Басси устроился на временную работу ночным портье в отель. В прошлом году он работал там лифтером. Менеджер позволил ему оставить бороду, которую, однако, пришлось укоротить до эспаньолки. Да и волосы он теперь подстриг и сделал старомодную прическу «Ранние Битлз». В результате брат стал настолько похож на средневековый портрет молодого английского крестоносца, что Джемми предложила вышить у него на свитере крест святого Георга после того, как мы закончим ее свадебное платье.

Мы как раз занимались им, когда Басси заглянул к нам вечером по дороге на работу. Джем и я сидели на диване, накрытом чистыми простынями. На журнальном столике перед нами лежали открытые учебники и вопросники. Катриона уехала на ускоренный сельский курс.

Басси сидел на подоконнике со стопкой книг в руках. Он сказал, что ему удается довольно много прочитать поздней ночью.

— Менеджер — хороший парень. Девочек он временным работникам приводить не позволяет, но против того, чтобы мы занимались, когда свободны, ничего не имеет. Учитывая его проблемы с персоналом, бедняга нуждается в нас не меньше, чем мы в нем. У меня такое чувство… чтобы попасть в отельный бизнес в это время года, нужна лишь университетская униформа. Парень, который работает посменно со мной, изучает английский в Суссексе; второй лифтер — математику в Саутгемптоне; официант — современную лингвистику в Кембридже; а старший портье учится в Лондонской школе экономики и политики. — Он огляделся вокруг. — Катриона у тетушки?

— Аликс говорила тебе, что Катриона решила остановиться на вакансии в Кейтнессе? — спросила Джемми.

— Да. Ее родственникам это будет удобно, ведь она из Сазерленда.

— А как бы тебе понравилось, если бы наш Чарли стал твоим зятем?

Басси театрально содрогнулся:

— Не то чтобы я предубежден, Джемми, или когда-нибудь судил о человеке по цвету его банковского счета, но давай посмотрим в лицо фактам! Будь у тебя моя репутация, ты захотела бы, чтобы твоя сестра вышла замуж за одного из «них»?

После ухода брата я попыталась вернуть внимание Джемми к вопросникам:

— Каковы обязанности патронажной медсестры как учителя?

— Дай мне те ножницы! Медсестра… слушай! Мы сдадим экзамен и в это же время в следующем месяце уже будем настоящими патронажными медсестрами. Я буду миссис Хоукинс… а ты могла бы стать миссис Линси, и мы бы сшили тебе платье…

— За то время, что у нас осталось? Давай думай, Джем! Обязанности?

— Я думаю. — Она нахально уставилась в потолок. — Виделась с ним с тех пор?

— Нет. — Я вставила в иглу новую нитку, уделив процессу больше внимания, чем он того требовал.

— Две недели прошло. Странно. Обязанности? Я сначала обозначу основные пункты, а потом разобью их на подпункты. Обязанности по отношению к пациентам, к семье, к пациентам-инвалидам, к приходящим на дом работникам, к подчиненным, к студентам… ты представляешь себе нас, обучающих студентов?

Внезапно оказалось, что уже час ночи, но платье было готово. Мы сложили его, проложив между складками тонкую бумагу, и завалились спать.

Утром я уезжала на собственный сельский курс. На поезд успела только благодаря таксисту и вокзальному носильщику.

Я опоздала на нужный мне автобус, потому что не смогла вовремя перейти дорогу. Водитель такси на другой улице, едущий в противоположном направлении, заметил мои безумные взмахи рукой. Послышался визг тормозов, когда он развернулся. Я зажмурилась в ожидании аварии.

— Торопитесь, сестра? Куда вам?

— На вокзал Ваверлей, пожалуйста! Мне нужно успеть на поезд, отходящий в семь пятьдесят! — Я шлепнулась на заднее сиденье. — Как вам это удалось? Я сто лет ждала просвета в движении машин!

— Вы из Англии? Неудивительно, что вы не могли перейти! Нужно родиться на этой стороне, чтобы уметь переходить на другую в такой час утром. Семь пятьдесят? Осталось четыре минуты! Я довезу вас! — Он нажал на газ, круто свернул, обогнав автобус, и стал перескакивать с улицы на лицу с потрясающей, хоть и доводящей до дрожи в коленках точностью. Ко времени последнего поворота к вокзалу я вновь закрыла глаза. Он подъехал, выкрикивая название места, куда я направлялась, и, как только заметил носильщика, подозвал его:

— Сестре надо на поезд в семь пятьдесят! Он еще не ушел?

