Кано сказал Сугуро, что будет ждать его после заседания исполнительного комитета пен-клуба на втором этаже. Там располагался буфет, где можно было выпить чай или кофе. Из окна виднелся заполненный водой ров, окружающий императорский дворец. Шел дождь. Сугуро вспоминал день в начале зимы, когда ему вручали премию. Каменная ограда дворца также темнела сыростью. В тот вечер появился этот тип, а потом… И вот теперь он сможет наконец-то сойтись с ним с глазу на глаз.

Закончивший какие-то переговоры Кано подошел с усталым, отечным лицом.

– Старость не радость! Время неумолимо… – пробормотал он, потирая рукой плечо. – Мне кажется, пен-клуб должен как-то поучаствовать в похоронах Ямагиси.

Он объяснил обстоятельства, связанные с организацией похорон умершего два дня назад старого литературного критика. Он был старше Кано и Сугуро, но всего лет на пять.

– Следующие мы на очереди, – уныло сказал Кано. – Когда-то давно, помню, Хидэо Кобаяси спросил у меня – начал ли я готовиться к смерти… Увы, я так и не написал книги, после которой можно со спокойной душой умереть.

– Ты такой не один. Вечно кажется, что следующая книга будет самой главной, в которой выскажешь наконец все, что хотел сказать.

– Да, но, в отличие от меня, ты создал свой собственный уникальный мир. Кто-то в издательстве сказал мне, что любой роман Сугуро всегда набирает как минимум десять тысяч читателей.

– Неужели так много?

– Много, много… Именно поэтому ты обязан оберегать свой образ, который сложился у твоих преданных читателей. Даже если очень приспичит… – сказал Кано с чувством в голосе и вдруг устремил взгляд за окно. – Ты действительно не посещаешь злачные места?

Ах, вот в чем дело! – только сейчас Сугуро догадался, к чему клонит Кано.

– Ты меня уже предостерегал. Повторяю – я не посещаю подобных мест.

– Правда?

– Правда.

– Я тебе верю. Но правда и то, что, по слухам, тебя видели выходящим поздно ночью с женщиной из сомнительной гостиницы в Акасаке. Если в «Фокусе» или «Эмме» появятся такие фотографии…

– Сказал же, я не посещаю, но… – Сугуро осекся.

– Но – что?

– Ничего.

– Берегись репортера, который когда-то меня допрашивал. Он очень настырный.

Кано некоторое время молчал, уставившись на принесенную чашку чая, затем протянул руку к счету, но когда Сугуро сказал, что заплатит, кивнул и поднялся. Со спины он казался еще более изможденным.

Выдался на редкость теплый день, поэтому когда жена пришла в рабочую квартиру делать уборку, Сугуро повел ее прогуляться. Они давно уже так не гуляли, поскольку все последнее время погода была холодная, ветреная, и у жены, как обычно, разболелись суставы. И теперь он, оберегая ее, шагал как можно медленнее.

– Чуть походишь, появляется одышка. – Жена, тяжело дыша, опустилась на скамейку.

– Все дело в привычке. От ревматизма еще никто не умирал. Как только потеплеет, тебе сразу станет намного легче.

Он знал, кто из них двоих умрет первым. Он, у которого с давних пор нелады с печенью, ставшие со временем хроническими. Он, у которого только одно легкое. Каждый месяц врач, взяв у него из руки кровь на анализ, повторяет: «Не перенапрягайтесь!»

– Замечательно мы съездили на Кюсю! – Некоторое время жена задумчиво глядела на высокое небо. – Интересно, как поживает святой отец.

Он знал, что жена постоянно возвращалась мыслями к их поездке в Нагасаки. Для пожилой женщины это наверняка было одним из счастливейших воспоминаний.

– Перед тем как уснуть, каждый раз невольно думаю о жизни этого святого старца… Вот уж поистине смиренный сердцем!

– В каком-то смысле и ты – смиренная сердцем.

– Шутишь?

– Вовсе нет. По сравнению с тобой… – Договорив до этого места, он, как вчера в разговоре с Кано, осекся… В отличие от тебя, мне никогда не стать смиренным сердцем. Ты меня совершенно не знаешь. У меня есть тайна, о которой я тебе не говорю. И тебе неизвестно, что существует человек, как две капли воды похожий на меня, и вскоре я с ним встречусь. Этот человек развратен, гадок…

– Ты… что-то от меня скрываешь? – Неожиданно жена обратила лицо в его сторону. На нем отражалось беспокойство.

– С чего ты взяла? Как такое возможно?

Глядя на сморщенные веки жены, Сугуро подумал, что не допустит, чтобы эти веки оросились слезами. И без того жить им осталось не так много…

– Успокойся, – сказал Сугуро тоном священника в исповедальне, после чего поспешно сменил тему: – Кстати, о Мицу… Она вернула деньги. Так, может, снова взять ее убираться?

– Я тоже об этом думала. Позвонила ей, но она сказала, что уже нашла другую работу.

– Хорошая работа?

– Дело в том, что она познакомилась в больнице с госпожой Нарусэ и та предложила ей приходить два раза в неделю. Я думаю, это очень хорошо для девочки… Во всяком случае, она многому научится…

– Мицу уже согласилась? – спросил он с невольным волнением.

– Да. Но что с тобой?

– Нет, ничего… Просто жаль. Она мне нравилась.

Он не забыл, как Мицу прикладывала ему на пылающий лоб холодное полотенце, не забыл пыльный запах ее свитера. И конечно же ее улыбку, в которой было столько беззаветной доброты…

Как ни убеждал он себя сохранять спокойствие, договоренность с Нарусэ тревожила его, как поднимающиеся со дна пузыри болотного газа. «Вы сможете увидеться со своим самозванцем…» Осталось всего три дня.

Предстоящая встреча с каждым днем внушала все большее отвращение – не хочу, не хочу! Припертый вопросами, этот тип наверняка со своей обычной наглой ухмылкой будет только оправдываться и увиливать. Необходимо добиться хотя бы того, чтобы он перестал повсюду выдавать себя за Сугуро, но как это сделать? У него нет прав ему запрещать. В таком случае необходимо получить доказательства, что этот человек, посещающий злачные заведения, не он. Каким образом?

