Пламя свечи, стоявшей на столе, колебалось, и по изможденному лицу Веласко скользили тени. Обычная для него самоуверенность сменилась растерянностью.

— Все наши надежды… — прошептал Веласко, — рассеялись в прах.

Трое посланников обреченно смотрели на трепещущее пламя свечи, готовое вот-вот потухнуть. Оно отчаянно билось, как мотылек, у которого иссякают последние силы.

— Остается только вернуться в Японию. В ушах Самурая все еще тихо звучала песня в честь бога урожая, которую только что пели слуги. Они пели ее, опьяненные радостью предстоящего возвращения на родину. Скоро они вернутся в Ято. Но теперь положение резко изменилось. В Японии полностью запрещено христианство. Таким образом, сёгун отказался от торговли с Новой Испанией. И возложенная на них миссия, и утомительное путешествие лишились всякого смысла.

Долгое путешествие. Бескрайнее, огромное море. Выжженные равнины Новой Испании. Похожее на сверкающий белый поднос солнце. Голая пустыня, без единого листика — только кактусы и агавы. Продуваемые ветром города. Все эти картины одна за другой возникали перед его глазами, тускнели и постепенно исчезали. Ради чего, ради чего, ради чего? — эти слова как барабанная дробь монотонно звучали в его ушах.

Кюскэ Ниси расплакался. Еще совсем молодой, он плакал от горя и досады, плечи у него тряслись.

— Неужели все наши надежды рассыпались в прах? — тоскливо спросил Танака.

Веласко ничего не ответил. Этот южный варвар тоже пытался побороть свое отчаяние.

— То, что написано в письме, правда?

— Думаю, правда. Ни один падре не пошлет лживого донесения.

— Может быть, он неправильно понял?

— Я тоже так подумал. Но в далеком от Японии Мадриде нет возможности установить истину. Может быть, к Папе, в Рим, поступили иные сведения…

— Я готов ехать хоть в Рим, хоть на край света, — одним духом выпалил Танака.

Веласко отнял руки от лица.

— Вы согласны отправиться в Рим?

— Мне не известны намерения Хасэкуры и Ниси. Но я… но я… не могу с пустыми руками вернуться в Японию. Если суждено было возвращаться ни с чем, то лучше бы вместе с Мацуки сесть на корабль в Новой Испании, — простонал он. — Я поехал в Испанию, хотя путешествие было совсем не легким, помышляя лишь об одном — о возложенной на нас миссии. Нет, с пустыми руками я не могу вернуться в Японию. Я готов ехать… хоть на край света.

Самурай был потрясен словами Танаки. Он знал, как сильно желает этот человек получить назад свои старые владения, знал, что он взял на себя эту миссию, чтобы не обмануть надежды родных. Но Самураю казалось, что только сегодня он понял, насколько всепоглощающим, насколько страстным было это желание. Танака сказал, что готов ехать хоть на край света. А вдруг им не удастся выполнить поручение, куда бы они ни направились, куда бы ни добрались? Неожиданно в душе Самурая, точно огромная птица, мелькнуло тяжелое предчувствие. Если Танака не выполнит возложенную на него миссию, ему, чтобы получить прощение родных, останется лишь одно. Ничего иного такому прямодушному человеку не придумать. Только покончив с собой, он сможет рассчитывать на прощение за то, что не хватило сил выполнить миссию. Он сделает харакири. Увидев лицо Танаки, Самурай попытался отогнать от себя мрачные предчувствия.

— А что предпримете вы, господин Хасэкура?

— Если господин Танака поедет, я тоже поеду, — ответил Самурай.

Веласко слабо улыбнулся:

— У меня сейчас странное чувство. До того как отправиться в путешествие и во время самого путешествия я осознавал, что мы с вами идем по разным дорогам. Честно говоря, у меня всегда было ощущение, что я связан с вами одной веревкой. Отныне нас будут поливать одни и те же дожди, продувать одни и те же ветры, мы будем идти плечом к плечу одним и тем же путем. Вот что я почувствовал.

Пламя свечи дрожало, зазвонил колокол, возвещавший, что день закончился. Самурай, закрыв глаза, думал о том, как он скажет слугам, что нужно продолжить путешествие. Ёдзо еще ничего, а вот какие мрачные лица будут у двух остальных — страшно подумать. Милый сердцу пейзаж Ято, запах родного очага, лица жены и детей уходили вдаль, будто уносимые отливом.

«Но завтра все равно придется им все сказать. А сегодня лягу спать и постараюсь забыть обо всем. Я очень устал».

Самурай снова видел сон о Ято. Сон, в котором те самые белые птицы летали в зимнем, покрытом облаками небе. Сделав огромный круг, они стали медленно опускаться на озеро. Ёдзо проворно вскинул ружье. Самурай не успел остановить его. Оглушительный выстрел разнесся по голому лесу, одна из птиц вздрогнула, закружилась и камнем полетела вниз. Вдыхая запах пороха, Самурай сердито посмотрел на Ёдзо. Он хотел сказать, что тот напрасно загубил птицу, но сдержался. Зачем он ее убил? Ведь ей, как и им, предстояло возвращаться на далекую родину…

Мы с японцами похожи на кочевников, которые бродят по миру в поисках пристанища. Похожи мы и на путников, ищущих в кромешной ночной тьме огонек человеческого жилья. «Сын человеческий не имеет где преклонить голову» — эти слова Господа все время, с того дня, как мы покинули Мадрид, живут в моей душе.

После решения Собора епископов все разом переменилось — люди стали относиться к нам холодно. Теперь уже никто не приглашал, никто не посещал нас. Даже настоятель монастыря, где мы жили, отправил епископу петицию, что пребывание японцев в монастыре нарушает уклад монастырской жизни.