Носильщик схватил мой чемодан, медицинскую сумку и помчался к кассе, пока я расплачивалась с таксистом. Я добежала до будки как раз вовремя, чтобы купить билет.

— За мной, сестра! — прогромыхал носильщик, припустив вперед.

Я бросилась вслед за ним вверх по лестнице, по мостику, вниз по ступеням, дальше по платформе, затем мы свернули на другую. Ворота закрылись, и маленький поезд уже собирался тронуться в путь. Зычное «Подождите сестру!» носильщика сработало. Две секунды спустя он запихнул меня в дверь ближайшего вагона, забросил внутрь мои вещи и с триумфом взмахнул фуражкой:

— Мы успели, сестра!

— Да благословит вас Бог, и спасибо. — Я вытащила два шиллинга, и он аккуратно сунул их в фуражку.

В вагоне кроме меня никого не было. Я едва успела отдышаться, когда ко мне подошел проводник, чтобы удостовериться, все ли со мной в порядке.

— Судя по тому, как вы бежали по платформе, сестра, проблем с преодолением мили за три минуты у вас не будет! Срочный вызов?

— Просто проспала.

Этот невысокий мужчина с густыми седыми волосами и рассудительным здоровым лицом был родом из Эдинбурга, а его жена — из Керкубри. Двое его сыновей все еще учились в школе, а единственная дочь восемнадцать месяцев назад вышла замуж за англичанина и сейчас жила около Тонбриджа. Прошлой осенью он отвозил жену в гости к дочери.

— Красивые места, — рассказывал проводник. — Тогда было полно фруктов, а листья меняли цвет. — Его порадовало, что мне понравилось работать в Эдинбурге. Для него во всем мире не существовало такого места, которое могло бы сравниться с этим городом. Однако он вынужден был признать, что жители Эдинбурга ведут себя не слишком радушно с приезжими.

В сердце закралось подозрение, что только благодаря моей униформе он не воспринял мой честный ответ как насмешку. Когда мое коротенькое путешествие подошло к концу, проводник вернулся, помог вынести вещи, пожал мне руку и пожелал всего наилучшего.

Светило солнце, и очень крепкий ветерок гулял по пустой сельской платформе. Маленький городок располагался прямо впереди, между низкими зелеными холмами, отдаленно напоминающими мне Восточный Суссекс. А затем из здания, где располагалась касса, полувышла-полувыбежала полная женщина средних лет, одетая в мешковатую униформу и потрепанную медицинскую шапочку. С собой она несла старую сумку, достаточно большую, чтобы в ней могли поместиться дюжина запасных подгузников, две банки сухого молока и пара тапочек вдобавок к стандартному набору вещей.

Пока я шла ей навстречу, меня на секунду посетила отчаянная мысль — выйти замуж за Чарльза или за Робби… или за любого другого мужчину! Любой брак казался более предпочтительным, чем перспектива лет через двадцать превратиться в такую старую кошелку!

Эта мысль возникла у меня лишь однажды… и все время потом мне было очень стыдно за нее.

Женщину звали мисс Робертсон, и патронажной сестрой она работала уже тридцать три года, а также акушеркой и собственно медсестрой. У нее было ненапудренное обветренное лицо, длинные седые волосы, убранные в тугой пучок, закрепленный большими шпильками, которые то и дело выпадали из него. А голос у мисс Робертсон был ласковым, как эдинбургский дождь. Она ни на минуту не переставала говорить или, пока я находилась рядом с ней, работать. По медицинским стандартам официальный рабочий график у нее был очень неплохой, даже если учесть, что одна ее официальная рабочая неделя могла бы, наверное, заставить бастовать все фабрики и банки Великобритании.

Я однажды спросила ее:

— Сестра, вы когда-нибудь пользуетесь своим перерывом?

— Как получится, девочка. У нас сейчас есть время выпить по чашечке чая, прежде чем мы снова приступим к работе.