Почему вообще этот тип внезапно объявился нынешней зимой? Где он до сих пор прятался? С его появлением основание, на котором покоилась литературная репутация Сугуро, дало трещину. И если бы только его литературная репутация! Его личная жизнь пошатнулась. Этот человек как будто наслал на него проклятье. Он вспомнил «Смерть в Венеции» Томаса Манна – там старик потерял все после встречи со смазливым юнцом. Сколько лет было старику? Кажется, как и ему, около шестидесяти пяти…

Долгий жизненный опыт научил его, что Бог наносит удар тогда, когда меньше всего этого ожидаешь. Но он и подумать не мог, что Бог нашлет на него беду в тот момент, когда он наконец-то завершил создание своей собственной вселенной.

Смерклось.

Сугуро сидел сгорбившись в своем кабинете, когда в гостиной зазвонил телефон. Он звонил заунывно, упрямо, словно испытывая его терпение.

Звонок оборвался. Только он облегченно вздохнул, как телефон вновь ожил. И на этот раз он его проигнорировал. Как ни в чем не бывало продолжал работать. Но телефон не унимался. Наконец, не выдержав, он схватил трубку.

– Алло, алло? – откуда-то издалека послышался тихий голос Куримото. – Значит, вы все-таки дома? Вы же почти не выходите… Дело в том, что у господина Кано случился приступ, его отвезли в клинику…

Куримото замолчал.

В первый миг он не мог сдержать раздражения. Что за чушь! Прекратите свои дурацкие шутки! Но Куримото был не из тех, кто способен на подобные телефонные розыгрыши.

– Все произошло так внезапно, что при его смерти присутствовала лишь госпожа Н.

Н. – женщина, которая жила с Кано после того, как пять лет назад у него умерла жена. Она заправляла каким-то питейным заведением, но к тому же была давней поклонницей его творчества, и это их сблизило. Впрочем, Кано предпочитал не рассказывать о ней даже таким своим старым друзьям, как Сугуро.

– За полчаса до этого он пожаловался на боль в груди… Врачи попытались что-то сделать, но было уже поздно.

– Понятно, я немедленно выезжаю. Где больница?

– Недалеко – «Клиника Омори». Но мы сейчас перевозим тело к нему домой, приходите сразу туда.

Торопливо собравшись, заказал такси и назвал адрес Кано. Перед глазами всплыла его изможденная фигура, когда они пять дней назад встречались в буфете после заседания исполнительного комитета пен-клуба. Обычно жизнерадостный, в тот день он выглядел унылым, подавленным. Было ли это предчувствием смерти? Но что же его так утомило? Он думал о жизни своего приятеля, постоянно вращавшегося в литературной тусовке. Непременно присутствующий на всех заседаниях исполнительного комитета, допоздна пьющий с молодыми сотрудниками издательства, Кано казался человеком с душой нараспашку, но в его романах сквозила какая-то обида, мизантропия. Кажется, об этом догадывались только его давние друзья…

Вечерний город из окна такси. Всегда одно и то же. Зимнее небо свинцового цвета, грузовики и машины останавливаются на перекрестках и снова едут, едут и останавливаются. Перед магазином электроники молодые продавцы перетаскивают картонные коробки. У входа в лавку овощей и фруктов сияют мандарины. Кано умер, но в мире ничего не изменилось. Сугуро почувствовал досаду, но еще сильнее его мучило то, что он никак не мог поверить в реальность смерти приятеля.

Подъехали к дому Кано. На узкой улице жилого квартала сотрудники издательства в черных костюмах встречали приходящих высказать соболезнования. Одним из первых примчался старенький Сэки. Поздоровавшись с ним и с теми, кого он знал только шапочно, Сугуро в сопровождении Куримото прошел в гостиную. Освещение казалось ослепительно ярким, наверно из-за того, что свет отражался от гроба, сделанного из белого дерева, и из-за обилия белоснежных хризантем. Подняв красные от слез глаза, Н. шепотом предложила ему взглянуть на покойного. Лицо лежащего в гробу Кано было желтовато-бледным, точно вылепленным из воска, между бровями пролегла тонкая страдальческая складка. Сугуро смотрел внимательно, стараясь запечатлеть в сердце черты своего старого друга, наконец-то закончившего свой жизненный путь.

«До встречи… там… – пробормотал он про себя. – Все ж таки и ты, и я – мы жили в этом мире, писали…»

Тут только с щемящим чувством он впервые осознал, что Кано умер, навернулись слезы. Желающие проститься всё прибывали, в комнате, где была расставлена еда для поминок, показался Сиба, вместе с которым они когда-то начинали свой литературный путь. Сиба давно смирился с тем, что ему не быть литературным критиком, преподавал в женском университете и держался скромно, полностью утратив свой прежний задор.

– Казалось, все еще впереди, – сказал он грустно, наливая в стакан пиво. – Но вот Кано ушел первым, и теперь смерть как будто и ко всем нам подошла ближе…

Сугуро кивнул:

– Ты прав. Редеют наши ряды.

Сидевший напротив Сэки пробормотал с печальной улыбкой:

– Я следующий.

Высказав соболезнования Н. и еще раз взглянув на Кано, Сугуро ушел. Было уже за полночь. Как назло, ни одного такси. Небо казалось совершенно черным. Он не думал, что смерть Кано приведет его в такое отчаяние.

Скрип, раздавшийся в тот момент, когда врач, закончив просматривать анализы, повернулся к нему, не предвещал ничего хорошего.

– ACT – двести пять. АЛТ – его восемьдесят восемь. Я бы посоветовал вам лечь в больницу… Если ничего не делать, может произойти резкое ухудшение.

Сугуро посмотрел на длинную ленту с результатами анализов, которую врач положил на стол. Странно, но слова врача его нисколько не взволновали. Только пронзило чувство: вот и я шаг за шагом приближаюсь к миру, в который ушел Кано. Это и есть старость…

– К сожалению, обстоятельства не позволяют мне немедленно лечь в больницу.

– Однако…

– Постараюсь, насколько возможно, соблюдать покой. Давайте подождем следующих анализов, тогда и решим насчет больницы.

