Пролог

Надежда, наверное, должна быть желтого цвета – цвета солнца, которое мы так редко видели. Сейчас, когда я восстанавливаю нашу историю по старым дневникам, название словно напрашивается само собой: «Открой окно навстречу солнцу». И все же я не стала бы давать книге такое название. Гораздо в большей степени наша судьба подсказывает образ цветов на чердаке. Бумажных цветов. Рожденных такими яркими и тускнеющих на протяжении той бесконечной череды мрачных, серых, кошмарных дней, что мы провели в плену у жадности – узниками надежды. Но мы никогда не делали своих бумажных цветов желтыми.

Чарльз Диккенс часто начинал роман с рождения главного героя, и, поскольку он был нашим с Крисом любимым писателем, я хотела бы повторить его манеру, если бы смогла. Но он был гением, писавшим с врожденной легкостью, а мне каждое слово, появляющееся на бумаге, доставалось горькими слезами, кровью, желчью, смешанными с чувством вины и позора. Я думала, что мне никогда не будет больно, что стыд – бремя, которое суждено нести другим людям. Но прошли годы, и сейчас, став старше и мудрее, я принимаю его.

Невообразимая ярость, когда-то бушевавшая во мне, поутихла, так что, надеюсь, я смогу писать, примешивая к правде меньше ненависти и пристрастия, чем это было бы несколько лет назад.

Итак, подобно Чарльзу Диккенсу, в этом, с позволения сказать, художественном произведении я скроюсь за вымышленным именем и буду жить в несуществующих местах, моля Бога, чтобы эта книга причинила боль кому следует. Надеюсь, Бог в своей бесконечной милости позаботится о том, чтобы понимающий издатель собрал мои слова под одной обложкой и помог заострить тот нож, который я собираюсь использовать для мести.

 

До свидания, папа!

Когда я была очень маленькой, в пятидесятых, я верила, что жизнь похожа на длинный-длинный солнечный летний день. В конце концов, именно так она начиналась. Пожалуй, я не много могу сказать о своем раннем детстве, но это немногое было светлым и чистым, за что я буду вечно благодарить Всевышнего.

Мы не были ни богатыми, ни бедными. У нас было все необходимое. Наверное, имелись и предметы роскоши, но это можно было определить только по сравнению с другими, а в нашем районе среднего класса все жили более или менее одинаково. Короче и проще говоря, мы росли обыкновенными, «среднестатистическими» детьми.

Наш папа отвечал за связи с общественностью в большой фирме, производившей компьютеры и находившейся в Гладстоне, Пенсильвания, городке с населением 12 602 человека.

Судя по всему, отцу сопутствовал огромный успех, потому что его босс часто обедал с нами и рассказывал о работе, с которой папа так хорошо справлялся: «С твоим типично американским лицом, пышущим здоровьем и невероятно приятным, было бы удивительно, если бы хоть один разумный человек мог противостоять тебе, Крис!»

Я всем сердцем соглашалась с ним. Наш отец был само совершенство. Ростом шесть футов два дюйма, весом сто восемьдесят фунтов, с густыми льняными волосами, чуть-чуть волнистыми, как раз настолько, чтобы дополнить и не испортить его идеальный облик. В его лазурно-голубых глазах светилась любовь к жизни и ее радостям. Его прямой нос не был ни слишком толстым, ни слишком узким. Папа играл в теннис и гольф как профессионал и плавал так много, что круглый год ходил загорелым. Он постоянно уносился по делам то в Калифорнию, то во Флориду, то в Аризону, то на Гавайи или даже за границу, а мы оставались дома, на руках у мамы.

Когда он входил через парадную дверь вечером в пятницу – каждую пятницу, потому что, по его словам, он не мог переносить разлуки с нами дольше пяти дней, – его широкая, счастливая улыбка освещала все вокруг, как маленькое солнце, даже если на улице шел дождь или снег. По всему дому разносился его громоподобный голос, едва он успевал поставить на пол чемоданы: «А ну-ка, идите поцелуйте меня, если вы меня еще любите!»

Мы с братом обычно прятались где-нибудь у входа, и стоило ему произнести эти слова, как мы устремлялись к нему из-за спинки кресла или дивана и бросались в его широко распростертые объятия. Он хватал нас, прижимал к себе и осыпал поцелуями. Пятница… Для нас это был лучший день недели, потому что в этот день к нам возвращался папа. В карманах костюма он приносил для нас подарки поменьше, а в чемоданах находились большие, которые появлялись позже, когда наступала очередь мамы. Она терпеливо ждала, пока отец закончит с нами, и затем медленно направлялась к нему, приветственно улыбаясь. Радостные огоньки загорались в папиных глазах, и, обняв ее, он долго смотрел ей в лицо, как будто они не виделись по крайней мере год.

По пятницам мама проводила первую половину дня в салоне красоты, где ей обрабатывали и укладывали волосы и делали маникюр, а потом долго принимала ванну с ароматическими маслами. Я забиралась в ее комнату и ждала, пока она появится в облегающем неглиже. Потом она обычно садилась перед трюмо и тщательно наносила косметику. Стремясь научиться, я вбирала в себя все, что она делала, превращаясь из просто хорошенькой женщины в восхитительно красивое создание, казавшееся почти нереальным. Самым удивительным во всем этом было то, что отец искренне верил, будто она вообще не пользуется косметикой. Он считал, что такая поразительная красота дана ей от природы.

Слово «любовь» постоянно произносилось у нас дома.

– Ты любишь меня? Потому что я люблю тебя. Ты скучала по мне? Ты рада, что я дома? Ты думала обо мне, когда меня не было?

– Каждую ночь.

– Если ты не скажешь, что ворочалась с боку на бок, мечтая, чтобы я был рядом, прижимал тебя к себе, мне, пожалуй, остается только умереть.

Мама прекрасно знала, как отвечать на такие вопросы, – взглядом, еле слышным шепотом и поцелуями.

Однажды мы с Кристофером ворвались в дом через парадную дверь вместе с холодным зимним ветром.

– Снимите обувь в передней, – крикнула из гостиной мама. Она сидела перед камином и вязала маленький белый свитер, по размеру подходящий для куклы.

Я тут же решила, что это подарок на Рождество, предназначенный для одной из моих кукол.

– И снимите домашние шлепанцы, когда зайдете сюда, – добавила она.

Мы оставили ботинки, теплые пальто и капюшоны сушиться в передней и побежали в одних носках в гостиную, на роскошный белый ковер. Комната была выдержана в приглушенных пастельных тонах, чтобы оттенить яркую красоту мамы. Нас редко пускали сюда. Гостиная предназначалась для семейных вечеринок, для мамы, и мы никогда не чувствовали себя уютно на абрикосовом с позолотой диване или бархатных креслах. Мы предпочитали папину комнату со стенами, украшенными темными панелями, и жестким диваном, где мы любили кувыркаться и бороться, не боясь ничего повредить.

– На улице такой мороз, мама, – выпалила я одним духом и плюхнулась к ее ногам, протягивая свои ноги к огню. – Но ехать домой на велосипедах было просто чудесно. На всех деревьях сосульки блестят, как алмазы, а на кустах как будто хрустальные призмы. Все превратилось в какую-то сказку. Я ни за что не соглашусь жить на юге, где никогда не идет снег.

Кристофер не распространялся о погоде и красотах зимней природы. Он был старше меня на два года и пять месяцев и, как я теперь понимаю, намного проницательнее и умнее.

Он сидел в той же позе, что и я, протянув ноги к огню, но лицо его было обращено к маме, а брови обеспокоенно сошлись на переносице. Я тоже взглянула на нее, пытаясь определить, что так взволновало моего брата. Мама быстро и умело вязала, время от времени заглядывая в инструкцию.

– Мама, ты хорошо себя чувствуешь? – спросил он.

– Да, конечно, – ответила она, ласково улыбаясь.

– Мне кажется, ты выглядишь усталой.

Она отложила вязание.

– Сегодня я была у доктора, – сказала она, наклоняясь, чтобы потрепать Кристофера по холодной розовой щеке.

– Мама! – воскликнул он встревоженно. – Ты что, больна?

Она слегка усмехнулась и провела тонкими длинными пальцами по его взъерошенным льняным кудрям.

– Кристофер Доллангенджер, я полагаю, ты догадываешься. Я видела, как ты смотришь на меня и в голове у тебя явно шевелятся какие-то подозрения.

Она поймала за руки сначала его, потом меня и прижала наши руки к своему животу.

– Вы чувствуете что-нибудь? – поинтересовалась она с тем же выражением тайного удовлетворения на лице.

Кристофер быстро отдернул руку и залился краской, но я оставила свою на месте, ожидая объяснения.

– А ты что чувствуешь, Кэти?

Моя рука ощущала, что внутри мамы происходит что-то странное, как будто слабые, едва слышные удары сотрясают ее тело. Я подняла голову и уставилась на нее. До сих пор помню, как она тогда выглядела. Как Мадонна Рафаэля.

– Наверное, обед перемещается с места на место или газы скопились.

Ее голубые глаза заискрились смехом.

– Попробуй угадать еще раз.

Теперь в ее голосе появились нотки серьезности, и она призналась:

– Дорогие мои, у меня будет ребенок в начале мая. Вообще-то, когда я сегодня была у доктора, он сказал, что слышал биение двух сердец. А это значит, что у меня будут близнецы или тройняшки. Ваш отец, даже он еще не знает об этом. Поэтому постарайтесь не говорить ему, пока у меня самой не появится удобный случай.

Ошеломленная, я взглянула на Кристофера, чтобы выяснить, как он воспринял сказанное. Он казался смущенным и расстроенным. Я снова посмотрела на освещенное языками пламени лицо мамы и, не помня себя, бросилась в свою комнату, упала вниз лицом на кровать и горько, навзрыд, заплакала.

Дети! Двое или больше! Я сама чувствовала себя маленьким ребенком. Я и слышать ничего не хотела о каких-то новых, вечно визжащих и плачущих детях, которые появятся, чтобы занять мое место. Я всхлипывала и била кулаками по подушке, стремясь причинить вред чему-то или кому-то. Потом я села на кровати и стала думать о побеге из дома.

Кто-то тихо постучал в мою дверь.

– Кэти, – сказала мама, – можно мне войти? Я хотела бы поговорить с тобой обо всем этом.

– Уходи! – завопила я. – Я уже ненавижу твоих младенцев!

Да, я знала, что ожидает меня: участь ребенка, затертого где-то между младшими и старшими и напрочь позабытого родителями. Не будет больше подарков по пятницам. Папа будет думать о маме, о Кристофере и об этих отвратительных близнецах, на которых сосредоточится все внимание.

Мой отец зашел ко мне в тот вечер, как только приехал домой. Дверь была не заперта: я предполагала, что он захочет меня видеть. Я украдкой взглянула на него, потому что очень его любила. У него был расстроенный вид, и он принес с собой большую коробку, завернутую в серебряную фольгу и перевязанную красным атласным бантом.

– Как поживаешь, моя Кэти? – мягко спросил он, пока я продолжала поглядывать на него из-под руки. – Ты не выбежала встречать меня, когда я пришел. Ты не сказала мне «привет!». Ты даже не посмотрела на меня. Кэти, я очень обиделся, что ты не дала мне себя обнять и не поцеловала меня.

Я ничего не сказала, лишь перевернулась на спину и зло посмотрела на него. Как будто он не знал, что я должна оставаться его любимицей всю оставшуюся жизнь! Зачем им с мамой надо было заказывать каких-то новых детей? Разве двоих недостаточно? Папа вздохнул, потом подошел и уселся на краю кровати.

– Знаешь что? Сегодня ты первый раз в жизни смотришь на меня таким взглядом. Это первая пятница, когда ты не бежишь стремглав, чтобы броситься ко мне в объятия. Можешь мне не верить, но я действительно возвращаюсь к жизни только тогда, когда прихожу домой перед выходными.

Я не сдавалась и еще больше надула губы. Отныне я ему не нужна. У него есть сын да теперь еще и целая куча писклявых младенцев на руках. Я наверняка потеряюсь среди этой толпы.

– Знаешь что еще? – произнес он медленно, глядя мне прямо в глаза. – Раньше я верил, может быть наивно, что, если бы однажды я явился домой в пятницу без всяких подарков для тебя или твоего брата… я верил, что вы все равно броситесь мне навстречу. Я верил, что вы любите меня, а не подарки. Я ошибочно считал, что я хороший отец, что мне удалось завоевать вашу любовь и что вы знаете: для вас всегда останется много-много места в моем сердце, даже если у нас с мамой будет дюжина детей.

Он сделал паузу, вздохнул и нахмурился:

– Я думал, моя Кэти знает об этом и догадывается, что она значит для меня. Ведь ты у нас первая девочка.

Я бросила на него обиженный, недовольный взгляд и произнесла, запинаясь:

– Но если у мамы родится еще девочка, ты будешь говорить все это ей, а не мне!

– Неужели?

– Да, да! – зарыдала я, готовая кричать от переполнявшей меня ревности. – Ты будешь любить ее больше, потому что она будет маленькая и хорошенькая.

– Наверное, я буду любить ее так же, как и тебя, но не больше.

Он протянул ко мне руки, и я больше не могла сопротивляться. Он обнял меня, и я прижалась к нему так сильно, как могла.

– Тсс, тише, – успокаивал он меня. – Не плачь, не надо так ревновать. Мы ни в коем случае не будем любить тебя меньше. И, кроме того, Кэти, настоящие дети гораздо интереснее кукол. У твоей мамы будет столько забот с ними, что она собирается просить тебя помочь ей. Когда я буду вдали от дома, я буду лучше себя чувствовать, зная, что моя маленькая дочка помогает всем нам жить легче.

Он поцеловал мою залитую слезами щеку.

– Теперь открой эту коробку и скажи мне, что ты думаешь о ее содержимом.

Перед тем как развернуть подарок, я покрыла его лицо дюжиной поцелуев и обняла его с медвежьей силой, чтобы возместить свои недовольные взгляды. В красивой коробке находилась музыкальная шкатулка, сделанная в Англии. Когда играла музыка, балерина, одетая в розовое, поворачивалась перед зеркалом.

– Это шкатулка для хранения драгоценностей, – объяснил отец, надевая на мой палец изящное золотое колечко с красным камнем, который он назвал гранатом. – Как только я увидел шкатулку, я понял, что к ней должно прилагаться это кольцо. И сейчас я дарю его тебе и клянусь, что всегда буду любить мою Кэти чуть-чуть сильнее других дочерей, пока она об этом никому не скажет. Не плачь больше, Кэти, ведь твой отец всегда говорил, что для всего есть свои причины и у всякой проблемы есть решение, и теперь я стараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы улучшить наше положение.

В тот солнечный майский вторник папа был дома. Он уже две недели слонялся по дому, ожидая появления этих детей. Мама была раздражительной, плохо себя чувствовала, и в нашей кухне хозяйничала миссис Берта Симпсон, она готовила еду, глядя на меня и Кристофера с притворной улыбкой. Она была нашей самой надежной нянькой. Миссис Симпсон жила по соседству, и она всегда говорила, что мама и папа больше похожи на брата и сестру, чем на мужа и жену. Она была из тех суровых ворчливых людей, которые редко говорят о других что-то хорошее. К тому же она готовила капусту. Я ненавидела капусту.

Перед обедом отец вбежал в столовую, чтобы сообщить нам с братом, что он собирается отвезти маму в больницу.

– Вы только не волнуйтесь, все будет в порядке. Слушайтесь миссис Симпсон, делайте уроки, и через несколько часов вы узнаете, кто у вас появился: братики, сестрички или и то и другое.

Он вернулся лишь на следующее утро, небритый, усталый, в помятом костюме, но со счастливой улыбкой на лице.

– Угадайте, мальчишки или девчонки?

– Мальчишки, – выпалил Кристофер, давно мечтавший о товарищах для спорта и игр.

Я тоже хотела, чтобы родились мальчики. Тогда, может быть, внимание отца не переместится с меня на младшую дочь.

– Мальчик и девочка! – с гордостью проговорил отец. – Самые хорошенькие малышки, какие только существовали когда-нибудь на свете. Одевайтесь, и я отведу вас, сами убедитесь.

Я неохотно отправилась с ним, но и в больнице с нежеланием позволила ему поднять себя на руки, чтобы я смогла заглянуть в окно палаты и увидеть двух младенцев, которых держала на руках медсестра. Они были такими крошечными! Их головы были не больше яблока. Маленькие кулачки молотили воздух. Один визжал, как будто его кололи булавками.

– Ах, – вздохнул папа, прижимая меня к себе и целуя в щеку. – Господь так добр ко мне! Он наградил меня еще одним сынком и дочерью, такими же чудесными, как и первые.

Я думала, что возненавижу их обоих, особенно крикливую девочку, которую родители назвали Кэрри: она вопила и плакала гораздо громче тихого малыша по имени Кори. Ведь как следует выспаться ночью стало практически невозможно – они находились в соседней со мной комнате. И все же, когда они начали расти и на их лицах стали появляться улыбки, а глаза стали радостно зажигаться при виде меня, особенно если я брала их на руки, теплое материнское чувство заменило во мне неприязнь.

Первым делом после школы я бежала к ним, чтобы увидеть их, поиграть с ними, сменить им пеленки и бутылочки с детским питанием и подержать их у себя на плече. Они были намного интереснее кукол.

Вскоре я убедилась, что в родительском сердце действительно может найтись место больше чем для двоих детей, так же как в моем сердце нашлось место для близнецов, даже для Кэрри, которая становилась не менее красивой, чем я, а может быть, и более. Папа шутил, что они растут быстро, как сорняки, хотя мама иногда и поглядывала на них с тревогой, замечая, что все же они растут медленнее нас с Кристофером. Ее врач, с которым она консультировалась, объяснил, что близнецы и впрямь зачастую растут не так интенсивно, как обыкновенные дети.

– Вот видишь, – сказал Кристофер, – врачи все знают.

Папа поднял глаза от газеты и улыбнулся:

– Узнаю своего сына-доктора. К сожалению, Крис, на самом деле всего не знает ни один человек.

Папа единственный называл моего старшего брата Крисом.

Наша фамилия казалась мне смешной, а научиться правильно писать ее было чертовски трудно. Доллангенджер. Из-за того что у всех членов семьи были светлые льняные волосы и светлая кожа лица (кроме папы с его постоянным загаром), Джим Джонстон, наш лучший друг, придумал для нас прозвище «дрезденские куколки». Он считал, что мы выглядим в точности как фарфоровые фигурки, украшающие всевозможные полки и камины. Вскоре так нас называли все, кто жил по соседству.

Конечно, сказать «дрезденские куколки» намного легче, чем «семейство Доллангенджер».

Когда близнецам исполнилось по четыре года, Кристоферу – четырнадцать, а мне – двенадцать, мы стали с нетерпением ожидать наступления совершенно особенной пятницы – тридцать шестого дня рождения папы. Мы загодя готовили для него сюрприз. Мама выглядела как сказочная принцесса с ее свежевымытыми и уложенными волосами. Ее ногти сверкали жемчужным блеском, длинное вечернее платье было нежнейшего цвета морской волны, и когда мама скользила взад и вперед, накрывая праздничный стол, на ее шее покачивалась нитка жемчуга. Подарки были сложены грудой на буфете. Вечеринка планировалась скромная, для семьи и узкого круга друзей.

– Кэти, – обратилась ко мне мама, – не могла бы ты снова искупать близнецов? Я мыла их перед сном, но они, когда встали, сразу же побежали в песочницу, и теперь им снова нужна ванна.

Я не возражала. Мама выглядела слишком нарядной, чтобы заниматься мытьем двух вывозившихся в грязи четырехлеток, которые будут постоянно плескать на нее водой.

– Когда закончишь с ними, вы с Кристофером тоже вымойтесь. Ты, Кэти, не забудь надеть свое чудесное розовое платье и завиться. И, Кристофер, пожалуйста, никаких джинсов. Я хочу, чтобы ты надел парадную рубашку с галстуком и голубой спортивный пиджак с кремовыми брюками.

– А, черт возьми, мама, я ненавижу все эти наряды, – заныл он, стаскивая кроссовки и недовольно хмурясь.

– Делай, что я говорю, Кристофер, ради отца. Ты знаешь, как много он для тебя делает, так что постарайся, чтобы он сегодня гордился сыном.

Крис, все еще недовольно ворча, удалился, а я побежала на задний двор за близнецами, которые немедленно начали вопить.

– Мы сегодня уже мылись! Этого вполне достаточно! – визжала Кэрри. – Мы уже чистые! Прекрати! Мы не любим мыло! Мы не любим мыть голову! Не смей снова делать это с нами, Кэти, или мы все расскажем маме!

– Ха! – сказала я. – А кто, по-вашему, прислал меня за вами, маленькие паршивцы? Как вы могли так испачкаться, я просто представить себе не могу!

Как только теплая вода коснулась их кожи, а на поверхности закачались их резиновые утки и пароходы и они смогли обрызгать меня с ног до головы, близнецы успокоились и позволили вымыть себя мылом и шампунем и одеть в их лучшие праздничные костюмы. В конце концов, они собирались на вечеринку, была пятница, папа должен был приехать домой, и ради этого можно было немного пострадать.

Сначала я одела Кори в чудесный костюмчик с шортами. Как ни странно, он всегда выглядел чище своей сестры-близняшки. Мне никак не удавалось причесать его единственный упрямый вихор. Он всегда торчал вправо, как хвостик у хорошенького поросенка, и, представьте себе, Кэрри очень хотела, чтобы у нее был такой же.

Когда я одела обоих и они стали похожи на оживших кукол, я передала их Кристоферу, строго-настрого наказав не спускать с малышей глаз. Теперь была моя очередь одеваться.

Близнецы скулили и жаловались, пока я второпях принимала ванну, мыла голову и накручивала волосы на толстые бигуди. Изредка я выглядывала из ванной наружу и видела, как Кристофер отчаянно пытается развлечь их чтением «Матушки Гусыни».

– Ух ты! – сказал Кристофер, когда я появилась перед ним в розовом платье с пышными рукавами. – Ты выглядишь совсем не так плохо.

– Совсем не так плохо? И это все, что ты можешь мне сказать?

– Да, для моей сестры. – Он взглянул на часы, захлопнул крышку, взял близнецов за руки и воскликнул: – Папа будет здесь в любую минуту. Поторапливайся, Кэти!

Назначенное время – пять часов – давно минуло, и, хотя мы ждали уже достаточно долго, папин зеленый «кадиллак» все не появлялся на извилистой дорожке, ведущей к дому. Приглашенные гости старались поддерживать непринужденный разговор. Мама, не вытерпев, встала и принялась мерить шагами комнату. Обычно папа открывал входную дверь в четыре часа, а иногда и раньше.

Семь часов. Мы все ждали и ждали. Восхитительный ужин, приготовленный мамой, начал подгорать от постоянного нахождения в духовке на медленном огне. В семь часов мы обыкновенно отправляли близнецов спать, и сейчас они все больше капризничали, сонные и проголодавшиеся одновременно, каждую секунду требуя ответа на вопрос, когда приедет папа.

Их белые костюмчики уже не выглядели такими девственно-чистыми. Завитые волнистыми локонами волосы Кэрри постепенно растрепались и выглядели так, будто она долго стояла на ветру. У Кори потек нос, и он постоянно вытирал его тыльной стороной ладони, пока я не заметила этого и не вытерла его верхнюю губу салфеткой.

– Ну, Коррина, – пошутил Джим Джонстон, – похоже, Крис нашел кого-то на стороне.

Его жена неодобрительно посмотрела на него, услышав эту неуместную шутку.

У меня заурчало в животе, и я почувствовала, как мне передается волнение мамы. Она продолжала ходить взад и вперед, время от времени подходя к широкому окну гостиной и глядя на дорогу.

– О, – воскликнула я, заметив, как по аллее к нашему дому приближается машина, – может быть, это наконец папа!

Но машина, подъехавшая к нашему дому, была белая, а не зеленая. На ее крыше мы заметили сигнальную сирену, а на двери была надпись: «Полиция штата».

Мама издала сдавленный крик, когда двое полицейских в синей униформе подошли к нашей парадной двери и позвонили в звонок. Она застыла как вкопанная, схватившись рукой за горло и уставившись перед собой ничего не видящим взглядом. Глядя на нее, я ощутила, как меня охватывает непреодолимый ужас.

Джим Джонстон взял дело в свои руки и открыл дверь, пропуская внутрь двоих полицейских, которые, безошибочно определив, что в доме отмечают чей-то день рождения, почувствовали себя неуютно. Вид праздничного стола, подарков на буфете и свисающих с потолка воздушных шаров явно привел их в замешательство.

– Миссис Кристофер Гарленд Доллангенджер? – спросил старший из двух офицеров, переводя взгляд с одной из присутствующих женщин на другую.

Мама с явным усилием еле заметно кивнула. Мы с Кристофером подошли к ней ближе. Близнецы возились на полу с игрушечными машинками, и было заметно, что их нисколько не заинтересовало неожиданное прибытие полиции.

Один из служителей порядка, тот, что с добрым лицом, сделал шаг к маме, покраснев до корней волос.

– Миссис Доллангенджер, – начал он так монотонно, что я еще больше перепугалась, – нам очень жаль, но на шоссе Гринфилд-хайвей произошла авария.

– О… – тяжело вздохнула мама, протягивая руки ко мне и к Кристоферу.

Я чувствовала, как она дрожит, и эта дрожь передалась мне. Не отрываясь, я смотрела на медные пуговицы на кителе полицейского и больше ничего вокруг себя не видела.

– К сожалению, ваш муж попал в эту аварию, миссис Доллангенджер.

Мама еще раз судорожно вздохнула, зашаталась и упала бы, если бы мы с Крисом не поддержали ее.

– Мы уже произвели допрос водителей – участников происшествия, и, насколько нам известно, ваш муж был не виноват, миссис Доллангенджер, – продолжал вещать монотонный голос. – В соответствии с показаниями свидетелей водитель голубого «форда», ехавшего навстречу, постоянно заезжал за пределы разграничительной линии и, видимо, был в состоянии опьянения. Он лоб в лоб врезался в машину вашего мужа. У нас создалось впечатление, что ваш муж пытался предотвратить несчастный случай, поскольку он маневрировал, чтобы избежать лобового столкновения, но из другого автомобиля или грузовика выпала деталь, что помешало ему завершить защитный маневр, который спас бы ему жизнь. Итак, машина вашего мужа, которая была намного тяжелее, перевернулась несколько раз, но даже в этих обстоятельствах у него был бы шанс выжить, если бы следующий за ним грузовик не ударил в его машину сзади. «Кадиллак» снова перевернулся и загорелся.

Я никогда не видела, чтобы в наполненной людьми комнате так быстро воцарилась тишина. Даже близнецы оторвались от игры и уставились на полицейских.

– Мой муж… – прошептала мама таким слабым голосом, что ее было едва слышно. – Но он… он… не погиб?

– Мэм, – ответил траурным голосом краснолицый полицейский, – мне причиняет ужасную боль то, что я вынужден приносить такие новости во время семейного торжества. – Он стушевался и неловко огляделся вокруг. – Мне очень жаль, мэм… все делали все возможное, чтобы достать его из машины, но, мэм, судя по тому, что сказал доктор, смерть наступила мгновенно.

Кто-то из сидящих на диване вскрикнул. Мама не издала ни звука. Она продолжала бессмысленно смотреть перед собой. Отчаяние мгновенно смыло все краски с ее лица, и теперь оно напоминало маску смерти. Я пристально смотрела на нее, пытаясь взглядом сказать ей, что это не может быть правдой. Только не папа! Только не мой папа! Он не мог умереть! Не мог! Умирают старые, больные люди, но не тот, кто так нужен и так любим всеми.

Но лицо мамы внезапно посерело, взгляд потух, руки задвигались, словно выжимая невидимую скатерть, и с каждой секундой ее глаза все глубже проваливались в глазницы.

Я заплакала.

– Простите, мэм, но мы хотели бы передать вам кое-какие из его вещей, которые выпали из машины после первого удара. Мы сохранили все, что могли.

– Уходите! – закричала я на офицера. – Убирайтесь отсюда! Это не мой папа! Я знаю, что это не он! Он просто остановился, чтобы купить нам мороженого. Он может приехать в любую минуту! Уходите!

Я подбежала к одному из офицеров и стала бить его кулаком в грудь. Он попытался оттолкнуть меня. Кристофер сзади начал оттаскивать меня в сторону.

– Пожалуйста, – сказал полицейский, – кто-нибудь, подержите ребенка.

Мама обхватила меня руками за плечи и прижала к себе. Люди растерянно бормотали что-то, а с кухни доносился запах подгоревшей еды. Я ждала, чтобы кто-то подошел ко мне и сказал, что Бог никогда не забирает к себе таких людей, как мой отец. Но никто этого не сделал. Только Крис подошел и обнял меня за талию, так что мы стояли втроем: мама, Кристофер и я.

Наконец мой брат отважился заговорить и странным, сиплым голосом произнес:

– Вы точно уверены, что это был наш отец? Если зеленый «кадиллак», как вы говорите, загорелся, то человек внутри, скорее всего, обгорел настолько, что трудно было установить, кем он был на самом деле.

Громкие, душераздирающие рыдания вырвались из груди мамы, хотя до этого она не проронила ни слезинки. Она поверила! Она поверила, что эти двое говорят правду!

Разодетые в пух и прах гости окружили нас и начали говорить обычные в таких случаях слова сожаления. Так происходит всегда, когда нужных слов не найти.

– Нам очень жаль, Коррина. Для нас это настоящий удар…

– Это так ужасно… Как ужасно, что это случилось с Крисом!

– Наши дни сочтены… Так уж заведено, со дня рождения все наши дни сочтены.

В конце концов толпа гостей начала убывать, как вода, просачивающаяся через бетонный пол. Папа умер. Мы больше никогда не увидим его живым, теперь он предстанет перед нами лежащим в гробу, в деревянном ящике, который потом зароют в землю и украсят сверху мраморным надгробием с его именем и датой рождения и смерти, той же самой датой, лишь год будет другой.

Я посмотрела вокруг, чтобы узнать, что происходит с близнецами, явно ничего не понявшими. К счастью, кто-то из гостей догадался увести их в кухню и готовил для них легкий ужин, чтобы затем уложить спать.

Я встретилась взглядом с Кристофером и поняла, что он, как и я, захвачен и подавлен кошмарностью происходящего. На его бледном лице застыл испуг, он смотрел перед собой взглядом, исполненным глубокого горя, отчего его глаза потемнели.

Один из полицейских вышел из дома к своему автомобилю и возвратился с кипой вещей, которые он разложил на кофейном столике. Я замерла, глядя, как на свет божий появляется то, что отец обычно носил в карманах: бумажник из кожи ящерицы, подаренный ему мамой на Рождество, кожаный блокнот, наручные часы и обручальное кольцо. Побывав в огне, все вещи почернели и покрылись налетом сажи.

Последними появились раскрашенные в мягкие пастельные тона животные, предназначенные для Кори и Кэрри. Как сказал краснолицый полицейский, все они были найдены рассыпанными вдоль дороги. Синий плюшевый слон с розовыми бархатными ушами и бордовый конь с красным седлом и золотыми поводьями. О, это было как раз для Кэрри. Сердце мое сжалось, когда полицейский стал выкладывать папину одежду, которая вывалилась из чемоданов, когда открылся замок багажника. Я знала эти костюмы, эти рубашки, галстуки, носки. Один из галстуков я сама подарила отцу на его день рождения.

– Кто-то должен поехать с нами и опознать тело, – сказал полицейский.

Теперь я была уверена. Это была правда. Наш отец больше никогда не приедет с подарками для всех нас, даже на свой собственный день рождения.

Осознав это, я стремглав бросилась из комнаты. Мне хотелось быть как можно дальше от разложенных на столе вещей: они разрывали мое сердце и заставляли чувствовать боль, в сравнении с которой все, что я пережила до этого, не имело никакого значения. Я выбежала из дома на задний двор и там стала бить кулаками по стволу старого клена, пока не содрала в кровь руки, а потом бросилась на траву и горько заплакала. Из меня изливались океаны слез по папе, который на самом деле должен был быть жив. Я оплакивала всех нас, оставшихся без него, особенно близнецов, ведь они даже не смогли в полной мере почувствовать, какой чудесный отец у них был.

И когда мои слезы иссякли, а глаза распухли и покраснели, я услышала, как сзади легкими шагами приближается мама.

Она села на траву позади меня и взяла мою руку в свою. Молодой месяц – луна была в первой четверти – уже успел зайти, но небо было усыпано миллионами звезд, а в воздухе чувствовались весенняя свежесть и первые ароматы цветения.

– Кэти, – сказала она неожиданно, когда мне показалось, что тишина, повисшая между нами, никогда не кончится, – твой отец там, на небесах, сейчас он смотрит вниз, на тебя, и поэтому ты должна вести себя достойно.

– Он не умер, мама, – отчаянно запротестовала я.

– Ты слишком долго пробыла здесь во дворе и, наверное, не понимаешь, что уже десять часов. Кто-то должен был поехать и опознать тело отца. Хотя Джим Джонстон и предлагал сделать это, пытаясь оградить меня от новых переживаний, я должна была сама увидеть его. Понимаешь, мне тоже было трудно в это поверить. Твой отец действительно умер, Кэти. Кристофер сейчас лежит на кровати и плачет, а близнецы уже заснули. Они еще не знают в точности, что означает слово «умер».

Она обняла меня, положив мою голову к себе на плечо.

– Пойдем, – сказала она, вставая с земли и поднимая меня вместе с собой. – Ты слишком много времени провела здесь. Я думала, ты дома, вместе со всеми остальными. А дома все считали, что ты или у себя в комнате, или у меня. Нельзя оставаться наедине со своим горем. Всегда лучше быть с людьми и разделить печаль с ними, а не загонять ее внутрь.

Пока она говорила это, ее глаза оставались сухими, но где-то глубоко внутри она плакала и, может быть, даже кричала. Все говорило об этом, начиная с ее тона и кончая глубокой тоской в потемневших от горя глазах.

Со смертью отца темная тень упала на всю нашу жизнь. Я с упреком смотрела на маму и думала, что она заранее должна была подготовить нас к чему-нибудь подобному, потому что нам никогда не разрешалось держать домашних животных, которые могли умереть и тем самым приучить нас к мысли о потерях, связанных со смертью. Кто-нибудь, какой-нибудь взрослый должен был предупредить нас, что молодые, красивые и полные сил люди тоже могут умереть. Но как я могла сказать что-нибудь в этом роде маме, выглядевшей так, будто судьба заставила ее пройти через все муки ада? Разве можно допустить такую откровенность с человеком, который не хочет ни есть, ни пить, ни причесываться, ни надевать те прекрасные платья, что наполняют его гардероб? Мало того, она как будто забыла и о нашем существовании. К счастью, сердобольные соседки приходили и забирали нас на время к себе или приносили еду, приготовленную ими. Наш дом неожиданно оказался набитым цветами, домашними запеканками, ветчиной, горячими булочками, пирожными и пирожками.

Люди, знавшие и любившие отца, приходили толпами. Я была удивлена, что он был так известен в нашем городке. Одновременно я возненавидела постоянные расспросы о том, как он умер, и выражения сожаления по поводу того, что кто-то умирает таким молодым, в то время как старые, бесполезные и беспомощные люди продолжают жить, являясь бременем для всего общества.

Из услышанных и подслушанных мной разговоров я вынесла идею, что смерть слепа и собирает свою жатву, не обращая внимания на любящих и любимых и не проявляя снисхождения.

Весенние дни подходили к концу. Наступало лето. Печаль, как ни старайся продлить или задержать ее в себе, постепенно отступала, и отец, такой живой, такой настоящий, такой любимый, постепенно превращался в смутный образ с неясными очертаниями.

Однажды я увидела маму такой грустной, словно она разучилась улыбаться.

– Мама, – сказала я, пытаясь как-то поднять ей настроение, – я собираюсь делать вид, что папа еще жив, как будто он просто уехал в очередную деловую поездку. Что он собирается вернуться. Что он снова войдет в дверь и скажет свое обычное: «А ну-ка, быстрее поцелуйте меня, если вы меня еще любите». Давай попробуем, может, нам всем будет лучше, если мы представим себе, что он живет где-то, откуда мы не можем получить известий, и что он появится в любую минуту.

– Нет, Кэти, – вздохнула мама. – Ты должна примириться с правдой. Нельзя найти успокоение в фантазиях, понимаешь? Твой отец умер, и его душа отправилась на небо. В твоем возрасте ты уже должна понимать, что с небес еще никто не возвращался. А что касается нас, мы и без него будем делать все, что от нас зависит, и не будем убегать от реальности.

Она поднялась с кресла и начала искать в холодильнике продукты для завтрака.

– Мама, – начала я снова, как можно осторожнее, чтобы не рассердить ее, – разве мы сможем продолжать жить без него?

– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы мы выжили, – ответила она невыразительно.

– Ты теперь будешь работать, как миссис Джонстон?

– Может быть, а может быть, и нет. Всякое может быть, Кэти. Жизнь полна сюрпризов, и иные из них неприятные, как ты смогла убедиться. Но помни, что Господь наградил тебя отцом, с которым ты прожила почти двенадцать лет и который считал тебя своей любимой маленькой девочкой.

– Потому что я похожа на тебя, – ответила я, все еще чувствуя в определенной степени ту зависть, которая посещала меня, когда я замечала, что стою для отца на втором месте после нее.

Мама бросила на меня взгляд, продолжая рыться в содержимом холодильника.

– Знаешь, что я тебе скажу, Кэти? Раньше я никогда не говорила тебе ничего подобного. Ты выглядишь очень похожей на меня в твоем возрасте, но на самом деле мы с тобой очень разные. Ты гораздо более целеустремленная и в чем-то агрессивная. Отец говорил, что ты очень напоминаешь ему его мать, которую он очень любил.

– Наверное, все любят своих матерей?

– Нет, – сказала она со странной гримасой, – есть матери, которых просто нельзя любить, потому что они не хотят, чтобы их любили.

Потом она достала из холодильника яйца и бекон и повернулась, чтобы заключить меня в объятия.

– Дорогая Кэти! Вы с отцом любили друг друга особенно сильно, и я думаю, что ты скучаешь по нему гораздо больше, чем Кристофер или близнецы.

Я всхлипнула у нее на плече:

– Я ненавижу Бога за то, что Он отобрал его у меня! Папа должен был дожить до старости. Его уже не будет, когда я начну танцевать в балете, а Кристофер станет врачом. Теперь, когда его нет, ничто не имеет значения.

– Иногда, – начала мама сдавленным голосом, – смерть не так страшна, как ты думаешь. Твой отец никогда не станет старым или больным. Он навсегда остался молодым, и ты запомнишь его таким: молодым, красивым и сильным. Не плачь больше, Кэти, потому что отец всегда говорил, что для всего есть свои причины и у всякой проблемы есть решение, и теперь я пытаюсь, все время пытаюсь найти наилучший выход.

Мы, четверо детей, были подавлены своей тяжелой потерей, разрушившей нашу прошлую жизнь. Мы часто играли на заднем дворе, стараясь забыться под яркими солнечными лучами, неспособные представить себе, как неожиданно и трагически обернется наша жизнь в скором будущем. В будущем, где слова «сад» и «задний двор» станут для нас синонимами небес, таких же далеких и недоступных.

Через некоторое время после папиных похорон мы с Крисом пытались занять близнецов игрой на заднем дворе. Они сидели в песочнице с совками, перекладывая песок с одной горки на другую и общаясь друг с другом на языке, понятном только им двоим. Кори и Кэрри не были абсолютно идентичными близнецами и скорее напоминали обыкновенных брата и сестру, и в то же время они образовывали своего рода единое целое – самодостаточное и удовлетворяющее обе его части. За стеной, которую они возвели вокруг себя, близнецы были владетелями собственного замка и полноправными хранителями собственного ларца с секретами. Им вполне хватало друг друга, все остальные были лишними.

Подошло время ужина, но нас никто не звал. Похоже, еду сегодня отменили. Напуганные такой перспективой, мы не стали дожидаться, пока мама позовет нас в дом, и, схватив близнецов за пухлые ручки в складочках, побежали сами. Мама сидела за отцовским письменным столом и писала письмо, которое, по всей видимости, давалось ей трудно, судя по груде смятых листов с черновыми набросками. Нахмурившись, она писала прописными буквами, время от времени останавливаясь и задумчиво глядя куда-то вдаль.

– Мама, – напомнила я ей, – уже почти шесть. Близнецы давно проголодались.

– Минутку, минутку, – ответила она, почти не обращая на нас внимания. – Я пишу вашим дедушке и бабушке, которые живут в Виргинии. Соседи принесли нам столько еды, что хватит на неделю. Ты можешь просто разогреть какую-нибудь запеканку, Кэти.

Так я впервые сама приготовила поесть: накрыла на стол, разогрела запеканку и разлила по стаканам молоко, и лишь тогда мама пришла в кухню и стала помогать мне.

Пожалуй, каждый день с тех пор, как отца не стало, мама писала какие-то письма, отлучалась куда-то, а мы оставались на попечении ближайших соседей. По вечерам она чаще всего сидела за письменным столом, раскрыв перед собой большую зеленую папку, где хранились кипы счетов.

Все изменилось дома: исчезло привычное ощущение порядка, и казалось, ничто не идет как надо. Теперь мы с братом часто сами купали близнецов, одевали их в пижамы и укладывали спать. Потом Кристофер бежал в свою комнату заниматься, а я старалась быть с мамой. Я мечтала, чтобы ее глаза снова хоть на секунду засветились счастьем.

Несколько недель спустя от маминых родителей наконец пришел ответ. Мама сразу заплакала, даже не успев распечатать толстый глянцевый конверт. Она медленно открыла его ножом для разрезания писем и дрожащими руками взяла три страницы, которые перечитала трижды. Пока она читала, по лицу ее медленно стекали слезы, размазывая макияж и оставляя длинные блестящие полосы.

Мама позвала нас в дом, как только достала почту из ящика, и теперь мы вчетвером сидели перед ней на диване. Я сидела и наблюдала, как ее хорошенькое лицо дрезденской фарфоровой куклы принимает твердое, исполненное холодной решимости выражение. У меня даже холодок пробежал по спине. Может быть, потому, что она неожиданно подняла глаза на нас и долго смотрела странным, задумчивым взглядом. Потом она опять посмотрела на три листа бумаги в своих все еще дрожащих руках и перевела взгляд за окно, как будто там надеялась увидеть ответ на вопрос, содержащийся в письме. Вообще она вела себя очень странно. В комнате стало необыкновенно тихо.

Жизнь в доме без отца и так была достаточно неуютной, а тут еще это письмо, трех страниц которого было достаточно, чтобы мама стала смотреть на нас таким неожиданно жестким взглядом. Что же все-таки произошло?

В конце концов она начала, кашлянув, чтобы прочистить горло. Ее голос неожиданно стал резким, совершенно непохожим на ее обыкновенно нежные, теплые интонации.

– Ваша бабушка ответила мне, – сказала она этим пугающим, ледяным тоном. – После всех писем, что я написала ей, она, в общем, э-э… как вам сказать… В общем, она согласилась. Она позволит нам переехать и жить у нее.

Это были отличные новости – как раз то, что нам очень хотелось услышать. Но мама снова замолчала и уставилась на нас. Что же все-таки происходило с ней? Она словно забыла, что мы – ее четверо детей, а не просто чьи-то ребята, посаженные перед ней на диване в ряд, как птицы на веревке, где сушится белье.

– Кристофер, Кэти! В свои четырнадцать и двенадцать лет вы уже достаточно взрослые, чтобы понять и поддержать вашу мать в нашем отчаянном положении.

Сделав многозначительную паузу, она начала нервно перебирать бусы у себя на шее и тяжело вздохнула. Казалось, она вот-вот заплачет. Мне стало жаль нашу бедную маму, такую одинокую, лишенную всякой поддержки.

– Мама, – спросила я, – что-то не так?

– Все в порядке, дорогая, все в порядке. – Она попыталась изобразить улыбку. – Ваш отец, царство ему небесное, хотел дожить до глубокой старости и в ближайшее время собирался нажить приличное состояние. Он был одним из тех людей, которые умеют делать деньги, поэтому я никогда не сомневалась, что ему удастся осуществить свои планы, разумеется со временем. Никто не предполагал, что он оставит нас в тридцать шесть лет. Человеку свойственно верить, что с ним не случится ничего сверхъестественного, что несчастья происходят с другими. Никто из нас в глубине души не верит, что с ним может случиться нечто такое. Господи, ведь мы с вашим отцом надеялись состариться вместе. Мы думали, что умрем в один день, в достаточно преклонном возрасте, чтобы успеть понянчить внуков. Тогда ни одному из нас не пришлось бы скорбеть о том, кто умрет первым.

Она снова вздохнула.

– Должна сказать вам, что мы жили далеко не по нашим нынешним средствам, практически в кредит. То есть мы тратили деньги, которых у нас еще не было. Отец здесь ни при чем, в основном это была моя вина. Он прекрасно знал, что такое бедность. Да что там, вы, наверное, помните, как он ругал меня. Когда мы покупали дом, он сказал, что нам нужны только три спальни, но мне хотелось четыре. Даже четыре казалось мало. Посмотрите вокруг: мы взяли ссуду на этот дом сроком на тридцать лет. Ничто здесь не принадлежит нам: ни мебель, ни автомобили, ни оборудование в кухне, ни стиральные машины – ни за один предмет мы не расплатились.

Видимо, мы выглядели испуганно, потому что она замолчала и залилась краской, безотчетно оглядывая комнату, так прекрасно оттенявшую ее красоту. Изящные брови сдвинулись на переносице, и лицо стало озабоченным.

– Несмотря на то что отец пытался ограничить мои траты, он в основном и сам был не против. Он прощал мне многое, потому что любил меня, и в конце концов мне удалось убедить его, что предметы роскоши совершенно необходимы, и мы бросились тратить деньги. Мы всегда прощали друг другу наши слабости. Пожалуй, это была наша общая черта, одна из многих.

Воспоминания на минутку преобразили ее лицо, и к ней вернулось то тоскливо-покинутое выражение, какое часто появлялось у нее после смерти отца. Однако она быстро оправилась и продолжила все тем же чужим голосом:

– Теперь все эти красивые вещи от нас заберут. По условиям договора все это отойдет к ним. Так происходит, если ты не можешь расплатиться за сделанные покупки. К примеру, этот диван. Три года назад он стоил триста долларов. Нам осталось заплатить примерно сотню, но его все равно отберут. Мы потеряем все, что мы заплатили, и это будет законно. Мы потеряем не только этот дом вместе с мебелью, но даже машины – в общем, практически все, кроме нашей одежды и ваших игрушек. Надеюсь, они разрешат мне оставить обручальное кольцо, а другое, с бриллиантом, которое я получила при помолвке, я собираюсь спрятать. Поэтому, если кто-нибудь будет интересоваться, не вздумайте сказать, что у меня было еще одно.

Кто собирался отнять у нас все наше имущество, оставалось неясным. Тогда мне не пришло в голову спросить об этом. А потом… Потом это просто не имело значения.

Мы с Кристофером посмотрели друг на друга. Я безуспешно старалась понять происходящее, барахтаясь в море слов и боясь утонуть. Я чувствовала, что погружаюсь во взрослый мир, где существовали понятия «смерть» и «долг». Наверное, мой брат понял это, потому что с силой сжал мою руку в знак поддержки.

Видимо, обуревавшие меня чувства проступали на лице так же ясно, как вещи, выставленные в витрине. Настолько ясно, что даже Кристофер, мой всегдашний мучитель, попытался меня ободрить. Я хотела улыбнуться, чтобы доказать, что я тоже взрослая, но слабое, дрожащее существо внутри меня было повергнуто в ужас: «Они собираются забрать от нас все». Я не желала, чтобы другая маленькая девочка жила в моей комнате, оклеенной чудесными розово-салатными обоями, спала на моей кровати, играла с игрушками, которыми я так дорожила, – миниатюрными куколками в изящных коробках и музыкальной шкатулкой из чистого серебра с танцующей розовой балериной. Неужели и их надо будет отдать?

Мама внимательно наблюдала за тем, как мы с Крисом обменялись взглядами. Снова обратившись к нам, она попыталась отчасти придать голосу прежнюю нежность:

– Не надо отчаиваться. Все не так плохо, как это прозвучало. Простите, если я причинила вам боль. Мне следовало помнить, какие вы еще маленькие. Я приберегла хорошие новости напоследок. Теперь – внимание, задержите дыхание. Вы, наверное, не поверите тому, что я сейчас скажу, но мои родители очень богаты. Не с нашей точки зрения представителей среднего класса и даже не так, как люди, занимающие более высокое положение, а очень, очень, очень богаты! Богаты до отвращения, настолько, что это даже кажется немного греховным. Они живут в огромном, прекрасном доме в Виргинии, вы никогда не видели ничего подобного. Я-то родилась и выросла в этом доме и уверена, что, когда вы увидите его, наш коттедж покажется вам хижиной. И разве я уже не успела упомянуть, что теперь мы будем жить с ними – моими отцом и матерью?

Она предлагала нам это утешение, неуверенно и слегка подобострастно улыбаясь. Эта соломинка не спасла меня от пучины страхов и сомнений, в которую погрузили ее слова и поведение. Мне совсем не нравилось, как она виновато отводила глаза, когда я смотрела на нее. Она наверняка что-то скрывала.

Но она была мамой.

И папы с нами не было.

Я подхватила Кэрри и посадила ее на колени, крепко прижимая к себе ее маленькое теплое тело. Я пригладила влажную прядь ее золотых волос, упавшую на лоб. Бедняжка потупила глаза и надула похожие на розовый бутон губки.

Взглянув на Кори, прислонившегося к Кристоферу, я сказала:

– Близнецы устали, мама. Их пора кормить ужином.

– У нас еще достаточно времени, – нетерпеливо заявила она. – Нам нужно все спланировать и упаковать одежду, потому что уже сегодня мы должны успеть на поезд. Все ваши носильные вещи надо уместить в два чемодана. Поэтому я рекомендую вам взять с собой любимые вещи и только те игрушки, с которыми вы просто не можете расстаться. И не больше одной игры. Я куплю вам, сколько вы захотите, когда мы приедем. Ты, Кэти, выберешь игрушки и одежду, которая больше всего нравится близнецам. Постарайся отбирать как можно меньше. Мы не сможем взять с собой больше четырех чемоданов. Еще два нужны для моих вещей.

Боже праведный! Итак, все это было взаправду. Мы действительно уезжали, оставляя почти все. Мы четверо могли забрать лишь то, что поместится в два чемодана. Одна только моя кукла Тряпичная Энн занимала полчемодана. И в то же время я не могла оставить ее, мою любимую куклу, которую папа подарил мне еще в три года! Я поневоле всхлипнула.

Пораженные, мы сидели на диване, уставившись на маму. Ей стало ужасно неловко, и, вскочив с места, она начала мерить шагами комнату.

– Я ведь уже говорила, что мои родители очень состоятельные люди.

Она попыталась снова бросить на нас с Кристофером ободряющий взгляд, но быстро отвернулась, пряча лицо.

– Мама, – сказал Кристофер, – что-то не так?

Я удивилась, что он задал ей этот вопрос. И так было ясно, что все не так.

Она ходила из стороны в сторону, и ее длинные изящные ноги время от времени появлялись из прорези в блестящем черном халате. Даже в трауре, одетая во все черное, она была красива, ее не портили и тени под обеспокоенными глазами. Она была так прекрасна, и я так любила ее; о, как я любила ее тогда!

– Правда, есть одна маленькая деталь, о которой я должна поставить вас в известность до того, как вы встретите моего отца – вашего дедушку. Много лет назад, когда мне было восемнадцать, я совершила серьезный проступок, который очень рассердил дедушку, и мама его тоже не одобрила, но она и так ничего не оставила бы мне, поэтому она не считается. Но дедушка из-за того, что я сделала, вычеркнул меня из завещания, и поэтому теперь мне ничего не перейдет по наследству. Ваш папа всегда остроумно называл это «лишиться расположения». Он всегда пытался представить все в лучшем свете и часто говорил, что это не имеет значения.

Лишиться расположения? Что это значит? Я не могла вообразить, что такого плохого совершила мама, чтобы ее отец отвернулся от нее и во всем ей отказал.

– Да, мама, я тебя прекрасно понимаю, – внезапно выдохнул Кристофер. – Ты сделала нечто, вызвавшее неодобрение твоего отца, и тогда, хотя ты и была первоначально включена в его завещание, он, вместо того чтобы как следует обдумать этот шаг, попросил своего юриста вычеркнуть тебя, и теперь ты не унаследуешь его земных богатств, когда он благополучно отойдет в мир иной.

Он ухмыльнулся, довольный, что знает больше моего. У Криса всегда был готов ответ на любой вопрос. Дома он всегда сидел, уткнувшись носом в книгу, хотя на улице был такой же дурной и гадкий, как все мальчишки по соседству. Дома он даже не смотрел телевизор, а немедленно, как червь, зарывался в книги.

Естественно, он был прав.

– Да, Кристофер. Ничто из богатства, накопленного твоим дедушкой, не перейдет ко мне, когда он умрет, или через меня к вам. Поэтому мне пришлось отослать столько писем, пока мать наконец не ответила мне. – Она снова улыбнулась, на этот раз с горькой иронией. – Но поскольку теперь я единственная оставшаяся наследница, я надеюсь опять завоевать его расположение. Видите ли, у меня было два старших брата, но оба погибли от несчастных случаев, и теперь я осталась одна.