Ее участок оказался довольно большим. Ежедневно мы проезжали многие мили по умиротворяющей зеленой местности. Если дорога иногда шла не в том направлении, какое нам требовалось, мы шли пешком по тропинкам и через поля к какому-нибудь уединенному коттеджу. Мисс Робертсон называла такие дома крохотными избушками. На самом деле мы не шли. Мы почти бежали, так как она слишком много лет проработала в спешке, чтобы сбавить скорость, даже когда по вечерам возвращалась домой по тропинке, пролегающей через ее собственный садик. Мы вбегали и выбегали, посещая крепкие маленькие и не очень маленькие фермы. Вбегали и выбегали, обслуживая больных в серых, напоминающих коробки новостройках с их неожиданными и радующими глаз веселыми парадными входами, раскрашенными в ярко-зеленый, голубой, красный и желтый цвета. Как и у меня в Эдинбурге, среди пациентов мисс Робертсон были люди с хроническими заболеваниями, травмами и те, кто недавно выписался из больницы. Но она выполняла еще и роль акушерки, поэтому на ее долю приходилось также немало родов на дому. Из всех известных мне акушерок она была самой лучшей и самой доброй. Мисс Робертсон сказала, что дети и хорошая чашечка чая — две ее слабости. Пациенты обожали добродушную растрепу. Никогда в жизни я не пила столько чая. Один раз поинтересовалась, скольким детям она помогла появиться на свет.

Женщина рассмеялась:

— Для того чтобы ответить, мне надо посмотреть свои записи — я сбилась со счета после первой тысячи. Оглянитесь вокруг, девочка, — мы выехали за черту города, — всюду мои дети, и добрая их часть расхаживает с моим вторым поколением. Девушки в этих краях рано выходят замуж, так что еще чуть-чуть, и я начну принимать третье поколение. Когда вспоминаю о студенческих годах, мне кажется, это было только вчера, а на самом деле сто лет прошло с тех пор. — Она ненадолго притормозила у знака «Проезд закрыт». — Они еще не закончили работы? — Моя наставница погудела в клаксон, привлекая внимание человека, который жестами помогал развернуться паровому катку, занявшему всю ширину узкой дороги. — Ты не мог бы убрать этого маленького монстра с пути, Донал?

Донал и его товарищ послушно сдвинули каток в сторону, чтобы мы смогли проехать. Когда мы возвращались, они отодвинули также и дорожный знак. А после вернули его на место.

— Вам не приходилось сталкиваться с родильным сепсисом, девочка?

— С настоящим — нет, сестра. Только с зарождающимся.

— Представьте себе! А тридцать пять лет назад, когда я, двадцатидвухлетняя девушка, пошла учиться на акушерку, он был нашей хронической бедой. Тогда еще не использовали старые M и В693, которые вам применять не приходилось. Вы о них слышали?

— Да, сестра.

— И еще, я не сомневаюсь, о карболовом распылителе Листера! Да, но мы думали, он замечательно помогает. Единственное, о чем надо было позаботиться, — чтобы пациенты не ели яиц и лука. Распылитель делал их голубыми.

— Правда?

— Да! Приходилось за этим следить! Но потом в наше распоряжение поступил полный набор сульфамидов, а затем пенициллин. — Тон ее голоса смягчился. — Вы принимаете и его, и антибиотики как должное, девочка. Я была слишком стара, когда он появился, чтобы так к нему относиться. Умирающие на моих глазах люди возвращались к жизни благодаря этому лекарству. Поначалу, конечно, мы могли только колоть его. Тогда не было одноразовых шприцев, девочка. Нам приходилось их кипятить, мы разве что себя не кипятили! Запомните хорошенько, даже до того, как появилось замечательное оружие, которое сейчас помогает побороть сепсис, мы тем не менее боролись с ним, просто ухаживая за больными.

Мы считали, что один выходной в неделю — очень хорошо. У многих и этого не было. Работали с семи утра до девяти вечера, с двухчасовым перерывом на обед и лекции. Если же роды у наших пациенток начинались ночью, а как вам известно, в семидесяти процентах случаев так и происходит, значит, не повезло. В семь утра мы приступали к работе.

— Сестра, как… ради чего… вы это терпели?

