Самолет плавно развернулся в сторону блестевшего, как рассыпанные иголки, моря и начал снижаться. Жена посмотрела на него:

– Сколько уже лет мы не путешествовали вместе!..

– Да. В последний раз ты ездила со мной в Иерусалим. Когда я писал «Историю Христа».

Стюардесса прошла по проходу и проверила сиденья. Показались острова и рыболовецкие шхуны. Вскоре тело ощутило легкий толчок, справа и слева в иллюминаторах показались взлетные полосы, здания аэропорта.

Расстегнув ремень, Сугуро с видом знатока объяснил жене:

– Через Исахая проедем в Обаму А оттуда рукой подать до Кутиноцу и Кадзусы.

Взятое в аэропорту такси некоторое время ехало вдоль ослепительно сиявшего залива Омура. Затуманенные горы на противоположной стороне и городки, по улицам которых они проезжали, – все это он хорошо помнил. Его переполняла ностальгия, хотелось спросить у выстроившихся вдоль дороги домиков: как поживаете? Двадцать лет назад он исходил эти места вдоль и поперек, пока наконец в голове не нарисовалась картина большого романа и не сложился в общих чертах сюжет. В то время ему не было еще и пятидесяти; одержимый страстью к писательству, он горел энтузиазмом и мог целыми днями, сосредоточившись на своих мыслях, шагать по этой дороге. Глядя на тянущиеся по обеим сторонам старые дома с низкими кровлями, на зажатые каменными оградами проулки, осененные камфорными деревьями, он невольно вспоминал себя, каким он был в то время: и впрямь – точно одержимый.

– Уже прошло двадцать лет, – пробормотал он, – а эта дорога и дома совсем не изменились.

– Здесь мягкий климат, – кивнула жена. – Поэтому ничего не меняется.

– Да, а вот мы постарели. Стали другими.

Он вдруг подумал, что под словом «другими» имел в виду прежде всего себя.

Сугуро не рассказал жене о том, что во время лекции в зале среди слушателей затесался мужчина, похожий на него как две капли воды. Разумеется, и о том, что ему стало плохо и что он ужинал с Нарусэ, он тоже умолчал. Это события, о которых нет необходимости рассказывать жене, нельзя рассказывать. Он решил, насколько возможно, обходить стороной все, что могло нарушить покой и порядок, установившиеся в их жизни со времен женитьбы. Так любящий отец ни за что не будет беседовать о сексе со своей дочерью.

Он решил съездить в Нагасаки еще до наступления весны не столько потому, что давно обещал жене эту поездку, сколько из-за мучившего его страха. События, обрушившиеся на него прошедшей зимой, внесли в его душу сумятицу. Был один лишь способ избавиться от всего этого – остаться вдвоем с женой, провести с ней несколько дней в каком-нибудь тихом месте.

Зима еще не кончилась, а в этих краях было уже тепло, и когда проехали Исахая, в ясном небе показалась гряда Ундзэн, похожая на клубы облаков.

– Это Ундзэн, – заботливо объяснил он жене, тыча пальцем в развернутую на коленях карту. – Там из-под земли бьет кипяток, и триста лет назад в него бросали христиан.

– Это место сохранилось?

– Да, его называют «Долина ада». Но сейчас там не протолкнуться от туристов и школьных экскурсий.

Он чувствовал, как его затопляют теплые волны счастья. Пожилая супружеская пара, путешествующая на закате своих дней… В отличие от медового месяца, их соединяет глубокое чувство солидарности и доверия, ведомое лишь тем, кто рука об руку прошел через все испытания. Сугуро в очередной раз почувствовал удовлетворение от того, что выбрал эту женщину в спутницы жизни.

Обогнув горы, въехали в местечко с горячими источниками под названием Обама. Перед глазами расстилался залив, над городком поднимался белый пар.

– В давние времена христиан заставляли отсюда пешком подниматься в горы, а затем сгоняли в Долину ада, о которой я тебе говорил.

– Представляю, как здесь в то время было уныло!

От Обамы узкая дорога бежала вдоль моря. Двадцать лет назад, когда Сугуро впервые попал сюда, дорога еще не была заасфальтирована, и если, поднимая столб пыли, показывался встречный автомобиль, то такси, на котором он ехал, съезжало на обочину и терпеливо ожидало, когда путь освободится.

– Вон там остров Дангодзима, а напротив разбросаны острова Амакуса.

– Это и есть Амакуса?

– Да. Именно в эту бухту триста лет назад приплыли христианские миссионеры, которым понадобилось два года, чтобы проделать путь от Португалии и Испании. Они увидели здесь то же, что мы видим сейчас.

Рассказывая, Сугуро ощущал, как в нем оживают пылкие чувства, обуревавшие его двадцать лет назад. В его голове вновь вставали образы и сюжетные повороты, которые он вынашивал, бродя по этим местам.

Выйдя из такси, они пошли в рощу на берегу моря посмотреть на могилы христиан, обнаруженные по прошествии нескольких веков. Могилы выглядели совершенно заброшенными, на них с трудом можно было разобрать изображения креста и полустертые надписи на латинском языке.

– Здесь, в Кадзусе, был установлен первый в Японии печатный станок. В тысяча пятьсот восемьдесят втором году делегация из молодых людей была послана в Европу, в Рим, на аудиенцию к Папе. На обратном пути они приобрели на Гоа печатный станок и привезли его на родину. Кстати, здесь печатали не только религиозные книги, но и японскую классику.

Жена внимательно слушала разъяснения, но не столько потому, что это ее занимало, сколько из желания угодить мужу, который получал нескрываемое удовольствие от возможности блеснуть своими познаниями.

– В Кадзусе, а также в соседних Кутиноцу и Ариэ в то время были организованы школы, в которых учащиеся помимо латинского и португальского изучали игру на органе и клавесине и даже живопись. Все это обычно замалчивается в японских книгах по истории, а ведь именно здесь японцы впервые познакомились с западной культурой…

Сугуро вспомнил, что не так далеко отсюда на побережье есть одно красивое место. Двадцать лет назад, устав от пеших скитаний, он прилег на отливающий янтарем песок и, глядя на мерно набегающие волны, уснул. В то время он еще был во цвете лет, в теле еще были силы.

Пообедав в Кутиноцу в придорожном кафе, супруги оставили такси в городке и пешком пошли к морю.

– Здесь я уснул. Глядя на море.

– Какая чистая вода! Видно, как колышутся водоросли.

– Посмотри, вон там что-то вроде мыса. Именно там произошло восстание Симабара. Там были убиты тридцать тысяч мужчин и женщин.

Он уже раскаивался, что заговорил на эту тему. Их путешествие с женой должно было стать торжеством жизни, а не схождением во тьму.

– Смотри, какая красивая ракушка!

Жена подошла к лежащему на прибрежном песке Сугуро, чтобы показать подобранную у кромки прибоя раковину. Бледно-розовая спиральная раковина на ее ладони была похожа на изысканное ювелирное украшение.

– Ты довольна?

– Мы так давно никуда не ездили вдвоем… Жаль только, что с нами нет сына.

– Глядя на море, я думаю о том, какой долгий нам выпал век. Война, тяжелые послевоенные годы… Но, несмотря ни на что, мы все еще живы…

– Во время службы я всегда возношу молитвы благодарности. Мне кажется, когда придет час моей смерти, я со спокойной душой смогу сказать Богу спасибо – спасибо за всё.