– Проблема в том, что печень не подает никаких болезненных симптомов до тех пор, пока становится уже неоперабельна. Но как только начинается скопление воды в брюшной полости, в печени происходят необратимые перемены. Необходимо оперативное вмешательство прежде, чем это произойдет.

– Понятно, – кивнул Сугуро, но не поддался на уговоры, отказавшись от госпитализации.

На обратном пути в вагоне метро, усевшись в углу и сложив руки на коленях, он рассеянно разглядывал рекламные плакаты. Новые выпуски еженедельных журналов, банкетные залы для свадеб… Взгляд остановился на рекламе жилого комплекса, предназначенного для пожилых семейных пар. Пожилую пару изображали актер и актриса, которых Сугуро помнил с детства, над их лицами, расплывшимися в натужных улыбках, было крупно напечатано: «Красивая старость». Он повторил про себя, точно пробуя на язык: «Красивая старость»… Но старость, которая настигла его после вручения премии, не только не была красивой, она была гнусна и отвратительна. Словно мрачный, тяжелый сон. Сумеречный час, когда ветер смерти взметает то, что до поры до времени таилось под спудом, – вот что такое старость. Сугуро закрыл глаза.

Когда он вернулся в рабочую квартиру, пришла жена, чтобы убраться.

– Ну как? – спросила она.

– Анализы? Все как обычно. Не о чем беспокоиться.

– Ну, слава богу, – обрадовалась жена, – а то я с утра места не нахожу.

Сугуро, опустив глаза, похвалил себя за то, что избавил жену от ненужных волнений.

Церемония прощания с Кано состоялась в храме Сэйгандзи в Сибе. Обращаясь к большой фотографии покойного, выставленной на заваленном хризантемами алтаре, Сугуро от имени друзей зачитал слова прощания – их сегодня утром он писал часа два. Вспоминая великодушие и мастерство, с какими Кано в начале зимы на церемонии вручения премии разъяснял суть его творческих исканий, Сугуро говорил:

– Если надо было бы одним словом охарактеризовать жизнь и творчество Кано, то это прежде всего – бескомпромиссность. Кано никогда не заигрывал с читателем, не подлаживался к эпохе, писал своенравно, писал о том, о чем считал нужным писать. Это своенравие наложило отпечаток и на его жизнь…

Когда церемония закончилась и он вышел из храма во дворик, где еще расхаживали мужчины и женщины в траурной одежде, он заметил молодого человека, который стоял невдалеке, опершись о каменный фонарь, и поглядывал в его сторону. Опять этот Кобари! Приблизившись, тот спросил:

– Можно вас на пару слов?

Расценив молчание Сугуро как согласие, он продолжал:

– Помните, в прошлом месяце в Токио была ночь… С густым туманом?

– С густым туманом?

– Да. В газетах писали, что такого тумана не было уже лет тридцать.

– Какое это имеет ко мне отношение?

– Вы куда-нибудь ходили в ту ночь?

Сугуро, пропустив мимо ушей вопрос репортера, двинулся к выходу, но тот не отставал, пристроившись сбоку:

– Вы столкнулись со мной у гостиницы в Ёёги. И убежали, спрятавшись в переулке.

Сохраняя убийственное молчание, Сугуро вышел из ворот храма. Там люди из издательства, помогавшие с организацией похорон, подзывали такси для гостей. Даже такой нахал, как Кобари, вынужден был отступить.

Сев в автомобиль, он вдруг подумал: «гостиница в Ёёги»… Поспешно достал конверт и вынул из него маленькую бумажку. Это был обрывок салфетки, который ему дала Нарусэ в ресторане «Сигэёси». На ней было отчетливо написано «Ёёги».

Кобари утверждает, что столкнулся с ним перед этой гостиницей в тот день, когда на улицах стоял густой туман. Действительно, в ту ночь он выходил. Никакой особой цели не было. Просто хотелось побродить по окутанному непроницаемой пеленой парку. Гуляя, он думал о том, как это похоже на его старость. В тот самый момент, когда у него появилась уверенность, что открылась ясная жизненная перспектива, откуда-то вынырнула эта грязная рука, которая все смешала, взбаламутила, превратив его старость в сплошной непроглядный туман.

Это уже слишком!.. Сугуро почувствовал, как в нем вновь вскипает гнев. Ладно бы этот неуемный репорте-ришка, но наглость самозванца переходит вообще все мыслимые границы!

Хватит! Надо положить этому конец!

Завтра пятница. Он долго сомневался – идти или не идти, но теперь его чувства определились. Он должен встретиться с этим человеком.

Пятница.

Накануне вечером по телевизору сообщили, что не исключен снегопад, и хотя прогноз погоды обычно бьет мимо цели, похолодало, а в такие дни у жены всегда болели суставы.

Заночевав в рабочей квартире, Сугуро проснулся рано утром. Закрыв глаза, он попытался вновь провалиться в сон, но ничего не получилось.

Раздраженно поднялся с кровати, не умываясь, вошел в кабинет, свое убежище. На столе со вчерашнего дня лежали торопливо исписанные листки: «Скрытое обнаружится, и тайное станет явным», «Если твоя рука соблазняет тебя, отрежь ее!»

Прошел в кухню, налил в кофейник воды, включил в розетку. Умывшись, выпил горячего кофе и позвонил жене.

– Суставы не болят?

– Нет, на всякий случай постоянно делаю согревающий компресс. Сегодня пятница, поэтому позже пойду в церковь.

– Обо мне не беспокойся. Меня пригласили в ресторан люди из одного журнала.

Сугуро мечтал, чтобы именно сегодня у него было много визитеров. Хорошо бы один за другим являлись редактора, посланцы из издательств, тогда бы он мог не думать о том, что ему предстоит. Взглянул на свое расписание – утром должен зайти Куримото.

Куримото собирался обсудить и наметить сроки следующего романа. Сугуро спросил, не могут ли ему предоставить год на предварительную подготовку.

– Почему? – удивился Куримото.

– У меня уже возраст. Нет желания писать так, как я писал до сих пор. Хочется произвести небольшую встряску…

– Как это понять?

