Ярость Малькольма

Солнечный свет упал мне на лицо, и я проснулся. Одевшись, я ощутил себя гораздо моложе Малькольма, чему был, надо признаться, рад. В то же время мне стало грустно, потому что Малькольм был столь беззащитен…

Отчего я не дружил с мальчиками своего возраста? Почему я был не такой, как все? Почему ко мне привязывались старики? Теперь, когда я знал, что Эппла украла моя бабушка, все ее слова о любви ко мне не имели никакого значения. Нужно было признаться себе, что у меня оставался отныне один друг – Джон Эймос.

Я вышел из дому и до завтрака слонялся по окрестностям: вдыхал все запахи земли, рассматривал все сущее, что боялось меня при свете дня, бросалось от меня наутек. Откуда-то выскочил кролик и побежал прочь, как сумасшедший, хотя, видит бог, я не причинил бы ему никакого зла, никакого…

За завтраком все глядели на меня так, будто ждали от меня какой-нибудь чудовищной выходки. Папа даже не спросил у Джори, как он сегодня себя чувствует, сразу обратился ко мне. Я мрачно смотрел на свои хлопья. Ненавижу изюм! Он похож на мертвых жуков.

– Барт, я задал тебе вопрос.

И так знаю.

– Я в порядке, – ответил я, не глядя на папу, который всегда просыпается в прекрасном настроении и по утрам никогда не бывает хмурым, как я или как мама. – Мне бы только хотелось, чтобы мы наняли хорошую кухарку. Или пусть лучше мама сама готовит для нас, как другие мамы. Потому что то, что готовит Эмма, невозможно есть ни человеку, ни животному.

Джори пристально посмотрел мне в глаза и поддел меня под столом ногой, намекая, чтобы я держал язык за зубами.

– Эмма не готовила эти хлопья, Барт, – ответил отец. – Это готовая пища из упаковки. И помнится, до сегодняшнего утра ты всегда любил, когда много изюма. Ты даже выпрашивал его у Джори. Но если этим утром изюм так тебя раздражает, не ешь его. А почему у тебя нижняя губа кровоточит?

Черт, правда, что ли, или ему кажется? Врачам везде мерещится кровь, потому что они режут людей.

Джори взялся ответить за меня:

– Перед завтраком он изображал волка. Догадываюсь, что он погнался за кроликом, чтобы откусить ему голову, и укусил сам себя. – Джори ухмыльнулся, явно довольный моим глупым видом.

Но что-то здесь было не так, потому что никто даже не спросил, почему это я изображал волка. Они все глядели на меня так, будто знали, что я способен на любую глупость.

Я слышал, как мама с папой шептались обо мне. Слышал, как доктора говорили вполголоса что-то насчет новой головы. Я не позволю им! Они не посмеют!

Мама вышла в кухню поболтать с Джори, пока папа заводил в гараже машину.

– Мама, мы и вправду поедем на спектакль?

Она взглянула на меня обеспокоенно, затем выдавила из себя улыбку и произнесла:

– Конечно. Я не могу разочаровать студентов, их родителей и всех других людей, ведь они уже купили билеты.

Дураки всегда в разлуке с деньгами.

Джори сказал:

– Думаю, надо позвонить Мелоди. Вчера я сказал ей, что шоу может не состояться.

– Джори, почему ты это сделал?

Он глядел на меня так, будто это я был во всем виноват: даже в том, что шоу все-таки состоится. Нет, я не поеду! Даже если они вспомнят обо мне и будут упрашивать. Я не желаю смотреть этот глупый балет, где все только танцуют и не говорят ни слова. Это будет даже не «Лебединое озеро», а какая-то глупейшая, тупейшая «Коппелия».

Папа зашел в дом, потому что, как всегда, что-то позабыл.

Услышав разговор, он заметил мимоходом:

– Наверное, ты там будешь исполнять принца?

– Папа, ты разве не знаешь, что в «Коппелии» нет роли принца? – рассмеялся Джори. – Я там почти все время в кордебалете, но вот мама будет потрясающей! Она сама сделала хореографию своей партии.

– Что? – взревел папа, оборачиваясь к матери. – Кэти, ты же знаешь, что недопустимо танцевать с таким коленом! Ты мне пообещала, что не будешь больше выступать на сцене! В любой момент колено может подвести тебя, и ты рухнешь прямо на сцене. А еще одно падение – и ты можешь остаться инвалидом до конца своих дней.

