1

День начался совершенно чудесно для десятилетнего Джека Келлера.

Во-первых, мисс Роубак, учительница пятого класса, заболела и ее заменила другая учительница. Особо напрягаться на уроках не пришлось, и Джек смог всласть поразмышлять насчет «Никс», а особенно насчет Уиллиса Рида, перед которым он преклонялся. Во-вторых, вечером Дом обещал повести его на матч и они должны были пойти вдвоем, а Джек больше всего на свете любил ходить на игры с участием «Никс» вдвоем с Домом. Впервые они встретились, когда Джеку исполнилось четыре года, и между ними сразу возник контакт. Что-то было такое в этом неприветливом старике — он не раз говорил Джеку, что ему всего сорок четыре, но Джеку ужасно нравилось называть его стариком, — что-то такое, из-за чего Джек чувствовал себя рядом с ним в полной безопасности. Он никогда не пугался вспыльчивости Дома (а в гневе тот мог быть ужасен), не отвращала его и природная скупость старика, которая всех остальных выводила из себя. Люди сторонились Дома, словно в нем таилась какая-то угроза, а Джек никогда не понимал, чего же они так боятся. Дом был поджарый и жилистый, когда-то он занимался боксом, поэтому на вид казался крепким, так ведь много кто выглядит крепким малым, однако людей это не отпугивает. Наверное, те, которые боялись Дома, кое-чего про него не знали, вот и все. То есть не знали того, что знал Джек. Это была тайна. Большая тайна. «Вот если бы узнали, — думал Джек, — тогда бы точно им страшно стало». Но иногда, особенно когда они вдвоем появлялись на людях, Джек думал, что, может быть, тайна Дома относится к таким вещам, которые нельзя просто знать. Может быть, это что-то такое, что можно понять, только увидев глазами.

А возможно, всех смущала рука старика; людей всегда смущают такие вещи, они не знают, как на них реагировать. Джек же над этим вообще не задумывался. Дом был просто Дом, с рукой и со всем прочим, а когда они бывали в «Гардене», он разрешал Джеку съедать сколько хочешь хот-догов (рекорд Джека — четыре штуки) и пить сколько хочешь кока-колы, а мама бы ему вряд ли такое позволила.

В-третьих, как будто всего этого было мало, так еще вдобавок в город приехала команда «Селтик», так что Джеку предстояло своими глазами увидеть презренных Джона Гавличека и Билла Расселла, которых Джек как фанат команды «Никс» должен был ненавидеть и всякое такое, но которые (в чем он вынужден был себе признаться, хотя никогда не говорил об этом вслух) ему все-таки немного нравились.

Когда он вышел из школы после уроков, все тоже оказалось отлично. До дома его проводили Билли Круз и его мама — они жили всего через несколько домов. Мама Джека еще не вернулась домой с работы, но Джека это не расстроило, он любил сидеть дома один. Он мог сделать уроки, мог посмотреть телик, мог еще немножко помечтать, подумать о том о сем. Порой он думал об отце, которого почти не помнил. Мама говорила ему, что отец умер, когда Джек был совсем маленький, но с недавних пор он начал подозревать, что все обстояло не так. Он сам не понимал, почему не верит матери, — просто не верилось, и все. Джек слышал про мужчин, которые бросают свои семьи, и про тех, кого сажают в тюрьму. В Хеллз-Китчене такое случалось довольно часто. Вот, к примеру, отца Билли Круза посадили на три года за вооруженный грабеж. В общем, что-то не то было в том, как мама рассказывала об отце, и это заставляло Джека думать, что на самом деле он не умер, а сбежал, вот и все. Или его забрали. Джек как-то раз спросил об этом Дома, потому что Дом был знаком с отцом Джека, он был его другом — Билл Келлер работал в цеху у Дома, где упаковывали мясо, а Дом спросил: «Он ушел от нас, Джеки. Вот и все». А когда Джек спросил: «Ну да, но он умер или нет?», Дом ему ответил так: «Ушел — значит ушел».

Около пяти часов позвонила мама и сказала, что Дом зайдет за Джеком примерно через полчаса.

— А это не рано? — спросил Джек.

Мама сказала:

— По пути на матч он приведет тебя ко мне в офис. Я хочу поговорить с тобой.

— Я сделал что-нибудь нехорошее? — спросил Джек, и мама рассмеялась.

— Нет, милый, — сказала она. — Я просто хочу тебя увидеть. Мне нужно что-то сказать тебе. Что-то хорошее.

— Здорово, — сказал Джек и не соврал, потому что мама ему нравилась — даже больше, чем нравился Уиллис Рид, и ему нравилось бывать у нее в офисе.