– Хочу проверить, насколько устойчивы основы всего того, что я делал до сих пор.

Куримото недоумевающе склонил голову набок.

– Кано перед смертью сказал мне… – Сугуро замялся, – о том, что обо мне ходят всякие сплетни.

– Ничего подобного! Ваши истинные поклонники никогда не поверят, что вы на такое способны.

– Истинные поклонники?

– Ну хотя бы тот юноша, помните, работающий в интернате. Но если в результате, как вы выразились, «встряски» ваша литературная репутация пошатнется, что тогда, скажите, с ними со всеми будет?

Сугуро горько усмехнулся, с языка чуть не сорвалось: «Что будет то будет».

– Однако, чтобы написать такую вещь, мне понадобится год или два. Название уже есть: «Скандал, или Молитва старика».

После того как Куримото ушел, он, подойдя к окну, посмотрел на небоскребы Сибуи и Синдзюку. Город казался унылым и молчаливым, была уже середина марта, но если бы сейчас выпал снег, это бы его не удивило.

Чтобы отвлечься, раскрыл книгу зарубежного писателя. Но и слова, и образы оставляли равнодушным. Книга была не виновата. Глаза рассеянно скользили по строкам.

– Ничего удивительного. Подобные книги меня уже не увлекают… – бормотал он, понимая в то же время, что проблема в другом: все его мысли были сосредоточены на гостинице, указанной Нарусэ.

Ноги озябли, за окном, задернутым шторой, уже подступал вечерний сумрак. Честно говоря, в эту минуту он был готов от всего отказаться и вернуться к жене. Но он уже сказал ей, что сегодня ужинает в компании журналистов.

Когда Сугуро вышел из такси, снег сразу же налип на щеки, на рукава плаща. И пока он нерешительно медлил перед гостиницей, снег все падал и падал, осыпая его с ног до головы.

По обе стороны дорожки от ворот до самого подъезда, точно шеренги солдат, чернели гималайские кедры. Из холла сочился свет, окружая бледным сиянием вход, занесенный снегом. Перед ним была скорее не гостиница, а большой особняк, однако ядовито мерцающие на заднем плане неоновые вывески более дешевых гостиниц недвусмысленно давали понять, что этот район отдан на откуп всякого рода сомнительным заведениям.

Странно, но ему казалось, что он уже когда-то раньше видел эту гостиницу. Не только видел, но и заходил внутрь. Похоже на то загадочное чувство, которое порой возникает, когда, очутившись в каком-то незнакомом месте, мнится, что в далеком прошлом мы уже видели открывающийся перед нами пейзаж, и все же, почему он почти уверен, что помнит эту гостиницу?

Вошел внутрь. Послышался резкий стук пишущей машинки. За конторкой портье стоял насупившийся человек лет тридцати в темном костюме. Сугуро остановился, ожидая, когда тот обратит на него внимание, поглядывая через стеклянную дверь на усилившийся снегопад. Снежинки кружились в танце, попадая в сноп света, бьющего из холла гостиницы.

– Добро пожаловать… – Прекратив печатать, портье посмотрел на Сугуро.

– Сюда должна была прийти… – Сугуро старался не показывать своего смущения, – одна женщина, ее зовут Нарусэ…

– Я знаю. – Лицо вышколенного портье сразу стало бесстрастным, и он отчеканил заученным тоном: – Поднимитесь на лифте на третий этаж. Триста восьмой номер. В конце коридора.

Сугуро пересек маленький зал, который, по правде говоря, только условно можно было назвать холлом, и вошел в лифт. На месте проводившего его глазами портье ему вдруг почудился юноша из интерната, назвавший себя его преданным читателем…

Миновав второй этаж, лифт медленно остановился на третьем. В нос ударил пыльный запах коврового покрытия. Сугуро вышел в коридор.

Тишина.

Пошел по коридору, скользя глазами по номерам: триста шестой, триста седьмой, наконец, триста восьмой. Постучал в дверь.

– Не заперто!

Нарусэ его ждала. Одетая в кашемировый свитер, она сидела, откинувшись на диване, и курила сигарету. На свитере блестела серебряная брошь с искусственным бриллиантом. Сугуро впервые видел ее курящей.

– Не сомневалась, что вы придете. – Затушив сигарету, она поднялась.

Надо было что-то ответить, и Сугуро сказал сиплым голосом:

– Я пришел встретиться с самозванцем.

– Загляните в соседнюю комнату. – Нарусэ не стала тянуть время, сразу приступив к делу. – Это номер-люкс.

Приподняв руку, она указала на дверь, ведущую в соседнюю комнату. Там, по всей видимости, была спальня.

Толкнув дверь, он заглянул туда. В глаза бросилась огромная постель. На ней ничком лежала, как ему показалось в первую минуту, большая кукла, в свитере и джинсах. Спутанные волосы падали на невинное лицо девочки школьного возраста. Это была Мицу, погруженная в глубокий сон.

– Что это значит? Почему здесь эта девочка? – воскликнул Сугуро потрясенно. Он почувствовал, что попал в западню, расставленную Нарусэ. – Вы же обещали свести меня с тем человеком!..

– Да, конечно, он скоро придет.

– Прежде надо отправить отсюда Мицу. Уведите ее!

Нарусэ смотрела на него улыбаясь, и в этой улыбке странно мешались сочувствие и озорство, точно он был маленький ребенок, сказавший какую-то глупость.

– Девчонка слишком много выпила. Так развезло, что куда ей теперь идти домой!

– Что вы с ней сделали?

– Ничего. Мы ждали, когда вы придете, смотрели телевизор, пели песни… Я рассказывала ей истории из своего детства.

– Зачем вы привели сюда Мицу? – накинулся он на Нарусэ, чувствуя, как голос срывается от волнения. – Она только внешне выглядит взрослой, а по сути это еще неразумное дитя. У нее чудесный характер. Она сама доброта; если кто-то оказался в трудном положении, готова помогать себе во вред… Поэтому она так легко вам поддалась, ничего не подозревая.

– Знаю, – кивнула Нарусэ, продолжая улыбаться. – В больнице я не раз имела возможность наблюдать, как заботливо она ухаживает за стариками.