Она перестала ходить по комнате и остановилась. Неожиданно, полуприкрыв рукой рот, она добавила неестественным голосом:

– Наверное, будет лучше, если я вам еще кое-что объясню. Ваша настоящая фамилия не Доллангенджер, а Фоксворт. Фоксворт – очень важная фамилия в Виргинии.

– Мама, – удивленно воскликнула я, – разве разрешается менять фамилию и писать другую, фальшивую, в наших свидетельствах о рождении?

– Ради бога, Кэти, – нетерпеливо ответила она, – разумеется, закон разрешает менять фамилию. Видишь ли, фамилия Доллангенджер тоже до некоторой степени имеет к нам отношение. Твой папа говорил, что это фамилия его далеких предков, и считал ее забавной, и потом, она хорошо выполняла свое предназначение.

– Какое предназначение? – спросила я. – Зачем было папе менять такую легкую в написании фамилию, как Фоксворт, на такую длинную и трудную, как Доллангенджер?

– Кэти, я устала, – сказала мама, падая в кресло. – Мне ведь так много нужно сделать, так много уладить юридических деталей. Очень скоро сами все поймете, я объясню вам. Клянусь быть абсолютно честной, но сейчас, пожалуйста, дайте мне перевести дух.

Ах, что это был за день! Сначала мы узнали, что какие-то таинственные «они» придут, чтобы забрать от нас все, включая дом. Потом оказалось, что и наша фамилия на самом деле не наша.

Близнецы уже почти спали, свернувшись у нас на коленях. Они все равно были слишком малы, чтобы что-то понять из разговора. Даже я в свои двенадцать лет, почти женщина, не понимала, почему мама не выглядела особенно радостной, направляясь к родителям, которых не видела пятнадцать лет. И потом, эти таинственные дедушка и бабушка, о которых мы до смерти отца и понятия не имели. Лишь сегодня мы услышали, что у нас было два дяди, погибших в результате несчастного случая. Только сейчас меня осенила мысль, что наши родители жили нелюдимой жизнью еще задолго до нашего рождения и что мы, в конце концов, были не в центре мироздания, как мне казалось раньше.

– Мама, – осторожно заговорил Кристофер, – твой огромный дом в Виргинии – это, конечно, прекрасно, но нам очень нравится здесь. Здесь наши друзья, здесь нас все знают, все любят, и лично я предпочел бы остаться здесь. Разве ты не можешь разыскать папиного адвоката и попросить его, чтобы он помог нам остаться и сохранить наш дом и мебель?

– Да, мама, пожалуйста, давай останемся, – добавила я.

Мама снова резко поднялась и заходила по комнате. Потом она опустилась перед нами на колени, так что ее глаза оказались на одном уровне с нашими.

– А теперь послушайте, – велела она, взяв нас за руки и прижимая их к своей груди. – Я много думала о том, удастся ли нам остаться здесь и если да, то как. Но это невозможно, совершенно невозможно, потому что у нас нет денег, чтобы платить по счетам, приходящим каждый месяц, а у меня нет профессии, которая позволила бы мне работать и содержать четырех детей и саму себя. Посмотрите на меня, – сказала она, выбрасывая вперед свои руки, которые в этот момент показались нам ранимыми, беспомощными и красивыми. – Знаете, кто я? Просто хорошенькое, бесполезное украшение. Украшение, которое всегда верило, что найдется человек, который будет заботиться о нем. Я ничего не умею. Я даже не умею печатать. Я не знаю арифметики. Я не знаю, как вышивать красивые узоры нитками или шерстью. Такие люди не способны заработать деньги. А без денег нельзя прожить, мои дорогие. Не любовь движет миром, а именно они, деньги. А у моего отца их столько, что он не знает, что с ними делать. И теперь у него единственный живой наследник – я. Когда-то он заботился обо мне гораздо больше, чем о моих братьях, и, наверное, теперь будет нетрудно снова завоевать его привязанность. Ему шестьдесят шесть лет, и он умирает от болезни сердца. Судя по тому, что моя мать написала на отдельном листке, которого отец не видел, он не проживет дольше двух-трех месяцев. Поэтому у меня будет достаточно времени, чтобы очаровать его и заставить снова полюбить меня. А когда он умрет, все его состояние будет моим. Моим! Нашим! Мы навсегда освободимся от денежных тягот. Мы сможем поехать куда захотим, делать все, что нам вздумается, путешествовать, покупать все, что угодно. Я говорю не о миллионе или двух, а о многих-многих миллионах – может быть, даже миллиардах. Когда у людей столько денег, они не знают их численного выражения. Они вкладывают их повсюду, и им принадлежат разные вещи, такие как банки, авиакомпании, отели, универмаги, пароходства. Вы не можете себе вообразить, какая империя находится под контролем вашего дедушки, даже сейчас, когда его дни сочтены. Он настоящий гений в области делания денег. Все, к чему он прикасается, превращается в золото.

Ее голубые глаза засверкали. Солнце светило через окна фасада, и его лучи алмазным блеском ложились на ее волосы. Казалось, что она уже владеет неоценимым богатством. Мама, мама, но почему все это открылось только после смерти отца?

– Кристофер, Кэти, вы слушаете, вы пытаетесь использовать свое воображение? Понимаете, на что способен человек с таким огромным количеством денег? Мир со всем, что ни есть в нем, будет вашим! У вас будет власть, влияние, уважение. Поверьте, очень скоро ко мне вернется расположение моего отца. Ему достаточно будет посмотреть на меня, и он поймет, что все эти пятнадцать лет мы были нелепо, бессмысленно отделены друг от друга. Он стар, слаб и все время находится в комнате на первом этаже, за библиотекой, и за ним днем и ночью ухаживают медсестры, а слуги прислуживают ему на каждом шагу. Но лишь собственная плоть и кровь становится действительно важной для человека в таком состоянии, а я – все, что у него осталось. В первый вечер я подготовлю его к встрече с его четырьмя внуками и внучками, а потом я приведу вас, и он будет заворожен, очарован этим зрелищем: четверо красивых детей, само совершенство, он просто не сможет не полюбить вас, каждого из вас. Честное слово, все будет так, как я сказала. Я сделаю все, что отец потребует от меня. Клянусь жизнью, клянусь всем, что для меня свято и дорого, – вами, которых я родила, потому что так сильно любила вашего отца: очень скоро я буду наследницей неправдоподобно большого состояния, и через меня любая ваша мечта сможет немедленно осуществиться.

Я сидела, раскрыв рот, – так поразительна была ее страстность. Взглянув на Кристофера, я поняла, что он тоже смотрит на нее в изумлении. Близнецы были в мягкой полудреме и вряд ли слышали все, что она говорила.

Итак, мы собирались переехать в дом, огромный и богатый, как дворец.

В этом величественном дворце нас должны были представить царю Мидасу, который скоро отойдет в мир иной, а тогда мы получим все его деньги, и мир будет у наших ног. Мы будем неправдоподобно богаты. Я стану чем-то вроде принцессы! Но почему я не чувствовала себя счастливой?

– Кэти, – сказал Кристофер, улыбаясь своей лучистой, счастливой улыбкой, – ты все равно сможешь стать балериной. Я не думаю, что талант можно купить за деньги, так же как деньги никогда не сделают из богатого бездельника хорошего доктора. Но до того, как придет время становиться собранными и целеустремленными, почему бы не побывать на празднике жизни?

Я не могла взять с собой серебряную музыкальную шкатулку с розовой балериной. Она считалась дорогой и была внесена в «их» списки как ценный предмет.

Нельзя было снять со стены застекленные коробки с объемными картинками или потихоньку взять одну из миниатюрных кукол. Я не могла увезти ничего из того, что дарил мне папа, кроме маленького колечка с полудрагоценным камнем, сделанным в форме сердца, которое постоянно было у меня на руке.

И, как сказал Кристофер, когда мы разбогатеем, наша жизнь превратится в один нескончаемый праздник, одну длинную-предлинную вечеринку. Так живут все богатые люди: они постоянно веселятся, после того как закончат считать деньги и составят план развлечений на будущее.

Развлечения, игры, вечеринки, невообразимое богатство, дом, похожий на дворец с множеством слуг, живущих в постройке над гаражом, где стоит по меньшей мере девять дорогих автомобилей… Кто бы мог подумать, что моя мама выросла в такой семье? Почему она постоянно спорила с папой, пытавшимся ограничить ее траты, если она могла просто написать домой и попросить, пусть униженно?

Я медленно прошла через прихожую в свою комнату и остановилась перед серебряной шкатулкой, где балерина делала арабески, когда крышка открывалась. При этом она любовалась на свое отражение в зеркале. Я услышала, как шкатулка прозвенела мелодию: «Кружись, балерина, кружись…» Я могла бы ее украсть, если бы у меня было куда ее спрятать.

Прощай, моя розовая комната! Прощай, моя маленькая белая кровать с прошитым швейцарским одеялом, под которым я болела корью, свинкой, ветрянкой.

Прощай, папа, теперь я не смогу представить, как ты сидишь на краю кровати, взяв меня за руку, или приносишь мне из ванной стакан воды. На самом деле мне совсем не хочется уезжать, папа, я бы лучше осталась здесь, где все напоминает о тебе.

– Кэти, – мама стояла в дверях, – сейчас не время плакать. Комната есть комната. За свою жизнь ты успеешь пожить во многих, поэтому поторопись, собери свои вещи и вещи близнецов, пока я тоже собираюсь.

Внутренний голос нашептывал мне, что за свою жизнь я действительно успею сменить тысячу комнат, и… я поверила.

 

Путь к богатству

Пока мама упаковывала свои вещи, мы с Кристофером побросали свои в чемоданы, добавив несколько игрушек и одну настольную игру. В ранних вечерних сумерках такси отвезло нас на станцию. Мы ускользнули украдкой, не попрощавшись ни с одним из друзей, и поэтому мне было больно. Мама настаивала, чтобы все было именно так. Я не могла понять почему. Наши велосипеды остались в гараже вместе со всем, что нельзя было увезти.

Поезд мчался через темную звездную ночь к далекому горному поместью в Виргинии. Мимо проносились спящие городки и небольшие селения, рассыпанные в темноте фермы со светящимися прямоугольниками окон, которые одни только и говорили об их существовании.

Мы с братом не хотели засыпать, стараясь не пропустить ни одного из тех видов, что открывались из окна, и, боже праведный, сколько нам надо было обсудить! В основном разговор касался того величественного и богатого дома, в великолепных апартаментах которого нам предстояло жить. Мы будем есть на золотой посуде, а подавать будет лакей, одетый в ливрею. Я полагаю, что у меня будет собственная горничная, чтобы заботиться о моей одежде, готовить ванну, причесывать мне волосы, опрометью бросаться ко мне по первому зову. Впрочем, я не буду суровой. Я буду ласковой, проницательной госпожой, о какой мечтает любая служанка, до тех пор, пока она не разобьет что-нибудь. Тогда я обернусь настоящей фурией с ужасными вспышками гнева и выскажу ей все накопившиеся претензии.

Оглядываясь на ту ночь в поезде, я понимаю, что именно тогда я начала взрослеть и философствовать. Приобретая что-то, мы одновременно что-то теряем, поэтому, думала я, надо привыкать к новому положению вещей и пытаться взять от него возможно больше.

Пока мы с братом размышляли о том, как мы будем тратить будущее состояние, в наше маленькое купе протиснулся крупный, лысеющий мужчина-кондуктор и, с восхищением оглядев нашу маму с головы до ног, вежливо сказал:

– Миссис Паттерсон, через пятнадцать минут поезд прибывает на вашу станцию.

Почему теперь она стала называться «миссис Паттерсон»? Я была удивлена и озадачена. Я бросила вопросительный взгляд на Кристофера и поняла, что он тоже сбит с толку.

Проснувшись и явно чувствуя себя не в своей тарелке, мама широко открыла глаза. Ее взгляд переметнулся с кондуктора на нас, а потом она со страхом посмотрела на спящих близнецов. На глазах у нее появились слезы, она вытащила из сумки салфетку и стала тщательно вытирать в уголках глаз. Потом последовал вздох, такой тяжелый и такой печальный, что мое сердце тревожно забилось.

– Да, спасибо, – сказала она кондуктору, который продолжал с восхищением смотреть на нее. – Не волнуйтесь, мы готовы выйти.

– Мэм, – ответил тот, озабоченно глядя на карманные часы, – сейчас три часа ночи. Вы уверены, что вас есть кому встретить?

Он перевел взволнованный взгляд на меня и Кристофера, а потом на спящих близнецов.

– Все в порядке, – уверила его мама.

– Учтите, там очень темно, мэм!

– Послушайте, я могу дойти домой с закрытыми глазами.

Но похоже, доброго дедушку-кондуктора не удовлетворил такой ответ.

– Леди, до Шарлотсвилла час езды на машине. Мы высаживаем вас и ваших детей практически в никуда. В пределах видимости от станции нет даже ни одного дома.

Чтобы прекратить дальнейшие расспросы, мама ответила, стараясь придать голосу как можно более холодный оттенок:

– Нас встретят.

Было забавно, что она может внезапно стать такой высокомерной, а затем оставить свой пренебрежительный тон так же быстро, как снять шляпу.

Мы прибыли на место назначения. Вокруг было пустынно, и никто нас не встречал.

Кондуктор был прав, предупреждая нас: вокруг было темно и не светилось ни одного огонька, указывающего на какое-нибудь жилище. Посреди ночи, одни, вдали от каких-либо признаков цивилизации, мы стояли и махали руками вслед кондуктору, который, стоя на ступеньках, тоже махал нам, держась одной рукой за поручень. Судя по выражению его лица, он был расстроен, что ему пришлось оставить на платформе миссис Паттерсон и целый выводок сонных детей, в ожидании кого-то, кто должен приехать за ними на машине. Я посмотрела вокруг и увидела только ржавый жестяной навес на четырех деревянных столбиках и расшатанную зеленую скамейку.

Итак, это была наша станция.

Мы, не садясь, продолжали стоять и смотреть, пока поезд не исчез в темноте, грустно свистнув нам на прощание, как бы желая удачи.

Нас окружали поля и луга. Из густого леса позади станции доносились страшные звуки. Я вздрогнула и обернулась, вызвав смех Кристофера.

– Это просто сова! Ты что, думала, это привидение?

– Хватит, никаких призраков! – резко бросила мама. – И не обязательно говорить шепотом. Вокруг фермы, в основном молочные. Посмотрите, на полях растет овес и пшеница, кое-где есть ячмень. Фермеры поставляют свежие продукты состоятельным людям, которые живут на холмах.

Вокруг было множество холмов, похожих на вспучивающееся тут и там заплатанное одеяло. Склоны их заросли деревьями, которые разбивали каждый холм на своеобразные секции. Я быстро придумала для них название – «часовые ночи». Но мама тут же объяснила их практическое применение: оказывается, деревья задерживали снежные оползни. Упоминание о снеге несказанно обрадовало Кристофера: он любил все зимние виды спорта и не думал, что в таком южном штате, как Виргиния, будет достаточно снега.

– О, не волнуйся, снег здесь идет, – сказала мама, – да еще как! Эти холмы открывают горную цепь Блю-Ридж, и поэтому здесь делается очень, очень холодно – так же, как в Гладстоне. Но летом здесь будет значительно теплее, особенно днем. Ночью будет достаточно холодно, чтобы укрываться по меньшей мере одним одеялом. Сейчас, если бы солнце уже взошло, вам предстал бы, наверное, самый красивый уголок во всем мире. Однако нам надо торопиться. До дома идти еще очень далеко, а мы должны быть там, пока не рассвело и не проснулись слуги.

Как странно.

– Почему? – спросила я. – И почему кондуктор называл тебя миссис Паттерсон?

– Кэти, сейчас у меня нет времени на объяснения. Надо идти как можно быстрее.

Она подхватила два самых тяжелых чемодана и неожиданно резким тоном приказала нам следовать за собой.

Мы с Кристофером были вынуждены тащить близнецов, которые никак не могли проснуться.

– Мама, – воскликнула я, когда мы прошли несколько шагов, – кондуктор забыл передать нам твои чемоданы!

– Ничего страшного, Кэти, – сказала она, с трудом переводя дыхание, как будто ее ноша была настолько тяжелой, что отнимала все силы. – Я попросила его доставить их в Шарлотсвилл и положить в ячейку камеры хранения, чтобы я могла забрать их завтра утром.

– Это еще зачем? – недоверчиво поинтересовался Кристофер.

– Ну, во-первых, я безусловно не могу тащить сразу четыре чемодана, не правда ли? Во-вторых, я хочу получить возможность поговорить с отцом до того, как он узнает о вас. И потом, я думаю, мой приезд среди ночи, после того как я пятнадцать лет не переступала порог дома, и без того покажется достаточно странным.

Наверное, это были разумные доводы, потому что близнецов приходилось нести на руках и мы вряд ли могли справиться с большой поклажей. Мы снова тронулись в путь, продвигаясь вслед за мамой по едва различимым тропкам между камней и деревьев. Колючий кустарник цеплялся за нашу одежду. Казалось, дорога никогда не кончится. Мы с Кристофером устали и все больше и больше раздражались; нести близнецов было все тяжелее, руки уже начинали болеть. Приключение начинало надоедать нам. Мы жаловались, ворчали по поводу и без повода, едва переставляя ноги. Больше всего нам хотелось присесть и отдохнуть, а еще лучше – оказаться в Гладстоне, в своих кроватях, в окружении знакомых вещей. Большой старый дом со слугами, дедушкой и бабушкой, которых мы никогда не видели, совсем перестал представляться привлекательным.

– Разбудите близнецов! – бросила мама через плечо, явно недовольная нашими постоянными жалобами. – Поставьте их на ноги, пусть идут сами, хотят они того или нет.

Спрятав лицо за меховым воротником жакета, она едва слышно добавила что-то вроде:

– Господи, пусть походят по твердой земле, пока это возможно.

По моей спине пробежал тревожный холодок. Посмотрев на старшего брата, чтобы выяснить, расслышал ли он эту последнюю фразу, я увидела, что он улыбается. Я улыбнулась в ответ.

Завтра, когда мама приедет на такси в положенное время и поговорит с больным дедушкой, ей достаточно будет улыбнуться и произнести несколько слов, чтобы очаровать его. Он протянет руки для объятий и простит ей то, из-за чего она «лишилась расположения».

Со слов мамы ее отец представлялся мне сварливым и очень-очень старым – тогда шестьдесят шесть лет казались мне глубокой старостью. Человек, стоящий на пороге смерти, не может держать старые обиды, особенно на своего единственного оставшегося ребенка, дочь, которую он когда-то так любил. Он не может не простить ее, чтобы с сознанием собственной правоты, спокойно, умиротворенно сойти в могилу. После того как она заворожит его своими чарами, она приведет нас из спальни, и мы сделаем все, чтобы показать себя с лучшей, приятнейшей стороны. Он увидит, что мы не плохие и отнюдь не уродливые. Не говоря уже о близнецах: никто не может не полюбить их, если у него есть сердце. Я сама видела, как люди в магазинах останавливались, чтобы потрепать их по головке и сказать нашей маме, какие хорошенькие у нее двойняшки. А потом, потом дедушка узнает, какой умный наш Кристофер! Ведь он учится на круглые пятерки! Что самое интересное, ему даже не приходится сидеть над книгами, как мне. Все дается ему очень легко. Ему достаточно просмотреть страницу пару раз, и вся информация немедленно откладывается у него в голове, причем надолго, если не навсегда. Я очень завидовала его способностям.

Я тоже была одаренной девочкой, не в такой степени, как Кристофер, но все же.

С детства я отличалась проницательностью и норовила заглянуть за блестящий фасад, чтобы обнаружить пятнышко на обратной стороне. Собрав вместе то немногое, что нам удалось услышать о нашем дедушке, я уже успела составить о нем более или менее цельное представление и определить, что он был из тех, кто долго не прощает, – судя по тому, что он отвергал некогда столь любимую дочь целых пятнадцать лет. И все же, со всей своей твердостью, как может он противостоять маминому обаянию? Вряд ли это было возможно. Я часто была свидетелем споров по поводу семейного бюджета и поражалась, как ей удается заставить папу забыть о тратах и их последствиях. Он всегда бывал побежден. Достаточно было одного поцелуя, одного крепкого объятия или любого другого проявления ласки и нежности – и он соглашался, что так или иначе они смогут заплатить за очередную дорогую покупку.

– Кэти, – сказал Кристофер, – по-моему, ты чем-то очень озабочена. Если бы Бог не создал людей так, что они в конце концов стареют, слабеют и умирают, он никогда не позволил бы им иметь детей.

Почувствовав на себе его взгляд, я догадалась, что он читает мои мысли, и вспыхнула.

Он ободряюще улыбнулся. Он был неунывающим оптимистом и в отличие от меня не впадал в меланхолию, сомнения и тяжелые раздумья.

Мы последовали совету мамы и разбудили близнецов, велев им встать на ноги и сделать над собой усилие, чтобы идти самим. Обильно расточая стоны и жалобы, они поплелись вслед за нами.

– Не хочу идти туда! – рыдала обыкновенно очень слезливая Кэрри.

Кори только пищал.

– Я не хочу идти по темному лесу! – продолжала вопить Кэрри, пытаясь освободить свою руку, которую я крепко сжимала. – Я иду домой! Пусти меня, Кэти, пусти меня!

Всхлипывания Кори становились все громче и громче.

Я хотела было снова взять Кэрри на руки, но поняла, что уже не смогу сделать это: руки слишком сильно болели.

Потом Кристофер отпустил Кори и побежал вперед, чтобы помочь маме с ее двумя тяжелыми чемоданами. Теперь за мной в темноте волочились два воющих близнеца.

Воздух был прохладным и пронзительно свежим.

Хотя мама назвала эту местность холмистой, огромные темные формы, просматривавшиеся вдалеке, скорее напоминали горы. Я подняла глаза на небо. Оно напоминало глубокую миску бархатистого темно-синего цвета, перевернутую вверх дном и украшенную напоминающими снежинки кристаллами звезд. А может, это мои замерзшие слезы, которые мне предстоит выплакать в будущем? Почему-то мне показалось, что со своей высоты они смотрят на меня с сожалением, и я чувствовала себя подавленным, совершенно ничего не значащим существом размером с муравья. Небо было слишком близким, слишком большим и красивым и наполняло меня странными предчувствиями. Одновременно я сознавала, что при других обстоятельствах я просто влюбилась бы в окружавший меня пейзаж.

Наконец мы приблизились к скоплению больших фешенебельных домов, расположившихся на склоне холма.

Никем не замеченные, мы подошли к самому большому, выглядевшему намного величественнее всех остальных. Мама приглушенным голосом сообщила нам, что дом ее предков называется Фоксворт-холл и что ему уже двести лет!

– Здесь есть какое-нибудь озеро, где можно плавать и кататься на коньках зимой? – спросил Кристофер. Он уже успел внимательно осмотреть эту сторону холма. – Пожалуй, для лыж это не лучшее место, слишком много деревьев и скалистых выступов.

– Да, – ответила мама, – примерно в четверти мили отсюда есть небольшое озеро.

И она жестом указала направление.

Мы обошли кругом громаду дома, ступая почти на цыпочках. Когда мы оказались у черного входа, нас впустила пожилая женщина.

Скорее всего, она ждала нас, потому что нам даже не пришлось стучать. Мы тихонько прокрались внутрь, как ночные воры. При этом женщина не произнесла ни слова приветствия. Может, это одна из служанок? Я опять была озадачена.

Мы немедленно оказались внутри темного дома, и женщина повела нас по узким низким ступеням.

– Но уверена ли ты, что они достаточно умны? Может быть, у них есть скрытые от глаз отклонения?

– Ничего подобного! – обиженно воскликнула мама. – Мои дети полноценны умственно и физически, и ты это прекрасно видишь!

Сверкнув глазами на женщину в сером, она опустилась на колени и начала раздевать Кэрри, которая уже клевала носом. Потом она перешла к Кори и расстегнула его голубую курточку. Кристофер между тем положил один из чемоданов на большую кровать, одну из стоявших в комнате. Он открыл его и достал два желтых комплекта из рубашек и штанишек – пижамы для близнецов.

Помогая Кори раздеться и надеть пижаму, я незаметно разглядывала высокую крупную женщину, которая, по всей видимости, была нашей бабушкой. Осматривая ее лицо в поисках морщин или тяжелых складок на подбородке, я пришла к выводу, что она не такая старая, как мне показалось вначале. Ее волосы имели голубоватый стальной оттенок и, крепко-накрепко стянутые сзади, делали разрез глаз продолговатым. В нем было что-то кошачье. Было заметно, что каждая прядь волос небольшими клинышками подтягивает вверх отчаянно сопротивляющуюся кожу: пока я смотрела, один волос даже выбился, освободившись от заколок.

Ее нос напоминал орлиный клюв, плечи были очень широкими, а рот был как будто прорезан кривым острым ножом. В ее облике не было ничего мягкого или уступчивого, даже груди под платьем смотрелись как железобетонные. Чувствовалось, что с ней шутки плохи, и вряд ли можно было надеяться на отношения, подобные нашим отношениям с папой или мамой.

Мне она совсем не понравилась.

Мне захотелось домой. Губы у меня неожиданно задрожали. Господи, вот бы папа снова был с нами! Как могла эта женщина произвести на свет такое доброе и нежное создание, как наша мама? От кого мама унаследовала свою красоту и жизнерадостность?

Я снова почувствовала дрожь и с трудом сдержала слезы, готовые хлынуть из глаз. Мама заранее готовила нас к встрече с нелюбящим и безразличным к нашей судьбе дедушкой, но бабушка, которая сама подготовила наш приезд, оказалась самым сильным и горьким разочарованием. Я отчаянно заморгала, чтобы Кристофер не заметил моих слез и не высмеял их потом. Я немного успокоилась, когда увидела, как мама с мягкой улыбкой укладывает в кровать уже одетого Кори, а вслед за ним, в ту же кровать, и Кэрри. Они были такими милыми, когда лежали рядом: маленькие розовощекие куколки. Мама склонилась над ними, крепко поцеловала обоих, нежно смахнув со лба вьющиеся пряди волос, и тщательно укрыла их одеялом.

– Спокойной ночи, мои крошки, – прошептала она хорошо знакомым мне любящим голосом.

Близнецы ничего не слышали. Они уже крепко спали.

Однако, непоколебимая, как дерево, пустившее глубокие корни, наша бабушка с явным недовольством взглянула сначала на близнецов, а потом в нашу с Кристофером сторону: мы невольно жались друг к другу, тем более что нас шатало от усталости. Ее каменно-серые глаза сверкнули с явным неодобрением. В отличие от меня мама поняла ее хмурый пронзительный взгляд и вспыхнула, когда бабушка произнесла:

– Твои старшие дети не могут спать в одной постели!

– Но они всего лишь дети, – вспылила мама. – Похоже, ты совсем не изменилась. У тебя осталась эта отвратительная подозрительность. Кристофер и Кэти невинны!

– Невинны? – прошептала та, и ее взгляд стал острым как бритва. – Мы с отцом думали так же о тебе и твоем дяде!

Я с удивлением смотрела на них широко открытыми глазами. Крис выглядел потерянным и беззащитным, неожиданно превратившись из почти юноши в семи-восьмилетнего ребенка. Он понимал не больше моего.

– Если ты так думаешь, предоставь им отдельные комнаты и отдельные кровати! Мне кажется, в этом доме их вполне достаточно.

– Это невозможно, – сказала бабушка своим холодным неприязненным голосом. – Это единственная спальня с отдельной ванной, расположенная таким образом, что мой муж не услышит шагов над головой или как они смывают в туалете. Если мы рассредоточим их по всему этажу, до него донесутся их голоса или какой-нибудь шум. Кроме того, их могут услышать слуги. Я все очень тщательно продумала. Это единственная безопасная комната.

Безопасная комната? Итак, мы должны были тесниться в одной-единственной комнате. В огромном, богатом доме с двадцатью, тридцатью, сорока комнатами мы будем занимать только одну? Хотя, с другой стороны, я бы не согласилась остаться одна в комнате в этом огромном здании, выстроенном для мамонтов.

– Положи девочек в одну кровать, а мальчиков в другую, – приказала бабушка.

Мама осторожно переложила Кори на свободную двуспальную кровать, устанавливая порядок, которому затем суждено было утвердиться раз и навсегда: мальчики спят у двери в ванную, мы с Кэрри – в кровати у окна.

Пожилая женщина перевела взгляд с меня на Кристофера и обратно.

– А теперь слушайте меня, – начала она тоном сержанта, проводящего занятия с солдатами. – Вы, старшие дети, будете следить за тем, чтобы ваши младшие брат и сестра вели себя тихо, и вы двое будете ответственны за нарушение правил, которые я вам сейчас изложу. Учтите, что, если дедушка слишком рано узнает о вашем существовании, он вышвырнет вас всех вон без единого предупреждения, строго наказав вас за то, что вы есть на свете! Вы будете содержать эту комнату и ванную в идеальной чистоте и порядке – так, как будто здесь никто никогда не жил. Вы будете вести себя тихо: не орать, не плакать, не бегать вокруг, чтобы внизу не трясся потолок. Когда мы с вашей матерью оставим вас сегодня ночью, я закрою за собой дверь на замок. Потому что я не желаю, чтобы вы бродили из комнаты в комнату, а тем более в другие части дома. Пока ваш дедушка жив, вы будете жить здесь, но вас как бы не существует.

О боже! Я быстро взглянула на маму, ища поддержки. Этого не может быть! Она просто хочет напугать нас. Я придвинулась ближе к Кристоферу, крепко прижалась к нему, меня бросило в холодный пот, и я вся дрожала. Бабушка немедленно нахмурилась, и я быстро отступила в сторону. Мама стояла отвернувшись, с опущенной головой. Плечи ее вздрагивали, как будто она плакала.

Меня охватила паника, и я, наверное, закричала бы, если бы мама в этот момент не обернулась. Присев на край кровати, она протянула нам с Кристофером руки. Благодарные за ее руки, привлекающие нас к себе, чтобы нежно потрепать по спине, пригладить наши растрепанные ветром волосы, мы бросились к ней.

– Все в порядке, – прошептала она. – Верьте мне: вы останетесь здесь на одну ночь, а потом мой отец с радостью примет вас в своем доме, и вы сможете распоряжаться им и садом, как своими собственными.

Затем она обернулась к своей матери, казавшейся сейчас особенно строгой, высокой, готовой запретить все на свете.

– Мама, ты должна пожалеть моих детей. Ведь в них есть и твоя кровь! Учти и ты это. Они очень хорошие, но все же они нормальные дети, они не могут не играть, не шуметь, и для этого им нужно место. Неужели ты ожидаешь, что они будут говорить шепотом? Нет необходимости запирать дверь комнаты – достаточно запереть другую, в конце коридора. И почему они не могут использовать все северное крыло? Насколько я понимаю, это самая старая часть дома и тебе она, в общем-то, безразлична.

– Коррина, здесь я принимаю решения. Ты думаешь, слуги не обратят внимания на то, что целое крыло дома закрыто, и не поинтересуются, зачем это сделано? Они знают, что дверь в эту комнату всегда заперта, и это не вызывает у них удивления. Отсюда открывается дверь на лестницу, ведущую на чердак, и я не хочу, чтобы слуги совали нос куда не следует. Рано утром я буду приносить детям пищу и молоко – до того, как горничные и повар появятся в кухне. В северное крыло люди заходят только в последнюю пятницу каждого месяца, когда проходит генеральная уборка. В этот день дети будут прятаться на чердаке, пока горничные не закончат. До того как слуги придут убирать комнату, я сама буду проверять, остались ли какие-нибудь следы их пребывания в комнате.

Мама не сдавалась:

– Это невозможно! Они не могут не выдать себя, пойми это. Прошу тебя, запри дверь в конце коридора!

Бабушка заскрежетала зубами.

– Коррина, дай мне время! Со временем я придумаю повод закрыть все крыло целиком так, чтобы его даже не убирали. Но я должна действовать осторожно, не вызывая подозрений. Слуги не любят меня и сразу побегут к твоему отцу в надежде на поощрение. Неужели это непонятно? Закрытие этой части дома не должно совпасть с твоим приездом, Коррина.

Мама кивнула, соглашаясь. Они с бабушкой все обсуждали и обсуждали детали своего заговора, а между тем мы с Кристофером все больше хотели спать. День казался бесконечным. Я мечтала забраться в кровать вместе с Кэрри и впасть в сладкое забытье, где не существовало проблем.

Неожиданно, когда я думала, что о нас уже забыли, мама заметила, как мы устали. И нам позволили раздеться и залезть в кровать.

Мама подошла ко мне, усталая и озабоченная, с темными кругами под глазами, и крепко поцеловала меня в лоб. В уголках ее глаз мерцали слезы и, смывая тушь, темными ручейками стекали по лицу. Почему она снова плачет?

– Засыпайте, – сказала она хрипло, – засыпайте и не волнуйтесь. Не обращайте внимания на то, что вам пришлось услышать. Как только отец простит меня и забудет то, что я сделала, он примет вас в свои объятия. Ведь вы единственные внуки, которых он сможет увидеть, пока жив.

– Мама, – нахмурилась я, чувствуя непонятную тоску, – почему ты все время плачешь?

Она неловко смахнула слезы и попыталась улыбнуться:

– Кэти, наверное, мне потребуется больше чем один день, чтобы снова завоевать расположение моего отца. Это может занять два дня или больше.

– Больше?

– Возможно, неделю, но это крайний срок, наверняка все произойдет гораздо быстрее. Я не знаю точно, но это не должно растянуться надолго. Можете положиться на меня. – Своей мягкой рукой она пригладила мои волосы. – Кэти, радость моя, твой папа очень любил тебя, и я тебя люблю.

С этими словами она перешла к Кристоферу, чтобы приласкать его на прощание, но что она шептала ему, я уже не слышала. У двери она обернулась и пожелала нам как следует выспаться.

– Увидимся завтра, я приду к вам, как только смогу. Вы знаете мои планы. Мне придется прогуляться до станции, сесть на поезд до Шарлотсвилла, где меня ждут мои два чемодана, и рано утром я должна буду приехать сюда на такси, а когда это будет возможно, я постараюсь проникнуть сюда и увидеться с вами.

Уходя, бабушка бесцеремонно протолкнула маму в дверь впереди себя, но мама все же успела оглянуться через плечо и умоляюще взглянуть на нас, проговорив напоследок:

– Пожалуйста, ведите себя хорошо, не шумите. Слушайтесь бабушку, выполняйте ее указания и не заставляйте ее наказывать вас. И еще постарайтесь сделать так, чтобы близнецы тоже слушались, не плакали и не очень по мне скучали. Пусть это будет игрой, по крайней мере для них. Попробуйте развлечь их, а я привезу вам всем игрушки и настольные игры. Завтра я приеду, но все это время я буду думать о вас, любить вас и молиться за вас.

Мы пообещали, что будем паиньками, будем сидеть тихо, как мыши, и с ангельской кротостью выполнять все требования бабушки. Мы заверили ее, что сделаем все, чтобы она не сердилась на нас и близнецов.

– Спокойной ночи, мама! – сказали мы с Кристофером в один голос, пока она в нерешительности стояла в дверях. Большие, жесткие бабушкины руки лежали у нее на плечах. – Не волнуйся за нас, все будет в порядке. Мы знаем, чем занять близнецов и как развлечь самих себя. Мы уже не маленькие.

Все это говорил в основном мой брат.

– Я увижу вас завтра ранним утром, – сказала от себя бабушка, выталкивая маму в коридор и запирая дверь.

Мы остались одни, и нам стало немного страшно. Что, если начнется пожар? Пожар? Теперь я всю ночь буду думать о пожаре и о том, как убежать, если он начнется.

Запертые здесь, мы не сможем ни до кого докричаться, даже если очень захотим. Кто услышит нас в этой вечно закрытой комнате, куда люди приходят не чаще чем раз в месяц, в последнюю пятницу?

Слава богу, нас поместили сюда временно, всего на одну ночь. А потом, завтра, мама помирится со своим умирающим отцом.

Но пока мы оставались одни. Запертые снаружи. Гигантский дом вокруг нас казался чудовищем, держащим нас в острых зубах. Если мы пошевелимся, будем шептать или тяжело дышать, оно нас проглотит и переварит.

Я с нетерпением ждала прихода сна. Бесконечная, гнетущая тишина становилась невыносимой. Первый раз в жизни я не заснула, как только голова коснулась подушки. Кристофер первым нарушил тишину, и мы начали шепотом обсуждать наше положение.

– Все не так плохо, – начал он, поблескивая в полумраке светлыми глазами. – Думаю, бабушка не такая страшная, как кажется. Не верится, чтобы она была такой!

– То есть тебе она тоже не показалась доброй старушкой?

Он усмехнулся:

– Да, доброй-предоброй. Как удав боа.

– Она такая огромная! Как ты думаешь, сколько она ростом?

– Господи, даже не знаю. Может быть, шесть футов. И весом фунтов двести.

– Какое там! Семь футов и пятьсот фунтов весом.

– Кэти, когда ты научишься не преувеличивать? Перестань делать из мухи слона. Посмотри на ситуацию реально. Мы просто заперты в одной из комнат большого дома. Мы проведем здесь одну ночь, пока мама не вернется.

– Кристофер, ты слышал, что она сказала о каком-то дяде? Ты понял, что она имела в виду?

– Нет, но мама нам все объяснит. Теперь помолись и засыпай. В конце концов, это все, что мы можем сделать.

Я встала с кровати, опустилась на колени и сложила ладони под подбородком. Крепко закрыв глаза, я долго и страстно молилась, чтобы Господь помог маме быть обаятельной и обезоруживающе прекрасной.

– И, Господи, сделай так, чтобы дедушка не был таким же злым и неприязненным, как его жена.

После этого, усталая и обуреваемая множеством эмоций, я прыгнула в кровать и, крепко обняв Кэрри, провалилась в сон.

 

Бабушкин дом

Рассвет тускло забрезжил за тяжелыми шторами. Нам запретили их открывать.

Кристофер проснулся первым и сел на кровати, зевая, потягиваясь и улыбаясь мне.

– Привет, взъерошенная! – сказал он.

Его собственные волосы были такими же растрепанными, как у меня, если не хуже. Не знаю, почему Бог распорядился так, что у Кристофера и Кори были очень курчавые волосы, а у нас с Кэрри – только немного волнистые. Будучи мальчишкой, мой брат отчаянно пытался распрямить свои кудри, а я, глядя на него, думала, как было бы хорошо, если бы они оказались на моей голове.

Приподнявшись, я оглядела комнату размером примерно шестнадцать на шестнадцать футов. Она была просторной, но из-за всей этой мебели: двух двуспальных кроватей, высокого массивного комода на ножках, обычного комода с зеркалом, двух мягких кресел, туалетного столика между окнами со своим отдельным стульчиком, стола из красного дерева, к которому прилагались четыре дополнительных стула, – из-за всего этого она казалась маленькой и доверху забитой барахлом. Между двумя большими кроватями находился еще один столик с настольной лампой. Всего в комнате было четыре лампы. Пол под всей этой темной громоздкой мебелью был застелен линялым восточным ковром с золотым орнаментом по краям. Когда-то красивый, сейчас он выглядел старым и изношенным. Стены были оклеены бумажными обоями кремового цвета с белым рисунком. Покрывала на кроватях были золотистого цвета и сделаны из какого-то тяжелого материала вроде простеганного атласа.

На стенах висели три картины. Боже праведный, от одного взгляда на них захватывало дыхание! Гротескные демоны преследовали обнаженных людей в подземных пещерах огненно-красного цвета. Неправдоподобно страшные чудовища терзали остальные заблудшие души. Все еще шевелящиеся конечности торчали из оскаленных пастей с длинными, острыми, сверкающими клыками.

– То, что ты сейчас рассматриваешь, – это ад, каким его кое-кто представляет. Ставлю десять против одного, наша ангелоподобная бабушка сама повесила эти репродукции, чтобы напомнить нам, что нас ждет, если мы ослушаемся. Похоже на картины Гойи, – добавил Крис.

Мой брат действительно знал все. Кроме его главной мечты – стать врачом, он лелеял еще одну – стать художником. Он исключительно хорошо рисовал, писал акварелью, масляными красками и так далее. Ему хорошо удавалось практически все, кроме уборки и ухода за собой.

Как только я попыталась встать и пройти в ванную, Кристофер вскочил с кровати и, естественно, опередил меня. Ну почему нас с Кэрри разместили так далеко от ванной? В нетерпении я села на край кровати, болтая ногами, и стала ждать, когда он выйдет.

Кэрри и Кори беспокойно заворочались и одновременно проснулись. Они сели и начали зевать, глядя друг на друга, как в зеркало, тереть глаза и сонно озираться по сторонам. Потом Кэрри решительно произнесла:

– Мне здесь не нравится!

Это было неудивительно. Кэрри родилась с определенным мнением обо всем на свете. Еще не начав говорить (а заговорила она в девять месяцев), она точно знала, что она любит, а чего терпеть не может. Для нее не существовало золотой середины: все было или прекрасным, или непереносимо отвратительным. Когда она была довольна, ее голос звучал сладко, как у маленькой птички, щебечущей утром. Правда, щебетание прекращалось, только когда Кэрри ложилась спать. В остальное время она постоянно разговаривала – с куклами, чайными чашками, плюшевыми медведями и другими предметами. Все, что не двигалось с места и не отвечало на вопросы, становилось ее собеседником. В конце концов я просто перестала обращать внимание на ее болтовню, слушая вполуха и не слыша.

Кори был совершенно другим. Пока Кэрри болтала с вещами, он сидел и внимательно слушал. Я вспомнила, как миссис Симпсон сказала о Кори: «В тихом омуте черти водятся». Я не совсем поняла, что она имела в виду, но молчаливые люди действительно источают таинственность, и ты невольно начинаешь гадать, что скрыто под невозмутимой поверхностью.

– Кэти, – повторила маленькая сестренка, повернув ко мне почти младенческое личико, – ты слышала, что я сказала? Мне здесь не нравится.

Услышав это, Кори выбрался из своей кровати, прыгнул на нашу и прижался к сестренке-близняшке, широко открыв испуганные глаза. В своей обычной серьезной манере он задал вопрос:

– Как мы сюда попали?

– Приехали прошлой ночью на поезде. Разве ты не помнишь?

– Нет, не помню.

– Потом мы шли через лес при лунном свете. Было очень красиво.

– Где солнце? Сейчас все еще ночь?

Солнце пряталось за шторами. Но я знала, что, стоит мне сказать об этом Кори, он обязательно захочет открыть их и выглянуть наружу. А стоит ему выглянуть, он немедленно захочет выйти. Я не знала, что ему ответить.

В это время заскрежетал дверной замок, и мне не пришлось выпутываться из этого положения. Наша бабушка внесла в комнату большой поднос с едой, закрытый широким белым полотенцем. Очень коротко и небрежно она пояснила, что не может постоянно бегать вверх и вниз по лестницам с тяжелыми подносами. Только один раз в день. Если она начнет ходить слишком часто, слуги могут обратить внимание.

– Наверное, со следующего раза я буду пользоваться корзинкой для пикника, – сказала она, поставив поднос на маленький столик.

Обернувшись ко мне, как будто я отвечала за раздачу пищи, она объявила:

– Ты будешь следить за тем, чтобы этого хватило на весь день. Раздели это на три раза. Бекон, яйца и овсяные хлопья – на завтрак. Сэндвичи и горячий суп в термосе – на обед, а жареный цыпленок, картофельный салат и зеленые бобы – на ужин. На десерт можете съесть фрукты. В конце дня, если вы не будете шуметь и будете вести себя хорошо, я принесу вам мороженое и печенье или торт. Никаких конфет. Нельзя допустить, чтобы у вас портились зубы. Пока ваш дедушка не умрет, мы не сможем отвести вас к дантисту.

Кристофер вышел из ванной, полностью одетый, и удивленно уставился на бабушку, которая могла так спокойно, без тени сожаления, говорить о смерти своего мужа. Впечатление было такое, как будто она говорила о золотой рыбке где-нибудь в Китае, умирающей у себя в аквариуме.

– И не забывайте каждый раз чистить зубы после еды, – продолжала она, – аккуратно причесываться и полностью одеваться в чистую одежду. Я терпеть не могу замарашек с грязными руками и сопливыми носами.

Пока она это говорила, у Кори из носа текли сопли. Я тайком вытирала их салфеткой. Бедный Кори, он почти все время страдал сенной лихорадкой, а бабушка ненавидела сопливых детей.

– И ведите себя скромно в ванной! – сказала она, глядя особенно напряженно на меня, а затем на Кристофера, который стоял, опираясь на дверной косяк у входа в ванную. – Мальчикам и девочкам нельзя пользоваться ванной вместе.

Я почувствовала, как горячая кровь приливает к моим щекам. За кого она нас принимает?

Затем мы услышали фразу, которая впоследствии звучала вновь и вновь, как с испорченной пластинки:

– И помните, дети, Бог видит все! Он увидит все нехорошее, что вы делаете за моей спиной. И если я не накажу вас, то Бог обязательно накажет!

Из кармана платья она достала листок бумаги.

– Находясь у меня в доме, вы должны следовать этим правилам.

Она положила листок на стол и сообщила, что мы должны прочитать и запомнить правила. Она уже развернулась, собираясь уходить, но потом направилась к гардеробной, которую мы еще не успели осмотреть.

– Дети! За этой дверью в дальней стенке гардеробной есть маленький вход на чердак. Там достаточно места, чтобы побегать и в меру пошуметь. Но вам не разрешается подниматься туда до десяти часов. До этого времени горничные занимаются уборкой на втором этаже, и они могут услышать шум над головой. Всегда помните, что вас могут услышать внизу, если вы будете слишком шуметь. После десяти слугам запрещено появляться на втором этаже. Кто-то из них занялся воровством. Пока вора не поймают с поличным, я постоянно наблюдаю за уборкой спальных комнат. В этом доме действуют свои правила, и мы сами осуществляем наказание провинившихся. Вчера я уже говорила вам, что в последнюю пятницу каждого месяца вы будете уходить на чердак очень рано и тихо сидеть, не разговаривая и не топая ногами, поняли?

Она по очереди взглянула на каждого из нас, словно желая запечатлеть свои слова у нас в памяти злым, жестоким взглядом. Мы с Кристофером кивнули. Близнецы молча глядели на нее во все глаза завороженным, почти боготворящим ее взглядом. Затем она проинформировала нас, что по этим дням будет проверять нашу комнату и ванную, чтобы мы ничего не оставили, уходя.

Закончив, она удалилась и снова заперла за собой дверь.

Мы смогли отдышаться.

Сосредоточившись, я попыталась превратить все это в шутку:

– Кристофер Долл, я назначаю тебя отцом.

Он засмеялся и с иронией подхватил:

– Ну а как же иначе? В качестве мужчины и главы семьи хочу довести до вашего сведения, что мне следует прислуживать на каждом шагу, как если бы я был королем. Жена, находясь в моем подчинении, накрывает на стол, накладывает еду на тарелки, готовит все для своего хозяина и господина.

– Повтори, что ты сказал, брат мой.

– С этого момента я не брат, а твой властитель, и ты выполняешь мои приказы, каковы бы они ни были.

– А если я их не выполню, как ты поступишь, хозяин и властитель?

– Мне не нравится твой тон! Ты должна обращаться ко мне уважительно.

– Ла-ди-да и хо-хо-хо! Я начну обращаться к тебе уважительно, когда ты завоюешь мое уважение. А это случится, когда ты вырастешь высотой в двенадцать футов, луна появится в полдень, а метель принесет благородного рыцаря на единороге в белоснежных сияющих доспехах и с зеленой драконовой головой на кончике копья!

Сказав это, я удовлетворенно посмотрела на его обескураженное лицо, поймала Кэрри за руку и высокомерно направилась в ванную. Мы стали умываться, одеваться и причесываться, не обращая внимания на бедного Кори, отчаянно просившегося к нам:

– Пожалуйста, Кэти! Позволь мне зайти! Я не буду смотреть!

В конце концов нам надоело торчать в ванной, мы вышли и – невероятно, но факт – увидели Кристофера и Кори полностью одетыми. Кори уже не нужен был туалет.

– Что случилось? – спросила я. – Только не вздумай сказать мне, что ты сделал это в кровати.

Кори молча указал мне на большую синюю вазу, в которой не стояли цветы.

Кристофер, довольный собой, прислонился к комоду, сложив руки на груди.

– Этот пример научит тебя никогда не игнорировать мужчину в нужде. Мы не так пассивны, как вы, женщины. В сложных ситуациях мы используем все, что под рукой.

Перед тем как позволить всем приступить к завтраку, я вылила содержимое синей вазы и как следует сполоснула ее. В самом деле, было бы неплохо держать ее у кровати Кори на всякий случай.

Мы расселись за круглым столиком для игры в карты, стоящим у окна. Чтобы близнецы видели, что они едят, мы посадили их на сложенные по две подушки. Все четыре лампы были зажжены, но, несмотря на это, было неприятно завтракать в сумерках.

– Веселей, не делай пресное лицо, – сказал мой непредсказуемый старший брат. – Я пошутил. Тебе не надо быть моей рабыней. Мне просто нравятся перлы, которые ты выдаешь, если тебя спровоцировать. Признаю, что Бог наделил вас, женщин, исключительным многословием, зато мы, мужчины, получили прекрасный инструмент для выведения шлаков на открытом воздухе.

И, чтобы доказать, что он не собирается становиться несносным тираном, он помог мне разлить молоко, обнаружив, как и я некоторое время назад, что держать почти галлоновый термос и не пролить его содержимое – дело не из легких.

Кэрри взглянула на яичницу с беконом и сразу же начала ныть:

– Мы не любим яиц с беконом. Нам нравятся холодные овсяные хлопья! Мы не будем есть эту жирную, горячую, гадкую еду-у-у! Мы любим холодные овсяные хлопья! – вопила она. – Холодные овсяные хлопья с изюмом!

– А теперь слушайте меня, – сказал их новый, уменьшенный отец. – Вы будете есть то, что перед вами, и не жаловаться, и сейчас же перестаньте плакать и скулить! Понятно? Кроме того, все уже давно не горячее, а холодное. Можете соскрести жир, он все равно твердый.

Не успели мы и глазом моргнуть, как Кристофер проглотил свою порцию холодной жирной пищи плюс поджаренный хлеб без масла. Близнецы по неизвестной мне причине съели завтрак, ни разу не пожаловавшись. У меня было неприятное предчувствие, что в дальнейшем с ними не все будет так гладко. Сейчас на них произвела впечатление решительность, проявленная их старшим братом, но потом…

Завтрак был окончен, и я аккуратно сложила тарелки обратно на поднос. Только тогда я вспомнила, что мы забыли помолиться. Мы быстро собрались вокруг стола, сложили руки и склонили головы.

– Господи, прости нас за то, что мы не попросили у тебя позволения начать трапезу. Пожалуйста, не говори об этом бабушке. Мы клянемся сделать все как положено в следующий раз. Аминь!

Закончив, я передала Крису свод бабушкиных правил, тщательно выписанных печатными буквами, как будто мы не могли понять обычного почерка.

Чтобы близнецы, вчера пребывавшие в полудреме, осознали, что их ждет, мой брат начал читать правила, которые нельзя нарушать, а не то!..

Предварительно он сложил губы в подобие бабушкиной гримасы. Трудно было поверить, что его идеальной формы рот может выглядеть таким злобным, но каким-то образом ему удалось передать ее суровость.

– «Пункт первый, – начал он холодно и без выражения. – Вы всегда должны быть полностью одеты».

При этом он сделал ударение на слове «всегда», так что пункт показался совершенно невыполнимым.

– «Пункт второй: вы никогда не должны произносить имя Господне всуе и каждый раз перед едой должны произносить молитву. И поскольку я не могу постоянно наблюдать за вами, помните, что Он видит и слышит все.

Пункт третий: вам запрещается открывать шторы или выглядывать в щель между ними.

Пункт четвертый: вы никогда не будете заговаривать со мной первыми.

Пункт пятый: вы будете содержать эту комнату в порядке и чистоте. Кровати должны быть постоянно убраны.

Пункт шестой: вы не должны сидеть без дела. Каждый день вы будете посвящать пять часов учебе, а остальное время использовать для развития своих способностей достойным образом. Если у вас имеются навыки, способности или таланты, вы будете совершенствоваться в них, а если нет, то вы будете читать Библию. Если вы не можете читать, то вам предписывается сидеть, напряженно смотреть на Библию и пытаться, предаваясь чистым помыслам, постигнуть пути Господни.

Пункт седьмой: вы должны чистить зубы каждый день после завтрака и перед отходом ко сну.

Пункт восьмой: если я замечу, что мальчики и девочки пользуются ванной одновременно, я, ни минуты не колеблясь, без всякой жалости спущу шкуру с ваших спин».

Мое сердце перевернулось вверх ногами. Что же это за бабушка?

– «Пункт девятый: вы, все четверо, должны соблюдать скромность и благоразумие во всем и всегда: в поведении, в речи, в мыслях.

Пункт десятый: вы не должны трогать свои половые органы или играть с ними, воспрещается смотреть на них в зеркало и думать о них, даже когда вы их моете».

Нимало не смутившись, с веселым блеском в глазах, Кристофер продолжал читать, изображая бабушку:

– «Пункт одиннадцатый: вам не разрешается позволять недобрым, греховным или похотливым мыслям укореняться в вашей голове. Вы должны сохранять свои помыслы чистыми и избегать думать о вещах, которые наносят вред вашей морали.

Пункт двенадцатый: вы обязаны воздерживаться от взглядов на представителей противоположного пола, кроме тех случаев, когда это абсолютно необходимо.

