Так же как Сугуро, Кобари бродил по Сакура-дори. Он был уверен, что чутье репортера его не подведет. Так или иначе, а способ разоблачить Сугуро обязательно найдется.

Даже когда он рыскал по городу по заданию редакции, оказавшись в районе Синдзюку, Кобари обязательно заглядывал на Сакура-дори и только после этого шел домой. Эту тесную и короткую улицу можно было обойти вдоль и поперек за десять минут. А вдруг повезет? Эта мысль не давала ему покоя. Однако это «вдруг» никак не происходило. И каждый раз он чувствовал досаду и вместе с тем унижение, припоминая лицо Сугуро, самодовольно восседающего на сцене во время вручения премии.

И все-таки однажды удача ему улыбнулась.

В тот день к вечеру зарядил холодный, зимний дождь, и Кобари, несмотря на все свое упрямство, решил прямиком идти домой, но в последний момент передумал и от станции «Синдзюку» вновь прошел до Сакура-дори.

Среди людей, идущих навстречу с раскрытыми зонтиками, мелькнуло знакомое лицо. Сразу не вспомнив, он прошел мимо, и вдруг его осенило – это она!

Девица, пришедшая на свидание с пожилой женщиной, за которой он следил в Харадзюку. Невысокого роста, в круглых очках, ничем не примечательная, но, несомненно, это была она.

Поспешно обернувшись, Кобари увидел, что девушка, слегка наклонив зонтик, лениво шла по улице. Под юбкой мелькали толстые икры.

Ускорив шаг, он обогнал ее, некоторое время шел с безразличным видом, затем резко развернулся. Посмотрел на девушку, которая, не обращая на него внимания, собиралась пройти мимо, и бесцеремонно окликнул:

– Эй, постой! Ты случайно не знакомая Сугуро?

Он и сам не понимал, почему у него вырвались именно эти слова. Если б она ответила отрицательно – что ж, значит, не повезло.

– Ты ведь приятельница Сугуро, да?

– Приятельница – слишком громко сказано, – ответила девушка с неожиданным дружелюбием. – Вместе как-то выпивали.

«Вот оно, долгожданное «вдруг»!» – обрадовался он. В отличие от бывшей на банкете художницы, эта, казалось, не испытывала на его счет никаких подозрений, она даже улыбнулась, блеснув круглыми стеклами очков.

– Значит, это все-таки ты! Сугуро мне о тебе рассказывал.

Дальше все пошло по накатанной.

– А ты друг Сугуро? Как ты догадался, что я с ним знакома?

– Он говорил, что ты носишь очки и лицо круглое, – поспешно соврал Кобари, но девушка вновь все приняла за чистую монету. – Ты, случаем, не художница? Может, выпьем где-нибудь чаю?

– Чаю? – женщина рассмеялась. – Ты пьешь чай?

– Если желаешь, можно и покрепче.

– Я бы, пожалуй, чего-нибудь выпила. Даже на чай согласна.

Разговор был вполне в духе этой улицы: мужчина закидывает удочку, а женщина ловит наживку. Вошли в кафе-бар, и Кобари, еще не сделав заказ, спросил:

– Уж не ты ли предложила Сугуро нарисовать его портрет?

– Да, – беспечно засмеялась она, – это была я.

– И там была еще одна девушка?

– Ты о Хине Исигуро? Да, мы были вдвоем.

– Я расспрашивал Сугуро, как это произошло. Он сказал, что был в тот момент навеселе.

– Неужели? Он сам так сказал? Мне он пьяным не показался.

– Как бы там ни было, ты попросила его попозировать…

– Напрямую не просила, но пока мы болтали в номере гостиницы, я сделала набросок. В тот вечер мы с Хиной подрабатывали на Сакура-дори, рисовали портреты прохожих, поэтому у меня был с собой альбом для набросков.

Кобари не упустил слова «номер гостиницы». Итак, Сугуро повел этих девушек в гостиницу…

– Что вы делали в номере?

– Вначале много говорили. Сразу видно – писатель. Глаз – алмаз.

– Почему ты так решила?

– С первого взгляда просек, что я мазохистка. Не нальешь?

Девушка сообщила о том, что она мазохистка, с такой беспечностью, как будто речь шла о плетении кружев. Кобари поспешно вновь заглянул ей в лицо, но это лицо в круглых очках казалось сама добродетель и никак не вязалось с болезненным образом «мазохистки».

– Извини, я не спросил, как тебя зовут. Я Кобари.

– Мотоко Итои, прошу любить и жаловать, – шутливо ответила она. – Начинающая художница. Подрабатываю на улице, рисуя портреты на заказ.

– И он, значит, сразу догадался, что ты мазохистка?

– Да. Сказал, что именно поэтому он привел меня в номер. И что хотел бы посмотреть на нашу с Хиной «игру».

– И что же? – Кобари сглотнул слюну. – Вы согласились?

– Конечно, а что в этом такого? Дело вкуса. К тому же он хорошо заплатил.

– Он только смотрел?

– Нет, во второй раз он к нам присоединился.

– Раздетый?

– А ты знаешь людей, которые занимаются этим в одежде? – она хихикнула. – Ты трахаешься с женщиной, не раздеваясь? Значит, у тебя какой-то комплекс.

– Итак, Сугуро разделся догола… Но стариковское тело ведь безобразное…

– Конечно, не то что у молодых парней. Кожа в пятнах, дряблая, живот выпирает… И запашок…

– Запашок?

– Не то чтобы вонь – запах старости. Как в крематории. Запах погребальных благовоний. Но, честно говоря, меня некрасивое тело, напротив, только возбуждает.

Девушка сощурила глаза за стеклами очков. Произнося шокирующие откровения, она не переставала улыбаться.

– Почему? – удивленно спросил Кобари.

– Действительно, почему? Когда я была школьницей, мне как-то раз приснилось, что меня насилует страшно уродливый мужик. А когда я проснулась, не почувствовала никакого отвращения. Напротив, сильно возбудилась. Точно также, когда Сугуро на меня набросился, облизал языком с ног до головы и, наконец, сдавил горло, я ужасно возбудилась… Хоть помирай – так хорошо. А все благодаря тому, что у него такое безобразное тело.

– Я таких «изысков» не понимаю.

– Сочувствую. Ты с женщиной только перепихнешься, раз-два – и готово. А секс – таинственная вещь. Он пробуждает чувства, скрытые в самых потаенных глубинах естества. Точно какая-то волшебная музыка.

Кобари подумал, что эта девушка – самая настоящая извращенка. А извращенцы ничем не лучше сумасшедших и преступников, воплощающих в себе все самое темное и отвратительное, что есть в человеческой жизни. И, подумать только, знаменитый писатель-христианин не погнушался ступить на этот скользкий путь, участвуя в извращенных оргиях!

– Вот и господин Сугуро говорит… После, когда мы втроем болтали, я спросила его, как он думает, почему меня возбуждает уродство? Он сказал, что это неразрешимая тайна человеческой души. Рассуждая логически, мы должны испытывать удовольствие от красивых вещей, но в реальности человек способен находить красоту и источник наслаждения в безобразном. Это его слова.

– Не всякий с ним согласится, – возразил Кобари.

– Но и ты, я уверена, не чужд подобных позывов. Сугуро говорит – человеку присуще наслаждаться своим падением. Душа человеческая – это бездна. Он сказал, что окончательно осознал это благодаря нам, мне и Хине, и что полностью разделяет наши пристрастия. Взять наши картины. Большинство известных художников признают лишь, так сказать, общепринятую красоту. А мы с Хиной с самого начала старались в своих картинах открывать красоту в том, что обычно считается безобразным, отвратительным. Это нас объединило. Если бы ты сходил на нашу выставку, то понял бы, о чем я. Впрочем, она уже закрылась.

– Я видел портрет Сугуро.

– Мне хотелось изобразить его таким, какой он был с нами…

Мотоко, словно они были давними друзьями, по-свойски придвинулась к Кобари, обдавая его запашком пота. Ладно еще худощавая Хина, но чтобы эта пухлявая доверчивая девица была мазохисткой! – он не мог себе этого вообразить. Апатичная, круглолицая, в очках… Исходя из его опыта, подобного типа женщины в постели удушливо томные, вязкие, с замедленной реакцией…

Оттого ли, что стул от старости совсем рассохся, но когда врач, просмотрев результаты анализов, повернулся к нему, раздался скрип. С тех пор, как Сугуро стал регулярно посещать клинику, он уже свыкся с этим жалобным звуком. Обычно скрип означал, что врач собирается заговорить с ним. Так было и на этот раз.

– ACT – восемьдесят два, АЛТ – сто шесть, это намного выше прежних показателей. Наверно, вы переутомились от слишком большой работы. Психологический стресс также оказывает влияние. Как я вам уже не раз говорил, если вы не будете следить за собой, есть риск развития цирроза печени.

– Понятно.

Дома Сугуро, сообщая о визите к врачу, как обычно, приуменьшил показатели анализов. Хоть они с женой и достигли возраста, когда смерть не за горами, он старался не волновать ее и не давать повода страшиться скорого одиночества.