Только дядя и его семья еще заботились о нас. И, как ни странно, нашим другом стал один вельможа, раньше державшийся с нами весьма холодно. Его возмутило, что христиане-испанцы с таким безразличием относятся к японцам, принявшим ту же веру, и обратился к одному из могущественнейших людей в Риме — кардиналу Боргезе — с просьбой оказать нам помощь. Дяде удалось подыскать для нас небольшое парусное судно, которое отплывало из Барселоны в Италию, и дать нам на дорожные расходы две тысячи дукатов, правда при этом он поставил одно условие: если Ватикан не удовлетворит просьбу японцев, я обещаю отказаться от своих планов и стану вести тихую жизнь настоятеля в каком-нибудь монастыре в Новой Испании или на Филиппинах.

Выехав из зимнего Мадрида, мы миновали безжизненную равнину Гвадалахара и направились в Барселону через Сарагосу и Серверу.

Дул холодный, пронизывающий ветер. Видя, как японцы безропотно продолжают путешествие, я почувствовал, что боль, смешанная с раскаянием и угрызениями совести, разрывает мою душу. А бесстрастные лица посланников, на которых не отражалось никаких эмоций, наоборот, наводили на меня еще большую тоску. Я даже ощущал себя одним из лжепророков израильских, который повел за собой народ в бесцельное, бессмысленное путешествие. Я не был уверен, что, когда мы прибудем в Рим, Папа примет нас и удовлетворит наши просьбы. И японцы, и я шли вперед, уповая лишь на чудо.

Мы были опустошены. И, словно кочевники, стремясь к неведомому источнику, день изо дня брели по выжженной пустыне. Они никогда не признаются даже себе, но в глубине души понимают, что князь и Совет старейшин, которым они безоговорочно верили, предали их. Так же и я страдал оттого, что Господь покинул меня и развеял в прах мои мечты. Известно, что между преданными и покинутыми рано или поздно возникает близость, они должны утешать друг друга, врачевать друг другу раны. Вот и я почувствовал духовную общность с японцами. Мне показалось, что между мной и посланниками родилось настоящее единство, которого раньше не было. До этого я пускался на разные хитрости, манипулировал ими для своих тайных целей, пользовался их беспомощностью — незнанием языка и полным неведением, что их ждет. Они тоже иногда пытались использовать меня для выполнения своей миссии. По-моему, теперь отчужденность, существовавшая между нами, исчезла.

Но неужели Господь в самом деле покинул меня? Глядя на расстилавшееся надо мной серое небо, я подумал об одиночестве, которое испытывал Сам Иисус, покинутый Богом-отцом. Господа нашего тоже не прославляли и не возносили. А ведь Он ходил за Иордан, обошел пределы Тирские и Сидонские, преследуемый людским неверием и насмешками. «И сегодня, и завтра, и на следующий день, — горько шептал, наверное, тогда Господь, — я должен идти». Раньше мысли об этом не волновали меня, но теперь, направляясь с японцами в Барселону, я всю дорогу думал, как было грустно тогда Христу.

И сегодня, и завтра, и на следующий день я должен идти. Но как японцы преодолеют свое отчаяние? Их наивная радость испарилась, они вынуждены предпринять новое долгое путешествие, посетить еще одну неведомую им страну. Ничего удивительного, что японцы разочарованы во мне, а может быть, даже ненавидят меня. Но они ни словом не обмолвились об этом. Я без конца укорял себя, видя, как они без улыбок, лишь изредка перебрасываясь редкими словами, следуют за мной. В таком настроении мы прибыли в барселонский порт, сели на небольшое парусное судно и вышли в море — лил ледяной дождь.

На второй день после отплытия буря заставила нас укрыться во французском порту Сен-Тропез. Жители этого городка, пораженные экзотическим видом японцев, которых они еще никогда не встречали, тепло встретили нас и приютили в усадьбе местного землевладельца. Не в силах одолеть доброжелательное любопытство, владелец поместья, его жена и горожане весь день следили за каждым шагом японцев. Они касались одежды посланников, осматривали мечи и находили в них сходство с турецкими ятаганами. Чтобы позабавить собравшихся, Ниси, положив лист бумаги на лезвие меча, легким движением перерезал его пополам — все были потрясены. Дождавшись окончания бури, мы покинули Сен-Тропез, но в те два дня, которые нам пришлось там провести, на мрачных лицах японцев стали появляться, как солнце зимой, мимолетные улыбки.

Однако, когда городок скрылся из виду и перед нами снова раскинулось Средиземное море, сидевшие на палубе японцы опять помрачнели. Особенно Хасэкура, стоявший поодаль от остальных и молча смотревший на море; глядя на него, я понял всю глубину его безнадежности. Так обычно ведут себя японцы, когда смиряются с судьбой и принимают ее как неизбежность.

— Никто не знает, что будет завтра, — сказал я ему. — Может ли кто-нибудь утверждать, что, когда мы прибудем в Рим, положение не изменится к лучшему — так же как после дождя неожиданно выглядывает солнце? Я никогда не теряю надежды. Не теряю до последней минуты. Мы не можем проникнуть в промысл Божий, — тихо повторял я, вглядываясь в горизонт.

Этим я пытался подбодрить не Хасэкуру, а свою исстрадавшуюся душу. По правде говоря, я сам уже не мог постичь промысл Божий. Я не понимал, хочет Он или нет, чтобы я нес Его Слово в Японию. Единственное, что я должен всегда помнить, — Божья воля неведома человеку. То, что нам кажется крахом, может оказаться краеугольным камнем будущего успеха. Я повторял себе это в ежевечерней молитве. Но мне не удавалось успокоить свое сердце, наполнить его надеждой.

«Боже, — взывал я из глубины души, — ответь мне. Неужели Ты хочешь, чтобы я отказался от Японии? Или Ты позволяешь мне до конца не терять надежды? Только это я и хочу знать».

Но ответом мне было молчание. В глубокой тьме Всевышний молчал. Временами слышался лишь смех. Захлебывающийся женский смех.

Бог — центр мироздания. Он творит свою историю, превосходящую хитросплетения истории человечества. Я знаю это прекрасно. Однако в Его истории не было моих планов, моих мечтаний — не было самой Японии. Неужели я только мешаю Ему?

Но даже Господь в своей жизни не раз испытал отчаяние, как сейчас я. На кресте он возопил: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?», так же как я сейчас, не сумев понять воли Бога. Но прежде чем испустить дух, он сумел превозмочь отчаяние. «Отче! В руки Твои предаю дух Мой», — обратился он к Богу с верой в Него. Я верю в это. И я хочу стать таким же.