Мама работала в юридической фирме секретарем. Офис находился в центре города, на семнадцатом этаже небоскреба, там были огромные окна, и из них открывался отличный вид на Ист-Ривер и Куинс. Бывая там, Джек любил подойти к окну и прижаться к стеклу носом. И еще он разводил руки в стороны и поднимал вверх — высоко-высоко, а ноги расставлял пошире, изо всех сил прилеплялся к стеклу и представлял себе, что летит. В этом учебном году мисс Роубак рассказывала про греческую мифологию. Джеку особенно понравилась история про Дедала и Икара. Он даже сходил в библиотеку и просмотрел там несколько книжек, прочитав все, что только можно было прочесть о юноше, который посмел подлететь слишком близко к солнцу. Джеку очень приглянулась идея сделать крылья, на которых можно подняться высоко в небо. Он думал об этом почти каждый день и представлял себя Икаром, оставляющим позади землю и поднимающимся на такую высоту, на которой никто не бывал. Думал он больше всего о славе, а себя видел настолько ясно, что для него это стало явью. Он чувствовал, как его тело рассекает воздух, он упивался величием полета, он радовался необычайной свободе. Но порой он осмеливался представлять себе падение. Как Икар, в мечтах он взлетал слишком высоко, его крылья начинали плавиться, и тогда у Джека посасывало под ложечкой, он чувствовал, что камнем падает вниз, и его охватывал такой страх, что это вышвыривало его из собственных фантазий и он оказывался в своей комнате или в классе, с трясущимися руками и пересохшим ртом, и его пальцы сжимали первый попавшийся предмет, за который можно было ухватиться, словно этот предмет был спасательным тросом, надежно привязывавшим его к земле.

Но здесь, наверху, в офисе матери, он не чувствовал никакого страха. Только раскинутые руки и холодное оконное стекло. Здесь он мог быть Икаром, победителем высоты, летящим над рекой, над всем городом. Он мог смотреть на мир сверху вниз и подниматься к солнцу…

Джек побыстрее доделал домашнюю работу — ничего особенно трудного не задали, а письменно только математику — и переоделся в джинсы и кроссовки, надел серую футболку «Никс» и сине-оранжевую куртку с эмблемой «Никс». А потом вышел на крыльцо, чтобы дождаться Дома, который должен был за ним зайти. Сидя на шершавом бетоне, он гадал, что же такое ему скажет мама и выиграют ли сегодня вечером «Никс». Еще он немного поразмышлял об отце. Но больше всего его занимала мысль о том, сколько хот-догов он сегодня сможет съесть. И он решил, что сегодня вечером попытается побить собственный рекорд.

Джоани Келлер нервничала.

И никак не могла понять, в чем дело. То есть она знала, из-за чего нервничает, но не знала почему.

Возможно, потому, что больше всего остального в жизни Джоан Келлер хотела, чтобы ее сын был счастлив, а она не знала, обрадует ли его то, что она собирается ему сказать. Если не обрадует, то как поступить в этом случае? Следовать своим планам? Но хватит ли у нее решимости? Отказаться от своих планов? Она не знала, сможет ли. О господи. Когда она начинала вот так размышлять, то, пожалуй, догадывалась, почему нервничает.

Ей не хотелось думать об этом прямо сейчас. Но ни о чем другом последние дни она думать не могла, поэтому решила занять себя работой и принялась разбирать старые папки. Довольно скоро она начала непроизвольно морщить лоб и шевелить губами. То есть она репетировала, слово в слово, что скажет сыну. «Какие все-таки глупости, — думала Джоани. — Ему уже десять, он такой замечательный ребенок, так почему его не должна обрадовать эта новость?» Она не видела причины. Ни одной. Надо было просто все ему сказать, обнять его, расцеловать и надеяться, что он тоже обнимет ее и поцелует. Конечно, он так и сделает. Именно так и сделает. Тогда зачем нервничать? Очень скоро они будут обниматься, целоваться и весело хохотать.

Она посмотрела на часы. Пять пятнадцать. В любую секунду Джеральд Ааронс, один из трех боссов Джоан (самый главный, он всем тут командовал), мог выйти из своего кабинета, глянуть на нее, буркнуть что-то неразборчивое и прошагать к лифту. Он делал так изо дня в день, если только у него не было какой-нибудь важной встречи, — всегда уходил в пять пятнадцать, чтобы успеть на поезд до Уэстпорта в пять сорок пять. Минутная стрелка на наручных часах Джоан дрогнула и… Вот. Четко вовремя. Дверь кабинета Джеральда открылась, он вышел в приемную. Все как обычно: взгляд, потом что-то вроде «Дбрвчрдсвидня», и он шагает прочь по коридору. Сразу после этого одна за другой захлопали остальные двери. Вскоре в коридоре замелькали костюмы-тройки. К пяти тридцати почти все юристы уходили, поскольку им тоже надо было возвращаться в пригороды, где жили их семьи. Тех, кто покидал офис чуточку позже, ожидали мартини, стюардессы или игра в покер.