Началось представление – «Вековые сосны» в исполнении Хан Такэхара. Сугуро, затаив дыхание, слушал протяжный голос тучного Томиямы Сэйкин и не отрываясь следил за танцем Хан Такэхара, безупречным, несмотря на то, что исполнительнице было за восемьдесят. Ни одного лишнего жеста. Сцена государственного театра была слишком велика для исполнения старинных танцев, и свет слишком ярок, все это рассеивало внимание, но как только появилась танцовщица, сцена будто уменьшилась. Все пространство вокруг, казалось, заряжено энергией танца.

Сугуро радовался, что он здесь вместе с женой. Недавно она увидела по телевизору «Снег» в исполнении Такэхара, пришла в восторг и загорелась желанием попасть на ее представление; поэтому он тайком обратился к знакомому газетчику, достал билеты, и сейчас, сидя рядом с женой и глядя на танец, он подумал – вот и мы состарились, как эти «вековые сосны».

Смиренно жили и смиренно встречаем смерть. Что же касается его литературных трудов, он уже написал достаточно, чтобы теперь ограничиться развитием уже намеченных тем. Не насиловать себя. Не рисковать.

Танцовщица внезапно замерла. Какое-то мгновение она оставалась совершенно неподвижной, застыв в изысканной позе.

Опустился занавес, объявили пятнадцатиминутный перерыв. Зрители начали подниматься, сидящая впереди женщина, по виду хозяйка какого-то высококлассного ресторана, здороваясь, раскланивалась направо и налево.

– После антракта – твой долгожданный «Снег», – шепнул Сугуро жене.

– Да, нам повезло.

– Пройдемся?

Выйдя в заполненное публикой фойе, сели в кресла.

– Мне нужно тебе кое-что сообщить. – Положив на колени серебристую сумочку, жена поджала губы.

– В чем дело?

– Не самое подходящее место для такого разговора, но я хочу отказаться от услуг Мицу.

– Увольняешь?

– Я ничего не говорила, зная, что тебе будет неприятно услышать, но… Она два раза украла деньги. Первый раз из твоего кабинета со стола исчезли деньги, приготовленные для платы за газ и воду. А вчера я обронила в коридоре конверт с гонораром из телевизионной компании. И опять деньги исчезли.

Сугуро вспомнил добродушное личико Мицу и некоторое время молчал.

– Но почему, как ты думаешь, она украла?

– Она сама во всем призналась, когда я спросила.

– Не стала отрицать?

– Нет, сказала, что у ее близкой подруги мать ушла из дома. А отец помешан на скачках, да еще, в довершение, попал в больницу, так что эта ее подруга осталась одна со своими младшими братьями и сестрами на руках.

– И Мицу из сострадания украла деньги, чтобы отдать подруге?

– Да.

– Это на нее похоже. Помнится, ты сама как-то сказала, что у нее доброе сердце.

– И все же, – вздохнула жена, – воровать нехорошо. В первый раз я ее предупредила, но это не пошло ей впрок А теперь я не могу со спокойной душой поручать ей работу по дому. Надеюсь, это станет для нее уроком на будущее.

– Понятно… – Некоторое время Сугуро молчал, – Поступай, как считаешь правильным. В конце концов, мы взяли ее не потому, что в этом была большая необходимость.

Сугуро вспомнил свой сон. Разумеется, жена не знает, в каком виде Мицу предстала ему во сне. Он ей не рассказывал. Но, может быть, сработал женский инстинкт, и она почувствовала смутную опасность в том, что Мицу позволено являться в его рабочую квартиру? То, что жена способна на такие чувства, показалось ему настолько удивительным, что он посмотрел на нее с нескрываемым любопытством. Однако жена сказала невозмутимо:

– Вчера я ходила в больницу, где лежит отец ее подруги.

– Зачем?

– У меня было неспокойно на душе из-за того, что я уволила Мицу. Больница недалеко от выхода из метро на Омотэ-сандо, у этого человека, по всей видимости, рак. Я обратилась к медсестре с просьбой передать кое-что для девочки и ее семьи. При этом выяснилось, что медсестра знает Мицу. Когда подруга по каким-то причинам не может прийти, она вместо нее ухаживает за больным. Это объясняет, почему она украла деньги…

Прозвучал первый звонок. Публика шумно направилась к зрительному залу. Было много женщин в кимоно, вероятно, из артистического мира, и солидных мужчин – любителей старинной музыки. Кто-то, завидев Сугуро, издалека кивнул ему, он попытался вспомнить имя, но не смог. Как же у него в последнее время ослабла память! Итак, Мицу больше не будет появляться в его рабочей квартире. Это и к лучшему. Каждый раз, глядя, как она, мурлыча песенку, водит пылесосом, он вспоминал свой сон, и у него портилось настроение.

– В этой больнице работают волонтеры, несколько женщин. Помогают медсестрам, распределив между собой обязанности. Я застала там одну импозантную даму по словам медсестры, она вдова, покойный муж преподавал в университете.

Слушая вполуха то, что говорила жена, Сугуро поднялся с кресла. Когда они подходили к дверям в зал, жена сказала:

– Эту даму зовут Нарусэ, и она дважды в неделю работает волонтером. А ты знаешь, что я уже давно интересуюсь работой волонтеров. Я расспросила медсестру…

– Что ты сказала? Как зовут эту женщину?

– Нарусэ. Ты с ней знаком?

– Нет. Я ослышался.

Соврав, он вновь с любопытством взглянул на жену. Неужели это она!..

Вспомнил, что дама, с которой он пил кофе в маленьком переулке в Харадзюку, действительно звалась Нарусэ. Кажется, она упоминала о том, что работает волонтером, но он не был уверен. В этом возрасте он стал забывать даже то, что произошло накануне.

– Я тоже, пожалуй, пойду на курсы волонтеров. Как ты на это смотришь?

– Если это не скажется на твоих суставах, конечно, иди. Сын уже взрослый человек, в твоих заботах не нуждается.

– Завтра ты, как обычно, весь день у себя?

– Нет, завтра презентация моего романа в книжном магазине «Кинокуния», в Синдзюку. Во второй половине дня…

Когда на следующий день Куримото и Сугуро вошли в книжный магазин, уже выстроилась очередь из желающих получить автограф.

В основном – молодые люди студенческого вида, но были и женщины средних лет, и пожилые мужчины. Все они радостно заулыбались, увидев Сугуро.

«Вот они, мои читатели. Те, кто читает мои книги, те, для кого я пишу, моя духовная опора…»

Когда Сугуро сидел за письменным столом в своем тесном кабинете, он пытался представить, к каким людям, в конце концов, попадают в руки его книги. Его волновало, как преломляются его романы в восприятии читателей, романы, которые он лепил, точно из глины, впитавшие его телесные запахи. И вот теперь эти читатели стояли, выстроившись в ряд, у него перед глазами.

– Итак, начинаем подписывать, пожалуйста, в порядке очереди! – сказал служащий магазина в микрофон. – Просьба предъявлять выданные вам номера.

Сугуро неторопливо отвинтил колпачок черной ручки и, улыбнувшись юноше, первым протянувшему книгу, надписал свое имя.

– Если можно… мое имя тоже… – запинаясь от волнения, попросил юноша.

Служащий магазина стал возражать, но Сугуро, не обращая на него внимания, приписал имя юноши. Хотелось проявить максимум вежливости к своим поклонникам.

Когда число подписанных книг превысило полсотни, он почувствовал усталость в запястье, кончик пера притупился, стало трудно писать. Он вытер руки холодным полотенцем и открутил колпачок новой ручки.

Читатели были самые разные. Статная дама, учтиво поблагодарившая за подпись и удалившаяся, покачивая бедрами, старик, сердито пихнувший ему книгу. (Служащий шепотом объяснил, что, скорее всего, бедняга приплелся сюда по просьбе внука и был в ярости, поскольку пришлось так долго ждать.) Какой-то тип, очевидно букинист, достал из сумки десять экземпляров и потребовал подписать их все.

Подписав сотню книг, Сугуро взял небольшой перерыв. За это время образовалась новая очередь.

– Слишком много желающих. Давайте еще двадцать книг, и на этом закончим, – сказал Куримото служащему магазина.

– Нет, ничего, – махнул рукой Сугуро. – Штук тридцать я еще осилю.

Взглянув на первого в очереди, он подумал, что где-то уже видел этот синий спортивный джемпер с белыми рукавами. Молодой мужчина развязно потребовал:

– И мою фамилию заодно подмахните.

– Мы просили воздерживаться… – вмешался служащий.

– Но я не первый с такой просьбой! Напишите – «Ёсио Кобари», – он повторил для верности по слогам.

Чувствуя на себе пристальный взгляд, Сугуро написал его имя, и в тот же момент что-то точно вспыхнуло в голове. Конечно же! Репортера, о котором говорил Кано после заседания жюри, звали Кобари.

Или простое совпадение? Открывая книгу для следующего читателя, Сугуро проводил мужчину глазами – тот сразу же скрылся на лестнице. В этот момент ему показалось, что он уже видел его, но не мог вспомнить где.

Наверно, обознался…

Сугуро попытался взять себя в руки, успокоиться, но тщетно. Он уже не сомневался, что этот тип явился сюда неспроста. «Но разве есть причины для страха?» – убеждал он себя, массируя правую руку.

