это была та самая сестра, которая во время операции следила за кровяным давлением у Табэ.
- Сейчас?
- Да, просил немедленно.
- У меня голова разламывается...
Когда он, еле волоча ноги, вошел вместе с Тода во вторую лабораторию, рядом с Сибата и Асаи сидел военврач с багровым лицом. Мельком посмотрев на вошедших, он бросил отрывисто:
- Итак...
И тут же вышел.
В жаровне голубым пламенем горели серебристые угольки, на столе стояли чашечки с недопитым разбавленным спиртом.
- Садитесь. - Сибата посмотрел на пачку сигарет «Хомарэ», лежащую на столе. - Хотите? - Он поболтал ногой, вертящееся кресло заскрипело. - Курите, - предложил он еще раз.
Встав со стула, Асаи подошел к окну. Тода и Сугуро поняли, что Сибата хочет им что-то сказать, но не знает, с чего начать.
- Тода, тема вашей диссертации, кажется, «Индуктивный метод лечения каверн»? - На впалых щеках Сибата заиграла деланная улыбка. - Как подвигается работа? Ведь это сейчас насущная проблема, можно сказать, первостепенная. Удалось ли достать какие-нибудь новые материалы? Или только статьи Монарди?
Не ответив, Тода вытащил из пачки сигарету и закурил. По комнате пополз едкий запах горелой бумаги. Сугуро начало мутить.
- Я тоже хотел было кое-что изучить, но не удалось.
- Почему?
- Да вот, больная из общей палаты взяла да и умерла. А я надеялся на интересный эксперимент...
- И чувствуете себя, как охотник, вернувшийся с пустыми руками? - съязвил Тода.
- Скорее уж как отвергнутый влюбленный... - отозвался из своего угла Асаи.
«Быстрее бы уж к делу переходили!» - досадливо подумал Сугуро, с трудом превозмогая тошноту.
Но Сибата, поставив на ладонь чашку, начал крутить ее.
- Так вот... Наверное, старик вам завтра сам скажет... - начал он. - Мы долго думали, привлечь ли вас...
Сибата замолчал и снова уставился на чашку. Сугуро отер пот со лба. Бледное голубое пламя углей попахивало гнилью.
- Такую возможность ущускать нельзя. Ученый, всякий медик... мечтает об этом...
Вертя на ладони чашку, Сибата начал раскачиваться в кресле.
- Вы не слепые, сами видите, как приуныл старик после этой злосчастной операции. Заклевать его теперь ничего не стоит. Профессор Кэндо, тот не теряет времени зря... Чего же нам зевать? Как раз сейчас время сотрудничать с военными... Мы не долж-
ны им отказывать, это только повредит нам. Конечно, мы не собираемся вас принуждать, но учтите, профессор Кэндо привлекает пять человек, нас тоже будет пятеро - шеф, я, Асаи и вы двое, так что...
- В чем вы предлагаете нам^ принять участие? - спросил Тода. - В операции?
- Повторяю, мы вас не принуждаем. Но если вы согласитесь, то должны хранить все в тайне.
- Да что же это наконец?
- Опыты. Над живыми военнопленными.
Лежа с открытыми глазами в темноте, он слышит отдаленный шум прибоя. Это море наваливается черной стеной на каменистый берег и, бурля, откатывается.
«Почему меня уговорили участвовать в этом деле? - подумал Сугуро. - Нет, неправда, меня не уговаривали. Тогда, в кабинете Сибата, я мог отказаться, мог! Почему же я согласился? Пошел за Тода? Или из-за тошноты и головной боли просто не дал себе во всем отчета? В комнате было душно от жаровни, воняло противным табачным дымом».
«Ну, на чем же порешим, Сугуро-кун? * - приблизив к нему свое лицо, спросил Асаи. - Ты волен не соглашаться».
Вернувшийся в кабинет толстый военврач засмеялся: «Ведь эти типы весь город разбомбили! Пленных уже давно решили расстрелять, но передумали - не все ли равно, где и как их уничтожить! А тут им дадут эфир, так что умрут во сне...»
«Э-э, не все ли равно?.. Может, я согласился просто потому, что задыхался в душной комнате. Может, из-за сигарет Тода. Не все ли равно!.. Не думать, вот что главное! Спать! Теперь думай не думай, все решено. Да и что я могу сделать один?..»
Он засыпал, и опять открывал глаза, и снова забывался... Во сне он видел, как море несет его, словно щепку, по своим черным волнам...
* К у н - форма дружеского, фамильярного обращения.
С того дня Тода и Сугуро в лаборатории старались не смотреть друг на друга. И когда невольно они начинали разговор об опытах, один из них тотчас же менял тему. Ни Сугуро, ни Тода не признавались друг другу, почему они согласились на предложение Сибата. И вообще в эти дни они говорили мало, работали с каменными, напряженными лицами.
Вскоре Асаи передал им тайком план предстоящих опытов. В первый день намечали использовать троих пленных. Их должны были подвергнуть операции в первом хирургическом отделении.
Порядок опытов намечался следующий:
1. В кровь первого пленного вводится физиологический раствор, с тем чтобы установить, какая предельная доза может быть влита до наступления смерти.
2. В кровеносные сосуды второго военнопленного вводится воздух, с тем чтобы установить, после какой дозы наступит смерть.
3. У третьего пленного постепенно удаляются легкие, с тем чтобы установить, какую их часть можно удалить до наступления смерти.
Оперируют: профессор Хасимото и доцент Сибата. Первый ассистент: X. Асаи. Второй ассистент: Г. Тода. Третий ассистент: Д. Сугуро.
Эксперимент, который собирались поставить на первом военнопленном, был важен для военной медицины. Обычно заменяющий кровь физиологический раствор состоит на девяносто пять процентов из поваренной соли. Медицине еще не было известно, до каких пределов можно вводить этот раствор раненым, которым грозит смерть от потери крови. Считалось, что 'можно влить два-три литра, но эта норма была предположительной.
Цель второго эксперимента - определить, какое количество введенного в кровь воздуха приводит человека к смерти. Известно, что обезьяна умирает от пяти кубических сантиметров воздуха.
Эксперимент, который ставили на третьем военнопленном, был очень важен для легочной хирургии.
Частичное удаление легких, казавшееся более перспективным, чем структурная операция, хоть и производилось доктором Сэкигути в Северо-Восточном государственном университете и профессором Код-зава в Осака, являлось новшеством, и необходимо было установить, до каких пределов можно удалять легкие.
Читая план «опытов», Сугуро догадался, что первый и второй эксперименты предложены не стариком, а доцентом Сибата. И он на секунду представил себе его сухое заостренное лицо.
Итак, завтра должна состояться «операция». Сугуро без всяких на то причин прибрал стол и все ящики. Покуривая, Тода молча наблюдал за ним.
- Ну, пойду, пожалуй, - сказал, наконец, Сугуро.
Тода неопределенно хмыкнул.
- До свиданья.
- Погоди... - Тода внезапно остановил Сугуро.
- Что?
- Садись.
Сугуро сел, но говорить ему ни о чем не хотелось. Казалось, скажи он слово, Тода не преминет съязвить.
- Си-га-ре-ту.
Тода протянул ему пластмассовый портсигар с неуклюжими самокрутками. Сугуро чиркнул спичкой и посмотрел на его затухающий огонек.
- Ну и дурак же ты!.. - пробормотал Тода.
- Вероятно.
- Ведь еще не поздно отказаться.
- Гм...
- Откажешься?
- Гм...
- А интересно, есть все-таки бог?
- Бог?
- Да. Я, может быть, несу чушь, но вот, понимаешь, человек никак не может плыть против течения, избежать - ну, как это называется? - судьбы, что
ли. Вот я и думаю: есть ли он, этот самый бог?.. Тогда...
- Что тебе на это ответить? - Сугуро положил на стол погасшую сигарету. - По мне, все равно один конец, есть он или нет...
- Оно, конечно, так, но ведь та старуха была для тебя чем-то вроде бога...
- М-да...
Резко поднявшись, Сугуро вышел в коридор. Тода его не окликнул.
Глава вторая. Те, которых судили.
I . Медсестра
По семейным обстоятельствам я только в двадцать пять лет, и то с трудом, окончила городскую школу медсестер и стала работать в институтской кдинике. Летом того же года я познакомилась с Уэда, которого положили туда с аппендицитом.
Об Уэда я теперь стараюсь не вспоминать, да и наша супружеская жизнь, за одним исключением, к моим запискам не имеет никакого отношения, так что не стоит описывать ее подробно. Единственное, что врезалось мне в память, - это залитая предзакатным солнцем палата на втором этаже больницы, и на койке его тучное тело в рубашке из жатого ситца и набрюшнике чуть ли не до колен. Этот коренастый, не по годам расплывшийся человек был страшно потлив и всегда задыхался от жары.
Я, как медсестра, обязана была вытирать ему пот. Слонообразный, с маленькими, бесцветными глазами, он тогда не вызывал во мне ни интереса, ни любопытства.
Однажды Уэда вдруг прижался к моему животу и сжал мне руку.
Я и теперь не знаю, почему я тогда согласилась. Наверное, подумала, что мне уже двадцать пять лет, а у Уэда хорошее место на Южно-Маньчжурской железной дороге. И еще, как ни стыдно в этом признаться, мне страшно хотелось ребенка. Не то чтобы от любого мужчины, но, на худой конец, можно было и от Уэда.
В больничном дворе до одурения трещали цикады. Руки Уэда были липкими от пота...
Его родители жили в Осака, и потому свадьбу сыграли в доме моего старшего брата на улице Якуин-тё. Я и сейчас помню, как Уэда сидит на свадебном ужине в короткой визитке, взятой напрокат, и все время вытирает потную шею. Сразу же после свадьбы мы на пароходе отправились из Симоносеки в Дай-рэн * - Уэда отозвали из местного отделения компании в главную контору.
Этот пароход назывался «Мидори-мару», весь третий класс был забит колонистами; там воняло рыбьим жиром и соленой редькой.
Для меня, никогда не ездившей дальше Симоносеки, пересечь море и отправиться в незнакомое место, именуемое Квантунским краем, было настоящим событием. Вглядываясь в лица колонистов и их домочадцев, лежавших как попало между корзинок и чемоданов на палубе, застеленной тонкой кошмой, я начинала чувствовать себя одной из тех, кто, оставив родину, едет в далекие края на заработки. Эти люди, как только темнело, принимались во весь голос горланить военные песни. Я изнемогала от качки, а Уэда все приставал ко мне.
- Перестань, стыдно! - говорила я ему шепотом, стесняясь чужих глаз, и незаметно отталкивала
Д а й р э н - город Дальний.
его большие волосатые руки. - Почему мы едем третьим классом? Ведь компания, наверно, оплачивает проезд?
- В Дайрэне будут разные расходы, так что лучше приберечь деньги.
Потом он сузил свои крохотные Слоновьи глазки и оглядел меня всю, словно облизывая.
- Тошнит, говоришь? Но ведь не может быть, чтобы уже... Рано еще...
Целый день черное зыбкое море в иллюминаторе то вздымалось, то снова опадало. Наблюдая за ленивыми волнами, я с горечью думала: «Вот она, супружеская жизнь!..»
На четвертый день утром мы прибыли в Дайрэн. Дождь стучал по крышам портовых складов. На пароход под грубые окрики солдат, широко ступая, подымались тощие китайские кули с огромными мешками сои на плечах.
- Такие и рояль перетащат вдвоем, - смеясь, сказал над моим ухом Уэда, когда я прижалась лицом к иллюминатору.
Повозки, запряженные длинноухими мулами, поджидали пассажиров на пристани.
- Это не мулы, а маньчжурские лошади, - самодовольно разъяснял мне по дороге Уэда, прослуживший в Дайрэне четыре года. - Вот проспект Яма-гата, а это проспект Ояма. Тут все главные улицы названы в честь наших генералов, воевавших с русскими.
- Ас китайцами тут приходится общаться? - спросила я, тревожно сжимая потные пальцы Уэда и убеждая себя, что здесь у-меня нет никого, на кого бы я могла положиться, никого, кроме этого человека.
Казенная квартира находилась рядом с храмом Дайрэн-дзиндзя *. В этих краях зимы стоят холодные, и все дома строятся из камня. Наш одноэтажный дом, как и другие, был из серого кирпича. Обычная двух-
* Д а й р э н-д з и н д з я - синтоистский храм в городе Дальнем.
комнатная квартира, печь вмонтирована в стену, что поначалу удивило меня.
Да и все в этом колониальном городе первое время казалось мне необычным: и ухоженные аллеи, и здания, построенные в русском стиле, отличали его от грязных японских городов. Военные и штатские, если только они были японцы, держались здесь уверенно и высокомерно.
- А где же живут китайцы? - спросила я как-то Уэда.
- На окраине, - засмеялся он. - Там такая грязище!.. А чесноком воняет так, что ты и двух шагов не пройдешь.
В отличие от Японии, где почти все продукты распределялись по карточкам, здесь их было много, и стоили они поразительно дешево. Каждое утро под окна приходили китайцы. «Госпожа, - кричали они, - есть свежая рыба, есть овощи!» Стоило только поторговаться, и они уступали, соглашаясь с той ценой, которую я называла. Помню, всего за десять сенов* можно было купить пару омаров. Каждое утро, заглядывая в тетрадь домашних расходов, Уэда не забывал напомнить: «Смотри, торгуйся, старайся купить подешевле».
Уже через два месяца я признала правоту мужа и поняла, что мне, как японке, прежде всего необходимо научиться соответствующим образом держать себя с китайцами. У нашего соседа-галантерейщика служил мальчик на побегушках, и я частенько слышала, как хозяин с женой ругают и бьют его. Первое, время я пугалась, слыша их перебранки, но потом привыкла. Уэда говорил, что если китайца не лупить, так он сразу же обленится. И когда к нам три раза в неделю начала ходить прислуга-китаянка, я и сама стала бить ее по щекам по всякому поводу и без повода.
Красивый город, дешевизна продуктов, сравнительная обеспеченность радовали меня, и я уже думала,
* Сен 1/юо иены.
- мелкая денежная единица в Японии, равна
что люблю Уэда. И вот наступила зима. Благодаря печке в нашей квартире было тепло - не то что в японских домах, но на дворе, когда пришли декабрьские морозы, любая вещь, будь это мандарин или намокшие сандалии, превращалась в ледышку. Я и сейчас помню, как зимними вечерами ждала возвращения мужа, ссылавшегося на дела и часто запаздывавшего. А за окном - заснеженная улица и извозчик, щелкая кнутом, погоняет лошадь. Я была беременна, поэтому вечера проводила за шитьем детских вещей или заставляла китаянку массировать себя.
