Если будете в Париже, то придите теплым летним днем на улицу Суффло и войдите в большую церковь под раскидистым куполом. Это Пантеон. Постойте там в этой гулкой мраморной пустоте, покуда не придет смотритель и не предложит желающим посетить местный склеп.

Вы услышите, как зашаркают подошвы множества посетителей по мраморному полу, когда они, окружив смотрителя, медленно потянутся за ним в самый дальний угол, где он откроет ключом тяжелые замки на железных массивных дверях.

Они сойдут вниз, все глубже и глубже спускаясь по лестнице в подземелье старой церкви Святой Женевьевы (весь ее купол доставил архитектору Суффло столько беспокойства, что однажды он умер от сердечного приступа, когда по Парижу пронесся слух о том, что его купол развалился). Ваш гид непременно обратит внимание на то, как плотно прилегают друг к дружке каменные плиты с выбитыми на них надписями. Известковый раствор не застрахован пусть и от небольшой сырости, поэтому эти плиты плотно пригнаны одна к другой с помощью тонкого листа свинца. Это исключает разрушительное воздействие среды на месте последнего упокоения, которое когда-то предназначалось для богатых католиков, а потом было передано Французской революцией тем, кому Республика хотела оказать особые почести.

Здесь довольно прохладно. И очень тихо. Нужно дать возможность глазам привыкнуть к этому сумраку. Склепы следуют друг за другом, как приделы в храме, и в каждый из них можно заглянуть через отверстие в массивной двери. Внутри можно увидеть множество урн, каменные гробы, а также несколько бюстов и мемориальных дощечек. На них выбиты имена знаменитых людей, которых с течением времени становится так много, что, к сожалению, о них все чаще забывают и даже путают между собой.

Однако два склепа там отличаются от других. Каждый из них выделен только для одного тела. Они открыты, без двери, и в каждом стоит единственный громадный саркофаг. Эта почесть оказана останкам Вольтера и Руссо.

Гробница Вольтера отличается еще и статуей, стоящей перед саркофагом, как будто его бунтарский дух, оказавший такое влияние на все восемнадцатое столетие, не мог успокоиться в этом каменном ящике. Через проход — надгробный памятник Руссо. С поистинне поразительным, вырезанным на нем изображением — пара почти закрытых дверей, через которые чья-то жилистая рука проталкивает горящий факел, словно опасаясь, что тяжелые створки вот-вот захлопнутся навсегда. Словно стремясь продемонстрировать, как даже смерть не может остановить этого человека, помешать ему донести до будущих поколений цель своей жизни.

Но больше всего поражает тех, кто хоть что-то знает об этих двух великих людях и кто стоит между этими двумя гробницами, тишина. Полная тишина. Слышится только негромкий голос гида, завершающего свой похожий на распев рассказ, в котором он называет имена и приводит даты. И ни одного слова о вражде между ними. И тогда тишина здесь становиться невыносимой. Какая ирония судьбы! Эти двое, которые никогда не встречались друг с другом при жизни, теперь лежат друг перед другом. И будут лежать вечно.

Но что они могли бы сказать, если бы вдруг заговорили? Вольтер первым обжил этот подземный каменный дом. Вскоре после начала Французской революции. Когда из всех его пьес больше всего бурных аплодисментов доставалось «Бруту». (Пьеса посвящена не всем знакомому Марку Юнию Бруту, а римскому патриоту Луцию Юнию Бруту, который без колебаний приговорил к смерти своего сына, когда он оказался замешанным в заговоре с целью свержения Республики.) Хотя она была написана шестьдесят лет назад, эта пьеса отвечала целиком новым веяниям времени. В разгар ее представления маркиз де Валетт, вскочив на ноги, обратился с пламенной речью к публике. Он назвал позором, национальным бесчестьем, что автор этой потрясающей пьесы до сих пор покоится в почти неизвестной могиле, автор, которого деспотизм священнослужителей прежних лет подверг суровому осуждению.

— Кто посеял семена нашей славной Революции? — кричал он. — Кто привел к отмене пыток? Кто требовал равного налогообложения? Кто требовал уничтожить все привилегии? Церкви и аристократы?