Закончив подписывать книги, он поднялся, чувствуя дрожь в коленях. Рука устала, в плече ломило. Невольно вспомнилось лицо врача, поворачивающегося на скрипящем стуле. Он бы наверняка не одобрил.

– Передохнуть бы, – шепнул он Куримото.

– Да, но… несколько человек специально остались, чтобы лично выразить вам свою благодарность…

В тот же момент несколько человек, слонявшихся в ожидании среди книжных полок опустевшего перед закрытием магазина, как по команде, повернулись в его сторону. Стало аж не по себе.

Почтительно подошел юноша в толстых очках. Неловко, точно марионетка, которую дернули за нитки, поклонился и сказал, сильно конфузясь:

– Я ваш давний поклонник, со студенческих лет читаю исключительно ваши книги.

– Неужели?

– Я работаю в интернате для детей-инвалидов. Вначале мне там не нравилось, но сейчас я доволен. Уверен, что это влияние ваших произведений.

Сугуро выслушал с вежливой улыбкой. Не замечая его смущения, юноша поправил пальцем очки и достал альбом, который держал под мышкой.

– Не желаете посмотреть? Фотографии «Света надежды».

– «Света надежды»?

– Так называется интернат для детей с ограниченными способностями, в котором я работаю.

На каждой странице дешевенького альбома было наклеено по четыре-пять фотографий. На одной фотографии юноша в спортивном костюме играл с детьми в шары. На другой – толкал в инвалидной коляске параличного ребенка. Еще на одной он, видимо во время какого-то школьного праздника, стоял, задрав ногу и держа за руки детей, одетых в костюмы кроликов.

– По ночам, уложив детей спать и оставшись один, я постоянно читаю ваши романы.

– Боюсь показаться излишне самоуверенным, но в такие минуты я чувствую на себе взгляд свыше. Взгляд, исполненный несказанной любви, охраняющий невинные души детей…

Сугуро отвел глаза. Выслушивать признания юноши о том, как он нашел радость в работе, вдохновляясь его книгами, было мучительно тяжело. Но и глядя в сторону, Сугуро сохранял на лице натужную улыбку. Улыбку, предназначенную жене и читателям, узнающим его на улице…

– Мне лестно слышать от вас такое, но, вообще говоря, романы не предназначены для того, чтобы менять душу читателя, – пробормотал он, чтобы хоть как-то освободиться от гнетущего чувства, – во всяком случае, мои романы.

– Нет, именно для этого они существуют! – воскликнул юноша, по-видимому принявший слова Сугуро за выражение скромности, и, поправив очки, добавил: – Иначе… иначе бы у меня не созрело решение креститься.

– Креститься?

– Да. В следующем месяце я крещусь.

Заявление юноши отнюдь не обрадовало Сугуро. Его писанина повлияла на жизнь вот этого конкретного человека… Какой кошмар! Сугуро опустил глаза, чувствуя себя мошенником. Он никогда не писал романов для того, чтобы поучать или указывать верный путь. Не для того он стал писателем, чтобы проповедовать христианство…

– Позвольте пожать вашу руку?

Под ногтем указательного пальца чернела грязь. Сугуро вяло пожал потную ладонь.

Подняв голову, он вдруг заметил, что кто-то пристально смотрит на него из-за спины юноши, стоя у выхода. Тот самый тип, который нагло потребовал надписать свое имя. Наблюдая, как Сугуро пожимает руку юноши, он ухмылялся с нескрываемым презрением.

Что-то разладилось в самом центре его души, весь механизм, словно обезумев, пустился вразнос. Причина была очевидна. После церемонии присуждения премии в его внутреннем мире обнаружилось нечто такое, что и прежде подспудно его угнетало, но теперь достигло пределов непереносимых.

Сидя в тесном кабинете, в своем, можно сказать, единственном убежище, Сугуро, уткнувшись головой в стол, внушал себе: все это ерунда, не стоит принимать близко к сердцу…

Ведь правда же, он не первый писатель, страдающий от самозванца, которого все принимают за него! Надо брать пример с других и просто-напросто не обращать на это внимание.

Но, как он ни убеждал себя, на душе не становилось легче.

Стоило закрыть глаза – откуда-то являлось лицо, как две капли воды похожее на него, то, которое он видел в зале на церемонии вручения премии. И то же лицо на портрете, висевшем в галерее. И на том, и на другом – пошлая, похотливая ухмылка…

Пользуясь отсутствием жены, он внимательно рассмотрел себя в зеркале ванной. Лицо со следами усталости от жизни. Пожелтевшие белки глаз. Седые виски. Дожив до шестидесяти пяти, он все еще блуждает в потемках. Чего-то боится, дрожит как мышь.

Глядя в зеркало, он показал себе язык и тотчас вспомнил сцену из немецкого фильма, виденного в детстве. Фильм был о том, как старый театральный актер, которому, как и ему сейчас, было шестьдесят пять, влюбляется в молодую девушку, не отвечающую ему взаимностью. В этом фильме была сцена, в которой старый актер у себя в гримерной гримасничал перед зеркалом, высовывая язык и насмехаясь над самим собой.

«Это ты. Это твое лицо. Так ли уж сильно оно отличается от изображенного на портрете?» – спрашивал он себя. Для него, постоянно заботившегося о том, каким он предстает в глазах публики, это был вопрос первостепенной важности.

В тот же день глубокой ночью его разбудил телефонный звонок.

«Кто это может быть в такое время?…»

Жена тоже проснулась.

– Я подойду, – сказала она.

– Нет, лежи, я схожу.

Выйдя из спальни, включил свет в коридоре. Прижал трубку к уху и крикнул сердито:

– Алло! Алло!

На противоположном конце – молчание. Точно кто-то пытается проникнуть в его душу. Наконец послышались короткие гудки. Сугуро показалось, что это не просто чья-то шалость, и некоторое время он неподвижно стоял в темноте, затаив дыхание.

В субботу вечером он сказал жене, пришедшей убраться в рабочей квартире:

– Пойду схожу в магазин на Омотэ-сандо, у меня кончились мягкие карандаши. И еще – я, пожалуй, сегодня заночую здесь. Работа никак не продвигается.

Жена, вытиравшая в этот момент вазу, кажется, ни в чем его не заподозрила. Она знала, что муж в работе над рукописью всегда пользуется карандашами.

– Ночуй здесь, если хочешь, но… ты не забыл? Завтра – воскресенье.

– Да, действительно.

– Неплохо бы иногда заглядывать в церковь.

У нее на лице показалась улыбка, словно она подтрунивала над ребенком. Глядя на нее, Сугуро вдруг вспомнил один рассказ иностранного писателя. Отличный рассказ, описывающий взаимоотношения немолодых супругов. Жена – самая что ни на есть любящая, идеальная супруга, всячески ублажающая своего мужа. Дом всегда прибран, белье свежее, еда выше всяких похвал. И несмотря на все это, муж, испытывая благодарность, почему-то чувствует к жене охлаждение. Однажды он знакомится с официанткой и завязывает с ней отношения. И вот каждый раз, входя в квартиру любовницы, в квартиру, в которой царит страшный беспорядок и слышится плач детей, он почему-то испытывает душевный покой, какого не находил возле своей жены. Вот такой рассказ.

– Ты права… Я поем в ресторане.

– Вечером позвони.

Сугуро стало совестно, что жена навела его на мысли об этом рассказе. Выйдя из дома, он пошел коротким путем к Омотэ-сандо. Когда он поднимался по крутому склону, уже на половине пути его одолела одышка. Старость сказалась не только на печени, но скрытно подтачивала весь его организм. Если он недосыпал, то на следующий день чувствовал и умственную, и физическую слабость, от долгой ходьбы появлялась острая боль в коленях. И всякий раз он видел в этом свидетельство того, что конец уже близок.

За тот короткий срок, что он здесь не был, на улице Аояма-дори появился новый магазин импортной обуви и магазин музыкальных пластинок. Купив карандаши, он пошел по улице мимо опавших деревьев, освещенных фонарями, и вскоре оказался перед больницей, о которой говорила жена. Больница находилась прямо возле Аояма-дори, из окна палаты молодая женщина в халате, скучая, смотрела вниз на улицу.

В холле больницы было пустынно, только перед аптечным киоском, зябко сжавшись, курил старик, видимо, кандидат на госпитализацию. Сугуро спросил у проходящей мимо молодой медсестры, где находится детское отделение.

– Вы кого-то навещаете? По нашим правилам, за исключением родителей, посещать детей запрещено.

– Нет, мне надо повидать работающего здесь волонтера.

– Кого именно?

– Госпожу Нарусэ.

Медсестра наконец-то, точно сняв с него тяжкое обвинение, показала рукой в сторону лифта:

– Четвертый этаж.

Зачем он пришел сюда? Ожидая лифта, Сугуро вновь подумал о вспомнившемся давеча рассказе. Он виделся с Нарусэ всего лишь однажды, но чем же эта женщина так его заинтересовала? Не потому ли, купив карандаши, он внезапно захотел встретиться с ней, что чувствовал: с ней он может говорить о вещах, которые никогда бы не рискнул обсуждать с женой?