— Я сама пыталась понять. Могу предположить, что мы были слишком заняты, чтобы иметь возможность думать о чем-то, кроме работы. Конечно, это было неправильно — так загружать девушек. И меня не удивляет, что сейчас наблюдается нехватка медсестер. Женщины моего поколения, — задумчиво добавила она, — уже сами матери, а некоторые еще и бабушки. Оставшись в этой профессии и наблюдая, как ситуация меняется… да, медленно, но она улучшалась для медсестер… будь у меня дочь, я бы ей, возможно, сказала: «Девочка, учись на медсестру». Но если бы я ушла из медицины лет двадцать или больше назад и у меня была бы дочь, которая хотела бы стать медицинской сестрой, я бы убедила ее заняться наукой, физиотерапией или чем-нибудь еще. Вы бы хотели, чтобы ваша дочь стала медсестрой? — Она огорошила меня этим вопросом, когда мы подъехали к ее дому.

— Если бы ей нравилось работать с людьми и она бы не обманывала себя, полагая, что ей суждено провести всю жизнь, просто прикладывая руку к горячим лбам пациентов, тогда я была бы только за.

— С матерью, профессиональной медсестрой, она не будет в плену романтических иллюзий об этой работе. Романтику в нашей профессии видят те, кому не пришлось столкнуться с реальностью. Мы просто делаем тяжелую работу, и если она нам по вкусу, то нас все устраивает. Или почти все. Неподходящие люди не задержатся в нашей профессии надолго. Все эти разговоры о повышении зарплаты приведут к тому, что у нас будут плохие медсестры. Девочка! Вы можете себе представить, чтобы неподходящий для нашей работы человек продержался хотя бы неделю в обычном больничном отделении? Но так как вы приехали сюда ради своего собственного будущего, а не ради будущего профессии, скажите мне вот что… Вы одна, далеко и без телефона; рядом никого, кто смог бы отправиться за помощью; после внешне нормальных родов у матери начинается кровотечение, а младенец в то же время перестает дышать. Что вы сделаете в первую очередь? Не думайте, девочка. Отвечайте! У вас в подобной ситуации не было бы времени остановиться и подумать. Ну?

— Подниму изножье кровати, на которой лежит мать, насколько возможно высоко и насколько возможно быстро… — Я остановилась. — Ребенок?

Она ответила очень серьезно:

— У вас всего пара рук. Иногда они могут справляться с двумя делами одновременно, иногда — одно дело должно подождать. Вы будете обучены, вам будет известна стандартная процедура, которой необходимо следовать в подобных экстренных случаях. Однако, когда вы столкнетесь с чрезвычайной ситуацией, ответственность будет лежать на вас. Поэтому вы должны быть уверены, что делаете правильный выбор. Вы спасете сначала мать?

— Я… я не думала об этом, сестра.

— Думали, девочка. Вы можете этого не осознавать, но вы думали, что и продемонстрировала ваша автоматическая реакция. Если вы сомневаетесь в собственных мыслях, взгляните на свои поступки. Они лучше всего расскажут вам, что у вас в голове и на душе. А теперь подумайте. Почему вы, как личность, спасли сначала мать?

— У нее еще будут дети?

— Скорее всего.

— И… ее смерть разрушит семью.

— Это факт. Смерть младенца — ужасное горе. Но смерть здоровой молодой матери может стать ужасным горем с множеством трагических последствий. И вам придется жить, зная о них. Поразмышляйте над этим. Легких выходов не бывает. А нам с вами пора отдохнуть! Мне бы не помешала хорошая чашечка чая перед тем, как мы снова приступим к работе!

Я вспомнила свое первое впечатление о мисс Робертсон с отчаянием и стыдом, когда наблюдала утром, как она трусцой убегает от моего поезда. Отчаяние было вызвано тем, что своим напичканным стереотипами сознанием я мгновенно отметила ее бесформенную одежду и грубоватый вид, проигнорировав черты ее лица и выражение глаз. Пока поезд набирал скорость, я думала о ней, о других женщинах, друзьях моих родителей и матерях моих друзей, которым уже под шестьдесят. У всех были мужья, дети, часто внуки, уютные дома и, судя по всему, наполненная жизнь. Но ни у одной я не видела такого безмятежного выражения лица, как у мисс Робертсон. Из всех знакомых мне женщин этого возраста она была единственной, кто излучал не просто удовлетворение, а счастье. Мне это показалось столь же достойным размышлений, как многие профессиональные дилеммы, которыми она намеренно меня озадачила.