– Ну пожалуйста, еще один раз, – умоляюще попросила мать, как будто вся ее жизнь от этого зависела. – Я буду играть просто механическую куклу, сидящую в кресле; не надо раздувать историю из ничего!

– Нет! – прогремел отец. – Если в этот раз тебя не подведет колено, ты будешь думать, что все в порядке и все можно. Захочешь еще раз повторить свой успех и опять будешь подвергать себя опасности. Еще одно падение, и ты сломаешь ногу, таз, спину… Все это уже было, ты же знаешь!

– Назови все подряд кости в моем теле! – закричала она на отца.

А я в тот момент отчаянно думал об одном: если она сломает себе что-нибудь и не сможет больше танцевать, она будет все время оставаться дома со мной.

– Честное слово, Крис, иногда мне кажется, что я – твоя рабыня, так ты ведешь себя со мной! Погляди на меня. Мне тридцать семь, и очень скоро я буду стара, чтобы танцевать. Дай мне почувствовать себя полезной, как ты сам себя любишь ощущать. Я должна танцевать – хотя бы еще один раз.

– Нет, – повторил он, хотя уже и не так твердо. – Если я сейчас сдамся, это никогда не кончится. Ты будешь и дальше настаивать…

– Крис, я не намерена умолять тебя… Я не студентка, доказывающая, что может сыграть роль, и я еду, хочешь ты этого или нет!

Она бросила на меня такой взгляд, что мне показалось, будто ее больше волнует, что думаю по этому поводу я, чем что думает по этому поводу отец.

А я был счастлив, очень счастлив… потому что она должна упасть! Глубоко внутри я был уверен, что одного моего желания будет достаточно, чтобы она упала. Я буду сидеть в публике, не отрывая от нее властного взгляда, – и она подчинится мне. Я буду играть с ней: я научу ее ползать и обнюхивать землю, как индеец или как собака, а она будет удивлена тем, как много можно узнать по запахам.

– Я говорю не о каком-то пустяковом растяжении, Кэтрин, – продолжал гневный муж. – Всю жизнь ты подвергала свои суставы чрезмерным нагрузкам и не обращала внимания на боль. Но настает время, когда пора подумать о том, что благосостояние всей семьи зависит от твоего здоровья.

Я досадовал на отца, что он из-за своей вечной забывчивости вошел и услышал слишком много. Мать даже не удивилась, что он снова забыл свой бумажник, хотя врачу положено иметь хорошую память. Она отдала ему бумажник, оставшийся лежать возле тарелки, язвительно улыбнулась и сказала:

– И это повторяется каждый день. Ты идешь в гараж, включаешь мотор и только тут вспоминаешь, что забыл бумажник.

Он ответил с той же язвительностью:

– Я делаю это специально, чтобы иметь возможность вернуться и дослушать все то, что ты мне еще не сказала. – Он положил бумажник в боковой карман.

– Крис, я вовсе не хочу идти против твоей воли, но я не могу себе позволить, чтобы все прошло как второсортный спектакль. Кроме того, это большой шанс для Джори – его первое соло…

– Хотя бы раз в жизни, Кэтрин, послушай меня… Рентген показал, что хрящ сломан, и ты сама жалуешься на хронические боли. Ты не танцевала на сцене уже много лет. Хроническая боль – это одно дело, острая боль – другое. Ты хочешь ее заработать?

– О эти медики! – вздохнула она. – Вы все время помните о бренности и хрупкости человеческого тела. Да, у меня повреждено колено, и что из этого? Все мои ученики постоянно жалуются на боли там и сям. Так было, когда я преподавала в Южной Каролине, и в Нью-Йорке, и в Лондоне… но что для танцора боль? Нечто столь незначительное, что и мысли не возникает с этим считаться…

– Кэти!

– Колено не болит уже целых два года, даже больше. Разве я жаловалась на боль или спазмы? Признайся, что нет!

Папа молча вышел из кухни и пошел снова в гараж.

Она бросилась за ним, а я – следом за ней, желая услышать конец этого спора, надеясь, что она настоит на своем. И тогда – тогда она будет моя.

– Крис! – Она распахнула пассажирскую дверь, прыгнула в машину и бросилась ему на шею. – Не уезжай таким сердитым. Я люблю тебя, уважаю и клянусь тебе, что это будет мое самое последнее представление. Клянусь, что я никогда, никогда больше не выйду на сцену. Я… я знаю, почему мне необходимо оставаться дома… я знаю.

