Какое великолепное зрелище для иностранцев да и для парижан представляли собой оба Дюма — высокие (рост их превышал метр восемьдесят сантиметров), стройные, в модных цилиндрах на густых курчавых волосах, — когда они прогуливались по бульвару! Люди останавливались, чтобы восхищённо полюбоваться отцом и сыном, их поистине царственной осанкой.

Дюма спрашивал друзей:

   — Ну, как вы нас находите? Мы с сыном красивая пара, не правда ли? Мы ведь ровесники!

   — Как ровесники?! — недоумённо восклицал знакомый.

   — Да, нам ровно по двадцать, только ему в первый раз, а мне во второй.

Если верить «Мемуарам» Вьель-Кастеля, Дюма с помощью хитрой уловки удалось избавиться от Иды Ферье; благодаря этому он смог забрать из коллежа сына и стать ему другом. Однажды вечером Дюма сказал супруге, что идёт в Тюильри, а сам отправился к актрисе Валери де Бросс, игравшей маленькую роль в его пьесе. Она пожаловалась ему на незначительность её роли.

Дюма поужинал наедине с Валери и, после того как написал с дюжину строк, чтобы удлинить текст её роли, расстался с актрисой, ибо ему ещё предстояло «родить» к завтрашнему дню «подвал» в газету (продолжение одного из его романов-фельетонов), не говоря уже об одной-двух статьях. В то время Дюма жил на улице Риволи в роскошной квартире на втором этаже, а кроме неё имел в том же доме на пятом этаже небольшую квартирку, где мог работать за полночь.

Он поспешил домой, чтобы засесть за работу, но в этот поздний час не нашёл фиакра и проделал весь путь пешком под проливным дождём. Промокнув до нитки, он поднялся к себе на пятый этаж, где он — здесь Дюма не держал одежды — продрог и спустился на второй этаж переодеться.

В спальне Иды в камине потрескивал жаркий огонь. Она уже лежала в постели и, очень недовольная этим вторжением, объявила, что хочет спать. Но яркое и сильное пламя было очень соблазнительно; Дюма подошёл к столу и сказал, что поработает здесь.

   — Но я хочу спать, — раздражённо воскликнула Ида. — Ты мог бы с этим посчитаться.

   — Ну а я вымок до костей, и ты могла бы обо мне позаботиться.

Дюма разделся догола и, взяв свечу, подошёл к платяному шкафу, чтобы достать из него сухое платье. К его изумлению, в шкафу он увидел голого мужчину.

   — Смотри-ка, это Роже де Бовуар! — вскричал Дюма.

   — Добрый вечер, Александр, — прошептал Роже. — Я тоже хотел переодеться.

   — Негодяй! — взревел Дюма, схватив пошляка и встряхивая его как мешок с картошкой.

   — Не бей его, Александр! — закричала Ида. — Ты сам не знаешь, какой ты сильный.

   — Вы, свидетель на моей свадьбе, обесчестили кров, под которым так часто находили гостеприимство! — сказал Дюма своей жертве, продолжая трясти Роже. Потом крикнул Иде: — Открой окно! Живей, иначе я его задушу!

Напуганная этой яростью, Ида повиновалась; Дюма выбросил на улицу на дождь и ветер костюм Роже и готовился вышвырнуть его самого, как вдруг передумал.

   — В такую погоду и собаку не выгонишь! Ну ладно, оставайтесь здесь! — сказал он, бросив Роже в кресло. — Ах, чёрт возьми, мне надо до утра закончить три «фельетона». Оставьте меня в покое, я буду работать. Ида, ты можешь спать. Ну а вами, мой мнимый друг Роже, я займусь потом.

И Дюма, голый, присел поближе к огню; от гнева у него на лице выступил обильный пот, и на миг он забыл об одежде.

Дюма оделся лишь тогда, когда огонь в камине потух; он дрожал от холода, но убедился, что дров больше не осталось. После этого Дюма снова принялся писать строчку за строчкой, не задумываясь, без помарок; как всегда во время писания, он громко смеялся, бормотал проклятия, приглушённо вскрикивал.

Ида, задремавшая в тёплой постели, проснулась.

   — Александр, у тебя совсем жалости нет? — спросила она. — Посмотри на господина де Бовуара, он же простудится.

   — Вот как! — воскликнул Дюма, подняв глаза от рукописи. — Верно. Вы лязгаете зубами, Роже, а посему живо ложитесь в постель.

   — Это моя постель, — возразила Ида. — Не мешало бы и меня спросить.

