Шел снег.

Вечером, когда небо потемнело и сквозь разрывы в тучах на каменистое дно пересохшей речушки едва пробивались слабые лучи, снегопад неожиданно прекратился. В воздухе плясали лишь редкие снежинки.

Снег запорошил одежду Самурая и его крестьян, рубивших деревья, и, падая на лицо и руки, тут же таял, словно подтверждая бренность жизни. Люди, не обращая никакого внимания, молча работали топорами с еще большим усердием. В вечерней дымке, среди кружащихся снежинок, все вокруг казалось серым.

Наконец закончили работу и взвалили на спины вязанки хвороста. Они готовились к наступающей зиме. Засыпанные снегом фигурки цепочкой, точно муравьи, вдоль речки спускались в долину, носившую название Ято.

В долине, окруженной холмами, покрытыми увядшей зеленью, стояло три деревни. Все дома в них были расположены так, что холмы были сзади, а окна обращены к полям – это позволяло, не выходя из дому, видеть путников, появлявшихся в долине. Приземистые дома, крытые соломой, выстроились в ряд, и в каждом под потолком подвешены плетеные из бамбука настилы, где сушили дрова и хворост. В домах стояла вонь и было темно, как в хлеву.

Самурай знал все, что делается в этих трех деревнях. После смерти отца деревни и земли как наследнику были пожалованы ему правителем края. И теперь он – глава рода – должен был по первому же приказу посылать крестьян на работы в замок, а в случае войны, возглавляя их, немедленно прибыть в поместье своего военачальника господина Исиды.

Дом Самурая хотя и был побогаче крестьянских, но состоял всего лишь из нескольких крытых соломой строений. От обычного крестьянского он отличался только лишь наличием амбара, конюшни да земляным валом вокруг усадьбы. Правда, вал не смог бы уберечь во время сражения. На северном склоне сохранились развалины крепости, принадлежавшей прежнему владельцу этих земель, войско которого было разбито Его светлостью, но теперь, когда смута в Японии улеглась и Его светлость стал одним из самых могущественных даймё [] в Митиноку [], для рода Самурая нужда в таком замке отпала. Хотя крестьяне принадлежавших Самураю деревень относились к господину с должным почтением, ему приходилось наравне с ними и в поле работать, и выжигать уголь в горах. А жена Самурая помогала ходить за скотиной. Подать, которую платили его три деревни князю, была непомерно высока – шестьдесят пять канов []: шестьдесят с заливных полей и пять с суходольных.

Вьюжило. Следы Самурая и его людей тянулись длинной цепочкой. Никто попусту не болтал, двигались молча, как покорные быки. Когда они подошли к деревянному мостику, носившему название Две Криптомерии, Самурай увидел застывшего, как изваяние, своего слугу Ёдзо, также, как и он сам, запорошенного снегом.

– Прибыл ваш дядюшка.

Самурай кивнул и сбросил с плеч вязанку у ног Ёдзо. У Самурая, как и у крестьян этого края, было широкоскулое лицо с глубоко посаженными глазами, и пахло от него так же, как и от них, – землей. И как все крестьяне, он был немногословен и не выказывал своих чувств, но всегда расстраивался, когда приезжал старик. Хотя после смерти отца Самурай стал главой рода Хасэкура, он, прежде чем принять важное решение, был вынужден советоваться с дядей. Дядя вместе с его отцом участвовал в многочисленных сражениях Его светлости. У Самурая сохранились воспоминания детства: дядя, раскрасневшись от сакэ, говорил ему, сидя у очага:

– Смотри, Року! – И показывал темно-коричневый шрам на бедре.

Это было пулевое ранение – он очень им гордился, – полученное в битве Его светлости с князем Асина при Суриагэхаре. Однако за последние несколько лет дядя сильно сдал и каждый раз, появляясь в доме Самурая, напивался и принимался жаловаться на судьбу. А протрезвев, уходил жалкий, как побитая собака, волоча раненую ногу.

Оставив своих людей, Самурай по тропинке направился к дому. С серого неба падали снежинки; вскоре перед ним черным пятном возникла усадьба – дом, амбар и другие постройки. Из конюшни в нос ударил запах прелой соломы и навоза: лошади, услыхав шаги хозяина, стали бить копытами. Прежде чем войти в дом, Самурай старательно стряхнул с себя снег. У очага дядя, вытянув больную ногу, грел у огня руки, а подле него в почтительной позе сидел старший, двенадцатилетний сын Самурая.

– Это ты, Року? – спросил дядя и закашлялся, прикрыв рот рукой, – наверное, вдохнул дым из очага.

Увидев отца, Кандзабуро вздохнул с облегчением и, поклонившись, убежал на кухню. Дым поднимался к закопченному потолку. Этот покрытый копотью уголок у очага был местом, где еще при отце, а теперь и при нем обсуждались и решались самые важные вопросы, где улаживались споры между жителями деревни.

– Я ходил в Нунодзаву и виделся с господином Исидой. – Дядя снова откашлялся. – Господин Исида сказал, что о землях в Курокаве ответа из замка еще не поступало.

Самурай молча ломал сухие ветки для очага. Их сухой хруст помогал ему сносить причитания дяди. Молчал он вовсе не потому, что ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Просто не привык показывать владевшие им чувства и терпеть не мог противоречить. Особенно тяжело ему бывало от разговоров дяди, изо всех сил цеплявшегося за прошлое, которого не вернешь.

Одиннадцать лет назад, когда Его светлость выстроил новый замок и город и перераспределял владения, он пожаловал семье Самурая долину Ято с тремя деревнями вместо земель в Курокаве, которыми они владели испокон веку. Пришлось переселиться на эти скудные земли – и все это во исполнение плана Его светлости поднимать пустоши, но у отца Самурая были свои предположения на этот счет. По его мнению, причина заключалась в том, что, когда Хидэёси [] подчинил князя, недовольные этим феодальные дома Касай и Одзаки подняли восстание и кое-кто из дальних родственников семьи Самурая оказался втянутым в него. Потерпевших поражение отец Самурая не преследовал и дал им бежать – Его светлость, возможно, припомнил это и в наказание лишил земель в Курокаве. Так полагал отец.

Сухие ветки трещали в очаге, словно это отец и дядя роптали на несправедливость. Дверь кухни раздвинулась, и Рику, жена Самурая, принесла сакэ и суп из мисо [] в мисочках, сделанных из высушенных листьев магнолии. Взглянув на дядю и мужа, молча ломавшего ветки, она сразу поняла, о чем идет разговор.

– Слышишь, Рику, – повернулся к ней дядя, – придется и дальше жить на этой дикой земле.

Так он называл долину Ято. По ней протекала речушка, в которой было больше камней, чем воды, на скудных полях удавалось выращивать немного риса, а кроме него только гречиху, просо и редьку. К тому же зима наступала здесь раньше, чем в Курокаве, где они жили прежде, и была намного суровее. Всю эту местность – и холмы и лес – укутывал слепяще-белый снег, и люди, укрывшись в темных домах, слушая долгими зимними ночами вой ветра, с нетерпением ждали прихода весны.