Разве вправе был Сугуро показывать такой женщине тот, другой мир? Волосы закапаны воском, в приоткрытом рту Мотоко Итон, как червяк, извивается язык, мужская рука сдавливает ее горло… Пламя охватывает подожженный крестьянский дом, женщины и дети кричат и рыдают, вот и здесь на мысе, совсем рядом, тридцать тысяч мужчин и женщин, включая детей, были зверски убиты…

– Хорошо тебе, – печально вздохнул Сугуро. – Аж завидно.

– Почему?

– В отличие от меня, писателя… тебе не надо знать то, чего… не надо знать…

Близость жены принесла ему долгожданное успокоение. Он почувствовал себя ребенком, спящим рядом с матерью. Что же заставляет его покидать эту мирную сень? Неукротимое желание видеть людей. Познать человека во всех его проявлениях. Проникнуть на самое дно человеческой души. За более чем тридцать лет писательской карьеры это желание стало почти инстинктивным.

Плавно, ритмично волны приближаются и отступают. Слушаешь их плеск, и из памяти одна за другой всплывают сцены прошедшей жизни. В период помолвки: осенью пешая прогулка в Ямато. После женитьбы: хлопоты, связанные с покупкой маленького домика в Комабе. Жена, приходящая каждый день ухаживать за ним в больницу во время его долгой болезни. Ее улыбка – первое, что он видит, еще не вполне очнувшись после наркоза… «Когда муж молчит, и жена молчит». Состарившаяся вместе с ним, она, быть может, в эту минуту, слушая шум прибоя, вспоминает о том же.

– Завтра – воскресенье. Пойдем в здешнюю церковь? – вдруг спросила жена. – Мне давно хотелось побывать на службе в том месте, где происходит действие твоего романа.

– Почему?

– Как почему? – Она улыбнулась. – Разве могу я как-то иначе приобщиться к тому, что ты пишешь? Ты же не пускаешь меня в свою «творческую лабораторию».

Это была истинная правда. С первых же дней их супружеской жизни Сугуро попросил жену провести четкую границу между семьей и его литературным трудом. Не вмешиваться в его работу. Ни в коем случае не обсуждать содержание его романов. Просил он не для себя, а ради ее же покоя.

– Я не был здесь на службе.

«Не потому, что не захотел, а просто не представилось такой возможности», – подумал он про себя и, опустив глаза, сказал:

– Я знаю маленькую тихую церквушку в пригороде Нагасаки. Завтра съездим туда на службу. Я позвоню из гостиницы и узнаю точное время.

Чтобы завершить разговор, он энергично стряхнул руками приставший к брюкам песок и поднялся.

Во время службы они несколько раз слышали петушиный крик, доносившийся с залитого солнцем церковного дворика. Священник-иностранец по примеру своей паствы разводил кур. За окном большое камфарное дерево простирало узловатые ветви, и в просветах сияло море. По церкви свободно разгуливали маленькие дети. Загорелая мать безуспешно пыталась их поймать. Женщина качала плачущего младенца. Большинство присутствующих в церкви были жителями этого наполовину крестьянского, наполовину рыбацкого городка.

Накануне вечером Сугуро, припоминая этот прибрежный городок, который посетил несколько лет назад, объяснял жене:

– Там прекрасная кирпичная церковь. В тех местах с давних пор селились тайные христиане, поэтому, как говорят, и сейчас больше половины города – верующие. И там же проповедовал знаменитый отец Доло. Прихожане накопили денег, сами обожгли кирпич и собственноручно построили церковь.

Его рассказ захватил жену:

– Давай съездим! Ничего, что сорок минут на машине.

В восемь утра они сели в такси у гостиницы, и сразу же после двух коротких тоннелей им открылся прекрасный вид на залив. Жена удовлетворенно сказала:

– Мы сделали правильный выбор!

Море, сияющее в лучах солнца, встретило их теплом и лаской, и в тот момент, когда на кирпичной церкви, стоящей на возвышении, зазвенел колокол, вверх по крутой дорожке потянулись, как муравьи, семьи прихожан.

Выйдя из такси, они вместе со всеми вошли в церковный сад, где прихожан приветствовал седоусый иностранец-миссионер, которого Сугуро помнил по тем временам, когда собирал материал для романа.

Подшучивая над облепившими его детьми, святой отец ласково беседовал с пожилыми женщинами. Увидев Сугуро, он, кажется, тоже его вспомнил.

– Садитесь посередке. На места для почетных гостей, – сказал он шутливым тоном.

Священник служил в этой церкви уже около сорока лет, и его улыбчивые глаза, в отличие от Сугуро, видели не темные стороны людей, а – только теплое море, раскидистые камфарные деревья и обступивших его детишек.

Началась служба. Вместо проповеди священник-иностранец пропел со вставшими со своих мест прихожанами отрывок из Евангелия. Видимо, такова была воскресная традиция в этой церкви – мужчины и женщины, все как на подбор скуластые, с обожженными солнцем лицами, хором повторяли слова за священником:

– «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас».

Во дворе церкви вновь протяжно заголосил петух.

– «Возьмите иго Мое на себя… ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим…»

Вместе со всеми и Сугуро, и жена подхватили:

– И найдете покой душам вашим.

И сразу же в голове Сугуро эхом зазвучали строки из «Божественной комедии»: Земную жизнь… пройдя до половины… я очутился в сумрачном лесу…

– «Блаженны кроткие!» – воскликнул старый священник хриплым, напоминающим петушиный крик, голосом.

Я очутился в сумрачном лесу… утратив правый путь…

– «Блаженны кроткие!» – повторили верующие, и сквозь их хор слышались детский плач и шмыгающие носы.

– «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

– «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

Служба закончилась. Окруженные детьми, Сугуро с женой вновь сели в дожидавшееся их такси. Постучав в окно, священник сказал:

– Приезжайте еще!

Когда машина мчалась вдоль приветливо, ласково сияющего моря, жена вздохнула:

– Существуют же на свете такие люди!

– Да…

Я заблудился в сумрачном лесу… утратив правый путь… Обернулся – здание церкви и высокие камфарные деревья в саду стали совсем маленькими. Сколько лет этому священнику? Лет на пять старше, чем он. Как долго им еще осталось жить? Когда священник умрет, его зароют под этими высокими деревьями, так что он и после смерти будет созерцать море, смотреть на бегающих детей, слышать петушиный крик. Мир, с которым ничего общего не имеют Нарусэ, Мотоко и им подобные…

Несмотря на то, что поездка продолжалась всего три дня, Сугуро казалось, что он уже давным-давно не был в своей рабочей квартире. Приземлившись в аэропорту Ханэда, увидев свинцовое зимнее небо и дым, поднимающийся из заводских труб, он подумал, что вновь возвращается в грязь и скверну человеческого существования.

На письменном столе была горой навалена корреспонденция. Когда, переодевшись, он взял ножницы и стал открывать один за другим конверты, заглянула с тихой улыбкой жена.

– Спасибо за поездку, – поблагодарила она.

– Довольна?

– Очень. Сейчас же буду писать сыну.

