Я демонстративно резко вывела машину на асфальт и повернула к городу.

— Я больше ни слова не желаю слышать, — едва разжимая зубы, произнесла я. — Ты не имел на это права, понял?

У Остина лицо вытянулось от огорчения.

— Я просто подумал, что тебе надо знать. Чтобы уже больше никогда об этом не думать. Чтобы закрыть тему окончательно.

— Не тебе решать за меня, что мне надо знать, — сказала я. До города оставалось миль пять, не больше. Но мне казалось, что мы никогда не приедем — так тянулось время. Остин снова включил радио и отвернулся от меня.

Движение вокруг площади оказалось более плотным, чем обычно. Я заехала на стоянку напротив магазина Остина.

— Вот все, что я могу для тебя сделать, — сказала я.

— Прекрасно, — сказал он с каменным лицом. Он открыл дверь машины, хотел было выйти, но передумал и вновь уселся на переднее сиденье. — Ты можешь злиться на меня, если хочешь, Кили, — сказал он. — Но ты мне небезразлична. Я знаю, что ты думаешь, что уже справилась с тем, что мама вас оставила. Но это не так. Этого просто быть не может. Никто не может сказать про себя, мол, с этим покончено, когда речь идет о таких вещах. Просто подумай над тем, что я тебе сказал. Ладно? Я перекопал базы данных всех этих штатов, всего часа за два. Сейчас с компьютером можно чудеса творить. Все это можно найти в сети. Если бы мне удалось найти больше информации, я, возможно, нашел бы кое-какие ответы.

— Нет, — сказала я. — Послушай, я ведь не бедная сиротка. У меня есть папа и есть тетя Глория, и у меня с ними прекрасные отношения, спасибо большое.

— Мне нужна фамилия того мужчины, с которым твоя мать убежала, — продолжал гнуть свою линию Остин, притворяясь, что не слышит меня. — И у меня к тебе еще куча других вопросов.

— До свидания, — с нажимом в голосе сказала я.

После того как он вышел из машины, мне пришлось еще несколько минут ждать, пока пройдет встречный транспорт. Я объехала площадь раза три, выискивая свободное место для стоянки, но все было бесполезно. Не думая, зачем я это делаю, я направила машину к папиному дому.

Проезжая часть была пуста. Понедельник. В этот день папа обычно играл в гольф. До тех пор, пока по моей милости его не вышибли из клуба «Окони-Хиллз», папа регулярно играл в гольф со своими старыми приятелями в понедельник после полудня. Он мне ничего по этому поводу не сказал, но я знала, что теперь он стал играть на общественной площадке за парком. Мне было из-за чего испытывать чувство вины. На газоне общественного сектора было больше глины и камней, чем на клубной площадке, не было там и запираемого помещения, чтобы хранить клюшки и шары, не было площадки для барбекю, чтобы расслабиться с друзьями после игры. Возможно, чтобы переодеться, ему приходилось пользоваться собственной машиной, а за холодным пивом заезжать в супермаркет по дороге домой.

До прихода отца оставалось еще несколько часов.

Я пошла на кухню. Она была чистой и опрятной, как обычно. Для холостяка папочка был на редкость опрятным. Он никогда не оставлял грязную посуду в раковине, никогда не забывал подмести пол на кухне, а каждую субботу по утрам устраивал основательную уборку с мытьем полов.

На кухне всегда пахло сосной — любимым папиным моющим средством. Интересно, когда он приобрел свои привычки? А может, так поступала моя мать, когда жила с нами? Я была совсем маленькой, когда она ушла, и представления не имела, как она управлялась по дому. Я знала, что папа работает в автосалоне, а мама остается дома и делает то, что положено делать женщине: готовит, убирает и следит за тем, чтобы я ходила в школу, на уроки танцев и на дни рождения к друзьям.

Я открыла холодильник и на автомате потянулась за кувшином из зеленого стекла, в котором всегда была вода со льдом. Холодильник был уже не тот, что раньше, но кувшин остался прежним. Несмотря на то, что в холодильнике теперь было специальное устройство, откуда нажмешь на рычаг — и польется вода, и лед в морозильнике тоже был, зеленый кувшин всегда был на месте. На полке в буфете я нашла упаковку с хрустящими батончиками и взяла один. Отец всегда брал с собой такую упаковку на работу, чтобы угощать клиентов и продавцов.