«Ладно, хватит переживать из-за Джека, — решила Джоани. — Это глупо. Не о чем волноваться. Совершенно не о чем. Он придет, я ему скажу, и он будет в восторге. Никаких проблем. Так что продолжай спокойно работать, — мысленно сказала она себе. — Часто ли такое случается? У тебя есть полчаса, чтобы навести порядок на письменном столе. Теперь тебя никто не побеспокоит. Никого здесь не осталось, кто бы мог тебя побеспокоить».

Джоан едва заметно покачала головой, подумав о том, что юристом быть лучше, чем секретаршей. Пять тридцать одна — и в конторе уже ни души.

Невероятно, подумала она. Всего минута прошла после окончания рабочего дня.

И никого.

Истекла какая-то ничтожная минута — и она осталась в офисе совсем одна.

Регги Айверс был уверен в том, что люди смотрят на него, и эта мысль была ему ненавистна. Ужасно ненавистна. Эта мысль его бесила.

Быстро шагая по Сорок второй улице — никто не шагал так же быстро, он проскакивал мимо всех этих людей так, будто они вообще не двигались, — Регги хихикал. Ну и что, что на него таращились? С ума-то он из-за этого не сойдет. Он не был психом. Так ему доктора сказали. Может, когда-то он и был психом. Но не сейчас.

Да он никогда и не чувствовал себя психом. Но все-таки было дело. То есть он действительно был психом, если натворил то, про что все говорили. Такое сотворить способен только псих. Подойти на улице к совершенно незнакомой женщине и поранить ее столь ужасным образом. Когда Регги узнал подробности, ему стало здорово не по себе. «Послушайте, — говорил он следователю, — я не мог этого сделать. Меня тошнит от одной только мысли об этом». Но следователи и судья настаивали на том, что он это сделал, и все остальные вроде были с ними согласны.

Господи!

Ну не мог он такого натворить. Чтобы он подобрал на улице пустую пивную бутылку? Одно это само по себе отвратительно, если учесть, сколько там могло быть микробов. Правда-правда, он бы никогда в жизни этого не сделал, не говоря уже обо всем прочем. Не говоря уже о том, чтобы сжать эту бутылку в руке, отбить донышко так, что край стал острым и страшно зазубренным. А потом подойти к незнакомой женщине, совершенно незнакомой, и… и…

Он даже думать об этом не мог. Слишком жутко. Слишком страшно.

Слишком безумно.

Ей наложили триста швов — так сказали в суде. И она потеряла глаз.

Да как же он мог вытворить такое?

Не мог, вот как.

Во всем были виноваты хитрые адвокаты. Это они заставили всех поверить, что он виноват. Нет, не просто виноват, гораздо хуже. Что он псих. И это говорил его собственный адвокат! Он всему свету объявил, что Регги полный и законченный псих! А потом еще улыбался и говорил, как Регги должен быть счастлив, потому что его не засадили в тюрьму, а отправили в психушку. В специальную больницу для чокнутых преступников.

Господи, как же он ненавидел этих долбаных адвокатов! Он ненавидел их все время, пока торчал в психушке. Семь лет ненависти. И то, что он вышел оттуда, ничего не изменило. Тридцать дней назад ему сказали, что он больше не псих. Уже тридцать дней он мотался по улицам. И все эти дни он ненавидел всех юристов — адвокатов, прокуроров, судей, всех до одного. Каждую минуту каждого дня на протяжении месяца…

Регги Айверс вдруг понял, что перестал шагать.

Видимо, он шел очень быстро, поскольку погода была довольно холодная, а он вспотел, хоть и был без куртки. Но почему же он остановился? Где это он?

Регги запрокинул голову и посмотрел на номер высокого дома на углу. 527, Восточная Сорок вторая улица. Что-то в этом было знакомое… Откуда ему знаком этот адрес?

Он услышал шелестение бумаги, опустил взгляд и увидел, что держит в руке листок. Листок желтой бумаги. Он расправил его. Похоже, что это страница из телефонной книги. Ах да. Он же разыскивал телефонную книгу. Точно, вспомнил. Но зачем? Что он там искал, в книге?

Он вспомнил и это.

Он искал там юристов. Адвокатов. Лживых, хитрых, подлых адвокатов.

Регги уставился на вырванную из книги желтую страницу и увидел, что обвел кружочком название адвокатской конторы в верхней строчке. Название самой первой конторы.

«Ааронс, Реусс и Сивер».

Ну надо же. Адрес-то! 527, Восточная Сорок вторая. Этот самый дом.

«Твою мать, — подумал Регги Айверс. — Вот это совпадение».

Нужно быть психом, чтобы не верить в совпадения.