Пункт тринадцатый: те из вас, кто может читать, а я надеюсь, что по крайней мере двое могут, будут по очереди читать вслух отрывки из Библии, как минимум по одной странице в день, чтобы младшие дети приобщились к учению нашего Господа.

Пункт четырнадцатый: вы будете купаться каждый день и тщательно мыть ванну после купания, поддерживая ванную комнату в том состоянии, в каком вы ее нашли, без единого пятнышка.

Пункт пятнадцатый: все, включая близнецов, обязаны выучивать хотя бы по одной цитате из Библии в день. И быть способными по моей просьбе повторить ту цитату, которую я выберу, когда начну следить за тем, какие отрывки вы читаете.

Пункт шестнадцатый: вы не должны оставлять ни единой крошки из той пищи, которую я вам приношу, или выбрасывать что-либо. Тратить добрую пищу без нужды греховно, когда стольким в мире ее недостает.

Пункт семнадцатый: запрещается ходить по спальне в ночной одежде, даже если вы направляетесь из постели в ванную комнату или обратно. Вы всегда должны надевать халат поверх вашей ночной пижамы или поверх нижнего белья в том случае, если вам нужно неожиданно покинуть ванную, чтобы ею воспользовался другой ребенок. Я требую, чтобы все, кто живет под этой крышей, были скромны и благоразумны во всем и всегда.

Пункт восемнадцатый: когда я вхожу в комнату, вы должны стоять смирно, вытянув руки по швам и не сжимая кулаки с целью показать молчаливое сопротивление. Вам также запрещается смотреть мне в глаза, оказывать мне знаки привязанности или пытаться завоевать мою дружбу, жалость или сострадание. Все это невозможно. Ни ваш дедушка, ни я не можем позволить себе испытывать какие-то чувства к тому, что нечисто».

О боже! Эти слова жалили в самое сердце! Даже Кристофер запнулся, и по его лицу промелькнула тень отчаяния, но быстро сменилась усмешкой, когда наши глаза встретились. Он пощекотал Кэрри, и она засмеялась, потом ущипнул Кори за нос, и тот тоже развеселился.

– Кристофер, – встревоженно сказала я, – нашей маме никогда не удастся завоевать любовь своего отца! И очень маловероятно, что он захочет посмотреть на нас! Но почему? Что мы сделали? Нас не было, когда наша мама «лишилась расположения», сделав что-то столь ужасное, что он лишил ее наследства! Почему они ненавидят нас?

– Успокойся, – сказал Кристофер, еще раз пробегая глазами список. – Не принимай это слишком близко к сердцу. Она ненормальная, больная. Вряд ли такой умный человек, как наш дедушка, может разделять идиотские взгляды своей жены. Иначе как бы он заработал миллионы долларов?

– Может, он не заработал их, а унаследовал?

– Ну да, мама говорила, что он унаследовал кое-что, однако он увеличил свое состояние в сотни раз, поэтому у него наверняка есть мозги в голове. Но ему не повезло, и он получил в жены эту чокнутую.

Он ухмыльнулся и продолжил читать:

– «Пункт девятнадцатый: когда я буду приходить в эту комнату с молоком и пищей для вас, вы не будете смотреть на меня, говорить со мной или неуважительно думать обо мне или вашем дедушке, потому что над нами есть Бог и Он читает ваши мысли. Мой муж – очень целеустремленный человек. Никому не удавалось превзойти его в чем-то. Его обслуживает армия докторов, сиделок и техников. Специальные машины подключаются в случае, если его органы не работают, поэтому не думайте, что этого железного человека может провести какое-то ничтожество!»

О ужас! Мужчина из стали в дополнение к такой же женщине. Наверное, у него такие же серые, непроницаемые глаза. Пример наших мамы с папой доказал, что похожие люди прекрасно сосуществуют.

– «Пункт двадцатый, – читал Кристофер. – Вам не разрешается прыгать, кричать или разговаривать громким голосом, чтобы слуги внизу не услышали вас. Вы никогда не будете носить туфли на твердой подошве, только спортивные тапочки.

Пункт двадцать первый: вы должны экономить туалетную бумагу и мыло. Вы будете сами прочищать пробки в канализации, когда унитаз засорится. Если вы выведете его из строя, он будет оставаться в таком же состоянии, пока вы не покинете этот дом. В этом случае вы будете пользоваться ночными горшками, которые найдете на чердаке. Ваша мать будет опустошать их за вас.

Пункт двадцать второй: как мальчики, так и девочки будут сами стирать свою одежду в ванне. Ваша мать позаботится о постельном белье и полотенцах. Наматрасники будут меняться один раз в неделю, и если ребенок испачкает их, я прикажу вашей матери использовать прорезиненные, а ребенок, которого не приучили ходить в туалет, будет строго наказан».

Я вздохнула и обняла Кори, который затрясся и прижался ко мне, услышав последние слова.

– Ш-ш-ш! Не бойся! Она никогда не узнает о том, что ты сделал. Мы защитим тебя. Мы найдем способ скрыть твои ошибки, если ты будешь их делать.

Крис продолжал:

– Тут есть заключение, и это не требование, а предупреждение. Вот что она написала: «Вы не ошибетесь, если сделаете вывод, что в случае необходимости я буду добавлять к этому списку новые правила. Не думайте, что сможете обмануть или провести меня либо сыграть какую-нибудь шутку на мой счет, потому что, если вы осмелитесь, на вашей коже и в вашем сознании останутся шрамы на всю жизнь и ваша гордость будет побеждена и уничтожена. И с этого момента я запрещаю произносить в моем присутствии имя вашего отца или ссылаться на него каким-то образом. Со своей стороны, я буду стараться не смотреть на ребенка, который больше всего напоминает его».

На этом список заканчивался. Я бросила на Кристофера вопросительный взгляд. Сделал ли он из последнего абзаца тот же вывод, что и я? Похоже, по какой-то причине наш отец был виновен в том, что нашу маму лишили наследства и так возненавидели.

Понял ли он также, что мы будем оставаться здесь взаперти очень и очень долго?

О боже, боже, боже! Я не смогу вынести и неделю.

Мы не были порождением дьявола, но, безусловно, не были и ангелами! И мы были нужны друг другу. Нам было необходимо смотреть друг на друга, касаться друг друга.

– Кэти, – спокойно сказал мой брат, хитро улыбаясь уголками губ.

Близнецы не сводили с нас глаз, попеременно глядя то на него, то на меня, ежесекундно готовые разделить нашу радость или панику.

– Неужели мы такие уродливые и настолько лишены обаяния, что старуха, совершенно явно ненавидящая нашу маму, как и отца, по причине нам неизвестной, будет вечно настроена против нас? Она же притворяется, обманывает. Она не имеет в виду того, о чем пишет.

Он указал на список, из которого уже успел сложить самолетик и запустить в сторону комода.

– Неужели мы должны верить этой старой женщине, которая явно не в своем уме и которую надо изолировать от людей? Или все-таки мы должны верить женщине, которая любит нас, которую мы знаем и которой доверяем? Наша мама позаботится о нас. Она знает, что делает, здесь на нее можно положиться.

Конечно, он был прав. Мы должны полностью доверять маме и полагаться на нее, а не на эту сумасшедшую с ее идиотскими идеями, глазами, похожими на ружейные дула, и кривым ртом, будто прорезанным ножом.

Очень скоро дедушка сдастся, простит маму, и мы спустимся к нему в нашей лучшей одежде, со счастливыми улыбками. И, увидев нас, он поймет, что мы не безобразны, не глупы, а, напротив, достаточно нормальны, чтобы немного нравиться. Или быть любимыми. Кто знает, может, когда-нибудь у него в сердце найдется место для любви к внукам.

 

Чердак

Десять утра.

Мы сложили остатки еды в самом холодном месте, какое нам удалось найти, – под комодом. Слуги уже наверняка закончили убирать кровати и наводить порядок на верхних этажах в других частях дома. В следующий раз они поднимутся туда через двадцать четыре часа.

Мы устали от комнаты, в которой были заперты, и горели желанием исследовать остальную часть наших ограниченных владений. Взяв за руки близнецов, мы с внутренним трепетом направились к гардеробной, где до сих пор лежали чемоданы с нашей одеждой. Мы не собирались распаковывать их: когда у нас будут вместительные апартаменты, слуги сделают это в наше отсутствие, как обычно бывает в фильмах. Мы все еще верили, что в следующую субботу, когда слуги придут убирать нашу комнату, нас здесь уже не будет, нас освободят.

Мой старший брат первым начал подниматься по узким ступеням темной лестницы, держа за руку младшего, чтобы тот не споткнулся и не упал. Мы с Кэрри, вцепившейся в мою руку, следовали по пятам за ними. Проход был таким узким, что мы все время касались стен плечами.

Наконец мы достигли цели.

Конечно, до этого мы видели чердаки, кто их не видел? Но не такие, как этот.

Мы стояли как вкопанные и ошеломленно оглядывались вокруг. Огромный, сумрачный, пыльный, этот чердак тянулся на целые мили! Противоположная стена находилась так далеко, что ее трудно было разглядеть. Воздух был тяжелым и неприятно пах разложением, старыми, гниющими вещами, уже мертвыми и не преданными земле. Витавшие в нем облака пыли делали все очертания зыбкими и колеблющимися. Казалось, все предметы на чердаке двигались, жили собственной жизнью, особенно в отдаленных темных углах.

Спереди и сзади было по четыре слуховых окна. По бокам, насколько мы могли видеть, окон не было, правда, некоторые пристройки нельзя было рассмотреть из-за удаленности, а мы боялись двинуться вперед сквозь жару и духоту этого места.

Однако постепенно, шаг за шагом, мы стали продвигаться вперед, удаляясь от лестничного колодца.

Пол был сделан из широких досок, мягких и трухлявых. Каждый раз, осторожно ступая на них, мы видели, как какие-то маленькие создания разбегаются у нас из-под ног. На чердаке было достаточно мебели, чтобы обставить несколько домов. Темной, массивной мебели. А ночных горшков и кувшинов в больших мисках было, наверное, двадцать или тридцать штук. Чуть подальше стояла круглая деревянная емкость, напоминающая ванну, обитая по краям железом. Интересно, как в ней мылись?

Все, что представляло какую-то ценность, было закрыто чехлами, серыми от пыли. Эти чехлы вызывали у меня небольшую дрожь – такими странными, жуткими казались они, похожие на призраки вещей, бесконечно перешептывающиеся между собой. Я не хотела слышать, о чем они шептали.

Вдоль одной стены во всю ее длину выстроились несколько дюжин старых, перетянутых кожаными ремнями сундуков, покрытых наклейками с иностранными названиями. Наверное, каждый из них объехал вокруг света не один раз. Сундуки были очень большими и вполне подошли бы в качестве гробов.

Гигантские шкафы-арсеналы молчаливо подпирали противоположную стену. Проверив их, мы обнаружили в каждом массу старинной одежды. В одном была военная форма конфедератов и союзных войск – двух воюющих сторон в Гражданской войне. Мы с Крисом стали активно обсуждать, как это могло случиться. Близнецы стояли, прижавшись к нам и глядя вокруг большими, испуганными глазами.

– Ты думаешь, наши предки никак не могли определить, на чьей стороне сражаться в Гражданской войне, Кристофер?

– Правильнее сказать, войне между штатами.

– Думаешь, кто-то из них был шпионом?

– Откуда я знаю?

Загадки, загадки – везде и повсюду. Видимо, брат шел на брата – неплохое открытие из семейной истории. Было бы интересно найти их дневники.

– Посмотри-ка, – сказал Кристофер, доставая мужской шерстяной костюм кремового цвета с коричневыми бархатными лацканами, отделанный по краям более темным коричневым атласом.

Он встряхнул костюм. Отвратительные крылатые создания полетели из него во все стороны, несмотря на запах средства против моли. Мы с Кэрри резко отскочили.

– Не будьте младенцами! – сказал Крис, нимало не испуганный. – Моль, которую вы видели, не приносит никакого вреда. Дыры в одежде проедают личинки.

Но мне было все равно. Насекомые есть насекомые, взрослые или дети, не важно. Трудно сказать, почему его так заинтересовал этот проклятый костюм. Зачем нужно было вытаскивать его, чтобы выяснить, как застегивалась в те времена ширинка – на молнию или на пуговицы?

– Господи, – сказал он, – как, наверное, трудно было каждый раз расстегивать эти пуговицы!

Таково было его мнение.

На мой же взгляд, в старые времена люди знали толк в одежде. Как я мечтала походить в отделанной оборками сорочке поверх панталон, с дюжиной изящных юбок на проволочных обручах, украшенных снизу доверху оторочками, кружевами, вышивкой, воздушными лентами из бархата и атласа, а довершил бы это ослепительно-красивое убранство кружевной зонтик от солнца, чтобы оттенить мои золотые кудри и защитить от солнца мою нежную гладкую кожу. И еще я буду носить с собой веер, чтобы элегантно обмахиваться им, и мои веки при этом будут трепетать, очаровывая всех подряд. О, какая я тогда буду красавица!

Подавленные огромностью чердака, близнецы долго молчали, но тут Кэрри не выдержала и издала вопль, оторвавший меня от сладких раздумий. Я снова оказалась в реальности, которая мне совсем не нравилась.

– Здесь очень жа-а-арко, Кэти!

– Да, так и есть.

– Мне здесь не нравится!

Я взглянула на Кори – прижавшись ко мне, он с восхищением смотрел вверх и по сторонам, – взяла его и Кэрри за руки, и мы отправились дальше исследовать, что еще мог предложить нам этот чердак. А предложить он мог довольно много.

Тысячи старых книг, сложенных в стопки, потемневшие от времени гроссбухи, письменные столы для офисов, два прекрасных пианино, радио, фонографы, картонные коробки, наполненные никому не нужными принадлежностями давно ушедших поколений. Платья всех видов и размеров, птичьи клетки и подставки для них, лопаты, грабли, фотографии в рамках с изображением бледных и болезненно выглядящих людей, видимо наших умерших родственников. У некоторых были темные волосы, у некоторых – светлые. Глаза были самыми разными: пронзительными, жестокими, твердыми, печальными, полными горечи, томными, безнадежными, пустыми, но, клянусь, как я ни старалась, я не могла найти ни одной пары счастливых глаз. Некоторые улыбались, но большинство – нет. Меня особенно привлекло изображение девушки лет восемнадцати, она улыбалась едва заметной, загадочной улыбкой, напоминающей улыбку Моны Лизы, только эта девушка была более красивой. Ее пышный бюст очень впечатляюще выпирал над гофрированным лифом. Кристофер уверенно указал на одно из платьев и объявил:

– Ее!

Я взглянула в ту сторону.

– Смотри, – продолжал он восторгаться, – вот это действительно фигура в форме песочных часов! Посмотри: осиная талия, широкие бедра, пышная грудь. С такими пропорциями, Кэти, можно без труда сделать состояние!

– На самом деле, – сказала я с отвращением, – ты просто ничего не знаешь. Это не естественная фигура. Она носит корсет, который так стянут на талии, что сверху и снизу все выпирает, как из тюбика. Именно из-за корсетов женщины так часто падали в обморок и посылали за нюхательной солью.

– Как можно послать за нюхательной солью, если ты в обмороке? – спросил он с сарказмом. – И, кроме того, сверху, хоть с корсетом, хоть без корсета, не может выпирать то, чего там нет. – Он снова оглядел изящную молодую женщину. – Знаешь, она чем-то похожа на маму. Если бы она по-другому укладывала волосы и носила современную одежду, она была бы ее точной копией.

Ну уж! Наверное, нашей маме не пришло бы в голову страдать от стягивающей грудь железной клетки, чтобы кому-то понравиться!

– Но эта девушка просто хорошенькая, – заключил Кристофер. – Наша мама настоящая красавица.

В огромном помещении было так тихо, что слышалось биение сердца. Пожалуй, было бы интересно исследовать все сундуки, заглянуть во все коробки, примерить по очереди все эти гниющие изощренные одеяния и фантазировать, фантазировать, фантазировать! Но было так жарко, душно, пыльно! Мои легкие уже доверху наполнились грязным, пыльным воздухом чердака.

Кроме того, по углам и с потолочных брусьев тут и там свисала паутина, а по стенам и полу ползали гадкие насекомые. Я пока не видела ни одной крысы или мыши, но подумала, что они тут точно есть. Однажды по телевизору мы смотрели фильм о человеке, который сошел с ума и повесился на перекладине на чердаке. В другом фильме муж засунул жену в сундук с замками, обитый медью, как раз в такой, что мы здесь видели, а потом захлопнул крышку и оставил ее там умирать. Я снова опасливо взглянула на сундуки, подумав о том, какие секреты, о которых не должны были знать слуги, те скрывали.

Мой брат смотрел на меня проницательным, любопытным взглядом. Я попыталась скрыть свои чувства, но он уже все понял. Он подошел ближе и, поймав мою руку, сказал голосом, очень похожим на папин:

– Все будет в порядке, Кэти. Для всего этого наверняка найдутся простые объяснения.

Я медленно обернулась, удивленная тем, что он успокаивает, а не дразнит меня.

– Ты ведь тоже считаешь, что бабушка ненавидит нас. Почему? И почему дедушка тоже должен ненавидеть нас? Что мы им сделали?

Он пожал плечами, озадаченный не меньше моего. Все еще держась за руки, мы повернулись, чтобы снова окинуть взглядом чердак. Даже наши непривычные глаза могли различить те места, где к старому дому добавлялись новые секции. Толстые квадратные колонны разделяли чердак на части. Я подумала, что, походив взад и вперед по чердаку, можно найти место, где будет больше свежего воздуха и легче дышать.

Близнецы уже начали чихать и кашлять. Они с укором смотрели на нас, недовольные тем, что мы заставляем их находиться в таком месте.

– Послушай, – сказал Кристофер, когда близнецы начали громко жаловаться, – мы можем приоткрыть окна на несколько дюймов, чтобы впустить сюда немного свежего воздуха. Снизу этого никто не заметит.

Он отпустил мою руку и побежал вперед, перепрыгивая через коробки, сундуки, мебель и явно выделываясь, а я стояла замерев и держала за руки малышей, испуганных видом места, в которое их привели.

– Посмотри, что я нашел! – позвал меня Кристофер, когда я уже потеряла его из виду. В его голосе слышалось возбуждение. – Сейчас вы получите возможность оценить мое открытие.

Мы побежали к нему, готовые увидеть нечто веселое, интересное, потрясающее, но то, что он нам показал, оказалось комнатой – настоящей комнатой с гипсовыми стенами. Ее никогда не красили, но у нее был настоящий потолок, а не просто брусья.

Она выглядела как классная комната с пятью партами, лицом к которым стоял большой письменный стол. По стенам висели школьные доски, под ними были книжные полки, заставленные пыльными старыми фолиантами с линялыми корешками, и наш постоянный искатель знаний немедленно начал осматривать их, произнося вслух заглавия.

Меня привлекли маленькие парты с нацарапанными на них именами и датами, вроде «Джонатан, 11 лет, 1864», или «Аделаида, 9 лет, 1879».

Боже, каким старым был этот дом! Эти люди давно уже превратились в пыль в своих могилах, но они оставили свои имена, чтобы дать нам знать, что когда-то их тоже посылали сюда, наверх. Но зачем их отправляли учиться на чердаке? Они наверняка были желанными детьми, в отличие от нас, презираемых нашими бабушкой и дедушкой. Вероятно, для них окна были широко открыты. И для них слуги носили наверх уголь или дрова, чтобы топить небольшие печки, расположенные по углам комнаты.

Старая лошадь-качалка с недостающим янтарным глазом покачивалась рядом, и ее спутанный желтый хвост источал печаль. Но этого белого с черным пони оказалось вполне достаточно, чтобы исторгнуть из Кори радостный вопль. Он немедленно взобрался в облезлое красное седло и закричал: «Но, лошадка!» И пони, на которого не садились столько лет, поскакал вперед со стуком и скрипом, протестуя всеми своими ржавыми соединениями.

– Я тоже хочу поскакать! – воскликнула Кэрри. – Где лошадка для меня?

Я быстро подбежала к ней и, подхватив на руки, усадила позади Кори. Она обхватила его руками, и они стали качаться, заливаясь смехом, заставляя разваливающуюся лошадь скакать все быстрее и быстрее. Было даже странно, что она не ломается.

Теперь у меня появилась возможность взглянуть на книги, которые так очаровали Кристофера. Я безбоязненно протянула руку и взяла одну из книг, не обращая внимания на заглавие. Стоило мне перелистнуть страницу, как целые легионы плоских многоногих букашек побежали из книги в разные стороны. Я уронила книгу и беспомощно уставилась на рассыпанные страницы. Я ненавидела всех этих мелких тварей – прежде всего пауков, да и червей тоже. Те, что посыпались со страниц книги, напоминали и тех и других.

Моя девчоночья реакция вызвала у Криса приступ истерического смеха. Успокоившись, он заявил, что я веду себя как дурочка, и назвал мою пугливость преувеличенной. Близнецы с удивлением воззрились на меня со своего необъезженного мустанга. Мне пришлось совладать со своими чувствами, даже сделать вид, что настоящие матери не взвизгивают при виде нескольких букашек.

– Кэти, тебе уже двенадцать лет, пора хоть немного повзрослеть. Ни один нормальный человек не будет вопить, увидев несколько книжных червей. Такие существа – часть нашей жизни. Человек – царь природы, верховный правитель всего. И это совсем неплохая комната. Масса места, много больших окон, множество книг и даже несколько игрушек для близнецов.

Да уж! Ржавая красная тележка со сломанной ручкой и без одного колеса – прекрасно. Сломанная зеленая яхта – просто замечательно! И тем не менее Кристофер оглядывал это место с выражением явного довольства, – место, где люди прятали своих детей, чтобы не видеть их, не слышать их и даже не думать о них. Он считал, что оно таит в себе скрытые возможности.

Безусловно, можно было очистить темные углы, населенные страхами, опрыскать все вокруг аэрозолем от насекомых, чтобы вывести эти ужасные создания, на которых мы постоянно наступали. Но нельзя было наступить на дедушку и бабушку. Как превратить этот чердак в цветущий рай, а не тюрьму вроде той, что внизу?

Я подбежала к одному из окон и взобралась на коробку, чтобы достать до высокого подоконника. Мне вдруг отчаянно захотелось увидеть землю, посмотреть, насколько высоко мы находимся и сколько костей переломаем, если нам придет в голову выпрыгнуть. Я отчаянно хотела увидеть деревья, траву, где растут цветы, где светит солнце, летают птицы, где была настоящая жизнь. Но я увидела только серую шиферную крышу, расстилающуюся под окнами и полностью закрывающую вид. За ней виднелись верхушки деревьев, а за ними – горная цепь, затянутая пеленой голубоватого тумана.

Кристофер забрался на подоконник и встал рядом со мной. Его плечи касались моих и слегка дрожали, так же как и его голос, когда он произнес:

– Мы все-таки сможем увидеть небо и солнце, а ночью – луну и звезды, а наверху будут летать птицы и самолеты. Мы можем развлекать себя этим зрелищем, пока мы здесь.

Он замолчал и, наверное, подумал о ночи нашего приезда, – неужели это было всего лишь прошлой ночью?

– Держу пари, что, если мы широко откроем окно, туда залетит сова. Я всегда хотел держать дома сову.

– Господи, с какой стати она тебе понадобилась?

– Совы могут поворачивать голову на сто восемьдесят градусов. А ты так можешь?

– Я не хочу.

– Даже если бы и захотела, то все равно не смогла бы.

– Ну и ты не сможешь! – вспылила я, заставляя его примириться с реальностью, к чему он так часто призывал меня.

Такая умная птица, как сова, не захочет провести с нами взаперти даже час.

– Я хочу котенка, – промолвила Кэрри, поднимая руки, чтобы мы помогли ей забраться на подоконник.

– Я хочу щенка, – присоединился к ней Кори.

Но тут же, забыв о домашних животных, он начал повторять:

– На улицу, на улицу. Кори хочет на улицу. Кори хочет поиграть в саду. Кори хочет на качели!

Кэрри разделяла эту точку зрения. Она тоже хотела на воздух, в сад и на качели. С ее трубным голосом самца-лося она выражала свои желания гораздо настойчивее Кори.

Они вдвоем прижали нас с Кристофером к стене, требуя, чтобы их выпустили наружу, наружу, наружу!

– Почему мы не можем выйти? – вопила Кэрри, колотя меня кулачками в грудь. – Нам здесь не нра-а-вится! Где мама? Где солнце? Куда делись цветы? Почему так жарко?

– Послушайте, – сказал Кристофер, хватая ее за беспрерывно молотящие кулачки, чтобы она не превратила меня в лепешку, – представьте себе, что вы на улице. Вы вполне можете качаться на качелях здесь, точно так же, как и в саду. Кэти, давай поищем какую-нибудь веревку.

Мы начали поиски и вскоре нашли веревку в старом сундуке, где, помимо нее, лежала куча всякого хлама. Очевидно, Фоксворты ничего не выбрасывали, а хранили весь свой мусор на чердаке. Наверное, они боялись, что когда-нибудь обеднеют и им внезапно понадобится все то, от чего они так беспечно избавлялись.

Мой старший брат с большим усердием приступил к изготовлению качелей для обоих близнецов: иначе, естественно, было нельзя, кто-то мог остаться обделенным. Из досок, оторванных от крышки сундука, он сделал сиденья, с которых найденной где-то шкуркой удалил занозы. Пока он занимался этим, я нашла старую приставную лестницу без нескольких ступеней, что не помешало Кристоферу быстро взобраться по ней на потолочный брус высоко над нашими головами. Я смотрела, как он карабкается туда и как выбирается на широкий брус, постоянно рискуя жизнью. Он встал, чтобы продемонстрировать умение поддерживать равновесие, и неожиданно на секунду качнулся в сторону. Он тут же выровнялся, расставив руки в стороны, но у меня сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Я ужаснулась, увидев, какому риску он себя подвергает лишь для того, чтобы показать свое мастерство. Вокруг не было ни одного взрослого, способного урезонить его. Если бы я велела ему спуститься вниз, он бы только рассмеялся и натворил еще больше глупостей. Поэтому я промолчала и закрыла глаза, пытаясь не думать, что будет, если он упадет, ударится о пол и сломает руки либо, самое страшное, спину или шею. Я знала, что он смелый, но вот он уже крепко привязал веревки, так почему бы ему не спуститься, чтобы мое сердце перестало учащенно биться?

Изготовление качелей заняло у Кристофера уйму времени, потом он рисковал жизнью, чтобы повесить их. А когда он спустился вниз и близнецы начали качаться, приведя в движение пыльный воздух, удовлетворение не продлилось и трех минут.

Потом все началось сначала. Кэрри была первой:

– Уведите нас отсюда! Мне не нравятся эти качели! Нам здесь не нравится! Здесь пло-о-хо!

Не успели смолкнуть ее вопли, как Кори подхватил:

– На улицу, на улицу, хочу на улицу!

И разумеется, Кэрри заголосила с новой силой.

Терпение… Я должна была терпеть, должна была контролировать себя целиком и полностью и не вопить только из-за того, что я хотела выйти наружу не меньше их.

– Прекратите это безобразие! – потребовал Кристофер. – Мы играем в игру, а у всех игр есть правила. Главное правило состоит в том, чтобы оставаться в помещении и вести себя как можно тише. Крики и визг запрещены.

Взглянув на их заплаканные лица, он смягчил свой тон:

– Представьте себе, что это сад под чистым голубым небом, над головой шумит листва деревьев и ярко светит солнце. А когда мы спустимся вниз, представьте себе, что наша комната – это дом с множеством комнат. – Он обезоруживающе улыбнулся. – Когда мы будем богаты, как Рокфеллеры, нам больше не понадобится ни этот чердак, ни комната внизу. Мы будем жить, как принцы и принцессы.

– Ты думаешь, у Фоксвортов столько же денег, сколько у Рокфеллеров? – недоверчиво спросила я.

Ничего себе! У нас будет все, что мы пожелаем! И все же, все же что-то не давало мне покоя. Эта бабушка и то, как она обращалась с нами, как будто мы не имели права жить на свете. И эти ужасные слова, которые она сказала: «Вы будете жить здесь, но вас как бы не существует».

Мы еще немного пошарили по чердаку, нехотя осматривая разные вещи, пока у кого-то не забурчало в животе. Я взглянула на часы. Два часа дня. Мой брат посмотрел на меня, а я – на близнецов. Наверное, в животе бурчало у кого-то из них, ведь они так мало ели, хотя их пищеварительные системы были автоматически настроены на завтрак в семь часов, обед в двенадцать и ужин в пять. В семь часов они ложились спать, немного перекусив перед этим.

– Время обеда! – радостно объявила я.

Мы плотной кучкой спустились обратно в ненавистную сумеречную комнату. Если бы только можно было приоткрыть шторы, если бы только…

Наверное, я высказала эту мысль вслух, потому что Кристофер заметил, что, даже будь шторы широко открытыми, солнце все равно не светило бы в окна, потому что они выходят на север.

– Нет, вы только посмотрите на этих трубочистов в зеркало! Совсем как персонажи из «Мэри Поппинс»!

Это сравнение развеселило близнецов и озарило улыбкой их грязные личики. Они обожали, когда их сравнивали с героями книжек с картинками.

С ранних лет нас приучали садиться за стол безупречно чистыми, и, поскольку Бог смотрел за нами во все глаза, мы решили соблюдать все правила, чтобы не гневить Его. Мы решили, что Бог не обидится, если мы посадим Кори и Кэрри в одну ванну, так как они вышли из одного чрева. Кристофер занялся Кори, а я вымыла шампунем голову Кэрри, потом искупала ее, одела и причесала ее шелковые волосы до блеска, а потом завила их на пальце, так что они ниспадали хорошенькими спиральными локонами. В довершение всего я завязала на ее голове зеленую атласную ленту.

И вряд ли кому-то причиняло вред то, что Кристофер разговаривал со мной, пока я мылась. Мы еще не были взрослыми – пока. В конце концов, это не означало пользоваться ванной вместе. Мама с папой не видели ничего плохого в обнаженной коже, но, когда я мыла лицо, суровый, непреклонный образ бабушки встал у меня перед глазами. Она-то, безусловно, видела в этом плохое.

– Мы не можем больше позволить себе делать это, – сказала я Кристоферу. – Бабушка может поймать нас, и она посчитает это греховным.

Видимо, что-то в выражении моего лица заставило его подойти к ванне и обнять меня. Как он понял, что мне нужно поплакать у кого-то на плече? Именно это я и сделала.

– Кэти, – успокаивал он меня, пока я всхлипывала, уткнувшись в его плечо, – лучше подумай о будущем и о том, что мы сможем купить, когда разбогатеем. Я всегда хотел стать невероятно богатым и немного побыть плейбоем – только немного, потому что папа всегда говорил, что надо приносить какую-то пользу остальным людям, и я этого хочу. Но пока я не поступил в колледж, а потом в школу медицины, я смог бы улучить момент и немного подурачиться, прежде чем займусь серьезным делом.

– А, понимаю, ты хочешь делать то, чего не сможет себе позволить бедный парень. Что ж, если таково твое желание – пожалуйста. А я хочу лошадь. Я всю жизнь хотела иметь пони, но там, где мы жили, никогда не было достаточно места, а сейчас я, конечно, слишком большая для пони. Поэтому это должна быть лошадь. И разумеется, все это время я буду пробивать себе путь к славе и богатству, как ведущая мировая прима-балерина. Ты ведь знаешь, что танцоры должны все время есть, иначе они превратятся в кожу и кости, поэтому я намереваюсь съедать каждый день по галлону мороженого, а какой-нибудь день я выберу специально, чтобы питаться одним сыром, всеми видами сыра на специальных крекерах. Потом, я хочу много новой одежды, новый наряд на каждый день в году. Я буду выбрасывать их, поносив один раз, буду сидеть и есть сыр с крекерами, а сверху намазывать мороженым. И все время буду танцевать, чтобы сжечь жир.

Пока я говорила, Крис поглаживал мою мокрую спину, а когда я обернулась, чтобы взглянуть на него, он выглядел печальным и задумчивым.

– Понимаешь, Кэти, все это время, пока мы здесь заперты, нам будет не так плохо, как ты, наверное, думаешь. У нас не останется времени для огорчений, потому что мы будем постоянно думать о том, как потратить свои деньги. Давай попросим маму принести нам набор шахмат. Я всегда мечтал научиться играть в шахматы. И еще мы можем читать. Мама не даст нам соскучиться. Она привезет нам новые игры и придумает для нас новые занятия. Эта неделя пролетит незаметно. – Он улыбнулся мне сияющей улыбкой. – И пожалуйста, перестань называть меня Кристофером! Я больше не хочу, чтобы меня путали с папой, так что теперь я просто Крис, хорошо?

– Хорошо, Крис, – сказала я, – но что, по-твоему, сделает бабушка, если поймает нас здесь вместе?

– Устроит нам сущий ад и бог знает что еще.

Когда я вылезла из ванны и начала вытираться, то приказала ему не смотреть. Впрочем, он и не смотрел. Мы прекрасно знали, что скрывается под одеждой друг у друга, потому что видели друг друга голыми, сколько я себя помню. С моей точки зрения, мое тело было лучше. Изящнее.

В чистой одежде и приятно пахнущие, мы принялись за сэндвичи с ветчиной, едва теплый овощной суп из маленького термоса и молоко. Обед без печенья казался каким-то незавершенным.

Крис все время украдкой поглядывал на часы. Вполне возможно, что нам придется ждать маму еще очень долго. Обед закончился, и близнецы стали беспокойно ходить взад и вперед. Они капризничали и выражали неудовольствие, пиная все, что попадалось им под ноги. Время от времени они хмуро посматривали на нас с Крисом. Крис направился к гардеробной, собираясь найти какую-нибудь книгу в классной комнате на чердаке, и я хотела было идти за ним.

– Нет!! – завизжала Кэрри. – Не ходи на чердак!! Там плохо!!! Здесь тоже плохо! Везде плохо! Не хочу, чтобы ты была моей мамой, Кэти! Где моя настоящая мама? Куда она ушла? Скажи ей, чтобы она вернулась и отпустила нас поиграть в песочнице!

Она подскочила к двери и повернула ручку, а когда поняла, что дверь не открывается, завопила нечеловеческим голосом. Неистово молотя кулачками в твердую дубовую панель, она стала истошно звать маму и просить, чтобы та увела ее из этой темной комнаты.

Я подбежала и обхватила ее руками, но она продолжала кричать и пинать дверь. Это было все равно что держать дикую кошку. Крис схватил Кори, который побежал на помощь сестре. Все, что мы могли сделать, – это положить их на большие кровати, достать книжки и предложить им вздремнуть. Заплаканные и все еще сопротивляющиеся, близнецы сверкали на нас глазами.

– Что, уже ночь? – спрашивала Кэрри, охрипшая от многочисленных бесплодных воплей о свободе и призывов к матери, которая все не приходила и не приходила. – Я так хочу к маме. Почему она не идет?

– «Кролик Питер», – сказала я, выбрав любимую книжку Кори с цветными иллюстрациями на каждой странице, что само по себе делало «Кролика Питера» хорошей книгой.

В плохих книгах не было картинок. Любимой книгой Кэрри были «Три поросенка», но Крису пришлось бы читать ее как папа: кряхтя, сопя и изображая низкий голос волка. Я не была уверена в том, что он сможет.

– Пожалуйста, позвольте Крису сходить на чердак и найти для себя какую-нибудь книгу. Пока его нет, я почитаю вам «Кролика Питера». Давайте посмотрим, удастся ли Питеру залезть в огород к фермеру и поесть морковки и капусты. А если вы заснете, пока я буду читать, то увидите продолжение во сне.

Прошло около пяти минут, и близнецы заснули. Кори прижал книгу к груди, чтобы облегчить переход кролика Питера в свой сон.

Меня охватило теплое, нежное чувство к этим малышам, которым была нужна настоящая, взрослая мать, а не двенадцатилетняя девчонка. На сердце у меня было неспокойно. Мне казалось, что я чувствую себя такой же, как когда мне было десять лет. Если я и должна была вскоре повзрослеть, то эта взрослость пока никак не проявлялась, и я совсем не чувствовала себя самостоятельной.

Слава богу, мы не пробудем взаперти очень долго, а то что я буду делать, если они заболеют? Что будет, если произойдет несчастный случай, кто-нибудь упадет, сломает кости? Если я буду стучать в дверь, придет ли эта проклятая бабушка на помощь?

Пока я предавалась этим невеселым размышлениям, Крис собирал на чердаке коллекцию пыльных, изъеденных жучками книг, чтобы принести их в комнату. Вообще-то, у нас с собой были шашки, и я с большим удовольствием сыграла бы в них, чем сидеть, уткнувшись носом в старую книгу.

– Вот, возьми, – протянул он мне старый том, заверив, что отряхнул его от всех букашек, чтобы не вызвать у меня новую истерику. – Давай оставим шашки на потом, пока близнецы не проснулись. Сама знаешь, как ты нервничаешь, когда проигрываешь.

Устроившись в удобном кресле и закинув ноги на закругленный подлокотник, он открыл «Тома Сойера». Я улеглась на свободную кровать и начала читать о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. И хотите верьте, хотите нет, в этот день для меня открылась дверь в мир, о существовании которого я и не подозревала: прекрасный мир, где рыцарство было в расцвете, любовь была романтической, а прекрасные дамы возносились на пьедестал и становились объектами благоговейного поклонения. В этот день начался мой роман со Средневековьем, которому суждено было длиться всегда, ведь, в конце концов, все балеты основаны на волшебных сказках. А все сказки – на средневековом фольклоре.

Я была из тех детей, что ищут чудеса вокруг себя. Я очень хотела верить в ведьм, волшебников, людоедов, великанов и магические заклинания и не желала, чтобы какие-нибудь научные исследования лишили мир волшебства. Я еще не догадывалась, что мне придется жить в мрачном замке, находящемся во власти ведьмы и людоеда. Я не знала, что современные злые волшебники с успехом используют деньги вместо заклинания.

День за шторами клонился к закату, и мы снова сели за стол. В нашем распоряжении были жареная курица (холодная), картофельный салат (теплый) и зеленые бобы (холодные и жирные). Мы с Крисом съели почти все, невзирая на непривлекательный вид пищи, а близнецы только поковырялись в своих порциях, постоянно жалуясь, что все невкусное. Мне показалось, что, если бы Кэрри говорила поменьше, Кори съел бы больше.

– Апельсины не выглядят подозрительно, – сказал Крис, протягивая мне один, чтобы очистить, – и не должны быть горячими. Вообще, апельсины – это жидкое солнце.

На этот раз его слова пришлись очень кстати. Теперь близнецы могли хоть что-то съесть с удовольствием: жидкий солнечный свет.

Наступил вечер, ничем не отличающийся от дня. Мы включили все четыре лампы и маленький ночник в виде розы, который мама взяла для близнецов, не любивших темноты.

Когда они проснулись, мы одели их в чистое, причесали, вымыли им лица, и теперь, сидя на полу, занятые головоломкой, они выглядели хорошенькими и привлекательными. Головоломки были старые, и они точно знали, какую часть соединять с какой, поэтому в основном шло соревнование на скорость: кто первый соберет больше фрагментов.

Вскоре, однако, игра им наскучила, и мы посадили обоих на одну кровать и начали развлекать их разными историями, придумывая их на ходу. Но и это близнецам быстро надоело, хотя мы были готовы продолжать, чтобы посмотреть, у кого лучше работает воображение. Следующими пошли в ход маленькие грузовики и легковые машины, извлеченные из чемоданов. Близнецы начали возить их по полу из Нью-Йорка в Сан-Франциско по маршруту, огибавшему кровати и проходившему между ножками стола, и снова испачкались. Когда мы совсем устали от них, Крис предложил сыграть в шашки, а близнецам посоветовал перевозить апельсиновую кожуру во Флориду, которая находилась в мусорном ведре.

– Ты можешь играть красными, – объявил он. – В отличие от тебя я не верю, что черный – несчастливый цвет.

Я обиженно нахмурилась. Кажется, целая вечность прошла между рассветом и сумерками, и эта вечность меня необратимо изменила.

– Я не хочу играть в шашки! – мерзким голосом ответила я.

Бросившись на кровать, я прекратила бороться с собой, и мои мысли устремились по бесконечному тоннелю страхов, подозрений и мучительных сомнений. Хотелось знать, сказала ли мама всю правду. И пока мы, все четверо, ждали ее появления, не было ни одного бедствия, о каком бы я не подумала. В основном это был пожар. Призраки и всевозможные чудовища жили на чердаке. Но в этой запертой комнате угроза исходила прежде всего от огня.

Время шло медленно. Крис в своем кресле продолжал посматривать на часы. Близнецы доползли до Флориды, избавились от апельсиновой кожуры и теперь не знали, что им делать. Не было океанов, чтобы их пересекать, потому что не было лодок. Почему мы не взяли игрушечный кораблик?

Я с неприязнью взглянула на картины с изображением адских мук и лишний раз поразилась уму и жестокости бабушки. Было просто несправедливо, что Господь так пристально наблюдал за четырьмя детьми, когда у тысяч других во всем мире дела обстояли намного хуже. На месте Бога с Его всевидящим взглядом я бы не стала тратить время на оставшихся без отца детей, закрытых в спальне. Я бы обратила внимание на что-нибудь более интересное. Кроме того, папа был там, на небесах, и должен был попросить Бога заботиться о нас и закрывать глаза на некоторые наши ошибки.

Несмотря на мои возражения, Крис отложил книгу и принес коробку с большим количеством фигур для сорока разных игр.

– Что с тобой? – спросил он и начал расставлять на доске красные и черные кружки. – Почему ты притихла и почему выглядишь такой испуганной? Боишься, что я опять выиграю?

Боже, я просто не могла думать об играх. Я рассказала ему о своих страхах перед пожаром и о пришедшей мне в голову идее разорвать простыни и связать их в подобие лестницы, чтобы добраться до земли, – так делали герои многих старых фильмов. Если бы начался пожар, например сегодня ночью, мы смогли бы разбить окно и спастись, привязав близнецов себе на спину.

Я ни разу не видела, чтобы голубые глаза Криса смотрели на меня с таким восхищением.

– Ну ты даешь! Фантастическая идея, Кэти! Мы поступим именно так, хотя, мне кажется, пожара и не будет. Честное слово, я рад, что ты не будешь вести себя как плакса-вакса. То, что ты думаешь о будущем и планируешь непредвиденные ситуации, показывает, как ты взрослеешь, и это мне нравится.

Боже мой, через двенадцать лет непрерывных усилий я наконец добилась его одобрения и уважения, достигнув цели, которую считала недостижимой. Было приятно узнать, что мы можем ладить друг с другом, долго находясь вместе. Мы обменялись улыбками в знак того, что вместе мы постараемся выжить и дождаться конца недели. Возникшее между нами чувство товарищества создавало некую надежность, своего рода луч света в темном царстве.

Однако нашим ожиданиям суждено было разбиться вдребезги. В комнату вошла мама, она двигалась как-то странно, а на ее лице застыло непонятное выражение. Мы так долго ждали ее возвращения, но почему-то оно совсем не вызвало ожидаемой радости. Наверное, из-за бабушки, которая следовала за ней по пятам с непреклонно-твердым злобным взглядом серых глаз и от вида которой наш энтузиазм быстро улетучился.

Я закрыла рот рукой. Случилось что-то ужасное. Я это знала! Я это точно знала!

Мы с Крисом сидели на кровати, смяв покрывало, и играли в шашки, время от времени посматривая друг на друга.

Одно правило нарушено… Нет, два: смотреть друг на друга запрещено и кровати должны быть в идеальном состоянии.

Близнецы рассыпали по всему полу части головоломки, их машинки и кубики валялись повсюду, поэтому комнату тоже нельзя было назвать аккуратно прибранной.

Итак, уже три правила.

Кроме того, мальчики и девочки вместе были в ванной.

Наверное, мы нарушили еще какое-нибудь правило, ведь было ясно, что, чем бы мы ни занимались, Бог и бабушка постоянно поддерживают между собой тайную связь.

 

Гнев Всевышнего

Итак, в этот вечер мама вошла в нашу комнату, едва переступая ногами, вся скованная, словно каждое движение причиняло ей боль. Ее красивое лицо было бледным и осунувшимся, а опухшие глаза покраснели. В ее тридцать три года кому-то удалось так унизить ее, что она избегала на нас смотреть. Она выглядела подавленной, побежденной, одинокой и стояла посреди комнаты, как жестоко наказанный ребенок. Не обратив на это внимания, близнецы побежали ей навстречу. Весело обхватив ее ноги, они смеялись и кричали:

– Мама, мама! Где ты была?

Мы с Крисом осторожно подошли и попытались обнять ее. Казалось, ее не было с нами десять воскресений, а не одну только среду, но она была символом нашей надежды, нашей действительности, своеобразной линией связи с окружающим миром.

Может быть, мы слишком пылко ее целовали? Может быть, наши жадные, страстные объятия откликнулись в ее сердце болью и она снова почувствовала груз ответственности? По ее щекам медленно покатились крупные слезы. Наверное, она плакала из жалости к нам. Мы сели на одну из больших кроватей, стараясь уместиться поближе к ней. Она взяла близнецов к себе на колени, а мы с Кристофером свернулись калачиком по бокам. Осмотрев нас, она похвалила нашу сияющую чистоту и улыбнулась, увидев, что я повязала Кэрри зеленый бантик, чтобы он подошел по цвету к зеленым полосам на ее платье. Хриплым голосом, как будто она простужена или в горле у нее засела знаменитая лягушка из басни, она произнесла:

– А теперь расскажите мне честно, как вы провели сегодняшний день?

Кори недовольно надулся, всем своим видом желая показать, что провел сегодняшний день плохо. Кэрри озвучила его ответ:

– Кэти и Крис плохие! – завопила она голосом, совсем не похожим на птичьи трели. – Они нас никуда не пускали весь день! Нам не понравилось это большое грязное место, которое они нам хвалили. Мама, тут плохо!

Встревоженная, мама стала успокаивать Кэрри, говоря близнецам, что обстоятельства изменились и теперь они должны слушаться старших брата и сестру наравне с родителями.

– Нет! Нет! – завопило покрасневшее воплощение ярости. – Мы ненавидим это место! Мы хотим в сад! Здесь темно! Нам не нужны Крис и Кэти! Мама, нам нужна ты! Забери нас отсюда, забери нас домой!

Кэрри набрасывалась на меня, маму и Кристофера, крича, как сильно она хочет домой, а мама сидела на кровати, совершенно не пытаясь защитить себя и даже как будто ничего не слыша, – видимо, она не знала, как справиться с этой ситуацией, где задает тон пятилетний ребенок. Чем более отстраненной казалась мама, тем сильнее вопила Кэрри. Я закрыла уши.

– Коррина! – скомандовала бабушка. – Сию секунду заставь этого ребенка замолчать!

Глядя на ее каменное лицо, я понимала, что она точно знает, как это сделать, и немедленно. Однако на коленях у мамы сидел еще один малыш и широко открытыми глазами смотрел на высокую фигуру бабушки – существа, угрожавшего его сестре-двойняшке, которая, спрыгнув с маминых колен, остановилась перед бабушкой. Широко расставив ноги, Кэрри отвела назад голову, раскрыла розовый ротик и заголосила по-настоящему! Все предыдущее показалось жалким мяуканьем котенка, теперь наступила кульминация. Похоже было, что она берегла голос, как оперная примадонна для финала главной арии. Теперь это был уже не котенок, а разъяренная тигрица!

То, что произошло потом, повергло меня в ужас и изумление.

Бабушка взяла Кэрри за волосы и оторвала от пола. Этого было достаточно, чтобы Кори спрыгнул с колен мамы. Быстрый, как кошка, он устремился к бабушке и, не успела я и глазом моргнуть, укусил ее за ногу. Я внутренне сжалась, представляя ее реакцию. Посмотрев сверху вниз, бабушка стряхнула Кори, как надоедливую собачонку, но все же выпустила волосы Кэрри из руки. Девочка свалилась на пол, быстро вскочила на ноги и попыталась лягнуть бабушку ногой, но промахнулась.

Не желая отставать от своей двойняшки, Кори поднял ножку в белой туфельке, старательно прицелился и со всей силы пнул бабушку по ноге.

А Кэрри откатилась в угол, сжалась там и завопила, как пожарная сирена.

Да, эту сцену действительно стоило запомнить и воспроизвести на бумаге.

Пока что Кори не произнес ни слова и вообще не издал ни звука, что было для него характерно. Но никто не смел угрожать или причинять боль его сестре, даже если этот «никто» был ростом почти шесть футов и весил около двухсот фунтов. А Кори был очень маленьким для своего возраста.

Если Кори не нравилось происходящее с Кэрри или потенциальная угроза ему самому, то бабушке определенно не нравилось то, что происходило с нею. Она посмотрела на повернутое к ней маленькое, гневное, решительное лицо. Она рассчитывала, что под ее взглядом оно съежится, с него исчезнет мрачная решимость, а из глаз – вызов, но Кори упрямо стоял перед ней, ожидая, когда она предпримет ответные меры. Ее бескровные губы сжались в тонкую кривую карандашную линию.

Рука поднялась вверх – огромная, тяжелая, со вспыхивающими на ней бриллиантовыми кольцами.

Кори не шелохнулся. Его единственной реакцией на эту совершенно очевидную угрозу был еще более хмурый взгляд. Он сжал кулаки и встал в стойку, как профессиональный боксер.

Боже, неужели он хочет драться с ней и надеется победить?

Я услышала, как мама зовет Кори осипшим голосом, почти шепотом.

Определив дальнейшие действия, бабушка размахнулась и нанесла по лицу Кори такой сильный удар, что малыш покатился прочь. Быстро оправившись, он поднялся, собираясь снова атаковать эту злобную человеческую гору. Но тут им овладели сомнения, и он стушевался, сразу став маленьким и жалким. Здравый смысл возобладал над яростью. Почти на четвереньках он забрался в угол, где засела, нахохлившись, Кэрри, прижался к ней и, обхватив ее руками, присоединил свои завывания к ее воплям.

Крис рядом со мной шевелил губами, произнося нечто вроде молитвы.

– Коррина, они твои дети, заставь их замолчать. Сию минуту.

Но этих златокудрых близнецов, похожих на лютики, было практически невозможно успокоить. Доводы не доходили до их ушей. Сейчас они руководствовались только собственным страхом и, как механические игрушки, работали, пока не кончится завод.

Когда папа был жив, он знал, как действовать в таких ситуациях: он брал близнецов под мышки, по одному с каждой стороны, относил малышей в их комнату и строго-настрого приказывал замолчать – или, пока они не замолчат, они будут сидеть одни, без телевизора, без игрушек, без всего. Лишенные аудитории, они замолкали через несколько минут после того, как папа закрывал за собой дверь. Быстро утихомирившись, они с ангельским видом забирались на колени к папе и тихо просили прощения.

Но папы не было. И в нашем распоряжении не имелось отдельной спальни, где близнецы могли поостыть. Эта комната была нашим единственным жилищем, и здесь двойняшки держали в заложниках своих обескураженных слушателей. Они вопили, пока их лица не стали из розовых красными, а потом багровыми. От слез их глаза сделались стеклянистыми и расфокусированными. Да, это было шоу экстра-класса – безрассудное шоу.

Очевидно, какое-то время наша бабушка находилась под впечатлением от спектакля. Однако быстро преодолела минутную нерешительность, чем бы она ни была вызвана. Бабушка целеустремленно направилась к съежившимся в углу близнецам и, наклонившись, подняла обоих за шиворот. Невзирая на их отчаянные крики и попытки лягнуть или ударить свою мучительницу, близнецы были на вытянутых руках отнесены к маме. Затем бабушка отпустила их, и они грохнулись на пол, словно ненужный хлам. Громким, твердым голосом, заглушая их крики, она безапелляционно заявила:

– Я буду стегать вас плетью, пока ваша кожа не начнет кровоточить, если вы сейчас же, немедленно, не перестанете орать!

Холодный, почти нечеловеческий голос и угроза, от которой у всех мороз пробежал по коже, убедили близнецов и меня в серьезности ее обещания. Испуганные и пораженные, близнецы замолчали и уставились на нее, открыв рот. Они знали, что такое кровь и как больно бывает, когда она идет. Страшно было видеть такую жестокость по отношению к малышам, как будто этой женщине было все равно, если они повредят свои хрупкие кости и на их нежном теле появятся кровавые рубцы. Она стояла, возвышаясь над ними, над всеми нами, подобно башне. Свирепо взглянув на нашу маму, она произнесла:

– Коррина, я не допущу, чтобы эти отвратительные сцены повторялись! Совершенно очевидно, что твои дети были испорчены вседозволенностью и им срочно нужно преподать урок дисциплины и послушания. Ни один ребенок, живущий в этом доме, не должен повышать голос, отказываться от повиновения старшим или вести себя вызывающе. Слушай меня! Они будут говорить, только когда с ними заговорят старшие. Они будут вскакивать по стойке «смирно», когда я заговариваю с ними. А теперь сними блузку, дочь, и покажи, что бывает в этом доме с теми, кто не повинуется!

При этих словах мама встала. Ее лицо покрылось восковой бледностью, а все тело сжалось, как будто хотело стать меньше.

– Нет, – выдохнула она, – в этом сейчас нет необходимости. Смотри, близнецы уже замолчали, они уже слушаются.

Лицо пожилой женщины сделалось мрачным.