— Господин Веласко, — обратился ко мне Хасэкура, прервав мои мысли. Голос его прерывался, как у грешника, который на исповеди открывает священнику страшную тайну. — Я давно хотел вас спросить… Если в Риме наши надежды не оправдаются, вы останетесь жить в Испании?

— Я… я вместе с вами вернусь в Японию. У меня теперь нет другой страны, кроме Японии. Япония для меня роднее страны, в которой я вырос. — Слова «для меня роднее» я подчеркнул особенно. — Я буду с вами до конца.

— Господин Веласко, вы, по-видимому, не придали значения моим словам? Что будет, если наши надежды в Риме рассеются в прах? — Хасэкура выложил то, что тяжелым грузом лежало на его сердце. — Тогда господин Танака… сделает себе харакири. — Желая прервать разговор, он умолк, снова уставившись в серое море.

— Он христианин, — сказал я дрожащим голосом. — А Господь запрещает лишать себя жизни, которую Он нам даровал.

— Мы приняли христианство не от чистого сердца. Мы стали христианами не по собственной воле, только ради выполнения долга, ради Его светлости.

Хасэкура был непривычно холоден. Я даже подумал, что он мстит мне.

— Зачем ему делать себе харакири? Это совершенно бессмысленно.

— Для господина Танаки это единственная возможность избежать позора. Как он покажется на глаза своим родным?

— О каком позоре вы говорите?! Я своими глазами видел, какие трудности всем вам пришлось одолеть, чтобы выполнить возложенную на вас миссию. И как свидетель могу подтвердить это господину Сираиси и Совету старейшин.

— Господин Веласко, — вздохнул Хасэкура, — вы просто плохо знаете японцев.

После ухода Хасэкуры я остался на палубе — с настроением еще мрачнее, чем темное море. Танака о чем-то беседовал со слугами. В его лице не было и намека на готовность совершить то, о чем только что говорил Хасэкура.

Через два дня после отплытия из Сен-Тропеза к вечеру вдали показалась Генуя. Это был залитый солнцем белый город, обрамленный горами. Посреди него высился древний серый замок. Указывая на город пальцем, я рассказывал посланникам и их слугам, что в нем родился Христофор Колумб, который бороздил моря в поисках золотой страны на Востоке, а на самом деле «золотая страна» — это Япония.

Вот она, Генуя, лишь часть которой ярко освещена послеполуденным солнцем. Облокотившись о поручни, я, как Колумб, подумал о «золотой стране». Для Колумба это была страна сокровищ таинственного Востока, которую он должен был покорить, а для меня страной сокровищ была островная страна, где я должен посеять семена веры. Колумб искал «золотую страну», но так и не смог найти, а меня «золотая страна» отвергла.

«О Япония, как же ты сурова. Ты способна лишь отнимать, но не даровать».

В течение пяти дней мы плыли на юг вдоль итальянского побережья и подошли наконец к Чивитавеккье, морскому порту недалеко от Рима. Вошли в него ночью. Моросил дождь. На блестящем от дождя причале, укутанном туманом, виднелись тени — нас терпеливо ожидало несколько человек с фонарями в руках и четыре экипажа. Их прислал кардинал Боргезе. Судя по тону приветствия, вежливому, но довольно холодному, я мог представить себе степень их замешательства. Нас разместили в принадлежащем кардиналу замке Санта-Севера, но там обращались с нами совсем не как с посланниками иностранного государства.

Было ясно, какого рода письма, какого рода указания относительно нас поступили из Мадрида. Ночами я почти не спал, обдумывая происходящее.

«Японские посланники держались скромно и почтительно. Они низкорослые, лица загорелые. У Танаки, Хасэкуры и Ниси короткие приплюснутые носы; волосы собраны в пучки белой лентой. По их объяснениям, это знак достоинства японского рыцаря. Выходя из замка, они облачались в бордовые японские платья, а в обычные дни носили монашеские рясы с маленькими воротничками и испанские шляпы. Опоясывающие их мечи — большой и маленький — очень остры и чуть изогнуты. Во время еды они ловко пользовались двумя палочками и больше всего любили капустный суп с луком».

(Из записок вдовы Косто из Генуи.)

То же недоверие, с которым на нас смотрели в Мадриде. Повторение тех же вопросов и тех же ответов. Последние несколько дней здесь, в Чивитавеккье, со мной беседовали секретарь кардинала Боргезе отец Коссудакудо и монсеньор дон Пабло алла Леоне. Наши мнения не совпадали ни в чем. Они заявляли, что распространение веры в Японии в настоящее время обречено на неудачу, посылка миссионеров туда невозможна; я же настаивал на том, что надежда еще не угасла, что успех дела зависит от предоставления японцам торговых выгод, что мы должны продемонстрировать отсутствие у нас недобрых намерений. Тогда они заявили, что Ватикан не вмешивается в политику королей и что даже Его святейшество Папа не может попрать решения испанского монарха. На это я резко возразил, что речь идет о распространении веры и Папа не может отвернуться от японских христиан, оставшихся сейчас без пастыря.

Не знавшие языка посланники, конечно, не участвовали в наших дискуссиях и в холодном замке Санта-Севера выслушивали от меня отчет о происходящем. Мои самые оптимистические слова и предположения были бессильны вызвать улыбки на мрачных лицах Танаки, Хасэкуры и Ниси. Ничего удивительного: слишком много раз их постигало разочарование. Ниси заболел. Даже он, всегда такой оживленный, не в пример остальным, любознательный, не мог побороть усталость души и тела. Я тоже был измотан до последней степени. Глядя на совсем детское лицо спящего Ниси, я подумал: будь что будет.

Нужно было ждать еще дня два-три, пока кардинал Боргезе примет решение. На пятый день я был приглашен к кардиналу на его виллу Полидоро. Мысль о том, что я предстану перед знаменитым кардиналом, самым влиятельным человеком в Ватикане, да еще и племянником Папы Павла V, буквально парализовала меня; но в то же время я надеялся: а вдруг этот человек поймет, как я люблю Японию, поймет важность распространения веры в этой стране, — надежда была, правда, очень слабой, но она придавала мне силы.