Они поцеловались. Я никогда еще не видел взрослых, которые так любили бы целоваться, как они. Выходя из машины, она все еще гладила его по щеке и нежно глядела ему в глаза. Напоследок она еле слышно проговорила:

– Это мой единственный шанс профессионально станцевать с сыном Джулиана, дорогой. Взгляни на Джори, и ты увидишь, как он похож на Джулиана. Я сама сделала хореографию па-де-де, в котором я танцую механическую куклу, а он – механического солдатика. Это лучшее мое творение. Я хочу, чтобы ты был там, чтобы ты гордился своей женой и сыном. Я не желаю, чтобы ты оставался дома, досадуя и думая о моем колене. Честное слово, я вполне окрепла и не чувствую никакой боли!

Она гладила его, целовала, и я понял, я увидел, что он любит ее больше всего на свете, больше, чем нас, даже больше, чем себя самого. Дурак! Последний идиот, кто так любит женщину!

– Ну хорошо, – сказал он. – Только это действительно в последний раз. У тебя не было практики много лет, а это опасно. Ты даже на тренировках слишком нагружаешь это колено, так сильно, что другие сочленения тоже могут пострадать.

Я наблюдал, как она вышла из машины, повернулась к нему спиной, все еще отчего-то медля, и произнесла грустно-грустно:

– Когда-то мадам Мариша сказала, что для меня вне балета жизни нет, и я тогда отказалась в это поверить. Похоже, наступает время, когда я смогу в этом убедиться.

Прекрасно!

Ее последние слова возродили в нем новую идею. Облокотясь на дверцу машины, он спросил:

– Кэти, а как насчет книги, которую ты собиралась писать? Как раз время начать…

Тут он заметил меня и пристально поглядел на меня:

– Барт, помни, что тебя здесь все любят, тебе не о чем беспокоиться. Если ты чувствуешь неприязнь к кому-нибудь, ты должен просто сказать об этом мне или матери. Мы тебя всегда выслушаем и сделаем все, чтобы ты был счастлив.

Счастлив? Я буду счастлив только тогда, когда он исчезнет из ее жизни навсегда. Я буду счастлив, только когда мама будет полностью моя. И вдруг я вспомнил того старика… двух стариков. Ни один из них не желал, чтобы она оставалась в живых… ни один. Я бы хотел быть как они, особенно как Малькольм. Я бы предпочел, чтобы он был в гараже, поджидая, когда уедет отец и я останусь один. Он любил, когда я бывал один, когда я был одинок, унижен, печален, сердит… сейчас бы, наверное, он улыбался.

Папа уехал следом за мамой и Джори, и Эмма снова начала злить и поучать меня:

– Барт, стер бы ты эту кровь с губы. Так и будешь кусать сам себя? Порядочные люди берегутся от случайных увечий и ран.

Что она знает обо мне? Что она понимает? Я не чувствую боли и поэтому кусаю губы. Мне нравится вкус крови.

– Я скажу тебе одно, Бартоломью Скотт Уинслоу Шеффилд: если бы ты был моим сыном, ты бы давно отведал, какая тяжелая у меня рука. Я знаю, что тебе нравится мучить людей и делать всякие гадости, только бы на тебя обратили внимание. Не надо никаких психиатров с их дипломами, чтобы понять это!

– Заткнись! – заорал я.

– Не смей орать на меня и говорить со мной в таком тоне! Я поставлю тебя на место. Это ты виноват во всех ужасных событиях в этом доме. Это ты разбил ту дорогую статуэтку, приз твоей матери. Я нашла ее в мусоропроводе, завернутую в газету. Можешь высверлить на мне дыру своим взглядом, я не боюсь тебя. Это ты удавил проводом Клевера, ты убил любимца своего брата. Позор! Ты подлый, злобный мальчишка, Барт Шеффилд, и неудивительно, что у тебя нет друзей – никто не желает дружить с тобой! Я сэкономлю твоим родителям тысячи долларов, если выдеру тебя так, чтобы ты две недели не мог сидеть!

Она нависла надо мной, и я почувствовал себя маленьким и беззащитным. Я страстно желал быть не собой, а кем-то сильным.

– Попробуй только прикоснуться ко мне, и я убью тебя! – холодным голосом сказал я.