– Коррина, неужели ты посмеешь ослушаться меня? Когда я велю тебе что-либо сделать, ты должна делать это безоговорочно. И немедленно! Посмотри, кого ты вырастила! Слабовольные, испорченные, непослушные дети, все четверо. Они думают, что своим визгом могут добиться чего угодно. Здесь это не действует. Кроме того, они должны усвоить, что у меня нет жалости к тем, кто не повинуется и нарушает мои правила. Ты должна знать это, Коррина. Разве я когда-нибудь жалела тебя? Даже до того, как ты предала нас, разве я позволяла твоему хорошенькому личику и вкрадчивым манерам остановить уже занесенную руку? О, я помню время, когда твой отец любил тебя и вставал на твою сторону. Но это время прошло. Ты показала ему, что ты именно то, чем я тебя всегда считала, – подлая, лживая дрянь!

Она обратила свой твердокаменный взгляд на нас с Крисом.

– Да, я с готовностью признаю, что ты и твой дядя произвели на свет чрезвычайно красивых детей. Но помимо этого, они представляют собой мягкотелые, бесполезные ничтожества! – Она снова злобно оглядела маму, как будто именно от нее мы унаследовали все эти недостатки. Но она еще не закончила. – Коррина, твоим детям явно нужен наглядный урок. Когда они увидят, что случилось с их матерью, они перестанут сомневаться, что то же самое может произойти и с ними.

Моя мама выпрямилась и замерла, храбро глядя в глаза огромной, ширококостной женщине, которая была выше ее дюйма на четыре и на много фунтов тяжелее.

– Если ты будешь так жестока к моим детям, – начала мама дрожащим голосом, – я сегодня же увезу их из этого дома и вы никогда больше не увидите ни меня, ни их.

Она проговорила это с явным вызовом, подняв свое красивое лицо и напряженно глядя на ту, которая по иронии судьбы оказалась ее матерью.

Слабая улыбка, холодная и сдержанная, была ответом на ее вызов. Даже не улыбка, а презрительная усмешка.

– Забери их, забери их немедленно, Коррина, и убирайся сама. Думаешь, я расстроюсь, если больше не увижу ни одного из вас?

Мы сидели и наблюдали за этим поединком голубых глаз дрезденской куколки, принадлежавших нашей маме, и холодных, стальных глаз бабушки. Внутренне я готова была кричать от радости. Мама хочет забрать нас отсюда! Мы уезжаем! Прощай, комната! Прощайте, чердак и миллионы, которые мне все равно совершенно не нужны!

Но вместо того чтобы направиться к гардеробной за нашими чемоданами, мама в нерешительности стояла, не сходя с места, как будто что-то красивое и благородное в ее душе рухнуло. Ее глаза опустились в знак поражения, а голова склонилась вниз, чтобы скрыть выражение лица.

Охваченная дрожью, я смотрела, как бабушкина усмешка превращается в широкую и жестокую победную улыбку. «Мама! Мама! Мама! – кричала моя душа. – Не позволяй ей делать это с собой!»

– А теперь, Коррина, сними блузку.

Бледная как смерть, мама медленно повернулась к нам спиной, и было видно, как по ее позвоночнику пробежала сильная дрожь. Она с трудом расстегнула пуговицы своей белой кофточки и осторожно спустила ее с плеч, обнажая спину.

Под блузкой не было лифчика, и мы тут же поняли почему. Крис замер, затаив дыхание. Кэрри и Кори тоже уставились на маму, и моих ушей достигли их всхлипывания. Теперь я понимала, почему мама, обычно такая грациозная, так скованно вошла в комнату с глазами, красными от рыданий.

Ее спина была исполосована длинными ярко-красными следами, опускавшимися от самой шеи до пояса, где их закрывала юбка. Некоторые рубцы припухли и покрылись корочкой запекшейся крови. Вряд ли хоть один дюйм кожи остался неповрежденным между этими ужасными следами от плети.

Холодным, бесчувственным тоном, не принимая в расчет ни наши чувства, ни чувства мамы, бабушка назидательно произнесла:

– Посмотрите хорошенько, дети. И знайте, что эти следы идут вниз до самых ступней. Тридцать два удара плетью за каждый год ее жизни. И еще пятнадцать за те годы, что она прожила в грехе с вашим отцом. Ваш дедушка назначил ей это наказание, но исполнила его я. Преступления вашей матери были против Бога и тех моральных принципов, по которым живет наше общество. Она вступила в порочный брак, и это было святотатством. Этот брак был мерзостью в глазах нашего Господа. И как будто этого было недостаточно, они завели детей – четверых! Детей, являющихся порождением дьявола! Порочных с момента зачатия!

Мои глаза вылезли из орбит при виде этих страшных рубцов на нежном теле, с которым наш отец обращался с любовью и благоговением. Я барахталась в водовороте неопределенности, было больно, и я перестала понимать, кто я и что я и имею ли я право жить на земле, зарезервированное Господом Богом лишь для тех, кто родился с Его разрешения и благословения. Мы потеряли отца, дом, друзей и все имущество. С этого вечера я перестала верить, что Бог – беспристрастный судья, и поэтому в какой-то степени я потеряла и Бога.

Если бы у меня в руках оказалась плетка, я бы ударила эту женщину, которая беспардонно отняла у нас столь многое. Я смотрела на череду кровавых рубцов на маминой спине и, наверное, никогда не чувствовала такой ярости и ненависти, как сейчас.

Я ненавидела ее не только за то, что она сделала с мамой, но и за мерзкие слова, слетавшие с ее злобного языка.

Потом эта отвратительная женщина посмотрела на меня, как будто прочитав мои мысли. Я вызывающе подняла на нее глаза в надежде, что она почувствует: с этого момента я отрицаю всякое кровное родство не только с ней, но и с этим стариком внизу. Никогда больше я не почувствую к нему никакой жалости.

Наверное, мои глаза стали прозрачным стеклом, через которое она увидела, как планы мести зреют в моем мозгу и как я торжественно клянусь привести их в исполнение. Наверное, она увидела что-то шевелящееся в моем сознании, потому что она адресовала следующие слова исключительно мне, хотя и использовала существительное «дети»:

– Итак, дети, вы видите, что этот дом может решительно и беспощадно обходиться с теми, кто не подчиняется и нарушает правила. Мы можем делиться пищей, водой и крышей над головой, но никогда – добротой, сочувствием или любовью. Невозможно чувствовать что-либо, кроме отторжения, по отношению к тому, что не чисто. Следуйте моим правилам, и вы не почувствуете на себе моей плети и не будете лишены необходимого. Попробуйте ослушаться меня, и вы скоро узнаете, что я могу с вами сделать и чего я могу вас лишить.

Она по очереди взглянула на каждого из нас.

Да, она хотела уничтожить нас в тот вечер, пока мы были такими маленькими, невинными, доверчивыми и знали только самую лучшую сторону жизни. Она хотела, чтобы наши души завяли, а сами мы засохли и сморщились, чтобы искоренилась наша гордость.

Но она нас не знала.

Никто и никогда не мог заставить меня ненавидеть отца и мать. Никто не имел власти над моей жизнью и смертью, пока я жива и могу бороться!

Я бросила взгляд на Криса. Он тоже напряженно смотрел на нее, оглядывая с головы до ног и, видимо, решая, какой ущерб он может нанести. Но ему было всего четырнадцать лет. Ему нужно было вырасти и стать взрослым мужчиной, чтобы драться с такими громадинами. Однако его руки все равно сжались в кулаки, которые он усилием воли прижимал к бокам. Его губы сжались в линию, такую же тонкую и твердую, как и у бабушки. Его глаза стали холодными и твердыми, как кусочки голубого льда.

Он любил маму больше всех. Он возносил ее на пьедестал, как само совершенство, считая ее самой милой, ласковой и отзывчивой из всех женщин, живущих на земле. Он часто говорил мне, что, когда вырастет, найдет себе жену, похожую на маму. Но все, что он мог сделать, – это яростно смотреть. Он был слишком мал.

Бабушка в последний раз задержала на нас долгий, презрительный взгляд, потом швырнула ключ маме в руки и ушла.

Один вопрос возвышался теперь до небес в нашем сознании, затмевая все остальное.

Почему? Почему мы оказались в этом доме?

Он не был ни безопасной гаванью, ни убежищем, ни святым местом. Мама не могла не знать, что произойдет, и все-таки привела нас сюда глубокой ночью. Почему?

 

Мамин рассказ

После ухода бабушки мы не знали, что делать, что говорить, что чувствовать. Мы сидели жалкие и несчастные. Мое сердце бешено колотилось, когда я смотрела, как мама натягивает на плечи блузку, застегивает ее и заправляет в юбку. После этого она обернулась и попыталась ободрить нас слабой улыбкой. К сожалению, я готова была даже в таком подобии улыбки найти соломинку, за которую можно ухватиться. Крис опустил голову и смотрел в пол. Было видно, какие мучения он испытывает, уж очень старательно он водил носком по узору восточного ковра.

– Послушайте, – сказала мама с вымученной бодростью, – это просто ивовые прутья. Было совсем не так больно. Моя гордость пострадала гораздо больше, чем плоть. Когда твои родители секут тебя как раба или животное, это действительно унизительно. Но не переживайте, что такое может повториться. Этого больше не случится, поверьте. Я могла бы перенести в сто раз больше ударов, чем получила, чтобы прожить еще пятнадцать лет с вашим отцом и с вами. Мы были счастливы. Хотя мне очень больно, что она заставила меня показать вам это.

Мама села на кровать и протянула к нам руки, чтобы обнять нас и успокоить. Посадив близнецов к себе на колени, она похлопала по кровати, указывая, чтобы мы сели рядом, и начала говорить. Слова давались ей трудно, и нам было не легче слушать их.

– Я хочу, чтобы вы слушали очень внимательно и запомнили каждое мое слово.

Сделав паузу, она осмотрела комнату и задержала взгляд на кремовых стенах, как будто видела сквозь них и могла заглянуть во все комнаты этого гигантского дома.

– Это странный дом, а люди, которые здесь живут, еще более странные, – естественно, не слуги, а мои родители. Я должна была сразу предупредить вас, что они фанатично религиозны. Верить в Бога – это хорошо, это правильно. Но когда вера основана на цитатах из Ветхого Завета, которые человек выискивает, чтобы интерпретировать, какая из цитат лучше всего соответствует его потребностям, – это лицемерие, и это как раз то, чем занимаются мои родители. Да, мой отец умирает, но каждое воскресенье его везут в церковь: или в кресле на колесах, если он чувствует себя достаточно хорошо, или на носилках, если ему хуже, и он отдает десятую часть своего дохода – а это, естественно, очень значительные деньги – на нужды церкви. Поэтому ему там все очень рады. На его деньги была построена церковь, он купил для нее витражи, он контролирует пастора и влияет на содержание его проповедей. Он хочет вымостить свой путь на небеса золотом, и если бы святого Петра можно было подкупить, он обязательно получил бы право на вход. В церкви с ним обращаются как с богом или живым святым, поэтому после службы он возвращается домой и чувствует, что имеет право делать все, что пожелает, потому что он выполнил свой долг, внес плату и заработал спасение души. Когда мы росли здесь вместе с моими старшими братьями, нас буквально заставляли ходить в церковь, даже если мы болели и должны были бы оставаться в постели. Религия стояла у нас комом в горле. «Будьте добродетельны, будьте добродетельны, будьте добродетельны» – вот все, что мы слышали. Каждый день маленькие удовольствия, позволительные для нормальных людей, объявлялись для нас греховными. Нам с братьями не разрешали плавать, потому что это означало носить купальный костюм и выставлять напоказ большую часть своего тела. Нам запрещали играть в карты и любые другие азартные игры. Нам запрещали танцевать, потому что это означало близкое соприкосновение с противоположным полом. Нам предписывалось контролировать свои мысли, чтобы они не касались греховных предметов, потому что, как считали наши родители, мысли так же греховны, как и поступки. Перечислять то, что нам было запрещено делать, можно до бесконечности, казалось, все веселое и интересное было для нас греховным. А как известно, в молодом человеке все начинает протестовать, когда ему слишком много запрещают, и тогда пробуждается желание делать все наоборот. Мои родители, пытаясь сделать из нас святых, ангелов во плоти, преуспели только в одном – сделали нас гораздо хуже, чем мы выросли бы без их излишней строгости.

Я слушала, широко открыв глаза. Крис и близнецы тоже сидели завороженные.

– Потом, однажды, к нам приехал жить красивый мужчина. Его отец был моим дедушкой и умер, когда сыну было всего три года. Его мать звали Алисия, и, когда она вышла замуж за моего дедушку, ей было шестнадцать лет, а ему – пятьдесят пять. Поэтому, в принципе, она должна была прожить очень долго, чтобы увидеть сына взрослым человеком. К сожалению, Алисия умерла очень молодой. Моего дедушку звали Гарленд Кристофер Фоксворт, и, когда он умер, половина его состояния должна была отойти к младшему сыну. Но Малькольм, мой отец, получил право распоряжаться состоянием своего отца, назначив себя администратором, поскольку трехлетний мальчик, разумеется, не имел права голоса, а Алисия была его лишена. Когда мой отец захватил все под свой контроль, он выкинул Алисию и ее маленького сына. Они уехали в Ричмонд к родителям Алисии, и там она жила, пока не вышла замуж во второй раз. Она счастливо прожила несколько лет с молодым человеком, которого любила с детства, а потом он тоже умер. Дважды побывав замужем, дважды овдовев и оставшись одна с маленьким сыном, она вдобавок лишилась и поддержки родителей, которые тоже умерли. А потом, однажды, она обнаружила у себя в груди уплотнение и через несколько лет умерла от рака. И вот тогда ее сын, Гаральд Кристофер Фоксворт Четвертый, приехал жить сюда. Мы всегда называли его просто Крис.

Немного поколебавшись, она спросила:

– Вы знаете, о ком я говорю? Угадали, кто был этот молодой человек?

Я вздрогнула. Итак, вот кто такой этот загадочный дядя.

– Папа… ты имеешь в виду папу, – прошептала я.

– Да, – сказала она и глубоко вздохнула.

Нагнувшись вперед, я посмотрела на моего старшего брата. Он сидел совершенно неподвижно, с блестящими глазами и странным выражением лица.

Мама продолжала:

– Ваш отец приходился мне дядей, но он был всего на три года старше меня. Помню, как я увидела его впервые. Я знала, что к нам приезжает мой молодой дядя, и хотела произвести хорошее впечатление, поэтому весь день я готовилась, завила волосы, приняла ванну и надела платье, которое, на мой тогдашний взгляд, было самым красивым и лучше всего мне подходило. Мне было четырнадцать лет, а в этом возрасте девушка впервые начинает ощущать свою власть над мужчинами. К тому же я знала, что мальчики считают меня красивой, и, наверное, в тот момент я окончательно созрела для того, чтобы влюбиться. Вашему отцу было семнадцать. Была поздняя весна, и он стоял посреди холла с двумя чемоданами и в стоптанных ботинках. Его одежда также выглядела изношенной, и он из нее явно вырос. Рядом с ним стояли мои родители, а он вертел головой из стороны в сторону, пораженный богатством дома, в который приехал. Я никогда не обращала внимания на то, что окружало меня. Я принимала это как должное и, пока не вышла замуж и не лишилась всей этой роскоши, вряд ли понимала, что росла в исключительных условиях. Видите ли, мой отец, что называется, «собиратель». Он покупает все, что считается уникальными произведениями искусства, не потому, что ценит это искусство, но просто потому, что ему нравится чувство обладания. Он, наверное, хотел бы владеть всем, если бы это было возможно, особенно красивыми вещами. Я чувствовала, что я часть его коллекции objets d’art, и он собирался оставить меня себе, чтобы другие не смогли наслаждаться его собственностью.

Мамино лицо залилось краской, и она смотрела куда-то вдаль, видимо, назад, в тот удивительный день, когда ее молодой дядя ворвался в ее жизнь, чтобы произвести в ней такие изменения.

– Ваш отец приехал тогда к нам такой невинный, такой чувствительный и доверчивый, знающий только настоящую привязанность, истинную любовь и – бедность. Из четырехкомнатного коттеджа он приехал в огромный, величественный дом, ослепивший его своим великолепием и вселивший новые надежды. Он думал, что повстречал миг удачи и попал в настоящий рай на земле. На моих отца и мать он смотрел с нескрываемой благодарностью. Боже, мне до сих пор больно и жалко вспоминать его благодарность. Половина всего, на что он смотрел с таким восхищением, должна была по всем правилам принадлежать ему. Мои родители сделали все, чтобы он чувствовал себя бедным родственником. Я увидела, как он стоит, освещенный бьющими в окно косыми лучами солнца, и остановилась посреди лестницы, не в силах ступать дальше. Его золотые волосы были окружены серебристым сиянием. Он был красивым – не просто симпатичным, а именно красивым, надеюсь, вы понимаете, что это разные вещи. Он обладал настоящей красотой, которая излучалась изнутри. Наверное, он услышал мои шаги, потому что поднял голову, и его голубые глаза засияли: о, я помню, как они засияли, а потом, когда нас представили, его взгляд потух. Так же как и я, он был разочарован, узнав, что я его племянница. Потому что в тот самый день, когда мы обменялись взглядами, он – стоя в холле, а я – на лестнице, в наших сердцах затеплился огонек, который все разрастался и разрастался до тех пор, пока мы уже были не в состоянии скрывать его.

Увидев, что Крис смущенно прячет лицо, а я беспокойно ерзаю, мама сказала:

– Я не буду заставлять вас выслушивать историю нашей любви. Просто скажу, что это была любовь с первого взгляда. Так иногда происходит. Может быть, он был готов влюбиться, как и я, и судьба распорядилась так, что мы встретились, а может быть, нам обоим не хватало тепла и внимания. Моих старших братьев тогда уже не было – они погибли от несчастных случаев; и у меня было очень мало друзей, потому что никто не был «достаточно хорош» для дочери Малькольма Фоксворта. Я была его наградой, его радостью; если он и рассчитывал отдать меня какому-нибудь мужчине, то за очень, очень добрую цену. Поэтому мы с вашим отцом тайком встречались в саду и часами сидели, просто разговаривая, иногда качаясь на качелях вместе или по очереди, толкая друг друга. Стоя на взлетающей все выше и выше доске, мы забывали о времени и окружающем нас мире. Он рассказывал мне все свои секреты, а я ему – свои. Вскоре как-то само собой получилось, что мы признались друг другу в любви, и, правильно это было или нет, мы поняли, что должны пожениться. И мы должны были бежать из этого дома, вырваться из-под власти моих родителей, пока они не превратили нас в себе подобных, потому что именно эту цель они преследовали, принимая вашего отца и пытаясь изменить его, чтобы искупить то зло, которое, в их понимании, совершила его мать, вступив в брак с человеком намного старше себя. Они действительно дали ему все. Они относились к нему как к собственному сыну, потому что он в какой-то мере заменял им двух погибших сыновей. Они послали его учиться в Йель, и он добился отличных результатов. Ты именно от него унаследовал свой ум, Кристофер. Он закончил университет за три года, но не мог использовать свою степень магистра, потому что на дипломе значилась его настоящая фамилия, а мы должны были скрывать ее. Первые годы совместной жизни были особенно трудными для нас, потому что он не мог использовать свое высшее образование.

Она замолчала и задумчиво посмотрела на нас с Крисом. Поцеловав светлые макушки близнецов, она озабоченно нахмурилась.

– Кэти, Кристофер, от вас я жду понимания. Близнецы слишком маленькие. Вы пытаетесь понять меня?

– Да, да, – закивали мы одновременно.

Она говорила на понятном мне языке, языке музыки и балета, романтической любви, прекрасных лиц и живописных ландшафтов. Кто сказал, что такое бывает лишь в сказках?

Любовь с первого взгляда. О, это должно произойти и со мной, я просто знала, что это случится и он будет таким же красивым, как папа, излучающим красоту и волнующим мое сердце. Человек должен влюбляться – иначе он увянет и умрет.

– Теперь слушайте внимательно, – сказала она тихо, стараясь придать своим словам больше весомости. – Я должна сделать все от меня зависящее, чтобы снова понравиться отцу и чтобы он простил меня за то, что я вышла замуж за его единокровного брата. Как только мне исполнилось восемнадцать лет, мы с вашим отцом сбежали, а через две недели вернулись и рассказали все родителям. С отцом чуть не случился удар. В ярости он изгнал нас обоих из дома и заявил, что больше не хочет нас видеть. И поэтому я и ваш отец, мы оба лишились наследства. Я полагаю, он собирался оставить ему некоторую сумму. Основная часть должна была остаться мне, ведь у моей матери тоже есть состояние, независимое от отцовского. Вообще, надо сказать, что отец женился на ней в основном именно из-за денег, хотя в молодости она была, что называется, интересной женщиной, не то чтобы красавицей, но в ней было какое-то властное, царственное благородство.

«Нет, – с горечью подумала я, – эта женщина родилась безобразной!»

– Итак, я собираюсь приложить все усилия, чтобы снова понравиться отцу и убедить его простить мой побег и замужество. А чтобы сделать это, я намерена играть роль послушной, смиренной, наставленной на путь истинный дочери. Иногда человек слишком вживается в роль, которую он играет, и поэтому, пока я еще остаюсь самой собой, я хочу все вам объяснить, по возможности честно. Сразу признаюсь, что я не отличаюсь ни сильной волей, ни особой независимостью. Я была сильной, только когда за мной стоял ваш отец, но теперь его нет. Внизу, на первом этаже, в маленькой комнате за гигантской библиотекой, живет человек, подобных которому вы никогда не встречали. Вы видели мою мать и теперь более или менее понимаете, что она из себя представляет, но отца вы еще не видели. И я не хочу, чтобы это произошло, пока он не простит меня и не признает факт, что у меня четверо детей, отцом которых является его единокровный брат, намного младше его самого. Ему будет трудно воспринять это. Но я не думаю, что ему будет слишком трудно простить меня, потому что ваш отец мертв, а на мертвых нельзя держать зла.

Не знаю почему, но мне стало страшно.

– Чтобы мой отец снова вписал меня в завещание, я буду выполнять все его требования.

– Что он может хотеть от тебя, кроме послушания и демонстрации уважения? – спросил серьезным, взрослым тоном Крис, как будто он прекрасно понимал, что к чему.

Мама посмотрела на него взглядом, полным сострадания, и потрепала его по щеке. Он был уменьшенной копией мужа, которого она недавно похоронила. Неудивительно, что в глазах у нее стояли слезы.

– Я не знаю, чего он захочет, мой милый, но я сделаю все, что он пожелает. Так или иначе, он должен включить меня в завещание. Но давайте пока забудем об этом. Я смотрела на ваши лица, пока вы слушали меня. Я не хочу, чтобы вы думали, что ваша бабушка сказала правду. То, что сделали мы с отцом, не противоречит морали. Мы обвенчались в церкви, как и любая другая молодая пара. В этом не было ничего «святотатственного». И вы не порождение дьявола – ваш папа назвал бы это вздором. Моя мать хочет, чтобы вы считали себя недостойными, пытаясь наказать меня и вас. Законы создают люди, а не Бог. В других частях света гораздо более близкие родственники женятся и производят на свет детей, и это считается совершенно нормальным, хотя я и не могу полностью оправдать того, что мы сделали, потому что все мы в конечном счете должны подчиняться законам нашего общества. А оно полагает, что мужчины и женщины, связанные узами кровного родства, не должны жениться, потому что, если это произойдет, у их детей могут быть умственные или физические недостатки. Но кто может сказать, что он свободен от недостатков?

Смеясь сквозь слезы, она прижала нас к себе.

– Ваш дедушка предрекал, что наши дети родятся горбатыми, с рогами, с раздвоенными хвостами и с копытами на ногах. Он проклинал нас как ненормальный, обещая нам, что наши дети будут уродами, потому что он хотел, чтобы на нас легло проклятие. Разве его ужасные предсказания сбылись? – воскликнула она, приходя в возбуждение. – Нет, – ответила она самой себе. – Мы с вашим отцом действительно немного волновались, когда я была беременна в первый раз. Он всю ночь мерил шагами больничный коридор, почти до рассвета, когда пришла медсестра и сказала ему, что у него родился сын, безупречный во всех отношениях. Он, конечно, должен был бежать в палату и убедиться в этом сам. Надо было видеть его радостное лицо, когда он появился на пороге моей комнаты с охапкой роз и слезами на глазах, когда он целовал меня. Он так гордился тобой, Кристофер, так гордился. Он раздал персоналу две коробки сигар, выбежал и вернулся с подарком для тебя: мячом для американского футбола, игрушечными бейсбольной битой и перчаткой кэтчера. Когда у тебя начали прорезаться зубы, ты грыз перчатку и стучал ею по стенкам своей кроватки, если хотел, чтобы тебя вынули. Следующей была ты, Кэти, и ты, дорогая, была такой же прекрасной, как и твой брат. Ты ведь знаешь, как папа любил тебя, свою танцовщицу Кэти, которая покорит мир и заставит зал зачарованно смотреть, когда она будет выходить на сцену. Помнишь свое первое балетное выступление, когда тебе было четыре года? Ты в первый раз надела розовую пачку и сделала несколько ошибок, и все зрители смеялись, а ты все равно гордо хлопала в ладоши. А папа подарил тебе дюжину роз, помнишь? Он не желал замечать ошибок. В его глазах ты была само совершенство. А через семь лет Господь снова благословил нас, родились близнецы. Теперь у нас было два мальчика и две девочки, и мы искушали судьбу четыре раза – и победили! Четыре ребенка, о которых можно только мечтать. Так что, если бы Бог хотел наказать нас, у него было четыре возможности сделать так, чтобы у нас родились дети с умственными или физическими недостатками. Вместо этого он подарил нам вас. Поэтому никогда не давайте своей бабушке или кому бы то ни было убедить себя, что вы недостойны или в чем-то ущербны в глазах Господа. Если кто-то и совершил грех, то не вы, а ваши родители. Вы остаетесь теми же ребятами, которым завидовали сверстники в Гладстоне и которых называли дрезденскими куколками. Чаще вспоминайте нашу жизнь в Гладстоне и держитесь за эти воспоминания. Верьте в себя, в меня и в своего отца – в память о нем. Сейчас, когда его нет с нами, он все равно заслуживает любви и уважения. Он всегда стремился быть хорошим отцом. Не думаю, что есть мужчины, способные приложить к этому столько усилий, сколько приложил он.

Она широко улыбнулась сквозь стоящие у нее в глазах слезы.

– Скажите мне теперь, кто вы такие?

– Дрезденские куколки! – хором воскликнули мы с Кристофером.

– Будете вы теперь верить бабушке, когда она называет вас порождением дьявола?

– Нет! Никогда, никогда!

И все же, и все же… я чувствовала, что мне еще придется поломать голову кое над чем из того, что говорили и она, и бабушка. Хотелось верить, что Бог доволен нами, доволен тем, что мы из себя представляем. Я не могла не верить, должна была верить. нужно соглашаться, кивать головой и говорить «да», а не сидеть, безмолвно уставившись на маму, как близнецы. Нельзя, невозможно быть такой подозрительной, нельзя!

Крис неожиданно заговорил громким, убедительным голосом:

– Да, мама, я верю всему, что ты сказала, потому что, если бы Бог не одобрял вашего союза с отцом, он наказал бы вас через ваших детей. Думаю, Бог не так ограничен и подвержен предрассудкам, как наши дедушка и бабушка. Как может эта женщина говорить такие гнусности, когда у нее есть глаза и она видит, что мы не уродливые, не безобразные и уж тем более не умственно отсталые?

Слезы облегчения хлынули из маминых глаз, как река, прорвавшая плотину. Прижав к себе Кристофера, она поцеловала его в макушку. Потом, не обращая внимания на остальных, она обхватила его лицо ладонями и, глядя прямо в глаза, зашептала:

– Спасибо, спасибо за то, что ты понимаешь меня, сынок. Спасибо тебе, что ты не винишь своих родителей за то, что они сделали.

– Я люблю тебя, мама. Я всегда пойму тебя, что бы ты ни делала.

– Да, – пробормотала она, – ты поймешь, я знаю, что ты меня поймешь.

Неловко взглянув на меня, она заметила, как я пытаюсь взвешивать и анализировать ее слова.

– Любовь не всегда приходит по твоему желанию. Иногда это случается против твоей воли. – Склонившись, она взяла моего брата за руки и приникла к ним. – Мой отец боготворил меня. Он не хотел со мной расставаться. Он не желал, чтобы я выходила замуж. Я помню, когда мне было двенадцать лет, он обещал оставить мне все свое состояние, если я не покину его до самой смерти.

Внезапно она вскинула голову и посмотрела на меня, очевидно увидев в моих глазах сомнение и немой вопрос. Ее взгляд сделался глубоким и задумчивым.

– Возьмитесь за руки, – энергично приказала она, расправляя плечи и отпуская одну руку Криса. – Повторяйте за мной: «Мы идеальные дети. Умственно, физически, эмоционально мы полноценны и угодны Богу во всех отношениях. Мы имеем право жить, любить и наслаждаться жизнью, как все остальные дети на земле».

Улыбнувшись мне, она протянула освободившуюся руку и предложила Кэрри и Кори встать в эту семейную цепочку.

– Здесь вам очень пригодятся небольшие ритуалы, чтобы помочь пережить одиночество, – своеобразные вехи, отмечающие путь и не дающие сбиться с курса. Я хотела бы оставить вам несколько таких памяток. Когда я смотрю на тебя, Кэти, я вижу себя в твои годы. Люби меня, Кэти, верь мне, пожалуйста.

Запинаясь, мы выполнили ее указание и повторили это заклинание, которое с тех пор должно было приходить к нам на помощь, когда нас будут одолевать сомнения. Когда мы закончили, мама улыбнулась в знак одобрения, пытаясь вселить в нас надежду и уверенность.

– Знаете, – сказала она обрадованно, – я прожила сегодняшний день в постоянных мыслях о вас, все время думая о нашем будущем. Я решила, что мы не можем продолжать жить здесь, всецело находясь во власти моих матери и отца. Моя мать – жестокая, бессердечная женщина, которая по какому-то странному стечению обстоятельств родила меня, но никогда не любила. Всю свою любовь она отдала сыновьям. Получив ее письмо, я безрассудно надеялась, что она будет обращаться с вами иначе, чем обращалась со мной. Я думала, что ее характер смягчился с годами и, увидев вас, она поведет себя как все бабушки – примет внуков с распростертыми объятиями и будет рада, что на старости лет она может посвятить себя детям. Я так верила, что стоит ей посмотреть на вас…

Она запнулась, и на глазах у нее опять выступили слезы. Всем своим видом она давала понять, что, с ее точки зрения, ни один человек в здравом уме и трезвой памяти не может не любить ее детей.

– Я еще могу понять ее неприязнь к Кристоферу, – продолжала она, крепко прижав брата к себе и целуя его в щеки, – ведь он так похож на своего отца… В тебе, Кэти, она, должно быть, видит меня, а меня она никогда не любила, наверное, еще и потому, что ревновала ко мне отца. Но я и в мыслях не допускала, что она будет так жестока к любому из вас и тем более к моим маленьким двойняшкам. Я сама себе внушила, что с возрастом люди меняются и осознают свои ошибки, но теперь вижу, как сильно я ошибалась. – И она смахнула с лица слезы. – Поэтому завтра я еду в ближайший большой город и поступаю в школу бизнеса, где меня научат работать секретарем. Я научусь печатать, стенографировать, вести бухгалтерский учет и систематизировать документы, – научусь всему, что должна знать хорошая секретарша. Когда я выучусь и получу свидетельство, я смогу подыскать хорошую работу с приличным жалованьем. И тогда у меня будет достаточно денег, чтобы забрать вас отсюда. Мы найдем квартиру где-нибудь поблизости, чтобы я могла навещать отца. Так что скоро мы будем снова жить под одной крышей, нашей собственной крышей, и станем настоящей семьей.

– О, мама, – радостно воскликнул Крис, – я знал, что ты найдешь выход! Я знал, что ты не позволишь запереть нас здесь надолго.

Он наклонил голову и с удовлетворением посмотрел на меня, как будто он никогда и не сомневался в том, что уж кто-кто, а его мама способна разрешить любую проблему, какой бы сложной она ни была.

– Верьте мне, – сказала мама, улыбаясь в знак того, что уверенность вернулась к ней, и снова поцеловала Кристофера.

Какой-то гранью своего «я» я вдруг захотела быть похожей на моего брата Кристофера и принимать все сказанное мамой за некую священную клятву. Но мои мысли предательски возвращались к ее словам о собственной безвольности и несамостоятельности, о том, что ей недостает поддержки со стороны папы.

– Сколько времени понадобится, чтобы выучиться на секретаршу? – подавленно спросила я.

Быстро, слишком быстро она ответила:

– Совсем недолго. Около месяца. Но если это займет больше времени, вы должны проявить терпение и понять, что я не очень сообразительна в таких вопросах, и это не моя вина, – закончила она торопливо, как будто видела, что я считаю ее поведение неестественным. – Когда ты рождаешься в богатой семье и получаешь образование в закрытом пансионе, где учатся только дочери исключительно богатых и влиятельных людей, а затем в специальной школе, где тебя учат этикету, преподают небольшой набор классических предметов, а в основном готовят к романтическим взаимоотношениям с молодыми людьми, выходу в свет и развлечению гостей в качестве образцовой хозяйки дома… Меня не учили ничему практическому. Я не могла представить, что когда-нибудь мне понадобятся деловые навыки. Я считала, что обо мне всю жизнь будет заботиться муж, а если не муж, то отец. В своего будущего мужа я влюбилась с первого взгляда и точно знала, что мы поженимся, как только мне исполнится восемнадцать лет.

В эту минуту она, сама того не подозревая, преподала мне урок, который я запомнила на всю жизнь. Никогда я не поставлю себя в такую зависимость от мужчины, что не смогу сама проложить себе дорогу в жизни, какие бы жестокие удары судьбы на меня ни обрушились! Но больше всего я чувствовала себя обозленной, неловкой, виноватой, одновременно понимая, что во всем виновата она и что теперь у нее нет ни малейшего представления о том, что нас всех ожидает.

– Я ухожу, – сказала она, вставая.

Близнецы разразились плачем.

– Мама, не уходи! Не оставляй нас! – кричали они, обхватив руками ее колени.

– Я приду завтра, рано утром, перед тем как ехать в эту бизнес-школу. Правда, Кэти, – добавила она, глядя прямо на меня, – я обещаю, что буду стараться. Я хочу увести вас отсюда не меньше, чем вы сами.

Уже в дверях она сказала, что то, что мы видели ее спину, наверное, к лучшему, потому что мы теперь поняли, как бессердечна ее мать.

– Ради бога, не нарушайте ее правила. Скромно ведите себя в ванной. Поймите, она может поступить так бесчеловечно не только со мной, но и с моими детьми.

Она раскрыла руки для объятий, и мы побежали к ней, забыв о рубцах на ее спине.

– Я так люблю вас, – всхлипнула она. – Положитесь на меня. Я приложу все усилия, клянусь. Я чувствую себя здесь такой же узницей, как и вы, точно так же пойманной в тиски обстоятельств. Постарайтесь думать о хорошем, когда будете ложиться спать, и помните, что, как бы ни было плохо, все не так плохо, как кажется. Вы знаете, что я умею вызывать симпатию, и мой отец меня когда-то очень любил. Поэтому ему будет нетрудно снова полюбить меня, не правда ли?

Да-да, это уж точно. В душе всегда остается след от сильной любви, и она легко разгорается снова. Я знала это, я влюблялась уже шесть раз.

– Когда вы выключите свет и уляжетесь спать, то в темноте этой комнаты помните, что завтра, после того как я запишусь в эту школу, я пойду покупать вам новые игрушки и настольные игры, чтобы помочь вам скоротать время. А потом, очень скоро, я сделаю так, что отец снова полюбит меня и простит мне все старые обиды.

– Мама, – спросила я, – а у тебя хватит денег на все эти покупки?

– Да, конечно, – быстро ответила она, – у меня достаточно денег. Мои родители очень гордые люди, и они не допустят, чтобы в глазах их друзей и соседей я выглядела неопрятной и неухоженной. Они обеспечат и меня, и вас, вот увидите. А я буду использовать каждую свободную минуту и откладывать каждый лишний доллар, чтобы приблизить день, когда мы сможем уехать отсюда и жить сами по себе, в отдельном доме.

Сказав это на прощание, она послала нам воздушный поцелуй, а потом закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке.

Еще одна ночь взаперти.

Теперь мы знали намного больше, может быть, даже слишком много.

После маминого ухода мы с Крисом легли спать. Перед тем как свернуться калачиком на своей кровати, спиной к Кори, он ободряюще улыбнулся мне. Закрывая глаза, он пробормотал:

– Спокойной ночи, Кэти. Пусть тебя не кусают клопы.

Кристофер заснул, и я прильнула к маленькому теплому тельцу Кэрри, так что она лежала у меня в руках, а я уткнулась головой в ее мягкие волосы.

Немного повертевшись, я успокоилась, уставившись перед собой и всем телом чувствуя абсолютную, обволакивающую тишину этого огромного спящего дома. Ни шороха, ни движения, ни скрипа, ни телефонных звонков – ничего не было слышно. Я не улавливала ни звуков включаемого и выключаемого кухонного оборудования, ни собачьего лая. Не слышно было и машин, проезжающих внизу, свет фар которых мог бы проникнуть через тяжелые шторы.

Трусливые мысли начали возникать у меня в голове, убеждая, что мы – запертое, никому на свете не нужное порождение дьявола. Они окружили меня со всех сторон, стремясь сделать так, чтобы я почувствовала себя жалкой и никчемной. Надо было найти способ справиться с ними. Мама! Она любит нас, мы ей нужны, она сделает все, чтобы стать секретаршей у какого-нибудь удачливого бизнесмена. Обязательно! Я была уверена, что она это сделает. Она не пойдет на поводу у своих родителей, которые хотят, чтобы она отвернулась от нас. Обязательно, обязательно.

– Боже, – молилась я, – помоги маме научиться быстрее.

В комнате было ужасно жарко и душно. Я слышала, как снаружи ветер шуршит листьями деревьев, но он был недостаточно сильным, чтобы залететь сюда и сделать комнату попрохладней, просто давал знать, что там, за окном, свежий воздух и если мы широко откроем окна, то им наполнится и эта комната. Я так хотела оказаться снаружи! Разве мама не говорила, что ночи в горах холодные даже летом?

Стояло лето, и в комнате было далеко не прохладно при закрытых окнах.

В розоватой полутьме Крис шепотом позвал меня по имени:

– Кэти, о чем ты думаешь?

– О ветре. Воет, как волк.

– Так и знал, что ты пребываешь в хорошем настроении. Или я не я, или тебе надо принимать таблетки от меланхолии.

– Могу тебя еще повеселить: шепот ветра напоминает голоса умерших, которые пытаются сказать нам о чем-то.

Он заскрипел зубами:

– А теперь, Кэтрин Долл, – (сценический псевдоним, который я собиралась когда-нибудь использовать), – слушай меня внимательно. Я приказываю тебе не предаваться своим жалким страхам. С этой минуты мы будем принимать каждый час таким, какой он есть, не переставая думать о следующем часе, и я уверен, что в нашем положении это значительно легче, чем вести счет на дни и недели. Старайся больше думать о музыке, пении и танцах. По-моему, ты говорила, что никогда не грустишь, если в голове у тебя звучит какая-нибудь мелодия.

– А о чем будешь думать ты?

– Если бы я не хотел спать, то рассказал бы тебе о своих мыслях на десять увесистых томов. Так или иначе, ты знаешь мою мечту. Наверное, сейчас, перед сном, я буду думать, на какие игры мы сможем потратить наше время.

Широко зевнув, он вытянулся на кровати и в который раз улыбнулся мне:

– Что ты думаешь по поводу всех этих разговоров про уродцев с копытами, хвостами и рогами, которые получаются от брака близких родственников?

– А ты, будущий доктор и искатель всех и всяческих знаний, можешь сказать, возможно ли это с научной точки зрения?

– Не-а, – уверенно ответил он, как будто хорошо знал предмет. – Если бы это было так, мир наполнился бы дьяволоподобными монстрами, хотя, откровенно говоря, я был бы не прочь взглянуть на дьявола хоть одним глазком.

– Я иногда вижу чертей во сне.

– Ха! – усмехнулся Крис. – Опять ты со своими снами. Скажи лучше, как тебе понравились близнецы? Честное слово, я горжусь ими, ведь они не побоялись бросить вызов нашей великанше-бабушке. Черт возьми, они действительно смелые ребята. Правда, я все время боялся, что она сделает с ними что-то ужасное.

– Ты считаешь, что она не сделала ничего ужасного? Она подняла Кэрри за волосы. Малышке наверняка было больно. А Кори она толкнула с такой силой, что тот покатился, и это тоже было больно. Чего еще ты хочешь?

– Все могло бы быть намного хуже.

– Я думаю, она просто сумасшедшая.

– Может быть, может быть, – сонно пробормотал он.

– Ведь близнецы такие маленькие. Кори просто защищал Кэрри, ты ведь знаешь, как они привязаны друг к другу. – Я немного поколебалась, прежде чем перейти к тому, что меня так волновало. – Крис, ты думаешь, наши папа и мама правильно сделали, что полюбили друг друга? Они могли как-то остановить это?

– Не знаю. Давай не будем говорить об этом. Я чувствую себя как-то неловко.

– Я тоже. По крайней мере, теперь ясно, почему у нас у всех голубые глаза и светлые волосы.

– Ага, – зевнул он, – точно. Дрезденские куколки. Это мы.

– Ты был прав. Я всегда хотела играть в игры весь день напролет. Ты только подумай: если мама принесет нам новый, улучшенный вариант «Монополии», мы сможем закончить игру.

До этого нам никогда не удавалось доиграть до конца.

– И еще, Крис. Серебряные балетные туфли будут мои.

– Хорошо, – пробормотал он. – А я возьму шлем или гоночную машину.

– Шлем, пожалуйста.

– Хорошо. Извини, я забыл. Близнецов мы научим быть банкирами и считать деньги.

– Сначала нам придется просто научить их считать.

– Это ничего. Фоксворты понимают толк в деньгах с рождения.

– Но мы не Фоксворты!

– А кто же?

– Доллангенджеры! Вот кто!

– Ладно, пусть будет по-твоему. – И он снова пожелал мне спокойной ночи.

Я снова опустилась на колени у кровати и молитвенно сложила руки под подбородком. Очень тихо я начала молитву:

– Сейчас, когда ложусь я спать, прошу я Господа опять…

Но почему-то я не смогла произнести эти слова о том, чтобы Бог позаботился о моей душе, если я умру во сне. Пропустив эту часть, я попросила благословения для мамы, Криса, близнецов и для папы, где бы он ни находился там, на небесах.

Потом я снова забралась в кровать и стала думать о торте, печенье и мороженом, которые бабушка почти пообещала нам вчера вечером, если мы будем хорошо себя вести.

А мы вели себя хорошо.

По крайней мере, пока Кэрри не напала на нее. С другой стороны, она все равно пришла без всякого десерта.

Откуда она знала, что мы вдруг поведем себя так недостойно?

– О чем ты теперь размышляешь? – спросил Крис сонным голосом.

Я думала, что он давно заснул и не смотрит на меня.

– Да так, ни о чем. О мороженом и прочих сладостях, которые наша бабушка обещала нам за хорошее поведение.

– Завтра будет еще один шанс, так что не думай, что все кончено. И потом, завтра близнецы наверняка забудут о своем желании выйти наружу. У них не очень долгая память.

Да, действительно. Они уже забыли папу, а он погиб всего-навсего в апреле. Как быстро из их памяти выветрился образ отца, который любил их больше жизни!

А я не могла отказаться от воспоминаний о нем – не могла и не хотела, хотя уже достаточно смутно помнила, как он выглядел. Я просто чувствовала его.

 

Минуты как часы

Дни шли и шли. Без всяких изменений. Что бы вы делали со своим временем, если бы оно было у вас в таком избытке? На что бы вы обратили внимание, если уже видели все вокруг тысячу раз? Какое направление приняли бы ваши мысли, когда все ваши мечты и стремления разбились о непреодолимые проблемы? Можно было вообразить, как ты выбегаешь наружу в лес и слышишь шорох сухих листьев под ногами. Можно было представить себя купающейся в озере неподалеку от дома Фоксвортов или в прохладном горном ручье. К сожалению, я понимала, что все эти мечты похожи на паутину, рвущуюся на части при слабом прикосновении, и не могла не осознавать той мрачной реальности, в которую окунули нас последние события. Где же счастье? Ждет нас впереди или осталось позади? По крайней мере, оно было не здесь, в этой секунде, минуте, часе. Единственным, что давало нам силы, была надежда.

Крис говорил, что тратить время зря – преступление. Время – это самое ценное, что у нас есть. Ни один человек еще не обладал достаточным временем, чтобы узнать все, что он хотел. Мир вокруг нас был охвачен суетой, восклицая: «Торопитесь, торопитесь, торопитесь!»

У нас была масса времени, миллион книг для чтения, часы, когда мы могли дать волю воображению. Творческий гений рождается в момент бездеятельности, мечтая о невозможном и впоследствии воплощая это невозможное в жизнь.

Мама, как и обещала, навещала нас с новыми играми и игрушками, чтобы занять наше время. Мы с Крисом были в восторге от «Монополии», «Скрэбла», китайских шашек, обыкновенных шашек, а потом, когда она принесла двойную колоду карт для игры в бридж, мы стали настоящими асами!

С близнецами все было хуже, они еще не доросли до игр со сложными правилами. Ничто не могло удержать их внимания: ни множество крошечных машинок, купленных для них мамой, ни самосвалы, ни электрическая железная дорога, которую Крис соединил так, что поезд проходил под кроватью, под трюмо, в сторону тумбочки и под комодом. Мы все время рисковали на что-нибудь наступить. Одно можно было сказать определенно: они ненавидели чердак и боялись его.

Мы всегда вставали рано. Будильника не было, у нас были только наручные часы. Но какая-то независящая от моей воли биологическая система заставляла меня вставать, даже если я этого совсем не хотела.

Очередь на пользование ванной менялась через день: один день первыми были мальчики, один – девочки. Перед приходом бабушки мы должны были быть полностью одетыми. А не то…

Она входила в нашу всегда сумеречную комнату, а мы стояли по стойке «смирно», ожидая, когда она поставит корзину для пикника и удалится. Она редко заговаривала с нами и обычно спрашивала, молились ли мы перед тем, как сесть за стол, и перед сном и читали ли страницу из Библии.

– Знаете, – сказал в один из ее приходов Крис, – мы читаем не по страницам, а целыми главами. И если вы думаете, что это для нас наказание, то забудьте. Это очень увлекательное чтение. Там можно найти больше похоти и насилия, чем в любом фильме, а о грехе в Библии говорится больше, чем в любой книге, какие я до сих пор читал.

– Заткнись, мальчишка, – огрызнулась она. – Я спрашивала не тебя, а твою сестру.

И она приказала мне прочитать выученную цитату. Мы часто подшучивали над ней, потому что, если как следует поискать, в Библии можно найти цитаты на все случаи жизни.

В тот раз я ответила:

– «Для чего вы заплатили злом за добро?» Бытие, глава сорок четыре, стих четыре.

Она оскалилась, развернулась и вышла. Через несколько дней она бросила Крису, не глядя в его сторону:

– Приведи мне цитату из книги Иова. И не пытайся делать вид, что ты читаешь Библию, когда я прекрасно знаю, что это не так.

Крис был во всеоружии.

– Иов, глава двадцать восемь, стих двенадцать: «Но где премудрость обретается и где место разума?» Иов, глава двадцать восемь, стих двадцать восемь: «И сказал человеку: „вот, страх Господень есть истинная премудрость, и удаление от зла – разум“». Иов, глава тридцать один, стих тридцать пять: «Вот мое желание, чтобы Вседержитель отвечал мне, и чтобы защитник мой составил запись». Иов, глава тридцать два, стих девять: «Не многолетние только мудры, и не старики разумеют правду».

И он продолжал бы до бесконечности, но бабушка залилась краской от бессильной ярости. Больше она никогда не просила его приводить цитаты, а потом перестала экзаменовать и меня, потому что я тоже старалась находить что-нибудь двусмысленное.

Мама появлялась каждый вечер около шести, всегда второпях и задыхаясь. Она приходила с грудой подарков, новыми играми и книгами. Потом она опрометью неслась в свои апартаменты принимать ванну и переодеваться для какого-нибудь званого обеда с обязательными слугами, подающими на стол, и, судя по тому, что она успевала впопыхах рассказать, с ними часто обедали гости.

– Очень многие вопросы решаются за обедом или ужином, – поведала она.

Лучше всего было, когда ей удавалось унести со стола изысканные канапе и прочие деликатесы. Но конфет никогда не было, чтобы мы не портили зубы.

Лишь по субботам и воскресеньям ей удавалось побыть с нами подольше и пообедать за нашим низким столиком. Однажды она похлопала себя по животу:

– Смотрите, как я растолстела. Ведь мне приходиться обедать с моим отцом, потом говорить, что я хочу вздремнуть, и снова садиться за стол с вами.

В такие минуты мы были особенно счастливы, потому что они напоминали доброе старое время, когда папа был еще жив.

В одно из воскресений мама вошла в комнату, пахнущая свежестью, с квартой ванильного мороженого и шоколадным тортом из пекарни неподалеку. Мороженое почти растаяло и скорее напоминало суп, но мы все равно съели его. Мы упрашивали маму остаться ночевать с нами и спать на кровати между мной и Кэрри, чтобы, проснувшись утром, все еще видеть ее. Но она оглядела заваленную игрушками спальню и покачала головой:

– Простите меня, но я не могу. Действительно не могу. Горничные удивятся, что я не спала на своей кровати, и, кроме того, троим в одной постели будет слишком тесно.

– Мама, – спросила я тогда, – долго нам еще ждать? Мы здесь уже две недели, а кажется, что целых два года. Когда наконец дедушка простит тебя за то, что ты вышла замуж за папу? Когда ты скажешь ему о нас?

– Мой отец разрешил мне пользоваться одной из машин, – ответила она, как мне показалось, уклончиво. – Поэтому я думаю, что он собирается простить меня, иначе он не позволил бы мне спать под одной крышей, питаться с его стола и ездить на его машине. Но пока у меня не хватает решимости признаться, что я прячу от него четверых детей. Мне необходимо очень точно рассчитать, когда и при каких обстоятельствах сделать такое признание. Вам придется потерпеть.

– Что он сделает, если узнает? – спросила я, не обращая внимания на нахмурившегося Криса, который уже не раз говорил мне, что, если я не перестану задавать вопросы, мама будет приходить к нам все реже и реже, и что мы тогда будем делать?

– Не знаю, как он поступит, – боязливо прошептала она. – Обещай мне, Кэти, что ты сделаешь все, чтобы слуги вас не услышали. Он жестокий, бессердечный человек, и он обладает огромной властью. Дайте мне время, и я скажу ему все, когда он будет готов это услышать.

Она ушла около семи часов, и вскоре после этого мы легли спать. Мы рано ложились, потому что рано вставали. И чем дольше ты спишь, тем короче кажутся дни. Сразу после десяти мы тащили близнецов на чердак. Исследования гигантского чердака были лучшим способом убить время. Там было два пианино, и Кори часто взбирался на круглую табуретку, высоту которой можно было регулировать, и вертелся на ней. Время от времени он ударял по желтым клавишам, поднимал голову и внимательно вслушивался. Пианино было расстроено, и от его звуков болела голова.

– Неправильно звучит, – сказал он однажды. – Почему звук неправильный?

– Его нужно настроить, – отвечал Крис, не раз пытавшийся сделать это.

В конце концов он только порвал струны. На этом попытки извлечь что-либо из двух пианино закончились. Кроме них, на чердаке было пять патефонов, каждый с небольшой белой фигуркой собаки, очаровательно поднимающей мордочку, как бы вслушиваясь в звуки музыки. Правда, работал лишь один. Мы часто заводили его, и по чердаку разносилась странная, диковинная музыка со старых пластинок. В нашем распоряжении было несколько стопок пластинок с записями Энрико Карузо, но, к сожалению, они пришли в негодность, сложенные одна на другую даже без картонных конвертов. Сев полукругом, мы слушали их несколько раз. Мы с Крисом знали, что он был одним из величайших певцов-мужчин, и теперь у нас была возможность оценить его искусство. Его голос был таким высоким, что казался фальшивым. Непонятно, что в нем было такого великого. Правда, по какой-то странной причине Кори он очень нравился.

Потом у патефона постепенно кончался завод, и голос Карузо превращался в стон. Тогда один из нас со всех ног бросался к патефону и заводил до отказа, так что голос Карузо становился похожим на скороговорку утенка Дональда. Близнецы хохотали. Естественно, ведь это был их тайный язык.

Кори целями днями сидел на чердаке и слушал пластинки. Кэрри, наоборот, вечно слонялась в поисках новых занятий, не зная, чем бы еще себя развлечь.

– Я ненавижу это огромное, гадкое место! – вопила она в триллионный раз. – Заберите меня отсю-у-уда! Немедленно! Сейчас же! Заберите меня, или я буду пинать стены! Я буду! Я могу! Не думайте, я могу!

Подбежав к стене, она начала колотить в нее руками и ногами и умудрилась содрать в кровь свои маленькие кулачки, прежде чем ее удалось оттащить.

Мне было жаль и ее, и Кори. Мы все были не прочь разрушить эти стены и бежать куда глаза глядят. Правда, в случае с Кэрри стены могли скорее рухнуть от ее трубных воплей, как упали стены Иерихона.

Для нас стало настоящим облегчением, когда она, преодолев страхи, научилась сама находить дорогу вниз, в комнату, где могла поиграть с куклами, маленькой плитой и чайными чашечками (у нее была даже кукольная гладильная доска с утюгом, который, правда, не нагревался).