– Когда у меня был жар, она всю ночь не отходила от моей постели.

Вспомнилось улыбающееся лицо Мицу, прикладывающей ладонь к его лбу.

– И все же, – сказала Нарусэ на этот раз серьезно, – только ли любовь испытываем мы при виде такого добродушия? Только ли сочувствие пробуждает в нас это воплощение невинности? Вы писатель, вы должны знать. – Внезапно ее лицо покрыло выражение глубокой скорби. – Не думаю, что сердце человека такая простая вещь… Только ли любовь и сочувствие вы испытывали к Мицу?

Сугуро, которого она затронула за живое, немного растерялся.

– Вы позвали меня сюда, чтобы это проверить?

– В мире есть множество женщин, которые ушли от своего мужа только потому, что он был воплощением доброты. Думаю, это свойственно всем: когда человек, с которым вы имеете дело, слишком добр и великодушен, хочется причинить ему боль. – В голосе Нарусэ послышался вызов. – Можно вас спросить?

– Зачем? Я и так знаю, что вас интересует, – попытался Сугуро уйти от вопроса.

Но Нарусэ не поддалась:

– Иисус, в которого вы верите… Не потому ли его в конце концов убили, что он был слишком невинным и чистым?

– Что вы хотите сказать?

– Когда Иисус, обливаясь кровью, шел к месту казни, неся на спине крест, толпа поносила его и швыряла в него камнями. Не кажется ли вам, что они получали от этого наслаждение, о котором я постоянно вам говорю? Невинный, чистый человек страдает у всех на глазах… И поскольку это доставляло людям наслаждение, они продолжали мучить его все более жестоко. Потому, что Иисус был слишком невинен, потому, что Иисус был слишком чист… Настолько, что в нас возникает желание осквернить… Это свойственно всем, у каждого человека в глубине души таятся такие желания… Только не всякий отваживается туда заглянуть. Вы не исключение. Взять ваши романы… Правда же… Вы написали о человеке, который предал Иисуса, но в конце концов, после того как трижды пропел петух, раскаялся и плакал горько, но всеми способами вы избегали писать о толпе, которая кидала камни, пьянея от удовольствия…

– Я не отрицаю, есть вещи, писать о которых не возьмется ни один писатель.

– Вы увиливаете. – Нарусэ еще шире открыла свои и без того большие глаза. После чего, словно поддразнивая его, сказала: – Сегодня пятница, пусть это и случайное совпадение, день, когда был распят Иисус. День, когда толпа кидала в Иисуса камнями. Поэтому я нарочно пригласила вас в эту гостиницу… – Она рассмеялась. – Извините. Но я говорю правду.

– В любом случае вы обманули меня, пообещав встречу с тем типом.

– Вы можете сейчас же с ним встретиться, – отмахнулась Нарусэ.

– Где?

– В соседней комнате.

Он направился к двери, но:

– Так нельзя, если вы войдете без разрешения, он рассердится, – остановила его Нарусэ. – Вон туда.

Она указала рукой на дверь возле ванной.

– Видите там стенной шкаф? В задней стенке сделано отверстие, чтобы подглядывать в спальню.

– Отверстие для подглядывания?

– Да, в Синдзюку в злачных местах это сейчас модно. Среди членов клуба этой гостиницы есть люди, пожелавшие получать такое же удовольствие… Оттуда вы сможете его увидеть.

– Но что он делает с Мицу?

– Полагаю… – сказала Нарусэ невозмутимо, – демонстрирует чувства, которые вы питаете к этой девочке.

– Бросьте эти шуточки! У меня нет каких-то особых чувств к ней.

– На поверхности. Но в вашем подсознании…

– Я не питаю к ней никаких непристойных желаний…

– Но послушайте, желания не ограничиваются сексом. Каких только желаний не бывает!

– Например?

– Если посмотрите… – сказала Нарусэ, как будто специально для того, чтобы подстегнуть его любопытство, – сами поймете.

Сугуро колебался, не зная, на что решиться. С одной стороны, он хотел поскорее увести Мицу отсюда и вернуть ее домой. С другой – было сильное искушение увидеть, что же это за бессознательные чувства, которые, как утверждала Нарусэ, возбуждает в нем девочка.

– Вам не мешает выпить, – вдруг пробормотала Нарусэ. Она поднялась, открыла панель в углу комнаты, за которой оказался небольшой белый холодильник. На верхней полке стояли маленькие бутылочки. – Я вам приготовлю коктейль.

– Я не пью, – решительно сказал Сугуро. Не хотелось и дальше уступать искушениям Нарусэ.

– Отказ не принимается.

Она уже охлаждала стакан и шейкер в холодильнике. Налив в стакан янтарную жидкость, поставила перед ним.

– Это не яд. Всего лишь снадобье, которое отведет вас в другой, неизвестный вам мир.

Он впился глазами в напиток Нарусэ ушла за чем-то. Подняв голову, увидел, что за окном тихо падает снег. Протянув руку, он поднес стакан к губам. Резкий, бьющий в нос аромат. Непривычный к крепким напиткам, он закашлялся, но внезапно его охватило страстное желание изничтожить свое опостылевшее «я». Скрипящий стул врача. Голос, зачитывающий показатели ACT и АЛТ. Сугуро сердито выпил залпом содержимое стакана.

Тепло распространилось от горла по груди. В ту же минуту ему почудилось, будто в него вошло что-то из неведомого, находящегося в другом измерении мира. Он с удивлением почувствовал, что его решимость увести Мицу как будто парализована.

«Надо увести ее отсюда, – настойчиво внушал он себе. – Надо увести ее…»

Точно понуждая себя, он поднялся с дивана и направился в соседнюю комнату. Ноги слегка дрожали. Он уже собирался подойти к двери, как вдруг, повинуясь какому-то неодолимому позыву, свернул в сторону шкафа, на который указала Нарусэ.

– Только гляну разок, – пробормотал он, – одним глазком. И тогда со спокойной душой уведу Мицу.

В задней стенке шкафа, в котором висело несколько пустых вешалок, было проделано маленькое круглое отверстие, незаметное для непосвященных. Отодвинув вешалки, Сугуро припал к нему глазом. И вот уже автор «Жизни Христа» и «Слуги» стоял в постыдной полусогнутой позе, которую с такой охотой принимают мужчины в многочисленных пип-шоу на Кабукитё.