Я, глупая, и не подозревала, что Уэда ходит к официантке из японского ресторана «Ироха», находившегося на улице Наниватё. Первой мне сообщила сб этом жена соседа-галантерейщика, но я поначалу возмутилась: «Не может этого быть!» Когда я об этом спросила мужа, он только улыбнулся, сузив глаза. Он улыбался, и мне не хотелось верить в его измену. А когда в постели Уэда ласкал меня, тело и подавно забывало обо всем, и я уже совсем не верила слухам.
В апреле, когда в Японии была уже весна, а в Дайрэне все еще стояли холода и почерневший от копоти снег толстым слоем покрывал землю, я лежала в железнодорожной больнице и ждала ребенка. Я поверила мужу, который сказал мне, что родные японских служащих лечатся в этой больнице бесплатно, а потому лучше лечь туда пораньше. Тогда я думала только о ребенке и даже представить себе не могла, что, положив меня в больницу, Уэда тотчас приведет в дом другую женщину.
Даже сейчас, спустя много времени, я не могу без горечи вспоминать свои роды. Тот, кто прочтет эти записки, думаю, поймет, какая глубокая рана образовалась у меня в душе, когда я узнала, что никогда больше не смогу иметь детей. Младенец почему-то умер еще в утробе.
Я страстно хотела сына, и я уже придумала ему имя - Масу, но мне не пришлось даже его увидеть. Я медсестра, я представляла, хотя и смутно, к чему
могут привести роды мертвого ребенка. Я со слезами на глазах умоляла врача, но... чтобы спасти меня, пришлось удалить матку.
- Ничего страшного, - сказал Уэда, улыбаясь узкими слоновьими глазками.
Теперь я думаю, что он, должно быть, был ра^, что ребенок родился мертвым, - со мной стало проще разделаться.
- Я спрашивал доктора, он говорит, что в остальном все в порядке. Ну, в этом самом... Да и лечение почти даром. Так что убытки небольшие.
Слушая Уэда, я поняла, что у него есть другая женщина. Жена галантерейщика говорила правду. Но, как это ни странно, ни гнева, ни ревности я не испытывала. Чувство собственной ущербности, какой-то опустошенности совершенно подавило меня. Когда до моего сознания дошло, что я никогда не смогу стать матерью и, значит, как женщина всю жизнь буду неполноценной, я словно окаменела.
После месячного пребывания я выписалась из больницы. В Дайрэне была уже весна. С ветки молодой ивы слетел легкий, как пушинка, цветок. Коснувшись потной шеи Уэда, он плавно опустился на чемодан, который несла прислуга-китаянка. Я кусала губы при мысли, что никому теперь мои пеленки и распашонки не пригодятся...
Через два года я рассталась с Уэда. Когда произошел разрыв, я, как все женщины, кричала и плакала, но об этих омерзительных днях моей жизни писать я здесь не буду. Это никому не интересно. Как ни странно, из тех двух лет мне почти нечего вспомнить. И сейчас, когда я стараюсь воскресить в памяти хоть что-нибудь, перед моими глазами всплывает толстое, потное тело Уэды, и я вижу, как он, беспокоясь о своем кровяном давлении, пьет коричневую микстуру под названием «Бергер». И это все... Внушив мне, что супружеская жизнь вредна для его здоровья, Уэда, возвращаясь домой за полночь, тут же заваливался в постель и начинал громко храпеть. Я, конечно, знала, что на самом деле силы из него выжимает официантка из ресторана «Ироха». В темноте его тяжелое, го-
рячее тело подкатывалось ко мне, но я отталкивала его... Что говорить о чувствах! Я и физического влечения к этому человеку уже не испытывала. Сознание своей ущербности, по-видимому, влияло на то, что я не чувствовала и половой потребности. И все же, несмотря на все это, я прожила с ним целых два года. Думаю, из-за моей слабости да еще из-за стыда перед людьми. Очень уж не хотелось стать одной из многих несчастных, которых в этом колониальном городе мужчины бросали на каждом шагу. И не было желания тащиться в Японию...
Расставшись с Уэда, я на палубе того же парохода «Мидори-мару» уехала из Дайрэна. Так же, как и в день моего приезда, дождь лил на крыши портовых складов, и жандармы орали на кули, тащивших огромные мешки сои. Я подумала, что теперь никогда больше не увижу этого города, не услышу противных окриков, и почувствовала облегчение.
Когда я вернулась в город Ф., война уже была в разгаре, и хотя город был переполнен военными и рабочими, здешняя жизнь отличалась от дайрэнской, как небо от земли. Старший брат и его жена встретили меня неприветливо, да и у меня характер был неуживчивый. Вскоре я стала жить отдельно от семьи брата, решив снова поступить медсестрой в больницу. Я сняла за скромную цену комнату недалеко от институтской клиники.
За четыре года в больнице произошли большие перемены - врачи и средний медперсонал Полностью сменились. Вся молодежь была мобилизована на фронт. В Дайрэне я и представить себе не могла, что война вдруг так преобразит больницу. Поступив на работу, я узнала, что бывший заведующий первым хирургическим отделением Иноуэ умер и его место занял профессор Хасимото.
Расставшись с Уэда, я заранее готовила себя к худшему. Должна сказать прямо, мое вторичное поступление в клинику было для меня не очень-то приятным. Бывшие младшекурсницы теперь командовали
мной. Я, конечно, знала, что за моей спиной обо мне сплетничают: как же, ее ведь муж бросил! С разрешения хозяина меблированных комнат я притащила к себе дворняжку, которую случайно подобрала на улице. Конечно, держать собаку в такое трудное время была недопустимая роскошь - мы сами ходили полуголодные, - но меня слишком угнетало одиночество, пустота жизни. Теперь ее заполнило хоть какое-то живое существо. Я назвала дворняжку Масу, в память о моем ребенке. Эта жалкая сука, пугливо забивавшаяся в угол, когда я ее ругала, и всегда напускавшая со страха лужу, стала для меня единственной привязанностью. Но часто, внезапно просыпаясь по ночам и слушая шум прибоя, я чувствовала невыносимую, леденящую тоску. Машинально я высовывала руку из-под одеяла и шарила по кровати. И поймав себя на том, что мне хотелось, чтобы рядом оказался Уэда, которого я должна была уже совсем забыть, я испытывала жгучий стыд. В такие минуты я очень хотела найти человека, который избавил бы меня от одиночества.
Мне противно писать что-либо похожее на оправдание, но вначале профессор Хасимото, этот молчаливый старик, не вызывал у меня никакого интереса, он был просто моим начальником - и только. Мне, медсестре, казалось, что эти большие люди - профессора, доценты - не только выше меня по своему положению, но что они и родились от иных людей. И вот меня, простую сестру, своего рода прислугу при этих господах, привязала к профессору, как это ни странно, его жена Гильда.
Когда профессор учился в Германии, Гильда тоже работала медсестрой. Помнится, в свое время мне даже рассказывали историю их любви.
Впервые я увидела Гильду недели через две после того, как поступила в больницу. У первого хирургического отделения внезапно появилась хорошо сложенная немка; она толкала велосипед, на котором висела огромная сетка. Сестры, сидевшие в дежурной комнате, сразу поднялись и засуетились. Я оглянулась и увидела коротко подстриженную иностранку в брю-
ках. Она походила скорее на юношу, чем на женщину.
- Кто это? - озадаченная, спросила я молоденькую сестру Коно.
- А вы не знаете? - Она укоризненно посмотрела на меня. - Это же Гильда-сан, супруга профессора Хасимото.
Тем временем Гильда, вытащив из огромной сетки целлофановый пакет, протянула его ассистенту Асаи. Лицо Асаи растянулось в притворной улыбке. Крепким телосложением и ростом Гильда как-то подавляла его. Помахав рукой сестрам, она широким мужским шагом направилась к двери.
В целлофановом пакете, оставленном Гильдой, оказалось печенье, что по тем временам было неслыханной роскошью, поэтому все наперебой протянули руки к пакету. Я тоже взяла одно.
Я жевала печенье и молча слушала, что говорят сестры о Гильде. Их возмущала слишком яркая помада на ее губах. Японка никогда бы такого себе не позволила.
- И вечно сияет, - сказал кто-то. - Печеньем угостит или трусы у больного из общей палаты постирает - и довольна страшно, гордится!
Сестры посмеивались над Гильдой из-за того, что всякий раз, приходя в больницу, она навещала больных общей палаты. Она аккуратно приходила .три раза в месяц с большой сеткой и шла прямо туда. Собирала у самых бедных больных грязное белье, а в следующий приход приносила его выстиранным. Это был ее «жертвенный труд».
По правде говоря, ее милосердие нас, сестер, не трогало. Да и больных общей палаты, думаю, оно стесняло. Эта палата' была забита стариками и старухами, у которых после бомбежек никого не осталось в живых; они терялись и робели только от одного того, что европейская дама заговаривала с ними. А когда Гильда вытаскивала из их ветхих корзинок и старых мешков грязное белье, несчастные стыдливо забивались в угол.
- Пожалуйста, не надо. Оставьте, как есть...
Самым нелепым было то, что Гильда, кажется, не подозревала, что больным стыдно и неловко. Широким мужским шагом она расхаживала по больнице, раздавая печенье и набивая сетку грязным бельем.
Конечно, сейчас я пишу об этом не без ехидства, но тогда я еще не испытывала личной неприязни к Гильде. Как тут не растрогаться! Вот и сегодня Гильда вымыла горшок больной, находившейся на бесплатном лечении. «Подумать только -■ это делает европейская дама!» - умилялся ассистент Асаи. Мы, медсестры, ухмылялись: пусть себе тешится, раз ей делать нечего!.. Но не любить ее у нас, конечно, поводов не было.
Я обиделась на эту иностранку совершенно по другой причине. Однажды в сумерки я, закрыв лицо руками, сидела на ступеньках лесенки, выходившей во двор. Вспоминала железнодорожную больницу в Дайрэне, свои неудачные роды...
Тут ко мне подбежал мальчик лет четырех. Лицо у него было японское, но волосы каштановые, и я догадалась, что это сынишка Гильды и Хасимото. Как свинцом, мою грудь сдавила мысль, что если бы мой ребенок не умер, ему сейчас было бы тоже четыре. Я невольно протянула руки к мальчику.
- Не прикасайтесь к нему! - внезапно раздался над моей головой строгий женский голос.
Прямая, как струна, возле меня вытянулась Гильда с ярко накрашенными губами. Словно собаке, она свистнула ребенку, подзывая его к себе.
Но мальчик не послушался и, посматривая на мать, колебался. А мы с Тильдой неприязненно уставились друг на друга. Почему мне тогда стало так тяжело? Вероятно, нахлынули воспоминания о злосчастных родах, отнявших у меня счастье материнства. И я, брошенная женщина, неспособная рожать, почувствовала жгучую зависть к этой счастливой жене и матери.
- Простите, пожалуйста, - сказала Гильда на чистом японском языке, беря ребенка на руки. - Вы же знаете, как легко дети заражаются туберку-
лезом. Я и то, уходя из больницы, всегда мою спиртом руки...
В этот вечер, запершись в своей комнатке, я почувствовала себя еще более одинокой, чем прежде. Кормя Масу, я увидела у нее на брюхе следы крови и, выйдя из себя, замахнулась. Собака, сжавшись в комок, покорно глядела на меня, но я не выдержала и несколько раз ударила ее по голове. Потом разрыдалась...
Я внезапно почувствовала интерес к профессору Хасимото, но уже не как к начальнику, а как к мужу Гильды. Когда этот старик, засунув руки в карманы, проходил мимо сестер, выстроившихся у палат, я замечала даже едва заметное пятнышко от пепла на его халате. Волосы профессора уже побелели. Морщинистое, усталое лицо, дряблые щеки. Любит ли его молодая, здоровая Гильда-сан? Когда его пальцы касались груди больного, я представляла себе, как они ласкают Гильду. И я испытывала даже радость, обнаружив, что на манжете профессора не хватает пуговицы, - ведь я замечала то, что упустила его жена, Гильда.
Война становилась все ожесточеннее, но я жила в нескольких километрах от города, поэтохму пока уберегалась от бомбежки. А город уже наполовину сгорел. Брат, живший раньше на улице Якуинтё, с полгода назад эвакуировался в Итодзима, но мне и в голову не приходило съездить к нему. Да и он не приезжал ко мне. Я узнала, что Уэда из Дайрэна переведен в Харбин, но от него тоже не было никаких вестей. Настало такое время, когда связи между людьми ничего уже не значили. Я, всеми забытая, одинокая, не интересовалась ходом войны, не читала газет, потому что, сказать по правде, мне было совершенно безразлично, выиграет или проиграет войну моя страна. Шум моря, который я слышала, просыпаясь по ночам, в последнее время еще больше действовал на меня. Когда я в темноте напрягала слух, мне казалось, что вчера этот шум был сильнее, чем
позавчера, а сегодня сильнее, чем вчера. Только в эти минуты я думала о войне. Мрачный, похожий на барабанный бой, рокот с каждой минутой нарастал, и мне казалось, что мы вместе со всеми нашими -островами летим в какую-то черную, бездонную пропасть.
Ну и пусть летим, наплевать! В больнице смертность возросла, особенно среди туберкулезников. В общей палате не проходило и двух недель, чтобы кто-нибудь не умер. Ведь главное при туберкулезе - питание, а у этих бедняг не было денег, чтобы на черном рынке раздобыть еду. Люди умирали, а их койки занимали другие - больных поступало куда больше, чем имелось свободных мест.
Меня, как новенькую, приставили к общей палате, но я вовсе не жаждала уподобляться Гильде и помогать лежавшим там людям. Я только исполняла свои обязанности. По-видимому, это проистекало из моего убеждения: помогай, не помогай - всех поглотит угрюмое черное море. Наверно, и стычка с Циль-дой произошла по той же причине.
В тот день должны были делать операцию молодой даме, лежавшей в отдельной палате. В дежурной комнате осталась только я одна. Так что, когда пришла Гильда, ее вопреки обыкновению даже никто не встретил. Я сидела и разбирала анализы.
- Пожалуйста, сестра, можно вас на минуточку, - сказал, просовывая голову в дверь, старик из общей палаты. - Маэбаси очень плохо.
- А что такое?
- Уж очень она мучается.
Когда я пришла в общую палату, женщина, которую звали Маэбаси, металась по постели, широко раскрыв глаза и царапая грудь. Даже мне, медсестре, было ясно, что у больной спонтанный пневмоторакс. Ей нужна была немедленная помощь.
Я вошла в лабораторию, но и ассистент Асаи, и Тода, и Сугуро - все находились на операции. Свободен был только Сибата. Но его я не нашла. А если быстро не удалить воздух, Маэбаси задохнется. И я тут же позвонила в операционную.
- Асаи-сэнсэй у вас? - скороговоркой спросила я у сестры Коно, подошедшей к телефону. - У больной Маэбаси спонтанный пневмоторакс.