Впервые близнецы могли провести несколько часов друг без друга, и Крис говорил, что это хорошо. Кори был в восторге от патефонной музыки на чердаке, а Кэрри внизу болтала со своими куклами и «вещами».

Еще одним способом проведения времени было бесконечное купание и мытье головы шампунем. В конце концов мы, наверное, превратились в самых чистых детей на свете. Мы дремали после обеда, который пытались растянуть как можно дольше. Мы с Крисом устраивали соревнования, кто быстрее очистит яблоки, не отрывая ножа, чтобы кожура сходила спиралью; чистили апельсины, стараясь полностью удалить белую мякоть, которую терпеть не могли близнецы; раскладывали сырные крекеры на четыре равные части по коробочкам.

Нашей самой опасной и увлекательной игрой было передразнивать бабушку, всегда боясь, что вот сейчас она войдет в дверь и застанет одного из нас переодетым в какую-нибудь паршивую серую скатерть с чердака, изображающую ее вечную униформу из серой тафты.

– Дети, – говорил Кристофер, стоя у двери с невидимой корзиной для пикника. – Надеюсь, вы вели себя скромно, почтительно, одним словом, подобающим образом? Ваша комната в вопиющем беспорядке. Девочка, ты, в том углу, поправь наволочку на подушке, или я раздроблю тебе череп одним взглядом!

– Пощади, бабушка! – восклицала я, падая на колени и подползая к «бабушкиным» ногам, молитвенно сложив руки. – Я смертельно устала, ведь я отскребывала налет со стен на чердаке. Я должна была отдохнуть!

– Отдохнуть?! – рычала «бабушка», платье которой было вот-вот готово упасть. – Нет отдыха для развращенных, испорченных и недостойных. Они работают до самой смерти, а потом в аду их подвешивают над жаровней на вечные времена!

И она начинала зловеще двигать руками над покрывалом, отчего близнецы пугались и вскрикивали. После этого, скрываясь за взметнувшейся вверх скатертью, «бабушка» таинственно исчезла, а на ее месте стоял Крис и широко улыбался.

В эти первые недели секунды казались нам часами, несмотря на все наши попытки отвлечься и не думать о времени, а перепробовали мы бессчетное количество занятий. Наши сомнения и страхи, надежды и бесплодные ожидания постоянно держали нас в напряжении. Желанный миг свободы все не приходил и не приходил.

Теперь близнецы бежали ко мне со своими занозами и царапинами от гнилых досок на чердаке. Я аккуратно вынимала занозы пинцетом, а Крис прикладывал антисептик и заклеивал ранки пластырем, который они очень любили. Небольшая ранка на пальце была достаточной причиной для того, чтобы я утешала их всеми возможными способами, укачивала, укладывала в постель и на прощание щекотала, чтобы они развеселились. Маленькие ручки то и дело норовили обнять меня. Я была любима, очень любима. И очень нужна.

Наши двойняшки больше походили на трехлетних, чем пятилетних детей. Не речью, а скорее поведением: тем, как они терли глаза маленькими кулачками, надували губы, когда им в чем-то отказывали, или задерживали дыхание и наливались краской от недовольства, вынуждая давать им то, что они просят. Я сдавалась гораздо легче, чем Крис, всегда говоривший, что они не задохнутся, как бы ни старались. Но все равно видеть их лица побагровевшими было страшновато.

– В следующий раз я просто буду игнорировать их, – сказал мне как-то Крис. – И хочу, чтобы ты делала то же самое, даже если для этого придется закрыться в ванной. И поверь, с ними ничегошеньки не случится.

В конце концов они вынудили меня именно к этому, и ничего страшного не произошло. Это был последний раз, когда они применили подобное средство, чтобы не есть непонравившееся им блюдо, а надо сказать, что не нравилось им очень многое.

Как и все маленькие девочки, Кэрри была очень гибкой и любила делать мостик. Кроме того, ей очень нравилось прыгать по комнате, задирая юбку и показывая панталончики с оборкой из ленты – единственный вид панталон, который она соглашалась носить. В дополнение к оборкам они были украшены розами – вышитыми или сделанными из цветных ленточек. Приходилось по десять раз на дню повторять ей, какая она хорошенькая.

Кори, естественно, носил шорты, как Кристофер, и очень этим гордился: в его памяти еще живо стояли подгузники, которые он надевал не так давно, особенно когда у него пошаливал мочевой пузырь. У Кэрри была другая проблема: у нее начинался понос, стоило ей поесть любых фруктов, кроме цитрусовых. Я возненавидела дни, когда на десерт у нас были фрукты, особенно виноград, персики и яблоки – все имели одинаковое действие. Честное слово, как только в дверях появлялись фрукты, я бледнела, представляя очередную стирку трусиков с ленточными оборками. Чтобы избежать этого, нужно было, угадав нужный момент, хватать Кэрри под мышки и стремглав бежать с ней в туалет. И если я не успевала или, скорее, Кэрри успевала, по комнате разносился гомерический смех Криса. Он всегда держал под рукой пресловутую голубую вазу, поскольку Кори тоже был не из терпеливых и горе, если ванная была занята его сестрой. Он не однажды мочил свои шорты и, опозоренный, прятал лицо, прижимаясь к моим коленям. (Кэрри никогда не стыдилась, видимо считая, что все происходит из-за моей медлительности.)

– Кэти, когда мы выйдем отсюда? – прошептал мне как-то Кори после одного из «происшествий».

– Как только мама скажет.

– Почему она не говорит?

– Там, внизу, живет один старый человек, который не знает о нас. Мы должны ждать, когда он снова полюбит маму и примет нас.

– Кто этот старик?

– Наш дедушка.

– Он что, вроде нашей бабушки?

– Боюсь, что да.

– А почему он нас не любит?

– Он не любит нас, потому что… потому что у него плохо со здравым смыслом. Я думаю, у него что-то не в порядке с головой, а не только с сердцем.

– А мама все еще любит нас?

Этот последний вопрос не давал мне спать всю ночь.

Прошли недели, и однажды в воскресенье мама не приходила к нам весь день. Было мучительно сознавать, что она где-то рядом, в этом самом доме, что сегодня у нее на курсах выходной.

Я ничком лежала на полу, читая книгу «Неизвестный Иуда», Крис рылся на чердаке в поисках нового чтива, а близнецы возились на полу с игрушечными машинками.

Время шло медленно, и день уже клонился к вечеру, когда дверь наконец распахнулась и мама впорхнула в комнату в теннисных туфлях, белых шортах, белой матроске с красной и синей отделкой на воротнике и вышитым якорем. Ее лицо покрылось розовым загаром. Она выглядела энергичной, здоровой и непередаваемо счастливой – прямая противоположность тому вялому и почти болезненному виду, который мы приобрели в этой душной комнате.

Одежда для катания на яхте.

Ага, теперь понятно, чем она занималась. Я с неприязнью посмотрела на нее, чувствуя, как моя кожа тоскует по солнечным лучам, и с завистью перевела взгляд на ее ноги, тоже загорелые и здоровые. Ее волосы были немного растрепаны ветром, что делало ее еще в десять раз более красивой, земной и сексуальной. А ведь она была почти старой, скоро ей исполнится сорок.

Сегодня она наверняка провела самый приятный день с тех пор, как умер папа. Был уже вечер, пять часов.

В семь часов внизу начнется ужин. Это означает, что на нас у нее осталось очень мало времени, и скоро она спустится к себе, примет ванну и переоденется во что-нибудь более подходящее для ужина.

Отложив в сторону книгу, я развернулась и села. Было больно, и очень хотелось сказать ей что-нибудь обидное.

– Где ты была? – спросила я противным тоном.

Какое право имела она развлекаться, когда мы оставались запертыми и были лишены тех развлечений, что полагались нам по возрасту? Я потеряла свое двенадцатое лето, Крис – четырнадцатое, а близнецы – пятое.

Мой обвиняющий тон пригасил ее лучезарную улыбку. Она побледнела, губы задрожали, и, наверное, она на минуту пожалела, что оставила нам большой настенный календарь, чтобы мы знали, когда наступят выходные. Сетка была заполнена красными крестиками, отмечавшими прошедшие дни нашего заключения, наши жаркие, одинокие, полные напряжения и горечи дни.

Мама опустилась в кресло, положив ногу на ногу, и стала рассеянно обмахиваться журналом.

– Извините, что заставила вас ждать. Хотела зайти к вам сегодня утром, но пришлось все внимание уделять отцу, да и на вторую половину дня у меня были планы, но я изменила их, чтобы встретиться с вами до ужина. – Она не выглядела вспотевшей, но тем не менее подняла руку и начала обмахивать журналом под мышкой. – Я каталась на яхте, Кэти, – сказала она. – Мои братья учили меня ходить под парусом, еще когда мне было девять лет, а потом, когда ваш отец переехал к моим родителям, я давала ему уроки. Мы проводили на озере много времени. Когда ты на судне под парусами, возникает ощущение полета. Это так прекрасно! – добавила она нерешительно, видимо осознав, что веселилась за наш счет.

– Под парусами? – почти провизжала я. – Ты должна была быть внизу и рассказывать дедушке о нас. Сколько еще ты собираешься держать нас здесь взаперти? До скончания веков?

Она нервно оглядела комнату и сделала движение, чтобы встать с кресла, которое сохранялось специально для нее, как своеобразный трон. Наверное, она ушла бы из комнаты, если бы не Крис, спустившийся с чердака со стопкой энциклопедий, таких старых, что в них не было ничего о телевидении и реактивных самолетах.

– Кэти, не кричи на мать, – сурово сказал он. – Привет, мама. Ну и ну, как здорово ты выглядишь! Мне нравится этот матросский костюм.

Он положил книги на туалетный столик, который использовал как письменный стол, и направился к маме, чтобы обнять ее. Я чувствовала, что меня предали – сначала мама, а потом брат. Лето почти прошло, а мы ни разу не устраивали пикник, не плавали, не ходили в лес, близко не подходили к лодке и не надевали купальный костюм, даже для купания в бассейне на заднем дворе.

– Мама, – воскликнула я, вскакивая на ноги, готовая бороться за свободу. – По-моему, самое время сказать о нас твоему отцу! Мне надоело проводить все время в этой комнате и играть на чердаке! Я хочу, чтобы близнецы наконец увидели солнечный свет и свежий воздух, и сама хочу на волю не меньше! Если дедушка простит тебя за то, что ты вышла замуж за отца, то почему бы ему не принять нас? Неужели мы такие страшные, безобразные, глупые, что он не хочет иметь таких родственников?

Она отстранила от себя Криса, устало опустилась в кресло, из которого только что встала, и закрыла ладонями лицо. Интуитивно я поняла, что она собирается открыть нам глаза на что-то, что до сих пор скрывала. Позвав Кори и Кэрри, я посадила их по бокам от себя и обняла. Крис, хотя я и думала, что он останется рядом с мамой, подошел к кровати и сел рядом с Кори. Мы снова сидели рядком, как птенцы на веревке для сушки белья, боящиеся, что сильный порыв ветра сдует нас и мы разлетимся в стороны.

– Кэти, Кристофер, – начала мама, все еще глядя в пол и нервно сжимая руки на коленях. – Я не была с вами до конца откровенной.

Как будто я уже не догадалась.

– Ты останешься с нами ужинать? – спросила я, неосознанно пытаясь отложить момент истины.

– Спасибо за приглашение. Я очень хотела бы, но у меня другие планы на вечер.

А ведь это был наш день, наша очередь проводить с ней время. Вчера она пробыла у нас всего полчаса.

– Письмо, – проговорила она, поднимая голову, и тени окрасили ее синие глаза в зеленый цвет, – письмо, которое прислала мне моя мать, когда мы были еще в Гладстоне. В нем она приглашала нас сюда. Я не сказала вам о том, что мой отец сделал внизу небольшую приписку.

– Продолжай, мама, – сказала я. – Не бойся, мы готовы услышать все, что ты скажешь.

Наша мама была уравновешенной женщиной, спокойной и собранной. Но одно ее выдавало – руки. По ним всегда можно было судить о ее состоянии. Одна рука начала капризно, против ее воли, нашаривать невидимую нитку жемчуга на шее, которую она привыкла крутить в затруднительных ситуациях. Но на ней не было никаких украшений, и поэтому пальцы без конца впустую двигались в районе шеи. Пальцы другой руки, лежащей на колене, беспрерывно шевелились, как будто счищая друг с друга какую-то грязь.

– Ваша бабушка написала письмо и поставила свою подпись, но дедушка добавил несколько слов от себя. – Она помолчала, закрыла на несколько секунд глаза, а потом снова открыла их и посмотрела прямо на нас. – Он написал, что рад смерти отца, что порочные и недостойные всегда получают по заслугам. Он написал, что его утешает лишь то, что от нашего союза не появилось дьяволова отродья.

Когда-то я обязательно поинтересовалась бы, что это такое. Теперь я знала: дьяволово отродье – то же самое, что и порождение Сатаны, плохое, с гнилым нутром, порочное от рождения.

Сидя на кровати и обнимая близнецов, я посмотрела на Криса, который был, наверное, очень похож на папу в его возрасте, и перед глазами неожиданно возник образ моего отца в белом теннисном костюме, высокого, с гордой осанкой, золотистыми волосами и бронзовой кожей. Зло должно быть темным, сгорбленным и маленьким, оно не могло принять форму человека, стоявшего перед моим внутренним взором, – стройного, улыбающегося своими небесно-голубыми глазами, никогда не лгавшими.

– Тогда моя мать написала еще одну страницу, которую мой отец не видел, где предложила спрятать вас, – закончила мама неуверенным, слабым голосом и залилась краской.

– А папу назвали порочным и недостойным только из-за того, что он женился на своей племяннице? – спросил Крис тем же спокойным, сдержанным тоном, которым говорила мама. – Это единственный его проступок?

– Да! – воскликнула она, довольная, что он, ее любимец, понял. – За всю свою жизнь ваш отец совершил единственный непростительный проступок – влюбился в меня. Закон запрещает браки между родными дядей и племянницей, даже если они связаны кровными узами лишь наполовину. Пожалуйста, не вините нас. Я уже рассказывала, как это случилось. Из всех нас ваш отец был самым лучшим!

Она запнулась, готовая разрыдаться, глядя на нас с нескрываемой мольбой, и я уже знала, знала, что последует за этим.

– Видя в чужом глазу соринку, многие не замечают в своем бревна, – быстро продолжала она, стараясь объяснить нам свои замыслы. – Ваш дедушка из таких. Он может найти недостатки и у ангела. Он один из тех, кто хочет видеть всех членов своей семьи безупречными, сам таковым не являясь. Но попробуйте сказать ему это, и он размажет вас по стенке. – Она проглотила комок в горле, готовясь перейти к следующей фразе. – Кристофер, я думала, что, когда мы окажемся здесь, я расскажу ему, что ты был лучшим учеником в классе; что, когда он увидит Кэти и узнает о ее танцевальных способностях, этого будет достаточно, чтобы завоевать его расположение, не говоря уже о близнецах, на которых достаточно взглянуть, чтобы полюбить их, а кто знает, какими способностями они наделены от рождения… Я наивно считала, будто он легко сдастся и признает, что ошибся, назвав нашу женитьбу греховной. Теперь я понимаю, как это было глупо.

– Мама, – сказала я еле слышно, сама близкая к тому, чтобы заплакать, – ты говоришь так, как будто ты вообще не собираешься рассказывать ему о нас. Он никогда нас не полюбит, какими бы хорошенькими ни были близнецы, каким бы умным ни был Крис и как бы хорошо я ни танцевала. Для него все это не имеет никакого значения. Ведь он будет ненавидеть нас и считать порождением дьявола, несмотря ни на что, да?

Поднявшись с кресла, она подошла к нам и упала на колени, попытавшись обнять всех четверых сразу.

– Разве я не говорила вам раньше, что ему осталось жить совсем недолго? Он начинает задыхаться от любого незначительного усилия. А если он не умрет в ближайшее время, я найду способ сказать ему о вас. Клянусь вам, я это сделаю, только потерпите. Постарайтесь понять меня. Я возмещу все, чего вы сейчас лишены, возмещу тысячекратно! – Ее полные слез глаза умоляли. – Пожалуйста, пожалуйста, ради меня, ради вашей любви ко мне, а моей – к вам, потерпите еще! Это не будет, не может продолжаться долго, и я сделаю все возможное, чтобы скрасить ваше ожидание. И подумайте о богатствах, которые мы скоро получим!

– Все в порядке, мама, – сказал Крис, обнимая ее почти так же, как это делал отец. – Ты просишь не так уж много, особенно если учесть, что ставка так велика.

– Да, – с готовностью подтвердила мама, – еще немного терпения, немного времени, принесенного в жертву, и все хорошее, привлекательное в этом мире будет вашим.

Что мне оставалось сказать? Как я могла возразить? Мы уже провели здесь больше трех недель, и что значили еще несколько дней, или пара недель, или даже еще один месяц?

У края радуги нас ожидал горшок с золотом. Но радуга была из тонкой, как паутина, газовой ткани, а золото весило тонну и от сотворения мира до наших дней руководило людьми во всех их поступках.

 

Пусть растет сад

Теперь мы знали всю правду.

Мы останемся в этой комнате, пока дедушка не умрет. Однажды ночью, когда я была особенно подавленной и грустной, мне вдруг пришло в голову, что мама всегда знала: ее отец не из тех, кто способен кому-то что-то простить.

– Но, – сказал вечный оптимист Кристофер, – он может умереть в любой момент. Так всегда бывает при сердечных болезнях. Какой-нибудь кровяной сгусток попадет ему в легкие или в сердце, и бедный дедушка погаснет, как свечка, когда на нее подуешь.

Крис и я теперь часто говорили жестокие и кощунственные вещи, но в сердце это отзывалось болью, и мы знали, что отпускаем неуважительные шуточки, чтобы хоть отчасти успокоить свое кровоточащее самолюбие.

– Послушай, – сказал он как-то, – поскольку нам придется пробыть здесь немного дольше, надо стремиться занять и себя, и близнецов, придумывать какие-то развлечения. А если мы приложим все наши усилия, то вполне можем додуматься до чего-нибудь необыкновенного и фантастического.

Когда в вашем распоряжении чердак, доверху забитый всевозможным хламом, и гигантские шкафы, наполненные гнилыми и вонючими, но все-таки роскошными костюмами, вполне естественно, что у вас возникает желание поставить пьесу. А поскольку когда-нибудь в будущем я собиралась выходить на большую сцену, я назначила себя продюсером, режиссером, хореографом и исполнительницей главной женской роли. Крис, конечно, исполнял мужские, а близнецы могли играть какие-нибудь второстепенные.

Но они не хотели участвовать в нашем спектакле. Они хотели быть зрителями, которые сидят, смотрят и аплодируют.

Идея сама по себе неплохая, ведь на самом деле, что за спектакль без зрителей! Жаль, что у них не было денег, чтобы продавать им билеты.

– Назовем это генеральной репетицией, – сказал Крис. – А поскольку ты здесь главная и, кажется, знаешь все о театре, ты напишешь сценарий.

Ха! Как будто мне был нужен сценарий! Ведь теперь у меня появилась возможность сыграть Скарлетт О’Хара. У нас были обручи для кринолинов и туго затягивающиеся корсеты, подходящий костюм для Криса и прекрасные кружевные зонтики с несколькими дырами. Шкафы и сундуки предоставляли большой выбор, и я получила замечательный костюм, целиком извлеченный из одного шкафа, а нижние юбки мы нашли в сундуке.

Я сделала прическу в виде ниспадающих спиральных прядей, а поверх нее надела потерявшую форму старую шляпу из итальянской соломки, украшенную выцветшими шелковыми цветами и зеленой атласной лентой, которая по краям стала коричневой. Мое платье с множеством оборок, одетое поверх железных обручей, было из какой-то тонкой полупрозрачной ткани. По всей видимости, когда-то оно было розовым, но сейчас его цвет было трудно определить.

Ретт Батлер был наряжен в кремовые брюки и коричневый бархатный жакет с жемчужными пуговицами, под ним был атласный жилет, ткань которого была украшена поблекшим от времени узором из красных роз.

– Пойдем, Скарлетт, – сказал он мне. – Мы должны бежать из Атланты, пока не пришел Шерман и не поджег город.

Крис привязал веревки, на которые мы повесили одеяла, служившие задником сцены, и наша аудитория из двух человек в нетерпении топала ногами, желая видеть, как горит Атланта. Я проследовала за Реттом на «сцену» и была готова дразнить и говорить колкости, флиртовать и околдовывать, чтобы разжечь в нем огонь, а потом броситься в объятия светловолосого Эшли Уилкса, но тут носок моей не по размеру большой и странно выглядящей старой туфли зацепился за рваную оборку, и я без всякого изящества растянулась на полу, продемонстрировав грязные панталоны с кружевами, превратившимися в драные лохмотья. Аудитория аплодировала мне стоя, посчитав падение запланированным.

– Пьеса окончена! – объявила я и начала срывать с себя пропахшую нафталином одежду.

– Пойдемте есть! – закричала Кэрри, готовая на все, чтобы увести нас с ненавистного ей чердака.

Кори надул нижнюю губу и осмотрелся.

– Как хорошо было бы, если бы у нас был сад, – сказал он так печально, что у меня заныло сердце. – Я не люблю качаться, когда цветы не раскачиваются вместе со мной.

Его льняные волосы отросли настолько, что касались ворота рубашки и завивались небольшими колечками, а у Кэрри волосы свисали до середины спины и напоминали каскады морских волн. Сегодня близнецы были в голубом – этот цвет мы носили по понедельникам. У нас был свой цвет на каждый день недели. Желтый был для воскресенья, а красный – для субботы.

Желание Кори заставило Кристофера задуматься. Он медленно и с явным одобрением оглядел чердак.

– Надо признать, этот чердак – довольно мрачное и тоскливое место, – задумчиво произнес он, – но почему бы нам не найти созидательное применение для своих творческих задатков и не превратить эту отвратительную гусеницу в великолепную бабочку? – И мой брат улыбнулся нам так убедительно, так подкупающе, что я немедленно поверила в его замысел.

Действительно, было бы здорово попытаться украсить это малоприятное место и подарить близнецам сияющий всеми цветами искусственный сад, где они могли бы, качаясь на качелях, наслаждаться окружающим видом. Конечно, нам не удастся украсить весь чердак, мы бы этого никогда не закончили, так он был огромен, и, кроме того, дедушка может умереть в любую минуту, а тогда мы уйдем, чтобы больше сюда не возвращаться.

В этот вечер мы не могли дождаться прихода мамы, а когда она наконец пришла, мы с воодушевлением рассказали ей о своих планах украшения чердака и превращения его в радостный сад, которого близнецы перестанут бояться. На миг на ее лице появилось странное выражение, но тут же исчезло.

– Ну, что же, – сказала она с улыбкой, – если вы хотите украсить чердак, надо сначала привести его в порядок. И я сделаю, что смогу, чтобы помочь вам.

Мама тайком принесла нам швабры, щетки для пола и целые коробки чистящего средства. Вместе с нами она без устали ползала на коленях, отскребая грязь с чердачного пола изо всех углов и под мебелью. Было удивительно, что она это умела: ведь когда мы жили в Гладстоне, всю тяжелую, нудную работу, от которой у мамы могли покраснеть руки и сломаться ногти, делала приходящая два раза в неделю домработница. Но, несмотря на это, мама, одетая в старые линялые джинсы и старую рубашку, с волосами, собранными в узел и заколотыми булавкой на затылке, была с нами. Я восхищалась ею. Работа была тяжелая, изматывающая, всем было жарко, но мама не проявляла никаких признаков усталости, а, наоборот, смеялась и весело болтала с нами.

Через неделю большая часть чердака стала настолько чистой, насколько это вообще было возможно. Потом мама принесла нам аэрозоль от насекомых, чтобы уничтожить тех букашек, что попрятались в щели во время нашей уборки. Мы выметали дохлых пауков и всевозможных козявок целыми ведрами. Мы выбросили их из заднего окна, и они скатились вниз по крыше и лежали у края, пока их не смыло дождем. Птицы устроили настоящий пир, и мы часами смотрели на них, усевшись на подоконнике. Мы не видели крыс или мышей, только их помет. Наверное, они выжидали, пока суматоха уляжется, чтобы выползти из своих потаенных нор и щелей.

Теперь, когда чердак сиял чистотой, мама принесла нам комнатные растения и островерхий амариллис, который должен был зацвести к Рождеству. Я нахмурилась, когда она сказала об этом, ведь к тому времени нас здесь уже не должно было быть.

– Мы возьмем цветок с собой, – сказала мама, потрепав меня по затылку, – вместе со всеми остальными растениями, поэтому не расстраивайтесь. Мы не оставим на чердаке ничего растущего, чему нужен солнечный свет.

Мы поставили растения в классной комнате, потому что ее окна выходили на восток. Когда мы, счастливые и довольные, спустились вниз по узкой лестнице, мама приняла душ в нашей ванной и обессиленно свалилась в кресло. Близнецы тут же забрались к ней на колени, а я накрыла стол для обеда. Это был исключительно хороший день, потому что сегодня она оставалась с нами до ужина и лишь тогда со вздохом поднялась и сказала, что ей все-таки пора. Ее отец постоянно требовал от нее подробного отчета о том, куда она ходила каждую субботу и почему ее так долго не было.

– Ты еще зайдешь к нам перед сном? – спросил Крис.

– Сегодня я иду в кино, – сказала она, – но перед уходом постараюсь проскользнуть к вам. У меня есть несколько коробочек с изюмом, который пригодится вам, если вы захотите перекусить между завтраком, обедом и ужином. Я забыла захватить их с собой.

Близнецы любили изюм до умопомрачения, и я обрадовалась, что они его получат.

– Ты собираешься в кино одна? – спросила я.

– Нет, мы идем с подругой, с которой вместе выросли. Она живет неподалеку отсюда. – Подойдя к окну, мама попросила Криса выключить свет и указала, в каком направлении живут ее лучшие друзья. – У Елены два брата, оба не женаты, один из них учится на юриста в Гарвардской школе юриспруденции, а другой – профессиональный теннисист.

– Мама! – воскликнула я. – У тебя что, роман с одним из этих братьев?

Она засмеялась и опустила занавески.

– Включи свет, Крис. Нет, Кэти, у меня ни с кем нет романа. Правду сказать, я бы лучше легла спать, я очень устала. Кроме того, я не поклонник мюзиклов. Я бы с удовольствием провела время с моими детьми, но Елена постоянно настаивает, чтобы я выходила, а если я отказываюсь, она интересуется почему. Я не хочу, чтобы люди любопытствовали, почему я провожу дома все выходные. Поэтому иногда я катаюсь на яхте и хожу в кино, как сегодня.

Даже чуть-чуть приукрасить и облагородить чердак казалось практически невозможным, не говоря уже о том, чтобы сделать из него цветущий сад. Я знала, что нам предстоит тяжелая работа и концентрация всех наших творческих возможностей, но мой проклятый брат был убежден, что мы сделаем все так быстро, что и опомниться не успеем. Вскоре ему удалось заставить маму купиться на его идеи, так что теперь каждый день, возвращаясь из школы секретарей, она приносила нам кучи книжек-раскрасок, из которых можно было по пунктиру вырезать цветы. Кроме того, она покупала нам наборы акварельных красок, много кистей, целые коробки пастельных мелков, массу цветной бумаги для аппликаций, большие банки с клеем и ножницы с тупыми концами.

– Научите близнецов раскрашивать и вырезать цветы, – инструктировала она нас. – Пусть они участвуют в вашем начинании. С этого момента я назначаю вас воспитателями и наставниками.

Приезжая из города, до которого поезд шел отсюда примерно час, она излучала здоровье и благополучие. Ее кожа была свежей и розовой от чистого воздуха, а одежда такой красивой, что при одном взгляде на нее у меня захватывало дыхание. У мамы были туфли всех цветов и оттенков, и день за днем она накапливала все новые и новые украшения, которые она называла «дешевкой», но мне эти камни до странности напоминали бриллианты, особенно судя по тому, как они блестели. Однажды она без сил упала в «свое» кресло, усталая, но счастливая, и стала рассказывать о своем дне.

– Так хочется, чтобы у этих учебных печатных машинок были буквы на клавишах. Мне никак не запомнить больше одного ряда, и поэтому постоянно приходится бросать взгляд на таблицу на стене, а это замедляет работу. Кроме того, мне никак не запомнить клавиши нижнего ряда. Пока что я печатаю со скоростью двадцать слов в минуту, а это не очень хорошо. А эти стенографические значки… – Она вздохнула, намекая, что они тоже даются ей нелегко. – Что ж, я надеюсь, что все равно выучусь, ведь, в конце концов, если это получается у других женщин, то должно и у меня.

– Тебе нравятся твои учителя, мама? – поинтересовался Крис.

Она по-детски захихикала, прежде чем ответить:

– Сначала я расскажу об учителе машинописи. Ее зовут мисс Хелена Брейди. По форме она очень напоминает вашу бабушку – такая же громадина. Но бюст у нее намного больше, самый замечательный бюст из всех, что мне когда-нибудь приходилось видеть. Бретельки лифчика постоянно сползают у нее с плеча, а если они не сползают, то сползают бретельки комбинации, поэтому она все время засовывает руку под платье, чтобы натянуть их, и все мужчины в классе хихикают.

– Разве мужчины тоже учатся печатать? – удивилась я.

– Да, у нас есть несколько молодых людей. Некоторые из них журналисты или писатели, у других свои причины учиться печатать. Мисс Брейди разведена и постоянно поглядывает на одного из этих мужчин. Она заигрывает с ним, а он пытается ее игнорировать. Она старше его по крайней мере на десять лет. Так вот, этот мужчина поглядывает на меня. Но не начинайте меня подозревать, особенно ты, Кэти. Он слишком маленький для меня. Я не могу выйти замуж за человека, который не может взять меня на руки и внести в свой дом. В данном случае я сама могу носить его на руках, его рост примерно пять футов и два дюйма.

Мы все вместе долго смеялись, потому что наш папа был на целый фут выше и легко поднимал маму. Мы наблюдали, как он это делает, особенно по вечерам в пятницу, когда он приезжал домой и они так странно смотрели друг на друга.

– Мама, ведь ты не собираешься снова выходить замуж, правда? – спросил вдруг Крис сдавленным голосом.

Она быстро обняла его:

– Нет, дорогой мой, конечно нет. Я любила твоего отца больше жизни. Только необыкновенный человек может занять его место, а пока что я не встретила никого, кто мог бы хоть отдаленно сравниться с ним.

Играть в воспитателей было очень интересно, вернее, было бы, если бы ученический состав проявлял хоть немного желания. Но как только мы заканчивали завтракать, мыли посуду и складывали остатки еды в холодное место, а слуги после десяти часов уходили со второго этажа, нам с Крисом приходилось силой тащить рыдающих близнецов в классную комнату на чердаке. Там мы сидели за партами и устраивали страшный беспорядок, вырезая цветы из цветной бумаги и раскрашивая их мелками в полосочку и в кружочек. У нас с Крисом цветы получались лучше всего, – то, что делали близнецы, выглядело скорее как цветные кляксы.

– Совершенное искусство, – определил Крис.

Потом мы наклеивали наши гигантские цветы на скучные, серые стены. Крис снова забрался на старую лестницу без нескольких ступенек, чтобы привязать к потолочным брусьям длинные вертикальные веревочки, к которым мы также прикрепили искусственные растения. Они постоянно колебались и трепетали от сквозняков, гуляющих по чердаку.

Мама время от времени поднималась на чердак, чтобы взглянуть, как продвигается работа, и удовлетворенно улыбалась.

– Да, у вас просто превосходно все выходит, – сказала она однажды.

Чердак действительно становился приятным местом. Мама задумчиво подошла к маргариткам, как будто решая, что еще нам принести. На следующий день у нас появилась большая плоская коробка со стеклянными блестками и бусинками, чтобы добавить блеска и очарования нашему саду. Мы работали как каторжники, подходя к любому замыслу с необыкновенной тщательностью и старанием. Близнецы до некоторой степени заразились нашим энтузиазмом и перестали вопить, царапаться и махать руками при одном упоминании о чердаке. А чердак между тем медленно, но верно превращался в цветущий сад. И чем больше он менялся, тем с большей целеустремленностью мы продолжали украшать каждый сантиметр его бесконечных стен.

Мама осматривала наши достижения каждый день после школы секретарей.

– Мама, – восхищенно защебетала как-то раз Кэрри, стоило лишь маме ступить на порог, – мы делаем наши цветы целыми днями, и иногда Кэти даже не ведет нас вниз обедать.

– Кэти, ты не должна настолько увлекаться украшением чердака, чтобы забывать о еде.

– Но, мама, ведь мы делаем все это для них, чтобы им было не страшно.

Она засмеялась и обняла меня.

– О боже, какая ты настойчивая, да и твой брат тоже. Вы унаследовали это от отца. Во всяком случае, не от меня, это точно. Я сдаюсь слишком быстро.

– Мама, – спросила я с внезапной тревогой, – как у тебя с печатанием? Ты еще ходишь в школу секретарей?

– Да, конечно, я делаю успехи.

Она снова улыбнулась и откинулась в кресле, с восхищением рассматривая браслет на поднятой руке. Я хотела спросить ее, зачем она носит на запястьях столько украшений, но она заговорила первая:

– Для вашего сада вам нужны животные.

– Но, мама, если мы не можем сделать розы, то как мы сможем хотя бы нарисовать животных?

Слегка улыбнувшись, она провела холодным пальцем по моей переносице.

– О, Кэти, ты настоящий Фома неверующий. Ты не веришь ничему, сомневаешься во всем, хотя и должна знать, что на самом деле можно сделать все, что захочешь, надо только очень сильно захотеть. Хочу поделиться с тобой одним секретом, известным мне уже некоторое время: в этом мире, где все так сложно, всегда найдется книга, объясняющая, как просто все на самом деле.

В этом мне суждено было убедиться.

Мама приносила к нам самоучители целыми дюжинами. В первом из них говорилось, что все сложные формы сводятся к простым: сферам, цилиндрам, конусам, прямоугольникам и кубам. Стул был просто кубом, об этом я раньше не догадывалась. Рождественская елка – конусом или перевернутым кульком, чего я тоже не знала. Люди представляли собой сочетания трех основных форм: сферы – головы, цилиндров и параллелепипедов, заменяющих руки, ноги, шею, верхнюю и нижнюю части торса, и треугольников вместо ног. И хотите верьте, хотите нет, но, используя этот основополагающий метод с небольшими дополнениями, мы скоро получили кроликов, белок, птичек и других маленьких дружелюбных созданий – всех мы сделали собственными руками.

Конечно, они выглядели странновато, но эти странности делали их еще привлекательнее. Крис раскрашивал животных в духе реализма. Я разрисовывала своих белыми кружочками и украшала аппликациями из шерстяной ткани, а курам-несушкам приделывала карманы на шнурках. В магазине товаров для шитья мама купила нам цветные нитки, пуговицы, фетр, стеклярус и другие мелочи для отделки. Когда она передавала мне коробку, она могла прочесть в моих глазах всю ту любовь, которую я чувствовала к ней в тот момент. Ее забота служила доказательством того, что она действительно думает о нас не переставая, даже когда находится вне нашего маленького мирка, что ее мысли заняты не только покупкой новой одежды, косметики и ювелирных украшений.

Однажды дождливым вечером Кори подбежал ко мне с улиткой из оранжевой бумаги, над которой он трудился целое утро и полдня. Немного перекусив своими любимыми сэндвичами с желе и арахисовым маслом, он с нетерпением продолжал работать, чтобы, как он объяснил, «закончить эти штучки, торчащие из головы».

Гордо отступив назад, он внимательно следил за малейшим выражением, появлявшимся у меня на лице, пока я рассматривала этот шедевр. По правде говоря, его изделие больше всего напоминало неправильной формы надувной мяч с торчащими из него маленькими дрожащими щупальцами.

– Ну что, хорошая улитка? – спросил он, обеспокоенно нахмурившись при виде моего замешательства.

– Да-да, – быстро сказала я, – чудесная, прекрасная улитка.

– Она совсем не похожа на апельсин, правда?

– Нет, конечно нет, у апельсинов не бывает таких спиральных изгибов или кривых щупалец.

Крис подошел поближе, чтобы рассмотреть жалкое создание у меня в руках.

– Называть это щупальцами неправильно, – заметил он. – Улитка относится к семейству моллюсков, отличающихся тем, что у них мягкое тело и нет позвоночника, а эти маленькие приспособления называются антеннами, они связаны с ее мозгом. У улитки трубчатые органы пищеварения, заканчивающиеся ртом, а двигается она при помощи ноги с присоской.

– Кристофер, – холодно отрезала я, – когда мы с Кори захотим побольше узнать о трубчатых внутренностях улитки, мы известим тебя телеграммой, поэтому, пожалуйста, сиди и жди ее где-нибудь в уголке.

– Так вы собираетесь прожить всю жизнь в невежестве?

– Да, – ответила я, – в том, что касается улиток!

И мы с Кори отправились смотреть, как Кэрри мастерит что-то из фиолетовой бумаги. Она клеила наобум, в отличие от Кори, который предпочитал тщательное планирование и подгонку. Взяв в руку ножницы, Кэрри беспощадно проткнула свое фиолетовое произведение в одном месте. Рядом с дыркой она приклеила кусок красной бумаги. Когда изделие было готово, она назвала его червяком. Червяк напоминал удава, играющего мускулами при сокращении и сверкающего своим единственным, но очень зловещим красным глазом и ресницами, похожими на паучьи ноги.

– Его зовут Карли, – сказала Кэрри, передавая мне четырехфутового «червяка».

(Когда чему-то нужно было дать имя, мы подбирали его так, чтобы оно начиналось с буквы «К», как и наши, чтобы включить это нечто в наш круг.)

На стене чердака, посреди нашего прекрасного сада из бумажных цветов, мы приклеили рядом бьющуюся в эпилептическом припадке улитку и червяка-людоеда. Они были прекрасной парой. Крис написал красными буквами на большом листе бумаги: «ВСЕ ЖИВОТНЫЕ, БОЙТЕСЬ ЗЕМЛЯНОГО ЧЕРВЯ!»

Чувствуя, что улитка Кори находится в затруднительном положении, я добавила свой знак: «НЕТ ЛИ В ДОМЕ ДОКТОРА?»

Мама оглядела наши достижения со смехом, широко улыбаясь, довольная, что мы весело провели время.

– Конечно, в доме есть доктор, – сказала она, склонившись и поцеловав Криса в щеку. – Мой сын всегда знал, как помочь больному животному. Я восхищена твоей улиткой, Кори. Она выглядит так… так чувствительно!

– Тебе нравится мой Карли? – сгорая от нетерпения, спросила Кэрри. – Я очень старалась. Я истратила на него всю фиолетовую бумагу, хотела, чтобы он был побольше.

– Да-да, это очень красивый червяк, просто замечательный! – ответила мама, посадив близнецов на колени и осыпая их поцелуями, что она иногда забывала делать. – Мне особенно нравятся эти черные ресницы вокруг глаза – очень эффектно.

Вся сцена выглядела такой уютной и домашней. Мама с близнецами сидела в кресле, а Крис примостился на подлокотнике, и его лицо почти касалось маминого. Я не могла не проявить своей всегдашней вредности и все испортила.

– Сколько слов в минуту ты теперь печатаешь?

– Уже больше.

– Насколько больше?

– Я стараюсь, как могу, честное слово, Кэти. Я ведь уже говорила, что печатаю вслепую.

– Как насчет стенографии? С какой скоростью ты записываешь?

– Я делаю все, что могу. Вы должны проявить терпение. Нельзя выучиться всему сразу.

Терпение. Я представила терпение серым, как небо, затянутое облаками. Надежда казалась мне желтой, как солнце, которое показывалось в нашем окне на несколько коротких часов по утрам. Потом оно поднималось высоко в небо и исчезало из вида, оставляя нас несчастными и одинокими, безнадежно вглядывающимися в голубое небо.

Когда становишься взрослым и тебя со всех сторон окружают взрослые дела и заботы, часто забываешь о том, каким долгим кажется день в детстве. Казалось, за семь недель мы прожили четыре года. Наступила очередная пятница – ужасный день, когда нам приходилось вставать на рассвете и в спешке пытаться освободить комнату и ванную от всяких следов своего присутствия. Я сняла с кровати простыни и свернула в большой комок вместе с одеялами и наволочками, а потом постелила покрывало прямо поверх матраса, в соответствии с указаниями бабушки. Перед сном Крис разобрал железную дорогу. Мы как сумасшедшие носились по комнате, чтобы не оставить нигде ни пылинки, ни пятнышка. Потом пришла бабушка и принесла корзинку с едой, чтобы мы могли позавтракать на чердаке. Я тщательно стерла отпечатки пальцев с мебели, и красное дерево сияло, как новенькое. Увидев это, она мрачно нахмурилась, и могу поклясться, что она осыпала все пылью, извлеченной из пылесоса, чтобы снова сделать поверхность матовой.

В семь часов мы уже были в классной комнате на чердаке и ели овсяные хлопья с изюмом и молоком. Снизу слабо доносились звуки, производимые служанками, убирающимися в комнате. Неслышно, на цыпочках, мы подошли к лестничному колодцу и столпились, прислушиваясь к звукам, боясь, что нас могут обнаружить каждую секунду.

Было очень странно слушать, как горничные ходят взад и вперед, а бабушка отдает им приказы, подпирая своим крупным телом дверь гардеробной, и заставляет вытирать зеркала лимонным порошком и вытрясать перины. Неужели они не замечали ничего странного, никаких изменений? Неужели не оставалось даже никакого запаха, особенно если учесть, что Кори часто писался в кровати? Все это выглядело так, как будто мы и впрямь не существовали, не жили и даже запахи наши были воображаемые, иллюзорные. Мы обхватили друг друга руками, прижавшись крепко-крепко.

Горничные не пытались войти в гардеробную, даже не приближались к ее высокой и узкой двери. Они не видели нас, не слышали нас и не удивлялись, что бабушка ни на секунду не покидает комнату, пока они чистят ванну, унитаз, скребут до блеска кафельный пол ванной.

Эта пятница странно подействовала на нас, потому что в собственных глазах мы как будто съежились и долго не могли сказать друг другу ни слова. Ничто не доставляло нам удовольствия – ни игры, ни книги. В молчании мы вырезали из бумаги наши тюльпаны и маргаритки и ждали, пока мама придет и принесет с собой новую надежду.

И все-таки, когда ты молод, практически ребенок, надежда глубоко укореняется в тебе, пронизывая все существо от головы до кончиков пальцев. Поэтому, возвратясь на чердак, в наш сад, мы все равно находили в себе силы смеяться и радоваться или делать вид. В конце концов, мы оставляли свой след в этом мире. Мы превращали нечто скучное и безобразное в красивое и интересное.

Близнецы побежали вглубь чердака, сорвавшись с места, как бабочки, порхающие среди колыхающихся бумажных цветов. Посадив их на качели, мы раскачали доски так сильно, что на чердаке поднялась настоящая буря и головки наших цветов закачались еще сильнее. Мы прятались за картонными деревьями не выше Криса и сидели на грибах из папье-маше с пухлыми цветными подушками вместо шляпок, которые, по правде говоря, были намного лучше настоящих – если только ты не любишь их есть.

– Как здорово! – кричала Кэрри, вертясь вокруг себя на качелях, кокетливо приподнимая короткую юбочку с кружевами и показывая отделанные шнурками штанишки, подаренные вчера мамой.

Кэрри и Кори всегда ложились спать в новой одежде, по крайней мере в первый день носки. (Ужасно было просыпаться и обнаруживать, что твоя голова лежит на подошве кроссовка.)

– Я тоже буду балериной, – радостно закричала Кэрри, продолжая вертеться на качелях, пока не свалилась.

Кори, естественно, рванулся к сестре, чтобы проверить, не ушиблась ли она. Увидев на колене кровоточащую царапину, Кэрри в слезах завопила:

– Не хочу быть балериной, раз это так больно.

Я не осмелилась сказать ей, что это на самом деле больно.

Когда-то я могла вдыхать запахи настоящего сада, ходить по настоящему лесу, и я всегда чувствовала его мистическую ауру, как будто что-то таинственное и волшебное ожидает за следующим поворотом. Чтобы наполнить наш сад волшебными чарами, мы с Крисом нарисовали на полу белым мелом кольцо из маргариток. Внутри кольца запрещались злые слова и поступки и плохие помыслы. Там мы могли сидеть, скрестив ноги по-турецки, и при свете единственной свечи рассказывать друг другу длинные и захватывающие сказки о добрых феях, которые помогали маленьким детям, и злых ведьмах, которые всегда оказывались побеждены.

Однажды Кори, часто задававший неудобные вопросы, спросил:

– Куда делась вся трава?

– Бог забрал ее на небо, – уверенно сказала Кэрри, избавляя меня от необходимости придумывать ответ.

– Зачем?

– Для папы. Папа очень любит косить газоны.

Мои глаза встретились с глазами Кристофера, и мы одновременно подумали о том, что близнецы уже совсем не помнят папу.

Кори поднял свои пока едва заметные брови и спросил:

– Куда делись все большие деревья?

– Туда же, – ответила Кэрри. – Папа их очень любит.

На этот раз мне пришлось быстро отвести глаза. Я не любила им врать, втолковывая, что все это лишь игра, бесконечная игра, которую они выносили гораздо более стоически, чем Крис или я. И ни разу я не слышала от них вопроса, почему мы играем в эту игру.

Бабушка никогда не поднималась на чердак, чтобы поинтересоваться нашими делами, хотя очень часто тихо приоткрывала дверь нашей комнаты в надежде, что мы не услышим звук открываемого замка. Она заглядывала в щель, пытаясь застать нас за чем-нибудь запретным и греховным.

На чердаке мы могли делать все, что хотели, не боясь наказания, если, конечно, сам Господь Бог не возьмет в руки кнут. Бабушка, покидая нас, не уставала напоминать, что Он внимательно следит за нашим поведением, даже когда этого не делает она. Я напомнила себе поинтересоваться у мамы и в конце концов задала ей этот вопрос:

– Почему бабушка не заходит на чердак, чтобы проверить, что мы там делаем? Почему она только спрашивает и волей-неволей ей приходится верить всему, что мы говорим?

Мама поникла в своем кресле. Она выглядела усталой и опустошенной. Однако на ней был новый костюм из шерстяной ткани, явно очень дорогой. Она побывала у парикмахера и изменила прическу. Она ответила мне с отсутствующим видом, как будто ее мысли были сосредоточены на чем-то гораздо более важном и привлекательном:

– О, разве я не говорила тебе? Твоя бабушка страдает клаустрофобией. Это эмоциональное расстройство, из-за которого ей кажется, что ей трудно дышать в маленьких, закрытых помещениях. Видишь ли, когда она была маленькой, родители часто в наказание запирали ее в шкафу.

О господи! Трудно было представить себе, что эта крупная пожилая женщина была когда-то настолько маленькой, что ее можно было наказывать. Мне стало почти жалко маленькую девочку, которой она когда-то была, хотя одновременно с этим я сознавала, что она была рада видеть нас взаперти. Это читалось в ее глазах каждый раз, когда она смотрела в нашу сторону, – мрачное удовлетворение оттого, что она так ловко упрятала нас в свою тюрьму. Все равно было замечательно, что судьба наделила ее этой фобией, и мы с Крисом готовы были покрыть поцелуями стены узкого коридора, ведущего на чердак.

Мы с Крисом часто вслух размышляли о том, как вся эта массивная мебель оказалась там. Конечно, ее не могли пронести по лестнице через гардеробную, ведь проход был всего около фута шириной. И хотя мы упорно пытались найти другой, большой вход, наши усилия были тщетными. Может быть, он скрывался за одним из гигантских шкафов, но сдвинуть их с места нам было не под силу. Крис допускал, что самую крупную мебель могли поднять сюда лебедкой и пронести через одно из больших окон.

Каждый день наша ведьма-бабушка приходила к нам и, пронзительно глядя на нас своими сверлящими глазами и злобно скривив губы, задавала все те же старые вопросы:

– Чем вы тут занимались? Что вы делаете на чердаке? Вы молились перед едой? Вы не забыли встать перед сном на колени и попросить у Бога прощение за тот грех, который совершили ваши родители? Учите ли вы младших Слову Божию? Не пользуетесь ли вы ванной вместе, девочки и мальчики? – При последних словах ее глаза вспыхивали особенно злобно. – Всегда ли вы скромны? Закрываете ли вы интимные части своего тела? Дотрагиваетесь ли вы до своего тела, когда в этом нет необходимости?

Боже! Какой грязной казалась нам после ее слов собственная кожа! Однажды Крис не выдержал и рассмеялся, когда она закрыла за собой дверь:

– Наверное, она приклеивает к себе все нижнее белье!

– Что ты! Она прибивает его гвоздями, – сказала я.

– А ты заметила, как она любит серый цвет?

Заметила ли я? Этого было трудно не заметить. Иногда на сером фоне можно было увидеть изящную красную или голубую полоску, или слабо проступающие клеточки, или елочку, но ткань была одна – тафта, и на шее платье всегда застегивалось брошкой с бриллиантом, на самом-самом горле. Иногда, впрочем, этот ансамбль дополнялся кружевным воротничком ручной работы. Мама как-то объясняла нам, что эту похожую на доспехи униформу шьет одна вдова в соседней деревне.

– Эта женщина – лучшая подруга моей матери. А серое она постоянно носит потому, что материю дешевле покупать рулонами, а у нашего дедушки есть ткацкая фабрика где-то в Джорджии, которая делает подобные ткани.

Оказывается, богатые бывают такими скрягами!

Однажды в сентябре я опрометью бежала по ступенькам лестницы в ванную комнату и чуть не разбилась в лепешку, столкнувшись с бабушкой. Она схватила меня за плечи и посмотрела прямо в лицо.

– Смотри перед собой, девчонка! – прорычала она. – Куда ты так торопишься?

Через тонкую блузку я чувствовала, как ее пальцы сжимают меня стальными тисками. Слава богу, она заговорила первой, и я успела собраться с мыслями.

– Крис рисует очень красивый пейзаж, – тяжело дыша, объяснила я, – и мне надо было сбегать за водой, пока не высох фон. Очень важно, чтобы цвета остались чистыми.

– Почему бы ему самому не сходить за водой? Почему ты прислуживаешь ему?

– Он рисует и спросил меня, не могу ли я принести свежей воды. Я все равно ничего не делала, а близнецы обязательно расплескали бы воду по дороге.

– Дура! Никогда не прислуживай мужчинам! Заставь мужчину выполнять твои приказы! И не ври мне. Чем вы там на самом деле занимаетесь?

– Честно, это правда! Мы уже давно украшаем чердак, чтобы близнецам не было так страшно, и Крис очень хороший художник.

Она презрительно усмехнулась:

– Ты-то откуда знаешь?

– Он очень одаренный, бабушка, все его учителя говорили об этом.

– Он просил тебя позировать ему без одежды?

Я была потрясена.

– Нет, конечно нет!

– Тогда почему ты вся трясешься?

– Я… я боюсь… боюсь вас, – решилась я наконец. – Вы каждый день приходите к нам и спрашиваете, не делали ли мы чего-то греховного и богопротивного, и я, честное слово, не понимаю, что вы имеете в виду. Как можно не делать чего-то, вернее, избежать того, если не знаешь, что это такое?

Она осмотрела меня с головы до босых ног и саркастически улыбнулась.

– Спроси у своего старшего брата, он наверняка знает, что я имею в виду. Мужская половина всегда знает это с рождения. Они рождаются нечистыми.

Я в ужасе заморгала глазами. Крис не был ни «нечистым», ни просто плохим. Он часто дразнил меня, но в этом не было ничего «грязного». Я пыталась объяснить ей это, но она и слушать не желала.

Какое-то время спустя она вошла в комнату, держа в руках глиняный горшок с желтыми хризантемами.

– Вот настоящие цветы для вашего искусственного сада, – сказала она своим всегдашним, лишенным всякого намека на чувства голосом.

Это было так не похоже на тот образ злой колдуньи, к которому мы привыкли, что у меня дух захватило. Неужели она собирается изменить свое отношение к нам? Может, она полюбит нас? Я начала рассыпаться в благодарностях и, возможно, немного переусердствовала, потому что она круто повернулась и вышла из комнаты, как будто в раздражении.

Кэрри прибежала снизу и зарылась лицом в желтые лепестки.

– Как хорошо! – воскликнула она. – Можно, я возьму их себе, Кэти?

Конечно, я разрешила ей. Горшок был с благоговением поставлен у одного из выходящих на восток окон, чтобы солнце светило на него каждое утро. Смотреть из этого окна было не на что, кроме холмов и далеких гор с поросшими лесом склонами, затянутых голубоватым туманом. Цветы оставались с нами на ночь, чтобы близнецы могли видеть что-то живое, просыпаясь утром.

Когда я думаю о молодости, мне представляются эти затянутые дымкой склоны гор, холмы и выстроившиеся на склонах деревья. В такие минуты мне кажется, что мои ноздри снова вдыхают сухой и пыльный воздух, каким мы дышали каждый день. Я снова вижу перед собой мрачные тени по углам чердака и вспоминаю точно такие же мрачные мысли, от которых невозможно было избавиться. Они все время вертелись вокруг проклятых вопросов: «Зачем?», «Когда?», «Сколько еще осталось?»

Любовь… я слишком верила в нее.

Правда… я все еще верила, что слышу ее из любимых уст, которым так доверяла.

Вера… она была тесно связана с двумя первыми. Трудно было сказать, где начиналось одно и кончалось другое и откуда я знала, что любовь – самое слепое из всех чувств.

Прошло больше двух месяцев, а дедушка все еще был жив.