В отверстие была вставлена специальная линза, так что, вращая черный ободок, можно было осмотреть всю спальню. Кровать, приближенная линзой, была видна как на ладони, только не в фокусе, и вначале ему показалось, что на постели белеет какой-то ком, но настроив резкость, он увидел лежащую на спине Мицу. Она все еще спала, но за прошедшее время с нее исчезли грязный свитер, застиранные джинсы и все, вплоть до нижнего белья. Как она оказалась раздетой? Сама сняла? Или это проделки Нарусэ?

На нее падал бледный свет стоящего рядом торшера. При виде ее детского спящего личика защемило в груди. Тело девочки было не столь красиво, как оно привиделось ему во сне. Бедра, как у всех современных девочек, сильно развиты, но ноги короткие, кривые. Свет торшера резко выделял еще не вполне сформировавшиеся округлости с торчащими бурыми сосками. Незрелые, плотные груди девочки, еще не ставшей женщиной. На плоском животе маленький, узкий пупок отбрасывал тонкую тень в глубь плавно нисходящего, как склон песчаной дюны, лона. Впившись глазами в бурые соски и твердые груди, Сугуро как будто вдыхал запах рощи в начале весны. Аромат деревьев, усеянных еще не раскрывшимися клейкими почками. Аромат жизни.

Нагота Мицу не имела в себе ничего от «женщины», в ней не было ничего сексуального. И в то же время это уже не было тело ребенка. Тело, предвещающее «женщину» – не пройдет и полугода, все в нем округлится и смягчится, созреет. Спутанные волосы спадали на лоб, на безмятежно спящем, невинном личике еще сохранялось детское простодушие. Пока он стоял, приникнув к отверстию, прошло довольно много времени. Нарусэ все еще не появлялась, разумеется, и того типа тоже не было. Возможно, Нарусэ хотела, чтобы вначале Сугуро до пресыщения насытил телом Мицу свой взор.

Глядя на голое тело девочки, он думал о тех разрушениях, которые принес с собой его возраст. Внутренние органы – изношенные, как стершиеся от долгой работы шестеренки. Печень, которой врач предрекает скорое затвердение. Лицо, изъеденное долгими годами. Как и его друг Кано, он уже недалеко от того, чтобы уйти в мир иной. А в этом простодушном спящем личике, в выпуклостях, еще не достигших женской полноты, распускается будущее. Если приблизить лицо к этим припухлым грудкам, наверняка пахнёт яблоком. Запах, которого, увы, не найти на груди «женщины», ибо зрелость уже содержит в себе предвестие увядания. Сугуро охватило страстное желание вдохнуть, вобрать в себя этот аромат юности. Казалось, если он насытится им, его дряхлое тело и усталая душа вернут себе силы, возродятся.

Откуда-то послышалась музыка. Фортепьянный концерт Моцарта… Если бы ему было дано прожить еще раз свою жизнь, он бы хотел, чтобы его повсюду сопровождала подобная музыка. Ане этот страх смерти, который неусыпно точится на дне души. В этот момент он неожиданно вспомнил лучи зимнего солнца, освещающие округлые холмы, и залив полуострова Симабара, на который они ездили с женой, и улыбчивое лицо старого священника с кроткими глазами. Если бы этот старец увидел тело Мицу, он бы, в отличие от него, не испытал ревнивой зависти. Он ведь верит, что впереди его ждет более чудесная жизнь…

Из ванной в соседней комнате появилась Нарусэ. Неясно, отдавала ли она себе отчет в том, что Сугуро продолжает подгладывать через отверстие, но, словно бы игнорируя его, она присела на кровать Мицу и начала ласково приглаживать ее волосы. Она осторожно двигала пальцами, точно мать, приводящая в порядок прическу дочери… Мицу наконец проснулась, сонно посмотрела на Нарусэ и, узнав ее, рассмеялась. Смех добродушный и немного глуповатый. Нарусэ что-то сказала ей, но Сугуро не расслышал. Он торопливо вставил в уши прикрепленные к стенке наушники и увеличил звук.

– Ты напилась. И спала как сурок, – сказала Нарусэ, одаряя Мицу ласковой улыбкой, точно глядела на ребенка в больнице. – Если не выспалась, поспи еще.

В этот момент Мицу заметила свою наготу и поджала ноги.

– Я тебя раздела. Пьяной спать в одежде нехорошо. Ни о чем не волнуйся. Успокойся и доверься мне… Относись ко мне, как к своей матери.

Все это время она продолжала медленно, ритмично поглаживать ее волосы. Грациозные ангельские пальцы нежно ласкали голову девочки, девочка сомкнула веки.

– Да, да, закрой глаза… Ты почувствуешь, как на тебя сходит покой. Будто соскальзываешь вниз по длинной, длинной горке. Отдайся этому скольжению. Все ниже и ниже…

Сугуро затаил дыхание. Вновь и вновь монотонно повторяемые слова напоминали сеанс гипноза.

И вот уже маленькая головка Мицу поникла. Точно насекомое, оплетенное нитями паутины, слабеет, замирает, девочка лежала неподвижно. Как будто давая понять, что приготовления окончены, Нарусэ метнула взгляд в сторону Сугуро. Словно говорила: «С Мотоко мы начинали так же!»

Все еще находясь в отупляющем опьянении, Сугуро рассеянно наблюдал через отверстие представшую ему необычную картину.

И вдруг… Сугуро вздрогнул. Пока он витал в облаках, услаждая себя грезами, Нарусэ куда-то исчезла, и другая спина скрывала Мицу. Спина мужчины, с багровым шрамом в форме полумесяца под левой лопаткой. Таким же, какой был на спине Сугуро, – след давней операции на легком.

Он.

Как и обещала Нарусэ, он появился в спальне и теперь бесстыдно разглядывал тело Мицу.

– Это вы? – сонно спросила Мицу, приоткрыв щелочки глаз. – Что такое?

Еще не полностью освободившись от действия гипноза, она, видимо, не понимала, откуда взялся этот мужчина, пожирающий ее глазами.