Дом Бертолини вошел с Джеком в вестибюль дома на углу Первой авеню и Сорок второй улицы.

— Ты же знаешь, на каком этаже она работает, да?

— На семнадцатом. Ты поднимешься со мной?

— Нет, — ответил Дом. Он по обыкновению говорил хрипловатым голосом, чуть ворчливо, и понимал, что слова звучат грубее, чем он рассчитывал. — По-моему, она хочет потолковать с тобой с глазу на глаз. Я поднимусь немного погодя.

— А ты не знаешь, что случилось? — спросил Джек. — Что за тайна?

— Сам у нее спросишь, — буркнул Дом и здоровой рукой убрал прядь волос со лба Джека. — Мы с тобой про это на игре потолкуем, Джеки. Ты да я. А я пока пойду, немного прогуляюсь по кварталу. Потом вернусь и к вам с мамой загляну — посмотрю, как вы.

— Тебе обязательно называть меня Джеки?

Дом кивнул.

— Я тебя всегда так называл.

— Взрослые — очень странные, — заметил Джек.

— Ты даже не представляешь насколько, — заверил его Дом. — Ну все, до встречи на семнадцатом.

Он подождал, пока Джек не подошел к охраннику, не зарегистрировался и не вошел в кабину лифта. Дом сделал выдох только тогда, когда дверь кабины закрылась. Потом он вернулся к турникету на входе, толкнул его и вышел. Он заметил, как улицу переходит высокий худощавый парень в футболке и направляется прямо к нему, но особого внимания на этого парня не обратил. Дом проводил незнакомца взглядом, увидел, как тот вошел в здание через турникет, но подумал только: «Черт, ну и быстро же он ходит». Потом пожал плечами и направился на прогулку вокруг квартала.

Подойдя к охраннику, сидевшему за столом на вахте, Регги пожалел о том, что так вспотел.

— На каком тут этаже адвокаты? — спросил он.

Охранник ему улыбнулся, но не дружелюбной улыбкой, а улыбочкой типа «какое же ты тупое дерьмо», и сказал:

— В этом здании много разных адвокатов. Вам какая именно контора нужна?

Регги показал ему желтый листок из телефонной книги.

— «Ааронс», да? — кивнул охранник. — Эти на семнадцатом, но, похоже, у них там почти все ушли. Вы к кому? Я могу позвонить и узнать, на месте ли ваш адвокат.

Регги не ответил ему, и охранник повторил:

— Так к кому вы, молодой человек? Или вы просто хотите что-то забросить в контору?

— Забросить, — повторил за ним Регги. — Кое-что забросить.

— Почему бы вам не оставить это у меня? — предложил охранник. — А я им утром передам.

— Ладно, — ответил Регги.

Охранник ждал, но Регги не шевелился.

— Не вижу у вас никакого пакета, — отметил охранник. — У вас есть что-то с собой или нет?

— Кое-что есть, — сказал ему Регги.

— И где же?

— А вот здесь, — сказал Регги.

Он выхватил из заднего кармана нож, тот самый, который купил на улице несколько дней назад, и, не говоря больше ни слова, нанес охраннику удар прямо в сердце — три раза, четыре, пять, шесть, семь, пока тот не перестал стонать, дергаться и дышать. Тело охранника Регги затащил за конторку, чтобы никто не увидел. Потом он подошел к лифту и нажал на кнопку вызова.

Пару секунд он вспоминал, что сказал охранник насчет того, куда ему надо попасть. И вспомнил.

Он вошел в кабину и отправился на семнадцатый этаж.

Джек увидел маму. Стоя спиной к нему в дальнем конце комнаты, она старательно раскладывала бумаги по папкам. Она не слышала, как подъехала кабина лифта, поэтому не знала, что он уже пришел. Половина ламп не горела, и казалось, что, кроме мамы, в конторе никого нет. Было чуть больше шести, весь этаж лежал в полумраке. Довольно страшновато. Джек понимал, что этого делать не стоит, но не смог удержаться. Он бесшумно подкрался к маминому стулу, схватил ее руками за талию и заорал:

— Бу-у-у!

Мама подскочила фута на три да еще и крутанулась в воздухе. Но когда она приземлилась, то не стала ругать Джека. Она только сказала:

— О господи, ты меня до смерти напугал!

А потом обняла Джека, крепко-крепко прижала к себе и расцеловала. Обычно она его так надолго не обнимала, поэтому, когда отпустила, Джек сразу побежал через комнату к одному из большущих окон. Раскинув руки, будто орел крылья, Джек прижался к стеклу. Глядя на город сверху вниз, он воскликнул:

— Смотри, мама, я лечу, я лечу!