Мы стояли, сидели, лежали на подоконниках мансардных окон нашего чердака. Мы печально наблюдали, как темно-зеленые вершины деревьев в одну ночь меняют окраску на яркие золотые, оранжевые и коричневые цвета осени. Изменения в природе задевали какие-то непонятные струны в моей душе. Я думала, это происходило со всеми нами, даже близнецы не оставались равнодушными, глядя, как уходит лето. Нам оставалось лишь смотреть.

Мои мысли сделали безумную попытку вырваться на волю в поисках ветра, который мог бы растрепать мои волосы и обжечь мою кожу колючим морозным воздухом, чтобы я снова почувствовала, что я есть на свете. Как я завидовала всем детям, там, на свободе: они бегали по увядающей траве и разбрасывали ногами сухие шуршащие листья – как я когда-то, в общем-то, не так давно!

Почему я не понимала раньше, что, когда я вот так бесцельно, вольно бежала по земле, я переживала минуты счастья? Почему я все время думала, что счастье где-то впереди, в будущем, когда я вырасту и смогу сама принимать решения, идти своим путем, быть самой собой? Почему я считала, что быть ребенком недостаточно? Почему, почему я была так уверена, что только взрослые бывают счастливыми?

– Ты сегодня какая-то грустная, – сказал Крис, подойдя ко мне в сопровождении Кэрри и Кори.

В последнее время Кэрри стала моей маленькой тенью, постоянно следующей за мной, куда бы я ни шла, копирующей мои движения и даже пытающейся думать и чувствовать, как я. Точно так же у Криса была своя тень – Кори. Мы настолько сблизились за эти дни, что еще немного – и стали бы четверкой сиамских близнецов.

– Не хочешь отвечать? Почему ты такая грустная? Деревья сегодня очень красивые, правда? Летом я думаю, что люблю это время года больше всего, но осенью я предпочитаю осень, зимой – зиму, а когда приходит весна, она тоже становится моей любимицей.

Да, это был мой Кристофер Долл. Ему всегда было достаточно того, что есть здесь и сейчас, и он был удовлетворен этим «здесь и сейчас», каковы бы ни были обстоятельства.

– Знаешь, я думала о старой мисс Бертрам и ее скучной лекции о Бостонском чаепитии. Из-за нее история казалась мне скучной, а люди, о которых она рассказывала, – ненастоящими. Но все равно, сейчас я была бы не против попасть на один из ее скучных уроков.

– Ага, – согласился он, – я знаю, что ты имеешь в виду. Я тоже думал, что школа – сплошное занудство, а история – скучный предмет, особенно американская история, если исключить индейцев и освоение Дикого Запада. Но по крайней мере, в школе мы занимались тем же, что и остальные ребята нашего возраста. Сейчас мы только напрасно теряем время, ничего не делая. Нам нужно готовиться к выходу отсюда. Поэтому мы должны четко определить себе цели и постоянно стремиться к ним, а иначе у нас ничего не выйдет. Я постараюсь внушить себе, что если я не стану доктором, то не смогу быть никем другим и никакие деньги мне не помогут.

Он произнес все это так уверенно! Я, честно говоря, хотя и мечтала стать прима-балериной, вполне удовлетворилась бы чем-нибудь другим. Крис нахмурился, как будто прочел мои мысли. Он обратил на меня взгляд своих небесно-голубых глаз и начал критиковать меня за то, что я ни разу не занималась балетными упражнениями за время нашего существования на чердаке.

– Завтра я собираюсь укрепить на стене поручень в той части чердака, которую мы уже закончили, и ты, Кэти, будешь заниматься по пять-шесть часов в день, как в настоящем балетном классе.

– Ни за что! Никто не имеет права мне указывать! И потом, нельзя отрабатывать балетные приемы, если у тебя нет соответствующего костюма.

– Какая глупость!

– Да, глупость! Потому что я сама глупая! Все мозги достались тебе, Кристофер!

И я в слезах побежала прочь с чердака, не обращая внимания на его бумажную флору и фауну. Вниз, вниз, вниз по крутым ступенькам, быстрее, быстрее, пусть судьба сделает так, что я упаду. Сломаю ногу, шею, умру и буду лежать в гробу. Пусть всем будет меня жалко, пусть они плачут и жалеют погибшую во мне балерину.

Бросившись на кровать, я зарыдала в подушку. Вокруг не было ничего настоящего – одни мечты, сны и надежды. Я никогда, никогда не выйду отсюда, стану старой и безобразной, никогда уже не увижу людей внешнего мира. Этот старик внизу, возможно, доживет до ста десяти лет! Все эти врачи будут вечно поддерживать в нем жизнь, а я даже не смогу отпраздновать Хеллоуин, не будет ни шуток с переодеваниями, ни конфет, ни вечеринок. Мне было так жаль себя, что я поклялась: кто-то должен будет заплатить, обязательно должен будет заплатить за все это!

В своих грязно-белых кроссовках они подошли ко мне, двое братьев и младшая сестра, и каждый хотел утешить меня чем-нибудь: Кэрри принесла красные мелки, а Кори книжку «Кролик Питер». Крис, однако, просто сидел и смотрел на меня. Никогда я еще не чувствовала себя такой маленькой и жалкой.

Однажды поздно вечером мама принесла с собой большую коробку и попросила меня открыть ее. Там, среди белого упаковочного материала, лежали балетные костюмы: ярко-розовый и лазурно-голубой, каждый из подходящих друг другу по цвету трико, тапочек и тюлевой пачки. Внутри лежала маленькая карточка с надписью «от Кристофера». Кроме того, в коробке были пластинки с балетной музыкой. Я обхватила маму руками и заплакала от счастья, а потом обняла брата. Слезы, блестевшие у меня в глазах, не были слезами отчаяния и безысходности. Теперь у меня в жизни снова появились цель и смысл.

– Я очень хотела купить тебе белый костюм, – сказала мама, все еще обнимая меня. – Он был необыкновенно красивый, но великоват по размеру, к нему еще прилагается шапочка с белыми перьями – для «Лебединого озера». Я заказала для тебя такой костюм. Думаю, трех должно хватить, чтобы вселить в тебя вдохновение.

О да, несомненно! Когда Крис надежно прибил поручень к стене чердака, я занималась часами без остановки, в сопровождении музыки. За поручнем не было большого зеркала, как в тех балетных классах, что я посещала ранее, но я все время представляла его, а потом мои мысли уносились вдаль, и мне казалось, что я – Анна Павлова и танцую перед завороженной десятитысячной аудиторией, а потом зрители несколько раз аплодисментами вызывают меня на сцену, и я все время ухожу с охапками букетов из красных роз. Через какое-то время у меня появились все балеты Чайковского и новый проигрыватель, который при помощи нескольких удлинителей, тянущихся по лестнице, я подключала к розетке в нашей комнате.

Танцуя под аккомпанемент прекрасной музыки, я переставала быть собой, моментально забывала, что жизнь проходит, а у нас все остается без изменений. Какое все это имело значение? Лучше было делать пируэты и представлять, что сильные руки партнера поддерживают меня в самых сложных позициях. Я падала, поднималась и снова танцевала до тех пор, пока я не теряла дыхание и не начинала чувствовать ноющую боль во всем теле, а трико и волосы не становились мокрыми от пота. Тогда я ложилась на пол, чтобы отдышаться, а затем поднималась и начинала отрабатывать плие. Иногда я пробовала танцевать партию принцессы Авроры из «Спящей красавицы», а иногда партию принца, высоко подпрыгивая и ударяя ногами одна о другую.

Как-то раз, изображая предсмертные конвульсии умирающего лебедя, я подняла взгляд и увидела стоящего в тени Криса. Он смотрел на меня со странным выражением на лице. Приближался его пятнадцатый день рождения. Как случилось, что он стал больше похож на мужчину, чем на мальчика? Этот странный взгляд подсказывал мне, что мой брат уже на пороге взрослости.

На одних пуантах я проделала несколько маленьких, едва заметных шажков, которые должны создавать впечатление, что танцор скользит по суше, и поэтому поэтично названы «ниткой жемчуга». Таким образом я приблизилась к Крису и протянула к нему руки.

– Пойдем, ты будешь моим danseur. Может быть, мне удастся чему-нибудь тебя научить.

Он смущенно улыбнулся, явно тронутый моим предложением, но, покачав головой, отказался:

– Нет, балет не для меня. Но я хотел бы научиться танцевать вальс под музыку Штрауса.

Я рассмеялась. У нас была единственная пластинка с вальсами, и все они были написаны Штраусом, причем пластинка была очень старая. Я сняла с проигрывателя «Лебединое озеро» и поставила «Голубой Дунай».

Крис оказался очень неловким. Он неуверенно держал меня, как будто стесняясь. Он наступал на мои розовые балетные тапочки. Но я была тронута тем, как он старался делать простые шаги, и не могла объяснить ему, что все его таланты кроются в голове и тонких нервных руках художника. По крайней мере, на ноги они точно не распространялись. Все-таки было что-то трогательное и нежное в этом вальсе, простом и романтическом, так не похожем на атлетические балетные вальсы, от которых задыхаешься и обливаешься потом.

Когда на пороге наконец появилась мама с бесподобным белым костюмом для «Лебединого озера»: с отделанным белыми перьями лифом, плотно прилегающей к голове шапочкой, туфлями и трико, через которое просвечивала кожа, – я испустила радостный вопль.

О боже, наверное, в тот момент я подумала, что любовь, счастье и надежда снизошли на наш чердак в образе огромной, покрытой атласом и перевязанной фиолетовой лентой коробки, принесенные человеком, которому я была действительно небезразлична, но по подсказке другого такого же человека.

Через некоторое время Крис мог танцевать вальс и фокстрот. Учиться чарльстону он отказался:

– Не путай меня с собой, я не собираюсь учиться всем танцам, потому что в мои планы не входит появляться на сцене перед публикой. Все, что мне нужно, – это уметь танцевать с девушкой на танцплощадке и не выглядеть при этом ослом.

Я танцевала с рождения. Не было ни одного танца, которому бы я не могла или не хотела быстро научиться.

– Крис, пойми, ты не можешь всю жизнь танцевать вальс или фокстрот. Каждый год приносит изменения. Танцы меняются, как мода на одежду. Ты должен не отставать от времени, быть в курсе. Давай потанцуем джаз, чтобы ты размял свои скрипучие суставы, а то они у тебя скоро перестанут сгибаться, потому что ты постоянно сидишь и читаешь.

Я прекратила вальсировать, подбежала к проигрывателю и поставила новую пластинку «Собачья жизнь».

Подняв руки, я принялась вращать бедрами.

– Танцуй рок-н-ролл, Крис, ты должен этому научиться. Вслушайся в ритм, расслабься, покачивай бедрами, как Элвис. Давай-давай! Держи глаза полузакрытыми, и ты будешь выглядеть ленивым и сексапильным, и не забудь надуть губы, а то ни одна девушка тебя не полюбит.

– Ну и пускай не полюбит.

Он произнес это без всякого выражения, с загробной серьезностью. Никто не мог заставить моего брата делать что-то противоречащее его собственному представлению о себе, и, честно говоря, я любила его именно таким: сильным, решительным, стремящимся быть самим собой, даже если это давно вышло из моды. Мой сэр Кристофер, рыцарь благородства.

У себя на чердаке мы управляли природой, как боги, и меняли времена года по собственному желанию. Убрав цветы, мы повесили на их место осенние листья, коричневые, алые и золотые. Если мы проживем здесь до снегопада, то заменим снежинки бумажными поделками собственного изготовления, заблаговременно вырезанными нами на всякий случай. Из белой, серой и черной бумаги мы сделали стаи диких гусей и уток и выстроили их клином, направленным на юг. Делать птиц было легко: продолговатый овал вместо туловища, шар вместо головы. Они напоминали мне слезинки. С крыльями.

Когда Крис не сидел, уткнувшись носом в книгу, он писал акварельные пейзажи с покрытыми снегом холмами и замерзшими озерами, на которых маячили фигурки людей, катающихся на коньках. Иногда на картинах появлялись занесенные снегом домики, красные и желтые, с клубящимися из труб дымками, а на заднем плане поднимался едва угадывающийся в туманной дымке шпиль церкви. Закончив один из таких пейзажей, он нарисовал поверх него оконную раму, и, повесив картину на стену, мы получили отличный вид.

Когда-то Крис был задиристым, вечно недовольным старшим братом. Но мы изменились, пытаясь переделать маленький чердачный мир вокруг нас. Мы часами лежали на старом, грязном матрасе с неприятным запахом и говорили не умолкая, строя планы на будущее, когда мы будем свободны и богаты, как царь Мидас. Мы собирались путешествовать по всему миру. Крис сказал, что он встретит и полюбит самую красивую, сексуальную женщину, которая одновременно будет талантливой, проницательной, обаятельной, остроумной и необыкновенно приятной в общении, она будет образцовой домашней хозяйкой, самой верной и преданной из жен, лучшей матерью, о какой только можно мечтать, и она никогда не будет ворчать, жаловаться, плакать, ставить его слова под сомнение или впадать в черную меланхолию, если он совершит непростительные ошибки, играя на бирже, и потеряет все их общее состояние. Она поймет, что он старался как мог для блага семьи, и он вскоре снова заработает массу денег благодаря своему уму и способностям.

Выслушав все это, я невольно загрустила. Наверное, меня никогда не полюбит такой мужчина, как Крис. Сам того не желая, мой старший брат стал образцом, с которым я впредь буду сравнивать всех своих кавалеров.

– Крис, эта умная, обаятельная, остроумная, роскошная женщина… может у нее быть хоть один маленький недостаток?

– Зачем? – недоуменно спросил он.

– Возьмем, к примеру, нашу маму. У нее, наверное, есть все эти достоинства, кроме, пожалуй… острого ума.

– Мама совсем не глупа! – решительно встал Крис на ее защиту. – Просто она выросла в такой среде! Ребенком ее унижали, и она чувствовала себя неполноценной, потому что была девочкой.

Что касается меня, я не определила пока, какой мужчина подойдет мне после того, как я решу пожить размеренной жизнью, пробыв несколько лет прима-балериной; но этот мужчина должен быть равным Крису или моему отцу. Я хотела, чтобы он был красивым, это я знала точно, потому что хотела иметь красивых детей. И я хотела, чтобы он был умным, иначе я не смогу уважать его. Прежде чем я приму из его рук обручальное кольцо с бриллиантом, я сыграю с ним в пару-тройку настольных игр, и если я буду все время выигрывать, то, покачав головой, посоветую ему отнести кольцо обратно в ювелирный магазин.

Пока мы строили планы, оказалось, что филодендроны в горшках зачахли, а плющ пожелтел. Мы бросились к цветам, начали с любовью гладить листья, ухаживать за ними, умоляя не болеть, выпрямиться и вытянуть к солнцу свои шейки. В конце концов, они получали прекрасный, бодрящий солнечный свет – по утрам, на восходе.

Прошло еще несколько недель, и Кори и Кэрри перестали проситься наружу. Кэрри больше не принималась стучать кулачками по дубовой двери, а Кори больше не пытался выбить ее пинком, забывая, что может серьезно повредить пальцы на ноге, обутой в легкие спортивные тапочки.

Теперь они покорно принимали то, о чем когда-то и слышать не хотели. На наш искусственный «сад» они смотрели как на настоящий, и это была единственная доступная им природа. И как ни грустно было нам наблюдать это, они стали понемногу забывать о существовании другого мира, кроме того, где мы были заперты.

Крис и я перенесли поближе к восточным окнам несколько старых матрасов, чтобы, открытые лучам, которые иначе не проникали через грязные оконные стекла, мы могли принимать воздушно-солнечные ванны. Детям, чтобы расти, нужен солнечный свет, как и всему остальному. Достаточно было посмотреть на наши чахнувшие растения, чтобы убедиться, как влияет на живые существа чердачный воздух.

Нимало не смущаясь, мы сняли с себя всю одежду и купались в солнечных лучах, пока солнце какое-то время светило прямо в окна. Мы видели, что наши тела отличаются, но не задумывались об этом и откровенно рассказали маме о том, что мы делали, чтобы не умереть, как цветы, от недостатка солнца. Она перевела взгляд с Криса на меня и слабо улыбнулась:

– Ничего страшного, но смотрите, чтобы бабушка не узнала. Вы прекрасно знаете, что она этого не одобрит.

Я знаю, что она смотрела тогда на нас с Крисом, чтобы установить нашу невинность или уловить признаки пробуждающейся сексуальности. То, что она увидела, видимо, давало ей уверенность в том, что мы еще только дети, но это было лишь поверхностное впечатление.

Близнецы любили раздеваться донага и возиться, как младенцы. Они смеялись, произнося слова вроде «попа» и «пися», и любили рассматривать место, из которого появляется «кака». Что касается другого органа, то они были удивлены, что эта часть тела у них так отличается.

– Почему, Крис? – спросила Кэрри, показывая на то, что было у нее, а потом на Кори.

Я углубилась в чтение «Грозового перевала», стараясь не обращать внимания на этот несерьезный разговор.

Но Крис попытался дать откровенный и честный ответ:

– У мужских особей половые органы находятся наружи, а у женских убраны внутрь.

– Аккуратно убраны внутрь, – сказала я.

– Да, Кэти, я знаю, что тебе нравится твое «аккуратное» тело, так же как и мне мое «неаккуратное», поэтому давай удовлетворимся тем, что имеем. Нашим родителям нравилась наша нагота, так же как им нравились наши глаза и волосы. И, кстати говоря, у мужских особей птиц половые органы находятся внутри, так же как и у женских.

Заинтересованная, я спросила:

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю.

– Ты что, прочитал об этом в книге?

– А где же еще? Думаешь, я ловил птиц и исследовал их?

– Я не давала тебе такие книги.

– Я читаю, чтобы получить знания, а не для развлечения.

– Ты, наверное, будешь очень скучным, когда вырастешь, предупреждаю тебя. И потом, если у мужских птиц половые органы внутри, не делает ли это из них женских особей?

– Нет!

– Но, Крис, я не понимаю, почему они отличаются от нас?

– У них должно быть обтекаемое тело.

Это была очередная загадка, ответ на которую был только у него. Я была просто уверена, что у этого эрудита на все есть ответ.

– Хорошо, но почему тогда они считаются мужского пола? Оставим в покое их обтекаемость.

Он замялся, и его лицо так залилось краской, что побагровело. Я видела, что он подбирает наиболее деликатные слова.

– Птицы мужского пола могут быть возбуждены, и тогда то, что находится у них внутри, выходит наружу.

– А как они бывают… возбуждены?

– Замолчи и читай свою книгу и дай мне почитать мою.

Некоторые дни были слишком холодными для солнечных ванн. Иногда становилось так зябко, что даже в нашей самой теплой одежде мы замерзали, и нам приходилось бегать. Скоро на восходе солнца стало совсем холодно, и мы печально думали о том, как здорово было бы иметь окна на южной стороне. Но южные окна были закрыты ставнями.

– Это неважно, – сказала мама. – Все равно утреннее солнце – самое полезное.

Ее слова не обрадовали нас, потому что наши цветы умирали один за другим в этом самом полезном солнечном свете.

С начала ноября на чердаке наступили арктические морозы. Мы стучали зубами от холода, у нас начался насморк, и мы постоянно жаловались маме, говоря, что нам нужна печь с трубой, поскольку два камина в классной комнате были отсоединены от дымохода. Мама говорила, что попытается принести электрический или газовый обогреватель. Но она боялась, что, если подключать электрический прибор к розетке через такое количество удлинителей, может начаться пожар, а для газового тоже нужна труба.

Она принесла нам теплое нижнее белье, толстые лыжные куртки с капюшонами и яркие лыжные штаны с шерстяным начесом. Теперь мы надевали все это на себя, перед тем как идти на чердак, где мы могли свободно резвиться без зоркого ока нашей бабушки.

В нашей забитой вещами комнате было почти невозможно ходить, не спотыкаясь обо что-нибудь с острыми краями. Мы все были покрыты царапинами и синяками. На чердаке мы сходили с ума, бегая наперегонки, играя в прятки и устраивая небольшие, но очень темпераментные инсценировки. Иногда мы дрались, спорили, кричали, затем снова возвращались к нашим подвижным играм. Особенно полюбили мы прятки. Мы с Крисом пугали друг друга как могли, но для близнецов, и без того напуганных темными углами чердака, все несколько смягчалось. Кэрри как-то раз с полной уверенностью сказала мне, что она видела монстров, прятавшихся за большим скоплением мебели.

Однажды мы были в чердачном Заполярье и искали Кори.

– Я пойду вниз, – сказала Кэрри, недовольно надувая губки.

Мы знали, что ее упрямство переломить невозможно и убеждения в данном случае не имеют никакого смысла. Итак, она удалилась в своем ярко-красном лыжном костюме, а мы с Крисом продолжали охотиться за Кори. Обычно найти его было очень легко. Он всегда выбирал последнюю «пряталку» Кристофера. Поэтому мы были уверены, что, открыв дверь одного из массивных шкафов, увидим его сжавшимся в комок на полу и хихикающим над нами. Мы нарочно старались не подходить к этому шкафу особенно долго. В конце концов, однако, подошло время «найти» его. Но, как ни странно, заглянув в шкаф, мы обнаружили, что его там нет.

– Черт побери! – воскликнул Крис. – Он становится инновативным и оригинальным.

Вот что происходит с людьми, когда они много читают. Они начинают говорить длинными словами. Я вытерла нос и снова огляделась. Если Кори действительно стал «инновативным», он мог найти миллион прекрасных мест, чтобы спрятаться на этом огромном чердаке. Может быть, нам придется искать его часами. Мне было холодно, я устала и все больше раздражалась, и эта игра, каждый день начинавшаяся по инициативе Криса, который хотел, чтобы мы больше двигались, мне до смерти надоела.

– Кори! – закричала я. – Вылезай, где ты там прячешься! Время обедать!

После этого он должен был появиться. Наши трапезы были уютными и домашними, собирая нас вместе. Они делили день на определенные части.

Но Кори не отвечал. Я зло взглянула на Криса.

– Сэндвичи с арахисовым маслом и виноградным желе! – добавила я.

Любимое блюдо Кори, при упоминании которого он должен был стремглав выбежать откуда бы то ни было. Но в ответ мы не услышали ни слова, ни звука, ничего.

Неожиданно я испугалась. Я не могла поверить, что Кори преодолел свой страх перед необъятным мрачным чердаком и серьезно взялся за игру в прятки. Неужели он решил играть по-настоящему, как мы с Крисом? О боже!

– Крис! – закричала я. – Мы должны немедленно найти его.

Ему передалась моя паника, и он начал бегать взад и вперед, выкрикивая имя Кори и приказывая ему выйти и прекратить прятаться. Мы вместе бегали по чердаку, постоянно повторяя наши призывы. Прятки уже давно должны были закончиться, наступило время обедать. Ответа не было, и я чувствовала, что почти превратилась в сосульку, несмотря на всю теплую одежду.

– О господи! – пробормотал, подбежав, Крис. – Подумай, а вдруг он спрятался в одном из этих сундуков и крышка случайно захлопнулась?

Тогда он просто задохнется. Он может умереть!

Как ненормальные, мы бросились искать, открывая по очереди крышки всех сундуков. В неописуемом ужасе и спешке мы вытряхивали наружу панталоны, рубашки, камзолы, нижние юбки, корсеты, костюмы. И все время я молила Бога не дать Кори умереть.

– Кэти, я нашел его! – крикнул наконец Крис.

Развернувшись, я увидела, как он поднимает обессиленного Кори из сундука, крышка которого, видимо, захлопнулась. Пошатываясь от пережитого шока и внезапного облегчения, я подошла и поцеловала Кори в бледную щечку. Его большие глаза смотрели в никуда. Он был почти без сознания.

– Мама, – прошептал он. – Хочу к маме.

Но мама была во многих милях отсюда и училась печатанию и стенографии. Рядом была только безжалостная бабушка, да и ту мы не могли позвать, как бы велика ни была опасность.

– Быстрее беги наполни ванну горячей водой, – сказал Крис. – Но не слишком горячей, чтобы он не обжегся.

Он подхватил Кори на руки и побежал с ним к лестнице.

Я оказалась в комнате первой и бросилась в ванную. Оглянувшись, я увидела, как Крис положил Кори на кровать. Потом он склонился над ним, зажал ему ноздри и прижался ртом к посиневшим губам Кори. Мое сердце тревожно забилось. Неужели он умер? Не может быть, чтобы он не дышал!

Кэрри достаточно было бросить один взгляд на происходящее, чтобы понять, что ее близнец посинел и не движется, и она разразилась криком.

В ванной я открыла оба крана до отказа, и две мощные, как из брандспойта, струи ударили в ванну. Неужели Кори умрет?! В своих страшных снах я постоянно видела смерть, и эти сны иногда сбывались! Как всегда, когда я думала, что Бог повернулся к нам спиной, я всеми силами уцепилась за свою веру и начала молиться, требуя, настаивая, чтобы Бог не допустил смерти Кори:

– Пожалуйста, Господи, пожалуйста, пожалуйста!

Может быть, мои отчаянные молитвы сыграли не меньшую роль, чтобы вернуть Кори к жизни, чем искусственное дыхание, которое старательно делал ему Крис.

– Он дышит, – сказал Крис, бледный и дрожащий, неся Кори в ванну. – Теперь осталось только согреть его.

В несколько секунд мальчик был раздет и уложен в горячую ванну.

– Мама, – снова прошептал он. – Где мама?

Снова и снова он продолжал повторять это, и я готова была биться головой о стену, так дьявольски несправедливо все это было! Рядом с ним должна быть его мать, а не девчонка, не знающая, что делать. Я захотела убежать из этого дома, даже если бы мне пришлось просить милостыню на улицах!

Но я спокойно, сдерживая свои чувства и заслужив одобрительную улыбку Криса, сказала:

– Представь себе, что я – твоя мама. Я сделаю для тебя все, что сделала бы она, будь она здесь. Я подержу тебя на коленях, буду укачивать тебя перед сном и спою тебе колыбельную, как только ты поешь и выпьешь немного молока.

Пока я говорила это, мы с Крисом встали на колени и принялись массировать его ножки и ручки. Когда кожа Кори наконец приобрела нормальную окраску, мы насухо вытерли его, одели в самую теплую пижаму, а потом я села с ним в старое кресло-качалку, принесенное Крисом с чердака, и покрыла поцелуями его изнуренное лицо, нашептывая на ухо всякие смешные глупости, отчего он засмеялся.

Если он мог смеяться, то мог и есть, и поэтому я осторожно покормила его кусочками сэндвича и дала несколько глотков едва теплого супа и молока. Пока я делала это, я чувствовала, что взрослею. За десять минут я прожила десять лет. Посмотрев на Криса, который присел, чтобы съесть свой обед, я увидела, что он тоже изменился. Теперь мы оба знали, что на чердаке нас подстерегают настоящие опасности, не считая медленного увядания от недостатка воздуха и солнечного света. Мы столкнулись с угрозой гораздо большей, чем мыши и пауки, которых мы так старательно уничтожали и которые так настойчиво не желали прощаться с жизнью.

Кристофер поднялся и с мрачным видом, направился на чердак. Я продолжала качать на коленях Кэрри и Кори, напевая колыбельную. Неожиданно с чердака донеслись страшные удары и грохот такой силы, что его с легкостью могли услышать слуги.

– Кэти, – тихо прошептал Кори, когда Кэрри, засыпая, начала клевать носом, – мне не нравится, что у нас больше нет мамы.

– У тебя есть мама. Это я.

– А ты такая же хорошая, как настоящая мама?

– Думаю, что да. Я очень люблю тебя, Кори, и поэтому я совсем как настоящая.

Кори внимательно поглядел на меня своими большими голубыми глазами, сомневаясь в моей искренности и опасаясь, что я просто хочу отвязаться от него. Потом он обхватил ручками мою шею и положил голову мне на плечо.

– Я так хочу спать, мама! Но не прекращай петь.

Я все еще укачивала их, когда Крис вернулся и удовлетворенно посмотрел на меня.

– Крышки больше не захлопнутся, – сказал он. – Я сбил все замки с сундуков. И со шкафов тоже.

Я кивнула.

Он сел на ближайшую кровать и долго смотрел, как медленно раскачивается кресло, рассеянно прислушиваясь к детской песенке, которую я продолжала напевать. Его лицо медленно покраснело, и он показался мне чем-то смущенным.

– Я чувствую, что вы оставили меня одного, Кэти. Можно, я сяду в кресло-качалку, а вы все сверху?

Папа часто делал это. Мы все помещались у него на коленях, даже мама. Его руки были достаточно большими и сильными, чтобы обхватить нас всех. Это давало нам прекрасное, незабываемое, теплое чувство любви и покоя.

Когда мы согласились и сели в кресло, как предложил Крис, я бросила взгляд на наше отражение в зеркале напротив. Меня охватило жутковатое чувство, и все вокруг показалось мне каким-то нереальным. Мы выглядели как кукольные родители, как наши уменьшенные мама и папа.

– В Библии сказано, что всему свое время под солнцем, – прошептал Кристофер тихо, чтобы не будить близнецов. – Время рождаться, время сеять, время собирать урожай, время умирать и так далее. И сейчас для нас наступило время приносить жертвы. Потом у нас будет время жить и наслаждаться жизнью.

Я положила голову на его мальчишеское плечо, благодарная ему за оптимизм, за постоянное стремление поддержать, ободрить. Мне нравилось, что его сильные юношеские руки обнимают меня и от них исходит та же аура тепла и покоя, что и от рук отца.

Кроме того, он был прав. Придет счастливый день, когда мы выйдем из этой комнаты и спустимся вниз. Чтобы отправиться на похороны.

 

Праздники

На длинном стебле амариллиса появился бутон, напоминая, как живой календарь, что приближаются День благодарения и Рождество. Этот цветок был единственным оставшимся в живых и, естественно, превратился в самое дорогое из всего, что нам принадлежало: предмет постоянной заботы. Мы уносили его с чердака, чтобы он проводил ночи с нами, в теплой спальне. Кори, который всегда вставал раньше всех, каждое утро бежал к цветку, проверяя, пережил ли бутон еще одну ночь. Следом за ним прибегала Кэрри, чтобы бросить восхищенный взгляд на этот стойкий цветок, одержавший убедительную победу там, где другим пришлось сдаться. Потом они сверялись с календарем, где отмечали зеленым кружком дни, когда нужно было добавлять в землю специальные удобрения, трогали землю, чтобы знать, нуждается ли цветок в поливке. Они никогда не полагались на собственное мнение.

– Можно, мы польем мисс Амариллис? Как ты думаешь, она хочет пить? – спрашивали они у меня.

Все, что нам принадлежало, одушевленное или неодушевленное, должно было носить имя, и Амариллис не избежала этой участи, тем более что она, как-никак, была живым существом. Ни Кори, ни Кэрри никогда не пытались сами отнести цветок на чердак, где солнечный свет ненадолго задерживался в окнах: горшок был слишком тяжелым. В мои обязанности входило выносить Амариллис по утрам, а Крис приносил ее обратно. И каждый вечер мы по очереди вычеркивали прошедший день в календаре жирным красным крестом. Прошло уже сто дней.

За окном все время лил холодный дождь, и в стекла бились сильные порывы ветра. Иногда по утрам все застилала густая пелена тумана, из-за которой было не видно солнца. Ночью я просыпалась оттого, что сухие ветки деревьев скребли по стене дома, и лежала, затаив дыхание, чувствуя, что что-то неописуемо-страшное затаилось где-то совсем рядом, готовое навсегда поглотить меня.

В один из таких дождливых дней мама, тяжело дыша, вошла в комнату, неся с собой коробку с украшениями на День благодарения. Среди них была ярко-желтая скатерть на стол и оранжевые салфетки с красивой каемкой.

– Завтра мы ждем гостей на ранний обед, – объяснила она, бросая коробку на кровать, которая стояла ближе к входной двери, и делая движение, чтобы повернуться и уйти. – Будут приготовлены две индейки – одна для нас, другая для прислуги. Но они будут готовы слишком поздно, и бабушка не сможет положить индейку в вашу корзину. Однако не беспокойтесь, я не оставлю моих детей без праздничного пиршества. Я найду способ незаметно принести вам немного горячего и понемногу от всех блюд, которые будут подавать на стол. Скорее всего, я торжественно объявлю, что сама буду прислуживать своему отцу, и, пока я буду готовить ему поднос, я попытаюсь сообразить что-нибудь и для вас. Ждите меня завтра около часу дня.

Быстро, как ветер, она прибежала и умчалась из нашей комнаты, оставив после себя радостные ожидания настоящего, большого пиршества на День благодарения.

– Что такое благодарение? – спросила Кэрри.

– Это когда ты молишься перед едой и говоришь Богу спасибо за посланную пищу, – ответил Кори.

В чем-то он был прав. И коли уж он добровольно взялся объяснить что-то сестре, мне не стоило лезть со своими поправками.

Пока близнецы, удобно устроившись на коленях у Криса в одном из вместительных кресел, выслушивали подробный рассказ об истории Дня благодарения, я взяла на себя роль хозяйки дома, довольная представившейся возможностью украсить комнату и накрыть праздничный стол. Наши карточки для гостей были сделаны в виде четырех маленьких индюшек, хвосты которых разворачивались веером, образуя своеобразный желто-оранжевый плюмаж из гофрированной бумаги. Я развернула их и написала на каждой карточке имя. Кроме того, в нашем распоряжении было несколько свечей, две из них были сделаны в форме тыквы, две изображали первых колонистов, две – их жен, и две – индейцев, но ничто не могло заставить меня зажечь такие красивые свечи и смотреть, как они превращаются в лужи стеарина. Вместо них я решила использовать обыкновенные, а эти, дорогие, сохранить на следующий праздник Благодарения, когда мы выйдем отсюда на свободу. На полке над нашим обеденным столом хранились ложки и вилки, которые я каждый раз после еды мыла в пластиковом тазике. Крис обыкновенно вытирал посуду и вставлял ее в специальные прорезиненные пазы на полке.

Я аккуратно разложила на столе приборы, вилки – слева, ножи – справа, лезвием к тарелкам, и рядом с ножами – ложки. Посуда была сделана из фарфора фирмы «Ленокс» с голубой каемкой и позолотой достаточно высокой пробы, обозначенной внизу на каждой тарелке. Мама объяснила нам, что это старый обеденный сервиз, пропажи которого не заметят слуги, и еще у нас были хрустальные фужеры на тонких ножках. Накрыв стол, я не могла не бросить удовлетворенный взгляд на свое искусство и сделала несколько шагов назад. Нам не хватало только живых цветов. Мама, вероятно, забыла о них.

Время, назначенное ею, давно прошло, но она все не появлялась. Кэрри начала громко капризничать:

– Пора обедать, Кэти.

– Потерпи. Мама собирается принести нам праздничное горячее блюдо – индейку и гарнир. Это будет настоящий обед.

Мой авторитетный монолог домашней хозяйки возымел действие, по крайней мере на некоторое время, и я, устроившись поудобнее на кровати, принялась за чтение романа «Лорна Дун».

– Кэти, у меня уже сосет под ложечкой, – сказал Кори, возвращая меня в современность из семнадцатого века.

Крис был всецело поглощен «Записками о Шерлоке Холмсе», где разгадка, как всегда, крылась в самом конце каждого рассказа. Было бы прекрасно, если бы близнецы могли перебивать свой аппетит чтением, особенно если учесть вместимость их желудков – не больше двух унций.

– Съешь немного изюма, Кори.

– Там больше нету.

– Где там? Правильно сказать: «у нас больше нет изюма», или «изюма больше нет».

– Там больше нету, честное слово.

– Поешь арахисовых орехов.

– Их тоже нет. Правильно я сказал?

– Да, – вздохнула я. – Съешь крекер.

– Кэрри только что съела последний.

– Кэрри, почему ты не поделилась с братом?

– Он нисколечко их не хотел.

Два часа. Теперь мы все окончательно проголодались. Наши желудки привыкли к пунктуальному приему пищи в двенадцать часов. Что могло так задержать маму? Может быть, она собиралась сначала поесть сама, а потом принести нам обед? Но она ничего такого не говорила.

Около трех часов мама наконец вбежала в комнату с громадным серебряным подносом, заставленным тарелками с крышками. На ней было платье из светло-голубого джерси, а волосы убраны с лица и перехвачены на затылке серебряной заколкой. Она была прекрасной, как богиня.

– Я знаю, вы проголодались, – немедленно начала извиняться она, – но отцу неожиданно пришло в голову есть вместе с нами в своем кресле на колесиках.

Она виновато улыбнулась.

– Ты очень красиво накрыла на стол, Кэти. Как раз так, как полагается. Извини, я забыла о цветах. У нас было десять гостей, и со всеми надо было поговорить. Каждый засыпал меня вопросами, преимущественно о том, где я так долго была, и потом, вы не можете себе представить, как трудно было проникнуть в кладовую дворецкого, пока Джон не смотрел в мою сторону. Честное слово, мне казалось, что у него глаза на затылке. Кажется, еще никогда мне не приходилось так скакать взад и вперед. Гости, наверное, подумали, что я очень невежлива или просто дурочка, но, несмотря ни на что, мне удалось заполнить ваши блюда и спрятать их, вернуться обратно к столу и перекусить, после чего я сделала вид, что мне нужно высморкаться, и пошла в другую комнату. Я несколько раз звонила самой себе с собственного отдельного телефона у меня в спальне, причем мне приходилось менять голос. Хотелось принести вам тыквенный пирог, но Джон уже нарезал его и разложил ломтики по отдельным блюдцам, так что я ничего не могла поделать: он обязательно заметил бы пропажу.

Послав нам воздушный поцелуй и второпях изобразив улыбку, она исчезла в дверном проеме.

Да, мы действительно осложняли ей жизнь, да еще как!

Одновременно подбежав к столу, мы принялись за еду.

Крис небрежно наклонил голову и произнес молитву, которая вряд ли могла произвести на Господа большое впечатление в этот день, когда в его ушах должны звучать более торжественные фразы:

– Спасибо тебе, Господи, за не вовремя поданный праздничный обед. Аминь!

Я внутренне улыбнулась. Это было вполне в стиле Криса. После молитвы он начал изображать хозяина, раскладывая еду по тарелкам, которые мы по очереди передавали ему. Мистеру Капризу и мисс Разборчивости он положил по одному кусочку мяса и понемногу овощей, добавив к этому салат, выложенный в маленькой тарелочке в виде сложной геометрической фигуры. Средних размеров порция досталась мне, и, конечно, последняя, гигантская – самому гиганту мысли, которому необходимо было подпитывать свой титанический мозг.

С ненасытным видом он начал запихивать в рот огромное количество картофельного пюре, почти холодного. Вообще, все уже остывало, заливное размякло, а зелень, на которую оно было положено, завяла и поникла.

– Не хочу есть холодное! – заныла Кэрри, буравя глазами содержимое своей тарелки с малюсенькими порциями каждого блюда, выложенными кру́гом вследствие пристрастия Криса к точности и строгим геометрическим формам.

Можно было подумать, что перед нашей мисс Разборчивостью стояла тарелка змей и червяков, судя по тому, как она сморщилась. Мистер Каприз тут же повторил эту гримасу отвращения.

Мне стало обидно за маму, которая приложила столько усилий, чтобы принести нам настоящий праздничный обед, и даже не смогла сама посидеть за праздничным столом, показав себя дурочкой перед гостями. И теперь эти двое не собирались ничего есть! После трех часов стонов и жалоб на голод! Ох, дети, дети!

Мой яйцеголовый брат полуприкрыл глаза, чтобы полнее прочувствовать удовольствие от разнообразной и изысканной пищи, резко отличающейся от дряни, набросанной в спешке в корзину для пикника перед шестью часами утра. Хотя справедливости ради нужно было заметить, что бабушка никогда не забывала о нас. Она, наверное, вставала до рассвета, чтобы попасть в кухню до того, как туда придет прислуга и шеф-повар.

Следующий поступок Криса поверг меня в шок. Как он мог проткнуть вилкой и запихать в рот такой огромный кусок? Что с ним произошло?

– Не смей так есть, Крис. Ты показываешь дурной пример сам знаешь кому.

– Они не смотрят на меня, – сказал он с полным ртом, – а я голоден. Я никогда еще так не хотел есть за всю свою жизнь, и к тому же все очень вкусно.

Вместо ответа я тщательно разрезала свою индейку на маленькие кусочки, чтобы преподать поросенку напротив меня урок хороших манер. Проглотив то, что было у меня во рту, я сказала:

– Мне жаль твою будущую жену. Она сможет прожить с тобой не больше года.

Он продолжал есть, не желая внимать ничему, кроме голоса собственного желудка.

– Кэти, не злись на Криса, – сказала Кэрри. – Нам все равно не нравится все холодное, и мы не будем есть свои порции.

– Моя жена будет боготворить меня и с радостью подбирать с пола мои грязные носки. А вы, Кори и Кэрри, любите холодные овсяные хлопья с изюмом, поэтому ешьте!

– Нам не нравится холодная индейка. И это… коричневое на картошке какое-то противное.

– Это «коричневое» называется соус, и на вкус он просто изумительный. А эскимосы вообще обожают холодную пищу.

– Кэти, эскимосы действительно любят есть все холодным?

– Не знаю, Кэрри, но думаю, что да, иначе они просто умерли бы с голоду. – Я никак не могла понять, какое отношение имеют эскимосы к Дню благодарения. – Крис, ты что, не мог придумать ничего лучше? При чем тут эскимосы?

– Эскимосы и индейцы. Индейцы – очень важная часть традиции, связанной с этим днем.

– О господи!

– Ты, конечно, знаешь, что Североамериканский континент был когда-то соединен с Азией, – сказал он, прожевав очередной кусок. – Индейцы пришли из Азии, и некоторым из них так понравились снега и льды, что они остались жить на севере, а другие, с хорошей интуицией, пошли дальше на юг.

– Кэти, что это за желе со сгустками чего-то непонятного?

– Это клюквенный салат. Сгустки – это целые клюквины и орехи, а белое – это сметана.

Салат был на редкость вкусным, с ломтиками ананаса, добавленными к основным ингредиентам.

– Он невкусный!

– Кэрри, – сказал Крис, – мне надоели твои претензии. Ешь!

– Твой брат прав, Кэрри. Клюква очень вкусная и орехи тоже. Птички очень любят ягоды. Тебе ведь нравятся птички?

– Птицы не едят ягод. Они питаются дохлыми пауками и разными другими насекомыми. Мы видели, правда, Кори? Они подбирали их в канавах и глотали, даже не прожевав! Мы не можем есть то же, что и они.

– Замолчи и ешь! – промычал с полным ртом Крис.

Перед нами стояла лучшая (хотя и остывшая) еда с тех пор, как мы поселились в этом отвратительном доме, а близнецы сидели, уставившись в тарелку, и не съели еще ни кусочка!

А Крис уничтожал все, на что падал его голодный взгляд, как свинья-медалистка на сельской ярмарке.

Близнецы наконец отважились попробовать пюре с грибным соусом. Пюре оказалось «с комочками», а соус – «противным». Они смели называть божественно вкусное блюдо «противным».

– Тогда ешьте сладкий картофель! – почти закричала на них я. – Посмотрите, какой он хороший, мягкий, потому что его размяли, взбили и добавили к нему кусочки алтея, который вы так любите, да еще лимонный и апельсиновый сок для вкуса.

Слава богу, они не обратили внимания на «грубые» орехи.

Думаю, что, сидя друг против друга и размешивая ложками пюре, пока оно не превратилось в однородную массу, они все-таки сумели проглотить по три-четыре унции еды.

Пока Крис сетовал на отсутствие десерта – тыквенного или мятного пирога, я начала понемногу убирать со стола. И тут по неизвестной мне причине он взялся помогать мне! Я не верила своим глазам! Он обезоруживающе улыбнулся и даже поцеловал меня в щеку. Если, думала я, хорошая еда так меняет мужчин, я обязательно выучусь и буду готовить исключительно деликатесы. Он даже подобрал с пола свои носки, перед тем как помочь мне вымыть и высушить тарелки, стаканы и ложки с вилками.

Через десять минут после того, как мы с Крисом аккуратно расставили все на полке под столом и покрыли чистым полотенцем, близнецы в один голос заявили:

– Мы хотим есть! У нас болят животы!

Крис продолжал читать, сидя за своим письменным столом. Я оторвалась от «Лорны Дун», встала с кровати и, не говоря ни слова, выдала каждому по сэндвичу с джемом и арахисовым маслом из пресловутой корзины для пикников.

Пока они ели, откусывая от сэндвичей маленькие кусочки, я улеглась обратно на кровать и долго и озадаченно смотрела на них, силясь понять, как они могут есть такую дрянь. Быть матерью оказалось не так легко, как я думала, и далеко не так приятно.

– Не сиди на полу, Кори, простудишься. Сядь на кресло!

– Не люблю кресла, – ответил Кори и громко чихнул.

На следующий день выяснилось, что Кори действительно сильно простужен. Он был красным и горячим и постоянно жаловался, что у него все болит и ноют кости.

– Где мама, Кэти, где моя настоящая мама? – повторял он все время.

В конце концов мама появилась. Испуганная видом горящих щек Кори, она побежала за градусником и скоро с несчастным видом возвратилась. За ней следовала наша ненавистная бабушка.

С тонкой стеклянной трубочкой во рту Кори во все глаза глядел на маму, как на ангела, спустившегося с небес, чтобы прийти к нему на помощь в трудную минуту. А я, сменная мать, была моментально забыта.

– Моя крошка, любимый, – ласково шептала она, осторожно поднимая малыша с кровати и садясь с ним в кресло-качалку. Затем она несколько раз поцеловала его в лоб. – Я здесь, мой родной. Я люблю тебя. Я сделаю так, чтобы у тебя ничего не болело. Только постарайся хорошо кушать, пей апельсиновый сок, как хороший мальчик, и ты быстро поправишься.

Положив его обратно в кровать, она склонилась над ним и заставила быстро проглотить аспирин и запить его водой. Ее голубые глаза застилали слезы, тонкие белые руки нервно подрагивали.

Потом я со странным чувством наблюдала, как ее глаза закрылись, а губы зашевелились, произнося беззвучную молитву.

Через два дня Кэрри лежала в постели рядом с Кори, с теми же симптомами: чиханием, кашлем и быстро ползущей вверх температурой. Столбик термометра поднимался так быстро, что это повергло меня в панику. Крис также выглядел напуганным.

Бледные и не обращающие ни на что внимания, наши двойняшки лежали на огромной кровати, вцепившись пальцами в края одеяла, которым они были закрыты до самого подбородка.

Они казались сделанными из фарфора, их лица были бледны какой-то восковой бледностью, а глаза запали глубоко внутрь и как будто становились все больше и больше. Под ними появились страшные темные тени, словно в близнецов вселился злой дух. Когда мама уходила, эти две пары глаз обращались в нашу с Кристофером сторону и умоляли сделать что-нибудь, чтобы помочь их страданиям.

Мама отпросилась на неделю из школы секретарей, чтобы проводить как можно больше времени с близнецами. Я ненавидела бабушку за то, что та считала своим долгом все время следовать за ней, когда бы она ни пришла к нам. Она постоянно совала нос в то, что ее не касалось, и раздавала направо и налево советы, хотя никто ее об этом не просил. Она уже заявила, что мы не существуем, не имеем права жить в Божьем мире, предназначенном лишь для чистых душой и телом вроде нее, так зачем было раздражать нас еще больше своими приходами и лишать нас возможности побыть наедине с собственной матерью?

Шорох ее отвратительных серых платьев, звук голоса, тяжелая поступь и вид огромных бледных рук, мягких и унизанных бриллиантовыми кольцами, с темными пигментными пятнами… О боже, одно это вызывало у меня отвращение.

Мама постоянно прибегала к нам и выбивалась из сил, делая все, чтобы близнецы начали выздоравливать. Под глазами у нее тоже залегли тени. Она почти не отходила от близнецов, то подавая им воду, чтобы запить аспирин, то пытаясь напоить их апельсиновым соком и накормить куриным бульоном.

Однажды утром она прибежала к нам с большим термосом сока, только что выжатого из свежих апельсинов.

– Это не то, что продают в банках, – объяснила она. – Здесь много витаминов С и А, а это очень помогает при простуде.

Она попросила нас с Крисом почаще поить этим соком близнецов. Мы поставили термос на чердачной лестнице, где зимой было холоднее, чем в самом холодильнике.

Но стоило маме взглянуть на градусник, поставленный Кэрри, как у нее буквально встали дыбом волосы и она впала в страшную панику.

– Боже, – воскликнула она в отчаянии, – тридцать девять и восемь! Ее надо срочно показать врачу, отвезти в больницу!

Я стояла перед трюмо, держась за него одной рукой и делая упражнения для ног. Теперь, когда на чердаке стало слишком холодно, мои балетные занятия переместились в комнату. Я бросила взгляд на бабушку, желая видеть, как она отреагирует на все это.

Бабушка не могла стерпеть такой истеричности и утраты самообладания:

– Не смеши меня, Коррина! Все дети прекрасно переносят высокую температуру, когда болеют. Это ничего не значит, и тебе пора бы уже знать об этом. Обыкновенная простуда.

Крис поднял голову от книги, которую внимательно изучал. Он был уверен, что близнецы болеют гриппом, хотя и не мог понять, где они подхватили вирус.

Тем временем бабушка продолжала:

– Доктора! Что они могут знать о лечении простуды? Мы лечим ее не хуже их. Достаточно трех вещей: лежать в постели, много пить, принимать аспирин. Что еще? Мы делали все, что нужно. – Она бросила на меня негодующий взгляд. – Перестань болтать ногами, девчонка. Ты меня нервируешь. – И снова обратилась к нашей маме: – Моя мать говорила, что простуда начинается три дня, держится три дня и три дня уходит.

– А что, если у них грипп? – спросил Крис.

Бабушка отвернулась и проигнорировала его вопрос. Она ненавидела его лицо: оно слишком напоминало ей нашего отца.

– Терпеть не могу, когда люди, заранее зная, что не правы, сомневаются в словах тех, кто намного старше и мудрее их. Всем известно, что при простуде шесть дней уходит на начало и собственно болезнь и через три дня человек выздоравливает. Так бывает всегда. Они выздоровеют.

Как и предсказывала бабушка, близнецы выздоровели, но не через девять дней, а через… девятнадцать. Мы вынуждены были лечить их постельным режимом, аспирином и жидкостями, хотя по предписаниям врача они поправились бы намного быстрее. Днем двойняшки лежали в одной кровати, но ночью спали по отдельности: Кэрри со мной, а Кори – со своим братом. Не знаю, почему мы от них не заразились.

Всю ночь мы вскакивали с кровати, то за водой, то за апельсиновым соком, охлаждавшимся на лестнице. Близнецы то просили печенья, то звали маму, то говорили, что им нечем дышать из-за насморка. Они беспокойно метались, ослабленные и измученные, встревоженные чем-то, чему не могли дать внятного объяснения, но что читалось в выражении их глаз, разрывающем мне сердце. Больные, они задавали вопросы, которые никогда не возникали у них раньше. Это казалось мне очень странным.

– Почему мы все время живем наверху?

– Нижние этажи исчезли, да?

– Там, наверное, прячется солнце, правда, Кэти?

– Мама еще любит нас?

– Почему стены расплываются?

– А разве они расплываются? – спросила я в ответ.

– Крис тоже расплывается.

– Крис устал.

– Ты устал, Крис?

– Вроде да. Вам тоже пора спать и прекратить задавать вопросы, и Кэти тоже устала. Мы хотим спать, но сначала хотим, чтобы вы тоже крепко уснули.

– Как это – крепко?

Крис вздохнул, поднял Кори с кровати и сел с ним в кресло-качалку, и вскоре мы с Кэрри присоединились, сев на колени к Крису. Мы раскачивались взад и вперед – и так до трех часов ночи. Иногда нам приходилось читать близнецам до четырех. Если они плакали и звали маму (а это происходило почти постоянно, с редкими интервалами), мы с Крисом превращались в мать и отца и делали что могли, чтобы успокоить их тихими колыбельными. Мы так много и часто укачивали их, что половицы расшатались и начали скрипеть, а это, конечно, мог услышать кто-нибудь внизу.

Всю ночь мы слушали звуки ветра с холмов. Он скрипел голыми ветвями деревьев, стучался в стены дома, нашептывал нам о смерти и умирании, завывал в щелях и своими рыданиями и всхлипываниями давал нам понять, в какой опасности мы находимся.

Мы так много читали вслух и пели колыбельные, что охрипли и почти умирали от усталости. Каждый вечер мы молились о выздоровлении близнецов:

– Пожалуйста, Господи, сделай их такими, какими они были.

И вот наступил день, когда кашель начал стихать, а бессонные веки опустились, и близнецы забылись спокойным сном. Холодные костлявые руки смерти уже почти держали наших двойняшек и теперь с трудом начали отпускать их – так медленно, мучительно шло их выздоровление. Когда они «поправились», они уже не были хорошенькой розовощекой парочкой. Кори и раньше мало говорил, а теперь молчал еще больше. Кэрри, которую когда-то приводил в восторг звук собственной болтовни, стала такой же молчаливой, как Кори. Теперь, когда наступила тишина, которой мне когда-то так не хватало, мне хотелось вернуть это постоянное щебетание, обращенное к куклам, грузовикам, лодкам, подушкам, цветам, поездам, туфлям, платьям, нижнему белью, игрушкам и настольным играм.