Мужчина несколько раз провел ладонью по коническим припухлостям груди, видимо наслаждаясь ее мягкой упругостью. Оставив грудь, ладонь спустилась в слегка опушенный, словно осененный тенью вечерних сумерек, низ живота, и в следующую минуту мужчина влюбленно прижался губами к черточке пупка.

– А-а, – невольно вырвалось у Сугуро.

Чувства, которые сейчас испытывал мужчина, напрямую передавались ему Похожее на него как две капли воды лицо вжималось в живот девочки. Словно зарываешься лицом в тугую нагретую на солнце подушку, и запах песка, и упругая податливость… Закрыв глаза, вслушивался в звуки, идущие от ее живота. Шум крови? Биение пульса? Когда-то давно ему случилось слышать такое ранней весной в деревне. Тихий гул, идущий от деревьев, вбирающих в себя жизнь вселенной, набухающих, пускающих ростки, приоткрывающих розоватые почки. Если у жизни есть звучание, то сейчас им была наполнена эта девичья плоть.

Если напрячь слух, можно уловить в этом нутряном звуке много различных мелодий. Они будили в Сугуро воспоминания, образы. Чувство покоя, когда он в детстве с матерью шел по тропинке в туннеле из цветущих деревьев. Или когда на его вопрос: «Выйдешь за меня?», жена, в то время молоденькая девушка, подняла глаза и, улыбаясь, сказала: «Да». Святой отец, читающий нараспев из Евангелия: «Блаженны кроткие…» И, наконец, голос Мицу той ночью, когда она шепнула ему на ухо: «Не беспокойтесь, я за вами поухаживаю». Мелодии добра и красоты, которых он искал в этом мире.

Хотелось без конца внимать этому звучанию жизни. Хотелось впивать в себя эту жизнь. В какой-то момент он слился с мужчиной, прижался губами к животу Мицу, целовал его, двигая губами, целовал вокруг грудей, целовал шею, точно пытаясь вобрать в себя эту юную жизнь. Покрытое морщинами, испещренное пятнами тело старика. Дряблое, точно сухой лист, изъеденный насекомыми, немощное тело. Чтобы спасти его, он, как паук, поедающий бабочку, готов был высосать жизнь из Мицу. На животе, на груди блестела старческая слюна, точно липкий след слизняка. Подмывало еще сильнее пачкать, осквернять это тело. Зависть старика, находящегося на шаг от смерти, к цветущей юности. И в то время как зависть, мешаясь с наслаждением, двигала его губами, в нем все сильнее разгоралась ярость, и, не осознавая, что делает, он обхватил пальцами шею девочки. И вдруг новый звук пронзил его.

Звонил телефон, зовущий откуда-то издалека. Вновь и вновь, немолчный, неотступно следующий за ним, этот звон повторял: «Это тоже ты», «это тоже ты», «это тоже ты». Ты, поджегший лачугу, в которой были заперты женщины и дети. Ты, бросавший камни в исхудалого, окровавленного человека, несущего на спине крест. Ты, написавший: «Я себе неприятен, я себе отвратителен».

– Больно! – Извиваясь под ним, Мицу открыла глаза. – Не надо!..

Тот же голос, который шептал ему: «Не беспокойтесь, я за вами поухаживаю».

Сугуро очнулся, как будто после глубокого обморока. По лбу, на шее струился пот, не оставляя сомнений в том, на что он покушался. Он едва ее не задушил. Его затянуло в водоворот страстей еще более бурных, чем зависть к юной плоти. Мощь этого водоворота была слишком яростной, слишком сладостной, неодолимой. Что же спасло его?

Мужчина поднялся, развернулся. Глядя на него, ухмыльнулся презрительно. По щекам размазаны слюни, редкие, тронутые сединой волосы спутаны, взмокли от пота. Точь-в-точь портрет Сугуро, нарисованный Мотоко Итои. Беспрепятственно он выскользнул из спальни.

Чувствуя во всем теле ужасную усталость, Сугуро прижался головой к стене. Отступая из полутемной ниши, он покачнулся, и вешалки, ударяясь, одна за другой посыпались на пол. Волоча ноги, вошел в спальню. Мицу лежала на кровати как мертвая. Сугуро отвел глаза и, словно убийца, скрывающий следы преступления, накрыл ее валявшимся в ногах одеялом. На стуле висели аккуратно сложенные свитер и грязные джинсы. То, как аккуратно они были сложены, напомнило ему о Нарусэ, но она не появлялась с тех пор, как ушла.

Он стоял у зашторенного окна, как оглоушенный. Боялся окликнуть Мицу. Не знал, как девочка отреагирует на то, что он пытался с ней сделать, и в то же время с беспокойным нетерпением ждал, когда она зашевелится.

Наконец Мицу приоткрыла глаза и, словно ничего не понимая, смотрела сонно в одну точку, но как только в поле ее зрения попал Сугуро, она, узнав его, улыбнулась.

– Что это со мной?

Он решил, что она только прикидывается, и на мгновение замешкался с ответом. Однако, увидев на ее лице обычную добродушную улыбку, сказал:

– Не помнишь? Ты слишком много выпила.

– Голова раскалывается. А где та тетенька…

– Не знаю. Наверно, уже ушла. Поэтому я здесь, чтобы отвезти тебя домой.

– Спасибо.

– Не спасибо, а, как там у вас говорится, – клёво!

Мицу хихикнула. Отчего Сугуро стало еще тошнее.

– Ничего не помнишь?

– Ничего.

– Тебе что-нибудь снилось?

– Может, и снилось… не помню.

Сугуро заметил, что на ее щеках и шее не осталось и следа от слюны. А ведь когда он смотрел через отверстие, благодаря увеличительной линзе он отчетливо видел этот липкий блеск.

Или все было галлюцинацией? Нет, невозможно. То, что здесь произошло, отчетливо, живо сохранялось в его памяти. В отличие от церемонии вручения премии или лекции, он уже не мог списать это на обман зрения.

– Какая-то я вся вялая…

– Тогда еще немного поспи.