Люди, услыхав его речь, плакали и рукоплескали. Всех охватил небывалый энтузиазм, все требовали доставить тело Вольтера в Париж и устроить ему достойное погребение, чтобы Национальная ассамблея своим декретом обязала Людовика XVI, пленника своего народа, подписать его.

Для этой цели смастерили специальный похоронный, богато украшенный фургон, чтобы доставить на нем тело Вольтера из аббатства Сельер. На всем пути следования фургона возводились триумфальные арки, девушки пели и танцевали, граждане устраивали парады. Тысячи людей выстраивались по обочинам дороги. Матери поднимали своих младенцев и детишек постарше над головой, чтобы те лучше все видели.

А в Париже на месте недавно разрушенной Бастилии возвели алтарь. Тело Вольтера было выставлено там для всеобщего обозрения. На надписи у его ног значилось: «Вольтер! Здесь, на этом месте, где деспотизм заковывал тебя дважды в цепи, прими почести от свободного народа!»

Потом, на последнем этапе похоронного маршрута, тело было помещено на бронзовую колесницу, созданную самим великим Давидом. Это было на самом деле внушительное сооружение с четырехэтажный дом, с сотнями аллегорических фигур. Мужчины в античных нарядах подгоняли двенадцать белых как снег кобыл, которые тащили этот грандиозный катафалк. Сто тысяч человек шли за гробом. Ночью, когда начался нудный дождь, тысячи факелов рассеивали мглу перед церковью Святой Женевьевы, которую теперь превратили в Пантеон с новой надписью на фронтоне: «Великим людям — благодарное Отечество».

Останки Вольтера, переложенные в новый саркофаг, были помещены в одном из склепов.

Вскоре за ним последовал и Руссо, хотя маркиз де Жирарден, испытывая большую гордость за то, что на территории его поместья покоилось тело всемирно известного Жан-Жака, энергично воспротивился любым шагам по переносу места захоронения.

— Вы хотите забрать отсюда тело Жан-Жака и отвезти его в Париж? — спрашивал он. — Да, пожалуйста, только если вы создадите для него другой остров платанов посередине Сены и высадите плакучие ивы повсюду. Но не для того, чтобы держать его в подземелье, в центре города. Что может быть оскорбительнее для памяти этого любителя природы и чистого воздуха?

Но об этом качестве Руссо уже давно все забыли. Как и о горьком споре, который вели между собой эти два человека. Все забыто в грохоте Революции. На самом деле Вольтер настолько тесно ассоциировался в умах французов с Руссо, что они были просто обречены лежать вместе в Пантеоне.

Но они пролежали там совсем недолго. В 1815 году на французский трон вернулись Бурбоны, и в 1821 году реакция начала передавать Пантеон назад в руки католических властей. Он был снова переименован в церковь Святой Женевьевы. Они приказали вынести останки Вольтера и Руссо из склепов и поместить их в самом далеком углу подвалов, за пределами самого освященного здания. Но они все равно лежали рядом. Через девять лет после революции 1830 года Церковь вновь лишилась своей власти, и церковь Святой Женевьевы снова стала Пантеоном, а Вольтер с Руссо были возвращены на свои места в свои склепы.

Но только до прихода к власти Наполеона III, когда снова Пантеон стал церковью Святой Женевьевы. Некоторые говорили, что с места на место передвигали только пустые саркофаги. Какие-то отчаянные молодые католики-роялисты якобы однажды взломали двери в склепы и, набив костями Вольтера и Руссо мешок, выбросили его на свалку.

Все это продолжалось до 18 декабря 1897 года, когда церковь Святой Женевьевы снова стала Пантеоном, а для расследования этого дела была создана специальная комиссия, в которую вошли такие известные люди, как историк Гамель, знаменитый химик Бертело, писатель Жюль Кларти, финансист и коллекционер предметов искусства Верже и многие другие.

Со всех концов цивилизованного мира в Пантеон прибыли репортеры. Репортеры от томительного ожидания становились не только все более нетерпеливыми, но и еще более нахальными. Многие нарочно не снимали с головы шляпу, чтобы подчеркнуть свое неуважение к этим личностям. Потом они, откровенно заскучав, начали говорить о совершенно посторонних вещах.

И вдруг раздался громкий голос Гамеля:

— Вольтер здесь!

Репортеры загалдели:

— Где? Где? Покажите его нам! Дайте поглядеть!