Я встал, расставив ноги, и для устойчивости уперся руками в стол. Внутри я весь кипел от злости. Теперь я знал, как превращаться в Малькольма, как быть беспощадным, когда мне это понадобится. Глянь-ка, испугалась. Ее глаза стали большими и испуганными. Я оскалился и показал ей зубы, а затем растянул губы в издевательской усмешке:

– Женщина, убирайся с глаз моих, пока я не вышел из себя!

Эмма в страхе отступила, а потом выбежала из дверей и побежала в холл, чтобы успеть защитить от меня Синди.

* * *

Весь день я выжидал. Эмма подумала, что я, как всегда, прячусь в своей норе, поэтому она оставила Синди в песочнице под старым дубом. Еще у Синди был хорошенький маленький тент. Все лучшее в доме – для Синди, а ведь она всего-навсего приемыш.

Она захихикала, когда я подошел к ней, хромая, словно я выглядел смешным и только прикидывался, будто я старик. Взгляните-ка на ее улыбку и попытки понравиться. Сидит тут почти нагишом, в одних коротеньких бело-зеленых шортах. Вырастет, как и все женщины, станет хорошеть и начнет вызывать в мужчинах против их воли самые темные побуждения. Грех… кругом грех. С легкостью, как и все они, предаст любящего ее человека, предаст и своих детей… Но… но если она не начнет хорошеть?.. Если она будет безобразной – тогда кого она сможет соблазнить? Тогда она просто ничего этого не сможет. Она никого не очарует и не соблазнит. Я спасу… я спасу всех ее возможных детей от того, что она может совершить в будущем. Это самое главное – спасти детей.

– Ба-а-ти… – проговорила она с улыбкой, скрестив ножки, так что были видны шелковые трусики под шортами. – Ба-а-ти, поиглай! Поиглай с Синди!

Пухлые ручки протянулись к моей шее. Бог мой, она пытается «соблазнить» меня! Всего двух лет от роду – и уже знакома со всеми порочными ухищрениями женщин!

– Синди! – позвала из кухни Эмма, но меня увидеть она бы не смогла, потому что я низко пригнулся и был загорожен кустами. – Синди, ты там в порядке?

– Синди строит песчаный замок! – неожиданно для меня самого ответил будто бы и не я, а кто-то маленький, подавая голос в мою защиту.

Синди протянула мне свое любимое песочное ведерочко и желто-красную лопатку для песка.

Я сжал в кармане рукоять своего ножа.

– Крошка Синди, – начал я как можно ласковее, подползая к ней, – крошка Синди хочет поиграть в салон красоты, ведь правда, Синди?

– Ах, – захлопала в ладоши Синди, – ах, да.

Ее светлые волосы были чистые, шелковистые на ощупь. Я провел рукой по ее волосам и снял бант с хвостика. Синди засмеялась.

– Я не сделаю тебе больно, – сказал я, показывая ей красивую, инкрустированную перламутром рукоятку ножика. – Сиди, будто ты в салоне красоты… сиди и не шевелись, пока я тебе не скажу.

В комнате у меня был список новых слов, которые я должен был произносить по нескольку раз в день, тренироваться в написании и стараться использовать их по меньшей мере пять раз в день. Такое задание я дал сам себе, чтобы выглядеть как взрослый, чтобы казаться всем таинственнее.

«Непреклонный». Это означало, что все меня боятся, а я всем отказываю.

«Неизбежно». Означало, что рано или поздно придет и мое время.

«Чувственный». Плохое слово. Оно означало ту дрожь, которую я чувствовал, когда случайно касался девочек. Надо покончить с этой чувственностью.

Я вскоре устал от этих взрослых слов, которые долбил для того, чтобы добиться уважения взрослых. Устал от подражания Малькольму. Но самое страшное было то, что я начал терять себя – такого, каким я был раньше. Теперь я был вроде бы и не Барт. Но зато теперь, когда настоящий Барт уже почти ускользал, он не казался мне таким глупым и жалостливым, как раньше.

Я специально перечитал в дневнике Малькольма те страницы, где он был такого же возраста, как и я. Да, он тоже ненавидел прекрасные светлые волосы своей матери, а потом и дочери, но тогда он еще не знал о своей «Коррине». Он писал:

«Ее звали Вайолет Блю, и ее волосы напомнили мне волосы матери. Я возненавидел их. Мы ходили в один и тот же класс воскресной школы, и я обычно сидел позади нее и глядел на ее волосы, представляя себе, как когда-нибудь они прельстят мужчину и он пожелает ее, как мою мать желал ее любовник.