– Эх, если бы война! Если бы только началась война, мы бы уж показали себя, и наши заслуги зачлись, – снова запричитал дядя, потирая худые колени.

Однако прошли те времена, когда Его светлость только и делал, что воевал. Западные провинции еще сохраняли независимость, но восточные уже подчинились власти Токугавы [], и даже Его светлость, один из могущественных даймё Митиноку, уже не мог по собственной воле распоряжаться своими войсками.

Самурай и его жена – теперь уже оба – ломали сухие ветки и терпеливо слушали ворчание дяди, пытавшегося вином и хвастовством своими заслугами заглушить не находившее выхода недовольство. Они уже столько раз слышали его причитания и так привыкли, что воспринимали их как неизбежное зло.

Поздно ночью Самурай послал двух слуг проводить дядю. Сквозь приоткрытую дверь были видны разрывы в тучах, освещенных таинственным лунным светом: снег кончился. Собаки лаяли, пока фигура дяди не скрылась из виду.

В Ято боялись не столько войны, сколько голода. Еще были живы старики, помнившие, какие беды принес голод.

В том году зима была на редкость мягкая, напоминавшая скорее весну: горы на западе заволакивал туман, и их почти не было видно. Но в конце весны, когда начался сезон дождей, лило без конца, и даже лето выдалось такое промозглое, что утром и вечером невозможно было выйти из дому без теплой одежды. Посевы на полях гибли, не успев взойти.

Запасы кончились. Жители деревень Ято стали есть корни лиан, которые они выискивали в горах, рисовые высевки и солому, шедшие на корм лошадям. А когда и этого не стало, начали забивать таких нужных в хозяйстве лошадей и собак; варили даже древесную кору и травы, чтобы хоть как-то заглушить голод. Когда все подчистую было съедено, крестьяне, покинув деревни, разбрелись кто куда в поисках пищи. Тех, кто падал в пути от голода, даже самые близкие оставляли умирать на дороге, не в силах помочь. Трупы пожирали шакалы и клевали вороны.

С тех пор как семья Самурая поселилась в этих местах, такого страшного голода не бывало, но все равно отец приказал крестьянам заготавливать каштаны, желуди, просо и хранить в мешках на настилах под крышей. И теперь каждый раз, видя в деревенских домах мешки, Самурай вспоминал не вечно брюзжащего дядю, а молчаливого отца, который был намного умнее своего брата.

Но даже отец не мог забыть те тучные земли, доставшиеся его семье от предков.

– В Курокаве можно было пережить даже самые неурожайные годы… – говорил он иногда.

Там были обширные поля, с которых – только приложи руки – собирали богатый урожай. А на этой скудной земле росли лишь гречиха, просо да редька, но даже их не хватало, чтобы есть досыта каждый день. Ведь нужно было еще и платить подать Его светлости. Бывали дни, когда и в доме Самурая приходилось есть ботву. А крестьяне даже дикий лук ели.

Однако Самурай, несмотря на сетования отца и дяди, не испытывал к этой дикой земле неприязни. Это была его земля, которая перешла к нему после смерти отца как к наследнику, и на ней он и его крестьяне, такие же широкоскулые, с глубоко посаженными глазами, молча, точно волы, трудились с раннего утра до поздней ночи, и между ними не возникало ни ссор, ни распрей. Обрабатывая скудные поля, они аккуратно платили подать, даже если самим нечего было есть. Разговаривая с крестьянами, Самурай забывал о своем более высоком положении и лишь ощущал, что между ними существуют тесные узы. Своим единственным достоинством он считал терпение, но крестьяне были еще терпеливее, чем он.

Иногда Самурай, взяв с собой старшего сына Кандзабуро, поднимался на холм к северу от дома. Там сохранились заросшие травой развалины замка, выстроенного владевшим в давние времена этой землей самураем, и теперь во рвах, заросших кустарником, в земляных укреплениях, засыпанных опавшей листвой, можно было найти зернышки риса, разбитую чашку. С продуваемой ветром горы они смотрели на долину, на деревенские дома. Жалкая земля. Дома, точно приникшие к ней.

«Это моя земля, – шептал Самурай. – Если больше не будет войн, я, как и отец, проживу здесь всю свою жизнь. А после смерти мой старший сын унаследует ее и проживет такую же жизнь, которую прожил я. И дети его детей тоже никогда не уйдут отсюда».

Нередко Самурай ходил вместе с Ёдзо на маленькое озеро у подножия горы ловить рыбу. Поздней осенью на озере, заросшем тростником, можно было увидеть среди темно-коричневых уток нескольких белых длинношеих птиц. Это были лебеди, которые прилетали сюда из-за моря, из далекой страны, где властвовали морозы. С наступлением весны перелетные птицы, взмыв в небо над Ято, покидали эти края. Каждый раз, следя за их полетом, Самурай думал о том, что они повидали страны, в которых ему самому никогда в жизни не побывать, но он им не завидовал.

Господин Исида послал за Самураем. Он хотел поговорить с ним и вызвал в Нунодзаву.

В давние времена его род враждовал с родом нынешнего князя, но теперь господин Исида был одним из самых преданных ему старших вассалов.

Самурай, взяв с собой Ёдзо, рано утром выехал из Ято и к полудню прибыл в Нунодзаву. Лил холодный дождь. Вокруг замка, обнесенного крепостной стеной, тянулся ров, заполненный водой: от дождя по воде расходились бесчисленные круги. После недолгого ожидания в приемной к Самураю вышел господин Исида.

Коренастый, полный, в парадной накидке-хаори, господин Исида улыбаясь появился перед Самураем, сидевшим в почтительной позе, опершись руками о поблескивавший пол, и сразу спросил его о здоровье дяди.

– Вчера он снова был у меня со своими вечными жалобами, – насмешливо улыбнулся господин Исида.

Самурай смущенно потупился. Когда отец или дядя обращались с прошением о возврате земель в Курокаве, господин Исида неизменно передавал их прошения князю. Но недавно Самурай узнал от него, какое великое множество подобных прошений стекается туда, в замок, и лежит горами в ожидании решения Совета старейшин. За исключением особых случаев Его светлость, как правило, отказывает в просьбе.

– Он старик, я понимаю его состояние. – С лица господина Исиды моментально слетела улыбка. – Войны кончились. Найфу [] придает огромное значение Осаке, такую же позицию занимает и Его светлость, – сказал он резко.

Неужели, подумал Самурай, он вызвал меня только ради того, чтобы высказать это? Видимо, хотел объяснить мне, что обращаться с подобными прошениями в дальнейшем бесполезно.

Сердце Самурая сжалось от тоски. Сам он уже успел привязаться к Ято, но все равно не мог забыть земель, пропитанных потом предков. И сейчас, услышав от господина Исиды, что от этого нужно навсегда отказаться, он вспомнил покойного отца. Вспомнил он и жалкого, ворчливого дядю.

– Как это ни трудно, нужно убедить старика. Он никак не может взять в толк, что времена меняются.

– Совет старейшин не выступает именно против твоей семьи. Другие мэсидаси [] тоже обращались с прошениями о возврате старых земель, и это вызывает озабоченность Совета старейшин. Но стоит удовлетворить каприз хотя бы одного, как весь порядок будет нарушен.