Кардинал, в мантии и красной шапочке, ждал меня в кабинете, откуда открывался вид на тщательно ухоженный сад и пруд, где плавали утки. Я умышленно явился в выцветшей за долгое путешествие монашеской сутане. Чего мне было стыдиться? Так же как грязная, изодранная военная одежда указывает, что солдат побывал в кровопролитном бою, моя простая, потрепанная сутана, считал я, продемонстрирует трудности распространения веры в Японии, чего не пришлось испытать высшему духовенству Рима. Поэтому, встав перед ним на колени и почтительно поцеловав перстень на его руке, я вызывающе вскинул голову.

— Встань, сын мой.

Кардинал Боргезе сделал вид, что не заметил моего вызова. Он внимательно следил за мной, пока я поднимался, и заговорил спокойно и тихо, будто сам с собой:

— Ватикан всегда стремится к справедливости. Мы полагаем, что нам известно, сколь трудное сражение за распространение веры в Японии вел ты и твой орден, во всяком случае мы не принимаем безоговорочно наветов и нападок, которым ты подвергался лично.

Взмахнув рукавом мантии, он, чтобы продемонстрировать свое расположение, положил мне на плечо большую теплую руку. И, как мне показалось, ждал моего ответа.

— Мы горячо молились о том, чтобы ваши усилия в Японии принесли плоды. Именно мы в первую очередь молились о том, чтобы свет веры воссиял над Японией. — Кардинал умолк и внимательно посмотрел на меня карими глазами. — Но сейчас я хочу сказать тебе: будь терпелив. Я призываю тебя к терпению.

В какое-то мгновение я был готов поддаться его обаянию. В этих карих глазах, в голосе были отцовская грусть и любовь — кардинал прекрасно знал, какое впечатление на собеседника производит его игра. Но я сразу же догадался, что кардинал Боргезе не столько священнослужитель, сколько хитрый политик.

— Я хочу, чтобы ты понял, — уговаривал кардинал, не отнимая руки от моего плеча, — Ватикан не будет поощрять отправку миссионеров в страну, где преследуют христиан. Ведь и полководец никогда не пошлет солдат на бессмысленную смерть, зная, что на поле брани их ждет бесспорное поражение…

— Нет. — Я справился с душевным смятением. — Ваше высокопреосвященство, я убежден, что Япония не то поле боя, где нельзя надеяться на победу. Распространение веры в Японии не идет так, как нам бы хотелось, только из-за ошибок иезуитов.

Кардинал улыбнулся.

— Ваше высокопреосвященство, миссионеры — не солдаты. Смерть солдат может быть бессмысленной, гибель миссионеров сеет в людях незримые семена. К вящей славе Господней..

— Ты прав. Апостол Петр, приняв мученическую кончину, тоже посеял в сердцах людей невидимые семена.

— И Господь не страшился смерти на Голгофе.

— Ты прав. — Кардинал несколько раз повторил: — Ты прав. — Но вдруг улыбка исчезла с его лица, и оно посуровело. — Однако… мы живем в другие времена. Сын мой, мы — могучая организация. Мы ответственны перед христианскими государствами и народами. И потому обязаны сохранить порядок и обеспечить безопасность верующим в христианских странах.

— Но ведь и в Японии есть верующие. Ради того чтобы не угас огонек веры, иные христиане бросают дома, бросают имущество и скрываются в рудниках, в лесах.

Я вспомнил лицо того человека, который когда-то в Огацу робко попросил исповедовать его. Жив он сейчас или умер? Но я обязан и ради этого человека сказать кардиналу то, что должен сказать.

— У этих верующих теперь нет даже церкви. Нет и миссионеров, которые бы воодушевляли их, вселяли в них силу. Если Ватикан — мать, оберегающая своих верующих, неужели же у них нет права припасть к ее груди? Не напоминают ли они вам того агнца, отбившегося от стада, о котором сказано в Священном Писании?

— Если ради отбившегося агнца подвергаешь опасности все стадо… — грустно проговорил кардинал, — пастух вынужден покинуть агнца.

— Это напоминает мне слова первосвященника Каиафы. Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Именно так говорил в то далекое время Каиафа.

Да, для первосвященника Каиафы самым важным было сохранение порядка и спокойствия. И ради этого он принес в жертву Господа нашего Иисуса.

Кардинал отвернулся от меня. В красной шапочке, широкой мантии, он долго молчал. Я почувствовал, что вызвал гнев этого влиятельнейшего человека в Ватикане. Но отступать мне было некуда. Слишком упорно требует мир порядка и спокойствия.

— Ты прав. — Когда кардинал повернулся ко мне, на его лице уже не было гнева, а лишь усталость и печаль. — Сын мой, мне бы не хотелось защищать первосвященника Каиафу. Однако в то время у Иисуса были только ученики, а за Каиафой стояли общины. Человеку в положении Каиафы приходится ради защиты большинства покидать одного человека. Мы веруем в Господа, но за нами — ордены и сама Церковь. Мы вынуждены поступать так, как поступал первосвященник Каиафа.

Я слушал не шелохнувшись. Мне и в голову не могло прийти, что услышу такое из уст самого кардинала. Грустно потупившись, он сказал тихим голосом, будто про себя:

— Я всегда… страдал от этого.

— Неужели в этом и заключается справедливость?

— Да.

— Ватикан всегда так поступает?

— Это не известно даже мне. Но именно я вынужден занять позицию Каиафы. Однако… не хотелось, чтобы вы думали, будто сердце мое не гложет печаль и горечь. Но кто-то должен взять на себя такую муку.

Кардинал поднял голову. Лицо, еще совсем недавно такое самоуверенное, стало жалким. Я не знал, что ему сказать, — меня все еще одолевало сомнение в его искренности. Никогда не думал, что кардинал может так открыто выражать свои чувства.