– Давай теперь хотя бы раз в год совершать такие путешествия, – сказал он, и на ее губах, точно солнечный лучик, вспыхнула улыбка.

Разобрав письма, рассортировал присланные в подарок журналы и книги, раскрыл накопившиеся газеты. Эти три дня в Японии выдались на редкость спокойные, ни на первых страницах, ни в разделе происшествий не было никаких значительных событий. Прочитав месячный литературный обзор, пробежал глазами колонку критики. Решил, не откладывая, написать благодарности за присланные книги.

– Не дашь мне открытки с гравюрами, которые мы купили на Кюсю? – попросил он жену. – Хочу поблагодарить людей, оказавших мне любезность.

За спиной жены, чистившей хурму, голубел экран телевизора и маячило квадратное лицо диктора, читающего дневные новости.

– «В Синдзюку обнаружен труп женщины, покончившей самоубийством… Когда управляющий домом, господин Мицуо Симидзу, открыл ключом дверь…»

– Открытки? Те, что мы купили в гостинице?

– Нет, насколько помню, в квартале под названием Додза. В сувенирной лавке…

– «Молодая женщина, по профессии художница, Мотоко Итои. Сообщается, что она покончила с собой, обмотав шею веревкой, привязанной к ножкам стола. В альбоме для рисования она оставила что-то вроде прощального письма. В полиции…»

– Хочешь хурму?

Сугуро, поднявшись, прошел в прихожую. Значит, Нарусэ в своем письме не лгала, не утрировала.

– Что с тобой?

Услышав за спиной голос жены, он пришел в себя. Придав лицу невозмутимое выражение, повернулся к жене, смотрящей на него с беспокойством. Море, сияющее между ветвей камфарного дерева… Пусть она знает только этот мир.

– Пойду куплю конверты, – соврал он. – Как-то неприлично посылать открытки без конвертов.

Выйдя из дома, вошел в телефонную будку, набрал номер. Он не был уверен в том, что Нарусэ сейчас в больнице, но, чувствуя настоятельную потребность, позвонил в ординаторскую детского отделения. Ему ответили, что ее нет.

– Но завтра в первой половине дня должна прийти, – вежливо объяснила медсестра звонким, девчачьим голосом. – У ребенка, которого она выхаживает, будет операция. На следующий день, около одиннадцати, Сугуро вышел из лифта на этаже, где находилась операционная. Две женщины, похожие на старых монашек, сидели бок о бок на приставленных к стене стульях. Одна была матерью ребенка, которому делали операцию, а другая, с изможденным лицом, не похожая сама на себя, – Нарусэ.

– Не стоило вам сюда приходить… – сказала она, увидев приближающегося Сугуро.

– Операция уже началась?

– Три часа назад. Ее проводит профессор из отделения кардиохирургии университета Кэйо, поэтому, думаю, успех гарантирован, но когда все складывается так удачно, невольно начинаешь еще сильнее волноваться, как бы чего не случилось…

– Сложная операция?

– Да. У ребенка в сосуде, близком к сердцу, образовалась опухоль. Операция очень тонкая и сопряжена с риском. Страшно подумать, как это должно быть больно…

Нарусэ закрыла глаза. На веках появились отчетливые следы старения, которых он раньше не замечал. Он как будто впервые осознал то, что она не молода.

– Я в свое время прошел через серьезную операцию, но во время самой операции практически ничего не чувствовал. Она длилась шесть часов, но мне показалось, что я проспал пять минут.

– Да, умом я понимаю, что под наркозом больно быть не должно, но… стоит вообразить, как скальпель вонзается в это маленькое тельце, как из раскрытой груди течет кровь…

Она вновь бессильно прикрыла глаза. Ее губы едва заметно шевелились, как у монахини во время службы.

– Вы молитесь? Вы? – удивленно спросил Сугуро.

– Да, не могу не молиться. Глупо, конечно. К тому же это не мой ребенок… – После чего, точно впервые заметив, спросила: – А как вы узнали, что сегодня я здесь?

– Вчера позвонил в ординаторскую, и мне сказали.

– А, понятно…

Сугуро хотел было спросить о смерти Мотоко Итои, но осекся. Женщина, которая сейчас была перед ним, не имела ничего общего с той, которую он угощал в китайском ресторане. Женщина, поступившая в волонтеры, чтобы выхаживать больных детей, окружая их материнской любовью.

Он присел возле, но мать даже не посмотрела в его сторону. Все ее внимание было приковано к операционной. Коридор был погружен в тишину, и только красная лампочка над дверью казалась живой.

Мать ребенка и Нарусэ сидели с закрытыми глазами. Губы Нарусэ безостановочно шевелились, но, разумеется, он не слышал, о чем она молилась. И это та самая женщина, которая стимулировала свою супружескую жизнь, воображая, как запертые в лачуге дети горят вместе с матерями! Да и к кому обращает она молитвы? Глядя на нее, Сугуро чувствовал, что ему становится не по себе.

– Я ухожу, – он тихо поднялся. Нарусэ, приподняв веки, едва заметно кивнула.

Стемнело еще до наступления сумерек. Наверно, из-за смога и густого тумана. В такие вечера даже в переулках Кабукитё было мрачно и тоскливо, только доносились откуда-то заунывные крики продавца жареных бататов. Неоновые огни расплывались, закрывающее колени шерстяное одеяло заметно отсырело. Хина Исигуро, нагнувшись, поменяла положение портативной грелки на коленях. В этот момент кто-то остановился перед ней.

– Что вам угодно? Рисунок карандашом? Акварель? – спросила Хина усталым голосом, глядя на полы дождевика и кончики стоптанных ботинок.

– Так вот где вы познакомились с Сугуро?

Подняв голову, она узнала репортера, бывшего на том приснопамятном банкете, с которого ее позорно выгнали. Он смотрел на нее нагло, сунув руки в карманы.

– Отвяжись!

– Не груби! Это не для печати, успокойся.

– Если не нужен портрет, не маячь передо мной. Ты мне мешаешь работать.

– Ну ладно, раз так. Изобрази-ка меня карандашом.

Хина молча приступила к делу.

– Не сердись, послушай, – заговорил Кобари, глядя на нее сверху вниз. – Я верю, что ты встречалась с Сугуро в Синдзюку Честное слово.

– Не двигайся! Трудно рисовать.

– После того, что ты мне рассказала, я навел о нем справки. Всплыло много любопытного.

– Мне плевать.

– Ну ладно, только два вопроса. Что связывало покончившую с собой Мотоко Итои и Сугуро? И еще, у Мотоко была близкая подруга, пожилая женщина. Она знакомая Сугуро?

Рука, державшая карандаш, замерла. Но, как он ни наседал с вопросами, Хина упорно хранила молчание.

Не утерпев, Кобари заглянул в неоконченный рисунок.

– Какой ужас! – воскликнул он с неподдельным разочарованием.

– Чем недоволен?

– Какая озлобленная рожа! Неужто я такой урод?

Взглянув на опухшее лицо репортера, Хина не смогла сдержать смеха.

– Если тебя интересует исключительно внешнее сходство, иди к другим художникам. Мы считаем, что портрет должен выражать внутреннюю сущность человека.

– И это моя сущность?