— Какой позор! — воскликнул Гамель, пожилой человек, который, к сожалению, простудившись, умер через несколько дней. Он предложил членам комитета вызвать полицию, чтобы удалить из подземелья наглых репортеров. Историк Жори Ле Натр с упреком бросил ему: «Мне казалось, что вы почитатель Вольтера и Руссо!»

— Именно так, — ответил Гамель. — Вот поэтому я больше не намерен терпеть такое бесчинство.

— Ну, если вы восхищаетесь Вольтером и Руссо, — продолжал спорить с ним Ле Натр, — тогда должны восхищаться и их продуктом, современным человеком. Это его создали вот эти два скелета, которые мы здесь с вами раскапываем. Месье Вольтер, который уничтожил наше уважение к религиозному авторитету, и месье Руссо, который лишил нас уважения к политическому авторитету. И вот вам результат — у современных людей нет ни того, ни другого.

Репортеры продолжали шумно толкаться, пытаясь отвоевать каждый для себя побольше места. Наконец в саркофаг Вольтера спустился химик Бертело, и вскоре он, выпрямившись, показался снова, с черепом в руках. Он высоко поднял его, чтобы все могли увидеть.

— Вот он, Вольтер! Это его череп. Его можно узнать по отсутствию зубов и по распиленной черепной коробке при вскрытии.

— Ну а Руссо? — крикнули несколько репортеров.

— И он здесь, — ответил Бертело. Он снова, нырнув на дно саркофага, выпрямился. Теперь у него в руках было два черепа. Да, какая удивительная картина — черепа Вольтера и Руссо, с которыми обходятся подобным бесцеремонным образом. На несколько мгновений в склепе установилась благоговейная тишина.

Вдруг один из репортеров озорно крикнул:

— Пусть поцелуются!

— Да! Пусть поцелуются! — подхватили другие.

А корреспондент журнала «Лондон иллюстрейтед» глубокомысленно заметил:

— Интересно, что они сейчас говорят друг другу?

Его мрачное настроение передалось и другим. Все теперь молча размышляли над тайнами этих двух великих людей.

Что же эти двое на самом деле говорили друг другу? Теперь эти двое наконец вместе: тот, кто отдавал предпочтение разуму над сердцем, и тот, кто отдавал предпочтение сердцу над разумом.

Что же они говорили друг другу в этой мрачной тишине своих склепов? Человек здравого рассудка, которому так понятен окружающий его мир, который он легко воспринимает таким, какой он есть. И человек сердца, для которого этот мир навсегда останется загадкой и он никогда его не сумеет воспринять. Рассудок, способный смеяться над плотской любовью, над нравственной чистотой и целомудрием. И сердце, которое источается завистью.

Да, что же они могли говорить друг другу? Этот рассудок, который может быть уважительным ко всему. И сердце, которое может либо любить, либо ненавидеть. Рассудок, который восхищается городом, его шумом, грохотом, расторопностью конкурирующих между собой людей. И сердце, изнывающее по сельской местности, по нетронутой, первозданной природе, где тишину нарушают только завывание ветра и крики зверей.

Что же они могут сказать друг другу? Рассудок, требующий реформ. И сердце, которое восклицает: «Восстань!» Один требует планирования, прогресса, другой — утопии. Один подсчитывает прибыль и стремится усилить комфорт человека, и другой принимает только те ценности, которые не продаются. Рассудок, зовущий человека к выполнению своих обязанностей. Сердце, побуждающее человека требовать своих прав.

Что же могут сказать друг другу эти два архетипа человека? Такие разные. Такие далекие друг от друга. Которые не желают сглаживать своих различий. И все же сейчас их разделяет всего несколько дюймов. Расстояние не дальше, чем от головы до груди. И оба они бесконечно нашептывают свои разногласия, выражают свое замешательство. Рассудок, который всегда может найти слова для самовыражения. Сердце, неспособное точно определить, что же оно чувствует.

Что могут сказать друг другу эти двое, которые всегда только усложняли нашу с вами жизнь?

Рассудок, который обещает нам звезды с неба, в конце концов унесет нас к ним! Мы будем кричать от радости: «Ура! Ура!» — а наши сердца будут полниться тоской по земле.