В трубке послышались чьи-то шаги. Мне это показалось странным - ведь обычно во время операции стоит гробовая тишина.
- Что это там у вас приключилось? - раздался, наконец, недовольный голос Асаи.
- У Маэбаси из общей палаты спонтанный пневмоторакс.
- Я ничего не могу поделать, нам некогда. Оставьте, пусть...
:- Но больная очень мучается.
- Ведь она все равно безнадежная. Дайте ей наркоз...
Что еще сказал Асаи, я не расслышала. Потом он бросил трубку. «Сделать наркоз, сделать наркоз», - мысленно повторяла я.
Ведь она все равно безнадежная - так он сказал... Лучи заходящего солнца проникали через оконные стекла в лабораторию, на столе лежал толстый слой белой пыли. Взяв прокаин и шприц, я направилась в общую палату. Там я увидела Тильду. Она стояла, схватившись за перекладину кровати Маэбаси.
- Сестра, принесите скорей аппарат для поддувания! - крикнула она мне.
Гильда с одного взгляда поняла, что у больной спонтанный пневмоторакс - ведь когда-то у себя, в Германии, она работала медсестрой. Внезапно она увидала пузырек с прокаином и шприц. Гильда изменилась в лице, резко оттолкнула меня, словно хотела ударить, и побежала за аппаратохМ.
Чувствуя косые взгляды больных, я собрала осколки вдребезги разбитого пузырька и вернулась в дежурную комнату. За окном пылало заходящее солнце; оно было таким же большим и багровым, как тогда, над больницей в Дайрэне.
- Почему вы хотели сделать ей укол? - пристала ко мне Гильда, заслонив вход в дежурную комнату
и по-мужски скрестив руки на груди. - Решили убить, да?
- Но... - не подымая глаз от пола, растерянно пробормотала я, - ведь она все равно обречена. Такая смерть более милосердна.
- Если даже точно известно, что человек умрет, убивать его никто не имеет права. Бога вы не боитесь, вот что! Не верите в его кару...
И Гильда крепко стукнула кулаком по столу. От ее блузки шел аромат душистого мыла, которого и в помине не было у нас, японцев. Таким мылом Гильда стирала белье больных из общей палаты. Мне почему-то стало смешно. Может, из-за этой стирки рука Гильды, которой она ударила по столу, казалась жесткой, как деревяшка? Наверное, из-за стирки. Я никогда не думала, что у белых такая некрасивая кожа. Один этот бледный золотистый пушок чего стоит! Сначала мне было смешно, а потом просто надоело ее слушать. Грозный, как бой барабана, рокот ночного моря снова послышался мне.
В эту ночь было мое дежурство. Когда на рассвете я вышла йз больницы и направилась домой, мне неожиданно встретился Асаи, разгуливавший по двору.
- Ну как операция, сэнсэй?
- Кто это? Кто?.. А, это ты?.. - запинаясь, протянул он. *
Как же упился этот щеголь! Даже очки сползли с носа.
- Убили.
- Убили?
- От родных пока скрываем. Да, руки у старика уже не те! Теперь профессор Кэндо запросто его побьет. И на моей карьере, кажется, надо поставить крест...
Асаи пошатнулся, оперся на мое плечо и дохнул на меня винным перегаром.
- Где живешь-то? Пойдем, провожу.
- Тут, рядом.
- А к тебе можно?
Асаи заночевал у меня. Мне было все равно.
- Ты, оказывается, держишь собаку. Гильда тоже держит. Н-да, Гильда... Что, она и сегодня тут командовала?
- Сэнсэй, вы же ее так уважаете...
- Какое там! Просто думаю разок переспать с белой бабой.
- Интересно, как профессор с ней держится?
- Н-да, она, верно, бешеная. Все эти святые блон-диночки такие... А бедрами как виляет, обрати внимание. Послушай, а что ты не соблазнишь нашего старика? Наставила бы рога этой Гильде...
Ни радости, ни волнения не испытывала я от ласк Асаи. Когда он обнимал меня, я, закрыв глаза, думала о том, как профессор рассказывает Гильде о смерти больной на операционном столе. Я вспоминала белые руки, покрытые пушком, запах мыла и испытывала злорадство.
Встретившись на следующий день в лаборатории с Асаи, я удивилась той холодной невозмутимости, с какой он окликнул меня.
- Что ты хотела сделать больной из общей палаты?
- Из общей палаты?
- Да, у которой возник спонтанный пневмоторакс. Сейчас звонила Гильда, требует, чтобы тебя уволили.
- Я только... как вы сказали.
- Я ничего тебе не говорил!
Я посмотрела на него в упор, и он, блеснув очками, отвел глаза. А ведь минувшей ночью этот мужчина мучил меня своими настойчивыми ласками!
- Значит, меня уволят?
- Никто тебе этого не говорит. - Лицо Асаи растянулось в его обычной притворной улыбке. - Но фрау Гильда может поднять скандал. Не лучше ли тебе с месяцок отдохнуть от работы? Как ты думаешь? Я за это время все улажу.
Вернувшись вечером домой, я не нашла Масу. Спросила' хозяина, он лишь покачал головой. В последние месяцы все так изголодались, что даже собак
стали есть. Видно, кто-то без меня и увел Масу... Устроившись на пороге, я с полчаса сидела молча. «А, будь что будет! Наплевать!» - подумала я. Асаи, конечно, тоже хорош, но сейчас я люто ненавидела Гильду, посмевшую позвонить и потребовать моего увольнения. Эта немка даже не замечает, насколько тяготят больных ее посещения. Кривляется, святоша! Ну и пусть, пусть она и мать и святая, а я урод, калека, уличная девка! Мне все равно, даже Масу бросила меня и убежала куда-то.
Тягостно было целый месяц не ходить в больницу и сидеть дома. За работой забывался Дайрэн, неудачные роды.,. Но когда, томясь от безделья, валяешься в постели, память возвращает тебя в тот город, к Уэда, к мертвому ребенку... Хоть бы Уэда разок увидеть, и то не так тяжко было бы!
В один из таких вечеров пришел Асаи.
- Поговорить надо.
- Что, увольняют?
- Да нет, - каким-то сухим голосом ответил он, усаживаясь на циновку. - Дело куда более серьезное...
- Какое еще там серьезное, раз уволили.
- В том-то и штука, что тебе надо вернуться в больницу.
- Разве это уже возможно?
Тогда он мне и рассказал о намеченных опытах над военнопленными.
- Все участники уже подобраны, - сказал он,- это старик и Сибата, Тода и Сугуро, только вот сестры нет... ,
- Поэтому вы ко мне и пришли? - Я истерически захохотала.
- Ты понимаешь, во имя родины! Их все равно приговорили к смертной казни, а тут они послужат науке. - И Асаи смущенно усмехнулся: видно, он сам не верил этим доводам. - Ты ведь не откажешься?
- Хорошо. Только я соглашаюсь не ради родины и не ради вашей науки.
Мне было абсолютно все равно, победит Япония или потерпит поражение. Прогресс медицинской науки меня тоже мало интересовал.
- А интересно, Хасимото-сан рассказал об этом Гильде?
- Ты в своем уме?! Брось.шутить! Смотри, никому ни слова.
Вспомнив, как тогда Гильда кричала на меня, говоря о божьей каре, я улыбнулась. Это была улыбка победителя. Гильда не знает, что собирается делать ее муж. А я знаю...
- Да, профессор, конечно, не может рассказать об этом Гильде, ведь она вроде бы святая...
Лежа с открытыми глазами в объятиях Асаи, я слушала похожий на барабанный бой рокот моря. В памяти опять ожили аромат ее мыла, ее руки с белесым пушком. Я со злорадством представила, как в такое же белое тело вонзается скальпель.
- Интересно, трудно резать тело белых?
- Глупости, какая разница, белый или японец? - пробормотал Асаи, поворачиваясь на другой бок.
А я с грустью подумала: не роди я тогда в Дайрэне мертвого ребенка, никогда бы не рассталась я с Уэда, да и вся моя жизнь сложилась бы по-другому...
II . Студент-медик
В 1935 году в начальной школе на восточной окраине города Кобэ я, пожалуй, был единственным учеником с длинными волосами.
Теперь эта окраина сплошь застроена, но тогда у школы теснились грядки с луком и стояли крестьянские дома, а под окнами со свистом проносилась электричка. Большинство школьников' были детьми крестьян, и среди них не встречалось ни одного с длинными волосами, как у меня. Среди этих наголо остриженных ребят с искусственными плешами величиной с медяк попадались и такие, что ходили в школу с младенцем за спиной. Когда во время урока
младенцы просились по малой нужде или просто начинали реветь, молодой учитель растерянно говорил:
- Иди успокой, - и показывал ученику на дверь.
В отличие от токийских школ здесь учитель называл учеников просто по имени: Масару, Цутому, без добавления приставки «кун». Лишь меня одного он звал всегда Тода-кун. И мои одноклассники не видели в этом ничего странного. Приставка просто говорила о том, что я не крестьянский сын. Мой отец был врачом-терапевтом, практиковавшим в том же районе. По-видимому, у молодого учителя, только что окончившего педагогическое училище и ходившего в своем неизменном сюртуке, профессия отца вызывала уважение. К тому же в моем дневнике с первого класса стояли одни пятерки. Я хоть и не отличался крепким здоровьем, но был единственным ребенком в школе, которого в будущем ждал университет.
Каждый год мне давали главную роль в школьном спектакле, на выставках рисунков учащихся мои произведения неизменно отмечались наградой, может быть, поэтому я и начал бессознательно надувать взрослых. Взрослыми были учителя, а также отец и мать. Я быстро научился читать по их взглядам, как нужно поступить, чтобы их обрадовать и заслужить похвалу, и, смотря по обстоятельствам, прикидывался -наивным или изображал умницу - и то и другое я делал совершенно запросто. Инстинктивно я чувствовал, что взрослые ценяг во мне две вещи: душевную чистоту и способности. Быть слишком уж хорошим тоже нельзя, так же как и слишком умным - это может показаться подозрительным. Но если и то и другое проявлять в меру, успех обеспечен.
Сейчас, вспоминая все это, я не считаю, что отличался в детстве особым умом. Но припомните свое детство. Все дети, хоть сколько-нибудь способные, обладают известной долей- хитрости. Снискав благодаря этому любовь ц внимание взрослых, они начинают искренне верить, что они очень хорошие.
В пятом классе в первый день учебного года учитель представил нам нового ученика. Это был щуплый, низкорослый мальчик в очках, с забинтованной шеей. Боязливо, как девочка, он стоял перед учителем, потупив глаза и глядя в одну точку.
- Ну, ребята, - весело сказал молодой учитель в пожелтевших спортивных брюках, - это ваш новый товарищ, его перевели к нам из токийской школы. Думаю, вы с ним подружитесь. - Учитель написал на доске: «Минору Вакабаяси». - Это его имя.
По классу прошел шумок. Кое-кто украдкой покосился на меня. Ведь этот мальчик, по имени Минору, носил такие же длинные волосы, как и я. Я наблюдал за ним с чувством недоброжелательства и даже враждебности. Поправляя спускающиеся на нос очки, он исподлобья посматривал на нас и тут же опять опускал глаза.
- Все, надеюсь, написали сочинение о том, как провели лето? - спросил учитель. - Вакабаяси-кун, садись вон за гу парту и слушай. Первым будешь читать ты, Тода-кун.
То, что учитель назвал новичка Вакабаяси-кун, задело мое самолюбие. До сих пор в нашем классе только я один пользовался этой привилегией.
Я поднялся и начал читать. Обычно такое чтение было моим коньком. Мои сочинения считались образцовыми, тут я мог вовсю потешить свое тщеславие, но на сей раз на душе было тревожно. Я, не отрываясь, смотрел на новичка, усевшегося наискосок от меня. Он пришел из токийской школы, носит длинные волосы и одет в щеголеватый костюм с белым воротничком. «Ничего, не поддамся», - пробормотал я про себя.
В моих сочинениях всегда были одно-два «трогательных» места. Они специально предназначались для преподавателя. Он неизменно умилялся моей добротой, юношеской чистотой и другими похвальными качествами, которые так и выпирали из моих сочинений. Недаром настольной книгой учителя был сбор-
ник рассказов Судзуки Миэкити * «Красная птица», которые он нам с превеликой охотой читал.
- «Как-то в середине лета я узнал, что Кимура болел, и тут же решил пойти его проведать», - проникновенно стал я читать, стоя перед всем классом.
Это было правдой. Но дальше я присочинил то, чего не было, - описал, как несу больному Кимура коллекцию бабочек, которую с таким трудом собрал.
И вот, когда я зашагал через луковые грядки, мне вдруг стало жаль отдавать эту коллекцию. Меня несколько раз подмывало вернуться домой, но я все же пошел к товарищу и облегченно вздохнул, увидев его довольное лицо.
- Прекрасно, - удовлетворенно улыбаясь, сказал учитель, когда я кончил читать, и оглядел учеников. - Понимаете, что хорошо в сочинении Тода-ку-на? Кто понял, поднимите руки.
Несколько ребят неуверенно подняли руки. А я уже догадывался, что они ответят и что скажет учитель. Я действительно отнес Кимура коллекцию бабочек. Но вовсе не из сочувствия. Правдой было и то, что я шел по огороду, где трещали цикады. Но мне совершенно не жаль было коллекции. Отец мне купил целых три, их все равно некуда было ставить. Нечего и говорить, Кимура, конечно, обрадовался. Но это отнюдь не умилило меня. Я только подумал, как бедно живет Кимура, и мысленно сравнил его жалкую лачугу с нашим благоустроенным домом.
- Акира, попробуй ты ответить.
- Хорошо, что Тода-кун подарил коллекцию... дорогую для него коллекцию, подарил Кимура. Это хороший поступок.
-■ Это, конечно, похвально. Но главное здесь - другое, - сказал учитель и, повернувшись к доске, крупно написал мелом: «ЧИСТОСЕРДЕЧИЕ». - Помните, ребята, Тода-кун честно пишет о том, что ему стало жалко отдавать коллекцию. Обычно вы кри-
* Судзуки Миэкити (1578-1655) - автор буддийских нравоучительных повестей и рассказов.
вите душой в сочинениях. А вот Тода-кун чистосердечно описывает свои чувства. Это очень приятно.
Я смотрел на крупно начертанные на доске иероглифы «ЧИСТОСЕРДЕЧИЕ». Из соседнего класса доносились сиплые звуки фисгармонии. Девочки пели хором что-то заунывное. Я не чувствовал, что обманул и ребят и учителя. Ведь я привык к этому, так было всегда и в семье и в школе, недаром я считался первым учеником и пай-мальчиком.