– Сам человек не знает своего подлинного лица. Каждый из нас видит себя в наилучшем свете, кичится собой, надевает маску и принимает ее за свое подлинное лицо.

Взяв шерстяное одеяло, она встала; зажатая между одеялом и коленями грелка выскользнула.

– Но все-таки в моем случае ты явно перестаралась. Кстати, на вашей выставке был портрет Сугуро. Мне показалось, вы попали в точку. В его лице есть что-то похотливое, грязное. И это проступает на портрете.

– Ты был на нашей выставке? – Хина впервые взглянула на Кобари дружелюбно.

– Да, – кивнул Кобари. – Тебя там, правда, не было… Но я видел Сугуро, беседующего в кафе перед галереей с пожилой дамой. Это была она – подруга Мотоко Итои… И вот теперь Мотоко мертва.

– Откуда ты знаешь?

– О ее смерти? Об этом же писали в газетах!

– Мотоко счастливая, умерла, как хотела. Но откуда тебе известно о мадам N?

Кобари решил, что лучше честно во всем признаться. Выслушав его объяснения, Хина посмотрела на него удивленно:

– Почему ты так ненавидишь Сугуро?

– Почему? Я и сам не знаю, – сказал Кобари, пытаясь отшутиться. – Прежде всего я вижу в Сугуро типичный образец насквозь фальшивого современного писателя. Согласись, в наших писателях есть что-то сомнительное, не вызывающее доверия. Какие бы возвышенные, глубокомысленные вещи они ни изрекали, неизменно напрашивается вопрос – не является ли этот писатель самозванцем. Так ведь? Вот почему Сугуро мне неприятен.

– Разве нельзя то же самое сказать обо всех людях? Ты сам ничем не лучше! – насмешливо сказала Хина. – Ты узнал в Сугуро самого себя и возненавидел.

– Жестокая! – кисло улыбнулся Кобари. – Может, ты и права. Но между нами существует одно различие. Я, как видишь, нищий писака, а у него масса поклонников, повсюду трубят о его выдающихся произведениях, и все, что он говорит, считается истиной в последней инстанции…

– Да ты просто завидуешь!

– И это тоже есть. Но вот еще что: в отличие от других писателей, Сугуро христианин. Я знаю одного парня, который, начитавшись его книг, крестился. Великая сила слова!

– И поэтому…

– Если правда, что он говорит и пишет одно, а в жизни поступает прямо противоположным образом, то долг журналиста – сделать это общественным достоянием. Я так считаю.

– Правдолюбец! Ну конечно же, это кредо газетчиков – выискивать чужие прегрешения, умалчивая о своих.

Кобари сделал вид, что не заметил иронии в ее голосе.

– Кстати, на вашей выставке была большая картина под названием «Звероподобный мир». Множество голых мужчин и женщин, слившихся со змеями, жабами, богомолами… На меня она произвела сильное впечатление.

– Это… это я нарисовала. – Она, казалось, обрадовалось, но тотчас на ее лице выступил румянец, как у маленькой девочки: – Ты понимаешь, что такое эстетика безобразного? Это наш художественный принцип. Для ортодоксальных художников все в мире делится на красивое и уродливое. Первое может служить объектом для изображения, а второе – ни в коем случае. Мы же считаем, что в любой самой безобразной вещи есть своя красота, и задача художника – найти ее. Понимаешь?

– Об этом вы говорили с Сугуро во время вашей встречи в Синдзюку? Как бы там ни было, в его портрете, сколько ни вглядывайся, нет и намека на красоту. Только темная сторона его двуличной натуры.

– Неужели? Но рисовала не я – Мотоко, – резко сказала Хина, но Кобари продолжил как ни в чем не бывало:

– Это, без всякого сомнения, лицо человека, больного шизофренией – расщеплением личности. Я где-то читал, что у шизофреника левый и правый глаза немного разные по форме и расположению на лице. Внутри у него находится другая личность, о чем сам он может даже не догадываться. Не видела, по телевизору был как-то сериал на эту тему?

– Не видела! – Хина поняла, что Кобари ничего не понял в эстетике безобразного, и, всем своим видом показывая, что ей надоела эта болтовня, торопливо внесла последние штрихи в его портрет: – Надо заметить, твоя физиономия тоже не блещет добродетелью.

– В этом сериале… на прием к врачу-психиатру приходит одна приличная дама. Жалуется на головную боль и странные недомогания. Обследование продолжается несколько дней, как вдруг однажды она на глазах врача неожиданно превращается в другую женщину. Разумеется, внешне она не изменилась. Но прежде воспитанная, скромная дама внезапно становится развязной, вульгарной, громко хохочущей бабенкой. Врач потрясен. Но проходит какое-то время, и, точно пробудившись от сна, она возвращается в прежнее состояние, напрочь забыв о том, какой была минуту назад.

Хина слушала Кобари, впервые проявив любопытство:

– И что дальше?

– Внутри нее жила другая женщина. С совершенно другим характером. Это и называется расщеплением личности.

– Понимаю… Я очень ее понимаю.

– Может, выпьем вместе?

– Где?

– В «Золотом квартале».

– Опять будешь доставать своими вопросами? Я больше ничего не знаю. Мне пора домой.

– Что ты так обозлилась?

– Не очень-то я люблю вашу журналистскую шатию-братию.

– Как любезно! – Кобари не стал уговаривать, решив, что из нее больше ничего не вытянешь. – Вот, возьми, две тысячи иен, – он досадливо протянул две купюры, свернул картину и, запихнув в карман, пошел.

В кабаке, поставив перед собой стакан с крепким сакэ, в котором плавал ломтик лимона, он перебирал в голове то, что сказала Хина. Уже набралось достаточно материала на статью. Он вновь вспомнил о репортере, свалившем премьер-министра. Разумеется, приготовленная им бомба не обладает такой же взрывной силой, но все же способна основательно потрясти литературный мир и читающую публику. Это сделает ему имя в журналистских кругах. Тогда, глядишь, посыплются предложения о работе. Заведутся деньги, можно будет развязаться с этой опостылевшей бабой. Переходя от одной фантазии к другой, Кобари все сильнее пьянел и был счастлив.

В этом счастливом расположении духа он поймал такси.

– В Накано! – крикнул он, но внезапно передумал: – Нет, давай в Ёёги!

Он не рассчитывал на то, что застанет в гостинице Сугуро, но, если повезет, может быть, удастся выведать у прислуги подробности состоявшейся там оргии.

– Ну и туман сегодня! – уныло сказал водитель, сбавляя скорость. – На широких улицах еще туда-сюда, а в переулках ни черта не видно.

– Да уж…

Выйдя у гостиницы, Кобари оказался окружен плотной стеной тумана. Пробравшись сквозь обволакивающую завесь, он, с присущей ему наглостью, распахнул тускло светящиеся стеклянные двери. За конторкой портье стоял юноша в черном костюме, в очках и с нервирующим треском выстукивал что-то на пишущей машинке.

– Я не собираюсь у вас останавливаться, – обратился к нему Кобари. – Мне нужен некто Сугуро, он, насколько мне известно, снимает у вас номер.

Юноша сделал вид, что просматривает список постояльцев.

– Господина по имени Сугуро у нас нет.

– Странно. Мне сказали, что сегодня вечером здесь должна состояться вечеринка.