   — Ты хочешь разыгрывать недотрогу? Нет-нет, я никогда не предназначал тебя на эту роль. Ладно, вы можете заниматься чем хотите, а я буду спать.

С этими словами он разделся, задул свечи и лёг под одеяло.

В темноте было слышно, как стучит зубами Роже.

   — Ида, ты ведь знаешь, что этот Роже джентльмен. Он не тот мужчина, кто может без приглашения лечь в постель к даме. Он — не дикарь вроде меня. Будь с ним подобрее. Он в самом деле может умереть от воспаления лёгких. Ты должна быть милосердна к нему; я уверен, что втайне он тебя очень любит, но слишком робок, чтобы тебе это доказать.

   — Идите в постель! — приказала Ида Роже. — Не будем давать ему повода и дальше упражняться в остроумии.

   — Благодарю, Ида, — пробормотал Роже и, поскольку Дюма не уступал ему места, лёг с другого бока.

   — Вот разумное поведение, Роже, — сказал Дюма. — Доброй ночи честной компании.

Через минуту его грудь вздымалась от мощного храпа, напоминающего бурю в лесу.

На рассвете Дюма проснулся. Он встряхнул Роже, который открыл глаза.

   — Тсс! — прошептал Дюма, — Не будем будить Иду. Друг мой, мне стыдно за приступ ревности, что совершенно меня недостойно. Я настаиваю на том, чтобы возместить вам стоимость одежды, которую выбросил в окно.

   — Вы очень великодушны, Александр.

   — Давайте пожмём друг другу руки, и в доказательство того, что я на вас зла не держу, я отрекаюсь от Иды. И отдаю её вам.

   — Видите ли, Дюма, я не могу принять...

   — Полно, Роже, полно. Я прошу вас, я требую...

   — Нет, Александр, умоляю вас...

   — Вон отсюда! — заорала Ида. — Проваливайте оба. Вы оба мне противны. Я забираю вещи и уезжаю в Италию.

И она действительно уехала во Флоренцию.

По крайней мере, Вьель-Кастель именно так рассказывает эту историю. Этот бонапартист презирал сына генерала Дюма и ненавидел негров. В своих «Мемуарах» он говорит о Дюма лишь для того, чтобы опорочить его, посмеяться над его тщеславием и излить собственную горечь, которую вызывает у него то, что Дюма принят принцессой Матильдой и оказывает на неё влияние.

Вот как Вьель-Кастель передаёт разговор, свидетелем которого оказался.

— С того дня, — говорил Дюма, — когда Луи-Филипп, тогда ещё герцог Орлеанский, распорядился прекратить выплачивать мне жалованье переписчика в его секретариате, я стал считать себя его соперником, я решил обогнать герцога в погоне за исторической славой.

Взойдя на трон, он стал королём скупцов, что заставило меня стать королём транжир. Однажды я имел удовольствие узнать, что он с отвращением отшвырнул газету, сказав: «В ней о Дюма пишут больше, чем обо мне». С этой минуты я уверился, что одержу над ним победу.

Но лишь тогда, когда мой «Монте-Кристо» начал печататься в «Журналь де Деба», директора газет поняли, что произошло, и выстроились в очередь у двери моего кабинета... Мой гонорар за строчку вскоре сравнялся, потом превысил гонорар самого высокооплачиваемого фельетониста Парижа. Бальзак примчался к Эмилю де Жирардену.

«Неужели этот дикарь должен получать денег больше меня?!» — с порога закричал он. Жирарден пытался ему объяснить, что я не требую этого, что директора газет, оспаривая друг у друга моё сотрудничество, сами набивают мне цену.

«Отныне я требую три франка за строчку! Я не желаю, чтобы меня ставили на одну доску с этим негром!» — воскликнул Бальзак.

Принцесса Матильда улыбнулась и стала слушать Дюма с ещё большим интересом. Но Вьель-Кастель отпрянул от него, до глубины души шокированный тем, как непринуждённо Дюма шутил над своим африканским происхождением.

   — Да, я такой же король Франции, как и Луи-Филипп, — продолжал Дюма. — Ведь я даже пользуюсь правом неприкосновенности. Вы знаете, один полицейский, недавно переведённый на службу в Париж, от которого потребовали принести присягу в том, что он будет применять закон без страха и снисхождения, потребовал и добился разрешения сделать из этого правила исключение для Александра Дюма. Поднять на него руку, заявил полицейский, означало бы рисковать тем, что меня линчует толпа.