— Я, разумеется, знаю, что это противоречит учению Господа о любви к ближнему. Другие меня осудят. Но я свое мнение не изменю.

— Почему? Почему вы настаиваете на том, что противоречит учению Господа о любви к ближнему?

Я был очень взволнован и забыл, что предо мной кардинал.

Кардинал с недоумением смотрел на меня, человека, потерявшего голову. Он погладил крест, висевший на груди, потом заговорил:

— Сын мой, неужели ты думаешь, что разрешить все мучительные вопросы можно лишь с помощью любви?

— Но Иисус учил любви.

— За это он и погиб. Как это ни печально, мы не можем не считаться с политикой. Ватикан не должен использовать средства, которые могут ослабить католические страны.

— Какое же это имеет отношение к распространению веры в Японии?

— Протестантские Англия и Голландия тоже стремятся в Японию. Именно поэтому нельзя допустить, чтобы в Японии питали неприязнь к католическим странам Испании и Португалии. Я считаю, что для нас выгоднее, не раздражая правителей Японии, выждать некоторое время. Ватикан обязан, противоборствуя протестантам, оберегать католические государства. Сын мой, пойми. Я всегда буду молиться за тебя и за Японию.

Низко поклонившись, я вышел из комнаты. Кардинал, отвернувшись от меня, смотрел в окно. Не знаю, о чем он думал в это время.

Японцы покинули замок Санта-Севера, стены которого, загаженные голубями, почернели от дождя и ветра. Поддерживая выздоравливающего Ниси, они медленно спустились на равнину. Самурай, возглавлявший шествие вместе с Танакой и Веласко, беспокоясь о своем молодом товарище, то и дело оглядывался и терпеливо дожидался отстающих. Во время путешествия по Новой Испании японцы, несмотря на нещадно палившее солнце, энергично продвигались вперед, воодушевленные надеждой, но сейчас, когда надежда рухнула, они едва волочили ноги. Ни один из них даже и не помышлял о том, что в Риме всем их невзгодам придет конец. Они прекрасно понимали, что, куда бы ни направились — в Рим или какое-то другое место, — путешествие их бессмысленно. Но в то же время они должны были довести это бесцельное путешествие до конца. Иначе они не смогут вернуться на родину. Путешествие, ведшее их от одной иллюзии к другой, близилось к концу.

Уже наступила весна. Обрамлявшие поля миндальные деревья были покрыты розовыми цветами. Оторвавшись от работы, крестьяне удивленно смотрели на необычную процессию. Они, видимо, принимали японцев в длинных одеждах наподобие арабских, с широкими поясами и с пучками, завязанными на затылке, за гостей тропических стран.

Ни белые цветы яблонь, ни пение птиц не трогали сердце Самурая. Он бы сейчас не смог наслаждаться даже весной в Ято. Погоняя лошадь, он следовал за Веласко. Интересно, сколько еще раз этот человек предаст их? Вселяемые им надежды всегда рассыпались в прах. Он внушал все новые и новые иллюзии, и они продолжали путешествие. Но измученное сердце Самурая было уже неспособно ненавидеть этого миссионера. Ему даже казалось — и Веласко, и сам он одинаково нуждаются в сочувствии.

Всякий раз, когда они проезжали деревню, их испуганно провожали глазами собравшиеся на обочине жители; солнце било прямо в глаза, но японцы двигались вперед, не обращая ни на что внимания. Они напоминали похоронную процессию.

Вечером, как это бывает обычно весной, пошел дождь, а когда он прекратился, они уже взобрались на вершину Старой башни. Вечный город был затянут дымкой: внизу сонно извивался Тибр, вдали виднелся холм Пинций, окруженный светло-зеленой рощей, беспорядочно теснились коричневые дома, небо пронзали шпили множества соборов.

Придержав лошадь, Веласко, словно исполняя долг, стал показывать: вон Колизей, вон Форум, — но японцы слушали его без всякого интереса и даже не кивали в ответ.

— А там — Ватикан, резиденция Папы.

Между коричневыми строениями виднелся белый купол, по круглой площади, точно муравьи, сновали люди. Японцы угрюмо молчали, казалось, они провели бессонную ночь и мечтали об одном — как бы выспаться.

Наконец они вступили в Рим. Они шли по мокрым после дождя мощенным камнем улицам, а вслед бежали дети. Вскоре к ним присоединились и любопытные взрослые. Японцы поднялись по длинной капитолийской лестнице и скрылись в аббатстве Ара-Цели. И уже не показывались оттуда. Люди распустили слух, что это прибыло посольство из Венгрии.

В течение Страстной недели Рим, усердно поливаемый весенними дождями, ждал Пасхи. В церквах в знак скорби алтари были задрапированы пурпурной материей, свечи потушены; в соборах служили молебны о воскресении Иисуса. Множество свечей горело лишь вокруг изображения Девы Марии, по вечерам в храмах собирались мужчины и женщины, чтобы помолиться об искуплении грехов. Но не было ни одного человека, кто бы видел, что из монастыря Ара-Цели выходили японцы.

В пасхальное утро, еще в предрассветных сумерках, на площади Святого Петра в Ватикане начали собираться толпы людей. Это были пришедшие издалека паломники и монахи. Они толпились у собора, терпеливо чего-то ожидая. Окутанные молочно-белым туманом, превозмогая пронизывающий утренний холод, паломники тихо молились. К тому времени, когда туман рассеялся, вся площадь оказалась заполненной до отказа, а на каменной лестнице в ряд выстроились рослые гвардейцы в красных мундирах и серебряных шлемах, с пиками в руках.

В восемь часов ударил большой колокол. По этому сигналу зазвонили колокола во всех соборах Рима. Начался праздник Пасхи. У площади Святого Петра скопилось множество роскошных карет римских вельмож, приглашенных к торжественной службе. Они пробирались сквозь толпу и один за другим скрывались в дверях собора.

Незадолго до девяти часов правая и левая двери базилики распахнулись, монахи и паломники, собравшиеся у лестницы, отталкивая друг друга, ринулись вперед. Они тоже удостоятся благословения Папы. Гвардейцы пиками сдерживали рвущуюся толпу, пытаясь навести порядок. Оставшиеся на площади должны были встать на колени прямо на мостовую.