На четвертый этаж Сугуро поднялся в лифте с молодым врачом. За матовым стеклом ординаторской колыхались, как водоросли, бледные тени в халатах. В молодости Сугуро, страдавший болезнью легких, много времени провел в больницах, поэтому знал, что в это время суток здесь наступает относительное затишье.

– Где я могу найти госпожу Нарусэ, волонтера?

– Госпожа Нарусэ? Она сегодня здесь? – наперебой загалдели медсестры.

– Кажется, она в палате реабилитации, – наконец предположила одна из них.

Двигаясь прямо по коридору, он стал искать нужную палату. Проходя мимо туалета, заметил в открытую дверь молодого врача, которого встретил в лифте, причесывающего волосы.

– Не скажете, где палата реабилитации?

– В самом конце.

Врач не выказал никаких подозрений. Напротив, взглянув на Сугуро, поклонился. Возможно, узнал писателя, которого видел по телевизору.

Из палаты доносился детский плач. Заглянув, он увидел, что Нарусэ, одетая в синий спортивный костюм, вместе с совсем юной, похожей на школьницу медсестрой, учит ходить ребенка лет десяти. Сугуро решил, немного понаблюдав за ней тайком, уйти. Ребенок в ходунках, держась руками за поручни, подбадриваемый Нарусэ, шаг за шагом сосредоточенно продвигался вперед. Девочка лет семи подбежала и, вцепившись в Нарусэ, дернула ее за рукав:

– Расскажите о Буппи!

Ребенок в ходунках тоже остановился и присоединился к просьбе:

– Пожалуйста, расскажите о Буппи!

– Хорошо, но с условием – ты, Сигэру, еще пройдешь два раза. – Схватив девочку за руки, Нарусэ притянула ее к себе и засмеялась.

– Что это за рассказ про Буппи? – спросила медсестра.

– Сказка, я сама придумала. Волк, которого никто не любит, не может найти себе в лесу друзей, и только зайчонок Буппи относится к нему с симпатией. В результате волк становится добрым.

– Хорошая сказка. Вы часто такие придумываете?

– Дети все время просят о чем-нибудь рассказать, и я уже истощила весь свой запас когда-то прочитанных сказок, поэтому волей-неволей пришлось самой сочинять.

– Наверно, вы и своим детям рассказывали такие сказки?

– У меня нет детей.

Малыши, возбудившись, тянули Нарусэ за руки, медсестра попыталась их утихомирить, и мальчик, которого звали Сигэру, расплакался. Обняв его и поглаживая, Нарусэ начала рассказывать историю про Бугши. «Как она сейчас похожа на мою жену! – подумал Сугуро. – Как много у них общего!» И однако, эта женщина в разговоре о его книгах не побоялась высказать свое отношение к сексу – вещь, немыслимая для его жены.

– И вот тогда зайчонок, чтобы вылечить больные глаза волка, принес лед…

– А что стало с плохой кошкой? – спросил Сигэру, сидевший на коленях Нарусэ.

– Плохая кошка ждала в засаде на дороге.

Подняв голову и рассеянно посмотрев в сторону двери, она вдруг заметила Сугуро. От удивления она прервала рассказ и невольно опустила глаза на свой спортивный костюм.

– Я в таком виде… – засмеялась она, и в ее больших глазах мелькнуло смущение.

Пока она переодевалась, Сугуро ждал на первом этаже перед аптечным киоском.

– Прошу прощения, я слишком долго… – Она спустилась по лестнице, одетая, как и в тот раз, в бежевое пальто. – Но, признаться, вы застали меня врасплох.

Сугуро рассказал, что его жена на днях приходила сюда проведать больного и случайно услышала о ней от медсестры.

– Медсестра сказала, что здесь все вас знают.

– Неужели?… Наверно, потому, что я давно сюда хожу.

– Какие у вас планы?

– Иду домой. Хоть никто меня там и не ждет.

Прозвучало так, словно она напрашивалась на приглашение. Сугуро вспомнил о китайском ресторане поблизости, специализировавшемся на куриных блюдах. И, недолго думая, предложил ей составить ему компанию.

– А ничего, что вы не вернетесь к ужину? Жена вас не хватится?

– Сегодня вечером я ем один. Работа застопорилась. И жена, разумеется, об этом знает.

– Я вам сочувствую, – сказала Нарусэ тихо и, точно вспомнив, добавила: – Извините, что в прошлый раз я вела себя бестактно и наговорила глупостей.

Китайский ресторан, несмотря на раннее время, неожиданно оказался переполнен. Хозяин, узнав Сугуро, провел их к столику в дальнем углу, за которым он несколько раз сидел с женой. И Нарусэ заняла тот же стул, на котором обычно сидела жена, напротив Сугуро. Внезапно у него заныло в груди.

– Вы едите острое? – спросил он, заглушая боль.

– Очень даже люблю, – кивнула она. – Здесь, как я понимаю, сычуаньская кухня?

– Да, все горит во рту.

Сугуро заказал «юньбайжоу» – свинину с луком-рокамболь и «юйтоу шаго» – рыбьи головы в острой приправе, после чего сказал шутливым тоном:

– Я вижу, вы очень любите детей.

– Да. А вы?

– Конечно, как всякий отец, я души не чаял в своем сыне. Но он уже женился, работает за границей, и мы давно с ним не виделись. А почему вы стали волонтером?

– Ну и вопрос! – засмеялась Нарусэ. – Наверно, потому, что мне доставляет физическое наслаждение обнимать ребенка, а своих детей у меня нет. Знаете, эта мягкость, этот сладковатый запах…

– А когда вы не работаете волонтером?

– У меня есть двоюродный брат в районе Кёбаси, продавец антиквариата… – начала говорить Нарусэ и грустно улыбнулась. – Нет, не хочу об этом рассказывать. Получается, как будто я отвечаю на вопросы анкеты. Вы, писатели, такие любопытные, все вам надо знать!

– Ну, простите, – извинился Сугуро. – Так много, о чем хотелось бы с вами поговорить…

Принесли еду Нарусэ, изящно обращаясь с палочками, начала есть с таким аппетитом, что у Сугуро сразу улучшилось настроение. Он внимательно смотрел на ее большие глаза, широкий лоб, на движения рта, занятого едой. Сравнивал с женой и отмечал различия. Заговорили на гастрономические темы. Он упомянул о ресторане в Гонконге, в котором замечательно готовят рыбу, и вдруг оказалось, что Нарусэ его знает.

– Вы часто бываете за границей?

Почему-то смутившись, она ответила:

– Да, примерно раз в два года. Но это не обычные тур-поездки.

– А именно?

– Я езжу с одной определенной целью… Кстати, вчера я прочла ваш рассказ, недавно опубликованный в журнале, – она резко сменила тему.

– И этот рассказ тоже, как вы изволили выразиться в прошлый раз, избегает проблемы секса, не правда ли?

– Извините. Мне правда было потом стыдно, за то, что я тогда наговорила. Впервые встретилась с человеком – и вела себя совершенно неприлично.

– Нет, я рад, что вы мне тогда это сказали. Именно поэтому у меня появился к вам интерес. Однако такая женщина, как вы… работающая волонтером в больнице… почему вас так интересует секс?

– По-вашему, женщина, работающая волонтером, – она вытерла салфеткой губы, – не имеет права интересоваться сексом? А мне, наоборот, такой взгляд кажется странным. Извините, вы в своей семье совсем не говорите о подобных вещах?

– Да, мы с женой таких вещей практически не упоминаем… А вы с покойным супругом беседовали на эту тему?

– Нет, – она покачала головой, сделав серьезное лицо. – Разумеется, нет. Но именно секс был тем, что крепко связывало нас… Вернее, то таящееся в глубине души, что раскрывается в сексе… Это нас объединяло.

Сугуро почувствовал – наконец-то она подошла к тому, что он хотел у нее выведать. Рыба попалась на крючок! Писатель в нем торжествовал.

– Я не очень хорошо понимаю, о чем вы говорите, – сказал он, разыгрывая невинность, и, взяв с блюда кусочек поджарки, которой славился этот ресторан, переправил его в маленький горшочек.

– Разумеется.

– Наверно, неприлично спрашивать подробности…

– Да, неприлично, – засмеялась она, – это тайна между мной и моим мужем.

Резкий отказ вызвал у Сугуро едва ли не восхищение, эта женщина показалась ему еще более загадочной и с новой силой возбудила в нем любопытство.

– Как писатель я заинтригован, – пробормотал он, как бы про себя, но Нарусэ, не поднимая головы, сделала вид, что не расслышала, и продолжала есть, подхватывая палочками кусочки поджарки. – Помнится, вы сказали, что секс раскрывает в человеке его самую сокровенную тайну.

– Не провоцируйте меня, – засмеялась Нарусэ, широко раскрыв глаза, – все равно не скажу.

– Нет, я не спрашиваю о деталях. Расскажите лишь то, что считаете возможным. Вы действительно верите, что секс выражает самую сокровенную тайну души?

– Да.