Я проверила язык Кэрри. Он выглядел белым и неестественно бледным. С ужасом я выпрямилась и оглядела маленькие головки, лежащие друг подле друга на подушке. Зачем я когда-то хотела, чтобы они повзрослели и вели себя соответственно возрасту? Эта долгая болезнь действительно принесла с собой взросление. Но какой ценой? Здоровый румянец исчез с их лиц. Вместо него появились темные круги под глазами. Жар и кашель прошли, но на лицах осталась печать странного равнодушия стариков или очень усталых людей, которым все равно, восходит солнце или заходит, чтобы больше никогда не подняться в небо. Они пугали меня. Их лица вселяли в меня мысли о смерти.

И все это время ветер не стихал ни на минуту.

Через какое-то время они встали с кровати и начали ходить. Ножки, когда-то такие пухленькие и розовые, постоянно прыгающие и скачущие по комнате и чердаку, похудели, ослабли и стали тонкими и бледными, как соломинки. Теперь близнецы ползали, а не носились, а смех заменила слабая улыбка.

Усталая, я упала вниз лицом на кровать и думала, думала, думала. Что можем сделать мы с Крисом, чтобы вернуть их непосредственное веселье и детское обаяние?

Ничего не приходило в голову, хотя мы с радостью пожертвовали бы собственным здоровьем, чтобы возвратить его им.

– Витамины! – заявила мама, когда мы поделились с ней своим беспокойством. – Витамины – это как раз то, чего им не хватает, как, впрочем, и вам. С этого дня вы все будете принимать ежедневно по капсуле витаминов.

Сказав это, она подняла тонкую изящную руку и провела по своим пышным, густым, блестящим и отлично ухоженным волосам.

– Солнце и свежий воздух мы тоже будем принимать в капсулах? – спросила я, присев на край кровати и мрачно поглядывая на маму, отказывавшуюся видеть истинную причину состояния близнецов. – Неужели ты думаешь, что если мы будем каждый день глотать витамины, то это вернет нам тот нормальный, здоровый облик, который мы все имели, проводя большую часть времени на воздухе?

Сегодня мама была во всем розовом, что ей, несомненно, шло. Одежда подчеркивала здоровый румянец на ее щеках, и даже волосы, казалось, излучали розоватое сияние.

– Кэти, – ответила она, бросив в мою сторону покровительственно-укоряющий взгляд. Однако я заметила, что она опять не знает, куда деть руки. – Не понимаю, почему ты так настойчиво пытаешься досадить мне. Я делаю все, что могу, и тебе это известно. Если хочешь знать, витаминные капсулы заменяют собой солнце и свежий воздух. Именно для этого их и делают в таком количестве.

Ее безразличие задело меня еще больше. Я взглянула на Кристофера, который, низко наклонив голову, внимательно слушал все, не произнося ни слова.

– И сколько мы еще будем находиться в заключении?

– Недолго, Кэти, совсем недолго, поверь мне.

– Еще месяц?

– Возможно.

– А ты не можешь попробовать тайком вынести близнецов, чтобы, например, прокатить их на машине? Можно спланировать все так, что слуги ничего не заметят. Я думаю, это принесет громадную пользу. Нас с Крисом брать не обязательно.

Она повернулась и посмотрела на моего старшего брата, думая, что мы сговорились, но по его удивленному лицу было понятно, что он слышит об этом впервые.

– Нет! Конечно нет! Я не могу так рисковать! В этом доме работает восемь человек прислуги, и хотя все они живут в отдельной постройке, кто-то из них постоянно смотрит в окно и обязательно услышит, как я завожу машину. Они ужасно любопытны и наверняка захотят узнать, куда я еду.

– Тогда не могла бы ты принести нам свежих фруктов, особенно бананов? Ты же знаешь, как близнецы любят бананы, а ведь они не видели их с тех пор, как мы здесь, – холодно сказала я.

– Завтра я принесу бананы. Ваш дедушка их терпеть не может.

– При чем здесь дедушка?

– Из-за этого бананы не покупаются.

– Ты ездишь в школу секретарей каждый день, кроме выходных, и вполне можешь сделать остановку в магазине и купить бананов. И арахиса, и изюма. А близнецам время от времени не помешала бы воздушная кукуруза. Надеюсь, от кукурузы у них зубы не испортятся.

Она закивала, соглашаясь.

– А что ты хотела бы для себя?

– Свободу! Я хочу выйти отсюда. Мне надоело сидеть в запертой комнате. Я хочу, чтобы близнецы и Крис тоже увидели свободу, и как можно быстрее. Я хочу, чтобы ты сняла дом, купила дом, украла дом – мне все равно! Но забери нас отсюда!

– Кэти, – снова взмолилась она. – Я ведь уже сказала: я стараюсь как могу. Разве я не приношу вам постоянно подарки? Чего вам еще не хватает, кроме бананов? Назовите!

– Ты обещала, что мы останемся здесь ненадолго, а это тянется уже несколько месяцев.

Она беспомощно развела руками:

– По-твоему, я должна убить своего отца?

Я утвердительно кивнула.

– Оставь ее в покое! – взорвался Крис, как только его богиня закрыла за собой дверь. – Она ради нас выбивается из сил! Не смей больше к ней придираться! Удивительно, что она вообще продолжает ходить к нам, несмотря на то что ты немедленно наскакиваешь на нее со своими бесконечными вопросами, как будто не веришь ни одному ее слову. Ты не представляешь, сколько ей приходится переносить. Думаешь, она рада, что ее дети заперты в комнате и играют на чердаке?

Трудно было с уверенностью сказать, что думает и чувствует такая женщина, как наша мама. Ее лицо всегда оставалось невозмутимо-спокойным, хотя она часто выглядела усталой. Она всегда появлялась в новой и дорогой одежде, редко надевая одно и то же по два раза, но и нам она всегда дарила новую и дорогую одежду. Хотя, конечно, нам было все равно, что носить. Никто посторонний не видел нас, кроме бабушки, так что мы могли бы носить рваное тряпье, что, вне всякого сомнения, обрадовало бы ее гораздо больше.

Мы не ходили на чердак, если на улице шел снег или дождь. Даже в ясные дни было очень ветрено. Ветер задувал в щели старого дома, постоянно издавая яростный вой и тяжкие стоны.

Однажды Кори проснулся среди ночи и позвал меня:

– Сделай так, чтобы ветер ушел, Кэти!

Я встала с кровати, где лежала вместе с Кэрри, которая крепко спала, свернувшись клубком под ворохом одеял, забралась в постель к Кори и крепко обняла его бедное, худое маленькое тельце. Ему так недоставало любви, не хватало настоящей материнской ласки… У него была только я. Он был таким маленьким, хрупким, и я боялась, что новый порыв ветра может унести его далеко-далеко. Я наклонилась, вдохнула сладкий запах его кудрявых льняных волос и поцеловала его так же, как часто делала, когда он был еще грудным младенцем и я впервые начала нянчить настоящих детей, а не кукол.

– Я не могу убрать ветер, Кори. Только Бог может сделать это.

– Тогда скажи Богу, что я не люблю ветер, – произнес он сонно. – Скажи ему, я боюсь, что ветер заберет меня.

Вместо ответа, я лишь крепче прижала его к себе, чтобы никогда, никогда не позволить ветру унести Кори. Никогда! Я знала, что он имеет в виду.

– Кэти, расскажи мне что-нибудь, чтобы я не думал о ветре.

И тогда я начала рассказывать ему о волшебном мире, где маленькие дети жили в маленьком, уютном домике с отцом и матерью, большими и сильными, достаточно сильными, чтобы отвести от детей все страхи и напасти. Это была семья из шести человек, и на заднем дворе у них был сад, где между стволами высоких деревьев висели качели и где росли настоящие цветы, которые засыпали осенью и снова просыпались весной. И еще у них была собака Клевер и кошка Пятнышко, и желтая птичка пела у них в золотой клетке целыми днями, и все они любили друг друга, и никого не секли и даже не шлепали, и двери в доме были всегда открыты, и шторы тоже.

– Спой мне песню, Кэти. Я люблю твои колыбельные.

Все еще обнимая его, я начала петь песенку. Стихи я сама сочинила на мелодию, которую Кори постоянно напевал себе под нос. Эта песенка должна была отогнать его страхи и мои тоже. Это было мое первое рифмованное стихотворение.

Закончив петь, я увидела, что малыш крепко уснул в моих объятиях и ровно дышит, чувствуя себя в безопасности. Крис лежал рядом. Он не спал и широко открытыми глазами смотрел в потолок. Он повернулся, и наши взгляды встретились. Его пятнадцатый день рождения был уже позади, со всеми полагающимися атрибутами – тортом и мороженым. Подарки он получал каждый день. Теперь у него был фотоаппарат «Полароид» и новые часы. Просто здорово! Как легко было его успокоить. Вернее, подкупить.

Разве он не видел, что наша мама уже не та, что раньше? Что она больше не приходит к нам каждый день? Неужели он был таким легковерным, что принимал за чистую монету все ее оправдания?

Наступил канун Рождества. Нашему пребыванию в Фоксворт-холле исполнилось пять месяцев, и мы ни разу не побывали на нижних этажах огромного дома, а тем более за его пределами. Мы придерживались правил: молились каждый раз перед тем, как сесть за стол, и перед сном, становясь на колени у кровати, скромно вели себя в ванной, что бы это ни означало, и мысли наши были чисты и невинны. Несмотря на все это, мне казалось, что день ото дня нас кормили все хуже и хуже.

Я убеждала себя, что ничего страшного, если мы не сможем сделать рождественские покупки, потому что придет другое Рождество, когда мы будем богаты, фантастически богаты, и сможем зайти в магазин и купить все, что нам приглянется. Как здорово мы будем выглядеть в элегантной дорогой одежде, с изысканными манерами и мягкой, проникновенной речью. Мир увидит нас и изумится, он сразу поймет, что мы совершенно особенные: богатые, любимые, окруженные заботой и вниманием дети.

Конечно, мы с Крисом понимали, что Санта-Клаус – сказочный персонаж, но мы очень хотели, чтобы близнецы продолжали в него верить, продолжали находиться под влиянием обаяния этого веселого толстого старика, который, перелетая из одного конца планеты в другой, спешит доставить детям подарки – именно то, что они хотят, даже если они не уверены в том, что они хотят, пока не получат подарок. Во что превратится их детство без этого сладкого обмана? По крайней мере, для себя мне бы не хотелось такого детства.

Даже для сидящих взаперти канун праздника был наполнен веселой суетой и радостными приготовлениями. Даже для исполненных отчаяния, сомнений и недоверия. Крис и я начали втайне готовить подарки для мамы (хотя, по правде говоря, ей ничего не было нужно). И для близнецов – набивных плюшевых животных, которые были набиты ватой и старательно зашиты вручную. Я вышивала им черты мордочки, а потом, уединившись в ванной тайком от Криса, вязала для него шапочку из ярко-красной шерсти. Она росла в длину до бесконечности: наверное, мама плохо объяснила мне, как делать макушку.

Потом Крис неожиданно выдвинул совершенно идиотское предложение:

– Давай сделаем подарок и для бабушки. Я думаю, неправильно демонстративно игнорировать ее. В конце концов, она приносит нам еду и молоко, и кто знает, может, чего-нибудь в этом роде как раз и не хватает для того, чтобы завоевать ее симпатию. Подумай, как изменится наша жизнь, если она будет относиться к нам более терпеливо.

Я по глупости клюнула на эту дурацкую затею, и мы часами трудились над изготовлением подарка для ненавидящей нас старой ведьмы. За все это время она даже ни разу не назвала ни одного из нас по имени.

Натянув на рамку тонкое полотно, мы сделали аппликацию из цветных стеклышек и золотистых и коричневых лент. Мы снова и снова кропотливо переделывали неудавшиеся детали, чтобы работа выглядела в ее глазах безупречной. С ее аккуратностью и пунктуальностью она могла обратить внимание на любой недостаток, любую морщинку, и уж для нее-то мы стремились сделать все, на что были способны.

– Понимаешь, – снова объяснил Крис, – я верю, что у нас появится шанс привлечь ее на нашу сторону. Ведь в конце концов, она наша бабушка, и люди со временем меняются. Нельзя вечно оставаться одинокой. Пока мама пытается околдовать своего отца, мы должны подружиться с ее матерью. Да, она отказывается смотреть на меня, но на тебя-то она смотрит!

Не думаю, что она действительно смотрела на меня, скорее, бросала странные взгляды на мои волосы: по неизвестной причине они ее чем-то привлекали.

– А помнишь, Кэти, как она подарила нам желтые хризантемы?

Он был прав. Одно это было соломинкой, за которую стоило ухватиться.

Ближе к вечеру, когда уже наступали сумерки, мама торжественно внесла в комнату настоящую живую елку в небольшой деревянной кадке. Она принадлежала к бальзамической разновидности и распространяла вокруг себя запах. Запах Рождества. Мамино шерстяное платье было из ярко-красного джерси. Оно облегало ее фигуру, подчеркивая все изгибы, которые я надеялась приобрести когда-нибудь в будущем. Мама радостно смеялась, и мы веселились вместе с ней. Она помогла нам повесить на елку миниатюрные украшения и гирлянду и выдала всем по чулку, чтобы повесить на спинку кровати для Санта-Клауса.

– Через год в это же время мы будем жить в собственном доме, – радостно пообещала она, и я поверила. – У нас будет масса денег, и мы сможем купить собственный великолепный дом, и все, что вы пожелаете, будет вашим. Незаметно для самих себя вы забудете эту комнату и чердак. И все эти дни, которые вы так самоотверженно пережили, забудутся, уйдут в прошлое, как будто их никогда и не было.

Она поцеловала всех по очереди и еще раз сказала, как она нас любит. Глядя ей вслед, мы на этот раз не чувствовали себя такими одинокими и покинутыми. Ее уверенность, ее счастливый вид наполнили наши мечты и сердца надеждой.

Ночью, когда мы спали, мама приходила еще раз. Проснувшись, я увидела все чулки доверху наполненными. Кроме того, подарками было заполнено все пространство под столом, на котором стояла елка, а на полу красовались многочисленные игрушки для близнецов – они были слишком большими и никуда не помещались.

Мы с Крисом обменялись взглядами. Он взял несколько серебряных колокольчиков, связанных вместе пластиковой лентой, и что есть силы зазвонил в них у себя над головой.

– С Рождеством! – выкрикнул он. – Вставайте, просыпайтесь! Кори, Кэрри, открывайте глаза, сони, и оглянитесь вокруг! Посмотрите, что принес Санта!

Они медленно, с трудом стряхнули с себя сон и с недоверием, поминутно протирая глаза, оглядели скопище новых игрушек, красивые обертки, на которых значились их имена, и полосатые чулки, наполненные печеньем, орехами, конфетами, фруктами, жевательной резинкой, мятной карамелью и шоколадными Санта-Клаусами.

Настоящие конфеты – впервые за все это время! Леденцы, цветные леденцы наподобие тех, что раздают на вечеринках в церквях и школах, лучше всего разрушающие зубы. Именно по таким рождественским леденцам мы истосковались, именно их так часто видели во сне.

Кори сел на кровати, совершенно ошеломленный, и снова начал протирать кулаками глаза, не в силах произнести ни слова.

Но у Кэрри сразу возник вопрос:

– А как Санта нас нашел?

– О, у Санты волшебные глаза, – объяснил Крис, посадив Кэрри себе на плечо и протягивая руки, чтобы сделать то же самое с Кори. (У меня на глазах выступили слезы. Он делал это точно так же, как папа.) – Кроме того, он знал, что вы здесь. Я ему сообщил: просто сел за стол и написал очень длинное письмо, где указал наш адрес и подробно перечислил все, что мы хотим. Список получился в три фута длиной.

Очень смешно, подумала я. Список наших пожеланий был на самом деле простым и коротким. Мы хотели выйти отсюда. Нам нужна была свобода.

Я тоже села на кровати и огляделась, и сладко-горький комок застрял у меня в горле. Мама, вне всякого сомнения, старалась; по крайней мере, так все это выглядело. Действительно прикладывала все усилия. Только для того, чтобы купить все это, ей, наверное, понадобились месяцы.

Я почувствовала стыд и раскаяние за все мои гадкие, колючие фразы и мысли по ее поводу. Вот что получается, когда хочешь всего сразу, когда не хватает веры и терпения.

Крис повернулся и вопросительно посмотрел на меня:

– Ты собираешься вставать? Или будешь сидеть так весь день? Тебе что, больше не нравятся подарки?

Пока Кори и Кэрри срывали обертки с подарков, Крис галантно предложил мне руку:

– Наслаждайся своим единственным и неповторимым двенадцатым Рождеством. Пусть оно будет особенным, пусть отличается от всех прошедших и предстоящих.

И умоляюще посмотрел на меня своими голубыми глазами.

Он был одет в мятую красную пижаму в белую полоску, его золотые волосы торчали во все стороны. На мне была тоже красная льняная ночная рубашка, а волосы были еще более растрепанными. Я почувствовала прикосновение его теплой ладони и засмеялась.

Рождество есть Рождество, где бы ты ни был. В любых обстоятельствах этот день будет светлым и радостным. Мы распаковали все подарки и, набив рот конфетами, начали с энтузиазмом примерять новую одежду. «Санта» оставил нам записку с просьбой не показывать конфеты «сами знаете кому». Ведь конфеты все равно портят зубы. Даже на Рождество.

Я сидела на полу в восхитительном платье из зеленого бархата. Крис получил новый фланелевый халат – красный, в тон его пижаме. На близнецов я надела новые халатики ярко-синего цвета. Вряд ли в то раннее утро на свете можно было найти четверых более счастливых детей. Шоколад был дьявольски божественным и казался еще слаще оттого, что был запрещен. Я крепко зажмурилась и держала его во рту, пока не растает, чувствуя себя на небесах. Я заметила, что Крис делает то же самое, а близнецы, наоборот, ели шоколад, широко открыв глаза от удивления. Неужели они забыли вкус конфет? Наверняка, потому что на их лицах читалось изумление, смешанное с невыразимым блаженством. Услышав, как поворачивается дверной замок, мы быстро спрятали все конфеты под кровать.

Это была бабушка. Она тихо вошла в комнату, неся знаменитую корзину. Поставив ее на столик для настольных игр, она не пожелала нам счастливого Рождества, не сказала «доброе утро» и даже не улыбнулась, подчеркивая, что ни в этот день, ни в какой другой она не желает иметь с нами ничего общего.

С неохотой и страхом, но также и с большой надеждой я взяла в руки длинный сверток из красной фольги, подаренной нам когда-то мамой. Под этой красивой оберткой находился наш коллаж, над которым мы все вчетвером изрядно попотели. Он должен был изображать картину сада. В старых сундуках на чердаке, среди прочих тканей, хранился тонкий шелк, и сделанные из него фиолетовые бабочки порхали над яркими цветами из шерстяных лоскутков. Кэрри очень хотелось сделать фиолетовых бабочек с более светлыми красными пятнами, она обожала это сочетание цветов. Если где-то и существовала более красивая бабочка, то она была не настоящей, – это была желтая бабочка, сделанная Кори, с черными и зелеными пятнышками и маленькими глазками из красных стекол. Деревья были сделаны из коричневой ленты, на которую были искусно наклеены микроскопические камешки, чтобы поверхность напоминала настоящую кору, а на ветвях грациозно восседали разноцветные птицы, готовые в любую минуту сняться и закружиться между листьев. Для птиц мы с Крисом использовали куриные перья из подушек, раскрашенные акварелью, а потом аккуратно высушенные и распрямленные.

Не побоюсь сказать, что в нашей работе были признаки настоящего артистизма и творческой изобретательности. Композиция была выдержанной, сбалансированной, и в то же время в ней прослеживались ритм, определенный стиль и обаяние, от которого у мамы, когда мы показали ей свое произведение, на глаза навернулись слезы. Ей даже пришлось отвернуться, чтобы мы тоже не заплакали. Да, этот коллаж был на тот момент нашим лучшим, наиболее законченным произведением.

Трепещущая, с трудом превозмогая нерешительность, я выжидала момент, чтобы подойти к ней, когда ее руки не будут заняты. Поскольку бабушка никогда не смотрела на Криса, а близнецы так боялись ее, что сжимались и готовы были сквозь землю провалиться от ужаса в ее присутствии, единственной, кому можно было подойти и вручить ей подарок, была я. Но ноги вдруг перестали мне подчиняться. Крис подтолкнул меня локтем.

– Давай, – прошептал он, – через минуту она уйдет отсюда.

Но меня как будто гвоздями прибили к полу. Сложив руки на груди крест-накрест, я прижимала к себе сверток. В нашем положении этот подарок скорее напоминал ритуальное жертвоприношение, ведь она была откровенно враждебна к нам и ждала случая, чтобы причинить боль – единственное, что она всегда готова была нам предложить.

В это рождественское утро ей удалось ранить нас, не произнеся ни слова и не пошевелив и мизинцем.

Сначала я собиралась поприветствовать ее как положено и сказать примерно следующее: «С праздником, бабушка! Мы хотели бы преподнести тебе небольшой подарок. Пожалуйста, не стоит нас благодарить, это не составило для нас никакого труда. Просто небольшая вещица, призванная показать, как мы благодарны тебе за пищу, которую ты приносишь нам каждый день, и крышу над головой, которую ты нам предоставила».

Нет, она подумает, что я издеваюсь. Лучше просто сказать что-нибудь вроде: «С Рождеством, бабушка! Надеемся, что тебе понравится наш подарок. Мы все трудились над ним, даже Кори и Кэрри, и ты можешь сохранить его, чтобы, когда мы уедем отсюда, ты помнила о нас и видела, что мы старались, очень старались быть хорошими».

Увидев, как я протягиваю ей сверток, она сначала ужасно удивилась.

Медленно подняв глаза и храбро посмотрев на нее, я показала ей наш подарок. Я не хотела, чтобы мой взгляд казался умоляющим. Я хотела, чтобы она приняла его и поблагодарила нас, пусть даже холодно. Я хотела, чтобы сегодня, ложась спать, она думала о нас, о том, что мы не такие уж плохие. Я хотела, чтобы она прочувствовала и оценила всю проделанную нами работу и попыталась заново осмыслить свое отношение к нам.

Ее холодные, презрительные глаза равнодушно взглянули на продолговатую коробочку в красной обертке. На крышке была искусственная зелень и большой серебристый бант, к которому была прикреплена карточка с надписью: «Бабушке от Криса, Кэти, Кори и Кэрри».

Ее каменный взгляд задержался на карточке достаточно долго, чтобы прочесть надпись. Потом она подняла глаза и посмотрела в мои – умоляющие, просящие, ждущие от нее подтверждения того, что мы не порождение зла, чего я так боялась. Потом она перевела взгляд на коробку и молча отвернулась. Не сказав ни слова, она направилась к двери, громко хлопнула ею, выходя из комнаты, и закрыла ключом с другой стороны. Я осталась стоять посреди комнаты, все еще держа в руках продукт долгих часов работы, стремления достичь красоты и совершенства.

Идиоты! Вот кто мы были. Безнадежные глупцы!

Мы никогда не завоюем ее расположения! Она всегда будет считать нас исчадьем сатаны! И с ее точки зрения, мы действительно не существуем.

Мне было больно, трудно даже представить себе, как больно! Боль пронзила меня, как молния, с головы до пят, а сердце превратилось в пустую оболочку, застрявшую в моей охваченной болью груди. Сзади раздавалось тяжелое, учащенное дыхание Криса и всхлипывания близнецов.

Наверное, в этот момент я должна была доказать свою взрослость и быть сдержанной, как мама, у которой я старательно перенимала движения, мимику и манеру говорить. Я делала такие же движения руками и улыбалась такой же медленной, обезоруживающей улыбкой.

И что же я сделала, чтобы продемонстрировать свое умение держать себя в руках?

Я в сердцах бросила сверток на пол и разразилась ругательствами, которые никогда прежде не осмеливалась произносить. Потом я принялась топтать сверток ногами и услышала, как захрустела картонная коробочка. Вне себя от ярости, я вопила, прыгала обеими ногами на злосчастном свертке, доламывая красивую старую раму, которую мы нашли на чердаке, склеили и заново отполировали, пока она не стала выглядеть как новенькая. Я ненавидела Криса за то, что он убедил меня, будто мы можем завоевать симпатию этого каменного изваяния! Я ненавидела маму за то, что она поставила нас в такое положение. Она должна была лучше знать собственную мать, она могла пойти работать продавщицей в обувном отделе универмага. Вне всякого сомнения, у нее была возможность найти другой выход.

Под моим неистовым натиском рамка превратилась в щепки. Наш труд пропал, пропал навсегда.

– Остановись! – закричал Крис. – Мы можем оставить ее себе!

Хотя он достаточно быстро подскочил ко мне, чтобы предотвратить полное разрушение, наше хрупкое произведение было безвозвратно потеряно. Я стояла, заливаясь слезами.

Потом, горько плача, я наклонилась и начала поднимать с пола шелковых бабочек, стоивших столько усилий Кэрри и Кори. Впоследствии эти бабочки остались у меня на всю жизнь.

Крис крепко обнимал меня руками, а я плакала, слушая, как он пытается по-отечески утешить меня.

– Все в порядке. Не важно, что она сделала. Мы были правы, а она – нет. Мы сделали шаг ей навстречу, а она нас отвергла.

Окруженные подарками, мы молча сидели на полу. Близнецы напряженно смотрели на нас, и в их больших глазах отражались сомнения и нерешительность. Они хотели поиграть с новыми игрушками – и не могли, потому что были нашим зеркальным отражением, в точности копируя не только наши действия, но и чувства. Их вид снова заставил мое сердце тоскливо сжаться. Мне было двенадцать лет. Когда-то нужно начинать вести себя в соответствии со своим возрастом, сдерживать свои чувства, не быть похожим на вот-вот готовую взорваться динамитную шашку.

Мама вошла в нашу комнату, излучая хорошее настроение, и поздравила нас с Рождеством. С собой она несла новые подарки, включая огромный кукольный дом, когда-то принадлежавший ей и ее отвратительной матери.

– Этот подарок не от Санта-Клауса, – сказала она, осторожно опуская дом на пол и тем самым занимая последнее оставшееся свободное пространство. – Это мой подарок Кори и Кэрри.

Она обняла близнецов, поцеловав их в щеки, и объяснила, что теперь они могут играть в семью и приглашать к себе гостей точно так же, как она, когда ей было пять лет.

Если она и заметила, что мы не особенно обрадованы новым подарком, то ничего не сказала. Смеясь и, как всегда, обезоруживающе улыбаясь, она опустилась на колени и стала рассказывать нам, как она любила играть с этим домом.

– Это очень дорогая вещь, – сказала она, – и если продать ее знающему человеку, можно выручить огромную сумму денег. Одни лишь миниатюрные фарфоровые куколки с двигающимися конечностями фактически бесценны. Их лица раскрашены вручную. Все куклы по масштабу в точности соответствуют дому, так же как и мебель, картины – в общем, все, что в нем находится. Его сделал мастер в Англии. Каждый стул, стол, кровать, лампа, канделябр является точной копией антикварной вещи. Насколько я помню, изготовление дома заняло двенадцать лет. Посмотрите, как открываются и закрываются все двери, как будто они настоящие, – продолжала она, – и мало того, все ящики в столах и трюмо можно выдвигать и задвигать обратно. Письменный стол можно закрыть маленьким ключиком, и взгляните только: некоторые двери отодвигаются и уходят в стены. Такие двери называются «карманными». Я хотела бы, чтобы такие были в нашем доме. Не знаю, почему они вышли из моды. Посмотрите на лепнину на потолке, деревянные панели на стенах в комнате и библиотеке и миниатюрные книги на полках. Хотите верьте, хотите нет, но если бы у вас был микроскоп, вы смогли бы прочитать текст.

Ловкими, привычными пальцами она демонстрировала перед нами все прелести кукольного дома, который могли иметь только дети исключительно богатых людей.

Крис, конечно, сразу же достал одну из книг и поднес ее к глазам, чтобы убедиться, действительно ли шрифт такой мелкий, что его нельзя прочитать без микроскопа (был какой-то особенный вид микроскопа, который он мечтал иметь, а я мечтала подарить ему этот прибор).

Я не могла не изумляться мастерству и терпению, которое понадобилось тому, кто делал всю эту маленькую мебель. В центральном зале дома, построенного в елизаветинском стиле, стоял концертный рояль, покрытый шелковым чехлом с позолотой. На столе, в столовой, красовался букет миниатюрных цветов. На буфете стояла серебряная ваза с очень реалистичными восковыми фруктами. С потолка свешивались настоящие хрустальные канделябры, в них были вставлены настоящие свечи. Слуги стояли в кухне и готовили обед, на всех были фартуки. Лакей приветствовал гостей у парадного входа, одетый в белую ливрею, а в главном зале дамы в роскошных нарядах замерли вокруг бесстрастного джентльмена.

Наверху, в детской, было трое детей. Еще один, совсем маленький, лежал в колыбели. Его руки были вытянуты в разные стороны и, видимо, могли свободно менять положение.

К задней части дома была сделана пристройка, в которой находилась превосходная карета, а в стойлах рядом были две лошади. Вот это да!

Кто бы мог подумать, что можно делать вещи такими маленькими! Трудно было оторвать глаза от тюлевых занавесок на окнах и вторых, более плотных штор. На обеденном столе была вся необходимая посуда и прочие аксессуары, а серванты в кухне были наполнены кастрюлями и сковородками размером не крупнее большой горошины.

– Кэти, – сказала мама, ласково кладя руку мне на плечо, – посмотри на этот маленький ковер из натурального шелка. Ковер в столовой, по-моему, китайский. – Снова и снова перечисляла она достоинства этой замечательной игрушки.

– Почему он выглядит таким новым, если ему уже столько лет? – спросила я.

По лицу мамы прошла темная тень.

– Когда дом принадлежал моей матери, он был запаян в огромную стеклянную коробку. Ей разрешали смотреть, но дотронуться до него она не могла. Когда он перешел по наследству мне, мой отец взял молоток и разбил стеклянную коробку, разрешив мне играть со всем, что было внутри, – но мне пришлось поклясться на Библии, что я ничего не сломаю.

– И ты поклялась и что-то сломала? – спросил Крис.

– Да, я поклялась, и да, я сломала кое-что, – ответила мама, наклонив голову, чтобы не смотреть нам в глаза. – Раньше здесь была еще одна кукла, красивый молодой человек, и у него оторвалась рука, когда я пыталась снять с него пальто. Меня выпороли не только за то, что я сломала куклу, но и за то, что я хотела взглянуть, что у него под одеждой.

Крис и я молча слушали ее рассказ, но Кэрри выскочила вперед и заинтересовалась маленькими куколками в изящных разноцветных костюмах. Особенно ей понравился ребенок в колыбели. Увидев интерес сестры, Кори тоже придвинулся, чтобы принять участие в рассматривании несметных сокровищ кукольного дома.

И тут мама обратила внимание на меня:

– Что с тобой, Кэти? Почему ты такая расстроенная? Тебе не нравятся подарки?

Я не могла ответить, и Крис пришел мне на помощь:

– Все из-за того, что бабушка отказалась принимать подарок, который мы для нее сделали.

Мама потрепала меня по плечу, избегая смотреть мне в глаза. Крис продолжал:

– Спасибо тебе за все, ты ни о чем не забыла напомнить Санта-Клаусу. Большое спасибо за кукольный дом. Думаю, что эта игрушка понравится близнецам больше всего.

Я взглянула на два трехколесных велосипеда, на которых близнецы могли кататься на чердаке и развивать свои слабые, исхудалые ноги. Рядом с ними стояли роликовые коньки, на которых мы с Крисом могли кататься только в чердачной классной комнате, где стены были покрыты дополнительной штукатуркой, а пол сделан из более плотных досок для лучшей звукоизоляции.

Мама поднялась с колен и, загадочно улыбнувшись, оставила комнату, пообещав вернуться через несколько секунд. Она снова появилась в дверях с лучшим из всех подарков – маленьким портативным телевизором.

– Мой отец подарил его мне для спальни, и я сразу поняла, кому он пригодится больше всего. Теперь у вас есть настоящее окно в мир.

Эти слова немедленно вселили в меня новую надежду, как будто у меня выросли крылья!

– Мама, – воскликнула я, – твой отец подарил тебе такую дорогую вещь? Значит, он снова любит тебя? Он простил тебе твой брак с папой? Когда мы сможем спуститься вниз?

Ее голубые глаза снова затуманились тревогой и беспокойством, и она уже более тускло ответила, что ее отец действительно изменил отношение к ней, простив ей «преступление в глазах Бога и общества». Ее следующая фраза, однако, заставила мое сердце радостно затрепетать.

– На следующей неделе адвокат моего отца впишет меня обратно в завещание. Отец собирается оставить мне все, даже этот дом будет моим после смерти моей матери. Он не планирует оставить мне ее часть состояния, потому что эти деньги принадлежат ей, она унаследовала их от своих родителей.

Деньги… Они меня нисколько не заботили. Единственным моим желанием было вырваться отсюда! Неожиданно я почувствовала себя необыкновенно счастливой – настолько, что повисла на шее у мамы и расцеловала ее в обе щеки. Боже мой, этот день оказался самым лучшим с тех пор, как мы вошли в этот дом… Тут я вспомнила, что мама не сказала, сможем ли мы спуститься вниз. Но все равно это был шаг на пути к свободе.

Мама села на кровать и улыбнулась нам одними губами. Глаза остались серьезными. Она рассмеялась нескольким шуткам, сказанным мной и Крисом, но смех был резким и как будто не принадлежал ей.

– Да, Кэти, я стала послушной, прилежной дочерью, какой хотел меня видеть твой дедушка. Он говорит – я повинуюсь. Он приказывает – я вскакиваю по стойке «смирно». В конце концов я сумела удовлетворить его. – Она неожиданно замолчала и посмотрела на бледный свет, просачивающийся через шторы. – Удовлетворить настолько, что сегодня он устраивает прием, чтобы заново представить меня своим друзьям и местному обществу. Это должно быть грандиозное событие, потому что мои родители привыкли развлекаться на широкую ногу. Они не пьют спиртного, но не возражают, если его пьют при них те, кто не страшится ада. Поэтому на приеме будет алкоголь и, кроме того, будет небольшой танцевальный оркестр.

Прием! Рождественский прием! С танцевальным оркестром! Да еще и со спиртным! И маму наконец впишут в завещание. Будет ли еще подобный счастливый день в нашей жизни?

– Можно нам посмотреть? – почти одновременно закричали мы с Крисом. – Мы будем сидеть тихо, как мышки.

– Пожалуйста, мама, мы так давно не видели людей и никогда не были на рождественских вечеринках.

Мы умоляли ее так долго, что в конце концов она сдалась. Взяв нас с Кристофером за плечи, она отвела нас в угол, где близнецы не могли подслушать, и прошептала:

– Есть одно место, где вы вдвоем сможете спрятаться и наблюдать, но брать с собой близнецов будет слишком рискованно. Во-первых, они слишком маленькие, чтобы положиться на них, и вы прекрасно знаете, что они не могут усидеть на месте более двух секунд, а Кэрри может забыться и крикнуть что-нибудь от удовольствия и привлечь всеобщее внимание. Поэтому дайте мне честное слово, что не скажете им.

Мы обещали. Конечно, мы никогда не сказали бы им и без всякого честного слова. Мы любили наших малышей и не стали бы ранить их чувства.

После того как мама ушла, мы спели несколько рождественских песенок, и день в общем и целом прошел достаточно хорошо, хотя в корзине для пикника мы не обнаружили ничего особенного: сэндвичи с ветчиной, очень нелюбимые близнецами, и холодные, с кусочками льда, ломтики индейки. Остатки обеда, приготовленного на День благодарения.

Вечер наступил быстро. Я сидела и задумчиво смотрела, как Кэрри и Кори играют с кукольным домиком, его фарфоровыми жителями и бесценной миниатюрной мебелью.

Забавно, сколько всего могли поведать эти искусственные люди о своих бывших хозяевах. Сначала они принадлежали одной маленькой девочке, которая не могла к ним притронуться и которой разрешалось только смотреть на них через стекло. А потом другая маленькая девочка стала хозяйкой их дома, и стекло было разбито, чтобы она могла прикасаться к предметам внутри – под страхом наказания в случае, если что-то сломает.

Внезапно я с внутренней дрожью подумала о том, что произойдет, если Кэрри или Кори сломают какую-нибудь из этих бесценных безделушек и каково будет их наказание.

Я положила в рот кусочек шоколада и постаралась подсластить горечь своих мыслей, сосредоточившись на его вкусе.

 

Рождественский прием

Верная своему слову, мама проскользнула в нашу комнату вскоре после того, как близнецы крепко уснули. Она была так красива, что я затаила дыхание от восхищения, к которому примешивалась зависть. Ее длинное вечернее платье состояло из тонкой шифоновой юбки зеленого цвета и более темного бархатного корсажа с глубоким декольте. Под ниспадающими, подобно волнам, шифоновыми складками поблескивали тонкие подвязки. В ушах у мамы были длинные сверкающие серьги с бриллиантами и изумрудами. Запах ее духов напоминал благоуханный сад в лунную ночь где-нибудь на Востоке. Неудивительно, что Крис смотрел на нее, не отводя глаз. Я печально вздохнула: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы я когда-нибудь выглядела как она. Пусть у меня будут такие же изгибы и выпуклости, которые восхищают мужчин».

При каждом шаге разделенные разрезом половины юбки взлетали вверх, как крылья. Мама вывела нас из нашего забитого вещами, мрачного обиталища – впервые за все время, что мы в нем жили. Мы на цыпочках шли по широким темным коридорам северной части дома, и поблескивание серебряных бальных туфель мамы указывало нам путь.

– Есть одно место, где я пряталась, когда была маленькой и смотрела на взрослые вечеринки, так чтобы родители меня не заметили. Вам двоим там будет тесновато, но это единственная возможность увидеть все, оставаясь незамеченными. Обещайте мне еще раз, что будете сидеть тихо, как мышки, а если вам захочется спать, постарайтесь незаметно проскользнуть в комнату.

Потом она еще раз попросила нас не увлекаться и не смотреть больше часа, потому что близнецы могут испугаться, если проснутся одни. Тогда есть опасность, что в поисках нас они выйдут в коридор, и один только Бог знает, что произойдет.

Мы затаились внутри массивной тумбы, темной и продолговатой, с дверцами внизу. Было неудобно и очень душно, но зато через заднюю стенку, выполненную из прозрачного материала, мы хорошо видели все, что происходило внизу.

Мама тихо удалилась.

Под нами был огромный, слоновьих размеров зал, ярко освещенный свечами, горящими в ячейках неправдоподобно большой люстры из золота и хрусталя. Потолок был таким высоким, что его не было видно. Ни разу в жизни мне не приходилось видеть такого количества одновременно зажженных свечей. Их запах и мерцание тысяч язычков пламени, преломляющееся в хрустальных призмах, рассеивающих и отражающих лучи света, делали всю сцену похожей на сон или, скорее, кадр из фильма, удивительно яркий, светлый и насыщенный, как сцена бала, где Золушка встречается с принцем.

Сотни богато одетых людей передвигались по всему помещению, смеясь и разговаривая. В углу стояла рождественская елка, от которой невозможно было оторвать глаз. Она тоже была гигантской, наверное, больше двадцати футов в высоту, и сияла золотистыми огнями и разноцветными украшениями.

Многочисленные слуги в черно-красных ливреях ходили взад и вперед с серебряными подносами, на которых лежали изысканные лакомства. Иногда они ставили подносы на длинные столы, на одном из которых был установлен большой хрустальный фонтан. Из него била струя янтарной жидкости и падала в серебряный бассейн. Мужчины и женщины подходили к фонтану с бокалами на длинных тонких ножках и наполняли их сверкающей жидкостью. Невдалеке стояли еще две серебряные чаши с пуншем, в них можно было искупать средних размеров ребенка. Это было красиво, величественно, захватывающе. Было приятно сознавать, что за стенами нашей темницы бьет ключом веселая, счастливая жизнь.

– Кэти, – прошептал мне на ухо Крис, – я готов отдать душу дьяволу за один глоток из этого хрустального фонтана.

Он читал мои мысли.

Никогда еще я не чувствовала такого голода, жажды и собственной отверженности. И в то же время мы были зачарованы и ослеплены всем этим великолепием, наглядной демонстрацией того, на что способны большие деньги. Пол, на котором танцевали пары, был выложен узорным паркетом, навощенным до такой степени, что отражал свет люстр, как зеркало. На стенах висели громадные зеркала в золотых рамках, отражая в себе танцующих. Трудно было отличить настоящих людей от их зеркальных двойников. На стульях и диванах, стоящих вдоль стен, сияла позолота, а обивка была сделана из красного бархата или белой парчи. Вне всякого сомнения, они были французскими – эпохи Людовика XIV или XV. Боже, какая изысканность!

Мы с Крисом разглядывали кружащиеся в танце пары, особенно если оба партнера были молодыми и красивыми, и отпускали замечания по поводу их одежды и причесок, пытаясь угадать, в каких отношениях они друг с другом. Но больше всего наши взгляды были, конечно, прикованы к маме, которая находилась в центре внимания всего зала. Чаще всего она танцевала с высоким и симпатичным темноволосым мужчиной с большими усами. Именно он принес ей фужер на подставке и тарелку с закусками, и они сели отдохнуть на бархатную кушетку, как мне показалось, слишком близко друг к другу. Я быстро отвела от них взгляд и стала рассматривать трех поваров, все еще готовивших нечто напоминающее блины, а также маленькие колбаски с начинкой. Аромат достиг наших ноздрей, и наши слюнные железы усиленно заработали.

Наши трапезы были скучны и монотонны: сэндвичи, супы и вечная жареная курица с картофельным салатом. Внизу, под нами, полчища истинных гурманов вкушали деликатесы. Им пищу подавали горячей, а нашу трудно было назвать даже теплой. Молоко мы держали на ступеньках лестницы, ведущей на чердак, чтобы оно не скисло, и иногда находили на нем корочку льда. Если мы ставили туда и нашу корзинку, то к ней подкрадывались мыши и оставляли на продуктах следы своих зубов.

Время от времени мама исчезала вместе с этим мужчиной. Куда они уходили и что делали? Может, они целовались? Может, мама была влюблена? Даже со своего места, находящегося достаточно далеко, я видела, что мужчина явно увлечен мамой. Он не мог оторвать глаз от ее лица или удержаться от того, чтобы не прикасаться к ней. А когда они танцевали под медленную музыку, он прижимался к ней щекой. Когда танец заканчивался, он продолжал обнимать ее за плечи или талию и однажды даже позволил себе дотронуться до ее груди!

Я думала, что на сей раз она не оставит это безнаказанным и вмажет ему по смазливому лицу; я бы обязательно это сделала. Но она лишь засмеялась и слегка оттолкнула его, произнеся что-то. По всей видимости, попросила не делать этого на публике. А он улыбнулся, взял ее руку и поднес к своим губам, посмотрев ей в глаза долгим и значительным взглядом, или, по крайней мере, мне так показалось.

– Крис, ты видишь маму с этим человеком?

– Конечно вижу. Он такой же высокий, как папа.

– Ты видел, что он только что сделал?

– Они едят и пьют, разговаривают, смеются и танцуют, как и все остальные. Кэти, ты только представь себе, ведь, когда мама унаследует все эти деньги, мы сможем устраивать на Рождество такие же приемы, и на наши дни рождения тоже. Да что там, возможно, у нас будут те же самые гости, которых мы видим сейчас. А кроме того, мы пошлем приглашения нашим друзьям из Гладстона. Вот они удивятся!

В этот момент мама и ее кавалер встали с кушетки и ушли. Мы перевели взгляд на вторую по привлекательности женщину и пожалели ее, потому что как она могла сравниться с нашей мамой?

Потом в зале появилась наша бабушка, не улыбаясь и глядя прямо перед собой. Ее платье на этот раз не было серым – одного этого было достаточно, чтобы у нас глаза на лоб полезли. Ее длинное вечернее платье было из рубиново-красного бархата, плотно облегающее спереди и более свободное сзади. Волосы были собраны в высокую прическу и тщательно завиты, рубины и бриллианты сверкали на шее, в ушах и на пальцах. Кто, глядя на нее, мог подумать, что эта внушительная, эффектная женщина была нашей злобной бабушкой, чей ненавидящий взгляд мы чувствовали на себе каждый день?

Шепотом обмениваясь мнениями, мы с неохотой признали, что она выглядит великолепно:

– Она эффектна!

– Да, впечатляет. Похожа на амазонку, правда крупновата.

– Злую амазонку.

– Да, этакую женщину-воина, готовую сражаться с врагами даже своим взглядом. Пожалуй, другого оружия ей и не понадобится.

И тут мы увидели его. Нашего загадочного дедушку.

У меня перехватило дыхание, когда, взглянув вниз, я увидела, как он похож на отца, если бы тот прожил достаточно долго, чтобы состариться и одряхлеть. Он сидел в кресле на колесах с огромным количеством никелированных деталей и был одет в смокинг и накрахмаленную белую рубашку с черной оторочкой. Его редеющие светлые волосы были во многих местах седыми и отливали серебром, но на лице морщин не было заметно. Изумленные и заинтересованные, мы не могли оторвать от него взгляд.

Он выглядел хрупким и в то же время неестественно красивым для мужчины шестидесяти семи лет, да к тому же без пяти минут покойника. Неожиданно, к нашему испугу, он поднял голову и посмотрел наверх, прямо на нас. На короткий, ужасный миг нам показалось, что он знает о нашем присутствии за тонкой перегородкой над его головой. На его губах играла слабая улыбка. О боже, что она могла означать?

Все же он не выглядел таким бессердечным, как наша бабушка. Неужели он и впрямь был тем жестоким, холодным тираном, которым нам всегда представлялся? Судя по добрым, нежным улыбкам, обращенным ко всем, кто подходил приветствовать его, пожать руку или по-приятельски похлопать по плечу, это был обыкновенный старик в кресле на колесах, не выглядящий особенно больным. Но этот человек приказал высечь нашу маму и смотрел, как наказание приводилось в исполнение. Как мы могли простить его за это?

– Я не знала, что он так похож на папу, – прошептала я Крису.

– Почему? Папа был его единокровным братом. Дедушка уже был взрослым человеком, женился и имел двух сыновей, когда папа только родился.

Итак, перед нами был Малькольм Нейл Фоксворт, вышвырнувший из дома свою молодую мачеху и ее маленького ребенка.

Бедная мама. Как мы могли обвинять ее за то, что она влюбилась в своего дядю, такого молодого и обаятельного? С подобными родителями ей действительно должно было недоставать любви и понимания, взаимной любви и взаимного понимания, и оба они не могли не любить: ни он, ни она.

Любовь не спрашивает разрешения. Нельзя влюбиться по собственному желанию: стрелы Купидона не выбирают мишени. Так мы с Кристофером пытались объяснить все друг другу.

Неожиданно в коридоре послышались шаги и голоса двух людей, приближающихся к нам.

– Коррина совсем не изменилась, – сказал невидимый мужчина. – Только стала еще красивее и загадочнее. Очень интригующая женщина.

– Ха! Это потому, что она тебя всегда интересовала, Эл, – ответила его спутница. – Тебе не повезло, что ее глаз упал не на тебя, а на Кристофера Фоксворта. Это был действительно замечательный человек. Но я удивлена, что эти ограниченные ханжи позволили себе простить ее за брак с дядей.

– А что еще они могли сделать? Когда из трех детей в живых остается один, приходится принять его обратно под крыло.

– Разве не странно, что все так вышло? – спросила женщина, голос которой был низким и грудным – вероятно, она слишком налегала на спиртное. – Трое детей… и самая презренная, нелюбимая становится наследницей всего состояния.

Подвыпивший мужчина не согласился:

– Коррина не всегда была так презираема. Помнишь, как старик когда-то восхищался ею? В его глазах она была всегда права, пока не сбежала с Кристофером. Зато эта старая карга, ее мать, терпеть не могла свою дочь. Но однако, какая сладкая, спелая вишня свалилась в руки Бартоломью Уинслоу. Ах, если бы она досталась мне! – мечтательно произнес он.

– Еще бы! – саркастически фыркнула женщина и, судя по звуку, поставила на тумбу стакан со льдом. – Красивая, молодая, богатая женщина – предмет вожделения любого мало-мальски уважающего себя мужчины. К сожалению, для бездельника вроде тебя, Альберт Донн, эта мечта навсегда останется несбыточной. Коррина Фоксворт не обратила бы на тебя внимания, даже когда ты был молод, не то что сейчас. Кроме того, у тебя есть я.

Продолжая пререкаться, пара удалилась из пределов слуховой досягаемости. В течение следующих нескольких часов к нам приближались и удалялись другие голоса.

Мы начали уставать от этого затянувшегося зрелища и были не прочь воспользоваться туалетом. Кроме того, нас беспокоили близнецы, оставленные нами одни в комнате. Что, если кто-то из гостей вздумает зайти в запретную комнату и увидит спящих двойняшек? Тогда все вокруг, включая дедушку, узнают, что у нашей мамы четверо детей.

Вокруг нашей пряталки собралась целая толпа смеющихся, болтающих и поющих гостей. Простояв там, как мне показалось, целую вечность, они наконец разбрелись, давая нам возможность осторожно открыть дверцу и уйти. Не видя вокруг ни души, мы быстро прошмыгнули в коридор, ведущий к нашей комнате. Тяжело дыша, с готовыми взорваться от напряжения мочевыми пузырями, мы достигли нашего тихого, забитого всевозможным хламом убежища.

Близнецы спали в отдельных кроватях так же крепко, как когда мы их оставили. Они казались еще более одинаковыми, чем всегда: бледные, истощенные куколки… как дети в далеком прошлом, которых мы видели на картинках в учебниках истории. Совсем не похожие на современных детей, какими когда-то были. И еще станут, поклялась я!

Войдя в комнату, мы немедленно начали оспаривать друг у друга право на посещение туалета первым, но быстро пришли к «консенсусу». Крис просто толкнул меня на кровать и закрыл за собой на крючок дверь ванной. Я сгорала от нетерпения, пока он целую вечность опустошал мочевой пузырь. Как в нем столько могло поместиться?

Удовлетворив естественные потребности, но по инерции продолжая пререкаться, мы постепенно перешли к обсуждению того, что нам удалось увидеть и услышать.

– Как ты думаешь, мама собирается выйти замуж за этого Бартоломью Уинслоу? – спросила я, чувствуя, что мои постоянные страхи оказались не такими уж беспочвенными.

– Откуда я знаю? – небрежно ответил Крис. – Хотя, по-моему, все думают именно так, а эти люди, наверное, лучше знают маму с этой стороны, чем мы.

Какая ерунда. Разве мы, ее дети, не должны знать нашу маму лучше, чем кто угодно другой?

– Зачем ты так говоришь, Крис?

– Как?

– Почему ты сказал, что кто-то может знать ее лучше нас?

– Человек многосторонен, Кэти. Для нас наша мать – это наша мать. Для других – это красивая, сексуальная молодая вдова, которая вскоре унаследует огромное состояние. Неудивительно, что мотыльки начинают слетаться на свет.

Вот это да! И он может говорить обо всем этом так небрежно, как будто это не имеет для него никакого значения. Внутренне, правда, он наверняка очень переживал, точно так же, как и я, поскольку я знала, что он не хочет, чтобы наша мама снова выходила замуж. Внимательно посмотрев на него, я с облегчением убедилась в правильности своей догадки.

Однако, со вздохом подумала я, мне не помешало бы иметь хоть немного его оптимизма. Я всегда была склонна думать, что жизнь поставит меня между Сциллой и Харибдой и принудит ходить по лезвию ножа. Да, было бы здорово полностью переделать себя и стать такой же, каким был мой брат: всегда довольной и с уверенностью смотрящей в завтрашний день. Мне следовало бы научиться скрывать свои чувства, как это делал он. Мне стоило бы научиться никогда не хмуриться, сохранять на лице постоянную улыбку и не стараться заглядывать в будущее.

Мы уже не раз говорили о перспективе нового замужества мамы и пришли к выводу, что не хотим этого. Мы подспудно полагали, что она все еще принадлежит отцу, мы хотели, чтобы она оставалась верна памяти о нем и о своей первой любви. Если она снова выйдет замуж, найдется ли в ее сердце место для нас четверых? Захочет ли этот Уинслоу, с его привлекательным лицом и большими усами, содержать в своем доме четверых чужих детей?

– Кэти, – подумал вслух Крис, – а не кажется ли тебе, что у нас есть прекрасная возможность исследовать этот дом? Наша дверь не заперта, бабушка и дедушка заняты гостями внизу. Мама тоже. Отличное время, чтобы выведать что-нибудь о доме, в котором нас заточили.

– Нет! – испуганно воскликнула я. – Представь себе, что будет, если бабушка узнает? Она с тебя семь шкур спустит.

– Тогда оставайся с близнецами, – сказал он с удивившей меня твердостью. – Если меня поймают, что вряд ли, я понесу наказание и возьму на себя всю вину. Подумай о том, что когда-нибудь нам может понадобиться убежать отсюда, а мы не будем знать как. – Он весело улыбнулся. – Так или иначе, я собираюсь переодеться. На всякий случай.

Переодеться? Как?

Но я забыла о скопище старой одежды на чердаке. Крис пробыл там несколько минут и вернулся в старомодном черном костюме, который почти подошел ему по размеру. Для своего возраста Крис был высоким и крупным. На свою светловолосую голову он надел бесформенный черный парик, найденный в одном из сундуков. При скудном освещении его вполне можно было принять за невысокого мужчину – нелепого, смешного коротышку.

Он с гордостью прошелся передо мной взад и вперед. Потом встал в вальяжную позу и сделал вид, что курит невидимую сигару, как комик Граучо Маркс, подошел ко мне и с самодовольной улыбкой отвесил глубокий поклон, широким взмахом руки снимая невидимую шляпу. Мы вместе рассмеялись, и он, выпрямившись, произнес:

– А теперь скажи мне правду. Кто поверит, что этот мрачный темноволосый мужчина принадлежит к клану Фоксвортов?