Самурай продолжал сидеть потупившись, положив руки на колени, и молча слушал господина Исиду.

– Однако сегодня я позвал тебя для другого, – неожиданно изменил он тему, явно избегая разговора о Курокаве. – В скором времени я ожидаю распоряжения относительно тебя. Я сообщу тебе. Так что будь готов.

Самурай никак не мог понять, к чему клонит господин Исида. Когда немного спустя, поклонившись, он стал пятиться к двери, господин Исида задержал его и начал рассказывать о том, какая оживленная жизнь в Эдо. С прошлого года все даймё получили приказ участвовать в строительстве замка в Эдо. Его светлость тоже взял на себя определенные обязательства, в связи с чем высшие сановники, такие как господин Исида, господин Ватари и господин Сираиси, будут отныне попеременно направляться в Эдо.

– Ох как сурово сёгун преследует в Эдо христиан! Приезжая туда, я всякий раз вижу, как их связанными везут по городу…

Самурай знал, что найфу, отец нынешнего сёгуна, издал указ, запрещающий христианство во всех владениях, находящихся под его властью. В результате чего верующие переселяются в западные и северо-восточные провинции, где пока еще такого запрета нет. Ему приходилось слышать и о том, что христиане работают на золотых приисках во владениях Его светлости.

Пленных христиан, которых видел господин Исида, провозили по городу на лошадях, украшенных бумажными флажками, к месту казни. Они спокойно переговаривались с зеваками, глазевшими на процессию, – не было похоже, чтобы они боялись смерти.

– Среди них были и падре – южные варвары. Ты когда-нибудь видел христиан или падре?

– Никогда.

Самурай без всякого интереса и сочувствия слушал рассказ господина Исиды о христианах-узниках. Его и само христианство нисколько не занимало. Оно никак не было связано с утопающей в снегу Ято. Жители Ято умирали, так ни разу и не увидев верующих, бежавших из Эдо.

– Ты уж прости, что придется ехать обратно в такой дождь.

Господин Исида был по-отечески добр и заботлив. На пороге Самурай накинул на себя раскисший от дождя соломенный плащ. Ёдзо ждал его с собачьей преданностью. Этот слуга, на три года старше своего хозяина, с рождения воспитывался в семье Самурая и выполнял всю домашнюю работу. Самурай, возвращаясь домой, представлял себе ночную Ято. Снег, выпавший несколько дней назад, покрылся ледяной коркой и сверкает во тьме, дома крестьян тихие, точно вымершие. А его жена Рику и остальные домочадцы не спят, сидят вокруг очага и ждут его возвращения. Собаки, заслышав шаги, залают, в конюшне, пахнущей прелой соломой, разбуженные лошади станут переступать с ноги на ногу.

Запах прелой соломы наполнял тюрьму, где сидел Миссионер. Он смешался с запахом пота и мочи верующих, которые совсем недавно еще находились здесь, и временами становился невыносимым. Со вчерашнего дня Миссионер высчитывал, сколько у него шансов остаться в живых. Он спокойно и невозмутимо размышлял об этом, точно купец, следящий, какая из чаш с золотым песком перевесит. Спасти его могут только услуги, которые он способен оказать властителям этой страны. Например, каждый раз, когда прибывало посольство из Манилы, его использовали как переводчика, так как никто из оставшихся в Эдо католических миссионеров не мог сравниться с ним в знании японского языка. Если скаредные японцы и в дальнейшем намерены торговать с Манилой или Новой Испанией [], находящейся на другой стороне Тихого океана, им не следует сбрасывать его со счетов – ведь он может выступить посредником в переговорах. «Я умру, если будет на то Твоя воля, Господи, – гордо, точно сокол, вскинул голову Миссионер. – Но, Господи, ведь Тебе ведомо, как необходим я японской Церкви».

Да. Он нужен Господу, так же как и властителям этой страны. На лице его появилась торжествующая улыбка. Миссионер был уверен в своих силах. Будучи главой францисканской общины в Эдо, он полагал, что провал миссионерской деятельности в Японии на совести иезуитов, выступающих против его ордена. Они всегда интриговали, но никогда не были настоящими дипломатами. За шестьдесят лет своей миссионерской деятельности они прибрали к рукам земли в Нагасаки, где располагают административной и судебной властью, что, конечно же, вызывало беспокойство у правителей Японии и посеяло семена недоверия.

«Будь я епископом, никогда не вел бы себя так глупо. Будь я архиепископом Японии…»

При этой мысли он покраснел, как девушка. Покраснел, понимая, что в его душе еще горел пламень мирской гордыни, честолюбия и тщеславия. В его страстном желании стать епископом, который возглавит всю миссионерскую деятельность в Японии, была, конечно, немалая доля и личного честолюбия.

Отец его был влиятельным человеком – членом городского совета Севильи, один из предков – вице-королем Панамы, другой – Верховным инквизитором. Дед участвовал в завоевании Вест-Индии. Прибыв в Японию, Миссионер понял, что он, потомок таких знаменитых людей, превосходит умом и талантом окружавших его священников. Даже если бы ему пришлось служить найфу и сёгуну, у него хватило бы изворотливости и красноречия, чтобы, не раболепствуя, привлечь этих хитрых, коварных японцев на свою сторону.

Но козни иезуитов все время мешали ему в полной мере проявить свой незаурядный талант, унаследованный от предков. Видя, что иезуиты оказались бессильны подчинить себе Хидэёси и найфу и только восстановили против себя буддийское духовенство, занимавшее сильные позиции в эдоском замке, и вызвали у высшей знати неприязнь и подозрения, он, стыдясь своего честолюбия, не мог побороть желания стать епископом.

«Миссионерская деятельность в Японии – это сражение. Если же сражением командует глупец, кровь солдат льется напрасно».

Именно поэтому он должен сделать все, чтобы остаться в живых и продолжать свою деятельность в этой стране. Ради этого он скрывался – хотя и знал, что за это время пятерых верующих уже схватили, но приложил все усилия, чтобы избежать их участи.

«Если я не нужен Тебе, о Господи, – шептал он, потирая затекшие ноги, – скажи мне. Я ведь совсем не цепляюсь за жизнь – Тебе это известно лучше, чем кому-либо».

У его ног промелькнуло что-то темное, пушистое. Это была крыса, устроившая здесь нору. Прошлой ночью он слышал, как она, тихо шурша, прогрызала дыру в углу. Каждый раз, просыпаясь от этого звука, он тихо молился о пятерых христианах, скорее всего уже казненных. Своей молитвой он хотел облегчить муки совести – ведь ему пришлось покинуть их в беде.

Издали донесся звук шагов, и Миссионер, поспешно подобрав ноги, выпрямил спину. Он не хотел, чтобы стражник, приносящий еду, увидел его поникшим. Даже в тюрьме он не мог позволить себе, чтобы японцы его презирали.

Шаги все приближались. Услыхав, как в замке поворачивается ключ, Миссионер изобразил на лице улыбку. Еще на воле он думал о том, что и смерть он обязан принять с улыбкой.