Я украдкой взглянул на новичка. Он напряженно смотрел на доску, но, почувствовав мой взгляд, повернулся и тоже уставился на меня. - Несколько секунд мы пытливо разглядывали друг друга. Вдруг его лицо порозовело, а по губам пробежала тонкая усмешка. «Всех ты провел, но я-то не дурак, - говорила эта усмешка. - И коллекция твоя и все твои нюни гроша ломаного не стоят. Вранье все это. Взрослых ты еще -можешь одурачить, но я-то из токийских ребят, меня не проведешь».
Я отвел глаза и почувствовал, как у меня краснеют уши. Сиплые звуки фисгармонии смолкли, и голоса девочек стихли. Мне показалось, что иероглифы на доске дрожат и прыгают.
С этого дня бастион моей самоуверенности начал понемногу рушиться. И в классе и на школьном дворе, если только Минору был поблизости, я чувствовал себя стесненно, словно он знал обо мне что-то нехорошее, постыдное. Я не стал учиться хуже, но теперь, когда учитель хвалил меня при всем классе, когда мои рисунки вывешивали на стену или когда ребята выбирали меня старостой, я невольно украдкой поглядывал на Минору.
Я боялся его проницательных глаз, но сейчас, оценивая все издалека, должен признать, что они ни в коем случае не были осуждающими глазами или глазами совести. Просто мы были молчаливыми сообщниками, знающими одну и ту же тайну и видящими друг друга насквозь. И я чувствовал не укоры совести, а стыд, что меня разбблачили.
Этот мальчик ни с кем не играл. На переменах, когда ребята носились по двору, он, прислонившись
к качелям, молча наблюдал за происходящим. На уроках гимнастики он тоже стоял в сторонке, так как получил освобождение от занятий. И даже когда ребята заговаривали с ним, он отвечал односложно: «Нет, не хочу», или: «Угу». Когда же все убедились, что этот бледнолицый, похожий на девчонку мальчик в городском костюме', с длинными, как у меня, волосами в общем-то тюфяк', да и учится не ахти как, начали открыто помыкать им. И я перестал его бояться и робеть перед ним.
Мои одноклассники - сыновья крестьян - начали потешаться над Минору. Однажды, убрав класс после уроков, я вышел во двор, собираясь идти домой, как вдруг увидел, что на спортивной площадке Масару и Сусуму тащат Вакабаяси по Песку за волосы. Сначала он пытался сопротивляться, на минуту даже поднялся, но очень быстро отказался от борьбы, и его тут же опять повалили. Я с удовольствием наблюдал за этой сценой. Мне и в голову не пришло заступиться за Вакабаяси. Напротив, я со злорадством думал: «Ну и поделом! Тебя еще не так стоит проучить».
Так бы, наверно, я и стоял, посмеиваясь, если бы не заметил в окно учителя, шедшего по коридору. Мгновенно сообразив, что он направляется на спортплощадку, я опрометью бросился разнимать дерущихся.
- А ну, прекратите это безобразие! - во весь голос крикнул я, отлично сознавая, что учитель видит эту сцену. - Масару, не обижай новичка! Смотри, нарвешься на учителя!
Мальчишки обернулись и, увидев учителя, смущенно покраснели, но их жертва продолжала лежать на песке.
- Вакабаяси-кун, что с тобой? - спросил я, подойдя к нему.
Мальчик поднял глаза, в лучах заходящего солнца на лице его засверкали песчинки. Поодаль валялись очки с погнувшейся оправой. Когда я хотел стереть с его лица песок, Вакабаяси резко отстранил мою руку и брезгливо поморщился.
- Отстань, я же к тебе не пристаю...
Моя правая рука сама сжалась в кулак, но я знал, что учитель стоит рядом.
- Опять ты, Масару, - укоризненно проговорил я.
- Что здесь происходит, Тода-кун? - спросил учитель.
- Да вот Масару пристал к Вакабаяси-куну... - Я запнулся, словно мне было очень трудно говорить. - Я сразу подбежал разнять их, но...
Пока я вел обычную игру, Вакабаяси, залитый лучами заходящего солнца, смотрел не на учителя и не на меня, а куда-то в сторону. Я впервые увидел его глаза без очков и поразился - они словно читали все мои мысли.
- И не стыдно вам? - покачал головой учитель. - Масару, Сусуму, вы хоть бы с вашего старосты брали пример.
Старостой был я. Пока учитель корил ребят, Вакабаяси, стряхнув с лица песок и подобрав кирзовый портфель, ушел, словно все случившееся нисколько его не касалось.
Весной следующего года Вакабаяси перевели в другую школу. Так же, как в первый день, наш учитель поставил его у своего стола. И так же, как в тот день, взяв в руки мел, написал на доске: «ЕСИ-МАСА».
- Е-СИ-МА-СА. Ну-ка, Томно, чем примечателен этот город?
- Там добывают медь.
- Правильно, медь. Вот не успели вы подружиться, а Вакабаяси-кун уже переезжает с родителями в Есимаса. Сегодня он с нами последний день.
В таких случаях учитель внезапно добреет. Я представил себе город, куда едет Вакабаяси. Я знал, что город этот окружают голые холмы, а небо там покрыто черной копотью от труб. Вакабаяси стоял неподвижно, потупив глаза. И сегодня, как в первый день, его шея была обмотана бинтом.
- Тода-кун, попрощайся от имени класса, - сказал учитель.
- До свиданья, Вакабаяси-кун!
Он молчал. И лишь, выходя из класса, на мгновение обернулся - по его губам пробежала едва заметная усмешка.
С этого дня я забыл про него. Во всяком случае, старался забыть. Теперь парта Вакабаяси пустовала. Вскоре сторож куда-то убрал ее. У меня словно гора с плеч свалилась, исчезли страх, настороженность. Я снова блаженствовал в звании первого ученика, читал во весь голос свои сочинения и получал похвальные грамоты.
Снова наступило лето. Однажды в жаркий полдень я один шагал по луковым огородам. В траве оглушительно трещали цикады, по пыльной дороге торговец эскимо тащил свою тележку.
И вдруг я вспомнил сочинение, которое написал в прошлые летние каникулы. Сочинение, в котором рассказывалось о том, как я навестил Кимура и подарил ему коллекцию бабочек. Оно было написано специально, чтобы растрогать учителя. С явным подражанием «Красной птице». И эту тайну знал только мальчик, которого звали Вакабаяси.
Я бегом помчался домой. Отыскал авторучку, которой дорожил больше всего. Отец купил ее в Геомании и подарил мне. Сунув авторучку в карман, я опрометью побежал к Кимура.
- На. Я дарю ее тебе.
- Зачем? - Кимура стоял у коровника, растерянно поглядывая то на мое вспотевшее лицо, то на авторучку.
- Просто так.
- Гм... Ну, тогда давай.
- Только, смотри, никому ни слова, что тебе подарил эту ручку я. Ни родителям, ни учителю, понял?
Возвращаясь домой, я с радостью чувствовал, что наконец-то освободился от гнетущего стыда, который вот уже полгода мучил меня, освободился от презрительной усмешки бледнолицего Вакабаяси. А в траве по-прежнему до одури трещали цикады, торговец эскимо, остановившись на краю дороги, неторопливо
мочился... Но я не освободился от опустошенности. Не было ни радости от того, что я совершил добрый поступок, ни даже крохотного удовлетворения.
Воспоминания детства сохранились, наверное, не только у меня. У вас ведь тоже есть что-нибудь подобное. А в памяти встают дальнейшие события.
Я поступил в гимназию Н. в районе Асия. Тут все было подчинено тому, чтобы как можно большее число учеников попадало в высшие учебные заведения. Поэтому все пять лет нас, нарядив в форму цвета хаки, ежедневно свирепо натаскивали к приемным экзаменам и гоняли на военных занятиях. Гимназисты в зависимости от успеваемости были разбиты на классы: «А», «Б» и «В». Мы, как заключенные, носили на груди нашивку с классной буквой.
В этой гимназии я стал обыкновенным и незаметным учеником класса «Б». Не моя леность была тому причиной. Я очень скоро понял, что это не начальная школа, здесь все учащиеся были из той же среды, что и я, и не хуже меня наловчились надувать преподавателей. Мой отец был врачом, и я тоже решил посвятить себя этой профессии. Но не потому, что испытывал к ней влечение или мечтал стать ученым. Просто я с детства уверовал, что профессия врача - одна из самых выгодных. Тут уж никогда без куска хлеба не останешься. К тому же отец говорил, что студенты-медики пользуются льготами при прохождении военной службы.
В гимназии больше всего я любил уроки естествознания. Еще в начальной школе я начал коллекционировать бабочек, а в гимназии продолжал ловить и собирать насекомых; поймав бабочку, я делал ей наркоз, клал в пахнущую нафталином коробку и любовался своей добычей.
Учителя естествознания мы прозвали «Окодзэ *, очень уж он был широкоскулый и- пучеглазый, совсем
* Окодзэ (minous adamsi) - небольшая морская рыба с крупной головой, из семейства остроплавниковых.
как эта рыба. Он являлся на занятия в пузырящихся на коленях брюках и жеваном пиджаке и, моргая своими круглыми навыкате глазами, рассказывал ученикам, как он всю жизнь собирает насекомых, обитающих на горе Рокугодзан. Впервые он пришел к нам, когда я был в четвертом классе. Как-то, рассказав о разновидностях бабочек, встречающихся в районе Хансин, он притащил маленькую стеклянную коробку, обернутую в фуросики *.
- А эту я поймал прошлым летом в верховьях реки Асиягава, - сказал он и, довольно оглядев всех, высоко поднял стеклянную коробку.
Никогда еще я не видел такой удивительной бабочки. И ее большие крылья, похожие на натянутый лук, и мягкое пухлое брюшко были совершенно серебряными. И только тонкие шелковистые усики - белыми. Я почему-то сразу представил прекрасную, юную танцовщицу с белой короной на голове, всю в серебряной пудре, готовую взлететь в грациозном прыжке.
- Наверно, гибрид. Но и для гибрида редкий экземпляр. Один профессор из Киотоского университета просит уступить эту красавицу ему, но мне жалко с ней расставаться.
Окодзэ улыбнулся и любовно погладил крышку стеклянной коробочки.
Эта бабочка настолько завладела моим воображением, что я весь день не мог думать ни о чем другом. Замирая от наслаждения, я представлял себе, как вонзаю иглу в ее мягкое серебряное брюшко.
После занятий я, как обычно, вышел вместе с товарищами из гимназии и, когда уже был на улице, внезапно вспомнил, что забыл в классе коробку из-под завтрака. Когда я вернулся в опустевший класс, лучи заходящего солнца желтыми струями текли по партам и полу. В коридоре тоже не было никого. Ноги сами привели меня к кабинету естествознания. Я толкнул дверь - не заперта. До чего же удачно все скла-
* Фуросики - специальный платок, в котором носят в Японии мелкие вещи.
дывается! В маленькой комнатке, пропахшей нафталином, на застекленных полках, освещенные лучами заходящего солнца, лежали различные минералы и коробочки с листьями растений.
На одной из полок я нашел черный фуросики Окодзэ. Я развернул платок, бросил его на пол и мигом сунул маленькую коробочку в брезентовый ранец. Я осторожно открыл дверь и вышел в коридор. Меня никто не видел.
Войдя на следующий день в класс, я увидел, что ребята о чем-то перешептываются.
- У Окодзэ бабочку стащили.
- Да? Кто?
Почувствовав, как мое лицо заливается краской, я отвел глаза.
- Вор уже пойман: стащил Ямагути из класса «В». Сторож видел, как вчера после уроков он выходил из кабинета естествознания.
- Я вспомнил обезьянье лицо этого Ямагути. Ом учился в отстающей группе. Среди гимназистов всегда объявляется какой-нибудь фигляр, скоморох, и в нашей гимназии Ямагути взял эту роль на себя.
- А он вернул бабочку?
- Нет. Говорит, потерял. Вот олух!
- И вправду дурак!
Целый день жалкая фигура Ямагути маячила на спортплощадке: он был наказан и стоял там по команде «смирно». Я не мог смотреть на него, настолько мне было не по себе. Еще бы! Ведь это я должен был там стоять. Непонятно одно: почему Ямагути взял вину на себя? Уже после полудня посеревший от усталости Ямагути понуро опустил плечи: видно, ему уже было невмоготу.
«Ну и пусть стоит! Поделом! Раз совался в кабинет - значит, хотел что-нибудь стащить, - убеждал я себя, чтобы заглушить угрызения совести. - Дурак, вот и мучается! Был бы поумнее, вывернулся бы».
Вернувшись домой, я вынул бабочку из коробки и сжег ее во дворе. Крылья мгновенно вспыхнули, словно бумажные, и с них осыпалась серебряная
пыльца. Ветер тут же развеял прах. Ночью у меня внезапно разболелся зуб, а во сне часто являлась сгорбленная фигура Ямагути.
На следующий день я пошел в гимназию, прижимая руку к опухшей щеке. Увидев впереди Ямагути, разговаривающего с приятелями, я невольно замедлил шаг.
- Ну и отличился ты! - донесся до меня голос одного из гимназистов.
За один день Ямагути превратился в героя. Размахивая руками, он самодовольно говорил:
- Вот потеха! Этот Окодзэ чуть не разревелся...
- А куда ты дел бабочку?
- Бабочку! Да ну ее! В канаву выкинул... Услышав этот разговор, я сразу успокоился. От
моей тревоги и мучительных угрызений совести не осталось и следа. Даже зубная боль почти прошла. Знай я, что так получится, никогда бы не сжег бабочку. Все стало на свои места. Я старательно записывал за учителем его слова, а на уроке гимнастики очень переживал, что забыл дома т.русы.
Какой толк продолжать перечислять аналогичные случаи? Стоит только копнуть поглубже мое детство и юность, эти случаи предстанут в великом множестве, отличаясь лишь степенью подлости. Поэтому я вспомнил только о двух.
И все же очень долго я не склонен был считать себя человеком бессовестным. Угрызения совести? Нет, я их не испытывал с детства, я боялся лишь наказания. Разумеется, я не кичился своим благородством и был убежден, что окружающие, на поверку, ничем не лучше меня. Мне просто везло - ведь за мои проступки меня никогда не наказывали и не осуждали.
Например, существует преступление, именуемое прелюбодеянием. Я совершил его еще пять лет назад, когда учился на естественном факультете в Нанива. И вот живу же я, не мучаясь угрызениями совести, и никто меня за это не презирает. Или другое -
ежедневно я хожу по палатам и осматриваю больных. Никогда я не испытываю к ним ни жалости, ни сочувствия, но, несмотря на это, принимаю как должное их доверие и почтительное обращение «сэнсэй».