Мама улыбалась, глядя на него, но ему казалось, что она выглядит немножко — какое же слово она иногда употребляла? — немножко напряженной. Словно ей надо было что-то сделать и она хотела покончить с этим как можно скорее. Вид у нее был такой, какой, наверное, бывал у Джека в кабинете врача прямо перед уколом. Будто должно произойти что-то не очень приятное, но ты знаешь, что зато потом тебе станет лучше.

— Ты чего, мама? — спросил Джек, опустил руки и шагнул к ней от окна. — Что бы ни случилось…

Он собирался сказать дальше: «…все будет хорошо», но не успел закончить фразу, потому что мама больше на него не смотрела. Она нахмурилась и перевела взгляд влево, в сторону лифтов. Из кабины только что вышел какой-то мужчина и шел прямо к маме. Вид у него, на взгляд Джека, был неприятный, и от него противно пахло. Незнакомец был весь мокрый, будто только что вылез из воды, но Джек понимал, что этот тип сюда не приплыл, — значит, он был такой потный. Джек никогда не видел, чтобы кто-то так сильно вспотел. И одежда у этого типа была вся грязная. Он чем-то облился. Запачкал футболку, руки, шею. Кока-колой, что ли? Да нет, не похоже. Цвет не как у кока-колы.

Мужчина шел быстро. До мамы ему оставалось пройти всего несколько футов. Джек успел разглядеть его лучше и понял: чем бы ни облился этот человек, это точно не кока-кола. Но он с головы до ног был этим облит. И лицо, и туфли.

И что бы это ни было, оно было жутко красное…

— С вами все в порядке? — спросила Джоан. — Вы весь в крови.

Как только этот человек вышел из кабины лифта, Джоан поняла, что происходит нечто ужасное. Этого человека не должны были пропустить на их этаж. В его пустом взгляде было очень мало человеческого. И он был весь покрыт кровью, вся его одежда промокла от крови. Сначала Джоан подумала, что он ранен, но он двигался нормально, не как раненый. Казалось, с ним все в порядке, и вот тут Джоан догадалась: на нем не его собственная кровь, а чья-то чужая.

И тогда она поняла, что происходит нечто действительно ужасное…

— Я могу вам чем-то помочь? — спросила Джоан, стараясь говорить как можно спокойнее.

Мужчина не ответил. Он быстро окинул взглядом приемную. Джоан заметила, что он смутился и сразу разозлился. На что было злиться, Джоан не поняла, но мужчина явно был очень зол, и это пугало. Он ничего не говорил, он даже не смотрел прямо на нее, он только вертел головой, словно обыскивал глазами пустой офис и безлюдные кубики разделенных перегородками кабинетов. Джоан ощутила прилив облегчения, предположив, что гнев незнакомца направлен не на нее, а на кого-то из тех сотрудников конторы, которые уже ушли домой. Может быть, все не так плохо, как ей показалось…

— Вы кого-то ищете?

Но, уже задавая этот вопрос, Джоан поняла, что ответа не получит. Потому что на самом деле все было именно так плохо, как она подумала. Она почувствовала это, как только незнакомец обернулся и посмотрел на нее. От него не просто несло на все помещение потом и грязью. Он излучал жестокость, и Джоан могла думать только об одном: «Увести отсюда Джека. Сделать все, чтобы с моим сыном ничего не случилось».

Она попробовала поймать взгляд Джека, надеясь показать ему глазами, что надо бежать отсюда, но подавать знаки было уже поздно, потому что мужчина схватил стул, тяжелый вертящийся стул на колесиках, занес его над головой, словно стул ничего не весил, и швырнул прямо в то окно, около которого стоял Джек. Джоан, не веря своим глазам, смотрела, как стул врезался в стекло, разбил его с грохотом и звоном, страшнее которых она ничего в жизни не слышала, и вылетел наружу. Следом хлынул водопад из тысячи крошечных сверкающих осколков, и стул, устремившись к лежащей внизу улице, исчез из виду.

Джоан бросилась было к Джеку, крича ему, чтобы он уходил, бежал, убирался отсюда, но она не могла сдвинуться с места: что-то ее удерживало. Она почувствовала, что отрывается от пола, и услышала вопль сына:

— Мама! Мамочка! Ма-а-а-мочка-а-а!

Не сразу, но все же она поняла, что происходит, что делает этот мужчина. Она не хотела кричать, но ничего не могла с собой поделать. Ей пришлось заорать, глядя на сына. Она понимала, что у нее истерика, но ей было все равно, а не все равно было только то, что она не хотела умирать, умирать вот так, и она закричала:

— Помоги мне! Помоги мне, Джек! Ради бога, помоги мне!