Дверь со скрипом отворилась, и по сырому полу разлился свет, похожий на расплавленное серебро. Моргая, Миссионер обратил улыбающееся лицо к двери и увидел там не стражника, а двух чиновников в черном.

– Выходи! – важно приказал один из них. И в уме Миссионера этот приказ слился с радостным словом «свобода».

– Куда мы идем? – спокойно спросил он, стараясь сохранить улыбку, хотя ноги его слушались плохо.

Чиновники неприветливо молчали. Они шагали важно, как это всегда делают японцы в таких обстоятельствах, и Миссионеру, уверовавшему, что его освобождают, их торжественная напыщенность казалась нелепой детской игрой.

– Смотри!

Один из чиновников неожиданно остановился и, обернувшись, кивнул на окно коридора, выходившего во внутренний дворик. Посреди двора, откуда уже начало уходить солнце, были расстелены циновки, стояла кадка с водой, а подле нее – два стула.

– Понял, что это?

Другой чиновник громко рассмеялся и провел ребром ладони по шее:

– Вот это что.

С наслаждением глянув на застывшего Миссионера, он усмехнулся:

– Дрожит, южный варвар!

Миссионер сцепил руки, изо всех сил стараясь одолеть охватившее его чувство унижения и злости. Уже два дня его донимали угрозами мелкие японские чиновники, и каждый раз это больно ранило его самолюбие, но Миссионеру, обладавшему повышенным чувством собственного достоинства, было невыносимо даже намеком показать, что он их боится. Колени у него дрожали все время, пока его вели в здание, стоявшее напротив тюрьмы.

Наступил вечер, и там уже было пусто. Чиновники велели ему сесть прямо на пол в полутемной комнате и исчезли, а Миссионер, точно ребенок, стянувший конфетку, испытал тайную радость от сознания, что он свободен.

«Ну вот. Все идет, как я и думал».

Только что пережитое чувство унижения исчезло, и к нему вернулась обычная уверенность в себе – он не ошибся, его предположения сбываются.

«Мне настолько доступны мысли японцев, будто я потрогал их рукой», – прошептал он.

Он знал, что японцы сохраняют жизнь всем – даже тем, кого ненавидят, – кто может им пригодиться; а его знание языков необходимо правителям этой страны, ослепленным жаждой выгодной торговли. Только поэтому найфу и сёгун, ненавидя Христа, позволяют жить в этом городе миссионерам. Найфу изо всех сил стремится построить порт, не уступающий Нагасаки, – для торговли с дальними странами. Особенно его привлекает торговля с Новой Испанией, лежащей далеко за морем, и он уже неоднократно отправлял послания испанскому правителю Манилы. Миссионера часто вызывали в эдоский замок – переводить эти письма на испанский и ответы – на японский.

Однако самого найфу он видел лишь однажды. Сопровождая посланца из Манилы, прибывшего с визитом в эдоский замок, он увидел в темном зале аудиенций величественного старика, сидящего в бархатном кресле. Не произнося ни слова, старик бесстрастно слушал беседу членов Совета старейшин с посланцем и так же бесстрастно смотрел на привезенные ему богатые подарки. Однако бесстрастное лицо и бесстрастные глаза старика надолго остались в памяти Миссионера и вселили в него чувство, похожее на страх. Этот старик и был найфу, и Миссионер подумал, что именно таким и должно быть лицо у политика.

Вдруг до Миссионера донесся из коридора звук шагов и шуршание одежды.

– Господин Веласко.

Подняв голову, он увидел, что на почетном помосте уже сидит знакомый ему торговый советник – Сёдзабуро Гото, а чиновники, которые привели его сюда, стоят поодаль. У Гото было характерное для японца широкоскулое лицо. Некоторое время он внимательно смотрел на Миссионера, а потом сказал со вздохом:

– Вы свободны. Чиновники допустили досадную оплошность.

Миссионер торжествовал. Он с удовлетворением посмотрел на унижавших его чиновников. Всем своим видом он как бы говорил, что прощает им их прегрешения.

– Однако, господин Веласко… – Шурша одеждой, Гото встал и с брезгливостью посмотрел на него. – Как христианскому падре вам запрещается жить в Эдо. И если бы влиятельное лицо не ходатайствовало за вас, даже представить трудно, что бы с вами произошло.

Торговый советник дал понять Миссионеру, что о его тайных сношениях с верующими известно. Владений других даймё это не касается, но на территории, подвластной найфу, с этого года строжайше запрещено строить храмы и служить мессу. И его оставляли в этом огромном городе не как священнослужителя, а как переводчика.

После того как Гото удалился, чиновники, не скрывая недовольства, указали Миссионеру на дверь, но не ту, через которую вышел советник.

Его усадили в паланкин, и он вернулся к себе домой в Асакусу. Рядом с его жилищем была небольшая роща, черневшая под ночным небом. Неподалеку от его дома прокаженные, до которых никому не было дела, основали поселок, и еще два года назад здесь располагалась небольшая лечебница, построенная францисканцами. Но лечебница была разрушена, и в единственной оставшейся от нее крохотной хибарке и было разрешено поселиться ему вместе с совсем юным падре Диего и с одним корейцем.

Сидя рядом с Диего и корейцем, потрясенными его неожиданным возвращением, он с жадностью поглощал рис с вяленой рыбой. В роще щебетали птицы.

– Никого другого японцы не освободили бы так быстро.

Услыхав слова прислуживавшего ему Диего, Миссионер лишь слабо улыбнулся, но в душе испытал удовлетворение и гордость.

– Меня освободили не японцы. – Поучая Диего, он изобразил на лице не то смирение, не то высокомерие. – Я нужен Господу. Это Он освободил меня. Чтобы я выполнил Его волю.

«Господи, – молился про себя Миссионер, не отрываясь от еды, – Ты ничего не вершишь напрасно. Вот почему… Ты оставил меня в живых».

Он и не заметил, что в его молитве сквозила гордыня, неподобающая священнику.

Через три дня Миссионер в сопровождении корейца отправился к торговому советнику, чтобы отблагодарить за освобождение. Знатные японцы любили виноградное вино, поэтому он не забыл захватить в подарок несколько бутылок – из тех запасов, которые он использовал для причастия.

У советника был посетитель, но он не заставил Миссионера ждать в другой комнате, а приказал проводить к себе. Когда Миссионер вошел, он слегка кивнул ему, не прерывая разговора, – было ясно, что он хотел, чтобы Веласко присутствовал при беседе.

В разговоре то и дело мелькали географические названия – Цукиноура, Сиогама. Советник и полный пожилой мужчина не спеша беседовали о том, что Цукиноура станет портом, который превзойдет Нагасаки.

Рассеянно поглядывая в сад за окном, Миссионер внимательно слушал. Благодаря знаниям, приобретенным за три года службы переводчиком, он смог, хотя и туманно, уяснить, о чем говорили японцы.