– Значит, так было у вас с мужем… Нет, я вовсе не спрашиваю о подробностях вашей супружеской жизни. Я хочу спросить… Это блюдо едят, макая в соус… Я хочу спросить – когда вы с мужем впервые прикоснулись к этой, как вы говорите, тайне?

– Про мужа не знаю, но я до самой свадьбы, нет, даже некоторое время и после того, как вышла замуж, совершенно не догадывалась о том, что во мне есть какая-то тайна.

– Но через какое-то время после замужества вы это поняли?

– Можно и так сказать. Кое-что произошло…

– Это кое-что… Не волнуйтесь. Я не спрашиваю вас о конкретных деталях… Итак, однажды вы поняли нечто, чего раньше не сознавали.

Писательское любопытство заработало, как поршень паровоза, он уже не мог остановиться. Обычное дело.

– Да, у меня открылись глаза на тайну, о которой я прежде не знала, – повторила за ним Нарусэ, аккуратно положив палочки на тарелку.

– Тайна, о которой вы не знали… – Сугуро также повторил ее слова. Попытался что-то представить, но лицо его собеседницы не давало никаких подсказок.

Ловко пользуясь длинными палочками, она отправила в рот поджарку. Послышался сухой хруст разгрызаемого кусочка. Пристально следя за движениями ее рта, Сугуро испытывал живейшее, почти плотское наслаждение. В том, как она ела, было что-то эротическое, наводящее на мысль о половом акте, мысль, которая никогда у него не возникала, когда он ел вместе с женой или какой-либо другой женщиной. В движениях длинных пальцев, когда она двигала палочками или когда подносила к губам чашечку с вином, была грациозная плавность паука, обматывающего нить вокруг жертвы.

– Приятно смотреть, с каким аппетитом вы едите, – сказал он, невольно вздохнув.

– Правда? Я люблю поесть.

– Кстати, по поводу той выставки… Вы сказали, что знакомы с девушкой, нарисовавшей портрет.

– Да.

– Она… обо мне… вернее, о представляющемся мной самозванце что-нибудь говорила?

– Совсем немного.

– Интересно, что же?

– О том, что вместе выпивали, что вы разрешили ей нарисовать ваш портрет.

– Подождите. Речь не обо мне. Это портрет самозванца! – Сугуро положил палочки, демонстрируя замешательство. – Разве я похож на сладострастника?

– Одного не пойму, почему это вас так волнует? – Она подняла глаза и посмотрела на Сугуро. – Если вы сладострастник, то и я не чужда сладострастия…

Он молчал, не зная, как растолковать ее слова. Нарусэ, протягивая руку, брала с тарелки креветки и отправляла в рот. За слегка раздвинутыми губами было видно, как работают зубы. Глядя на ее лицо, выражавшее удовольствие от еды, Сугуро что-то вспомнил. Да, именно. Выражение плотоядного хищника, пожирающего добычу. Это была уже не та Нарусэ, которая возилась с детьми в больнице, это была совсем другая женщина.

– Ничего общего, – пробормотал он.

– Вы о чем?

– Глядя на ваше лицо, когда вы едите, невозможно представить вас в больнице.

– Но это же естественно! Нет человека, который бы оставался всегда одинаковым.

Промелькнула мысль, что такое выражение на ее лице было в минуты телесной близости с мужем.

– Значит, у вас не одно лицо и не одно «я»?

– А у вас?

– Думаю, да. Иначе я не был бы писателем.

– У меня то же самое.

Одетый в белое официант привел к соседнему столику молодую пару. Юноша положил на пустой стул ракетку – вероятно, играл в теннис на крытом корте стадиона, расположенного по соседству.

– И какое же, позвольте спросить, у вас другое «я»?

– Надо же – снег! – воскликнула Нарусэ, уходя от ответа. Волосы юноши в некоторых местах мерцали, точно спрыснутые росой. Это таял снег.

– Прошу вас, расскажите мне, – продолжал настаивать Сугуро. – Прошу вас!

– Когда-нибудь… Когда-нибудь расскажу, – прошептала Нарусэ, улыбнувшись.

– Надо же – снег!

Услышав голос женщины, открывшей окно, чтобы достать уже высохшие чулки, Кобари поспешно спрятал фотографию под книгу. Однако как только она ушла в кухню, вновь достал.

Девушка в круглых очках, со стянутым на горле ремнем. Из приоткрытого рта торчит язык, по подбородку стекает блевотина, похожая на кофейную гущу. На лице ни тени страдания. Даже как будто улыбка. Улыбка счастья.

Фотография попала к нему в руки случайно сегодня днем. Он зашел к приятелю-фотографу поставляющему специфический материал для «Фокуса» и «Фрайди». Приятель снимал квартиру вместе с коллегами под рабочую мастерскую, и точно так же, как из окна его дома свисали колготы, здесь чернели вывешенные на просушку пленки, недавно отпечатанные фотографии устилали весь широкий стол. Пока приятель работал в темной комнате, Кобари, переворачивая разложенные фотографии, читал написанные шариковой ручкой на обратной стороне пояснения. Заснятые на станции «Синдзюку» школьницы в непристойных позах. Встреча известной актрисы с отцом, которого не видела с детских лет. Кобари рассеянно перебирал фотографии, как колоду карт, и вдруг рука его замерла, точно окаменев.

– Это же… – Он громко позвал приятеля.

– Что случилось?

Приоткрыв дверь, приятель, одетый в рабочий халат, высунул недовольное лицо.

– Откуда у тебя эта фотография?

– Какая? – приятель взглянул на протянутый снимок. – Вечеринка, которую организовал посвященный групповому сексу порножурнал в одной специализированной гостинице, в Роппонги. Впрочем, на этот раз подобралась компания людей со своеобразными вкусами… Сейчас в Токио это не такая уж редкость. Не знаю, клюнут ли на это фотожурналы, но все-таки попробую отнести во «Фрайди».

– Ты знаком с этой девицей?

– С которой? Там их было много.

Когда приятель брал из-за спины Кобари фотокарточку, от его халата сильно пахнуло химикалиями.

– Я плохо помню. Собралось человек двенадцать, вначале все было чинно, стеснялись друг друга, но постепенно разошлись, дошло чуть не до безумия… А, вспомнил! Эта девушка была в большой цене у мужчин с подобными пристрастиями. Со всех сторон только и слышалось: Моттян, Моттян…

– Она, отучаем, была не в очках?

– Не помню. Ты с ней знаком?

– Немного. Как называется гостиница?

– «Шато руш».

Кобари, прикусив незажженную сигарету, просмотрел другие снимки.

Девушка была без очков, но никаких сомнений, что это она. Он хорошо запомнил ее круглое лицо и полную фигуру во время их разговора в кафе-баре на Сакура-дори. На одной фотографии она чокалась с какими-то голыми мужчинами, держащими в руках стаканы и пивные бутылки. На заднем плане смутно вырисовывались фигуры мужчин и женщин, стоявших спиной или боком.

Кобари сразу же стал разыскивать среди них Сугуро. Из двух худых мужчин, которые могли бы сойти за писателя, один отпадал по возрасту. Второй вроде бы похож, но с уверенностью утверждать было нельзя. Зато в бледном силуэте женской спины Кобари угадал пожилую даму, за которой недавно следил на улице.

– Как тебе удалось туда проникнуть!

– У меня есть связи. Фотографу без этого нельзя. Приходится крутиться, подмасливать.

– Не одолжишь мне на день этот снимок? – попросил Кобари. – С меня причитается.

Услышав название гостиницы: «Шато руш», он сразу догадался, что приятель, который был не силен в иностранных языках, ослышался, правильно – «Шато руж». Гостиница, пользующаяся славой в кругах любителей садомазохизма.

Взяв фотографию, он на метро отправился в Роппонги. Судя по рассказу фотографа, девушка в круглых очках была хорошо известна среди определенной публики под именем Моттян. В таком случае, если повезет, в «Шато руж» можно раздобыть более подробную информацию. А там, глядишь, и Сугуро удастся вывести на чистую воду.

– Что за напасть!.. – нахмурилась женщина-управляющая «Шато руж», которую Кобари вытащил в соседнюю закусочную. Она сжимала пальцами с темно-пурпурными ногтями сигарету «Салем». – Только устроишь вечеринку, сразу появляются фотографии! Вот вы какие, корреспонденты! Поверьте, я к этой девчонке не имею никакого отношения. Вначале захаживала к нам с мужчинами просто поразвлечься, стала постоянной клиенткой, иногда оказывает услуги за плату, вот и все.

– Что значит – «оказывает услуги»?

– Девушек, готовых выступить в роли мазохистки, не так много. Платят им гораздо больше, чем «садисткам», но среди клиентов встречаются довольно неуравновешенные типы, поэтому все отказываются наотрез… Но поскольку эта по своей натуре такая…

– И что она делает?

– Извините, я не могу этого описать.

Управляющая, лет сорока, с вытянутым лицом, в темных очках, закурила, и каждый раз, когда она выдыхала дым, цепочка от ее очков тихо колыхалась.

– Вы сказали, что она мазохистка по натуре…

– Да, – ответила женщина, медленно стряхнув пепел. – Настолько, что мечтает о смерти.

– Ей пришлось много выстрадать?

– Выстрадать?