– Кто ее организовывает? – спросил юноша с вышколенной вежливостью.

– Я же сказал – Сугуро.

– Вас, видимо, ввели в заблуждение. – Юноша смерил взглядом Кобари. – Извините, но у нас клубная система.

– Короче, вечеринка не состоится.

– На сегодня никаких распоряжений.

– У вас устраивают вечеринки только для членов клуба?

– Не могу знать.

Кобари, иронично усмехнувшись, отошел от конторки. С намеренной неторопливостью оглядел небольшой холл с баром в глубине и только после этого покинул гостиницу. В тот момент, когда он ступил на тротуар, в нескольких шагах от него остановилось такси. Показался мужчина, который, точно темный силуэт на экране в театре теней, проскользнул в тумане мимо Кобари.

Тот стоял потрясенный, словно его оглушили ударом по голове.

Это был Сугуро. Не тот Сугуро, который рассуждал на высокие темы на премиальном банкете, в лекционном зале или по телевизору, а тот, которого так точно изобразила Мотоко Итои. С этой смесью спесивого высокомерия, лукавства и сластолюбия на лице. Не обращая внимания на Кобари, он подошел к гостинице, но потом, словно бы передумав, проследовал дальше и, шагая по широкой улице, направился в сторону Синдзюку.

Заметил! Решил не рисковать…

Кобари возликовал. Наконец-то он взял его с поличным! Сердце у него учащенно забилось, как у охотника, который увидел зверя, попавшего в западню. Густой туман пришелся как нельзя кстати!

Но он тотчас понял, что поспешил радоваться. Благодаря туману Сугуро не замечал преследования, но и Кобари рисковал в любую минуту потерять его из виду. Надо было держаться на расстоянии, чтобы не спугнуть добычу, и все же он немного ускорил шаг. Впереди идущая тень некоторое время двигалась по широкой улице и вдруг метнулась направо, в переулок Когда Кобари завернул за угол, человек, за которым он шел, исчез, точно сквозь землю провалился. Как будто его и не было. Кобари, с перепугу забыв об осторожности, взбежал по круто поднимающемуся переулку и осмотрелся по сторонам, но человек, видимо, где-то спрятался, затаившись, – до него не доходило ни малейшего звука. Отсюда, с вершины холма, было жутковато видеть, как туман затопляет дома, обвивает телеграфные столбы, подползает к нему, хватая за одежду… Кобари решил, что он ошибся и зашел не туда. Отбиваясь от тумана, он стал спускаться назад, заглядывая за столбы, в ворота домов, которые, казалось, стояли на дне молочной реки, которая то сгущалась, то редела.

И в тот момент, когда он уже ступил на широкую улицу, за его спиной раздался, точно вдогонку, смех. Кобари почувствовал в нем издевку. Оглянувшись, он увидел в переулке, приблизительно на середине подъема, темный силуэт. Вновь послышался смех. Мрачный, протяжный, переходящий в какое-то плаксивое завывание. В следующую минуту человек начал, прихрамывая, подниматься вверх и пропал в тумане.

Звонил телефон. Пронзительный, неустанно повторяющийся звон.

Отворив дверь и войдя в свою рабочую квартиру, Сугуро тотчас услышал его и замер. Из-за густого тумана его верхняя одежда вся вымокла, но он даже не пытался ее снять.

Он уже по звуку догадывался, кто звонит. И знал, что, даже если он снимет трубку, на том конце будет молчание.

Телефон продолжал звонить. Требовательно, бесконечно.

В этот момент в голове Сугуро неожиданно всплыли строки из «Короля Лира», которого он недавно перечитывал:

– Не смейся надо мной! – взмолился он в сторону телефона. Звонок умолк.

Тяжело дыша, Сугуро сбросил промокшее пальто, и сразу почувствовал во всем теле вялость. Он предупредил жену, что заночует здесь, тащиться домой, за город, не было нужды, поэтому он опустился на диван и прикрыл глаза, словно для того, чтобы полнее ощутить меру своей усталости. Он отчетливо осознавал, что с начала зимы, а точнее, с вечера вручения премии стал быстро стареть. И он физически ощущал постепенное приближение смерти.

Чувствуя себя совершенно разбитым, он приложил ладонь ко лбу – горячо. Блуждания в тумане не могли пройти безнаказанно для перенесшего операцию на легких. Но ложиться в постель было как-то боязно, он вытянулся на диване и закрыл глаза.

Приснился сон.

…Он шел один в тумане. Он и сам не знал, зачем в такую сырую ночь вышел из дома. Вспомнилась такая же туманная зима в Лионе, где он учился. Не раз ему случалось, возвращаясь из театра или кино, еще в возбуждении от увиденного, пробираться через сырое марево. Однако в то время он был молод, полон надежд, и ему казалось, что точно так же он будет идти по жизни, рассекая туман человеческих предрассудков. Однако сейчас, в Токио, двигаясь на ощупь в непроницаемой мгле, он окончательно сбился с пути, шел наугад, теряя надежду найти дорогу домой, задыхаясь от растущей тревоги.

И вдруг он услышал шаги за спиной. Шаги приближались. Кто это мог быть? Врач, поворачивающийся на скрипящем стуле, чтобы объявить результаты анализов? Неотвязный репортер? Один каждый месяц призывал Сугуро заботиться о его телесном здоровье, другой охотился за его душой. В звуке шагов слышались недоброжелательство и решимость преследовать его до конца.

Как только он начинал идти быстрее, шаги за его спиной тоже убыстрялись. Сугуро вспомнил, что впереди есть боковой переулок, и, воспользовавшись густым туманом, свернул направо, устремившись вверх по крутой дороге. Спрятался в воротах дома, стоящего на склоне холма. Снизу послышались торопливо бегущие шаги, преследовавший его человек остановился перед воротами, в которых спрятался Сугуро, чувствовалось, что он смотрит в его сторону. То ли услышал его дыхание, то ли это была заранее подготовленная западня.

– У тебя рак печени! Как ни старайся, тебе, немощному старику, от меня не убежать! Твое истинное лицо разоблачено! – сердито выкрикнул человек, но тотчас, словно внезапно потеряв к нему интерес, удалился.

Сугуро охватил озноб, по спине заструился пот.

– Не смейся надо мной! – прошептал он с мольбой, обращаясь к вершине холма. – Я уже давно перешел верхний рубеж, так неужели мне суждено умереть в духовном помрачении? Мое единственное желание, чтобы жизнь обрела законченную осмысленность.