Последние несколько лет найфу был одержим идеей основать на востоке порт, не уступающий Нагасаки. Нагасаки был слишком далеко от Восточной Японии, подвластной непосредственно найфу, и, если бы могущественные даймё острова Кюсю подняли мятеж, им бы удалось легко захватить его. Кроме того, среди даймё Кюсю были князь Симадзу и князь Като, поддерживавшие осакский дом Тоётоми, неподвластный влиянию найфу. Так обстояло дело с точки зрения внутренней политики. А с точки зрения внешней найфу не нравилось то, что корабли из Манилы и Макао приходили лишь в нагасакский порт. Он хотел вести прямую торговлю с Новой Испанией, и не через Манилу. Это была одна из причин, почему ему нужен был на востоке страны порт, через который шла бы торговля с Новой Испанией. В Канто был порт Урага, но, возможно, из-за стремительного морского течения корабли, пытавшиеся войти в него, часто разбивались о скалы. Потому найфу приказал могущественному даймё на северо-востоке страны – где Куросиво подходит к самым берегам Японии – подыскать бухту для порта. Видимо, Цукиноура и Сиогама рассматривались как возможные места для этого.

«Почему, однако, советник хочет, чтобы я слышал их разговор?»

Миссионер исподлобья, тайком следил за выражением лиц собеседников. Словно перехватив его взгляд, Гото повернулся к нему.

– Господин Исида, вы, видимо, знаете господина Веласко… Как переводчику ему разрешено жить в Эдо… – представил он Миссионера коренастому, полному мужчине.

Тот слегка поклонился.

– Вы бывали на северо-востоке?

Миссионер, не отнимая ладоней от колен, отрицательно покачал головой. За долгие годы он усвоил правила поведения японцев, их этикет.

– В провинции господина Исиды, в отличие от Эдо, – в голосе советника слышалась насмешка, – христиан не преследуют. Там, господин Веласко, вы сможете ходить с высоко поднятой головой, никого не опасаясь.

Миссионеру, разумеется, это тоже было известно. Найфу запретил христианство на подвластной ему территории, но, опасаясь мятежа обращенных в новую веру, он не принуждал других даймё следовать его примеру и снисходительно относился к тому, что верующие, изгнанные из Эдо, находили убежище в западных и северо-западных провинциях.

– Господин Веласко, вы когда-нибудь слышали о Сиогаме или Цукиноуре? – неожиданно спросил советник. – Это весьма удобные бухты.

– Вы хотите превратить их в порты, подобные Ураге?

– Да, предполагаем. В этих бухтах, возможно, будут строиться огромные корабли, как у южных варваров.

У Миссионера перехватило дух. Насколько ему было известно, до сих пор в Японии были лишь небольшие торговые суденышки, имевшие разрешение сёгуната на торговлю, которые копировали сиамские и китайские парусники. Строить же огромные галеоны, способные пересекать океан, было негде, да и японцам не хватало умения. Но даже если бы и удалось их построить, не было людей, владевших искусством кораблевождения.

– Кто же будет строить эти суда? Японцы?

– Не исключено. Сиогама и Цукиноура – морские бухты, туда легко доставлять прекрасный лес.

«Почему советник выдает мне такие важные секреты? – думал Миссионер. Он искал ответа на свой вопрос, быстро переводя взгляд с одного господина на другого. – Скорее всего они собираются использовать команду того корабля».

В прошлом году буря выбросила на берег неподалеку от Кисю галеон испанского посланника, прибывшего из Манилы, с которым он встретился в эдоском замке как переводчик; починить его оказалось невозможным, и он был оставлен в Ураге. Посланник с командой терпеливо ждали прихода судна, которое бы забрало их. Возможно, японцы хотят с помощью испанских матросов построить собственный корабль, такой же как тот галеон.

– Решение уже принято?

– Нет, нет. Идея существует лишь в самом общем виде.

Произнеся это, советник стал смотреть в сад. Миссионер понял, что это означает. Ему давали понять, что пора удалиться, и он, поблагодарив за освобождение, покинул комнату.

Прощаясь с находившимися в приемной чиновниками, которые с поклонами провожали его, он думал: неужели японцы действительно хотят пересечь Тихий океан и достичь Новой Испании?

«Эти люди точно муравьи. Они не остановятся ни перед чем».

Миссионер представил, как муравьи, когда перед ними возникает лужа, жертвуя собой, превращаются в мост, по которому их товарищи перебираются через нее. Японцы – и в самом деле полчище упорных черных муравьев!

Правитель Манилы вежливо отклонял просьбу найфу о прямой торговле с Новой Испанией, чего тот добивался уже много лет. Испанцы желали сохранить за собой монополию торговли на бескрайних просторах Тихого океана.

Однако, если собираются использовать испанскую команду для постройки корабля, Миссионер будет совершенно незаменим как переводчик на переговорах. Теперь он начал понимать, почему четыре дня назад Гото выпустил его из тюрьмы. Гото намекнул тогда, что кое-кто замолвил за него словечко: не исключено, что это был один из членов Совета старейшин, выдвинувший такой план. Вполне возможно, тот самый Исида. Бог может использовать кого угодно, японцы же используют лишь тех, кто им бесспорно необходим. Только потому, что японцы считают его полезным для выполнения своих планов, они сперва припугнули его, а потом помогли. Это их излюбленный метод.

Ни Диего, ни корейцу Миссионер не рассказал ничего о сегодняшней беседе. В глубине души он не уважал своего младшего товарища, с его постоянно красными, кроличьими глазами, такого же, как он, священника-францисканца, прибывшего с ним в Японию из Манилы. Еще в бытность семинаристом Миссионер не мог побороть в себе презрения к тупоголовым, ни на что не способным товарищам. Он понимал, что это дурное качество, но избавиться от него не мог.

– Пришло письмо из Осаки.

Диего достал из кармана поношенной монашеской рясы распечатанное письмо и четки – поднял на Миссионера глаза, словно опухшие от слез.

– Иезуиты снова клевещут на нас.

Он поднес письмо к свече, пламя которой трепетало как мотылек, и развернул – на бумаге желтели пятна от дождя, чернила кое-где расплылись. Оно было написано недели три назад отцом Муньосом, которому подчинялся Миссионер; он сообщал, что в Осаке растет ненависть к найфу, что правитель Осаки одного за другим перетягивает на свою сторону вассалов князей, разбитых в сражении при Сэкигахаре [].

После этой преамбулы отец Муньос извещал Миссионера, что глава иезуитской общины в Кинки направил в Рим письмо, осуждающее методы миссионерской деятельности францисканцев:

«То, что францисканцы поддерживают отношения с японцами-христианами, несмотря на запрет миссионерской деятельности в Эдо, вызывает ненужное раздражение найфу и сёгуна и в данный момент наносит ущерб евангелической работе даже в тех районах, где сохраняется свобода вероисповедания, утверждают иезуиты».

Сдерживая нахлынувшее возмущение, Миссионер небрежно бросил письмо Диего:

– Самонадеянные болваны!

От волнения щеки и шея Миссионера всегда покрывались красными пятнами. Иезуиты клеветали на них не впервые. Они всегда писали тайком на францисканцев доносы в Рим. Ими владела зависть. С тех пор как шестьдесят три года назад на японскую почву ступил святой Ксавье, вся миссионерская деятельность в этой стране сосредоточилась в руках иезуитов. Но десять лет назад буллой Папы Климента VIII была разрешена миссионерская деятельность и других конгрегаций – и тогда иезуиты, снедаемые ревностью, ополчились на всех остальных.