Я жевала батончик и потягивала холодную воду, не переставая бесцельно бродить по кухне. В гостиной я подошла к маминому пианино, на котором, как всегда, стояли фотографии в рамках, и начала их перебирать. На самом деле я ни разу не слышала, чтобы на этом инструменте кто-то играл. Я открыла крышку и стала наугад нажимать на клавиши. Удивительно, но создавалось ощущение, что инструмент настроен. На пианино стояла моя выпускная фотография, на которой я была в накидке, ниспадающей с плеч. Такими накидками всех девушек снабдил фотограф. В то время я очень гордилась размером декольте на своем платье, но никому об этом не говорила. Рядом с выпускной фотографией была еще одна, где папа обнимал за плечи меня и Глорию. Тогда ему исполнилось пятьдесят, и было это всего несколько лет назад. Тогда Глория устроила для него сюрприз — вечеринку в гольф-клубе.

Там же была ужасная фотография, на которой меня сняли в младенческом возрасте: я в бело-розовом платье в оборках, на лысую голову прилеплен бант.

Я окинула взглядом пианино, задаваясь вопросом, чего же там не было. На нем не стояло ни одной фотографии мамы. А были ли они вообще когда-нибудь там? Я попыталась вспомнить. Наверное, когда-то были. Свадебная фотография мамы с папой. Кажется, на ней мама кормила отца свадебным тортом. Или я просто это придумала?

По обе стороны от камина стояли шкафы, плотно заполненные старыми книгами — сокращенными изданиями разных писателей. Там же были моя детская энциклопедия в красном кожаном переплете и несколько солидных томов двадцатилетней давности. Папин круг чтения в основном ограничивался журналами автолюбителя и изданиями, посвященными спорту. Иногда, правда, папа мог почитать какой-нибудь детектив. Значит, эти книги принадлежали матери. Судя по названиям и оформлению обложек, то были любовные романы. Какие-то там «Цветок и пламя», «Хроники Амбры» и прочее.

Я рассеянно перебирала страницы. Из книжки «Цветок и пламя» выпал пожелтевший листок. Несмотря на то, что прошло столько лет, я узнала почерк матери. Она всегда выводила мое имя печатными буквами на бумажном пакете с завтраком, который я брала в школу. Кили Мердок. Так, будто у нас в классе была еще одна Кили. У нас было две Стефани, две Дженнифер, одна Кирстен и одна Кили. Так что я была единственной Кили в классе.

Этот листок представлял собой список покупок, написанный карандашом на обрывке линованной бумаги из блокнота. Ничего особенного, ничего такого, что могло бы помочь мне понять, что представляла собой ежедневная жизнь мамы и почему она захотела уйти.

Кофе. Сахар. Хлеб. Салфетки, паштет, фольга, яйца, крем для бритья, аспирин, клубничное желе, банка ананасов, сливочный сыр.

Паштет — это мне с собой в школу на ленч. Мама делала бутерброды с паштетом, разрезая багет вдоль. Потом она еще раз резала его по диагонали. Я никогда не ела крошки, потому что папа мне сказал, что от крошек волосы становятся кудрявые, а они у меня и так вились сильнее, чем я того желала. Ананасы, сливочный сыр и клубничное желе шли на салат. Один из тех странных салатов, которые она любила готовить. Наверное, нигде ананасы с клубничным желе салатом не называют, но Джорджия — исключение.

Я разгладила список подушечками пальцев. Должно быть, мама вырвала листок из моей записной книжки. Села в свой красный «шевроле» и поехала в супермаркет «Пигли-Вигли». Вероятно, пока я была в школе — после того, как я выросла настолько, что уже не умещалась в тележке для продуктов, мама перестала брать меня с собой в магазин. Я изводила ее, выклянчивая то конфеты, то мороженое, то чипсы. Может, по дороге из магазина она заскочила в кафе выпить кока-колы со льдом и послушать последние сплетни у фонтана. А потом она приехала домой, распаковала покупки и принялась за ту работу, что делала каждый день.