Девочка послушно закрыла глаза и тотчас же ровно задышала. Здоровое дыхание юной жизни, сны которой не пронизаны кошмарами, как его бесконечные ночи. Начинающая жить и приближающийся к смерти. Прислушиваясь к ее дыханию, Сугуро никогда еще так реально не ощущал разделяющую их бездну.

Подойдя к окну, откинул штору. На оконной раме набился снег, продолжающие падать снежинки танцевали на свету.

Выждав полчаса, он растолкал Мицу и велел ей одеваться. Повернувшись спиной, он подождал, пока она надела джинсы и натянула через голову старенький свитер.

Вышли в пустынный коридор, ступили в скрипящий лифт.

– Кажется, мне действительно что-то снилось, – вдруг пробормотала Мицу. Сугуро молчал. – Мне кажется, я несколько раз видела вас во сне… Странно, почему бы это?

От конторки портье по-прежнему доносился стук пишущей машинки. Все то время, что Сугуро, обняв девочку за плечи, вел ее к выходу, одетый в черное мужчина с демонстративно равнодушным лицом не поднял глаз и не посмотрел в их сторону. Сугуро хотел было попросить его вызвать такси, но при мысли о том, что портье все знает, его намерение тотчас улетучилось.

– До Омотэ-дори рукой подать, поймаем машину там.

Он хотел дать ей свой шарф, но Мицу покачала головой:

– Спасибо, не надо, я молодая. Это вы, старички, чуть что – простужаетесь, вспомните, как вы недавно лежали пластом.

С гималайских кедров сыпался снег. Когда они, шагая медленно, чтобы не поскользнуться, вышли за ворота, внезапно его лицо ослепила яркая вспышка. Это не были фары такси.

– Господин Сугуро! – на тротуаре стоял Кобари, держа в руках фотоаппарат. – Что вы делали в этой гостинице?

– …

– Значит, все-таки вы… Так я и думал! Теперь у меня есть доказательства, и завтра об этом узнают все!

Сугуро посмотрел на него непонимающе, но тотчас опомнился и, обхватив Мицу за плечи, быстро прошел мимо.

– Втихаря занимаетесь черт знает чем! А еще называете себя христианским писателем!

Резкий крик Кобари, точно брошенный камень, ударился в затылок. Но Сугуро не обернулся, не стал объясняться и оправдываться.

– Что это за девочка с вами? Несовершеннолетняя?

Не желая, чтобы Мицу слушала брань Кобари, он торопливо поднял руку, останавливая проезжавшее такси, затолкал ее в открывшуюся дверцу, достал из бумажника несколько купюр и положил ей на колени.

– Возвращайся одна. Мне надо кое о чем побеседовать с этим человеком.

Машина тронулась, и Сугуро пошел пешком в сторону Харадзюку.

– Я напишу! Будет скандал! Так и знайте!

Странно, но выкрики Кобари не возбуждали в нем ни возмущения, ни страха. Если ему нужен скандал, пусть пишет что хочет. То, что он увидел через потайное отверстие, не было ни галлюцинацией, ни дурным сном. Мужчина, похожий на него как две капли воды, слюнявящий тело Мицу, не был кем-то другим. Не был самозванцем. Это был он, Сугуро. Одна из его половин, его другое «я». Отныне он не может скрывать это. Не может отвергать.

– И не стыдно вам? – продолжал кричать Кобари сквозь потоки падающего снега, но сейчас его голос казался паровозным свистком, слабо звучащим в туманной дали.

Падал снег. Снег касался его проплешины и старого лица и таял, касался и таял. Он шел в сторону Сэндагая. Автомобили проносились с чавкающим шипением по слякоти, обдавая светом фар. Как понять то, чему он стал свидетелем? Как привести в порядок взбунтовавшиеся чувства? В голове все еще был сумбур.

– Мерзость! – вдруг соскочило с языка. – Настоящая мерзость!

Мужчина, с гнусной, похотливой ухмылкой навалившийся, как зверь, на Мицу, был воплощением мерзости. Мужчина… Нет, хватит сваливать на другого! Это был он, Сугуро. Эта мерзость, как язва, пряталась в его, Сугуро, потрохах. На протяжении многих лет Сугуро писал романы с одной мыслью – как бы ни была велика человеческая низость, в ней можно разглядеть знак спасения. Верил – как бы ни был велик грех, в нем подспудно пульсирует энергия воскресения. Именно поэтому, пусть робко, он смел верить, что он христианин. Но отныне он должен признать эту мерзость своей. Должен отыскать в своей мерзости знак к спасению.

Но что же делать? Как обуздать мятущиеся чувства? Последние сомнения отпали: в душе таится тьма, о которой он никогда не писал в своих романах. Эта тьма обычно дремлет, но при определенных обстоятельствах вдруг пробуждается и восстает.

От этой мысли он завопил как сумасшедший. Догнавшее его сзади такси окатило светом, сбавило скорость, но поскольку он не обернулся, проехало мимо. Вокруг уличных фонарей порхали хлопья снега, как маленькие белые человечки, кружащиеся в танце. Внезапно Сугуро заметил, что впереди, метрах в пятидесяти от него, кто-то идет. Спина идущего человека казалась знакомой. Придержав шаг, он вдруг понял, что это его собственная спина, и затаил дыхание. Это был – он.

Человек шел прямо, не оборачиваясь, в сторону Сэндагая. Бесчисленные белые снежинки мельтешили вокруг него, мерцая в лучах фонарей. Казалось, от этих кристалликов исходит глубокое сияние. Сияние, которое было исполнено любви и милосердия и с материнской нежностью принимало в свои объятия человека. Его силуэт растаял.

У Сугуро закружилась голова. Он всматривался туда, где исчез человек Сияние постепенно становилось все ярче, приближаясь к нему, окружило его и обволокло. Снег, серебристо посверкивая, касался лица, гладил щеки, таял на плечах.

– Сжалься надо мной! – сорвалось с губ. – Сжалься над безумцем!

Это были строки из смутно припомнившегося стихотворение Бодлера. Может, и не Бодлера, не важно. Именно эти слова лучше всего выражали сейчас его душевное состояние. «Ты, ведающий, зачем человек родился, зачем сотворен, неужели в очах твоих человек – чудовище?»