– Иезуиты забыли, что это они – причина всех бед, обрушившихся на христианство в Японии. Пусть подумают о том, кто навлек гнев покойного тайко.

Диего смущенно смотрел красными глазами на Миссионера. Нет, подумал Миссионер, глядя на него, советоваться с этим жалким человеком бессмысленно. Хотя он в Японии уже три года, но даже как следует говорить на языке этой страны не научился; единственное, на что он способен, – тупо, как баран, изо дня в день выполнять указания всех, кто стоит выше него.

В течение нескольких десятилетий иезуиты завладели землями в Нагасаки и доходами с них оплачивали свою миссионерскую деятельность. Они не обладали там лишь военной властью, но добились права взимать налоги и вершить суд. Когда тайко, покоривший Кюсю, узнал об этом, он пришел в ярость и издал указ о запрещении христианства – это всем известно. Так начались черные дни христианства в Японии, но иезуиты уже забыли об этом.

– Однако, – нерешительно сказал Диего, – что мне ответить в Осаку?..

– Напиши, что иезуиты могут обо мне уже не беспокоиться, – резко ответил Миссионер. – Я должен немедленно покинуть Эдо и направиться на северо-восток.

– На северо-восток?

Ничего не ответив оторопевшему товарищу, Миссионер вышел из комнаты. Войдя в кладовую, высокопарно именуемую молельней, он задул свечу, которую держал в руке, и преклонил колени на твердом дощатом полу. В эту неудобную позу он становился всякий раз еще со времени учебы в семинарии, когда ему приходилось сдерживать гнев уязвленного самолюбия. Ноздри щекотал запах чадившей свечи, в темноте слышалось шуршание тараканов.

«Кто бы ни осуждал меня, Тебе известны мои способности, – шептал он, сжимая лоб ладонями. – Именно потому, что я Тебе нужен, Ты вызволил меня из тюрьмы. Ты выдержал клевету саддукеев и фарисеев. Я буду стоек, как Ты, выдержу клевету иезуитов».

Тараканы ползали по его грязным босым ногам. Он слышал, как в роще щебечут птицы, как кореец запирает дверь лачуги.

Японцы строят галеон…

Перед его глазами снова возникло полчище черных муравьев, переправляющихся через лужу. Японцы во имя выгод от торговли с Новой Испанией в конце концов переправятся через океан, как переправляются через лужу черные муравьи. Значит, нужно использовать их алчность ради распространения веры, думал Миссионер.

«Они получат выгоду, мы – свободу распространения веры».

Успешно осуществить такое предприятие иезуитам не под силу. На это не способны ни доминиканцы, ни августинцы. Этого не смогут сделать и такие ни на что не годные монахи, как Диего. Миссионер был убежден, что только он, и никто другой, может осуществить задуманное. Нужно лишь растопить лед подозрительности японцев. Ни в коем случае нельзя допустить повторения ошибок, совершенных иезуитами.

«Будь я епископом…»

Он услышал этот голос тайного честолюбия, которого неизменно стыдился. Если бы он стал епископом, которому дано руководить распространением веры в Японии, то в течение ближайших лет ликвидировал бы все ошибки иезуитов, думал Миссионер.

В ясные дни на побуревших склонах гор в Ято поднимались дымки – это выжигали уголь. Приближалась долгая зима, и крестьяне работали с утра до ночи. Когда рис и просо были убраны со скудных полей, женщины и дети начинали веять зерно. Рис шел в уплату подати, а не для собственных нужд. Прямо на полях сушили сено, скошенное в перерывах между уборкой. Его подстилали в конюшне. Солома же в голодное время шла в пищу – ее рубили и толкли в каменной ступе.

Самурай, как и крестьяне, в рабочей одежде, «хангири», обходил долину, наблюдая, как трудятся его люди. Он то и дело окликал их, беседовал, а иногда работал плечом к плечу, складывая дрова вокруг усадьбы. Такие поленницы-изгороди назывались в Ято «кидзима».

Случались и радости, случались и горести. Этой осенью в деревне умерло два старика, семьи были бедные, их похоронили у подножия горы и на могилы положили лишь по большому камню. В землю воткнули старые серпы, которыми они пользовались при жизни, рядом с камнями оставили щербатые чашки – таков был обычай в Ято. Самурай часто видел, как дети ставили в них полевые цветы, но так хоронили только в сытые годы. Когда же случались неурожаи, старики просто исчезали, и никто не знал, куда они подевались, – об этом Самураю рассказывал еще отец. В это время года устраивалось празднество Дайсико в честь великого буддийского учителя, когда варили в котлах пресные клецки с колосками мисканта. В такой день к усадьбе Самурая приходили крестьяне и, низко кланяясь, приветствовали его; их угощали клецками, и они, поев, расходились по домам.

В один из ясных дней пришел приказ от господина Исиды направить к нему из Ято двух человек. Получив приказ, Самурай, прихватив Ёдзо, поехал в деревню к дяде.

– Слыхал, слыхал. – Лицо дяди расплылось в улыбке. – Говорят, в горах Огацу валят криптомерии на постройку боевого корабля. Приближается сражение с Осакой.

– Боевого корабля?

– Да.

Самурай еще не рассказывал ему о своем разговоре с господином Исидой. Ему не хотелось снова выслушивать бесконечные причитания. Но если сейчас настали мирные времена и о войне не может быть и речи, зачем же тогда Его светлости строить военный корабль? Самурай недоумевал. Возможно, в Совете старейшин подготовлен какой-то тайный план.

– Року, тебе нужно самому поехать в Огацу и на месте все выяснить.

Голос дяди дрожал от возбуждения, будто сражение вот-вот должно начаться. У Самурая не было никакого желания отправляться в путь, который займет почти два дня, но он привык слушаться старших и на этот раз тоже молча кивнул. Все увидеть собственными глазами и во всем убедиться самому – только так удастся успокоить старика, который не в силах осознать, что времена изменились, подумал он.

Выбрав в деревне двух юношей для господина Исиды, Самурай на следующий день снова сел на коня. Огацу была одной из бухт, которые, словно углубления между зубьями пилы, окаймляли побережье провинции Рикудзэн. Выехав рано утром из Ято, они лишь поздним вечером добрались до побережья – снег, валивший с облачного неба, лепил прямо в лицо. Пришлось остановиться на ночлег в бедной рыбацкой деревушке Мидзухама. Весь вечер шумело море, и юноши время от времени бросали растерянные взгляды на Самурая. По словам рыбаков, в горах близ Огацу уже собрались люди и началась валка леса.

На следующее утро они покинули Мидзухаму. Хотя и распогодилось, дул резкий ветер, море было холодным, волны, пенясь, обрушивались на берег. Юноши, знобко ежась, покорно плелись за лошадью. Наконец в море возник остров, и они увидели тихую бухту. На горе уже стояли лачуги для рабочих, издалека доносился визг пил – валили деревья. В бухте, защищенной с одной стороны островом, а с другой – горами, было безветренно, на воде тихо покачивались плоты.