– Может, с ней какая-то беда приключилась? Поэтому она хочет умереть…

От внимания Кобари не ускользнула снисходительная усмешка, промелькнувшая на губах его собеседницы:

– Какой вы наивный! Она мазохистка. Мазохисты любят, когда им причиняют страдание.

– Кто были мужчины, с которыми она приходила?

– Мы сохраняем тайну наших клиентов. Среди них есть известные актеры, спортсмены, бизнесмены, – сказала она и одним глотком допила розовое вино. В ее голосе чувствовалась гордость за свое заведение.

– А писатели? Известные писатели у вас бывают?

Выражение лица у женщины не изменилось, но рука, держащая сигарету, слегка дрогнула.

– Как вам сказать…

– Вы ничем не рискуете, – наседал на нее Кобари, но она отрезала:

– Мне пора. Не могу отлучаться надолго.

На экране телевизора Сугуро, как показалось Кобари, выглядел немного полнее и лет на пять моложе, но как только он повернул голову, сразу же под подбородком и на шее отчетливо обозначились дряблые складки, выдающие его возраст.

– Господин Сугуро – писатель, посвятивший свое творчество исследованию людских грехов… – говорил ведущий. Поначалу Кобари не мог разобрать, кто этот длиннолицый, бодро сыплющий словами человек – представитель телекомпании или приглашенный критик. – Но не могли бы вы нам объяснить, что же вы все-таки понимаете под грехом?

Показали крупный план быстро моргающего Сугуро.

– Есть два вида греха, – видимо из-за напряжения, его голос звучал с хрипотцой. – Живя в обществе, мы вынуждены каждый день подавлять в себе всевозможные желания и инстинкты, и есть в душе место, где все это накапливается. Так называемая область бессознательного, – он показал пальцем себе на грудь. – Подавленные желания и инстинкты не исчезают, они продолжают действовать бессознательно, стремясь вновь вырваться наружу. И когда им это удается, в искаженной форме, мы нередко совершаем поступки, которые я и называю грехом.

– Господин Сутуро, мы как-никак на телевидении, – улыбнулся ведущий, заискивающе изогнув шею, – не могли бы вы объяснить попроще?

Сутуро немного смутился, но тотчас заговорил:

– Ну, например… общаясь с людьми мы нередко оказываемся в ситуации, когда наше самолюбие уязвлено, и при этом мы уверены в своей правоте и превосходстве…

– Да, такое случается сплошь и рядом.

– Как правило, мы не можем выплеснуть свое недовольство непосредственно на собеседника, поскольку знаем, что это может испортить наши отношения. Таким образом, мы вынуждены чуть ли не ежедневно затаивать в душе недовольство и злобу, но это не проходит бесследно. Подавленные желания не исчезают. Они накапливаются в глубине души и постоянно тлеют, как угли в жаровне.

– Мне кажется, что это попахивает фрейдизмом.

– Как угодно… Но рано или поздно наступает день, когда из этих тлеющих угольков вдруг вырывается пламя. Начинается пожар.

– Действительно, почти все без исключения герои ваших романов – люди с подавленной психикой, которые после долгих душевных метаний совершают грех, а то и преступление.

– Да, вы правы, мои герои мечутся и совершают преступления, – сказал Сутуро сипловатым голосом, быстро моргая.

По этим едва заметным признакам угадывалась его нервозность. Кроме того, всматриваясь в показанное крупным планом лицо Сутуро, Кобари впервые заметил отсутствие в нем симметрии. Глаза были разного размера. По сравнению с левым глазом, правый был заметно больше. Это напоминало картины Пикассо, где каждый глаз живет своей жизнью.

Раздвоение личности!

Кобари почудилось, что эти слова проплыли по экрану телевизора. Он читал в какой-то популярной книжонке, что людям с разным размером глаз свойственно двуличие.

– Другими словами, вы хотите сказать, что в ваших произведениях грех – это не столько осознанный поступок, сколько происки бессознательного? – спросил длиннолицый мужчина.

Немного подумав, Сутуро поправил его:

– Нет, не совсем. Можно говорить только о том, что у любого греха, у любого преступления, есть какая-то связь с бессознательным.

– Значит, мы должны рассматривать бессознательное как своего рода утробу, в которой зарождается грех, как его инкубатор? Вы утверждаете, что это составляет суть понятия «грех»?

– Я… – заморгал Сугуро, – не богослов. Спрашивайте об этом у специалистов. То, о чем я говорю, всего лишь результат моего писательского опыта.

– Неужели? – В глазах длиннолицего ведущего впервые вспыхнуло неподдельное любопытство. – Дело в том, что несколько дней назад я задал тот же самый вопрос профессору Такэмото, специалисту по буддизму, и оказалось, что в буддизме Махаяна придерживаются тех же идей, о которых вы только что сказали.

Сугуро молча кивнул.

– Мы подготовили запись беседы с профессором Такэмото, и я хотел бы ее посмотреть вместе с вами. Профессор сейчас находится на международном конгрессе по буддизму в Париже, поэтому, к сожалению, не смог принять участие в нашей беседе.

По экрану пробежала наискосок красная линия, и появился коротко стриженный, моложавый человек, сидевший, аккуратно положив руки на колени.

– Судя по вашим словам, буддисты с давних времен говорят о том, что человеческой душой движет бессознательное? – И здесь ведущий как будто подталкивал собеседника в нужном направлении.

– В общем, да.

– И как же это бессознательное называют в буддизме Махаяна?

Профессор ответил, точно читая по заранее заготовленному тексту:

– Мы называем это «манас» и «алая». «Манас» – это, если угодно, эгоцентричное сознание, во всяком случае, та область сознания, где обо всем мыслится применительно к «я», мыслится с точки зрения своих эгоистических интересов… С другой стороны, в «алая» роятся бесчисленные семена привязанностей и плотских заблуждений, являющихся первопричиной наших страданий.

– Семена – это то, что в буддизме, как я понимаю, называется «виджня». А привязанности и плотские заблуждения – это основа греха. Правильно?

– Да, можно и так сказать.

– И эти семена, порождающие грех, роятся внутри нашего бессознательного?

– Да, именно так. Мы называем это «волнующиеся» семена.

По экрану пробежала полоса, и вновь показался Сугуро, сидящий в студии.

– Господин Сугуро, мне кажется, что буддийские представления, о которых мы только что услышали, и ваши соображения очень похожи.

Сугуро смущенно согласился.

– Мы знаем, что вы исповедуете христианство, но, может быть, вам приходилось изучать буддизм Махаяна?

– Нет, я не изучал буддизм. Как я уже сказал, я пришел к этим мыслям самостоятельно, работая над своими книгами.

Кобари видел по бледности на лице Сугуро, что он утомился. Протянув руку к телевизору, он отключил звук, избавив себя от скучных, наукообразных рассуждений, и сосредоточился на беззвучных движениях губ Сугуро.

Глаза разного размера… Неизвестно, можно ли считать это доказательством двуличия, но нет сомнений, что во всем облике Сугуро сквозило что-то порочное. Кобари не мог ясно определить, на чем основывались его наблюдения, но эта печать порока казалась ему проявлением той скрытой стороны личности писателя, которую никто, кроме него, не замечал.

– Лицемер! – крикнул Кобари старику, продолжавшему беззвучно шевелить губами. Он протянул руку и нажал на кнопку, включив звук.

– Значит, вы, господин Сугуро, утверждаете, что именно в бессознательном зарождается грех и в то же время – спасение?

Пока звук был отключен, разговор сильно продвинулся.

– Да, так мне кажется. Речь не столько о спасении, сколько о том, что греховный поступок человека выражает его тягу к воскрешению.

– Тягу к воскрешению?

В глазах ведущего вновь появилось неподдельное любопытство. Сугуро кивнул:

– Герои моих произведений действительно после многих мытарств и душевных терзаний совершают грех, преступление, но если подумать об этом грехе… с их точки зрения, в конце концов… – Подыскивая слова, Сугуро, казалось, исподволь следит за реакцией ведущего. – Этот грех выражает их желание начать жить не так, как они жили прежде.

– И это вы называете спасением? – удивленно спросил ведущий.

– Это еще не спасение, но в самом грехе заложена возможность спасения.

– В грехе заложена возможность спасения?… Мне кажется, это довольно смелая мысль. Такова позиция христианской церкви?

– Ну, как вам сказать… – В глазах Сугуро промелькнула растерянность. Он слегка покачал головой. – Скорее всего, нет. Но когда я пишу свои романы, мне кажется, что это так…

– На мой взгляд, это тоже довольно близко к буддизму, например, есть известный тезис: «Добро и зло нераздельны», другими словами, добро и зло не могут существовать друг без друга…

– Но, говоря о том, что в грехе заложена возможность спасения, я не имел в виду буддизм…

– Понятно. В связи с этим, я хочу, чтобы мы посмотрели еще один эпизод из беседы с профессором Такэмото.

Вновь пробежала по экрану полоса, и появилось лицо сидящего в почтительной позе Такэмото.