Внезапно он заметил, что окружавший его туман стал постепенно наполняться светом. Это не был просачивающийся сквозь густую мглу свет фонарей с домов, обступающих переулок, источник света был где-то наверху, словно вспыхнувшее в ответ на мольбу Сугуро яркое сияние проникло сквозь плотный туман, чтобы сфокусироваться на нем. Он ясно ощутил, что какая-то сила пришла ему на помощь, и странным казалось, что в ней нет по отношению к нему ни злобы, ни враждебности; более того, в тот момент, когда его окутал мягкий, глубокий свет, он всем своим существом почувствовал невыразимый покой. Покой, который намного превосходил тот, что он ощущал, когда сидел один в своем тесном кабинете за письменным столом. С него упали все путы. Тяжесть, лежавшая постоянным бременем на душе, ушла. Точно его выпустили на широкий луг, на вольный простор. А, это и есть смерть! Вот, значит, какая она – смерть! – Сугуро исполнился радости и только удивлялся, что столь долго страшившая его развязка оказалась совсем не такой, как он воображал. В окутавшем его, словно заключившем в свои объятия сиянии не было и намека на угрозу, на наказание. Это была сама кротость. Прими меня, ибо я был кроток сердцем! Казалось, прозвучал голос того старого священника, и еще – иной голос…

Проснулся. Была глубокая ночь. Перед глазами еще стояло сияние, будто отпечатавшееся на сетчатке. Он впервые видел подобный сон. «Что это значит?» – думал Сугуро, поднимаясь с дивана. Он забыл включить обогреватель, поэтому в комнате было холодно. Он отчетливо помнил все, что ему приснилось. Человек, преследующий его в тумане, – это, конечно же, страх смерти, идущей за ним по пятам, но что означает свет? Самообольщение, надежда на то, что в конце концов все будет хорошо?…

Он поплотнее закутался в одеяло, но его бил озноб, точно он промерз до мозга костей. Несомненно то, что со времени церемонии вручения премии в нем что-то происходит. Какая-то враждебная воля сотрясает, раздирает уютный мирок, который он создал для себя. Она хочет бросить его в неведомый ему, кошмарный мир. Увести туда, где женщина с залитыми воском волосами, с извивающимся во рту языком.

Но зачем? Что ему хотят показать? Через все его творчество проходит мысль, что в человеческой жизни нет ничего бессмысленного. Если он не ошибся, тогда где смысл? Куда его несет? Словно человек, заблудившийся в тумане, он сбился с пути и не знает, как вернуться домой.

Чувствуя озноб, он закрыл глаза и попытался заставить себя уснуть. Хоть бы еще разок увидеть это сияние, вновь испытать блаженство от окутывающего света. В полудреме мелькнула мысль, что, посвятив свою жизнь писательскому труду, он многие годы полагался на свои знания и сообразительность, как вдруг неожиданно в его жизнь ворвалось что-то иное, ему не подвластное, растущее день ото дня. Он не знал, как назвать это «иное», но…

Когда проснулся, видимо, из-за подскочившей температуры, во рту было гадкое, клейкое чувство, тело сковала вялость. Не было ни физических, ни душевных сил, чтобы подняться. Мучаясь головной болью, он все утро пластом пролежал в постели.

Около трех в дверь позвонили. Он не ответил. Было слышно, как в замке повернулся ключ, затем – голос старика-консьержа:

– Вы у себя?

– Да. – Сугуро приподнялся на кровати, преодолевая головную боль. – Я здесь.

– К вам пришла Мицу.

– Мицу?

– Девочка, которая у вас убиралась.

– Пусть войдет, – сказал он и, точно обессилев, вновь упал на кровать, закрыл глаза. В темноте вращалась алая линия, свернутая спиралью.

Дверь в спальню приоткрылась, раздался слегка гнусавый голос Мицу:

– Господин Сугуро…

– Видишь, совсем расклеился. Вчера вечером пошел прогуляться, был такой туман… Наверно, простудился.

– Что мне для вас сделать?

Девочка подобрала разбросанные по комнате одежду и ботинки, приложила руку к его лбу.

– У вас жар. Давайте я позвоню вашей жене.

– Не надо. Отлежусь сегодня, а там, глядишь, все пройдет.

– Я пришла вернуть деньги.

– Деньги?

Сугуро показалось, что за то время, что он ее не видел, тело Мицу приобрело еще более женственные формы, ее близость действовала на него угнетающе. Перед лицом этой цветущей жизни он чувствовал себя совсем одряхлевшим, увядшим.

– Деньги. Которые я одолжила у вас…

Сугуро вспомнил, что ему говорила жена.

– А, те деньги… – Преодолевая головную боль, он подтянул одеяло. – Для твоей подруги…

– Я поступила как последняя дура!

– Ладно, ничего страшного.

– Могу я вам чем-то помочь?

– Вот что, намочи полотенце холодной водой, я положу на голову.

– Мне кажется, надо позвонить вашей жене.

– Ни в коем случае! В такие холодные дни у нее болят суставы, ее нельзя беспокоить.

Она принесла мокрое полотенце и положила ему на лоб. Совершенно не хотелось есть, поэтому он сказал, что больше ничего не нужно и она может со спокойной совестью его оставить. Мицу посмотрела на него с недоверием, но вскоре ушла, сказав, что еще зайдет.

Он засыпал и просыпался, просыпался и засыпал. Его бил озноб, разламывалась голова. Измерил температуру – тридцать девять градусов.

Вечером, в тот самый момент, когда он раздумывал, не позвать ли все-таки жену, зазвонил телефон.

– Приедешь сегодня домой?

– Пожалуй, нет. Осталось много работы.

– А еда?

– У меня назначена встреча в ресторане.

– Ну хорошо. А то у меня разболелись суставы, так что я немного расклеилась.

– Это из-за нынешнего промозглого холода. Будь осторожна.

Сугуро вновь солгал жене. Он скрыл от нее свой сон, скрыл разговор с Нарусэ, а теперь умолчал о том, что заболел. Именно благодаря постоянным недомолвкам с его стороны их брак мог так долго оставаться безмятежным, но, подумал он, не означает ли это, что вся его прежняя жизнь покоилась на лжи?…

Немного поспал. Сквозь туман в голове донесся стук: кто-то стучал в дверь спальни. Приоткрыл глаза и смутно увидел лицо Мицу, склонившееся над ним, как благоуханный цветок.

– Извините, я вас разбудила?

– Это ты?

– Вам все еще плохо?

В ее голосе – искренняя забота. Такая она, Мицу. Девочка, которая, видя, как кто-то страдает, мучается оттого, что не может ничем помочь. Добряки вроде Мицу всегда кажутся немного глуповатыми, но Сугуро испытывал неизменную симпатию к подобным людям. Он даже написал роман, в котором вывел такой тип добряка в качестве главного героя.

– Стало немного получше.

– Жене сообщать нельзя?

– Нельзя. Мы только что говорили по телефону, она сказала, что из-за нынешних холодов у нее, как я и опасался, разболелись суставы.

Мицу подойдя, положила руку на лоб Сугуро.

– Температура еще есть.

Грудь, обтянутая дешевым свитером, толкнулась ему в голову. От свитера пахнуло пылью. Но близость пышущего здоровьем тела его уже не тяготила.

– У вас еще ужасный жар!

– Но, из-за того что поспал, немного полегчало.

– Я смочу водой полотенце.

Мицу подняла брошенное у изголовья полотенце и ушла в ванную. Какое наслаждение чувствовать холодок ее пальцев на лице! У Сугуро не было дочери, но он подумал – даже если бы у него была дочь, стала бы она так ухаживать за ним? В сравнении с женой Мицу была сиделкой неловкой и неумелой, но она делала все с трогательным усердием.

Уложив его, Мицу некоторое время возилась в кухне, после чего появилась с подносом, на котором стоял котелок с кашей, чашка чая и маринованные сливы.

– Поешьте.

– Ты сама приготовила?

– Да. Меня научили в больнице, где лежал отец моей подруги.

– Кто научил?