Но по-настоящему я осознал, что стал королём, лишь тогда, когда на конгрессе, где врачи обсуждали доклад о применении в Америке дантистами и хирургами обезболивающих средств, доктор Верон заявил: «Я, к примеру, просто даю моему пациенту экземпляр последнего романа Дюма, жду, когда тот увлечётся им, а потом спокойно оперирую и не слышу ни одного стона».

Вьель-Кастель с раздражением обратился к принцессе:

   — Надеюсь, ваше высочество находит забавным этот разговор.

   — Её высочество, разумеется, простит старому республиканцу его откровенность, — тотчас сказал Дюма.

   — Король Парижа внезапно превратился в республиканца? Кто же вы на самом деле? — спросил Вьель-Кастель.

   — Конечно, я — король-республиканец, — отпарировал Дюма.

   — Но какой образ правления вы безоговорочно одобрили бы? — спросила принцесса Матильда.

   — Я отвечу вашему высочеству, рассказав один эпизод из моей жизни, — ответил Дюма. — Много лет назад Луи-Филипп дал в Тюильри большой бал, на который пригласили только аристократов. Я решил устроить ответный бал, чьё великолепие заранее расписывали газеты. Тогда я жил в большой четырёхкомнатной квартире. На том же этаже оставалась свободной другая квартира, тоже состоящая из четырёх, но гораздо более просторных комнат. Я снял её на две недели, соединил со своей квартирой и пригласил моих друзей на бал художников. Все поняли, что это вызов, брошенный королю, что аристократия таланта померяется силами с аристократией по рождению. Художники предложили мне свои услуги: Сисери расписал потолки, Делакруа исполнил несколько фресок, навеянных драмами Виктора Гюго; братья Буланже и братья Жоанно тоже сделали фрески со сценами из моих пьес и пьес Виньи. Скульпторы Бари и Нантейль вылепили из гипса красивые орнаменты, затмившие те украшения, что можно видеть в Тюильри. Другие художники, ведомые мной, устроили в лесу Виллер-Котре охоту, с которой мы привезли такое количество дичи, что часть её обменяли у самых знаменитых поваров Парижа на двух целиком зажаренных косуль, пятидесятифунтового заливного осётра, два громадных паштета из говядины и индюшатины. На ужин было заказано и много других продуктов; несколько сотен бутылок шампанского поставили на лёд, бордо и бургундское подогрели.

Театры Парижа опустошили свои гардеробные, чтобы выдать напрокат нашим друзьям самые роскошные костюмы.

Я пригласил всего четыреста человек, а пришло семьсот. Я с удовольствием принимал любого, кто хоть чем-либо отличился в искусствах или литературе.

При свете сотен свечей, под музыку двух оркестров развернулось зрелище такое разнообразное, великолепное и яркое, какого не видели со времён встречи в Лагере из золотого сукна. У меня на балу-маскараде можно было встретить астрологов, китайских воинов, турецких рабынь, нескольких мадам Дюбарри. Делакруа оделся в костюм Данте, Лафайет — венецианского дожа, Альфред де Мюссе — паяца; Россини нарядился Фигаро; Бари предстал в облике бенгальского тигра.

В девять часов утра танцы ещё продолжались, а в последнем галопе мы прошлись по улице под первыми лучами солнца.

В Тюильри не смогли собрать такое множество знаменитостей, красавиц и остроумных людей. Вот мой ответ, ваше высочество: править следовало бы больше по праву таланта, а не по праву рождения; сотворённое самим человеком должно бы цениться дороже унаследованного богатства. Если бы мою концепцию подобного образа правления приняли, то она открыла бы новую эру в человеческой истории.

   — И при таком образе правления, как я догадываюсь, вы хотели бы стать королём? — не без ехидства спросил Вьель-Кастель.

   — Нет, — ответил Дюма, — я желаю большего.

   — Тогда императором?

   — Ещё выше.

   — Диктатором, Папой Римским? — допытывался Вьель-Кастель.

   — Нет, я просто хотел бы войти в легенду.

   — В легенду?

   — Да. Разве есть на свете что-либо более великое? Когда История умирает, выживает легенда. Разве забыты имена завоевателей и королей, о которых остались легенды? Видите ли, если все мои книги сожгут, как сожгли Александрийскую библиотеку, а я всё-таки сумею стать легендарным, то ничто никогда не сотрёт меня из памяти людской.

   — Браво! — воскликнула принцесса Матильда.