– В «алая» роятся семена привязанностей и заблуждений, порождающих грех, но, как я слышал, в буддизме Махаяна утверждают, что семена спасения также действуют и в «алая»…

– Да, вы правы. – Такэмото метнул взгляд в сторону лежащего на столе текста. В этом одновременно сказалось его малодушие и педантизм. – Так называемые «неволнующиеся» семена. Подобно тому как белые кровяные тела поедают микробов в организме, «неволнующиеся» семена постепенно обволакивают и очищают «волнующиеся» семена, являющиеся зародышем привязанностей и заблуждений.

– Таким образом получается, что, по мнению буддизма, бессознательное, порождающее грех, в то же время порождает спасение в Будде?

– Думаю, в общих чертах вы правы.

В прихожей грохнула дверь, и послышался голос женщины, пришедшей из магазина.

– Это я! На улице холодрыга!

Проходя мимо Кобари, который валялся на грязном диване, уставившись в телевизор, она сказала:

– Того и гляди, опять пойдет снег.

– Мне кажется, что и эта мысль буддизма Махаяна находит соответствие в вашем творчестве.

– Вы так считаете?

– Но вы и вправду не испытали влияния буддизма?

– Ни малейшего. Но, возможно, это в крови, унаследовано от предков… Я же, в конце концов, японский писатель, а не европейский, не американский.

– Что за лабуду ты смотришь? – удивилась женщина, поставив на диван корзинку с луком и пакеты с продуктами.

– Отстань! Это для работы.

Кобари не вслушивался в ученые рассуждения, вызвавшие презрительное замечание его подруги. Его интересовали лишь крупные планы, на которых появлялось лицо писателя. Размер глаз различается, в лице что-то порочное. То он выглядит на пятьдесят, а то, как начинает двигать шеей, обнаруживаются морщины, выдающие старость. И еще Кобари заключил, что писатель не привык к телевизионным беседам и быстро устает. Но главное, как бы Сугуро ни притворялся, камера выставила напоказ ту тайную, порочную сторону его личности, которую он так старательно скрывал от публики.

Звонил телефон. Вернувшись с прогулки и открыв дверь, Сугуро услышал пронзительную трель. Вот уже несколько дней подряд по ночам раздается звонок, но в трубке – молчание. Телефон звонит не раз и не два. И каждый раз – молчание, точно кто-то пытается проникнуть в его душу…

Он не стал снимать трубку, и вскоре назойливый звонок, точно смирившись, умолк.

Заглянул в почтовый ящик, но доставка, видимо, запаздывала – пусто. Вошел в свой маленький кабинет, зажег торшер. Его любимый мягкий свет лег на подставку для ручек и настольные часы. Щелканье секундной стрелки усиливало тишину. Опершись щекой о руку, он вновь вспомнил выражение лица Нарусэ, со смаком разгрызающей хрустящую поджарку в китайском ресторане. Это лицо преследовало его и разжигало любопытство. Кто же она все-таки такая? Было в ней что-то относящееся скорее к душе, чем к внешнему виду, искушающее его как писателя. В китайском ресторане он в конце концов полушутя попросил ее написать ему хотя бы в письме то, что она не решалась рассказать с глазу на глаз, но не было оснований надеяться, что она исполнит его просьбу.

Зазвонил телефон. Он не стал отвечать, но прошла минута, а звонок все не унимался. Потеряв терпение, он поднял трубку:

– Сугуро слушает.

В ответ прозвучало:

– Меня зовут Кобари, я репортер.

Тон был наглый, самоуверенный.

– Кобари? – Сугуро некоторое время молчал. – Это вы спрашивали обо мне Кано?

– Да, я. Нам надо встретиться и поговорить.

– О чем? О том, что я якобы посещаю сомнительные заведения?

– Это не телефонный разговор. Мне кажется, во избежание недоразумений нам стоит обсудить некоторые моменты.

– Что значит – «недоразумения»?

– Вам же не понравится, если я напишу о вас, основываясь только на своих домыслах.

Сугуро рассердился, уловив в том, как это было сказано, нотки шантажа.

– Ну что ж, давайте. Только не у меня дома.

– Тогда, если позволите, в Роппонги. Можем прямо сейчас.

Внутренний голос убеждал Сугуро, что лучше побыстрее с этим покончить. Сдерживая ярость, он уточнил место встречи. Выходя, поднял несколько писем, упавших под почтовый ящик, и запихнул в карман.

Медленно проехав в такси по сияющему в ночи развлекательному кварталу, Сугуро вышел перед условленным кафе. Открыв дверь, он сразу же узнал молодого мужчину, которому надписывал книгу. На столике перед ним стоял лишь стакан с водой.

– Я с вами уже встречался. Когда подписывал книги, – сказал Сугуро резко, но тот ничего не ответил и качнул головой в сторону лежащей перед ним фотографии.

– Вы знаете эту женщину?

Взглянув на фотографию, Сугуро бросил сердито:

– Первый раз вижу.

– Неужели? Посмотрите повнимательней. Неужели не помните?

– Понятия не имею, кто это.

– Это правда? – Кобари сощурил глаза, точно детектив, допрашивающий подозреваемого в преступлении.

– Правда!

– Но… эта девушка, она сказала мне, что развлекалась с вами! И тогда же набросала ваш портрет. Она начинающий художник, подрабатывает на улице, рисуя портреты прохожих, на Сакура-дори, в Синдзюку.

– Кончайте этот розыгрыш. Я совершенно ее не знаю.

– Кстати, эта девушка дружит с одной дамой, вашей хорошей знакомой.

– Со знакомой мне дамой? Вы о ком?

– Вы с ней встречались в кафе на улице Такэсита-дори.

Ах, вот в чем дело! – только сейчас Сугуро вспомнил. Прохожий, пялившийся на него в окно кафе, когда он впервые встретился с Нарусэ…

– И что из того? – Сугуро вышел из себя. – Это запрещено?

– Если эта дама в близких отношениях с девушкой, запечатленной на снимке, вам будет трудно доказать, что вы с ней не знакомы.

– Какая наглость! – Сугуро покраснел. – Если вы будете говорить со мной в таком тоне, я уйду. Можете писать обо мне что хотите, но в таком случае и я оставляю за собой право принять ответные меры.

– Простите! – извинился Кобари, умевший в случае необходимости быть дипломатом. – Но дело в том, что о вас ходят слухи, порочащие вашу репутацию. Кроме того, помните скандал, который устроила на банкете та странная девушка?

– Помню. Но эти слухи не имеют никаких оснований.

– У вас есть доказательства?

Кобари отпил воды из стакана.

– Виски со льдом! – кинул он раздраженно подошедшему буфетчику. – У меня есть информация, что вас видели в разных злачных местах.

– Это самозванец. От него все мои неприятности.

– Вы утверждаете? Тогда, может быть, пройдемся неподалеку и поговорим с этой девушкой? Это не отнимет у вас много времени. Конечно, смотря по обстоятельствам. Но думаю, десяти минут будет достаточно. Так что, вы уверены?

– Уверен, идем, – ответил Сугуро, но тотчас встревожился, не угодил ли он в расставленную западню.

Когда вышли из кафе, дул сильный ветер. Кобари сказал заискивающе:

– Среди моих друзей есть поклонники вашего таланта…

Сугуро промолчал, шагая с каменным лицом.

«Шато руж» размещался в неприметном трехэтажном здании, и, как в мотель, в него можно было въехать прямо на автомобиле, так, чтобы сохранить инкогнито.

– Не стоит нам заходить вдвоем, подождите здесь.

Оставив Сугуро в переулке, Кобари исчез за воротами. Сугуро уткнул подбородок в воротник плаща, и как только кто-либо проходил мимо, отводил глаза и принимал суровый вид монаха-аскета.

Кобари появился с женщиной средних лет. Она была в темных очках и походила на модельершу или хозяйку бутика, которых можно часто встретить на улицах Роппонги. Оказалось, что она управляющая гостиницей.

– Пожалуйста, входите. Вы, наверно, замерзли, – радушно обратилась женщина к Сугуро. – Этот молодой человек прилип как банный лист. Все спрашивает, знакомы ли вы с Моттян. Говорит, что, по его сведениям, вы к нам захаживаете, – она рассмеялась. – Это правда?

Сугуро попытался сразу же привлечь женщину на свою сторону.

– Прошу вас, подтвердите, что это клевета. Он, как я понимаю, репортер, пишет для желтой прессы. А теперь задался целью во что бы то ни стало сделать меня мишенью своих разоблачений. Но если он напишет обо мне то, чего не было и в помине, я подам на него в суд. Заранее извиняюсь за возможные неудобства, но тогда и вам придется выступить в качестве свидетеля.

– Это исключено. У меня известные клиенты, это нанесет ущерб репутации моего заведения.

– Тогда выкладывайте карты! – потребовал Кобари с триумфом.

– Ну, хорошо… Я покажу вам видео. Но с условием, что вы ничего об этом не напишете.

– Видео?

– Да, заснятое во время той вечеринки. Обещайте – если на ней нет этого господина, вы не будете ничего писать о моем заведении.

Кобари кивнул. Сугуро тоже не возражал. Следуя за женщиной, они вошли в еще пустующее здание, все пропитавшееся запахом выделанной кожи. Возле захламленного офиса находилась небольшая гостиная со скудной обстановкой: вылинявший диван и телевизор, на котором в качестве украшения стояла глиняная кукла из Хаката.