– Какая-то тетенька, сиделка. Но я еще не очень в себе уверена.

Не ел почти целый день, но аппетита не было. Все же не хотелось обижать Мицу, поэтому он заставил себя приподняться на постели. И чай, и каша были невкусными, но ведь девочка так старалась! Одно это заставило его запихнуть в себя еду.

– Спасибо. Нет, как там у вас говорится – «кайф»! – поблагодарил Сугуро, припомнив словечко, которому она его научила.

– Вам правда понравилось?

Мицу, приняв слова Сугуро за чистую монету, радостно рассмеялась.

– Вижу, ты многому научилась в больнице. Часто туда ходила?

– Только иногда, с подругой.

– В этой больнице работает волонтером некая Нарусэ. Не знаешь ее?

– Первый раз слышу, – Мицу потрясла головой, – а что такое волонтер?

– Добровольцы, помогающие в больницах медперсоналу. Моя жена тоже пошла на курсы волонтеров. Но это не профессиональные медсестры.

– Женщина, о которой вы сказали, волонтер?

– Да, работает в больнице, ухаживает за больными детьми.

– Кажется, я ее видела. Красивая тетенька.

– Пожалуй…

Вновь заболела голова, Сугуро закрыл глаза. Мицу унесла в кухню поднос. Вновь наступила долгая ночь, он заснул, обливаясь потом, но вскоре проснулся, утопая в липкой сырости. Решив переодеться в новую пижаму, поднялся и, хотя стоял нетвердо, почувствовал, что температура немного понизилась. Обтерся полотенцем, надел новую пижаму, без всякой цели включил свет в гостиной. И вдруг обнаружил Мицу спящую, прикорнув на диване.

– В чем дело? Не вернулась домой?

Мицу, подняв на него глаза, улыбнулась.

Казалось, в этой улыбке смешались робость заискивающей перед взрослым маленькой девочки и кокетство женщины, соблазняющей мужчину. Сугуро почувствовал легкий страх, и этот страх привел его в чувства.

– В том шкафу есть одеяло. Где подушки, ты тоже, наверно, знаешь.

Мицу ничего не ответила, и Сугуро, оставив ее, вернулся в постель. Потирая, как муха, остывшие ноги, он вскоре вновь провалился в сон. Во сне он прижимался своей безобразной щекой к пухлой щечке Мицу. Как будто надеялся, что сможет таким образом продлить хотя бы на пару лет остаток жизни.

Очнувшись, увидел, что эта самая Мицу кладет ему на лоб холодное мокрое полотенце.

– Ты не спишь? – удивился он.

– Я подумала, вам так будет приятнее.

– И давно ты с этим возишься?

– Да ладно вам, не обращайте внимание.

Пока не посветлело окно, она еще несколько раз сменяла полотенце, и Сугуро совершенно искренне думал о том, что эта девочка, точно так же, как тот старый священник, идет по дороге, ведущей к Богу, в страну, от которой он, в своем нынешнем состоянии, так далеко.

– Хорошо, что вы пришли.

– А что?

Тоно, зашедший в один из кабаков, стоящих бок о бок, как спичечные коробки, в «Золотом квартале», посмотрел на посетителя, на которого указала, подмигнув, хозяйка. Молодой человек, прислонившись к стене, обклеенной листками с названиями блюд: «Горячее натто», «Жареная рыба» и т. п., спал как убитый.

– Только вошел, начал ко мне приставать, спрашивая про вас. Мол, ему известно, что вы часто у нас бываете. Я сказала, что не знаю, придете ли вы сегодня, но он заявил, что будет ждать, и ни за что не хотел уходить.

– Я его не знаю, – удивился Тоно.

– Несет что-то невразумительное. О том, что один человек может быть двумя…

Заслышав голоса, Кобари приоткрыл глаза и, продолжая опираться о стену, крикнул:

– И что в этом такого? Я своими глазами видел – второго Сугуро!

– Молодой человек, вы простудитесь, – сказал Тоно своим писклявым голосом.

– Все в порядке, – отозвался Кобари, зевая и пытаясь стряхнуть сонливость. – Я здоров как бык. А вы, так надо понимать, профессор Тоно?

– Да…

– Мне сказали в «Лебеде», что вы часто сюда заходите, поэтому я решил вас дождаться.

– Какое у вас ко мне дело? – Тоно взял поданные хозяйкой палочки и блюдце.

– Воды принеси, – потребовал у нее Кобари. – Надо протрезветь. Это профессор Тоно. Знаменитый ученый-психолог.

– Я и сама знаю. Профессор наш давний завсегдатай.

Опрокинув залпом стакан воды, Кобари встряхнул несколько раз головой, точно никак не мог выкарабкаться из похмелья.

– Профессор, в том, что я говорил, ничего странного.

– Понимаю.

– Да что вы понимаете! Вы такой же безответственный человек, как Сугуро!

– Какой Сугуро?

– Неужто не читали его книжек?

– А, вы о писателе Сугуро? Мы недавно с ним вместе читали лекции.

– Что вы о нем думаете? Вам не кажется, что у него раздвоение личности?

– Раздвоение личности? – Тоно хмыкнул. – Что за ерунда! С чего это вы взяли?

– Тогда скажите: могут в одном человеке ужиться два разных характера?

– Разумеется. Любой человек в обществе – один, а наедине с собой – другой. Это и вас касается.

– Да нет же, я не о таких банальных вещах. Про человека говорят, что у него раздвоение личности, в тех случаях, когда в нем уживаются два совершенно противоположных характера, правильно? Взять Сугуро – он пишет романы, в которых предстает перед публикой образцом добродетели, а сам при этом тайком предается гнуснейшему разврату. – Кобари протянул хозяйке стакан, сделав знак налить еще воды. – У меня есть факты. Скоро я сорву с него маску, но… мне хотелось бы узнать мнение специалиста.

– Что вы хотите от меня услышать? – смущенно сказал Тоно. – Сорвать маску – это звучит слишком агрессивно.

– Сугуро обманывает своих читателей. Ведь есть же в конце концов у писателя социальная ответственность! В наше время даже премьер-министр вынужден был подать в отставку после обвинений в том, что он злоупотребляет своим положением… Так что вы как профессионал думаете о Сугуро?

– Ничего не думаю. Я вообще не считаю, что у него раздвоение личности.

– Ну хорошо, а что такое, по-вашему, раздвоение личности?

– Безотносительно Сугуро? Вот что я вам скажу – человек не так прост, как нам иногда кажется. Любой человек – многолик. Когда работаешь в моей области, неизбежно приходишь к этому выводу. Порой сталкиваешься с такими жуткими, необъяснимыми случаями, что остается только развести руками.

– Например?

– Давно это было, я еще только начинал… Один мой пациент был введен в гипнотическое состояние и вдруг ни с того ни с сего заговорил по-китайски. Начал рассказывать, что в прошлой жизни он был купцом в Шанхае.

– Не может быть!

– Я сам свидетель. Язык, на котором он говорил, действительно был похож на китайский, впрочем, утверждать наверняка не берусь. Но главное, он совершенно искренне и во всех деталях рассказывал о своей прошлой жизни.

– Просто какой-то фантазер!

– Я бы не стал говорить столь категорично. За границей тоже зафиксировано немало подобных случаев, подтвержденных экспертами.