Совершив прелюбодеяние, я тоже не почувствовал, что поступил бесчестно. Правда, мне было не по себе, как-то неловко и противно... Но все это сразу исчезло, как только я понял, что посторонние не разнюхали мою тайну. И угрызения совести мучали меня недолго - самое большее месяц. В недозволенную связь я вступил с кузиной. Теперь она мать двоих детей, так что не стоит упоминать ее имя. Да и останавливаться на этом особенно подробно тоже ни к чему. Кузина была лет на пять старше меня и в гимназические годы находилась на попечении нашей семьи. Она часто вспоминала те годы, но для меня они бесследно исчезли, словно никогда ничего и не было. Я помню только, что тогда у кузины за спиной болтались две тугие косы, а когда она улыбалась, обнажались белые зубы и на правой щеке появлялась ямочка. Сразу по окончании гимназии она вышла замуж, й мы долго не виделись. Ее муж окончил частную школу в Осака и служил в торговой фирме в Оцу.
Как-то в студенческие годы во время летних каникул я, не знаю даже почему, захотел вдруг съездить к ней в Оцу. Увидев кузину, я был разочарован. За несколько лет она превратилась в замученную домашними делами, поблекшую женщину. Ведь совсем недавно она вышла замуж, а у нее на лице уже лежала печать усталости от житейских невзгод. В тесном, сумрачном доме, возможно из-за близости озера, было сыро, и вечно несло из уборной. Муж кузины оказался бесцветным, апатичным служащим с запавшими глазами. От нечего делать я днем купался, а вечерами, изнемогая от противокомарийных курений, почитывал прошлогодние журналы, да еще изредка заглядывал в учебник математики, который прихватил с собой. Через фусума * до меня доиоси-
Ф у с у м а - внутренняя раздвижная перегородка в доме.
лись ежевечерние перебранки супругов. Кузина #еч-но нападала на неудачливого мужа.
- Куда это годится? Уволиться-то просто, а попробуй потом устройся...
- Потише, попридержи язык, - увещевал ее муж. - Ведь услышать может...
Они могли браниться часами, потом, поостыв, не спеша пили чай.
- Господи, до чего тошно!.. - тяжело вздыхая, говорила кузина на следующий день, кбгда муж уходил на службу. Она усаживалась на циновку и, вытянув ноги, принималась поправлять волосы на затылке. - Женщина должна выходить замуж за мужчину, который окончил государственный университет.
- Но он, кажется, неплохой человек, - проговорил я, притворяясь непонимающим.
Произошло это накануне моего отъезда. В ту ночь муж кузины, кажется, дежурил. После ужина делать было нечего, и я почти до десяти часов выслушивал ее жалобы. Среди ночи я услышал, как она плачет... В озере тихо плескалась в'ода. В доме было до удушья жарко.
- Можно я к тебе приду? - раздался через фу-сума сдавленный голос. - У меня что-то голова разболелась...
Я никогда не думал, что близость с женщиной, близость, которая так волновала мое воображение, такая бесконечно унылая вещь.
- Только смотри, никому не говори... Если обещаешь молчать, можешь делать все, что хочешь, - прошептала кузина.
И я без всякой радости лишился невинности.
Утром ее муж вернулся с испитым лицом. Когда я подошел к колодцу, он качал воду насосом, а потом шумно полоскал рот.
- А вам, кажется, уже пора на автобус, - торопила меня кузина, как-то странно улыбаясь. - Смотрите, опоздаете.
Взяв чемодан, я вышел из дому. Озеро было черным от тины, в нем плавали размокшие щепки. Идя
пдоль берега, я не чувствовал ни волнения, ни стыда. Я знал, что кузина будет молчать. Она слишком презирает мужа, чтобы признаться ему в своей измене. Тайна никогда не раскроется - сознание этого совершенно успокоило меня.
«Заставили жить в таком коровнике, так и пеняйте на себя». Я даже испытывал некоторое удовлетворение. Мне и в голову не пришло, что я низкий, бессовестный человек, злоупотребивший чужим гостеприимством. Я презирал жалкого клерка с запавшими глазами.
Я уже говорил, что сейчас кузина мать двоих детей. Право, не"знаю, терзалась ли она своей изменой. Скорее всего нет. Ясно одно: муж и по сей день ничего не знает. Ведь он ничего не заметил, а жена ему не призналась. И вот получается, что кузина, мать и жена, и я, студент-медик, продолжаем пользоваться уважением общества, в котором живем.
Да, дело вовсе и не в этом поступке. У меня не только отсутствует совесть, я вообще, по-моему, бесчувственный человек. Зачем скрывать это от самого себя? По правде говоря, я совершенно равнодушен к боли и к смерти других. Как студент-медик, я быстро свыкся со страданиями больных; слишком часто я видел их смерть. Не мог же я всякий раз хвататься за голову?
- Сэнсэй, пожалуйста, сделайте наркоз, - со слезами просили родственники, не выдерживая стонов оперируемого, но я только холодно качал головой.
- Опасно, еще рано, - отвечал я, а про себя думаю: «До чего же они надоели со своими каприг. зами!»
Кто-то умирает в палате. Плачут родственники. Я стою перед ними с сочувствующим видом. Но как только выхожу в коридор, чужое страдание начисто забывается.
Наверное, это все же профессиональное. Работа медика незаметно притупляет сочувствие к чужой боли.
Потому-то даже за Сано меня не мучила совесть. Сано была моей прислугой. Она приехала из префектуры Сага, когда я перешел на третий курс и снял маленькую квартирку на Якуинтё. Ее родители рано умерли, из родных остался только старший брат да еще маленькая сестра. Когда я однажды увидел, что Сано тошнит, я и растерялся и испугался. Но первое, что пришло мне в голову, было вовсе не раскаяние, что я испортил ей жизнь, а страх при мысли, что может родиться ребенок.
Я еще и теперь помню ту ночь. Это был опасный шаг - ведь чуть что не так, и девушка могла бы умереть. Орудуя киреткой, которую я обманом выпросил у приятелей из гинекологического отделения, я выскреб плод. Я весь вспотел, условия были неподходящие, но в ту минуту я был озабочен одним: как бы выпутаться из этой истории, ведь мне вовсе не улыбалось испортить себе жизнь из-за какой-то деревенской девчонки. Муки Сано, которая, прижав обескровленное лицо к стене, тихо стонала, стиснув зубы, мало меня трогали. И даже теперь, вспоминая все это, я думаю об одном: как ей удалось избежать воспаления брюшины?
Через месяц после аборта я отправил Сано на родину под предлогом, что переезжаю в пансион, где мне не понадобятся ее услуги. На самом деле я больше не хотел ее видеть. Когда вагон третьего класса заскользил по рельсам, Сано прижалась лицом к окну. Моросил мелкий дождик. Но вот поезд исчез за серой завесой, и я с облегчением вздохнул. Конечно, я знал, что она страдает, мысленно видел ее лицо, прижавшееся к стеклу... Я знал, что поступил непорядочно, но все же не испытывал угрызений совести.
Хватит, не буду больше об этом писать! Ведь и сейчас я вспоминаю все это не потому, что меня мучает совесть. Правда, мне стыдно и того сочинения, и кражи бабочки, и прелюбодеяния с кузиной, и по-
ступка с Сано. Но стыдиться и мучиться - это разные веши.
А если так, то почему же я все-таки пишу? Потому что мне жутко - я боюсь себя, человека без совести, который страшится лишь, открытого общественного осуждения.
Жутко - это, конечно, преувеличение. Просто мне не по себе. И я хочу спросить вас всех - вы, с виду такие жалостливые и добрые, вы тоже, если вас копнуть поглубже, бесчувственны к страданиям других? Вы тоже не чувствуете ни раскаяния, ни стыда, потому что общество вас до сих пор не наказало? Неужели вам никогда не кажется странным, что вы такие?
Однажды в начале этой зимы я с крыши больницы рассеянно смотрел, как самолеты «Б-29» бомбили город. Нам с Сугуро поручили наблюдение за воздухом, поэтому каждый раз при налете мы подымались на крышу.
В этот день бомбили очень сильно. Над городом клубился дым, кое-где его прорезали языки пламени. Звено бомбардировщиков, покружив с полчаса над городом, улетело в сторону моря, и тут же с запада прилетело второе, потом третье... С крыши больницы город был виден как на ладони, горели префектура, мэрия, универмаг...
Налет закончился лишь под вечер. Наступила зловещая тишина. Над городом нависло черное небо. И если прислушаться, время от времени раздавался странный звук, похожий на стон. Сначала я его почти не слышал, но постепенно он становился все отчетливее.
- Что это? - спросил я Сугуро.
- Наверно, дома рушатся, а может, взрывная волна. - Сугуро прислушался.
Но если бы рушились здания, шум был бы гораздо сильнее, а взрывных волн после бомбежки уже не бывает. Этот странный звук походил на стон множества людей. Я врач, и мне знаком такой стон. Казалось, люди вложили в этот предсмертный плач всю свою тоску, все проклятья...
- Может, это стонут те, кто умирает под развалинами? - пробормотал я.
Сугуро молча заморгал глазами. Потом я забыл эти звуки. Но ночью, в постели, я снова услышал страшный, тоскливый вой. Сначала я подумал, что слышу шум моря, но оно рокотало по другую сторону пансиона...
И тут я внезапно почувствовал, как во мне оживают картины прошлого: начальная школа, кабинет естествознания, залитая заходящим солнцем понурая фигура Ямагути на спортплощадке, утренний путь по берегу озера, душная ночь в объятиях кузины, глаза Сано, прижавшейся к окну вагона третьего класса... Не знаю почему, но вдруг я ясно почувствовал, что буду наказан, что скоро сполна расплачусь за содеянное. «Сейчас, когда в дыму и пламени обрываются сотни жизней, как-то странно, что я живу без единой царапины, словно никому не причинил зла». Но и эта мысль не вызвала во мне боли. «Что же тут странного, - подумал я, - ведь кто-то должен выжить».
Все очень просто, не надо мудрить. Но позавчера, когда Сибата рассказал нам об этом деле» я, глядя на голубоватое пламя в жаровне, призадумался.
«Будет меня потом мучить совесть? Буду я содрогаться, вспоминая совершенное убийство? Ведь я должен умертвить живого человека. Как я буду жить после такого чудовищного преступления? Жить без угрызений совести?..»
Я поднял голову. Сибата и Асаи улыбались. «Эти люди ничем не отличаются от меня. Они тоже боятся лишь разоблачения, а не собственного суда».
Внезапно я почувствовал такую глубокую усталость, от которой невозможно было избавиться. Смяв и погасив сигарету, которую дал мне Сибата, я поднялся со стула.
- Ну так как - будешь участвовать? - спросил Сибата.
- Хорошо, - ответил я. Вернее, не ответил, а промычал.
III . Три часа пополудни
Двадцать пятого февраля с утра было так пасмурно, что казалось, вот-вот пойдет снег. Орудуя зубной щеткой в умывальне, Сугуро смотрел на отражение своего лица в зеркале. Глаза у него воспалились от простуды и хронической бессонницы, лицо посерело и отекло, но он к нему уже привык и не удивлялся.
«Это случится сегодня, сегодня...» - мысленно повторял Сугуро. Но, странное дело, он был совершенно спокоен.
- Доброе утро, - сказал, входя в умывальню, студент в прозодежде и обмотках - сосед Сугуро по пансиону. - Как вам кажется, пойдет сегодня снег?
- Трудно сказать. - Сугуро энергично заработал зубной щеткой. - Ты что, сегодня трудовую повинность отбываешь?
- Да, заступаю в ночную смену. А вы?
- Я ухожу сейчас.
Сугуро завтракал обычно в больничной столовой. Опаздывать было нельзя, и он быстро зашагал по улице, густо запорошенной снегом. Втаптывая снег в землю, Сугуро иногда внезапно останавливался. В голову стучались слова Тода, брошенные им накануне сквозь зубы: «Еще не поздно, ты можешь отказаться».
Если он сейчас вернется в пансион... просто повернется и пойдет обратно, все будет решено. Но перед глазами неумолимо блестела прямая, единственная дорожка. Она вела к воротам больницы...
У ограды он столкнулся с шедшей навстречу старшей сестрой Оба. Она, кажется, тоже собиралась принять участие в сегодняшнем деле. Оба была в шароварах, строгая, непроницаемая, как маска Но. Мельком взглянув на Сугуро, старшая сестра тут же отвела глаза и, опустив плечи, прошла мимо.
Когда Сугуро вошел в лабораторию, Тода уже сидел за столом спиной к нему. Он не обернулся и даже не поздоровался. Склонившись над тетрадью, он что-то сосредоточенно записывал. Будильник на столе показывал половину десятого. А «операция» должна была начаться в три часа пополудни.
До трех часов они почти не разговаривали. Пока Тода совершал обход больных, Сугуро понуро сидел за столом. В лаборатории обычно у него находилось множество мелких дел, но сегодня почему-то не нашлось ни одного, и единственное, что его ожидало, было только то, назначенное на три часа. Когда Тода вернулся в лабораторию, Сугуро, словно что-то вспомнив, поднялся и вышел в коридор. Когда он возвратился, куда-то ушел Тода, бросив свою тетрадь в ящик стола. Они избегали не только говорить, но и смотреть друг на друга.
Но когда до трех часов оставалось полчаса, Тода, заметив, что Сугуро собирается выйти, встал у двери, загородив выход.
- Ты что, избегаешь меня?
- Нет, почему же...
- Давай поговорим.
Тода посмотрел на Сугуро в упор, но тут ж£ понял- несуразность своего вопроса и криво усмехнулся. Несколько мгновений они неподвижно стояли у двери. В палатах было до ужаса тихо. Больные ждали конца «мертвого часа», совершенно не ведая, что должно совершиться в клинике всего через каких-то тридцать минут. Из дежурной комнаты медсестер тоже не доносилось ни звука.
Но эта гнетущая атмосфера неожиданно рассеялась, когда они поднялись на второй этаж, в операционную. В коридоре раздавался звонкий веселый смех. Четверо офицеров, которых ни Тода, ни Сугуро до сих пор ни разу, не видели, стояли у окна, курили и непринужденно болтали. Казалось, они ждут начала банкета в офицерском собрании.
- Уже почти три, а пленного еще нет. - Толстый военврач прищелкнул языком, доставая из футляра фотоаппарат.
- Полчаса назад звонили из тюрьмы, сказали, что отправили. Вероятно, скоро будет, - посмотрев на часы, ответил офицер с маленькими усиками.
- Снимочки получатся что надо! - Военврач сплюнул и растер плевок сапогом.
- О, имея такой превосходный аппарат... - заискивающим тоном проговорил офицер с усиками.
- Не жалуюсь, немецкий, - осклабился военврач. - А как насчет прощального банкета лейтенанту Комори? Здесь решили устроить?
- Да. Думаю, к пяти процедура окончится, так что в половине шестого начнем.