– Это картина Моттян!

Женщина глазами показала на картину, висевшую на стене. На грязно-желтом фоне была изображена закрученная улиткой спираль. Линия спирали – алого цвета.

– Я не понимаю абстрактной живописи, – сказал Кобари, мельком взглянув на картину.

Женщина, присев на корточки, вставила видеокассету и включила телевизор. Экран вспыхнул, побежали белые полосы, и вдруг появилась группа голых мужчин и женщин в узких масках, танцующих в просторной зале. Они не столько танцевали, сколько медленно раскачивались, точно деревья на ветру; некоторые женщины были уже в возрасте, с отвислыми грудями и животами, среди мужчин попадались уродливо толстые.

– Это происходило здесь?

– Нет, мы сняли специальное помещение. В честь третьей годовщины.

– Кажется, это гостиница в Ёёги. – Кобари с ходу назвал гостиницу. Женщина сделала вид, что не расслышала:

– В тот вечер все долго ходили вокруг да около, прощупывая почву… – сказала она точно с ностальгией.

– В каком смысле?

– Ну знаете, как боксеры в начале поединка. Впервые собрались вместе, надо было время, чтобы примериться друг к другу.

Картинка переменилась. К телу немолодой, распростершей руки и ноги женщины припали трое мужчин в масках. Камера бесконечно снимала, как неутомимо движутся головы мужчин, похожих на собак, жадно лакающих воду. В памяти Сугуро почему-то всплывали названия французских вин – «Медок», «Сент-Эмийон», «Антр-де-Мер». В отличие от прошлых лет, смотреть на то, как другие занимаются сексом, действовало на него угнетающе – наверно, сказывался возраст.

– Какая скука! – Кобари тоже, очевидно, быстро пресытился зрелищем однообразно повторяющихся движений, достал сигарету и, не зажигая, вертел в пальцах. – Одно и то же! Ничего индивидуального. Как им не надоест!

– Да, пожалуй, в тот вечер только Моттян смогла по-настоящему завестись, – пробормотала женщина. – Это было после.

– После?

– Да, вам придется еще немного поскучать.

Как она и обещала, еще какое-то время тянулись, сменяя друг друга, пресные сцены совокуплений. Позы и техника различались, но по сути все это была унылая круговерть бессмысленных, механических движений.

Внезапно изображение исчезло. Некоторое время экран оставался молочно-белым, как вдруг неожиданно появилось женское лицо с широко разинутым ртом. Глаза были открыты, но казались невидящими, на волосах – серые пятна, точно приставшие клочья ваты. Кобари наконец-то узнал ту самую девушку. Только без очков.

Камера опустилась немного вниз. Кто-то сжимал рукой горло «Моттян» – Мотоко. На безымянном пальце – кольцо, но рука явно мужская.

– Что это за пятна у нее на волосах? – спросил Кобари хриплым голосом, выдающим возбуждение.

– Моттян обрабатывали четыре человека. Один капал на нее горячим воском… Вон, видите, подтеки на плече. И на волосах немного осталось. Потом она попросила, чтобы ей сдавили горло, что и было исполнено…

Глаза слегка навыкат, губы приоткрыты. Язык мечется, точно пересохло во рту. И по мере того как мужская рука медленно сдавливала горло, становилось все очевиднее, что она испытывает сильнейшее наслаждение, словно увлекаемая в водоворот смерти. Голова мужчины наполовину заслоняла ее.

– Обратите внимание, что лица клиента не видно, – сказала хозяйка заведения не без профессиональной гордости. – Дело в том, что к этому моменту многие уже сняли маски.

– Разевает рот, как рыба. Больно ей все-таки. – Кобари пожал плечами, демонстрируя свое презрение. На его взгляд, то, что происходило на экране, было всего лишь постыдным извращением, отклонением от нормы.

– Она кричит! – строго сказала женщина, точно оскорбленная в лучших чувствах.

– Кричит? Что?

– «Убейте меня».

– Понятно – «Ой, помираю!»

– Совсем не то. Настоящий мазохист искренне желает быть убитым. Искренне хочет умереть. Эта девушка не раз говорила мне: «Вообще-то я боюсь смерти, но в момент возбуждения хочу, чтобы меня били, били, пока не вышибут дух вон, чтобы мучили, пока я не околею». Она говорит, что жаждет этого всем своим существом. Если б я тогда умерла, говорит, какое это было бы блаженство!

– Сумасшедшая! С головой явно не в порядке.

– Нормальные, сумасшедшие! Все люди одинаковые, правда, господин? – внезапно обратилась она за поддержкой к Сугуро. Видимо, посчитала, что раз он писатель, то должен понимать чувства людей, заснятых камерой. Сугуро, ничего не ответив, смотрел, уставившись в телевизор, который продолжал шипеть вхолостую после того, как окончилось видео.

С каменным лицом он покинул «Шато руж» и вместе с Кобари устремился в шум и гам ночного Роппонги. После просмотра такого видео и неоновые огни, и проносящиеся машины, и сияющие витрины магазинов, и потоки людей – все казалось каким-то пресным, ничтожным.

– Может, где-нибудь переведем дух? – предложил Кобари упавшим голосом. Очевидно, он был сильно разочарован тем, что среди людей на видео не оказалось ни писателя, ни пожилой дамы.

– Нет, с меня хватит! – сердито отказался Сугуро. – Прошу вас отныне оставить меня в покое и не выслеживать, как ищейка.

Подняв руку, он остановил такси, не оборачиваясь, сел в салон и закрыл глаза. Тотчас перед ним встало то лицо. Веки полузакрыты, губы раздвинуты, язык извивается, как червяк. К волосам налипли капли расплавленного воска. Это лицо… да, оно напоминало ему другое лицо. Лицо безумной на колокольне собора в Бурже. Он вдруг вспомнил картину Мотоко, висевшую в гостиной. Улиткой изогнутая спираль. Если смотреть на спираль не отрываясь, начинает казаться, что она затягивает тебя в свою алую сердцевину. Именно этого эффекта добивалась Мотоко, и, вероятно, что-то похожее она испытывает, когда мужчины бьют ее и душат. Призналась же она хозяйке: «Хочу, чтобы меня били, били, пока не вышибут дух вон, чтобы мучили, пока я не околею…» Это темное чувство, это ужасное, абсурдное желание таится в Мотоко, таится в глубине души каждого человека – но почему? Откуда оно… проистекает?

– Мимо станции «Харадзюку»? – спросил водитель, прервав ход его мысли.

– Будьте так любезны.

Чувствуя во всем теле усталость, приоткрыв глаза, Сугуро смотрел на чернеющие за оградой парка облетевшие деревья. Когда он сунул руку в карман, чтобы приготовить плату за проезд, пальцы наткнулись на что-то твердое. Это были три письма, которые он поднял, выходя из дома, и о которых совсем позабыл, отвлекшись на Кобари. Одно письмо было из издательства, другое – от незнакомого мужчины, а на пухлом конверте третьего не было ни адреса, ни имени отправителя.

– Не могли бы вы включить свет? – попросил он водителя.

Раскрыв письмо незнакомого человека, он понял, что оно от того юноши, который просил пожать ему руку после презентации в магазине. На конверте стояла печать города, где располагался интернат.

«В прошлое воскресенье я, как и обещал, принял крещение. После церемонии, впервые вкусив от благословенного хлеба – святого тела, я задумался о том, что привело меня к этому. И понял: самое главное – Ваши книги. Читая Ваши произведения, я шаг за шагом приближался к Церкви… Теперь я понимаю, что через Ваше творчество ко мне обращался Бог. Так пусть же и впредь Бог благословляет Ваши труды…»

Защемило в груди. Было стыдно, что он врал этому юноше, слепо верящему в написанное им, и не только ему одному, но и всем другим бесчисленным читателям. Подмывало сказать: «Не набивайте мне цену! Я и с собой-то никак не разберусь, так не взваливайте на меня бремя ответственности за вашу жизнь!» В те давние времена, когда они собирались в кабаке со старой бамбуковой шторой на окне, Кано и иже с ним, прочитав первые литературные опыты Сугуро, безапелляционно объявили: «Во всем этом есть что-то сомнительное!», и это была правда. Прошло больше тридцати лет, а стыд, однажды засев в душе, так и остался с ним.

– Не набивайте мне цену! – забывшись, сказал он вслух.

– Что? – Водитель удивленно обернулся. – Что вы сказали?

– Нет, ничего, извините.

Покраснев, он потупился и незаметно разорвал письмо. На две половины. Затем еще на две. Точно раздирая в клочья лицо юноши с потными руками.

Наконец открыл третье письмо. Оно было убористо написано на тонкой бумаге красивым женским почерком. Не иначе, эта тоже вообразила его не писателем, а каким-то религиозным проповедником!..

«После некоторых колебаний все же решилась написать Вам это письмо…

В тот вечер в китайском ресторане Вы сказали, что хотели бы узнать мое второе «я»…

Во избежание недоразумений, я не поставила свое имя на конверте, но думаю, Вы уже догадались, кто я…»

Строчки замелькали перед глазами. Это было письмо от Нарусэ.