Самурай вошел в контору, и там записали имена юношей, которых он привел, но тут вбежал запыхавшийся слуга и сказал, что прибывает господин Сираиси. В конторе поднялся переполох, чиновники выбежали наружу, чтобы устроить торжественную встречу.

Самурай тоже вышел. Вскоре показалась процессия – медленно приближалось десятка полтора всадников. Среди них было несколько южных варваров, которых Самурай увидел впервые. Он не мог оторвать глаз от этих необычных людей, даже забыл поклониться.

На южных варварах была дорожная одежда, какую носил и Самурай, – видимо, им дали ее в Японии. Лица у них были красные, наверное от вина, щеки заросли светлой бородой, они удивленно смотрели на гору, откуда доносился стук топоров. Один из них знал японский и переговаривался со своими попутчиками.

Когда процессия проезжала перед выстроившимися в ряд чиновниками, один из всадников вдруг назвал имя отца Самурая.

– Не сын ли ты Городзаэмона? – спросил господин Сираиси. Самурай смущенно поклонился. – Я много слышал о тебе от господина Исиды. Нам с твоим отцом нелегко пришлось в сражениях при Корияме и Куботе.

Самурай почтительно слушал господина Сираиси. Половина чиновников присоединилась к процессии, скрывшейся уже в лесу, а остальные с завистью смотрели на Самурая, удостоившегося внимания господина Сираиси, принадлежащего к дому Его светлости.

Самурай, стараясь не проявлять открыто своей радости, начал готовиться к отъезду. Ему удалось выяснить, что в бухте собираются строить не боевой корабль, а судно, на котором вернутся в свою страну южные варвары, потерпевшие в прошлом году крушение близ Кисю. Южные варвары, которых он только что видел, как раз и были командой того корабля, и сейчас по их указаниям строится судно – такое же, как и то, на котором они приплыли. На обратном пути Самурай снова заночевал в Мидзухаме и на следующий день возвратился в Ято. Дядя, ожидавший его с великим нетерпением, внимательно выслушал племянника, и на его исхудавшем лице выразилось разочарование, но теплые слова, сказанные господином Сираиси, видимо, вселили в него надежду, и он заставил племянника несколько раз повторить свой рассказ в подробностях.

Осень кончилась, наступила зима. Ято покрыл снег, ночами ветер наметал большие сугробы. Целыми днями работники Самурая, усевшись вокруг очага, вили веревки. Плели веревки для закрепления груза к седлу, веревки для подпруг и для поводьев и недоуздков. Жена Самурая, Рику, бывало, устраивалась у очага и рассказывала младшему сыну, Гондзиро, сказки. В такие минуты Самурай тоже слушал жену, молча ломая сушняк. Это были сказки об оборотнях, о человеке, обманутом лисой, которые ему еще в детстве рассказывали покойные бабушка и мать. Ничего не менялось в Ято.

Наступил Новый год. По обычаю, в этот день подносили богу урожая моти [], готовили красную фасоль, которую в обычное время себе не позволяли. На Новый год снег не шел, но ночью, как обычно, с пронзительным воем задул ветер.

В полутемном зале на почетном месте восседали высшие сановники Его светлости. Суровые бесстрастные лица японцев напомнили Миссионеру лица будд, которые он видел в храмах Киото, но, прожив в этой стране много лет, он знал, что бесстрастное выражение лица не означало, что японец ничего не замышляет.

Рядом с ними на низкой скамейке – на это было дано специальное разрешение – сидел главный строитель – испанец, которого привезли из Эдо. В отличие от Миссионера сидеть по-японски он не умел. В некотором отдалении, глядя прямо перед собой, замер в неподвижности, положив руки на колени, писец из замка.

После долгого обмена приветствиями, которые старательно переводил Миссионер, перешли к главной теме разговора.

– Длина корабля восемнадцать кэнов. Ширина – пять с половиной, высота четырнадцать кэнов, один сяку и пять сунов [].

Сановников больше всего интересовал внешний вид галеона.

– Он будет двухмачтовый, главная мачта – высотой пятнадцать, вторая – тринадцать хиро [], корпус корабля будет покрыт лаком.

Переводя эти слова главного строителя, Миссионер думал о том, как собираются японцы использовать такой корабль. Сановники пожелали узнать, чем японские торговые суда отличаются от галеона. У галеона соотношение длины к ширине позволяло увеличить скорость движения под парусами, а для быстрой маневренности, в зависимости от направления ветра, помимо прямых парусов используются и треугольные. Сановники, особенно сидевший в центре господин Сираиси, с напряженным вниманием слушали переводившиеся им ответы главного строителя, видимо, им было очень интересно; а когда объяснения закончились, лица их снова застыли в бесстрастности, точно подернутое ряской бездонное болото.

Его светлость уже отправил из своих владений в Огацу двести плотников и сто пятьдесят кузнецов, но для того, чтобы ускорить постройку судна, требовалось в два раза больше. Главный строитель сказал еще, что не хватает и подсобных рабочих.

– Он говорит, что осенью часто бывают штормы, поэтому, считая, что плавание до Новой Испании займет месяца два, желательнее назначить отплытие на начало лета, – перевел Миссионер.

Высшие сановники были не в состоянии представить себе, сколь велик океан. В течение долгого времени для японцев море воспринималось как огромный, заполненный водой ров, защищающий их страну от вторжения чужестранцев. Они не имели ни малейшего представления, где находится Новая Испания. Но теперь узнали, что далеко за морем существуют богатые земли, где живут разные народы.

– Все будет доложено Его светлости. О рабочих можете не беспокоиться, – сказал господин Сираиси, благосклонно выслушав главного строителя.

Остальные сановники хранили молчание. Главный строитель горячо поблагодарил за доброжелательность.

– Не стоит благодарности. Как я уже много раз говорил, мы весьма заинтересованы в постройке большого корабля, – засмеялся в ответ господин Сираиси.

Такая заинтересованность объяснялась тем, что японцы стремились заручиться обещанием вице-короля впредь направлять суда к Новой Испании непосредственно во владения Его светлости. Князь рассчитывал с согласия найфу построить удобный порт, не уступающий Нагасаки. Выдвигалось одно-единственное условие: возвращающиеся на родину члены экипажа должны передать вице-королю Новой Испании пожелания Его светлости.

Главный строитель ответил, что они с радостью выступят в качестве посредников. Более того, он любезно сказал, что в Новой Испании порадовались бы японским товарам, особенно меди, серебру, золоту, добываемым во владениях Его светлости, и японские суда с таким грузом будут встречены с радостью. Главное – построить удобный порт, куда могли бы заходить галеоны. К счастью, замеры, произведенные в течение этой недели в бухтах Кэсэннума, Сиогама и Цукиноура, показали, что они вполне для этого пригодны. Господин Сираиси и другие сановники с удовлетворением кивали. Заговорили о климате и населении Новой Испании.

В этот день снова шел снег. Закончив беседу, главный строитель встал со скамейки и, прощаясь, низко, по-японски, поклонился; молодой слуга, дожидавшийся его в коридоре, раздвинул фусума [].

– Господин Веласко, задержитесь немного, – попросил один из сановников.