Огромная базилика, разделенная внутри мраморной колоннадой, была набита битком — яблоку негде упасть. Кардиналы в митрах, украшенных золотом, сели у центрального алтаря и молча ждали выхода Папы. Золотой алтарь, до вчерашнего дня задрапированный пурпурной тканью, сегодня украшало множество серебряных подсвечников с горящими свечами. Кардинал Боргезе, возвышаясь над остальными, смотрел на замершую в молчании коленопреклоненную толпу. Но вот у входа в собор началось движение. Распахнулись центральные двери, через которые должен был появиться Папа. Зазвучал орган, и церковный хор запел: «Vidi aquam []. «Pontifice nostro, Pontifice nostro!» [] — послышалось из дальнего конца собора, потом слова эти подхватил весь собор, они выплеснулись в толпу, стоявшую на площади, и слились в могучий возглас: «Pontifice nostro, Pontifice nostro!»

В этот момент, точно корабль, рассекающий волны, возник папа Павел V. Он восседал в паланкине, который несли священнослужители, облаченный в белую мантию и тиару, подняв руку в знак благословения. Благословляя расступающихся склоненных верующих, он медленно продвигался в людском море к собору Святого Петра.

«Oremus pro Pontifice nostro!» [] — хором провозгласили монахи, собравшиеся группой в этом людском море. Грязь, облепившая их монашеские рясы, свидетельствовала, что на празднование они прибыли издалека.

Папа повернулся в их сторону и осенил крестным знамением. Увидев это, толпа пришла в движение. Жаждущие благословения стали прорываться сквозь толпу, пытаясь приблизиться хоть на шаг к паланкину. Но паланкин Папы, плывший как корабль по морю, оттесняя назойливых, продвигался к храму. Он медленно проплыл по ступеням базилики, и гвардейцы в красных мундирах сомкнулись, сдерживая рвущихся к Папе паломников. Центральные двери собора Святого Петра поглотили паланкин. В тот момент под огромными сводами собора лавиной прокатились могучие звуки хора, только и ждавшего появления Папы. Мощные басы неслись к куполу, отражаясь от стен.

Когда паланкин проплывал по проходу между коленопреклоненными вельможами, священнослужителями и паломниками, молящиеся, чтобы узреть благословляющую руку Папы, простертую из белоснежных одежд, поднимали головы и сразу же опускали — точно колышущиеся колосья на пшеничном поле. Двенадцать кардиналов, символизирующие апостолов, стоя в первом ряду, встречали приближающийся паланкин, пламя свечей в десятках серебряных подсвечников на алтаре колебалось, все ждали начала торжественной службы, которую должен был служить Папа Павел V.

Вдруг слева от прохода несколько человек вскочили, подбежали к самому паланкину, и один из них прокричал какие-то непонятные слова — люди, заполнившие собор, ничего не поняли.

Папа поднял было руку, чтобы благословить их, но его остановили напряженные взгляды этих троих. Папа обратил внимание на то, что лица у них смуглые, как у арабов, носы маленькие и волосы собраны сзади в тугой пучок.

Он понял, что они с Востока. Но не знал, из какой страны. Они были в длинных одеждах, доходивших до пят, на ногах — необычные белые носки и не менее странные сандалии. Папа догадался, что один из них обращается к нему с какой-то просьбой, но не мог понять с какой.

— Мы японцы! — в беспамятстве кричал Танака. — Мы пересекли море, мы посланники из Японии.

Трое монахов пытались оттащить их от паланкина, но они упирались изо всех сил, и сдвинуть их с места было невозможно.

— Пожалуйста!.. — Японцы вдруг лишились дара речи. Они смотрели на Папу, не в силах побороть охватившего их волнения. У них на языке вертелось слово «петиция», но выговорить его они были не в состоянии. Единственное, что они еще могли, — это плакать. Слезы лились по их смуглым щекам.

— Пожалуйста…

Монахи, убедившись, что трое восточных людей, которых они удерживали за плечи, стоят неподвижно, благоговейно склонив головы, отпустили их. Они поняли, что это не безумцы и что у них нет враждебных намерений.

Папа вопрошающе посмотрел вокруг, ища помощи среди тех, кто стоял на коленях. Он понимал, что чужеземцы о чем-то умоляют его. И хотел услышать, в чем состоит их просьба.

Веласко, стоявший в толпе, перехватил взгляд Папы, но не двинулся с места. И не произнес ни слова. Среди тех, кто заполнил собор, он один знал японский язык. Он один понял, что выкрикивали трое. Но что-то мешало ему подойти ближе, и единственное, на что он был способен, — неотрывно смотреть на дородного, невозмутимого Папу. На старика в белой мантии, с поднятой рукой, украшенной драгоценным перстнем. В душе Веласко звучал голос:

«Никому из вас не понять горя этих японцев. Никому из вас не понять моего горя, горя человека, сражавшегося в Японии».

Чувство, похожее на жажду мести, замкнуло его уста.

Понимая, что никто из присутствующих не объяснит, чего просят эти люди, Папа с грустью смотрел на них. Верующие всего мира ждали литургии, и ради этих людей с Востока Папа не мог прервать церемонию. Ради одного агнца нельзя покидать все стадо. Он тихо приказал следовать дальше.

— Пожалуйста!.. — закричали ему вслед Танака, Самурай и Ниси.

Но паланкин удалялся. Папа, приветливо улыбаясь, осенял крестным знамением молящихся. Каждый поднимал голову и тут же опускал ее. Перед алтарем кардинал Боргезе, склонившись, приветствовал паланкин…

В небольшой затемненной комнате собора Святого Петра Веласко ждал кардинала Боргезе. Он не просил об этой встрече, его пригласил сам кардинал.

Комната, как и все остальные в этом помещении, была холодной и неуютной. Пол мраморный, на потолке — фреска, изображающая архангела Михаила с огромными крыльями и копьем в руке, но ей недоставало выразительности Микеланджело, а кроме того, она вся растрескалась.