Однажды она обернулась и улыбнулась мне, ожидая комплимента, но я посмеялся над ней. Я сказал ей, что ее волосы безобразны. К моему изумлению, она засмеялась и сказала:

– Но ведь они одного цвета с твоими волосами.

В тот же день я обрился наголо, а на следующий день я подстерег Вайолет Блю и – она пошла домой, рыдая, такая же лысая, как и я».

Прекрасные шелковистые волосики, которые раньше принадлежали Синди, разносил ветер. Сама Синди рыдала в кухне. Нет, не потому что я напугал ее или сделал ей больно. Это крик Эммы подсказал ей, что я сделал что-то дурное. Теперь Синди выглядела совсем как я. Лохматая. Ершистая. И безобразная.

 

Последний танец

– Джори, – сказала мама, когда я вошел, – слава богу, ты вернулся. Тебе понравился ланч?

– Конечно, мама, – ответил я, но она пропустила мой ответ мимо ушей, слишком занятая последними приготовлениями.

Так всегда у нас бывало в дни представления: утром репетиция, днем короткая передышка, вечером представление. Еще, еще, скорее, как будто бы мир остановится, если ты не станцуешь свою партию на пределе возможного. А если мир на самом деле не остановится…

– Знаешь, Джори, – с воодушевлением проговорила мама, входя в комнату для переодевания, которую мы с ней делили, только она одевалась за ширмой, – всю мою жизнь я жила лишь балетом. А этот вечер будет самым великолепным из всех для меня, потому что в этот вечер я танцую с моим собственным сыном! О, я знаю тебя как танцора и танцевала с тобой, да, но этот вечер особенный! Теперь ты вырос профессионально настолько, чтобы танцевать соло. Пожалуйста, прошу тебя, сделай так, чтобы Джулиан в раю мог гордиться тобой!

Ну конечно, я сделаю все, что смогу, я всегда выкладывался из последних сил. Вот и увертюра кончилась; поднялся занавес.

Перед первым актом воцарилась тишина. И сейчас грянет музыка – та, которую так любим мы с мамой; музыка, уносящая нас обоих в ту счастливую сказочную страну, где происходят чудеса и все всегда кончается хорошо.

– Мама, ты выглядишь превосходно – прекраснее любой танцовщицы в этой труппе!

И это действительно было так. Она засмеялась, а потом сказала, что я умею польстить женщине и если буду продолжать в том же духе, то стану Дон Жуаном нашего века.

– Внимательно слушай музыку, Джори. Не увлекайся счетом, чтобы не потерять мелодию: лучший способ поймать магию танца – чувствовать музыку!

Я был настолько возбужден и напряжен, что казалось, вот-вот взорвусь!

– Мама, я надеюсь, что мой любимый отец сидит в центре первого ряда.

Тут она побежала подсмотреть через занавес, сидит ли отец в зале.

– Его нет, – печально проговорила она после паузы, – и Барта тоже нет…

Но у меня уже не было времени думать об этом. Я услышал свое вступление и вышел на сцену с кордебалетом. Все шло прекрасно: мама стояла наверху на балконе в роли прекрасной куклы Коппелии, реалистичной настолько, чтобы вызывать любовь даже издали.

Когда первый акт закончился, мама упала в кресло, едва дыша. Она не сказала отцу, что будет танцевать еще и вторую партию – деревенской девушки Сванильды, влюбленной во Франца, несмотря на его глупую любовь к механической кукле. Две роли она сделала – и сделала на славу, ведь она сама была хореографом. Конечно, папа ни за что не разрешил бы ей танцевать, если бы только знал всю правду. Разве не я помог ей обмануть его? Прав я был или не прав?

– Мама, как твое колено? – спросил я ее, мельком увидев гримасу боли на ее лице в перерыве между выходами на сцену.

– Джори, со мной все в порядке! – раздраженно бросила она, все еще надеясь увидеть в зале папу и Барта. – Почему их нет? Если Крис не приедет взглянуть на мой последний танец, я ему этого никогда не прощу!

Я увидел папу и Барта как раз перед началом второго акта. Они сидели во втором ряду, и я мог бы поклясться, что Барта притащили сюда насильно. Он угрюмо выпятил нижнюю губу, глядя на занавес, за которым вот-вот предстанет его взору мир грации и красоты; но грация и красота не означали в жизни Барта ничего такого, что они значили в моей, и при виде этого мира Барт еще больше нахмурился.