Никто! В самом деле, кто хоть раз видел такого Фоксворта? Неуклюжего, тощего, с болтающимися конечностями, правильными чертами лица и черным птичьим гнездом вместо волос, да к тому же с неровно нарисованными карандашом усами. Ни одна из фотографий на чердаке не была даже отдаленно похожа на это самонадеянное создание.

– О’кей, Крис. Представление окончено. Иди узнай все, что сможешь, но не оставайся там слишком долго. Мне будет не хватать тебя.

Он наклонился к самому моему уху и театральным шепотом пообещал:

– Я скоро вернусь, моя красавица, и принесу с собой мрачные секреты этого огромного-преогромного и старого-престарого дома. – И неожиданно удивил меня, чмокнув в щеку.

Секреты? Какие секреты? И он еще говорит о моей склонности к преувеличениям! Разве он не понял, что единственные секреты здесь – мы?

Я уже приняла ванну и вымыла голову, и, конечно, в рождественскую ночь я не могла надеть вчерашнюю ночную рубашку, тем более что «Санта» подарил мне несколько новых. Я остановилась на прекрасной рубашке с длинными рукавами, присобранными на запястьях и отделанными голубой атласной лентой, с оборками на лифе спереди и сзади. Ткань была с узором из вышитых на ней роз с зелеными листьями. Надев эту изящную сорочку, я почувствовала себя изящной, утонченной и невероятно красивой.

Поэтому, когда перед уходом Крис окинул меня взглядом с головы до пальцев моих босых ног, едва виднеющихся из-под подола сорочки, в его глазах читалось нечто, чего я в нем раньше не замечала, а он не вкладывал в свои взгляды. Он посмотрел на мое лицо, на каскады волос, ниспадающих до пояса и даже ниже, – я знала, что они блестят, потому что я каждый день их причесывала щеткой. Он был целиком под впечатлением от этого зрелища и стоял будто ослепленный – точно так же он пялился на пышный мамин бюст.

И неудивительно, что он добровольно поцеловал меня: я была похожа на принцессу.

Стоя в дверях, он помедлил, еще раз взглянул на меня в ночной рубашке, и, думаю, ему очень понравилось изображать благородного рыцаря, защищающего прекрасную даму, спящих детей и всех, кто полагался на его силу и мужество.

– Береги себя, пока я не вернусь, – прошептал он.

– Кристофер, – прошептала я в ответ, – тебе не хватает только щита и белой лошади.

– Нет, – снова прошептал он, – и единорога, и копья с нанизанной на него головой дракона, и вот я прискачу назад в сияющих белых доспехах, когда метели начнутся в августе, а солнце будет в центре неба, и когда я сойду с лошади, ты увидишь, что мой рост двенадцать футов, поэтому говори со мной уважительно, леди Катерина.

– Да, мой господин. Иди и покончи с драконом, но поспеши, ибо меня терзает одиночество в моем замке, где все мосты подняты и решетки опущены.

– Прощай, – прошептал он, – и не бойся. Вскоре я вернусь, и ты снова будешь в безопасности.

Я захихикала и забралась в кровать рядом с Кэрри. Сон долго не приходил ко мне в эту ночь. Я думала о маме и о том мужчине, о Крисе и обо всех мальчишках и мужчинах, о романтике и о любви. Незаметно для себя я заснула, и сквозь сон до меня еще долго доносились звуки музыки снизу. Перед тем как окончательно погрузиться в сновидения, я дотянулась до своего колечка с гранатом в форме сердца. Кольцо уже давно не налезало на палец. Папа подарил его, когда мне было семь лет, и теперь я носила его на золотой цепочке как талисман.

С Рождеством, папа!

 

Исследования Криса и их последствия

Внезапно чьи-то твердые, жесткие руки грубо схватили меня за плечи и начали трясти, чтобы разбудить. Испуганная и очумевшая от неожиданности, я напрягла зрение и с трудом узнала в стоящей передо мной женщине маму. Она сверкала на меня глазами и раздраженно требовала ответа на вопрос:

– Где твой брат?!

Пораженная ее видом и поведением, я отпрянула от нее и взглянула на соседнюю кровать. Пусто.

У меня в голове пронеслось: должна ли я солгать, сказать, что он на чердаке? Нет, это наша мама. Она любит нас и все поймет.

– Кристофер хотел посмотреть комнаты на этом этаже, – сказала я.

В конце концов, честность – лучшая политика. Самая мудрая. И потом, мы никогда не врали ни матери, ни друг другу. Только бабушке, когда это было необходимо.

– Черт, черт, черт! – закричала мама в бешенстве, ее лицо налилось краской гнева.

Теперь гнев был направлен на меня. Конечно же ее драгоценный старший сын, которого она любила больше всех, не предал бы ее без моего дьявольского влияния. Она трясла меня до тех пор, пока я не почувствовала себя тряпичной куклой и мои глаза не стали смотреть в разные стороны.

– За одно это я никогда, ни по какому особому случаю не разрешу тебе и Кристоферу выходить из этой комнаты: вы оба дали слово и нарушили его. Как я теперь могу доверять вам? Я думала, что могу. Я думала, что вы любите меня и никогда не предадите!

Мои глаза расширились еще больше. Каким образом мы ее предали? Ее поведение шокировало меня. Мне казалось, что это она предает нас.

– Мама, мы не сделали ничего плохого. Мы очень тихо сидели под столом. Люди приходили и уходили, но никто не знал, что мы там. Мы вели себя тихо. И как ты можешь говорить, что не выпустишь нас отсюда? Рано или поздно тебе придется это сделать. Не можешь же ты вечно держать нас взаперти.

Она уставилась на меня со странным, затравленным выражением на лице и ничего не ответила. Мне показалось, что она хочет ударить меня, но она отпустила мои плечи и развернулась, чтобы выйти из комнаты. Складки ее юбки затрепетали, как крылья, разнося по всей комнате цветочный запах духов, плохо сочетающийся с ее поведением.

Как раз когда она собиралась выйти, наверное чтобы самой поймать Криса, дверь открылась, и мой брат на цыпочках вошел в комнату. Он прикрыл дверь, повернулся и взглянул в мою сторону. Его губы уже зашевелились, чтобы что-то произнести. И тут он увидел маму, и его лицо преобразилось.

Почему-то его глаза не загорелись радостью, как обычно при виде ее.

Быстро и целеустремленно мама подошла к нему и с размаху влепила звонкую пощечину! Прежде чем он успел оправиться от шока, она нанесла удар по другой щеке со всей силой, на какую была способна в гневе.

Теперь на побледневшем лице Криса с обеих сторон горели большие красные пятна.

– Еще раз сделаешь что-нибудь подобное, Кристофер Фоксворт, – и я сама выпорю не только тебя, но и Кэти.

Лицо Криса, и без того бледное, совсем побелело, красные пятна горели на щеках, как размазанная кровь.

Я почувствовала, что у меня самой кровь отливает от лица и душа уходит в пятки. В ушах стоял непонятный звон. Я уставилась на эту женщину, чужую, незнакомую, с которой я не испытывала никакого желания познакомиться. Неужели это наша мама, в чьем голосе всегда звучала доброта и любовь? Неужели это она, так сочувствовавшая нам в нашем вынужденном заключении? Может быть, этот дом начал влиять на нее? И тут меня осенило. Да, мало-помалу накапливавшиеся в ней изменения дали о себе знать. Количество перешло в качество. Она приходила к нам уже не так часто, как раньше, не каждый день и уж подавно не два раза в день, как вначале. И я вдруг ужасно испугалась – так бывает, когда почва уходит у тебя из-под ног, когда тебя предает кто-то любимый и пользующийся доверием.

Она, видимо, обратила внимание на состояние Криса, и ее гнев улетучился. Она привлекла его к себе и, пытаясь загладить свою грубость, покрыла быстрыми поцелуями его лицо, на котором уже пробивалась первая юношеская поросль. Целуя его, перебирая пальцами его волосы, она прижимала его лицом к своей полной груди, что должно было возбудить даже мальчика его нежного возраста.

– Извини, мой любимый, – со слезами в глазах и в голосе шептала она, – прости меня, пожалуйста, прости. Не пугайся. Как ты можешь меня бояться? Я не так выразилась… я вовсе не хотела вас наказывать. Ведь я вас так люблю. И вы должны это знать. Я никогда бы не сделала этого ни с тобой, ни с Кэти. Разве я когда-нибудь позволяла себе такое? Сейчас я немного волнуюсь, потому что все идет по плану, как я хотела, как все мы хотели. Я испугалась, что все может рухнуть, и поэтому ударила тебя.

Она взяла его лицо в ладони и поцеловала в губы, немного выпяченные оттого, что она сжала его щеки. Изумруды и бриллианты все вспыхивали и вспыхивали. Сигнальные огоньки, значения которых я была не в силах расшифровать. Я не знала, что именно чувствовала в этот момент, – здесь было и смущение, и изумление. Но главное, я ощущала себя очень, очень юной. А мир вокруг меня был непередаваемо старым и мудрым.

Конечно, он простил ее, как, впрочем, и я. И конечно, мы хотели узнать, что все идет так, как она и все мы желали.

– Пожалуйста, мама, расскажи нам, пожалуйста!

– В следующий раз, – сказала мама, торопясь вернуться на вечеринку, пока никто не заметил ее отсутствия.

Она еще раз расцеловала всех нас. И тогда я подумала, что еще никогда не касалась щекой ее груди.

– В другой раз, может быть завтра, я вам расскажу все, – говорила она, снова и снова успокаивая нас, пытаясь снять наше раздражение. Она наклонилась и поцеловала Кэрри, а затем Кори. – Ты простил меня, Кристофер?

– Да, мама, я понимаю, мама. Нам нужно было оставаться в этой комнате. Эти исследования были дурацкой затеей.

Она улыбнулась, проговорив:

– Счастливого Рождества, скоро увидимся, – и исчезла за дверью.

Мы услышали, как она закрывает ее с другой стороны на замок.

Наше первое Рождество взаперти кончилось. Часы в коридоре пробили час. Наша комната была наполнена подарками, среди них – телевизор, шахматы, о которых мы отдельно просили, красный и синий трехколесные велосипеды, новая одежда, теплая и красивая, и множество сладостей. Кроме того, мы с Крисом побывали на великолепном торжестве. В то же время что-то новое вошло в нашу жизнь. Нам с новой, неожиданной стороны открылась наша мама. Такой мы ее еще никогда не видели. На какой-то миг она стала точной копией бабушки.

Мы лежали на кровати: я посередине, Крис и Кэрри по сторонам от меня. Крис пахнул не так, как я. Моя голова лежала на его мальчишеской груди. Он сильно потерял в весе и похудел. Я слышала, как его сердце бьется в ритм с музыкой, все еще доносящейся до наших ушей. Он перебирал мои волосы, накручивая на пальцы отдельные локоны и отпуская их.

– Крис, быть взрослым ужасно трудно, правда?

– Надо полагать…

– Я всегда думала, что взрослые знают, как себя вести в любой ситуации. Мне казалось, что они никогда не сомневаются, знают выход из любого положения. Я не думала, что они приходят в такое замешательство, точно так же, как и мы.

– Если ты о маме, то она не хотела говорить и делать ничего такого. Я думаю, хотя и не уверен в этом до конца, что, когда ты уже взрослый и возвращаешься домой, чтобы жить с родителями, по непонятной причине ты как бы снова становишься ребенком и чувствуешь свою зависимость. Мы тянем ее в одну сторону, а родители – в другую. А теперь еще этот ее усатый кавалер.

– Я надеюсь, что она больше не выйдет замуж! Она нужна нам гораздо больше, чем этому мужчине.

Крис ничего не ответил.

– А этот телевизор, который она нам принесла. Она ждала, пока отец подарит его ей, хотя могла сама уже давно купить его вместо приобретения этих бесконечных нарядов. А украшения! На ней все время новые кольца, браслеты, серьги.

Крис задумался, но тут же изобрел оправдание:

– Давай посмотрим на это с другой стороны, Кэти. Если бы она подарила нам этот телевизор в первые же дни, мы бы все время сидели, уставившись в него. Тогда мы не создали бы на чердаке сад для близнецов. Нам не пришлось бы ничего делать, только сидеть и смотреть. А подумай, как много мы узнали за все это время: научились делать цветы и животных. Теперь я рисую гораздо лучше, чем когда я приехал сюда. Я уже не говорю о книгах, которые мы смогли прочесть! И ты, Кэти, ты очень изменилась.

– Как? Как я изменилась? Скажи.

Он беспомощно помотал головой на подушке, отказываясь отвечать.

– Хорошо. Можешь не говорить мне комплиментов. Но пока ты не перешел на свою кровать, расскажи мне все, что ты узнал, в подробностях. Не упускай ничего, даже то, что ты при этом думал. Я хочу представить все так же живо, как если бы я была там с тобой.

Крис повернул голову, и наши глаза встретились. Странным, изменившимся голосом он произнес:

– Ты действительно была там рядом со мной. Я чувствовал, как ты держала меня за руку, шептала мне на ухо, и я старался рассмотреть каждую мелочь.

Гигантский дом, которым управлял старый, больной людоед, произвел на него угнетающее впечатление. Это ощущалось по его голосу.

– Это ужасно большой дом, Кэти. Как отель. Я проходил по бесконечным комнатам, обставленным дорогой мебелью и прочими вещами, которые, уверен, никогда не использовались. На одном лишь нашем этаже я насчитал четырнадцать комнат и думаю, что пропустил несколько маленьких.

– Крис! – воскликнула я разочарованно. – Не надо рассказывать мне обо всем в таком повествовательном духе. Сделай так, чтобы я ощущала себя там, с тобой. Начни сначала, с той секунды, когда ты исчез за дверью!

– Ну что ж! – нехотя, со вздохом, сказал он. – Я крался по темному коридору в сторону центральной ротонды, где мы прятались в тумбе на балконе. Я не хотел тратить время на изучение комнат в этом, северном крыле. Приблизившись к цели, я стал вдвойне осторожным, ведь теперь люди могли заметить меня. Вечеринка приближалась к кульминации. Шум голосов стал намного громче, И, как мне показалось, все уже изрядно набрались. Какой-то мужской голос запел дурашливую песенку о том, что ему не хватает двух передних зубов. Мне стало так смешно, что я подкрался к балюстраде и посмотрел вниз. Они выглядели какими-то странными, укороченными, и я еще подумал, что мне следует это запомнить, когда я буду рисовать фигуры людей в таком ракурсе, чтобы они выглядели естественными. Перспектива для живописи – самое важное.

«Самое важное не только в живописи», – подумала я.

– Конечно, прежде всего я искал маму, – продолжал Крис, понуждаемый моими нетерпеливыми замечаниями, – но из всех людей, что копошились внизу, мне удалось узнать лишь бабушку и дедушку. Дедушка, видимо, начал уставать, и вскоре я заметил, как к нему подошла медсестра и укатила куда-то его кресло. Я проследил за направлением, потому что, скорее всего, его увезли в ту самую комнату, за библиотекой.

– А сестра была в белом халате?

– Разумеется. Как иначе я определил бы, что она медсестра?

– Хорошо, продолжай, но ничего не упускай.

– Ну так вот. Как только дедушка покинул банкетный зал, бабушка тоже удалилась, и тут я услышал голоса людей, поднимающихся по лестнице. Наверное, никто не передвигался так быстро, как я в тот момент. Если бы я попытался скрыться в тумбе, меня бы непременно заметили, и поэтому я спрятался в углу, где на небольшом постаменте стояли рыцарские доспехи. Естественно, их должен был носить взрослый мужчина, хотя я мог бы поставить сотню долларов, что они мне малы, но, несмотря на это, я не прочь был бы их примерить. Так или иначе, оказалось, что по лестнице поднимается мама и с ней все тот же темноволосый усатый мужчина.

– Что они делали? Почему пошли наверх?

– Наверное, они не допускали мысли, что рядом с ними кто-то может прятаться. Они были слишком поглощены друг другом. Этот мужчина хотел посмотреть на какую-то кровать у мамы в спальне.

– Ее кровать? Зачем ему нужна была ее кровать?

– Это какая-то особенная кровать, Кэти. Он сказал ей: «Пойдем, ты уже достаточно повертелась перед гостями». Голос у него был какой-то задиристый. Потом он добавил: «По-моему, самое время показать мне твою знаменитую кровать в форме лебедя». Видимо, мама боялась, что мы все еще прячемся в тумбе. Она бросила в ту сторону обеспокоенный взгляд, но согласилась и сказала: «Хорошо, Барт. Но мы не сможем задержаться там надолго. Сам понимаешь, что скажут гости, если нас чересчур долго не будет». Он усмехнулся и продолжил поддразнивать: «Нет, я и понятия не имею, что они скажут. Что, по-твоему, они должны сказать?» Мне эти последние слова показались вызывающими. Он явно не думал об общественном мнении. Я даже разозлился на него, когда он сказал это.

Тут Крис замолчал, и его дыхание стало учащенным.

– Ты что-то скрываешь, – сказала я. Мой брат всегда был для меня раскрытой книгой, к тому же прочитанной уже сто раз. – Ты защищаешь ее. Ты что-то увидел и не хочешь мне об этом сказать. Это нечестно! Помнишь, в первый наш день здесь мы согласились ничего не утаивать друг от друга, быть правдивыми до конца. Говори же, что ты увидел?

– Боже, – сказал он, сжимаясь и отворачиваясь, не желая глядеть мне в глаза. – Какое значение имеют несколько поцелуев?

– Несколько поцелуев?! – взметнулась я. – Ты видел, как он несколько раз поцеловал маму? Что это были за поцелуи? Он поцеловал ей руку или это было по-настоящему – рот в рот?

К его лицу подступила краска, поднимаясь от груди, на которой покоилась моя щека. Он горел, и это чувствовалось через пижаму.

– Это были страстные поцелуи, да? – выпалила я, заранее зная ответ. – Он поцеловал ее, она это наверняка позволила, и, возможно, он даже дотронулся до ее груди и погладил ее по ягодицам, как сделал папа однажды, когда я была в комнате, а родители меня не заметили! Ты это хотел сказать, да, Кристофер?

– Какое это имеет значение, – ответил он. – Что бы он ни делал, она не возражала, хотя мне было противно.

Мне тоже стало противно. Мама пробыла вдовой всего около восьми месяцев. Но иногда восемь месяцев тянутся как восемь лет, и, в конце концов, какое значение имеет прошлое, когда настоящее так приятно и интригующе. Естественно, я догадывалась, что там, на балюстраде, происходило многое такое, о чем Крис не собирался мне говорить.

– Вообще, Кэти, я не знаю, что ты там думаешь, но мама в конце концов приказала ему остановиться и пригрозила, что в противном случае не покажет ему свою спальню.

– О, держу пари, что он делал что-то отвратительное.

– Только поцелуи, – сказал Крис, глядя поверх моей головы на рождественскую елку. – Несколько поцелуев и несколько поглаживаний, но у нее от всего этого заблестели глаза, а потом этот Барт еще поинтересовался, правда ли, что эта кровать в форме лебедя принадлежала когда-то французской куртизанке.

– Ради всего святого, Крис, кто такая куртизанка?

Крис прочистил горло:

– Это существительное, означающее женщину, которая проявляет благосклонность только к аристократам. Я посмотрел в словаре.

– Благосклонность? Какого рода благосклонность?

– За которую имеют возможность заплатить богатые мужчины, – быстро проговорил он и прикрыл мне рот ладонью, чтобы я прекратила расспросы. – Мама, конечно, отрицала, что подобная кровать могла оказаться в этом доме. Она сказала, что кровать с греховной репутацией, какой бы красивой она ни была, подверглась бы торжественному сожжению ночью под звуки молитв во искупление совершенных грехов. Эта кровать принадлежала ее бабушке, и когда мама была девочкой, она больше всего на свете хотела жить в бабушкиных комнатах и спать в ее спальне. Но родители не позволяли ей, боясь, что она попадет под влияние бабушкиного духа, поскольку та была не совсем святой, хотя и не куртизанкой. Тут мама горько засмеялась и сказала Барту, что раньше ее родители считали ее настолько развращенной, что ничто не могло бы сделать ее хуже, чем она была. Знаешь, меня это очень расстроило. Мама никакая не развращенная – папа любил ее, и они были супругами. Никого не касается то, что происходит между мужем и женой.

У меня от этих объяснений перехватило дыхание. Крис всегда знал все, абсолютно все!

– «Итак, – сказала мама, – один взгляд на спальню, и обратно к гостям». Они скрылись в коридоре, освещенном мягким, приятным светом, и я, конечно, понял, в каком направлении находится комната. Сначала я тщательно осмотрелся по сторонам, а потом покинул место, где прятался, и бросился в первую закрытую дверь, на которую упал мой взгляд. Я ворвался в помещение, рассудив, что раз вокруг темно и дверь закрыта, значит внутри никого нет. Аккуратно закрыв за собой дверь, я замер и сосредоточился, чтобы почувствовать запах и ауру этой комнаты, как ты мне всегда советовала. У меня был с собой фонарик, так что я мог осветить все вокруг и выяснить, где я нахожусь, но мне хотелось понять, откуда берется твое обостренное восприятие, интуиция и подозрительность, когда, на мой взгляд, все идет нормально. Черт меня возьми, если ты не права! Если бы там горел свет или я воспользовался бы фонариком, то наверняка не обратил бы внимания на странный, неестественный запах, наполнявший комнату. Мне вдруг сделалось неловко и даже страшновато. И тут, Бог свидетель, у меня чуть душа не ушла в пятки.

– Что это было? – возбужденно спросила я, отталкивая от себя его руку, пытающуюся удержать меня на месте. – Что ты видел? Чудовище?

– Чудовище? Да, это были действительно чудовища! Много чудовищ! По крайней мере, их головы, висящие на стенах. Вокруг меня блестели глаза: янтарные, зеленые, топазовые и лимонно-желтые. Я прямо похолодел от ужаса. Через окна в комнату пробивался отраженный снегом голубоватый свет, поблескивая на зубах, на львиных клыках, обнаженных в немом рыке. Из-за гривы голова льва казалась громадной, а во всем облике ясно читались гнев и ярость. Почему-то мне стало жаль это животное – обезглавленное и набитое опилками ради того, чтобы украсить помещение, в то время как по справедливости оно должно было свободно разгуливать на воле.

Я поняла чувства этого льва. Моя ярость нарастала как лавина, когда я чего-то боялась и чувствовала себя неуверенной.

– Это была комната охотничьих трофеев, Кэти, огромная комната, на стенах которой висели головы убитых животных. Там были и лев, и слон с поднятым вверх хоботом. Все животные из Азии и Африки были выставлены с одной стороны, а крупные животные из Америки – с другой: медведь гризли, бурый медведь, антилопа, снежный барс и так далее. Рыбы и птицы представлены не были. Видимо, они считались недостойными охотника, украсившего комнату своими трофеями. Да, от вида этой комнаты бросает в дрожь, и все же я очень хочу, чтобы ты ее увидела. Ты просто должна на нее взглянуть!

О черт, какое мне было дело до трофеев, когда я хотела узнать побольше о людях и их секретах!

– На противоположной стене было два окна, между которыми располагался камин, а над ним висел портрет в полный рост, изображающий молодого человека, до того напоминающего отца, что я чуть не вскрикнул. Но это был не папа. Когда я подошел ближе, то понял, что есть одно очень важное отличие: глаза. На нем был охотничий костюм цвета хаки и голубая рубашка. Он стоял, опираясь на ружье и поставив одну ногу на какое-то бревно, лежащее на земле. Я плохо разбираюсь в искусстве, но достаточно, чтобы оценить мастерство художника. Ему удалось передать душу своей модели: никогда еще я не видел такого жестокого, холодного и безжалостного взгляда. Одного этого было достаточно, чтобы безошибочно определить, что это не мог быть отец. Художнику позировал Малькольм Нейл Фоксворт, наш дедушка. Дата, указанная на табличке, говорила о том, что нашему отцу в то время было пять лет. А как ты помнишь, когда ему было три года, его вместе с матерью выставили из Фоксворт-холла и они были вынуждены жить в Ричмонде.

– Продолжай.

– Мне очень повезло, что меня никто не заметил, потому что я заглядывал практически в каждую комнату. В конце концов мне удалось обнаружить мамины апартаменты. Вход туда расположен за двойными дверями, находящимися на небольшом возвышении, к которому ведут несколько ступенек. Когда я заглянул внутрь, то подумал, что оказался во дворце! То, что я видел в остальных комнатах, более или менее подготовило меня к этому зрелищу, но ее комнаты – это что-то потрясающее. Я не мог поверить своим глазам! Помещение явно принадлежит ей, потому что на ночном столике я заметил папину фотографию, а вокруг пахнет ее духами. В центре комнаты, на возвышении, стоит пресловутая кровать в форме лебедя. О, что это за кровать! Ты никогда не видела ничего подобного! Она сделана как застывший лебедь с повернутой в профиль головой из слоновой кости, которую он, кажется, готов спрятать под слегка приподнятым крылом. На голове сверкает единственный сонный красный глаз. Крылья с обеих сторон обнимают изголовье овальной кровати. Должно быть, одеяла для нее делаются по специальному заказу. Перья на концах крыльев мастер сделал наподобие пальцев, поддерживающих тонкие полупрозрачные занавески из материи, окрашенной в различные оттенки розового цвета. Ох, эта кровать… и эти занавески… наверное, мама чувствует себя принцессой, когда просыпается в ней. Розовато-лиловый ковер такой толстый, что я утонул в нем по щиколотки. Рядом с кроватью лежит еще один большой ковер из какого-то белого меха. Там стоят торшеры из резного хрусталя, каждый высотой около четырех футов, украшенные золотом и серебром, и на двух – черные абажуры. Кушетка из слоновой кости, обитая розовым бархатом, – вроде тех, на которых возлежали римляне во время оргий. А у подножия кровати – ты только представь себе – есть точно такая же, в форме лебедя, но поменьше, и стоит к ней боком. Я не верил своим глазам: зачем кому-то может понадобиться огромная, широкая кровать и к ней еще одна, предназначенная как будто для младенца? Наверняка для этого есть веская причина, кроме желания отдохнуть среди дня, не сминая большую постель. Кэти, ты просто обязана посмотреть на это, иначе ты никогда не сможешь себе представить.

Я знала, что он видел многое такое, о чем не упомянул. Тем более мне нужно было посмотреть самой. Я уже увидела и поняла достаточно, чтобы догадаться, почему он так подробно остановился на кровати и прочем, явно замалчивая главное.

– По-твоему, этот дом лучше, чем наш в Гладстоне? – спросила я, потому что для меня наш коттедж в Гладстоне – восемь комнат и две с половиной ванные – всегда оставался лучшим в мире.

Крис задумался. Видимо, ему потребовалось какое-то время, чтобы найти подходящие слова, поскольку мой брат никогда не торопился с высказываниями. То, как долго он обдумывал следующую фразу, само по себе говорило о многом.

– Этот дом не лучше. Он величественный, большой, красивый, но я не стал бы утверждать, что он лучше.

Кажется, я поняла его. Здесь недоставало уюта: его место занимали богатство отделки, великолепие и огромные размеры.

Нам ничего не оставалось, кроме как пожелать друг другу спокойной ночи и чтобы клопы не кусались. Я поцеловала его в щеку и толкнула, чтобы он уходил. На этот раз он не завопил, что целуют только девчонок, грудных детей и маменькиных сынков. Вскоре он удобно улегся на своем месте рядом с Кори, в трех футах от меня.

 

Долгая зима, весна и лето

Наша мама никогда еще не говорила более пророческих слов: теперь у нас было настоящее окно, через которое мы могли наблюдать жизнь других людей. Телевизор этой зимой прочно занял главенствующее место в нашей жизни. Как наши товарищи по несчастью – инвалиды, больные люди, дряхлые старики, – мы ели, купались, одевались и торопились занять место перед экраном, чтобы смотреть на выдуманную, искусственную жизнь, протекавшую внутри телевизора.

Весь январь, февраль и большую часть марта на чердаке было слишком холодно, и мы туда не заходили. В воздухе висел холодный пар, окружавший все вещи странноватой туманной дымкой, – честное слово, нам было боязно. Мы чувствовали себя маленькими и жалкими, даже Крис вынужден был признать это.

Поэтому наибольшее удовлетворение нам доставляло сидеть, прижавшись друг к другу, в теплой комнате и смотреть, смотреть, смотреть. Близнецы были в таком восхищении от телевизора, что вообще не хотели, чтобы он выключался, даже ночью, когда все спали, потому что по утрам они просыпались с началом первой передачи.

Даже светящиеся точечки на пустом экране и передачи для полуночников были для них лучше, чем ничего. Кори в особенности любил, просыпаясь, смотреть на сидящих за столом маленьких человечков, передающих новости и рассказывающих о погоде: конечно, приятнее было смотреть на них, чем на закрытые мрачными шторами окна.

Телевизор воспитывал нас, формировал наш характер и манеры, учил произносить трудные слова. Благодаря ему мы поняли, как важно быть идеально чистым, ничем не пахнуть, не давать грязи накапливаться на кухонном полу и не позволять ветру трепать прическу. И боже упаси, если у вас вдруг появится перхоть! Весь мир сразу же начнет презирать вас! В апреле мне должно было исполниться тринадцать лет, я приближалась к возрасту появления прыщей. Каждый день я тщательно разглядывала кожу, готовая к самому страшному. Мы воспринимали телевизионные рекламные ролики буквально, полагая их чем-то вроде свода правил, которые позволяют человеку счастливо прожить жизнь, избегая всех опасностей.

Каждый день приносил изменения. С нами что-то происходило. Волосы начинали расти там, где раньше их и в помине не было, – странные рыжеватые волосы, темнее, чем на голове. Мне они не нравились, и, стоило им появиться, я тут же выщипывала их пинцетом, но они были как сорняки: чем больше их вырываешь, тем больше их вырастает, и все на том же месте. Однажды Крис увидел, как я стою с поднятой рукой и пытаюсь ухватить один-единственный вьющийся волосок, чтобы безжалостно выдрать его вместе с корнем.

– Что ты делаешь, прах тебя побери? – выпалил он.

– Я не собираюсь постоянно брить у себя под мышками или использовать этот вонючий крем, которым мажется мама!

– То есть ты хочешь сказать, что вырываешь волосы, где бы они ни появлялись?

– Конечно, а как же? Я хочу, чтобы мое тело было красивым и аккуратным, даже если тебе нет до этого дела.

– Тогда ты обречена на поражение, – ехидно усмехнулся он. – Волосы не могут не расти, оставь их в покое и не будь такой инфантильной. Старайся думать, что с волосами ты будешь выглядеть более сексуально, более привлекательно.

Сексуально? Сексуальными были большие, упругие груди, а не вьющиеся жесткие волосы. Но я не решилась возражать, потому что на моей груди уже появились маленькие холмики, похожие на половинки яблок, и я надеялась, что Крис до поры до времени не обратит на них внимания. Я была счастлива, что у меня начинает расти грудь, но я не хотела, чтобы кто-нибудь заметил это. Вскоре, однако, мне пришлось расстаться с этой надеждой: Крис начал бросать на меня многозначительные взгляды, как я ни старалась носить большие, мешковатые свитера и кофточки. Маленькие холмики все равно выдавали меня с головой.

Я как будто заново родилась и ощущала то, чего не чувствовала раньше: странные, ноющие боли и какую-то недетскую тоску. Я томилась в ожидании чего-то и часто просыпалась по ночам, сжимаясь от странной, пульсирующей неги. Мне казалось, что рядом со мной находился мужчина и делал что-то, что я очень хотела завершить, но он никак не мог этого сделать: я всегда просыпалась слишком рано, не успев достичь тех чувственных высот, той кульминации, к которой стремилась. Я просыпалась, и все было безнадежно испорчено.

Но происходили и более загадочные вещи. В мои обязанности входило каждое утро заправлять кровати, как только все вставали и одевались перед приходом ведьмы с корзинкой для пикника. Я постоянно видела пятна на простынях там, где спали мальчики. Пятна эти были недостаточно большими, чтобы счесть их результатами очередного сна Кори о посещении отхожего места. Кроме того, они появлялись с той стороны, где спал Крис.

– Ради всего святого, Крис, я думала, уж тебе-то не снится, что ты ходишь в туалет.

Я просто не в состоянии была поверить его фантастическому рассказу о каких-то «ночных поллюциях».

– Крис, я думаю, ты должен сказать маме, чтобы она отвела тебя к доктору. Вдруг у тебя заразная болезнь и ее может подхватить Кори, а он и так достаточно некрасиво ведет себя во сне.

Крис презрительно взглянул на меня, и его лицо залилось краской.

– Мне не нужен никакой доктор, – зло сказал он. – Я слышал разговоры старших ребят в школьной уборной. То, что происходит со мной, совершенно нормально.

– Не может быть! Это слишком неопрятно, чтобы быть нормальным!

– Ха! – фыркнул он. – Скоро придет твой черед пачкать простыни.

– Что ты имеешь в виду?

– Спроси у мамы. По-моему, ей пора поговорить с тобой об этом. Я уже заметил, что ты начинаешь развиваться. А это верный знак.

Мне было неприятно, что он опять знает больше моего. Откуда он обо всем узнал, неужели из этих отвратительных разговоров в школьном туалете? Я тоже слышала подобные разговоры от старшеклассниц, но будь я проклята, если поверила хоть одному их слову. Это было слишком ужасно!

Близнецы редко сидели на стуле, и на кроватях возиться им не разрешалось, поскольку бабушка настаивала на «образцовом порядке». Им нравились мыльные оперы по телевизору, но даже во время их они не прекращали играть, иногда поднимая глаза, чтобы посмотреть наиболее захватывающие сцены. У Кэрри был ее кукольный дом с маленькими человечками и утварью, и она постоянно болтала с ними, причем предложения сливались в своеобразную монотонную песню, очень часто действующую нам на нервы. Не раз случалось мне бросать в ее сторону раздраженные взгляды в надежде, что она замолчит хоть на несколько секунд и даст мне насладиться телепередачами. Но я никогда ничего ей не говорила, потому что боялась худшего – воплей и истерики.

Кэрри передвигала кукол и разговаривала как за мужчин, так и за женщин, а Кори в это время занимался конструированием. У него было несколько конструкторов, и он никогда не пользовался инструкциями или советами Криса, а всегда стремился собрать что-то, из чего можно извлечь музыку. С телевизором, который все время демонстрировал меняющиеся сцены, кукольным домом со всеми его прелестями и конструкторами, скрашивавшими долгие часы безделья для Кори, близнецам совсем не так плохо жилось в заключении. Малыши легко приспосабливаются к окружающей обстановке, я сама убедилась в этом. Конечно, они немало капризничали, и в основном по двум причинам. «Почему мама не приходит к нам так часто, как раньше?» – вот первая причина. Было больно слышать их постоянные вопросы, но что я могла на них ответить? Второй причиной была еда. Они хотели мороженого, которое видели по телевизору, и хот-догов, которые постоянно поглощали телевизионные дети. В общем, они хотели получить все сласти и игрушки из рекламных роликов. Последнее они неизменно получали, но сласти были запрещены.

Пока близнецы возились на полу или занимались своей монотонной и раздражающей болтовней, мы с Крисом пытались сконцентрироваться на тех сложных жизненных ситуациях, что разворачивались у нас перед глазами на телеэкране. Мы смотрели, как неверные мужья обманывают любящих или сварливых жен либо жен, которые слишком заняты детьми и не уделяют мужьям того внимания, какого они на самом деле заслуживают. Мы открыли, что любовь, оказывается, напоминает мыльный пузырь – сначала такой красивый и блестящий, а потом внезапно лопающийся. Иногда мужья и жены меняются ролями, попеременно оказываясь нарушителями супружеской клятвы. Итак, когда пузырь лопался, начинались слезы, трагические мины и бесконечные излияния доверенной подруге или другу за чашкой кофе. Но стоило одному роману безвозвратно погибнуть, как другой пузырь начинал надуваться, отливая всеми цветами радуги. О, как тщетно старались все эти красивые люди обрести идеальную любовь навсегда; им это никогда не удавалось.

Однажды в конце марта мама вошла в комнату с большой коробкой под мышкой. Мы уже давно не удивлялись подаркам, она часто приносила нам целую груду, но в этот раз она удивила меня. Она странно кивнула Крису, и тот, как будто они заранее сговорились, оторвался от своего занятия, взял близнецов за руки и увел их на чердак. Я ничего не понимала. На чердаке все еще было холодно. Что это за секреты? Неужели этот подарок предназначался исключительно для меня?

Мы с мамой сели на кровать, которую я делила с Кэрри, и, прежде чем открыть коробку, мама сказала, что мы должны поговорить «как женщина с женщиной».

Из фильмов старого Энди Харди я знала, что означает «поговорить как мужчина с мужчиной». Такие разговоры обычно касались взросления и вопросов секса. Поэтому я попыталась сделать понимающее лицо и не выказывать особого интереса, что выглядело бы неблагородно, хотя я и умирала от желания узнать, в чем все-таки дело.

И вы думаете, она сказала мне нечто такое, о чем я жаждала узнать уже несколько лет? Ничего подобного! Пока я с торжественным видом сидела и ждала, что передо мной наконец раскроются те мрачные тайны, которые, если верить одной старой ведьме, мальчики знают с самого рождения, она вместо этого сообщила мне, что у меня со дня на день могут начаться кровотечения.

Не от раны, не от повреждения, а благодаря изначальному замыслу Бога о том, как должно функционировать женское тело. И мало того, что я должна буду страдать этими кровотечениями до старости, пока мне не исполнится лет пятьдесят, мне еще придется терпеть это безобразие в течение как минимум пяти дней.

– До пятидесяти лет? – спросила я слабым, дрожащим голосом, надеясь, что мама шутит.

Она нежно улыбнулась:

– Иногда это кончается до пятидесяти лет, иногда – несколько позже. Никаких определенных правил не существует. Но где-то в этом возрасте ты переживешь крупные изменения в своей жизни. Это называется менопауза.

– Скажи, мне будет больно?

– От твоих месячных? Возможно, какая-то слабая боль и будет, но это не страшно, это я могу тебе сказать по своему опыту и опыту других знакомых женщин. Чем больше ты будешь бояться ее, тем сильнее у тебя будет болеть.

Я это знала! Всегда при виде крови я чувствовала боль, если это не была чужая кровь. И весь этот кавардак, эта боль, эти сгустки крови только для того, чтобы подготовить мою матку к принятию оплодотворенной яйцеклетки, которая затем вырастет в ребенка. Потом мама торжественно передала мне коробку, содержащую все необходимое для «этого неприятного периода».

– Подожди, мама, остановись! – вскричала я, неожиданно вспомнив то, что на минуту показалось мне выходом из положения. – Ты забыла, что я собираюсь стать балериной, а танцовщицам нельзя иметь детей. Мисс Даниэль всегда говорила, что лучше вообще не рожать детей. И мне они не нужны никогда и ни за что. Поэтому можешь отнести все это обратно в магазин и получить назад деньги. Мне все эти месячные регулы не нужны.

Мама хихикнула и крепко прижала меня к себе.

– Наверное, я пропустила очень важную деталь. Предотвратить менструацию никак нельзя. Ты должна принять все, что делает природа, чтобы превратить тебя из ребенка во взрослую женщину. Ведь ты не хочешь всю жизнь оставаться ребенком, правда?

Конечно, я мечтала стать взрослой женщиной, такой как она, со всеми этими изгибами и выпуклостями, но не была готова к подобному, да еще каждый месяц! Это меня просто шокировало.

– И пожалуйста, Кэти, не стесняйся, не стыдись и не бойся этого минимального неудобства и связанных с ним проблем. Дети стоят того. Когда-нибудь ты влюбишься и выйдешь замуж, и тогда ты захочешь подарить своему мужу детей. Если, конечно, ты полюбишь его достаточно сильно.

– Мама, ты чего-то недоговариваешь. Если девочкам необходимо пройти через подобное, чтобы стать женщинами, то что должен испытать Крис, чтобы стать мужчиной?

Она по-девчоночьи засмеялась и прижалась своей щекой к моей.

– Они тоже меняются, хотя у них и не идет кровь. Крису скоро придется бриться, причем каждый день. Кроме того, есть другие вещи, о которых ему надо будет заботиться и контролировать. Тебе об этом думать не придется.

– О чем? – спросила я в надежде, что мужской пол тоже разделит муки, связанные с взрослением.

Мама не ответила, и я сказала:

– Ведь это Крис позвал тебя, чтобы ты дала мне все эти инструкции, да?

Она кивнула и объяснила, что, по существу, Крис напомнил ей о том, что она уже давно должна была сделать, но внизу у нее уйма хлопот, которые мешают ей выполнять свои материнские обязанности.

– Так что, у Криса тоже будут какие-нибудь боли?

Она засмеялась, явно развеселившись от моей настойчивости.

– Я расскажу тебе в следующий раз, хорошо, Кэти? Теперь возьми то, что я тебе принесла, и используй, когда возникнет необходимость. Не паникуй, если это начнется ночью или когда ты будешь танцевать. Когда у меня начались менструации, мне было двенадцать лет, я каталась на велосипеде и возвращалась домой раз шесть, чтобы сменить трусы, пока мама не объяснила мне, в чем дело. Я пришла в ярость оттого, что она не предупредила меня заранее. Она никогда ничего мне не говорила. Хочешь верь, хочешь нет, но ты очень скоро к этому привыкнешь, и на твой образ жизни это перестанет оказывать какое-либо влияние.

Несмотря на коробку, которую я сразу же возненавидела, это был откровенный теплый разговор между матерью и дочерью.

Но чувство близости и доверия стало улетучиваться, когда она позвала с чердака Криса и близнецов и начала шутить с Крисом, взъерошивать ему волосы, практически не обращая внимания на малышей. Похоже, Кэрри и Кори было неловко в ее присутствии. Они сразу подбежали ко мне и уселись у меня на коленях. Я обняла их с двух сторон, и они смотрели, как мама ласкает и целует Криса. То, как она обращалась с близнецами, вселяло в меня беспокойство: казалось, будто ей неприятно смотреть на них. В то время как Крис и я приближались через созревание к взрослой жизни, близнецы замерли на одном месте и не двигались никуда.

Прошла долгая холодная зима, и наступила весна. На чердаке постепенно становилось теплее. Мы поднялись туда все четверо, чтобы снять бумажные снежинки и чтобы на чердаке снова расцвели наши яркие весенние цветы.

В апреле был мой день рождения, и мама, не обманув ожиданий, пришла с подарками, тортом и мороженым. Она провела с нами все воскресенье после обеда и научила меня кое-каким приемам вышивки стежками и крестом. Она подарила мне несколько наборов для шитья, чтобы коротать время.

За моим днем рождения следовало еще одно событие – день рождения близнецов. Мама снова купила торт, мороженое и массу подарков, включая музыкальные инструменты, от которых у Кори заблестели глаза. Он завороженно уставился на игрушечный аккордеон, извлек из него несколько аккордов и внимательно прислушался к звучанию. Удивительно, но вскоре он умел играть на нем простенькие мелодии. Мы не могли поверить своим ушам. После этого мы были повергнуты в еще большее удивление, потому что вскоре он взялся за предназначавшееся для Кэрри игрушечное пианино и сыграл на нем «С днем рожденья тебя».

– Кори, безусловно, обладает музыкальными способностями, – сказала мама. У нее был печальный, почти несчастный вид, когда она наконец обратила взор на своего младшего сына. – Оба моих брата были музыкантами. К сожалению, мой отец терпеть не мог искусство и людей, которые им занимаются. Не только музыкантов, но и поэтов, художников и прочих. Он считал их слабыми и женоподобными. Старшего из братьев он заставил работать в принадлежащем ему банке, хотя тот ненавидел эту работу. Его назвали Малькольм, в честь отца, но все звали его просто Мэл. Он был очень красивый. По выходным он совершал побег от постылой ему жизни, уезжая в горы на мотоцикле. В собственном убежище, хижине, которую он сам для себя построил, он сочинял музыку. Однажды он сделал слишком резкий поворот на мокрой от дождя дороге. Его занесло более чем на сотню ярдов, и он упал в пропасть. Ему было всего двадцать два года, когда он погиб. Младшего из братьев звали Джоэл. В день похорон старшего брата он убежал из дома. Они были очень дружны, и он, наверное, не мог вынести мысли, что теперь он займет место Мэла и станет наследником финансовой династии. Мы получили от него одну-единственную открытку из Парижа, где он сообщал, что играет в оркестре, путешествует с гастролями по Европе. А через три недели мы узнали, что Джоэл разбился, катаясь на лыжах в Швейцарии. Ему было девятнадцать. Он упал в какую-то лощину, наполненную снегом, и до сего дня его тело не найдено.

О господи! Мне стало больно, и я сидела, как придавленная. Как много несчастных случаев! Два брата погибли от них, и мой отец тоже. Я мрачно, с тревогой взглянула на Криса. Улыбка исчезла с его лица. Как только мама ушла, мы убежали на чердак к нашим книгам.

– Мы прочитали их все, черт бы их побрал! – воскликнул Крис и неодобрительно взглянул на меня, как будто я была виновата в том, что он способен прочесть книгу за несколько часов.

– Можно снова перечитать Шекспира, – предложила я.

– Я не люблю читать пьесы!

Боже, а я так любила Шекспира и Юджина О’Нила и вообще все драматическое, фантастическое и наполненное пламенными чувствами.

– Давай научим близнецов читать и писать, – предложила я, сгорая от желания заняться чем-то новым и интересным. – Так мы убьем двух зайцев – найдем занятие и для себя, и для них. Мы не дадим их мозгам превратиться в кашу от постоянного сидения перед «ящиком».

Мы решительно направились вниз по лестнице и увидели близнецов, чье внимание было приковано к поющему с экрана зайцу Багсу.

– Мы собираемся научить вас обоих читать и писать, – сказал Крис.

Они громко запротестовали.

– Нет! – завопила Кэрри. – Мы не хотим ничему учиться! Не хотим писать буквы. Хотим смотреть «Я люблю Люси!»

Крис схватил ее, а я сгребла в охапку Кори, и мы буквально затащили их на чердак. Они были скользкими и увертливыми, как змеи, а Кэрри вопила, как атакующий бык.

Никогда еще не было в целом свете двух более несчастных учителей-добровольцев, старающихся обучить чему-то невероятно ленивых учеников.

Кори ничего не говорил, даже не вопил в знак протеста и не пытался бить меня своими маленькими кулачками. Он просто цеплялся мертвой хваткой за все предметы, мимо которых мы проходили. Но в конце концов, прибегнув к уловкам, угрозам и рассказыванию сказок, мы сумели заинтересовать их. Может быть, они просто сжалились над нами. Для обучения мы пользовались азбукой Макгаффи.

Не зная ничего об успехах их сверстников, мы тем не менее полагали, что у Кэрри и Кори получается неплохо. Хотя мама и перестала ходить к нам каждый день, пару раз в неделю она все же появлялась. Мы сгорали от нетерпения показать ей первое письмо, которое близнецы написали совместными усилиями. Буквы были кривые-косые и почти два дюйма в высоту:

ДОРОГАЯ МАМА

МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ

И КОНФЕТЫ ТОЖЕ

ДО СВИДАНИЯ

КЭРРИ И КОРИ

Письмо было написано с большим усердием и без нашей с Крисом подсказки. Близнецы надеялись, что мама услышит их просьбу, недвусмысленно прозвучавшую в нем. Она не отреагировала.

Ну понятно. Нельзя допустить, чтобы у нас портились зубы.

Наступило лето. Снова было жарко и душно, но что удивительно, мы переносили жару значительно легче, чем прошлым летом. Крис говорил, это потому, что наша кровь стала жиже.

Наше лето было наполнено книгами. По всей видимости, мама брала с полок что попадется, не читая названий и не задумываясь, будут ли эти книги нам интересны и подходят ли по возрасту. Мы читали все без разбора.

Одной из наших любимых книг был исторический роман, делавший историю гораздо более интересной и увлекательной, чем наши школьные уроки. Мы с удивлением прочитали, что раньше женщины рожали детей дома, где врачи принимали у них роды на маленькой узкой кровати, на которой оказывать помощь легче, чем на большой широкой. Иногда достаточно было только пригласить повитуху.

– Итак, маленькая кровать в форме лебедя предназначена для того, чтобы рожать на ней детей, – вслух размышлял Крис, подняв голову и обратив взгляд куда-то в пространство.

Я перекатилась на спину и зловеще улыбнулась. Мы оба были на чердаке и лежали на старом, покрытом несмываемыми пятнами матрасе у открытого окна, обдуваемые теплым легким бризом.

– А короли и королевы собирали у себя в спальне – вернее, в опочивальне – всех придворных и сидели в кровати нагишом, нимало не смущаясь. Думаешь, все, что пишут в книгах, чистая правда?

– Конечно нет. Хотя во многом, может быть, да. Ведь в конце концов, когда-то люди не носили пижам и надевали в постель только ночной колпак, чтобы согреть голову, а на остальное плевали.

Мы дружно рассмеялись, представив королей и королев, ничуть не стеснявшихся своей наготы в присутствии своих приближенных и сановников из-за границы.

– Тогда нагота не считалась греховной, да? В Средние века?

– Наверное, да, – ответил Крис.

– Греховным было то, для чего люди снимали с себя одежду, да?

– Наверное.

Я уже второй раз испытала на себе всю тяжесть той проклятой участи, на которую обрекла меня природа. Целый день я пролежала на кровати, заявляя, что не могу подняться из-за мучительной боли.

– Ты ведь не думаешь, что происходящее со мной отвратительно, правда? – спросила я Криса.

Он спрятал лицо у меня в волосах.

– Кэти, я не думаю, чтобы что-то касающееся человеческого тела и его функций было отвратительным. Наверное, во мне говорит будущий врач. О тебе я думаю именно в этом ключе: если ценой нескольких неприятных дней каждый месяц ты в конце концов превратишься в такую же прекрасную женщину, как наша мама, я целиком и полностью за это. И потом, если это больно, вспомни о своих танцевальных упражнениях. Ты сама говорила, как больно делать некоторые из них.

Он на секунду запнулся, и я крепче обняла его.

– Я тоже плачу свою, собственную плату за то, чтобы стать мужчиной. Мне в отличие от тебя не с кем поговорить об этом. Я вынужден один справляться со своими комплексами и искушениями. Иногда я боюсь, что мне никогда не удастся стать врачом.

– Крис, – запинаясь, промолвила я, – ты когда-нибудь сомневаешься в ней?

Он нахмурил брови, и я заговорила, чтобы он не успел что-нибудь возразить:

– Тебе не кажется иногда… странным, что она держит нас взаперти так долго? У нее масса денег, я просто уверена в этом. Это кольцо и браслеты, они совсем не поддельные, как она уверяет.

Сначала Крис попытался отодвинуться от меня, но, выслушав до конца все, что я сказала о его идеале и символе женского совершенства, он снова обнял меня и прижался ко мне щекой. Срывающимся от переполнявших его чувств голосом он произнес следующее:

– Иногда я перестаю быть тем неунывающим оптимистом, каким ты меня считаешь. Иногда меня охватывают точно такие же сомнения. Но я всегда мысленно возвращаюсь к тому дню, когда мы приехали сюда, и чувствую, что должен верить ей, как это делал папа. Помнишь, как он говорил: «Все странные вещи имеют причину. И все всегда происходит к лучшему». Поэтому я продолжаю верить. Я верю, что у нее есть серьезные основания не пытаться тайно увезти нас в какой-нибудь закрытый пансионат и держать нас здесь. Она знает, что делает, и, Кэти, если бы ты знала, как я ее люблю. Ничего не могу с собой поделать. Что бы она ни делала, я все равно буду любить ее.

«Он любит ее больше меня», – с горечью подумала я.

Регулярные посещения совсем прекратились. Однажды мама не приходила к нам целую неделю. Когда она наконец появилась, то сказала, что ее отцу стало намного хуже. Я была страшно рада.

– Он правда очень болен? – спросила я со слабым чувством вины в голосе.

Я знала, что нехорошо желать, чтобы он умер, но его смерть означала наше спасение.

– Да, – торжественно сказала мама, – ему намного хуже. Теперь это может произойти в любой день, Кэти, в любой день. Не поверите, как он страдает, как он мучается! Скоро он уйдет от нас, и вы будете свободны.

Неужели она считала, что я настолько зла, чтобы желать этому человеку смерти сию минуту? Боже упаси! Но с другой стороны, сколько можно сидеть под замком? Мы хотели наружу, к свету, и чувствовали себя очень одиноко без новых людей, отрезанные от остального человечества.

– Итак, это может произойти с минуты на минуту, – сказала она и ушла.

– «Не трясись, повозочка, вези меня домой», – замурлыкала я и принялась убирать кровати, ожидая новостей о том, что наш дедушка находится на пути в рай, если ему зачли его пожертвования, или в ад, если дьявола все-таки нельзя подкупить. – «Если будешь там раньше меня…»

В дверях снова появилась мама, вернее, ее усталое лицо.

– Он перенес кризис. На этот раз он выкарабкается.

Дверь закрылась, и мы остались наедине с рухнувшими надеждами.

В эту ночь, как и всегда, я укладывала близнецов, мама давно перестала это делать. Я целовала их и слушала их молитвы. Крис тоже помогал мне. В их больших грустных глазах без труда читалась любовь к нам. Когда они заснули, мы подошли к календарю, чтобы зачеркнуть еще один день. Снова наступил август. Исполнился ровно год нашего заключения.