Хозяйка прекратила что-то рубить ножом и вся превратилась в слух.

– Одна женщина, живущая в Риме, заявила, что там, где на месте средневековых руин стоит церковь Святой Марии, находятся подземные катакомбы. В состоянии гипноза она подробно их описывала, а через несколько лет, заметьте – через несколько лет, в этом самом месте были обнаружены катакомбы, в точности соответствующие ее описанию.

– Не верю! – воскликнул Кобари, приподымаясь. – Она притворялась, чтобы обмануть врача.

– Никакого притворства, никакого трюка. – Усмехнувшись, Тоно хлебнул виски. – Имеется доклад врача, безупречный с научной точки зрения.

– Бывает же такое… – вздохнула хозяйка. – Жуть!

– Профессор, – встрепенулся Кобари, – а возможно, чтобы один человек был одновременно в двух разных местах?

– Это как-то связано с Сугуро?

– Нет… но… как вы думаете?

– Полностью отрицать не могу. Очень редко, но все же случается. Кажется, я недавно кому-то уже рассказывал об этом… Так называемое раздвоение тела. В двадцатых годах, в префектуре Иватэ, девочки во время урока видели учительницу одновременно в двух местах. Тринадцать школьниц уверяли, что рядом с учительницей, писавшей мелом на доске, стоит женщина, как две капли воды похожая на нее, и выполняет те же действия. А позже, когда эта самая учительница вела класс кройки и шитья, девочки, выглянув в окно, обнаружили, что она же стоит на дворе, возле клумбы… Представляете – целый класс очевидцев!

– Хватит рассказывать такие жуткие истории! – Хозяйка заметно дрожала. – Ночью в туалет будет страшно пойти.

– Жуткие, но подлинные.

Глядя на их испуганные лица, Тоно, явно довольный произведенным впечатлением, вновь приложился к стакану с виски.

– И что же это было?

– Не знаю. В парапсихологии подобные случаи называют выходом души из тела, а мы, психологи, можем объяснить это только коллективным самовнушением. Впрочем, все это вилами по воде писано.

– Что за абсурд…

– Вот именно! За время своей работы я пришел к мысли, что к человеку неприложимы рациональные объяснения, человек – это в высшей степени удивительное, загадочное существо. В психике скрыты бездны противоречий, недоступных познанию… И чем глубже копаешь, тем дальше дно. То, что я вам только что рассказал, могло показаться вам странным и жутким, но это истинная правда. Человек способен на все. Наконец-то и мы, ученые, это поняли.

Ночью Кобари мучили кошмары, но на следующее утро, когда он проснулся и увидел сияющее голубизной небо, ему показалось, что все случившееся накануне не заслуживает ни малейшего доверия. Да и профессор Тоно с его страшилками всего лишь насмехался над ним и над хозяйкой кабака. Наверняка имелся какой-то трюк, на который попались и врачи, и свидетели.

Во второй половине дня, покончив с работой, он наведался в больницу в Харадзюку. Он хорошо помнил, как женщина по прозвищу мадам N, Fia которую он вышел через Мотоко Итои, зашла в шестиэтажное здание этой больницы и по-приятельски заговорила с медсестрой, поэтому он решил попытать там счастья, авось удастся что-нибудь нарыть. В дневные часы клиника была совершенно безлюдна.

– Извините, – заговорил Кобари, сунувшись в окошко для посетителей, – Имя забыл, но у вас здесь работает пожилая медсестра, лет пятидесяти…

Три женщины, сидевшие в регистратуре, прервав болтовню, посмотрели на него подозрительно.

– У нее еще зубы вот так выпирают, – Кобари задрал верхнюю губу и изобразил выпирающие зубы.

Женщины засмеялись:

– Старшая сестра из детского отделения! Поднимитесь на лифте на четвертый этаж и спросите в ординаторской.

В нос ударил характерный больничный запах. Резкий запах крезола, смешанный с кислым запахом из блока питания. Несвежий запах, идущий от пациентов… Кобари был глух лишь к одному запаху – запаху страданий.

В ординаторской врач что-то писал, молодая медсестра прижимала к уху телефонную трубку. Неожиданно Кобари увидел ту, кого он искал, – в фартуке, держа в руке «утку», она прошла в уборную. Ошибки быть не могло. Это она – мадам N. В «утке» уныло плескалась бурая жижа.

Выйдя из уборной, женщина скрылась в палате. Кобари поспешил за ней.

Сквозь приоткрытую дверь косые лучи солнца заливали коридор. Слышались голоса, но женщины он не видел. На двери висела табличка с именем пациента: «Сигэру Утияма».

– Оловянный принц попросил ласточку, – послышался из-за занавески женский голос, – в этом городе есть бедная мать, она живет шитьем. Ее ребенок болен, у него жар, и ему хочется апельсина, но у нее нет на это денег. Поэтому возьми рубин, украшающий мой меч, и отнеси ей. Ласточка собиралась вместе со своими подругами улететь в теплые страны. Но не могла отказать принцу и, как он сказал, выклевала из меча рубин и отнесла матери. Благодаря деньгам, полученным за проданный рубин, ребенок вылечился.

– А что дальше? – послышался требовательный голос ребенка.

– На следующий день ласточка прилетела попрощаться, но принц попросил ее задержаться в городе еще на день. В городе живет один бедствующий юноша. Он хотел бы написать пьесу для театра, но из-за холода его руки закоченели, а денег, чтобы купить дров, у него нет. Отнеси этому несчастному юноше мой глаз. Этот глаз сделан из драгоценного камня – сапфира. Ласточка ответила, что не может совершить такое злодеяние, но принц продолжал настаивать. Делать нечего, ласточка выклевала глаз принца и отнесла в комнату студента. Ничего не подозревающий юноша смог благодаря этому купить дрова и написать пьесу.

Голос женщины постоянно прерывался голоском ребенка, который то спрашивал о чем-то, то просил поскорее рассказывать дальше. Кобари потерял всякий интерес.

– На следующий день принц попросил ласточку задержаться еще на один день. В городе есть прелестная девушка, продающая спички. Отнеси ей мой последний глаз, попросил он. Ласточка возразила, что тогда он перестанет видеть. Но принц продолжал просить: «Ласточка, милая ласточка, исполни мою волю!» Делать нечего, ласточка отнесла продавщице спичек второй глаз принца. Благодаря этому девушке больше не нужно было стоять на холодной улице.

– А что стало с ласточкой?

– Все ее подруги улетели в теплые страны, оставив ее одну. Она не могла бросить принца. Однажды ночью выпал сильный снег. Озябшая ласточка едва могла пошевельнуть крыльями. «Наверно, мне приходит конец», – подумала она. Из последних сил она взлетела на плечо принца и сказала: «Прощай, принц, прощай…»

После этого голос ненадолго прервался, после чего женщина стала учить ребенка молиться.

– Сигэру, повторяй за мной: Боже, сделай меня хорошим ребенком!

– Боже, сделай меня хорошим ребенком!

– Боже, будь ласков к детям, таким же, как я. И я буду ласков со всеми.

– Боже, будь ласков к детям, таким же, как я. И я буду ласков со всеми.

– Боже, дай мне этой ночью спокойно уснуть.