Джек смотрел, как мужчина поднял его мать и потащил к разбитому окну. Дыра, пробитая стулом, зияла, как рваная рана. Джек видел, как бьется и извивается мама, она даже пыталась кусаться, но мужчина, похоже, ничего не чувствовал. Мальчик слышал, как мама зовет его и умоляет помочь ей. Он стоял всего в паре футов от окна и чувствовал, как втягивается в комнату и вырывается наружу воздух, слышал гудение автомобильных клаксонов, крики людей, глядевших вверх. Было трудно дышать, сильно разболелся живот, ему хотелось одного — убежать отсюда, но он не мог и понимал это. Мама кричала, и он не мог бросить ее, он должен был что-то сделать, должен был сделать это прямо сейчас, потому что они были уже совсем близко, еще немного — и мужчина окажется рядом с окном. Джек мог протянуть руку и прикоснуться к нему.

— Помоги мне, Джек! Ты должен мне помочь!

Он не знал, что из этого выйдет, он раньше никогда так не делал, но ничего другого придумать не мог. Джек подпрыгнул, опустил плечи и помчался вперед, как это сделал Хорнунг в том баскетбольном матче по телику, когда хотел поставить блок Тейлору. Он стукнул мерзавца головой под коленки, как и хотел…

— Джек, помоги мне!

Мужчина уставился на него, явно удивленный. Похоже, он даже не почувствовал попытки Джека сбить его с ног. Джек попробовал проделать это еще раз, он с отчаянным рычанием врезался головой в костистые голени мужчины, но ничего не получилось. Он был слишком легкий, слишком маленький и…

Мужчина начал поднимать руки. Джек увидел, как все шире раскрываются глаза матери, он смог заглянуть внутрь, прямо в ее душу, он смог почувствовать ее всепоглощающий, абсолютный страх.

Джеку хотелось снова ударить злодея, наброситься на него, повалить на пол, но его словно парализовало. Он понял, что все бесполезно. Что он беспомощен.

Мама билась на руках у злого человека, она колотила его кулаками, ожесточенно царапала ногтями, но тот даже в лице не менялся. Он шагнул к самому окну, и Джеку захотелось зажмуриться, но и этого он сделать не смог, он мог лишь смотреть, как мужчина держит его маму прямо перед огромной дырой с зазубренными краями. Мама обернулась, остановив на Джеке умоляющий взгляд. Ее рот был открыт, из него комьями вываливалась слюна и падала на пол. Мама больше не кричала, она молча смотрела на Джека и умоляла спасти ее.

Ему хотелось ответить на ее взгляд. Сказать: «Я хочу! Я хочу спасти тебя! Но я не могу! Я пытался, Богом клянусь, пытался, но не получилось!» Но он даже рта не раскрыл. Он понимал, что слова бесполезны. Все было бесполезно…

Его мать не произнесла больше ни слова. Она только смотрела на Джека, и он видел в ее взгляде любовь и прощение, отчаяние и печаль — в то мгновение, когда злодей вышвырнул Джоан Келлер из разбитого окна на семнадцатом этаже.

Регги Айверс не понимал, где находится. Он не соображал, почему стоит у этого разбитого окна и почему рядом с ним застыл, втянув голову в плечи, маленький, трясущийся от страха мальчик. Он твердо знал, что ни за что не сделал бы ничего такого, чтобы испугать маленького мальчика, так что же, спрашивается, происходит?

Еще сильнее Регги удивился, когда шагнул к мальчику и ребенок попробовал убежать. Мальчонка был резвый, но Регги оказался резвее и поймал его, схватил за руку, так что тот не смог сдвинуться с места. Регги покачал головой, чтобы дать мальчику понять, что бояться нечего, но мальчик не переставал дрожать. Да еще и расплакался. И не просто расплакался. Его сотрясали долгие, судорожные рыдания. Такие звуки мог бы издавать зверек. Зверек в лесу, угодивший в западню, кричащий и умоляющий, чтобы его выпустили. Он кричал, потому что понимал, что погибает.

Регги очень хотелось, чтобы мальчик перестал плакать. Звук был ужасный. Он не утихал, он врезался в мозг Регги и в конце концов стал невыносим. Регги обязан был сделать так, чтобы плач стих. Этот плач его с ума сводил. Поэтому у него не осталось другого выбора, как только прервать этот плач.

Он гадал, что стало с женщиной. Он помнил, что видел ее, когда вышел из кабины лифта. Когда подошел ближе, он ее узнал — это точно. Регги понимал, что это невозможно, но он видел это собственными глазами, значит, так и было, потому что он же больше не был психом. Он был уверен в том, что она — женщина с улицы, та самая, которую он, как говорили, избил и изуродовал. Но это не могла быть она. У той были светлые волосы, а у этой — черные. И откуда у нее взялся потерянный глаз? У той, с улицы, теперь остался только один глаз, а у этой было два. Два больших круглых карих глаза, смотревших прямо на него.

