Главной жертвой «дела Мирекура» пал, наверное, Александр.

Начиная с этого времени он чувствовал себя очень неуютно в обществе отца; Александра так терзали вопросы, которые нельзя было задать отцу, что он нашёл какой-то предлог, чтобы перебраться в Париж. Сняв скромную комнатку, он впрягся в работу писателя, решив самостоятельно зарабатывать на хлеб.

Александр глубоко страдал. Он избегал самых близких друзей, ошибочно думая, что они будут смотреть на него с насмешкой, а в их самых банальных словах сквозить презрение.

Он писал день и ночь, по многу раз переделывая каждую страницу, чернила на которой размывали слёзы бессильного гнева.

Дюма же как ни в чём не бывало продолжал вести свою привычную жизнь. Тем не менее он говорил сыну:

— Не спорь со мной! Я кончился! Ни один уважающий себя критик больше не хочет иметь со мной дело; следовательно, я попал в грустное положение писателя, который работает только для читателей. Потомство, по мнению тех, кто, по-видимому, сам оказывался в подобном положении, уже вычеркнуло моё имя. Поэтому я вынужден рассчитывать лишь на современников, которые платят мне за книги немедленно; этой привычки потомство ещё не приобрело. В моих пьесах Париж отказывается видеть нечто иное, чем развлечение на один вечер; это постыдно, но приносит доход.

Но — и это хуже всего — моя мечта войти в число сорока «бессмертных» не сбудется никогда. Я тоже туда не допущен, как будто я — Мольер, Декарт, Паскаль, Руссо, Бомарше, Дидро, Стендаль или Бальзак. Мне ни за что не стать членом Французской Академии, подобно Фелетцу, Жаю, Понжервилю и прочим...

И естественно, рядом с Дюма по-прежнему оказывалось много женщин, которых он осыпал подарками, вызвавшими бы зависть у королевы; из-за них он всё больше погрязал в долгах. Дюма объяснял свои любовные успехи так: в Париже всем известно, говорил он, что я не способен драться на дуэли и писать без сотрудников, но женщины сохранили уверенность в том, что в любви мне ничья помощь не нужна.

Да, «делом Мирекура» больше был недоволен Александр, а не Дюма. Кстати, тогда во Франции недовольны были все. Нетерпеливый народ в конце концов взял штурмом королевский дворец и разграбил его под звуки песенки, написанной Дюма для его пьесы «Умереть за родину».

После революции 1848 года Дюма стал директором политического журнала и разъезжал по всей Франции, возя с собой столько оружия, что его хватило бы на вооружение целого отряда; он выдвигал свою кандидатуру в депутаты, беспрерывно создавал новые романы и пьесы, продолжая руководить «Историческим театром», где поставил «Даму с камелиями» в инсценировке сына. Но в те беспокойные времена театры пустовали. Пьеса не удержалась в афише; прошёл только один спектакль, и театр, на который наложили арест кредиторы, скоро закрылся. В итоге Дюма потерял более полумиллиона франков, хотя ничуть не утратил хорошего настроения.

   — Ты очень спокойно воспринимаешь этот крах, — заметил Александр, невольно восхищаясь отцом.

   — Конечно! Мне просто некогда об этом думать, — ответил Дюма.

И снова больше всех пострадал Александр, ибо ему, как любому безвестному драматургу, пришлось предлагать свою пьесу в другие театры.

Однажды Александр, подавленный неудачей, возвращаясь с очередной читки своей пьесы, остановился у книжного магазина, чья витрина была заполнена книгами отца. И в его мозгу снова всплыл вопрос, который он так часто гнал от себя: «Неужели действительно он один мог написать эти километры книг?» Александр припомнил множество анекдотов на сей счёт. Например, о человеке, который сказал Дюма: «В вашем романе «Бог располагает» я нашёл чудовищную ошибку».

«Я рад, что вы мне на неё указали. Эту книгу написал для меня Ксавье де Монтепэн; придётся мне намылить ему башку».

«Я потрясён, что подобная ошибка ускользнула от вас при корректуре книги».

«Какой корректуре? Вы думаете, что у меня есть время прочитывать всё, что я печатаю?» — спросил Дюма, громко рассмеявшись.

Александр, погруженный в свои неприятные мысли, продолжал стоять перед книжным магазином, когда к нему подбежал маленький молодой человек с оливковой кожей и густыми курчавыми волосами и попытался его обнять. Александр его оттолкнул, но тот заулыбался и несколько раз показал пальцем на Александра, себя и книги в витрине. Этот карлик явно намекал на то, что и он сын великого и плодовитого Дюма. Жесты этого глухонемого привлекли внимание прохожих, люди смеялись, догадываясь, что происходит; Александр чувствовал себя сыном человека, который не только ставил своё имя на книгах, написанных другими, но и давал свою фамилию такому множеству бастардов, что те даже не знали друг о друге; ему казалось, будто он попал в ловушку, похожую на ту, что устроил Мирекур, и Александр, пожав карлику руку, пробился сквозь толпу зевак и вскочил в фиакр с тягостным ощущением, что повторяется его бегство с места нелепой дуэли в Сен-Мандэ.

Напрасно Александр убеждал себя, что этот глухонемой мог просто оказаться сумасшедшим, вообразившим себя сыном Дюма, мысль о собственном незаконном происхождении, о которой он давно забыл, снова начала неотступно его преследовать. Живя один, Александр теперь проводил всё своё время в воображаемых диалогах с отцом. Теперь он видел в нём только фанфарона, лицедея, фальсификатора и проникся к Дюма ненавистью. И, как следствие этого, винил себя за собственное отношение к матери.