Веласко не понимал, зачем он понадобился кардиналу. По Риму уже разнесся слух о бестактном поведении японских посланников, и, вполне вероятно, на него решили возложить всю ответственность за это как на духовное лицо.

«Но разве бы я мог остановить их тогда?..»

Веласко, знавший лучше других, какие невероятные страдания выпали на долю японцев, не мог заставить себя выскочить из толпы и удержать их от выкриков. Ему самому хотелось вместе с ними воззвать к Папе. Хотелось высказать все свои горькие мысли. Хотя и оправданий не было, в глубине души он не чувствовал за собой никакой вины.

Вдали послышались шаги. В сопровождении молодого и, видимо, очень исполнительного священника в комнату устало вошел кардинал в красной шапочке и просторной мантии и сразу сел.

— Я понимаю, почему вы приказали мне явиться сегодня к вам, — извиняющимся тоном начал Веласко, склоняясь к холеной большой руке, протянутой ему кардиналом. — Бестактное поведение японцев — моя вина. Но, зная о страданиях, выпавших на их долю, я…

— Я пригласил тебя не для того, чтобы укорять, — прервал его кардинал. — Его святейшество Папа, узнав от меня о том, что произошло, выразил им свое глубокое сочувствие.

Веласко молчал, потупившись. Ему не нужны были сочувствие или сострадание. И посланники, и он сам прибыли сюда из Японии, с другого конца света, проделав долгий и трудный путь, не ради сочувствия Папы.

— Я позвал тебя, — кардинал с грустью посмотрел на Веласко, — вот для чего. Если у тебя еще тлеет хоть малейшая надежда, я хочу, чтобы ты оставил ее.

— Я понял это еще раньше из ваших слов… и отбросил надежду. — Веласко почувствовал, что в его голосе проскальзывают нотки протеста.

— Нет, ты еще не отказался от надежды, — сказал, помрачнев, кардинал. — Это потому, что тебе не все ведомо.

Услыхав эти слова, священник, секретарь кардинала, протянул ему листок бумаги.

— Это письмо правителя Филиппин, полученное Ватиканом два дня назад. Прочти.

Взяв пожелтевший листок бумаги, Веласко устремил взгляд на пляшущие буквы. Пока он читал, кардинал молча потирал руки.

— Ты должен оставить свои надежды. Как сказано в этом письме, король Японии начал решительно изгонять из страны всех проповедников и монахов.

Миссионерам строжайше запрещено ступать на японскую землю. И ты, и японские посланники… должны оставить надежды.

Письмо — официальный документ — датировано ноябрем 1614 года. «Губернатор Хуан де Сильва», — плясали в конце письма буковки, напоминавшие маленьких человечков. Закрыв глаза, Веласко, как ни странно, смог сохранить невозмутимость. Перед его мысленным взором возникла картина, как принимали решение на Соборе епископов, как председатель, похожий на черного грифа, читал Веласко письмо из Макао.

— Ватикан не хочет дальнейшего риска. Ватикан не может рекомендовать Испании и Португалии торговать с Японией, которая полностью запретила христианство и преследует верующих. В этих условиях послание, которое привезла японская миссия, лишено всякого смысла.

«Господи, да свершится воля Твоя, — Веласко попытался вспомнить молитву. — Если такова Твоя воля, я подчиняюсь. В Твоей истории нет моих замыслов. Я это ясно осознал».

Послышался смех. Захлебывающийся женский смех слышался издалека, из далекого далека.

— Они не переживут этого. — Слова сорвались с губ Веласко, как стекает лекарство с губ обессилевшего больного. — Когда узнают о том, что вы сказали, они умрут, — сказал он, обращаясь к кардиналу, подозрительно смотревшему на него. — Я думаю, у них не будет иного выхода.

— Почему? — В голосе кардинала слышалось не столько удивление, сколько раздражение. — Почему они должны это сделать?

— Они самураи. А японских самураев учат, что, потеряв честь, самурай обязан умереть.

— Они выполнили свой долг. К тому же христианам запрещено самоубийство.

Веласко с отвращением смотрел в лицо ничего не понимающего кардинала. Ненависть переполняла его и заставила прибегнуть к угрозе.

— Ватикан будет повинен в их смерти. Вы заставите их совершить самый тяжкий для христианина грех — покончить с жизнью.

— Ты бы не мог предотвратить это?

— Я… теперь уже не знаю, — покачал головой Веласко. — Только если вы… поможете сохранить им честь.

— Чего же ты хочешь?

— Я прошу аудиенции у Папы. Прошу, чтобы он отнесся к японцам как к посланникам…

— Даже если он примет их, пожелания японцев не смогут быть выполнены. Наша политика определена окончательно.

— Я не имею в виду выполнения пожеланий. Но японцы такие… жалкие. Единственное, о чем я прошу, — во имя их достоинства, во имя их чести дать им хотя бы аудиенцию… — На выцветшую монашескую рясу Веласко закапали слезы. — Я прошу… только об этом.

Настал день, когда Папа должен был принять японских посланников. Прослушав монастырскую мессу и позавтракав, они с помощью слуг облачились в привезенные с собой парадные одежды.

Экипаж, присланный кардиналом, уже ждал их у ворот монастыря. Поскольку аудиенция была неофициальной, эскорта не полагалось, однако черную лакированную карету, украшенную золотом, сопровождали два ливрейных лакея. Самурай, сев в карету вместе с Танакой, Ниси и Веласко, увидел в окно, как Ёдзо, стоявший среди провожавших их монахов и слуг, смотрит на него, сложив руки, будто молится одновременно всем божествам, и синтоистским и буддийским.

Он как бы ободрял Самурая, призывая его не терять надежды до конца. Что бы ни случилось, я всегда буду с вами, словно говорил он. Но у Самурая, отправлявшегося на аудиенцию, устроенную лишь для видимости, не было, да и не могло быть никаких надежд. Аудиенция была всего-навсего церемонией, означающей завершение их долгого путешествия.

От жеста Ёдзо у Самурая сжалось сердце — он едва сдержал слезы. Сейчас, когда его все обманули и покинули, один лишь слуга, преданный ему с детских лет, достоин доверия. Он низко поклонился Ёдзо.