И вот тут он понял: адвокаты, опять они наврали! Да не теряла она никакого глаза! Небось, у нее вообще ни царапинки не было! Все они напридумывали, как напридумывали про то, что он псих. Все сочинили для того, чтобы можно было его наказать и засунуть в тюремную психушку. Он так и знал! Все было выдумано от начала до конца!

А теперь все выходило слишком хорошо, чтобы быть правдой. Вот он, а вот она. В логове лживых адвокатишек!

Что ему еще оставалось делать, спрашивается?

Она пыталась его ударить. Она его ударила!

Значит, он был вынужден дать ей сдачи.

Но он не мог дать ей сдачи, потому что ее уже не было.

Остался только этот мальчик. Напуганный плачущий мальчик.

«Может быть, нужно его обнять? — подумал Регги. — Обнять и сказать ему, чтобы он не плакал, потому что все будет хорошо».

Да, все будет хорошо, если только он перестанет плакать. А если нет, то все будет не так уж хорошо. Тогда придется его утихомирить. Ведь придется, верно? Какой у него еще выбор?

Джек в ужасе понял, что плачет. Но он не мог остановиться. Его мама погибла, и он не сумел ей помочь, а злой человек тянулся к нему, хотел схватить его, как схватил маму, и Джек не хотел плакать, он не хотел плакать сейчас, но был способен только на слезы.

Он почувствовал, как пальцы мужчины обхватывают его запястье, а потом плечи. Прикосновение плоти к плоти вызвало у него отвращение. Руки мужчины прикасались к его коже, будто железные тиски, и, даже не думая о том, что делает, Джек обхватил руками ногу этого человека, впился в нее пальцами. Сейчас он не хотел сбить мужчину с ног, он просто не желал отцепиться. Мужчина попытался стряхнуть его, но это было невозможно, Джек вцепился изо всех сил, он был готов держаться за ногу этого человека вечно, ведь если он не будет держаться, то этот человек и его выбросит из окна. Вблизи от злодея пахло еще хуже, вонь наполняла ноздри Джека, вызывала тошноту. Мужчина все болтал и болтал ногой и тащил Джека за волосы, запрокидывая его голову, но Джек знал, что ни за что не разожмет руки. Ничего этот человек не мог сделать, чтобы заставить его разжать руки.

Потом мужчина перестал дрыгать ногой, и Джек подумал, что ему удалось победить, но тут же понял, что тут никаких побед быть не может, и вдруг почувствовал, что у него словно все взорвалось внутри. Злодей колотил его по спине кулаками. Размеренные мощные удары обрушивались на него. Ему казалось, что он вот-вот разломится на две половинки, но все равно он не отпускал ногу злодея. Он не мог отпустить. Пять минут назад он прижимался к окну и ему хотелось летать. А теперь он рыдал и держался за ногу безумца, потому что понимал, что летать невозможно. Это была фантазия, мечта, и не мечта малыша, резвящегося с мамочкой, или вымышленного героя, спасающего мир. Это был страшный сон без счастливого конца. Не великолепный Икар в своей славе, а Икар с оплавленными крыльями, поднявшийся высоко над землей в полете, который закончился мучительным падением. Катастрофой. Тоской и страхом, которые он видел в глазах матери. И смертью.

Мужчина подтащил ногу ближе к окну, и Джек подумал: «Что это он делает, что задумал теперь?» Потом он почувствовал, как нога мужчины дернулась вперед, и вытаращил глаза, осознав, что происходит. Он прижал подбородок к груди, когда его плечо, а потом спина, а потом щека ударились о толстое стекло. Джек помнил, как однажды бросил бейсбольный мяч и разбил окно в квартире на первом этаже, и сейчас он чувствовал себя этим бейсбольным мячом, потому что его осыпало осколками битого стекла. Джек ощутил острые уколы в шею и спину, увидел, как падают стеклянные брызги, а потом мужчина снова ударил ногой по окну. Джек вновь стукнулся о стекло, но на этот раз почувствовал, как ветер обдает лицо…

«Нет, нет, пожалуйста, нет, — думал он. — Это ведь неправда!»

Но это была правда. Он услышал крики, доносившиеся снизу, и его бросило в жар, так что он сильно вспотел.

Джек был снаружи, по другую сторону окна.