Начался третий акт. Мама танцевала со мной; мы изображали механических кукол, поэтому на спинах у нас были большие заводные ключи. Мы вступили в танец, делая утрированные, неуклюжие па. Огромный зал, в котором доктор Коппелиус хранил свои изобретения, был таинственно-темным; к тому же драматизм обстановки усиливался голубой подсветкой. Я был уверен, что с маминой ногой что-то случилось, но она не подавала виду, не пропустила ни одного движения, пока мы с ней изображали оживление игрушек, заводя их по очереди ключами и вовлекая в свой танец.

– Мама, с тобой все в порядке? – спросил я шепотом, когда мы танцевали близко друг к другу.

– Не волнуйся, – улыбаясь, ответила она.

Правда, она и по действию пьесы должна была изображать кукольную улыбку.

Хотя я восхищался ее мужеством, я был обеспокоен. Я чувствовал из зала взгляд Барта, который считал нас ничтожными дураками и втайне завидовал нашим отточенным движениям.

Внезапно по изменившейся улыбке мамы я понял, что она чувствует непереносимую боль. Я старался держаться возле нее, но мне постоянно мешал танцор, изображающий игрушечного клоуна. Это должно было случиться. И этого как раз боялся папа.

Тут как раз по хореографии следовала серия пируэтов, в которых мама крутилась по всей сцене. Чтобы это станцевать, необходима была четкая расстановка всех танцоров. Когда она крутилась возле меня, я попытался подстраховать ее. Я не мог просто стоять и смотреть. Но мама продолжала танцевать – она бы не позволила себе станцевать вполсилы. Несколько ободренный, я взлетел в пируэте и преклонил одно колено, предлагая руку и сердце кукле своей мечты. И тут у меня замерло сердце: одна из ленточек на маминых пуантах развязалась!

– Лента, мама, посмотри на ленту на левой ноге! – громко сказал я, но за звуками музыки ей ничего не было слышно.

Один из танцоров наступил на лежащий на полу конец ленты. Мама потеряла равновесие. Она вытянула руки, пытаясь восстановить его, и, может быть, преуспела бы в этом, но тут я увидел, как застывшая на ее лице улыбка превращается в немой крик боли; и она рухнула на пол. Прямо в центре сцены.

Люди в зале вскрикнули. Некоторые встали с мест, чтобы лучше видеть ее, упавшую. Как только вышел распорядитель и маму унесли за кулисы, мы продолжили свой танец.

Наконец дали занавес. Я не пошел на поклоны. Но пробраться к маме оказалось не так-то просто. Страшно испуганный, я подбежал к отцу, державшему ее на руках, а тем временем окружившие их люди в белых халатах ощупывали ее ноги, чтобы выяснить, одна сломана или две.

– Крис, скажи, я тебе понравилась в танце? – спрашивала она все время, побледнев, как полотно, от боли. – Ведь я не испортила представление? Ты видел нас с Джори в па-де-де?

– Да, да, да, – отвечал он, вновь и вновь целуя ее и глядя на нее так нежно, будто вокруг них никого не было. Ее тем временем поднимали на носилки. – Ты и Джори были великолепны. Ты танцевала как никогда, да и Джори был превосходен.

– Как видишь, в этот раз не было крови, – проговорила она, перед тем как устало закрыть глаза. – В этот раз я просто сломала ногу.

В ее словах не было смысла. Мне не давало покоя выражение лица Барта, с которым он пристально смотрел на маму. Кажется, он был доволен, почти рад. Но возможно, я был несправедлив к нему? И это не радость, а чувство вины?

Маму погрузили в машину «скорой помощи», которая повезла их с отцом в ближайшую больницу. Я рыдал. Отец Мелоди пообещал отвезти в ту же больницу и меня, а затем вернуться за Бартом и доставить его домой.

– Хотя я знаю, что Мелоди предпочла бы, чтобы Джори был дома, а Барт поехал вслед за мамой в больницу, – сказал он.

* * *

Палата мамы была вся уставлена цветами. Мама пришла в себя после обезболивающих средств и, оглядевшись, выдохнула:

– Я будто в саду. – Она слабо улыбнулась и протянула руки, чтобы обнять папу и потом меня. – Я знаю, что ты хочешь сказать мне, Крис. Но ведь пока я не упала, я танцевала неплохо, верно?

– Во всем виновата развязавшаяся лента, – сказал я, пытаясь защитить ее от папиного гнева. – Если бы не она, ничего бы не случилось.

– У меня не перелом? – спросила она у папы.