Карета тронулась. Слышался размеренный цокот копыт по мостовой. Танака, Самурай и Ниси молчали. Два месяца назад аудиенция у Папы показалась бы им честью, о которой можно только мечтать. Для таких незнатных самураев, даже не удостаиваемых приема Его светлости, это было невероятным событием, недоступным их разумению.

Но теперь их уже ничто не радовало. Они не испытывали никакого волнения. Посланники знали, что аудиенция дана им благодаря ходатайству кардинала, удовлетворившего настоятельную просьбу Веласко. Им оказали эту милость для того, чтобы они смирились и отказались от своих планов. Этим и закончится их тяжкое бессмысленное путешествие. Их ждет обратная дорога, столь же безрадостная и долгая.

По обеим сторонам улицы росли ряды деревьев. Цокот копыт становился все громче. Вдали, на фоне пасмурного неба, показался собор Святого Петра. Экипаж с улицы Паллеоне свернул на улицу Борго, а потом въехал на площадь перед Ватиканом.

— Когда выйдет Его святейшество Папа, — снова повторил Веласко, — трижды опуститесь на правое колено и припадите к его стопам.

При въезде в железные ворота их приветствовали гвардейцы в красных мундирах. Карета остановилась, человек в парике и длинных белых чулках бесстрастно распахнул двери и ледяным взором окинул Веласко и посланников в необычной парадной одежде.

Поднявшись по каменной лестнице, они прошли по коридору со сверкающим мраморным полом. С одной его стороны в ряд стояли покрытые патиной бронзовые статуи.

Два священника, ждавшие их в конце коридора, молча проводили гостей в приемную. Стены ее были расписаны фресками, на полу, застланном толстым ковром, стояли кресла с золочеными подлокотниками.

Все четверо ожидали звонка колокольчика. Им объяснили, что он возвестит о том, что они должны войти в зал аудиенций.

— Я пойду первым, — несколько раз, чтобы его хорошо поняли, повторил Веласко. — А вы, господин Танака, господин Хасэкура и господин Ниси, последуете за мной, друг за другом.

Им казалось, что прошло очень много времени. Танака и Самурай сидели в креслах, закрыв глаза. Ниси без конца поправлял головной убор. После бесконечно долгого ожидания раздался звук колокольчика, и двери распахнулись.

— Успокойся, Ниси, — тихо сказал Танака. В его голосе слышалось сочувствие, обычно ему не свойственное.

По обеим сторонам зала кардинальских собраний стояло высшее духовенство. Трое японцев, возглавляемые Веласко, прошли сквозь строй красных мантий и красных шапочек. Они ощущали пронизывающие их взгляды. Вдали в кресле с высокой спинкой сидел Папа — только на нем была белая шапочка.

Невысокий полный человек приветливо смотрел на них добрыми глазами. В нем не было величественности короля королей. Папа поднялся с кресла — казалось, он сам вот-вот подойдет к ним.

Веласко остановился и встал на правое колено. Вслед за ним то же проделали трое японцев, но тут Ниси пошатнулся, и Самурай, видя это, поддержал его. Стоявший рядом с Папой кардинал Боргезе склонился к нему и что-то сказал.

— Можно читать… послание Его светлости, — поторопил Веласко растерявшегося Танаку.

Танака достал послание и взял его обеими руками.

— С нижайшим поклоном обращаемся к великому Владыке мира Его святейшеству Папе Павлу V. — Голос Танаки прерывался, Самурай даже видел, как у него дрожат руки. — Веласко, брат ордена святого Франциска, прибыл в нашу страну, чтобы проповедовать христианство. Посетив наши владения, он посвятил нас в тайны христианского учения, постигнув смысл которого мы без колебаний решили следовать ему… Однако в последнее время произошли серьезные перемены. Они создали некоторые препятствия… И мы… пока не в состоянии полностью выполнить свои намерения.

Голос Танаки все время прерывался. И каждый раз сердце Самурая сжимала тоска. Ведь высшее духовенство, присутствующее на аудиенции, не в состоянии понять ни слова из того, что читал японский посланник. Понимали лишь Самурай с Ниси и Веласко.

— Питая уважение и любовь к братьям ордена святого Франциска, мы полны желания строить храмы и отдавать все силы тому, чтобы укреплять добродетель. Мы с радостью сделаем все, что Ваше святейшество посчитает необходимым для распространения веры Христовой. Мы с радостью предоставим средства и земли для строительства храмов.

Самурай едва сдерживался, чтобы не закричать: «Хватит!» Он хотел, чтобы Танака прекратил дурацкое представление, перестал читать бессмысленное послание молча слушавшему человеку в белой шапочке. Хотя и он, и кардинал Боргезе, стоявший рядом с ним, кажется, без особого труда терпели это дурацкое представление.

— Новая Испания находится далеко от нашей страны, но мы тем не менее испытываем горячее желание завязать с ней отношения и весьма надеемся, что влияние Вашего святейшества поможет в осуществлении наших намерений.

Танака, запинаясь и заикаясь, закончил чтение; лоб его был покрыт потом. Веласко, дождавшись, когда Танака передаст послание, чтобы перевести его, сделал шаг вперед.

Но тут Папа неожиданно встал. По выработанной заранее процедуре это не было предусмотрено, поэтому в зале раздался легкий шум, священники разом повернулись к трону.

— Я… — тихо произнес Павел V, слегка наклонившись вперед к Танаке, Самураю и Ниси. Голос его был грустен. — Я обещаю, что в течение пяти дней я буду возносить молитвы за Японию и каждого из вас. Я верю, что Бог не оставит Японию.

Папа сошел с трона и еще раз пристально посмотрел на посланников. Потом, благословив присутствующих, в сопровождении Боргезе и еще трех кардиналов скрылся в соседней комнате.

Сопровождаемые взглядами священников, посланники и Веласко вернулись в приемную. Тяжелые двери со стуком захлопнулись, и они обессиленно опустились в кресла. И задумались. В полной тишине Веласко сидел, сложив руки на коленях и опустив голову.