- С закуской все в порядке?
- На худой конец отведаем свежей печенки пленного!
Офицеры громко рассмеялись, Сугуро и Тода они даже не заметили. Дверь операционной была раскрыта, но ни старик, ни Сибата, ни Асаи еще не показывались.
- Я слышал, в Центральном Китае... - военврач почесал толстой пятерней зад, - некоторые пробовали печенку китаез.
- Говорят, неплохая закуска, - самодовольно улыбаясь, сказал офицер с усиками.
- В таком случае, может, действительно попробуем?
В это время в противоположном конце коридора показался, поблескивая очками, ассистент Асаи. Подойдя к офицерам, он по своему обыкновению выжал из себя улыбку.
- Господа, военнопленных только что доставили.
- А где же Сибата-сан?
- Скоро будет. Потерпите немного.
Он подозвал Тода и Сугуро, растерянно стоявших у стены.
Когда они вошли в операционную, Асаи прикрыл дверь.
- Ну куда это годится! Столько офицеров! Ведь больные могут обратить внимание... А главное - пленные встревожатся. Ведь их привезли якобы для осмотра перед отправкой в лагерь Оита.
Асаи открыл дверцу стенного шкафчика и достал бутылку с эфиром.
- Вы займетесь наркозом. Пленному можно объяснить, что наркоз необходим для лечебной процедуры... А я сделаю вид, что собираюсь его тщательно осматривать. Потом скажу, что хочу выслушать сердце, и мы положим его на операционный стол...
- Ремнями затянем? - спросил Тода. - Ведь при эфирном наркозе пациент сначала мечется...
- Ну, разумеется. Сугуро-кун, ты ведь знаком с действием этого наркоза?
- Да.
- До полной анестезии эфирный наркоз проходит, как вы знаете, три стадии. На первой еще легко очнуться, поэтому надо внимательно следить за действием эфира. Это поручается вам.
- А где старик и Сибата?
- Внизу, переодеваются. Когда наркоз подействует, я пойду за ними. Не то пленный может испугаться такого сборища людей.
Во время разговора Сугуро вдруг показалось, что идет подготовка к обычной операции. И лишь слово «пленные» положило конец иллюзиям. Только сейчас он впервые отчетливо понял, что здесь будет происходить. «Ведь мы собираемся совершить преднамеренное убийство!» И какое-то гнетущее чувство овладело им. Он нажал на дверную ручку. В эту минуту опять послышался смех офицеров за дверью. Будто стена навалилась на Сугуро, отрезав ему путь к отступлению.
Но вот в операционной с тихим журчанием потекла вода для смывания крови. Асаи и Тода, скинув туфли и пиджаки, стали надевать операционные халаты и сандалии.
Открылась дверь, и, будто в маске Но, вошла старшая сестра Оба, а за ней - сестра Уэда. Даже не улыбнувшись, они открыли стенной шкаф и деловито начали раскладывать на стеклянном столике скальпели, ножницы, пергаментную бумагу, вату. Никто не промолвил ни слова. Слышались только голоса офицеров в коридоре и тихое журчание воды.
Старшая сестра Оба - понятно. Но почему пригласили Уэда участвовать в сегодняшнем деле - этого Сугуро никак не мог взять в толк. Уэда совсем недавно поступила в клинику; Сугуро несколько раз видел ее во время обхода в общей палате; она всегда стояла, уставившись в одну точку, - это как-то настораживало и удручало.
Вдруг голоса офицеров смолкли. Сугуро испуганно посмотрел на Тода, стоявшего рядом. Лицо Тода на мгновение болезненно сморщилось, но, словно отогнав от себя мрачные мысли, он тут же овладел собой и даже выдавил улыбку.
В приоткрытую дверь просунулась бритая голова офицера с усиками. Он посмотрел на часы.
- У вас все готово?
- Да. Пусть войдет, - сдавленным голосом сказал Асаи.
Прислонившись к стене, Сугуро смотрел на рослого, худощавого военнопленного, которого словно кто-то втолкнул сюда. Как и все пленные, которых Сугуро не раз видел в больничном дворе, этот был одет в просторную холщовую одежду зеленого цвета.
Увидев людей в операционных халатах, пленный смущенно улыбнулся.
- Sit down here, - приветливо сказал Асаи, показав на кресло.
Неловко вытянув длинные ноги, пленный покорно уселся. Когда-то, еще до войны, Сугуро видел фильм с участием Гарри Купера. Этот худой американец чем-то был похож на знаменитого киноактера.
Старшая сестра сняла с пленного куртку; под ней оказалась рваная трикотажная рубашка японского производства. Сквозь дыры виднелась волосатая грудь. Когда Асаи приставил к груди пленного стетоскоп, тот смущенно закрыл глаза, но вдруг, почуяв резкий запах, воскликнул:
- Ah, ether, isn't it?
- Right, it's for your cure.
Сугуро заметил, как дрогнул голос Асаи, дрогнула и рука, державшая стетоскоп...
Когда Асаи, объяснив, что хочет выслушать сердце, указал на операционный стол, пленный беспрекословно улегся.
- Ремни затянуть? - скороговоркой спросил Тода.
- Потом, потом, - шепотом остановил его Асаи. - Если сейчас связать, может заподозрить недоброе. Сделаем это на второй стадии, когда начнутся судороги.
- Господа военврачи спрашивают, можно ли им войти? - спросила старшая сестра Оба, просунув голову в дверь.
- Нет еще. Я скажу, когда будет можно. Сугуро-кун, приготовьте маску.
- Я не могу, - жалобным голосом пробормотал Сугуро. - Выпустите меня!
Асаи глянул на Сугуро поверх очков, но ничего не сказал.
- Я приготовлю, - сказал Тода и, вложив в железный каркасик вату с пергаментной бумагой, подал маску ассистенту.
Увидев эти приготовления, пленный что-то спросил, но Асаи, широко улыбнувшись, отрицательно покачал головой. Маска легла на лицо. Закапал эфир. Пленный, завертев головой, попытался освободиться от маски.
- Затянуть ремни! - скомандовал Асаи.
Уэда и Оба, чуть ли не ложась на стол, стянули тело пленного ремнями.
- Первая стадия, - пробормотал Тода, уставившись на стрелку секундомера.
В первой стадии наркоза больной инстинктивно борется с потерей сознания.
- Не прекращайте капать эфир, - предупредил Асаи, держа руку пленного.
Из-под маски послышался низкий, нечеловеческий стон. Наступила вторая стадия. В это время больные нередко начинают кричать и даже петь. Но плеч-
ный только натужно стонал низким, хриплым голосом, похожим на лай.
- Уэда-кун, подайте стетоскоп.
Вырвав из рук сестры стетоскоп, Асаи быстро приставил его к волосатой груди пленного.
- Тода-кун, продолжайте капать.
- Все в порядке.
- Пульс замедляется.
Когда Асаи опустил руки пленного, они бессильно повисли по обе стороны операционного стола. Тода осветил зрачки карманным фонариком.
- Рефлекс роговой оболочки исчез.
- Значит, все в порядке. Пойду позову старика и Сибата, - сказал Асаи и засунул стетоскоп в карман халата. - Эфир больше не капайте, не то перестараетесь. Оба-сан, приготовьте, пожалуйста, инструменты.
Холодно взглянув на Сугуро, Асаи вышел из операционной. Старшая сестра тоже вышла в предоперационную и вместе с Уэда принялась готовить инструменты. Голубоватый свет бестеневой лампы падал на стены. В сандалии Сугуро, понуро стоявшего в углу, натекла вода. Возле пленного остался только Тода.
- Может, все-таки подойдешь и поможешь? - тихо спросил он.
- Нет, я совершенно не гожусь, - пробормотал Сугуро. - Мне надо было отказаться...
- Олух! - Тода в упор посмотрел на Сугуро. - Ты мог отказаться и вчера и сегодня утром. А если уж вошел сюда, то считай, что половину прошел...
- Какую половину?
- Половину нашей судьбы, - невозмутимо бросил Тода. - Теперь уже ничего изменить нельзя...
- «Однажды Сакья навестил своего больного ученика. Ученик этот был так слаб, что даже не мог ничего убрать за собой... Сакья, заботливо обтерев его, спросил, ухаживал ли он хоть раз за своим больным другом, когда был здоров. «Ты так муча-
ешься сейчас потому, что никогда не ухаживал за больными, - сказал Сакья. - Тебя сейчас терзают болезни телесные. Но есть еще болезни души, которые могут длиться и в трех жизнях», - читала Мицу Абэ, уставившись в растрепанную книжку, старику соседу по койке, положенному на бес.платное лечение.
Он лежал на той самой койке, где умерла неделю назад «бабушка» Сугуро. Еще не было пяти, но темнеть стало рано, и Мицу с трудом разбирала иероглифы при тусклом свете, сочившемся из окна.
- Почему это сегодня Сугуро-сэнсэй не идет с обходом? Или у него операция? - спросила она, кладя книгу на постель старика. - Советую вам обязательно поговорить с этим доктором. Той, что лежала на вашем месте, он очень помогал...
Старик, искавший чашку на столе, покорно, словно ребенок, кивнул.
- Но она перед операцией начала сдавать и умерла после той страшной бомбежки. А жила только надеждой свидеться с сыном.
- А мне все равно, когда помирать, - рассеянно проговорил старик, держа обеими руками чашку.
Мицу слезла с койки и подошла к окну. Во дворе сторож вскапывал лопатой черную землю.
- Когда же эта проклятая война кончится? - ни к кому не обращаясь, с глубоким вздохом протянула Мицу.
Глава третья. До того, как наступило утро
I
Ровно в три часа в окружении офицеров появились Хасимото и Сибата в белых операционных халатах; их лица были наполовину скрыты масками. У порога старик на мгновение задержался и посмотрел на бессильно прислонившегося к стене Сугуро, но тут же отвел взгляд. Ввалившиеся вслед за ним офицеры, увидев лежавшего на операционном столе пленного, остановились.
- Еще немного вперед, пожалуйста, - с насмешливой улыбкой сказал за их спинами Асаи. - К трупам вы небось привыкли, военные ведь...
К нему обернулся офицер с усиками и заискивающе спросил:
- Скажите, а фотографировать во время операции можно?
- Сколько угодно. Из второго отделения даже принесли узкопленочную кинокамеру. Ведь эксперименты ценнейшие.
- Что, и тут будете вскрывать? - спросил толстяк военврач, постукивая себя пальцем по темени.
- Нет. Мозг извлекать не будем. Этим займутся профессора Кэндо и Ниидзима на другом пленном.
- Значит, сегодня - только легкие?
- Да, Вам, господин военврач, конечно, нечего разъяснять, но господам офицерам я бы хотел сказать несколько слов. Эксперимент, который мы сегодня производим, ставит себе целью установить, до каких пределов возможно удаление легких у человека. Это важная и давняя задача, стоящая перед хирургами-туберкулезниками и военной медициной. Мы хотим попробовать одно легкое удалить целиком, а у другого - верхушку. То есть...
Пока слащавый голос Асаи звенел, отражаясь от стен, старик, ссутулившись, глядел на текущую по полу воду. Его опущенные угловатые плечи нагоняли тоску.
Лишь одна старшая сестра с каменным лицом мазала тело пленного меркурохромом. Жидкость постепенно окрасила в красный цвет короткую шею, широкую грудь, густо поросшую каштановыми волосами, соски, и тогда белизна чуть впалого, еще не окрашенного живота стала особенно заметной. Только сейчас до Тода дошло, что этот человек с золотистым пушком на коже - попавший в плен американский солдат.
- Смотрите, как сладко спит этот тип, - чтобы разрядить напряженную атмосферу, «сострил» один из стоявших сзади офицеров, - даже не подозревает, что его прирежут через полчасика...
Это «прирежут» совершенно не тронуло Тода. Он еще реально не ощутил готовящееся убийство. Раздеть донага человека, положить на операционный стол, анестезировать - это он делал десятки раз, начиная со студенческой скамьи. И сегодня было то же самое. Сейчас старик глухо пробормочет обычное приветствие и начнет... Звякнут ножницы, пинцеты, и электрический скальпель с сухим треском врежется в эту густо поросшую волосами грудь чуть пониже соска. Чем же тогда все это отличается от обычной операции? И яркий голубоватый свет бестеневой лампы и фигуры людей в белых операционных халатах, чуть покачивающиеся, словно морские водоросли, за долгие годы вошли в его плоть и кровь. Да и пленный, лежавший на спине, лицом к потолку, ничем не отличается от обычного больного. Сердце Тода еще не билось тревожной дрожью убийцы, не хотелось думать, что все это кончится как-то иначе, чем обычно. Он неловко засунул тонкую трубку катетера в ноздри военнопленного, в большой нос белого человека. Остается только присоединить к катетеру кислородную подушку, и приготовления будут закончены. Эфир, по-видимому, полностью подействовал: пленный спал, мирно похрапывая. Он лежал лицом вверх, крепко связанный толстыми ремнями, приковывая к себе взоры всех присутствующих. Он спал с таким блаженным видом, что казалось, на его губах вот-вот заиграет тихая, счастливая улыбка.
- Что ж, приступим, - сказал старику Сибата, проверив кровяное давление.
Уставившийся в пол профессор вдруг качнулся и кивнул головой.
- Начинаем! - крикнул Асаи.
Воцарилась такая тишина, что слышно было, как кто-то проглотил слюну.
- Начало препарации - три часа восемь минут пополудни. Тода-кун, пожалуйста, зарегистрируйте.
Сжав в руке электроскальпель, Хасимото приблизился к распростертому телу. Тода слышал за спиной тупое жужжание киноаппарата. Это начал съемку ассистент второго хирургического отделения Ниидзима. И тут офицеры стали кашлять и сморкаться.
Тода, глядя на измеритель кровяного давления, был охвачен странным чувством. «Меня ведь сейчас
тоже снимают. Вот я заглянул в прибор, вот повернул голову. Это я - участник убийства. Каждое мое движение во всей своей последовательности запечатлевается на кинопленке. Так по частям составляется образ убийцы. Интересно, когда потом передо мной прокрутят этот фильм, шевельнется во мне что-нибудь? Скорее всего нет!»
Вдруг Тода почувствовал страшную пустоту в груди, он едва держался на ногах. Целые сутки он был во власти гнетущего страха, ждал душевной пытки, угрызений совести. Но журчание воды, текущей по полу, треск электроскальпеля были монотонные и до ужаса привычные. Только одно начисто отсутствовало - присущее операции напряжение, страх за больного, беспокойство о его пульсе и дыхании. Пациент был заранее приговорен, и никто не собирался бороться за его жизнь. Поэтому в движениях Хасимото, в действиях Асаи, Сибата и старшей сестры Оба, готовившей марлю и инструменты, сквозила странная медлительность.