Чем было заполнено ее время?

Я спрашивала себя и не могла найти ответа. Я не знала, смотрела ли она «мыльные оперы», как моя бабушка. Я никогда не знала, играла ли она в бридж, как матери некоторых моих подруг. Она говорила по телефону, встречалась с подругами, ездила на неделю с ним отдыхать каждое лето: ни мужей, ни детей.

Я пробежала пальцами по корешкам других книг на полках и, открывая наугад некоторые из них, чувствовала себя немного виноватой, вытряхивая их, надеясь найти вложенную записку. Что я надеялась найти? Билет на самолет? Любовное письмо? Я подумала обо всех тех днях рождения, которые прошли с тех пор. Каждый год со мной это бывало. Начиналось за неделю и заканчивалось примерно через неделю после большого события: я бежала домой из школы, ожидая, что от нее, наконец, пришла открытка. Я никогда ничего не получала. После того, как я приехала домой из колледжа, до того как переехать на новую квартиру, я тщательно перерыла все коробки, все сундуки на чердаке, надеясь найти пачку писем или открыток от нее, которые прятал мой отец. Но ничего так и не нашла.

На верхней полке я взяла четыре толстых альбома с фотографиями, сделанными в то время, пока она училась в школе, прихватила банку сока и батончики и поднялась в свою девичью спальню.

Я поставила сок на тумбочку у кровати и выдвинула верхний ящик комода. Там, под бельем, был спрятан флакон духов «Джой». Я открыла его и вдохнула запах.

Страницы альбома слиплись, так что мне пришлось разлеплять их. Сколько раз мы с мамой вместе пролистывали их. Мне было странно думать о том, что мать тоже когда-то была подростком. Перед сном я просила ее показать мне альбом, своих школьных подруг, людей, которых она считала врагами, своих любимых учителей. Я напрасно искала там фотографию отца, пока она не заметила мне, что он на четыре года ее старше и поэтому закончил школу раньше, чем она стала старшеклассницей.

Вот фотографии учителей. Я улыбнулась, взглянув на фотографию математика, мистера Озье. Кто-то («Не я!» — шутливо ужасаясь, протестовала моя мама) подрисовал ему усы и рога. Она тоже никогда не блистала в математике.

Мне нравились фотографии различных кружков. Мама была активной общественницей. Испанский клуб, театральный кружок, художественная студия, секретариат совета учащихся. Она была на всех одета по-разному. Маленькие аккуратные мини-юбки или джинсы на бедрах. На одном из моих самых любимых снимков у нее на голове индейская косынка и кожаная юбка с бахромой.

— Ты тут в костюме для пьесы? — спросила я.

— В тот год это был последний писк моды, — сказала тогда мама. — Я видела по телику, что Шер была одета так же, поэтому накопила денег и купила себе такой же в Атланте. Я первая из девочек в школе стала законодательницей фольклорного стиля! — И она засмеялась, и я засмеялась вместе с ней.

Я пролистала несколько страниц. Вот еще одна фотография. Джаннин Марри. На фотографии она задрала подбородок кверху, и ее глаза в густой черной подводке, искрящихся тенях и с ресницами, густо покрытыми тушью, были устремлены куда-то вдаль. Под этой фотографией размещался список ее заслуг и достижений, и, как это было положено на выпускной фотографии, ее любимая цитата. «На лесной развилке я выберу ту из дорог, которая меньше исхожена». Роберт Фрост.

«Так и есть, ты выбрала свою дорогу», — подумала я и захлопнула альбом.

Я хотела было убрать флакон духов обратно в комод, но передумала. Я взяла и флакон, и альбом. Внизу я вымыла стакан, вытерла его насухо и убрала в буфет. Все теперь было так, как до моего прихода. И в среду вечером я приду сюда вновь на ужин из запеченной лососины, сяду напротив отца и мы станем говорить о том, о чем всегда говорим. Как, спрашивала я себя, найти мне то место, где я могла бы поговорить с ним о том, о чем мы никогда-никогда не говорили? О Джаннин Марри Мердок и о тех дорогах, что она выбирала.