– Нет, дорогая, просто порваны связки и повреждено несколько хрящей, но все уже прооперировано. – И он подробно, сидя на кровати, рассказал ей обо всех повреждениях, в серьезность которых ей так не хотелось верить.

Мама подумала вслух:

– Я никак не могу понять, почему она развязалась. Я всегда очень тщательно подшиваю ленты сама, никому не доверяя.

Она уставилась куда-то в пространство.

– У тебя что-нибудь болит? – спросил отец.

– Ничего, – ответила она досадливо, будто ее от чего-то отвлекли. – А где Барт? Почему он с вами не поехал?

– Ты же знаешь Барта. Он ненавидит больницы и больных, как, впрочем, и все остальное. Эмма позаботится о нем и о Синди. Но тебя мы все ждем домой, поэтому обещай слушаться своего врача, сестер и не упрямиться.

– А что со мной не так? – нервно спросила она, и я тоже насторожился.

Всем нутром я чувствовал, что сейчас что-то страшное обрушится на всех нас.

– Колено твое совсем плохо, Кэти. Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что тебе придется передвигаться в инвалидном кресле, пока окончательно не заживут связки.

– В инвалидном кресле?! – повторила она с таким ужасом, будто речь шла об электрическом стуле. – Что именно у меня повреждено? Ты что-то от меня скрываешь! Ты щадишь меня и не говоришь правды!

– Когда врачи установят точный диагноз, тебе все сообщат. Но одно можно с определенностью сказать уже сейчас: ты больше никогда не сможешь танцевать. Мне сказали, что преподавать танец ты тоже не сможешь. Никаких танцев, даже вальса.

Говорил он все это очень твердо, но в глазах его были боль и сочувствие.

Она не могла поверить, что такое невинное падение оказалось столь роковым для нее.

– Никогда не смогу танцевать?.. Ничего не смогу?..

– Да, ничего, – повторил он. – Прости меня, Кэти, но я ведь предупреждал. Пересчитай в уме количество повреждений твоего злосчастного колена. Может ли человеческое тело выдержать такое? Теперь даже ходить ты будешь не так легко и беззаботно, как прежде. Так что слезами не поможешь. О танцах забудь.

Она заплакала, уткнувшись ему в плечо, а я сидел возле них и внутренне рыдал, как будто это мне надо было забыть о балете на всю жизнь.

– Ничего, Джори, – проговорила наконец мама, осушив слезы и выдавив из себя неуверенную улыбку. – Если мне нельзя танцевать, я найду себе занятие поинтереснее – хотя один Бог ведает, что это может быть такое.

 

Еще одна бабушка

Через несколько дней мама вполне оправилась, и тогда папа принес в больницу портативную пишущую машинку и множество письменных принадлежностей. Он сгреб все со стола, повернул к свету кровать и улыбнулся маме своей обворожительной улыбкой.

– Самое время закончить эту книгу, которую ты начала так давно, – сказал он. – Просмотри свои старые записи и выброси к чертям все, что может тебе напомнить о неприятностях. Пусть они сгорят вместе со всеми бывшими несчастьями – твоими и моими. Упомяни только о Кори и Кэрри. И будь милостива ко мне, Джори и Барту, потому что мы все потрясены происшедшим.

О чем он? Я не понимал ни слова.

Некоторое время они смотрели в глаза друг другу таинственным взглядом, а потом мама взяла из его рук старую тетрадь и открыла ее на первой попавшейся странице. Я увидел ее крупный, старательный девчоночий почерк.

– Не уверена, что смогу, – тихо проговорила она. – Это как будто прожить жизнь сначала. И возвратить назад всю боль.

Взгляд ее показался мне очень странным.

– Поступай как считаешь нужным, Кэти, – покачал головой отец. – Но мне кажется, ты не зря начала когда-то писать. Может быть, это будет начало твоей новой карьеры, и более удачной, чем прежняя.

Мне показалась дикой сама мысль, что писательство может заменить балет, но, когда я на следующий день пришел в больницу, мама уже строчила как сумасшедшая.

На ее лице при моем появлении ничто не отразилось: мыслями она была в своей книге. Я почувствовал ревность.

– Надолго ли? – спросила она у отца, который подвез меня.

Мы все собрались здесь в ожидании и напряжении: Эмма с Синди на руках и я, вцепившийся в руку Барта. Папа поднял маму с кресла и посадил в инвалидную коляску, взятую напрокат.

Барт глядел на коляску с отвращением, а Синди кричала: «Мама, мама!»