Жужжание киноаппарата сливалось с треском скальпеля, смешивалось с другими звуками, наполнявшими операционную. И Тода подумал: «С каким настроением этот Ниидзима снимает? А ведь я такой шум уже где-то слышал. Ах, да! Треск цикад под окном у кузины в Оцу... И почему я сейчас думаю о таких глупостях!..»
-Повернув голову, он украдкой посмотрел на скучившихся военных и увидел, что молоденький офицер в очках, стоявший слева, отвернул свое побледневшее лицо. Видно, ему стало не по себе при виде человеческих внутренностей, но как только он заметил, что Тода смотрит на него, сейчас же встал по стойке «смирно» и решительно сдвинул брови.
Лицо лейтенанта с маленькими усиками, стоявшего рядом, блестело от пота, рот его был широко раскрыт, как у слабоумного. То и дело приподымаясь на цыпочки за спиной толстого военврача, он все время облизывал губы, стараясь ничего не упустить из происходящего.
«Ну и кретины! - со злостью подумал Тода. - Форменные идиоты... Но почему я так их обзываю? Сам-то я кто?»
Тода старался не думать об этом. Он знал: лучше не думать. Так будет легче.
В операционной было жарко, воздуха не хватало, так что голова и в самом деле плохо соображала. На мгновение Тода даже забыл о своих обязанностях ассистента.
Пленный на операционном столе сильно' закашлялся. Асаи спросил Хасимото:
- Дать кокаин?
- Не надо! - выпрямившись над столом, с внезапным бешенством заорал старик. - Это не больной!
От гневного окрика профессора все сразу притихли. И только кинокамера продолжала тупо жужжать.
Перед глазами прислонившегося к стене Сугуро маячили спины военных. Офицеры переминались с ноги на ногу. Время от времени между их фигурами мелькали белые халаты старика, Сибата и зеленые штанины пленного, привязанного ремнями к операционному столу.
- Скальпель!
- Марлю!
- Скальпель! - командовал доцент низким, сдавленным голосом.
«Теперь удаляют ребра». Слыша реплики Сибата, Сугуро ясно представлял, какую часть тела пленного старик сейчас режет и что будет затем.
Сугуро закрыл глаза. Он пытался внушить себе, что присутствует на обычной операции.
«Больной, конечно, будет жить. Сейчас я введу ему камфару и сделаю вливание крови, - мысленно говорил он самому себе. - А вот шаги старшей сестры Оба, она дает больному кислород».
В этот момент раздался тупой звук отпиленного ребра и звон упавшей в таз кости. Вероятно, действие эфира прекратилось - пленный внезапно глухо застонал.
«Будет жить. Будет жить... - Сердце учащенно забилось в груди Сугуро. - Будет жить. Будет жить».
Но перед его закрытыми глазами вдруг ожила картина операции госпожи Табэ. Он вспомнил, как все окружили труп и с каменными лицами молча стояли в надвигающихся сумерках. Была гробовая тишина, только вода с тихим журчанием текла на пол, отражая свет бестеневой лампы. Потом старшая сестра Оба перевезла тело в палату, будто живое. А в потемневшем коридоре ассистент Асаи с деланной улыбкой говорил родственникам: «Все хорошо. Операция прошла благополучно».
«Нет, не будет жить». И внезапно грудь Сугуро стиснуло мучительное чувство собственного бессилия, стиснуло с такой силой, что, казалось, он сейчас задохнется. Сугуро неудержимо захотелось броситься вперед, растолкать офицеров и отнять у Хасимото реберный нож... Он открыл глаза, перед ним стеной выросли крепкие офицерские плечи. Пристегнутые к портупеям сабли отливали тусклым свинцовым блеском.
Молодой офицер, внезапно обернувшись, недоуменно посмотрел на Сугуро, стоявшего за их спинами. Его глаза возмущенно блеснули.
«Трусишь? - укоряюще говорили они. - Как же после этого ты можешь считать себя верноподданным японцем?»
Почти физически ощущая этот взгляд, Сугуро понял, что все присутствующие здесь считают его слюнтяем, никудышным медиком, который помочь ассистентам и то не может.
- Я ничего не делал, - задыхаясь, пробормотал он, обращая взор к операционному столу, - и ничего не сделаю...
В это время раздался визгливый фальцет Асаи:
- Левое легкое полностью удалено, сейчас удаляется верхушка правого. До сих пор считалось, что одновременное удаление половины у обоих легких приводит к мгновенной смерти.
Сапоги офицеров неприятно заскрипели. Треск кинокамеры сразу оборвался, и только вода продолжала журчать, стекая на пол.
- Сорок... тридцать пять... тридцать, - отмерял кровяное давление Тода.
- Тридцать... двадцать пять... двадцать... пятнадцать... десять... Конец, - обернувшись к присутствующим, деловито доложил Тода и медленно поднялся.
Какое-то время все молчали, но потом, словно вода пошла через плотину, офицеры закашляли, заскрипели сапогами.
- Конец, говорите? - спросил толстый военврач, вытирая лоб платком. - Который час?
- Четыре часа двадцать восемь минут, - ответил Асаи. - Операцию начали в три часа восемь минут. Так что все продолжалось час двадцать минут.
Хасимото молча смотрел на труп. Рука профессора в окровавленной перчатке все еще сжимала сверкающий нож. Слегка отодвинув старика, старшая сестра Оба подошла к столу и накрыла труп простыней. Старик, пошатнувшись, сделал два шага в сторону и замер на месте.
Офицеры вышли из операционной в коридор, тусклые лучи послеполуденного солнца осветили окно.
Офицеры то смотрели в окно, то переглядывались между собой, то хлопали друг друга по плечу и деланно зевали.
- Подумаешь! Ну что тут особенного? - громко сказал один. Его зычный голос гулко прозвучал в комнате. - Мураи-сан, а у тебя такое лицо, словно ты с бабой переспал, - удивленно сказал он, показывая на одного из коллег. - Глаза покраснели, опухли...
Но воспаленные глаза были не только у того офицера, на которого он указал. И у остальных они маслянисто блестели. Да, такие воспаленные глаза и жирные, потные лица бывают после плотских утех.
- Да, верно, и голова что-то болит...
- Проводы лейтенанта Комори назначены в пять, правильно? Пойдемте пока на улицу, воздухом подышим.
И офицеры застучали сапогами по лестнице.
Когда шаги стихли, из операционной осторожно выглянула старшая сестра Оба. Убедившись, что в коридоре никого нет, она вместе с Уэда выкатила коляску, на которой лежало покрытое простыней тело, в коридор. Вышедший после них Сугуро, прислонившись к стене, слушал, как поскрипывает коляска. Постепенно скрип в пустоте длинного серого коридора затих.
Сугуро не знал, куда пойти, не знал, что делать. В операционной еще оставались Хасимото, Сибата, Асаи и Тода, но туда Сугуро вернуться не мог.
«Убил, убил, убил...» - не переставало стучать в голове. «Но я же ничего не делал». Сугуро изо всех сил старался отделаться от настойчивого голоса, повторявшего: «Убил, убил...» «Но я же ничего не делал». Однако и это оправдание, возникая, тут же исчезало. «Разумеется, ты ничего не делал. И тогда, когда умирала твоя «бабушка», и сейчас. Но ты всегда был рядом. Был рядом и ничего не делал». Прислушиваясь к своим одиноким шагам, он спускался с лестницы и думал о том, что всего два часа назад пленный тоже поднимался по этим ступеням, ничего не подозревая,. И в памяти Сугуро отчетливо всплыл этот слегка угловатый, растерянный человек. Потом он вспомнил, как старшая сестра Оба торопливо покрывала простыней изрезанное тело. Мучительная тошнота подступила к горлу. Прислонившись к окну, он пытался убедить себя, что это не от вида крови: ведь еще со студенческих лет он привык ко всему этому. Но нет, эта кровь и это тело отличаются от тех, что он видел раньше. А может, все-таки его затошнило потому, что он вспомнил отвратительную торопливость, с какой старшая сестра закрыла носилки белой простыней?
За окном в ранних сумерках ветер гудел в проводах подстанции. В пасмурном небе пролетели птицы, из трубы дезинфекционной камеры медленно подымался дым. Через ворота заднего двора с корзинами и лопатами шли медсестры. Все было, как обычно, как было вчера и позавчера.
Прислонившись к перилам, он ждал, когда пройдет головокружение. Потом шаг за шагом медленно спустился по лестнице.
Когда он вышел во двор, офицеров уже не было. Сестры, положив на газон лопаты и корзины, отирали лица полотенцами. Завидев их, Сугуро отвернулся и побрел в другую сторону.
- Сэнсэй! - окликнула его одна из девушек, усаживаясь на камень. - Сегодня опять профессора на обходе не будет?
Сугуро молчал. «В чем дело? Ведь сестры ничего не знают, почему же я прячу от них лицо?»
- Сэнсэй, а вы будете?
- Да, буду.
Он совсем забыл, что надо обойти больных общей палаты. Но разве может он теперь туда пойти? Как ни в чем не бывало разговаривать с больными, направлять их на рентген, выписывать лекарства. С завтрашнего дня опять начнется привычная жизнь практиканта. Неужели и старик, и Сибата, и Асаи, и Тода по-прежнему смогут обходить больных? Неужели смогут? Разве может начисто стереться в их памяти добродушное лицо пленного с каштановыми волосами? «Я не смогу...»
На земле, показывая свежий срез, торчал обрубок акации. Одной из тех акаций, которые много дней подряд окапывал старый сторож. Рассеянно глядя на черный обрубок, Сугуро подумал о старушке, которую унесли дождливым днем, запихав в ящик из-под мандаринов. Вот и акации нет. И старушка умерла.
- Уйду-ка я из клиники, - пробормотал Сугуро. - Сам разбил свою жизнь, сам... - сказал он, ни к кому не обращаясь, да и к кому он мог обратиться...
II
Тода вышел из операционной последним. В коридоре к нему с улыбкой подошел Асаи, держа в руках обернутый марлей тазик.
- Тода-кун, пожалуйста, отнеси это в конференц-зал.
- Хорошо.
- Там офицеры устраивают проводы.
- А что здесь?
- То, что заказал военврач Танака. Печенка пленного.
Тода отчетливо вспомнил большой белый живот пленного, лежавшего на операционном столе. Живот солдата, который казался ослепительно белым, когда старшая сестра покрывала его тело меркурохромом. Пленного уже нет. Вот только в тазике... Неужели все это правда? Тода показалось, что он видит чудовищный сон.
- Странно, правда? - понизив вдруг голос, прошептал Асаи. - Кажется, сколько трупов на своем веку перевидели, а вот не можем до конца изжить сантименты...
Осторожно подняв глаза, Тода искоса посмотрел на Асаи. Обычное, спокойное лицо. Очки, как всегда, немного съехали вниз.
Асаи появился в палатах во время обхода с невозмутимым выражением на лице, деланно улыбаясь. Он как ни в чем не бывало разговаривал с больными, насвистывал и прищелкивал языком, проверяя анализы в лаборатории. Трудно было даже предположить, что этот человек только что совершил убийство.
«Да и мое лицо, верно, такое же, - огорченно подумал Тода. - Ничего не переменилось. Я абсолютно спокоен, совесть не мучает меня. Напрасно я ждал, что она во мне проснется. Даже не ужасаюсь, что отнял у человека жизнь. Почему? Почему у меня такое каменное сердце?»
- Слушай, Тода, - загадочно улыбнувшись, опять заговорил Асаи, положив свою руку на руку
Тода, державшую тазик. - Я все собирался поговорить с тобой. Ты и дальше думаешь оставаться в институте?
- Да.
- А что ты скажешь, если тебя сделают ассистентом? Сибата-сан давно уже на это намекает.
- Но... видимо, есть более достойные люди, чем я, - не подымая глаз, ответил Тода, отлично понимая, что скрывается за словами Асаи. - Например, Сугуро.
- Сугуро - не та кандидатура. Он человек без будущего. Как он вел себя сегодня! Где он был?
- Как где? В операционной. Должно быть, стоял сзади и смотрел.
- Ты понимаешь, о чем я говорю! Надеюсь, он хоть болтать не будет. - Асаи приблизился вплотную к Тода, на его лице вдруг мелькнула тень озабоченности. - Если только пойдет слух...
- Думаю, опасаться нечего. Он человек малодушный.
- Ну, тогда можно не беспокоиться. А о моем предложении подумай. Слышишь? Ведь старик, сам понимаешь, выходит в тираж. Сибата и мы - вот кто поддержит престиж первого хирургического отделения. Так что, если будешь с нами заодно, пара пустяков рекомендовать тебя ассистентом. После сегодняшнего нам надо действовать сообща, понял?
Асаи ушел. Тода остался в коридоре с тазиком в руках. Он ощутил странную, глубокую усталость. Ему было ясно: слова Асаи «надо действовать сообща» означали круговую поруку соучастников преступления. Таким путем Асаи хотел избежать огласки, а заодно и укрепить свое положение в первом хирургическом отделении.
«Что, интересно, думает Асаи об этом куске в тазике? Неужели он уже забыл о пленном с пугливыми карими глазами, который всего два часа назад был еще жив, забыл о том, что умертвил его? Наверняка забыл - не успев выйти из операционной, он уже думает о своей карьере... Достойная восхищения расчетливость! Ну, а я сам? Разве не ужасно, что я,
почти не терзаясь, могу спокойно взирать на печень человека, которого сам убил?..»
Тода изо всей силы толкнул тяжелую дверь конференц-зала. Несколько офицеров обернулись на шум. Они сидели за длинным столом, уставленным блюдами и рюмками, и, сняв кители, грели руки над жаровней.
- Военврач Танака здесь?
- Скоро будет. А в чем дело?
- Вот то, что он просил.
И Тода, испытывая злорадство, поставил на стол тазик, прикрытый марлей...
Дверь конференц-зала закрылась. Перед ним опять вытянулся пустынный, серый коридор. «Если пойти назад, снова выйдешь к операционной, - подумал Тода, и его охватило непреодолимое желание зайти туда. - Одним глазом только взгляну, как там после этого... и уйду».
Гасли последние лучи солнца. Было тихо. Лишь иногда из конференц-зала доносились приглушенные голоса.
Спускаясь по лестнице, он вдруг остановился, повернулся и, прислушиваясь к своим шагам, гулко отдававшимся в пустом коридоре, направился к операционной.
Дверь предоперационной все еще оставалась приоткрытой. Он толкнул ее, и она тихо скрипнула. В нос ударил запах эфира. На столике белела пустая бутылка.
С минуту Тода постоял посреди комнаты. Вспомнилось восклицание 'пленного: «Это эфир!» В ушах еще звенел этот возглас, похожий на вскрик ребенка. На Тода неожиданно напал страх, он передохнул, волна страха отхлынула. Он успокоился и даже удивился этому.