Он висел в нескольких сотнях футов над землей, а злой человек опять пытался стряхнуть его. Нога человека болталась вперед и назад, вверх и вниз; было похоже, будто скачешь на брыкающемся мустанге, и Джек понимал, что смотреть вниз не надо, но не смог удержаться. Он заметил пролетевшие мимо осколки стекла. Потом мельком увидел толпу народа, и хотя он сразу отвел взгляд, но было уже поздно. Улица словно бы бросилась ему навстречу, ему показалось, будто он уже падает. Он чуть было не отпустил руки, на какое-то ужасное мгновение вообразил, что сделал это, и почти поверил в то, что летит по воздуху кувырком, словно был тем юношей с бесполезными крыльями, падающим от жаркого солнца к холодной жесткой земле. Но нет, он все еще держался, его тело все еще ударялось о стекло и стальную раму, его руки все еще крепко держались за ногу злодея, а тот по-прежнему пытался стряхнуть его. Человек злобно пялился на него, ненавидел его и стряхивал, и стряхивал…

А потом мужчина замер. Совсем перестал двигаться. Джек не мог понять почему и поглядел вверх. Злодей повернул голову в сторону лифта и смотрел на что-то позади себя. Нет, не на что-то. На кого-то.

Мужчина снова повернулся к окну. Посмотрел на Джека, все еще висевшего за окном, в нескольких недостижимых дюймах от заоконного выступа. И расхохотался. Такого хохота Джек раньше никогда не слышал. Дикий, жестокий и безумный хохот, какой могло издать только нечеловеческое существо, восставшее из ада.

И Джек понял, что должен сделать. Он не знал, сможет ли сделать это, но знал, что должен, должен, если хочет остаться в живых.

Должен, чтобы не упасть и не исчезнуть.

Чтобы не уйти…

Дом услышал хохот безумца и побежал со всех ног, потому что понял, что сейчас произойдет. Но он опоздал. Он не мог помешать этому.

Сумасшедший, стоявший у окна, снова захохотал, и Дом увидел, как этот потный человек выпрыгнул из окна вместе с Джеком, вцепившимся в его ногу. Это был очень мощный прыжок, и Дом, попытавшийся схватить злодея, сжал руками только воздух. Он увидел лицо Джека за миг до того, как безумец прыгнул, понял, что пытается сделать мальчик, и проговорил:

— Да. — И повторил: — Да!

И мальчик разжал пальцы…

Джек почувствовал, как напрягаются ноги злодея, он почувствовал это так же отчетливо, словно это было его собственное тело, и за долю секунды до того, как безумец выпрыгнул в окно, прыгнул и Джек, но только в противоположную сторону, к зданию, вытянув руки вперед и вверх, к раме разбитого окна. Его пальцы схватились за край рамы, и он почувствовал жаркий режущий ожог, увидел, как хлынула кровь, его кровь, когда зазубренные края стекла врезались в его руки, но не разжал пальцы. Он почувствовал, как злодей пролетел мимо него, увидел, как тот скрылся из виду, и тут Джек начал соскальзывать. Он ничего не мог поделать. Боль и хлещущая кровь не давали ему удержаться. У него не хватало сил подтянуться. Одна рука соскользнула, соскальзывала и вторая, он не мог держаться, он падал, он уходил…

Но нет.

Кто-то держал его. Кто-то схватил его за запястье. Держал крепко и подтягивал вверх одной рукой, а потом произошло чудо, потому что он оказался внутри. Он больше не висел над улицей, и знакомый хрипловатый голос говорил ему, что с ним все хорошо, что он в безопасности. Что больше нечего бояться.

Джек обхватил руками шею Дома. Он плакал и обнимал старика, а тот все повторял ему, что все хорошо, что все кончено. Он чувствовал, как Дом взял его на руки и побежал. Он слышал, как Дом говорит:

— С тобой все будет хорошо, все позади, мы пойдем с тобой к врачу, и все будет хорошо.

И Джек ему верил. Он закрыл глаза, потому что внезапно стало очень трудно держать их открытыми, но все же как-то понял, что они оказались в кабине лифта. Слыша гудение лифта, спускающегося вниз, Джек не представлял, что же теперь будет. Он знал, что его мама погибла, что плохой человек тоже мертв. Он был с Домом, это он тоже понимал, и это казалось правильно, ведь Дом его защитит. Он вспоминал, как по-особенному начался этот день, и не понимал — и не знал, поймет ли когда-нибудь, — как получилось, что все пошло так ужасно. И до того, как открылась дверь кабины лифта, до того, как все заговорили разом — полисмены, репортеры и толпа собравшегося на улице народа, — до того, как начали щелкать затворы фотоаппаратов, до того, как его завернули в одеяло и куда-то понесли, Джек понял помимо всего прочего: до конца его жизни, сколько бы он ни прожил, это самое страшное, что с ним случилось и случится.

Десятилетний Джек Келлер ничуть не сомневался в этом, он чувствовал абсолютную уверенность, и это было его единственным утешением. Больше никогда он не испытает такой боли. Больше никогда не ощутит таких страданий. Такой боли, такой потери, такого парализующего ужаса.

Он твердо знал это.

Но он ошибался.

И много лет спустя, когда ужас вернулся, когда боль была еще страшнее, а страдание оказалось таким, что и представить невозможно, Джек понял, как сильно ошибался.