Когда главный строитель в сопровождении слуги вышел из зала, господин Сираиси поблагодарил Миссионера за его перевод.

– Вам пришлось немало потрудиться, весьма признателен. – На его лице появилась лукавая улыбка. – Как вы считаете, он был искренен?

Миссионер замялся, не зная, что именно он имеет в виду.

– Главный строитель утверждает, что Новая Испания тоже заинтересована в японских судах. Вы не думаете, что он лукавит? – спросил господин Сираиси, согнав с лица улыбку.

– А как полагаете вы, господин Сираиси? – в свою очередь спросил Миссионер, стараясь разгадать истинные мысли собеседника.

– Мы этому не верим.

– Почему же?

Миссионер недоверчиво посмотрел на сановников. Ему было прекрасно известно, что японцы, совершая сделки, сохраняют выражение лица, полностью скрывающее их истинные мысли.

– Совершенно естественно. Страна, откуда вы родом, господин Веласко, получает такие огромные барыши только потому, что строит корабли, способные пересекать безбрежное море, а испанские капитаны – искусные мореходы. Вряд ли Испания захочет делиться своими барышами с другой страной. Она вряд ли обрадуется, если это безбрежное море станут бороздить японские суда.

– Коль скоро вы все понимаете, мне добавить нечего, – невесело усмехнулся Миссионер. – Но тогда почему вы тем не менее строите большой корабль?

– Господин Веласко, мы действительно хотим завязать торговые отношения с Новой Испанией. Все корабли с Лусона, из Макао, стран южных варваров прибывают в Нагасаки, а в Эдо, где резиденция найфу, и уж тем более во владения Его светлости не заходят. Хотя в провинции Рикудзэн [], находящейся во владениях Его светлости, есть удобные порты, корабли Новой Испании должны плыть в Японию только через Филиппины. А уж от Лусона, как нам известно, пользуясь морским течением, прибывают прямо на Кюсю.

– Совершенно верно.

– Что же нам делать? – Господин Сираиси, словно попав в затруднительное положение, нервно постукивал пальцами. – Скажите, падре, у вас нет никаких мыслей о том, как установить прямые торговые связи между провинцией Рикудзэн и Новой Испанией?

Услыхав непривычное в устах японца слово «падре», Миссионер потупился. Он не хотел, чтобы все увидели, как он взволнован. В Эдо его еще ни разу не называли «падре». Ведь жить там ему было разрешено не как священнику, а только как переводчику. И вот сейчас господин Сираиси умышленно назвал его «падре». На улице шел снег, царила тишина.

Сановники молчали и пристально смотрели на него.

– У меня нет никаких идей. Я… и в Эдо, и здесь… всего лишь переводчик.

– Как в Эдо – не знаю. А здесь, господин Веласко, вы прежде всего падре, хотя и выступали в качестве переводчика, – тихо сказал господин Сираиси. – Во владениях Его светлости христианство не запрещено.

Он был прав. Множество верующих, изгнанных из Эдо и других территорий, подвластных непосредственно найфу, в поисках таких мест, где их не будут преследовать за веру, бежали во владения Его светлости. Большинство из них работало там на золотых приисках. Здесь священникам не было нужды скрываться, как в Эдо. А христианам не было необходимости выдавать себя за буддистов.

– Господин Веласко, вам бы не хотелось пригласить сюда падре из Новой Испании?

Господин Сираиси говорил ласково и приветливо. Чтобы не поддаться его заискивающему голосу, Миссионер так сильно сжал руки, что даже вспотели ладони. Он был очень самолюбив, и насмешка японца была бы ему крайне неприятна.

– Вы смеетесь надо мной? Я вам не верю.

– Хм, почему же?

– Когда-нибудь по приказу найфу и во владениях Его светлости запретят христианство.

Сердитый голос Миссионера рассмешил господина Сираиси и сановников.

– Нет, этого никогда не случится. Уж во всяком случае, во владениях Его светлости найфу никогда не запретит христианство. Такова точка зрения и найфу, и Его светлости.

– Вы хотите сказать, что во владениях Его светлости христианство не будет запрещено и разрешат новым падре прибыть сюда? Но за это Новая Испания должна согласиться на торговлю с Японией?

Испытывая еще большее раздражение, Миссионер выпрямился. Раздражение вызвали не японцы, а собственная доверчивость. Он досадовал на себя за то, что поддался сладким речам господина Сираиси.

– Неужели Новая Испания не заинтересована в торговых отношениях с нами?

– Не знаю. – Миссионеру хотелось, чтобы в глазах сановников появилась тревога, хотелось вызвать у них растерянность. – Видимо, ничего не удастся сделать, – покачал он головой. – Миссионер, наблюдая за тем, что испытывают сейчас сановники, сидевшие рядом, точно статуи будд в полутемном храме, радовался их тревоге. – Сведения о казнях христиан в Эдо благодаря иезуитам уже достигли через Лусон и Макао даже Новой Испании. Хотя вы и говорите, что во владениях Его светлости христианство разрешено, там этому так легко не поверят.

Миссионер не упустил случая очернить иезуитов. Он нащупал больное место японцев, и они снова умолкли. Раньше их молчание было уловкой, а теперь, подумал Миссионер, свидетельствовало о растерянности.

– Еще вот что. – Он как бы давал надежду сопернику, которому только что нанес удар. – Для того чтобы Испания, являющаяся метрополией, признала такое торговое соглашение, существует лишь один способ: нужно, чтобы Его святейшество Папа принудил к этому испанского короля… Лицо господина Сираиси неожиданно застыло. Для этих сановников, родившихся и выросших в Тохоку, слова Миссионера были выше их понимания. Находясь вдали от христианского мира, они ничего не знали ни о существовании Папы Римского, ни о его неограниченном авторитете. Миссионер должен был объяснить, что отношения между Папой и европейскими монархами напоминают и даже превосходят те, которые существуют между Сыном Неба, императором Японии, и феодальными князьями.

– Однако Папа почитается гораздо больше, чем император в Японии, – сказал он.

Слушая объяснения Миссионера, господин Сираиси и сановники, постукивая пальцами, молчали, прикрыв глаза. Падавший мягкий снег еще больше усугублял тишину, воцарившуюся в зале; сановники, покашливая, ждали решения господина Сираиси.

Миссионер явственно ощущал их растерянность. Эти люди, которые только что пытались провести его, сами теперь пребывали в полной растерянности. Пользуясь этим, он выложил свою козырную карту.

– Наш орден… – самоуверенно начал он, – пользуется сейчас особым доверием Папы.

– Что же из этого следует?

– Из этого следует: через францисканцев можно передать Папе послание Его светлости. В нем должно быть сказано, что только во владениях Его светлости к христианам относятся доброжелательно, а также разрешают прибытие новых падре, строительство церквей…

Миссионер хотел уже было сказать: «Обратитесь с просьбой, чтобы меня назначили епископом», но вовремя прикусил язык.

На мгновение он, как всегда, устыдился своего честолюбия, но сразу подумал: «Я стремлюсь к этому не из тщеславия и эгоизма. Я хочу стать епископом ради того, чтобы сохранить в этой стране христианство. Только я способен победить коварных японцев».