Знакомого проводника на обратном пути я не видела, и, хотя мне была приятна его компания, я обрадовалась первой со времени отъезда из Эдинбурга возможности побыть наедине со своими мыслями. Чай никогда не взбадривал меня, и после обильных ужинов, которые мисс Робертсон называла «небольшими закусками», я каждую ночь засыпала, едва успев коснуться головой подушки.

На прошлой неделе Робби водил меня на больничную вечеринку. Такие вечеринки обычно проходили очень даже неплохо, и эта не стала исключением. Но по взаимному согласию мы ушли с нее довольно рано. Робби смущенно улыбнулся:

— Раньше я считал, что на свете нет ничего лучше хорошей вечеринки.

— И я тоже. Выросла, наверное.

— Вот и у меня такое же чувство.

Было еще рано, когда он проводил меня домой, и мы оба решили, что хоть изредка очень приятно пораньше лечь спать.

Сегодня вечером Робби должен быть свободен. Он попросил позвонить ему, если я к этому времени вернусь и у меня появится настроение пойти на свидание. Время было, но звонить я ему не собиралась. Мне показалось, что для Робби это не будет иметь большого значения, хотя он, может, и попытается убедить себя в обратном. Нелегко ему приходилось с самим собой. Робби надо было все время напоминать себе о том, чего же именно он хочет, и следить, чтобы ни одна мысль, противоречащая этому, не выжила.

Я поверила, когда он сказал, что приходил ко мне, а не к Катрионе. Я все еще верила, что он хотел сам в это верить. Катриона — другое дело. Ее мне понять было легче, ведь мы — женщины. Что бы ни произошло в Глазго, остановив свой выбор на Кейтнессе, она доказала, что собирается как-то бороться со своей нерешительностью. Мне стало интересно, какой будет реакция Робби. Потом я задумалась над тем, как у меня все сложится в Инвернессе. Хотя, судя по всему, место было замечательным, я пыталась понять, почему мне так не терпится сделать прыжок в неизвестность.

Наверное, я хотела уехать отсюда, чтобы избежать брака с Робби, который ни ему, ни мне не был нужен. Но мы спокойно могли решиться на этот шаг, если бы чаще стали видеться.

Джон… Я по-прежнему была такой трусихой, что отказывалась позволять себе думать о Чарльзе. Когда его образ непрошено завладевал моими мыслями, я старалась избавиться от них осознанно и очень радовалась тому, что он богат, — это мне помогало. Король Кофетуа никогда не был моим любимым героем, а я в роли нищенки нравилась себе еще меньше.

При подъезде к Эдинбургу поезд сбавил скорость. На зеленой, красно-коричневой и серой горе стоял более бледный красно-коричневый замок. Старый город праздновал разгар лета, нарядившись в один из своих розовых нарядов под ясным и нежно-голубым небом. Судя по мокрым домам и лужам на привокзальной площади, недавно прошел ливень. Я поймала себя на том, что глупо улыбаюсь, глядя на лужу, и думаю еще более глупо: «Как хорошо, я дома!»

От вокзала я пошла пешком, чтобы избавиться от этого чувства. Специально размышляла о самых явных различиях: о поразительном количестве банков и книжных магазинов, о людях низкого роста, которые здесь встречались чаще, чем в любой подобной толпе в южной части Англии, об изредка попадающихся пьяных, поддерживаемых с двух сторон друзьями или одиноко прислонившихся к стене… Я не могла вспомнить, когда в последний раз видела пьяного в Вест-Энде в Лондоне в такой час в будний день… но я помнила печальных, вечно молодых пьяниц вокруг «Ковент-Гарден», утром, днем и вечером.

Я остановилась, чтобы посмотреть на разные оттенки серого, которые околдовали меня, на постоянно меняющееся небо, на толкающуюся толпу добродушных людей, игнорирующих как постовых, так и маленьких красных человечков на светофорах, на дикое веселье на дороге в час пик. Стук торопливых шагов по каменным плиткам казался более отчетливым, чем шум машин. Для меня звук Лондона был механическим ревом, а звук Эдинбурга — человеческими шагами.

Я подумала о Бетховене и о том, что теперь никогда не смогу избавиться от ассоциаций, которые вызывала у меня его Седьмая симфония с Северным мостом… и Чарльзом. Затем я повернула за угол, и он вышел из нашего дома. Чарльз заметил меня, поэтому сбежать у меня не получилось. Мы одинаково медленно шли по направлению друг к другу.

