Он принадлежал к тем людям, кто проживает десять жизней, тогда как большинство из нас с трудом изживает одну.

Каким счастьем было бы видеть воочию этого великана ростом больше шести футов, никогда не устававшего и никогда не испытывавшего холода, который смеялся над своими врагами, повторяя: «Ну что вы хотите, я не способен к ненависти. Вот гнев, дело другое, он проходит быстро, а ненависть, — нет, не могу я ненавидеть, — ненависть должна длиться долго». (И эти слова Дюма говорил вопреки тому, что именно он написал «Графа де Монте-Кристо», классический роман о беспощадной ненависти).

Если верить Дюма, то он по меньшей мере тринадцать раз дрался на дуэли вследствие своих недолгих приступов гнева. Один из этих поединков прославился своей краткостью.

Дюма выбрал пистолет, но известный критик Жюль Жанен вскричал:

   — Только шпаги! Оскорблён я, выбор оружия за мной, и поэтому я желаю, чтобы мы дрались на шпагах.

   — Вы с ума сошли! — возразил Дюма. — Разве вы не знаете, что я гений шпаги? Мне известна каждая из двенадцати тысяч двухсот десяти комбинаций, возникающих из восьми основных позиций. Давайте драться на пистолетах, иначе можете считать себя покойником.

   — Вы сомневаетесь в меткости моей стрельбы? Да я одним выстрелом гашу свечу с тридцати шагов. Вы погибли, если возьмёте в руки пистолет!

Растроганные взаимным великодушием, Жанен и Дюма упали друг другу в объятия и расплакались.

О, дуэли Дюма! Им следовало бы посвятить всю эту книгу, ибо в них раскрывается сущность этого человека. Если потребовалось бы определить Александра Дюма одним словом, то им было бы слово «дуэль». Не только в жизни писателя, но и в его романах и пьесах мы беспрестанно слышим возгласы: «К бою! Защищайтесь!»

Тем не менее Дюма не раз отказывался от поединков; так было даже с его заклятым врагом Эженом де Мирекуром, который публично оскорбил Дюма в самых грубых выражениях.

Этот инцидент нанёс последний удар и без того сомнительной репутации Дюма-храбреца.

Ставя мелодраму «Застава Клиши» — она рассказывает об отчаянных усилиях Франции не допустить взятия Парижа после разгрома в сражении под Лейпцигом, — Дюма решил обеспечить её успех, выставив на сцену настоящие пушки и развернув знамёна, действительно побывавшие в битве. После этого самый робкий критик Парижа без колебаний написал: «Драма Дюма — столь безмерное свидетельство его патриотизма, что невольно удивляешься, почему он не оказал своей дражайшей Франции любезность и не написал её на иностранном языке».

Эта критика привела к тому, что пьесу тотчас сняли с афиши. Потребовал ли Дюма объяснений у критика? Никоим образом. Он пригласил его на ужин в ресторан «Братья-провансальцы» и сказал: «Вы без работы не останетесь. Критический Давид, способный одной фразой сразить моего драматического Голиафа, всегда найдёт место в парижской газете».

«Застава Клиши» была его сорок восьмой или пятьдесят восьмой пьесой, а Дюма предстояло написать ещё с полсотни. Он сочинял их с такой быстротой, что когда рукопись терялась, начисто о ней забывал. Так было, например, когда он послал свою пьесу актёру Фредерику Лёметру, не сняв с неё копии. Лёметр рукопись потерял, но не решался признаться в этом Дюма. Через несколько месяцев он отыскал её у себя на чердаке: рукопись была совершенно испорчена дождём, заливавшим её через дырку в крыше.

   — Вы помните вашу пьесу, написанную специально для меня? — наконец спросил Лёметр Дюма.

   — Да, конечно... Быть может, мы всё-таки поставим её?

Лёметр показал, в каком состоянии рукопись, и в отчаянии задал вопрос, сможет ли Дюма когда-нибудь простить его.

   — За что мне вас прощать? — с улыбкой возразил Дюма. — Скорее, я должен вас благодарить; вы, наверное, избавили меня от провала, подобного провалу «Заставы Клиши». — И спокойно швырнул в камин тетрадь, в которой уже нельзя было разобрать ни строчки.

Таков был этот человек. Люди могли не бояться его обидеть, говоря с ним искренне; он всегда был готов ответить им своей приветливой улыбкой и пожатием большой крепкой ладони. Он не только умел прощать, но и умел добиваться прощения у других. К примеру, Мишле, узнав, что целые главы из его «Истории Французской революции» перенесены в романы за подписью Дюма, пришёл объясниться с писателем начистоту. Но «плагиатор» очаровал историка до такой степени, что впоследствии Мишле писал ему: «Вы не человек. Вы — стихийная сила!» А Дюма в одной из своих статей отвечал: «Мой дорогой Мишле, признайтесь, что для историков лучше, если их труды читаются как романы, тогда как романы приобретают большую ценность, если они ближе к подлинной Истории».

Хотя его имя встречается во всех периодических изданиях, во всех мемуарах и всех сборниках писем середины XIX века, трудно постигнуть настоящего Дюма. Даже шесть толстых томов автобиографии не создают впечатления, будто мы проникаем в глубинную суть его личности. Графиня Даш, настоящая графиня, выбравшая в качестве псевдонима кличку собственной собаки, когда обстоятельства вынудили её взяться за перо (она заранее знала, что жизнь литератора — собачья жизнь!), заявила Дюма: «Невзирая на три тысячи страниц ваших «Воспоминаний», вам удалось скрыть самые интересные эпизоды вашей жизни».

   — Разве это моя вина? — пожав плечами, спросил Дюма. — Неужели вы не знаете, что сегодня даже девочек учат читать?

Более откровенный, чем отец, Александр Дюма-сын ответил профессору Эдинбургского университета, попросившему рассказать о его жизни:

   — Автобиографии лишены интереса, ибо ни один человек не осмелится написать о самых значительных событиях в своей жизни.

Когда я прочёл эту фразу, мне показалось, будто отец и сын имели в виду какое-то одно «значительное событие». Плутарх где-то пишет, что у каждого человека в прошлом есть нечто такое, разоблачению чего он предпочёл бы смерть. Ту же мысль выразил и Вольтер: «В любой исповеди таится преступление, которое никогда не раскрывает себя».

В таком случае не была ли у отца и сына одна и та же тайна, которую каждый человек уносит с собой в могилу? Разве можно надеяться раскрыть эту тайну, если прошло так много времени? И тем не менее мне кажется, я её раскрыл. Раскрыл, кстати, совершенно случайно. Я изучал великий шедевр Пьера Ларусса «Универсальный словарь XIX века», но не для того, чтобы прочесть там статьи об обоих Дюма — они короткие и не содержат ничего нового, — а для того, чтобы пополнить моё представление о Париже той эпохи. В «Ларуссе» я наткнулся на то, что, по моему мнению, и содержит разгадку сей тайны.