Александр так давно не навещал мать, что Катрин, открыв ему дверь, сухим насмешливым тоном воскликнула:

   — Ну вот, явился пропащий!

   — Мама, — со слезами на глазах сказал Александр, — я хотел бы остаться здесь, жить с тобой.

   — Почему ты плачешь? Ты думаешь, что я тебе откажу? — спросила она.

Катрин не стала расспрашивать сына, почему он пришёл к ней, и очень старалась сделать уютным своё бедное жилище. Но Александра это не радовало, и жизнь у матери обернулась ещё одной обидой на отца. «Ты научил меня презирать бедность, — мысленно обращался он к нему, — а теперь оставил без гроша...»

Он пытался с головой погрузиться в работу, но в доме орали дети, а то, что его пьесу нигде не брали, озлобляло Александра, лишало его ум остроты. Ему казалось, будто эти неудачи — следствие необоснованной популярности отца, будто завистники,которые не в силах подорвать репутацию Дюма, отыгрывались на нём.

Когда он представлял себе, что несправедливо служит козлом отпущения, гнев Александра на отца грозил перейти в насилие; его руки чесались от желания бить, крушить, давить, душить, но, за неимением ничего другого, он в таком случае хватал какую-нибудь деревяшку и в сердцах её разламывал.

Неделю спустя после государственного переворота, серым декабрьским утром, шёл мелкий сухой снег; Александр, погруженный, как обычно, в свою безмолвную схватку с отцом (чтобы сорвать своё зло, он гнул в руке ветку), неожиданно заметил бричку с откинутым верхом; в ней без шляпы и пальто стоял Дюма и, словно возничий древнеримской колесницы, устремлял прямо на него свою великолепную гнедую лошадь. Возница и животное совершенно не боялись холода, тогда как негритёнок Алексис дрожал, даже укутавшись пологом.

Дюма остановил бричку и крикнул:

   — Садись, мой мальчик! Где ты пропадал всё это время?

Александр украдкой выбросил ветку и послушно уселся рядом с Алексисом.

   —  Ты бледный, — заметил Дюма. — Ты что, заболел?

   — Нет, папа.

   — Хорошо, тогда слушай: я должен сообщить тебе важную новость.

Он понизил голос и сказал:

   — Завтра рано утром я уезжаю в Брюссель.

   — Ты в списке изгнанников? — спросил Александр.

   — Обещай нерушимо хранить тайну, которую я тебе доверю.

   — Обещаю, папа.

   — Так вот; бегу я не от полиции, а от кредиторов; они уже арестовали всё моё движимое имущество и готовятся продать с торгов всё остальное, в том числе лошадь и эту бричку. Всё, кроме моих книг и нескольких предметов искусства. Никто не должен об этом знать, ибо ты сам можешь понять, какое впечатление произведёт новость, что великого Виктора Гюго преследуют солдаты Наполеона, тогда как за великим Александром Дюма гоняются судебные исполнители. Понимаешь, как важно хранить тайну?

   — Да, папа.

   — Отлично, мой мальчик. Значит, ты будешь на последнем празднике, который я сегодня вечером устраиваю в «Монте-Кристо»? Ключи от замка должны быть переданы судебным исполнителям завтра на рассвете. Я приглашаю всех друзей, что остались мне верны, а ты можешь привести всех твоих. Мы съедим и выпьем всё, что ещё осталось в кладовой и в погребе, и выпустим в небо все ракеты для фейерверка, какие есть в моём сарае. Прийти надо будет в маскарадном костюме и в маске; это из-за полицейских, которые проникнут ко мне в надежде наложить лапу на Виктора Гюго или Шёльцера. Я буду в костюме мушкетёра. А ты?

   — Пока не знаю.

   — Хорошо, ты подойдёшь ко мне и назовёшь себя. Поцелуй меня, сын мой, и до вечера. Мне ещё предстоит куча дел. Да, кстати, ты не мог бы одолжить мне пару сотен франков?

   — Нет, папа.

   — Тогда пятьдесят.

   — У меня даже пяти нет, папа.

   — Жаль. Мне надо нанять оркестр на сегодняшний вечер. Ладно, сам выкручусь. До свидания!

Дюма щёлкнул кнутом и укатил, оставив на тротуаре раздосадованного Александра. Отец, этот паяц, снова сумел пустить ему пыль в глаза!

Александр не сдержался и рассказал об этой встрече матери.

   — Он по-прежнему готов обмануть любого. Он цинично признался мне в этом, а я был слишком труслив, чтобы сказать ему об этом прямо. Я слишком похож на него, чтобы обладать подобным мужеством. Теперь, когда он разорён, что я от него унаследую: трусость, курчавые волосы и долги, которые не смогу выплатить никогда!

   — Замолчи! — закричала мать, влепив сыну пощёчину.

Александр, потрясённый, долго смотрел на неё.

   — И ты его защищаешь? Ты, чью жизнь он разрушил, как и мою?

   — Он оставил мне память о том, что я была любима великим человеком, и я не позволю тебе её порочить! Ты лучше бы молчал. Когда отец был в твоём возрасте, его уже знал весь мир. А что сделал ты? Где твои великие книги? Где великие пьесы? Оставь меня! — сказала Катрин, указав сыну на дверь.

Александр ушёл, неожиданно поняв, что ему следует делать. Он решил больше не позволять отцу морочить себя.