— Вернулась из путешествия в глубинку? Давай донесу твой чемодан. На вокзале не оказалось такси?

Он вел себя так мило, вежливо… И очень благоразумно. Это была наша первая встреча с тех пор, как я осознала, на какой просчитанный риск он пошел со мной и чего стоило человеку с его характером так открыто обнажить свои предполагаемые личные чувства. Я подозревала, что он скорее предпочтет сгореть заживо, чем услышать от меня слова благодарности. Чарльз, без сомнения, вежливо предложит мне спичку, чтобы я разожгла костер. Что тоже будет благоразумно. Если альтернативы сгоранию на костре нет, то чем скорее это произойдет, тем лучше.

— Мне хотелось пройтись. — Я сама понесла свои вещи, заверив, что они не тяжелые. Заметив, что его глаза выглядят нормально, спрашивать о пораненном я его, однако, не стала. Когда долг выплачен, кому надо вспоминать о нем?

Он открыл передо мной входную дверь:

— Вы точно не хотите, чтобы я помог вам с вещами? Тогда я пойду, мне надо уезжать. Еще раз желаю вам удачи.

Я быстро преодолела первый пролет, а потом стала подниматься очень медленно. Я многое бы отдала за то, чтобы Чарльз не вздумал в эту минуту выйти из дома. Мне не надо было его видеть, я и так прекрасно помнила, как он выглядит… в результате мне даже пришло в голову, что его короткая стрижка смотрится мило. Черт, подумала я, черт, черт, черт! Если бы это не влекло за собой нежеланное свидание, я бы позвонила Робби и поблагодарила его. Инвернесс меня вполне устраивал. Или, может, стоило попробовать переиграть все на Гебридские острова? Работать медсестрой и посмотреть мир. Влюбляться в неподходящих мужчин и поездить по Шотландии. Не могла же я быть серьезно влюблена в него? Не могла же я быть такой идиоткой? Это наверняка мимолетное увлечение. Я осторожно вдохнула и выдохнула. Мне оставалось только надеяться, что все пройдет — в скором времени.

Катриона вернулась и принимала ванну. Джемми поехала с ночевкой домой в свой последний выходной перед свадьбой. На столике в холле лежала небольшая стопка писем, адресованных мне. Я прочитала открытку от мамы и записку от Робби, в которой он сообщал, что этим вечером работает, перед тем, как открыть толстый конверт, присланный на мое имя. Почерк я не узнала. Марка на нем была эдинбургская.

Это оказалось письмо от миссис Браун. Арчи умер во сне в первую ночь после моего отъезда. Она продавала квартиру и переезжала к женатому брату, который одалживал им фургон на время их медового месяца. Миссис Браун также меняла работу, хотя босс предложил ей повышение.

Она писала:

«Мой Арчи все так запланировал и заставил меня пообещать, что я исполню его волю. Сказал, тогда его не будет терзать чувство, что он во всем подвел меня. Как будто мой Арчи хоть в чем-то меня подвел, мисс Херст. Он сказал, я должна написать вам, если он умрет, пока вы еще здесь. Арчи знал, мне нелегко будет произносить эти слова, но также и то, что вы станете волноваться за меня. Он очень ценил вашу доброту, и я тоже. Арчи говорил, вы не захотите, чтобы вас благодарили, но попросил меня обязательно передать вам привет».

Катриона вышла из ванной.

— Как прошло… Аликс! Что случилось?

Я сидела на стуле. Вытерев глаза ладонью, я протянула ей письмо. Ее рука дрожала, когда подруга опустила листок.

— Откуда она взяла мужество, чтобы написать это?

— Она ужасно храбрая, а последние несколько месяцев… Боже, как же миссис Браун нуждалась в мужестве! Как и он. Бедный Арчи! — Я убрала письмо. — Надеюсь, несчастная девушка хорошо отдохнет перед тем, как начнет работать на новом месте. Я ни разу не слышала, чтобы она жаловалась или даже вела себя так, словно ей было на что жаловаться. Однако в последнее время держалась из последних сил.

— Ты разве перед моим отъездом не говорила, что ему вроде снова стало лучше? Думаешь, он вдруг осознал, что она на грани, и просто перестал бороться?

Я вспомнила осунувшееся лицо Арчи и его все понимающие голубые глаза.

— В свидетельстве о смерти этого не будет, но полагаю, да.