Ему больше не хотелось переживать, не хотелось мучительных раздумий и раскаяния. Да, хватит! Он частенько бывал в этой комнате. И сейчас зашел сюда как врач. И разницы нет никакой.
«Здесь мы попросили его снять куртку, - мысленно воскрешал он в памяти одну картину за другой. - Он, как женщина, стыдливо закрывал руками грудь, поросшую каштановыми волосами. Сняв рубашку, он покорно пошел за Асаи в операционную».
Тода бесшумно открыл дверь в операционную. Повернул выключатель. На стены и потолок упал голубоватый свет бестеневой лампы. На потрескавшемся операционном столе лежал маленький кусок марли с темными следами крови. Но сейчас уже ничто не шевельнулось у Тода в душе.
«Неужели и впрямь у меня совершенно отсутствует совесть? Неужели не только я, но и все остальные так бесчувственны к своим преступлениям?»
Да, его-то, кажется, теперь уже ничто не проймет... Погасив свет, Тода снова вышел в коридор. Здесь было совсем темно. Он хотел уже уйти, как вдруг услышал тяжелые шаги по лестнице. Они медленно приближались к операционной.
Прижавшись к окну, Тода рассеянно смотрел, как в густых сумерках по коридору медленно идет человек в белом халате. Это был Хасимото.
Не замечая притаившегося Тода, он остановился перед операционной и, не вынимая рук из карманов халата, ссутулившись, тихо встал у двери. Его лица в темноте не было видно, но опущенные плечи, сгорбленная спина, тускло блестевшие серебристые волосы - все говорило о том, что он страшно подавлен. Профессор как-то сразу постарел. Он долго стоял, уставившись на дверь, потом повернулся и тяжело зашагал в сторону лестницы.
- Сэнсэй, зайдите, пожалуйста, в общую палату. Один больной с утра температурит, - сказала медсестра за спиной Сугуро.
Сугуро молча кивнул.
- Сегодня в палату никто не приходил: ни Асаи-сан, ни Тода-сан. Наверное, операция была?
- Нет..
- Но как же, ведь и старшей сестры не было, а нас почему-то ни с того ни с сего отправили копать бомбоубежище...
Сугуро исподлобья посмотрел на сестру, но она, простодушно глядя на него, ждала ответа.
- Хорошо, сейчас приду. Принесите, пожалуйста, стетоскоп.
Когда он вошел в общую палату и на него с белевших в полутьме коек уставились больные, он вздрогнул. Опустив глаза, он побрел между койками. «Не могу я больше смотреть на больных, - с мукой подумал Сугуро, - ведь они ничего не знают».
Температура поднялась у старика, лежавшего на койке его «бабушки». Увидев доктора, он пролепетал что-то, и губы его искривились, обнажив фиолетовые беззубые десны.
- Он говорит, мокрота его душит, - сказала с соседней койки Мицу Абэ и, посмотрев на старика, добавила: - Видишь, сэнсэй все-таки пришел...
Сугуро осторожно взял больного за руку. Рука была настолько тонкой, что он легко обхватил кисть двумя пальцами. Ощущая сморщенную, словно запыленную, кожу, Сугуро невольно вспомнил руки его «бабушки».
- Сэнсэй, помогите ему, - пробормотала Мицу.
Лифт с тяжелым скрипом спускался в темный подвал.
- Как противно он скрипит! Может, смазка кончилась? - сказала Уэда, глядя на облупившийся потолок кабины.
Но старшая сестра Оба не ответила. Она стояла с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Уэда показалось, что у старшей сестры более осунувшееся лицо, чем обычно. Она впервые видела лицо Оба так близко и, глядя на ее волосы, выбившиеся из-под белой шапочки, поразилась, что та совсем седая.
«Оказывается, она уже старуха», - подумала Уэда и неприязненно окинула взглядом старшую сестру. Когда еще давно, до замужества, Уэда начала работать в этой больнице, Оба, поступившая на четыре года раньше ее, была простой медсестрой.
Врачи ценили Оба, державшуюся обособленно, не заводившую подруг и всегда ходившую с непроницаемым лицом, но сестры сплетничали за ее спиной, считая, что Оба выслуживается перед начальством.
Оба никогда не пудрилась и не красила губы, как это делали другие сестры. Немыслимо было представить, что ее скуластое мрачное лицо может нравиться мужчинам.
«Потому-то и вылезла в старшие», - с завистью и ненавистью подумала Уэда.
Когда лифт остановился в подвале, Уэда выкатила коляску с носилками в холодный коридор. Голые лампочки тускло освещали запотевшие трубы на потолке. Когда-то здесь помещались ларек и кафетерий. Теперь этот заброшенный, пропыленный подвал использовался как бомбоубежище.
Когда Уэда покатила было коляску к моргу, помещавшемуся в конце коридора, Оба, до сих пор молча наблюдавшая за ней, отрывисто бросила:
- В другую сторону, Уэда-сан.
- Как, разве не в морг?
- В противоположную сторону! - резко повторила Оба, и лицо ее стало еще жестче.
- Но почему?
- Вас не касается. Делайте, что приказывают!
И покрытая белой материей тележка покатилась по пропахшему сыростью подвалу в другую сторону. Следуя за старшей сестрой, Уэда смотрела на ее угловатые мужские плечи и думала: «Она же сущий камень! Разве в ней есть что-нибудь человеческое?»
И вдруг ее охватило сумасшедшее желание расцарапать в кровь это непроницаемое, каменное лицо.
Свет тусклой лампочки падал на отсыревшие мешки с цементом, на сломанные лабораторные столы и стулья. Колеса тележки тоскливо скрипели.
- Госпожа старшая сестра, - спросила Уэда, нарочно назвав ее старшей сестрой, а не Оба-сан, - кто вам предложил участвовать в сегодняшнем?..
Но тощая спина Оба даже не дрогнула. Вцепившись в ручку тележки, Оба молча продолжала идти
в темноте. Ее невозмутимое спокойствие рассмешило Уэда.
- Не Асаи-сэнсэй? Мне он предложил. До чего же странный этот Асаи! Представляете, три дня назад поздно-поздно приходит ко мне домой. Я, конечно, очень удивилась. Пьяный... И вдруг стал ко мне приставать...
- Перестаньте, - резко оборвала ее Оба, отняв руки от тележки. - Поставим здесь.
- Здесь?.. Разве можно? _
- Кто-нибудь придет за трупом?
- Уэда-сан, все, что требуется от сестры, - это молча исполнять распоряжения начальства.
Простыня, покрывавшая тележку, белела в полутьме. С минуту обе женщины молча сверлили друг друга глазами.
- Уэда-сан, - нарушив, наконец, молчание, сказала Оба, - можете идти домой. Думаю, что нет надобности вам объяснять, что вы должны молчать. Если ваш язык окажется длинным...
- Что тогда?
- Надеюсь, вы понимаете, что это может повредить профессору Хасимото!
- Да, но... - Уэда скривила губы. - Почему я должна беспокоиться о профессоре? - С минуту помолчав, она добавила: - Я вот в отличие от некоторых вовсе не ради профессора участвовала в сегодняшней операции...
Лицо Оба исказилось от ярости, губы дрогнули, она, видимо, хотела сказать что-то резкое. За все время работы в больнице Уэда впервые видела ее в таком состоянии.
«Ну ясно, так я и знала! - со злорадством подумала Уэда, наконец-то отыскав слабое место у этого идола. - Оказывается, дуреха влюблена в Хасимото!»
И, повернувшись спиной к старшей сестре, Уэда через запасную лестницу вышла во двор.
Совсем стемнело. Когда-то., еще до войны, с наступлением сумерек все больничные окна ярко вспыхивали, напоминая корабли, входящие в порт при полном освещении. Сразу вспоминались веселые портовые праздники в Хзката, соседнем городе.
Но сейчас тусклый свет падал только из канцелярии и приемного покоя. Со второго этажа, где находился конференц-зал, доносились громкие мужские голоса, там пели хором военные песни. Окна в зале были затянуты черными портьерами, но сквозь щели все-таки пробивался электрический свет.
«Это те офицеры, что приходили на операцию, - подумала Уэда. - Ну и хамы! И жрут и пьют вволю, а у нас соевых бобов и тех не хватает».
Медсестра Уэда привыкла видеть человеческую кровь, так что сегодня она не испытала особого страха. Она не задумывалась над тем, что на операционном столе умертвили человека. Когда профессор Хасимото провел скальпелем по его коже, она лишь представила себе белое тело Гильды и ее возмущенную руку, когда она стучала по столу, узнав, что Уэда хочет ввести прокаин больной из общей палаты. Руки пленного тоже были покрыты золотистым пушком...
«Интересно, профессор расскажет своей Гильде об этой «операции»? Конечно, нет. - Уэда наслаждалась сознанием своего превосходства над этой немкой. - Какой бы доброй, даже святой, ни была Гильда-сан, она никогда не узнает, что сегодня сделал ее муж. А вот я знаю, знаю!..»
Когда Уэда вернулась домой, в комнате было темно. Она уселась у порога и внезапно почувствовала страшную усталость. Она сама не знала, сколько просидела так, обхватив колени и не сняв даже туфель.
- Уэда-сан, полкуска мыла, что выдали по карточке, я положил на ваше окно. Заплатите потом,- глухо прозвучал из глубины коридора голос хозяина.
С шумом хлопнула дверь. В темноте комнаты белели неприбранная постель и обеденный стол. Радио-
приемник соседей противными скрежещущими звуками передавал сигнал воздушной тревоги.
«Что будет дальше?» Как только Уэда возвращалась из больницы в свою пустую, холодную комнату, грудь сдавливали страшная тоска и одиночество. И так изо дня в день. «Вот и еще один день кончился...»
Да, кончился. Это было единственное, о чем она сейчас подумала. Уэда давно не была в больнице и с непривычки устала и физически и душевно. С завтрашнего дня опять придется брать кровь у больных, убирать мокроту. Гильда будет приходить по-прежнему в больницу, ничего не подозревая. «Так ей и надо! А старшая сестра Оба... Одна я знаю, что эта дура влюблена в Хасимото».
Сбросив туфли, Уэда включила лампу, затененную платком. Не хотелось разжигать огонь, не хотелось варить в воде соевые бобы и в одиночестве ужинать. По привычке она достала распашонки из стенного шкафа, сшитые для Масуо, и разложила их на коленях...
В темноте краснел огонек сигареты.
- Это ты, Сугуро? - тихо спросил Тода, поднявшись на крышу.
- Угу.
- Ты что, куришь?
Сугуро не ответил. Положив на перила руки и опершись в них подбородком, он смотрел куда-то вдаль. И сегодня город, погасив огни, приготовился к воздушному налету. С наступлением темноты свет во всех домах гас, и казалось, что город вымер.
- Ты что тут делаешь?
- Ничего. Просто так.
Но Тода заметил, что Сугуро, не отрываясь, смотрит на единственное белое пятно в этом мраке - на тускло блестевшее море. Глухой стон набегающих и откатывающихся волн тоскливо звенел в ушах.
- Завтра опять обход, - сонно пробурчал Тода, громко зевая. - Ну и устал же я сегодня! Совсем измотался.
Погасив сигарету, Сугуро обернулся к нему. Он сел прямо на бетонную крышу и, обхватив руками колени, опустил голову.
- Что будет? - глухо сказал он. - Что будет с нами?
- А ничего. Как было, так все и будет. Как прежде...
- Но разве ты не казнишь себя за сегодняшнее?
- С чего это вдруг? - усмехнулся Тода. - Ведь ничего такого не случилось, за что ж казниться?
Сугуро умолк. Но немного погодя, словно убеждая себя в чем-то, проговорил:
- До чего же ты сильный! А я вот... в операционной не мог даже смотреть. И сейчас не знаю, что обо всем этом думать! .
- Что тебя мучает? - спросил Тода, чувствуя, как к горлу подступает комок. - Что убили пленного? Но если благодаря этому можно будет излечить тысячи больных туберкулезом? Разве тогда можно приравнивать сегодняшнее к убийству? Выходит, мы дали новую жизнь этому пленному. Совесть - вещь очень условная. Все здесь зависит от точки зрения...
Широко раскрыв глаза, Тода смотрел на черное вечернее небо. В его памяти вдруг возникла понурая фигура Ямагути, которого заставили весь день простоять во дворе гимназии, душная ночь в доме над озером, маленький кровавый комочек, выпавший из Сано в квартире на улице Якуинтё. Да, ничего не изменилось, как было, так оно и будет.
- Но возмездие когда-нибудь придет, - вдруг, приблизившись к нему, зашептал Сугуро. - Иначе быть не может...
- Понимаю, ты говоришь о возмездии общества. Но ведь оно ничего не изменит. Во всем виновато стечение обстоятельств. - Тода громко зевнул. - И ты и я только потому пошли на такое, что именно в это время оказались именно в этой больнице. И неизвестно, что бы сделали те, кто должен нас наказать, окажись они в нашем положении. Вот так. А ты говоришь о возмездии.
Тода замолчал и почувствовал себя снова опустошенным. Объясняй, не объясняй - все равно ничего не изменишь.
- Я, пожалуй, пойду, - сказал он Сугуро.
- Неужели? Неужели мы всегда будем такими?.. Оставшись один на крыше, Сугуро смотрел на
белевшее во мраке море. Он что-то искал в его волнах.
«Когда плывут барашки... Когда плывут барашки...» - заставлял он себя вслух произнести полюбившиеся строки.
«Когда клубится... на небе...»
Но он не мог произнести их. Во рту пересохло.
«Ты, небо, тихо сыплешь хлопья белой ваты...»
Нет, он не мог, не мог...
Книга-первоисточник
Сюсаку Эндо, Море и яд, «Молодая гвардия», 1964, перевод: Петров П.
Сканирование и вычитка: Saneshka, ,
Ссылки
[1] Синдзюку - один из токийских вокзалов. (Здесь и далее примечания переводчика.)
[2] Хибари Бику - современный эстрадный певец.
[3] Сакэ - японская рисовая водка.
[4] Тиэми Эри - известная японская киноактриса.
[5] Раствор Габетта - окрашивающий раствор.
[6] Сэнсэй - учитель; форма почтительного обращения.
[7] Синран (род. в 1262 году) - основатель буддийской секты Синею.
[8] Сакья, или Сакья-Муни, - одно из имен Будды.
[9] Но - традиционный жанр японского театрального искусства, одноактная музыкальная драма. Актеры Но играют в масках с прорезями для глаз и для рта.
[10] Садитесь сюда (англ.).
[11] О, эфир, кажется? (англ.).
[12] Да, это для вашего лечения (англ.).
[13] Меркурохром- - патентованное асептическое средство, изобретенное в США.