Синди не слишком озадачило исчезновение мамы, так же как и ее возвращение домой; зато Барт брезгливо отступил назад и смерил маму взглядом с головы до ног, будто рассматривал незнакомку. После этого он молча повернулся и, не говоря ни слова, пошел прочь. На лице мамы появилось болезненное выражение, она позвала:

– Барт! Ты даже не хочешь поздороваться со мной после разлуки? Ты не рад, что я снова дома? Я по тебе так скучала. Я знаю, что ты не любишь больницы, но мне бы хотелось, чтобы ты навестил меня. Мне также понятно, что тебе неприятен вид этой коляски, но я ведь в ней не навсегда. А инструктор по физической терапии показала мне, как много можно делать, сидя в такой коляске… – Мама замолчала, потому что Барт взглянул на нее так, что она осеклась.

– Ты глупо выглядишь, когда сидишь в ней, – сказал Барт, сдвинув брови. – Мне это не нравится!

Мама нервно рассмеялась:

– Ну, честно говоря, мне она тоже не нравится… это не самое лучшее, на чем мне пришлось восседать. Но это не навсегда, только пока не заживет мое колено… Барт, будь добр к своей матери. Я прощаю тебе, что ты не пришел ко мне в больницу, но я не прощу тебя, если ты больше не чувствуешь любви ко мне.

Все еще хмурясь, он отступил назад, когда она попыталась тихонько подъехать к нему.

– Нет! Не прикасайся ко мне! – истерически закричал он. – Ты не должна была ехать на этот спектакль! Ты сделала это нарочно, поэтому и упала! Ты сделала это, чтобы не быть вместе со мной дома, чтобы не видеть меня! Теперь ты будешь ненавидеть меня за то, что я остриг волосы Синди! А еще ты хочешь наказать меня тем, что уселась в эту чертову коляску, которая тебе совсем не нужна!

Стремительно повернувшись, он побежал на задний двор, но поскользнулся и упал. Поднявшись, будто за ним гонятся, он побежал опять, но врезался в дерево и вскрикнул от боли. Я видел, что нос его расквашен до крови. Как же можно быть таким неуклюжим!

Папа вкатил коляску в дом, причем Синди с восторгом восседала на маминых коленях. Там он попытался объяснить поведение Барта:

– Не ужасайся его выходкам, Кэти… Он еще придет и раскается. Он ужасно скучал по тебе. Я слышал, как он плакал по ночам. А его новый психиатр, доктор Хермес, считает, что Барт изменился к лучшему. Его враждебность постепенно сглаживается.

Мама ничего не сказала, просто сидела и без конца гладила пушистую головку Синди с коротенькими-прекоротенькими волосиками. Синди теперь выглядела скорее как мальчик, хотя Эмма и попыталась прицепить бантик к ее пушку. Наверное, папа успел все рассказать маме о волосах Синди, поэтому она не задавала никаких вопросов.

Перед сном, когда Барт уже лежал в постели, я побежал в гостиную за своей книжкой и вдруг услышал мамин голос из ее комнаты:

– Крис, что мне делать с Бартом? Я пыталась доказать ему свою любовь, но он отверг меня. А что он сделал с Синди, беспомощным маленьким существом, которое всем так доверяет? Ты хотя бы отшлепал его? Ты как-нибудь наказал его за это? Несколько недель, проведенных в изоляции от всех, научат его послушанию.

Эти слова меня ужасно расстроили. Я побежал в спальню, залез в постель и начал в который раз рассматривать стены, обклеенные проспектами с изображением знаменитых танцоров Джулиана Марке и Кэтрин Дал. Не в первый раз я задавал себе вопрос: каков же был мой настоящий отец? Сильно ли он любил мать? Любила ли она его? И была бы моя жизнь счастливее, если бы он не умер еще до моего рождения?

После моего отца – высокого человека с черными глазами и волосами – у нее был другой муж, Пол. Говорят, Барт – его сын. Его ли он сын – или?.. Я не смог даже в мыслях произнести до конца этот вопрос, настолько кощунственным он был.

Я закрыл глаза, чувствуя, что напряженность в нашем доме все сгущается. Как будто невидимый меч занесен над всеми нами, и только один Бог ведает, когда он пойдет крушить всех подряд.

* * *

Вечером следующего дня я поймал отца одного в кабинете и обрушил на него все вопросы, которые накопились:

– Папа, с Бартом надо что-то делать. Он пугает меня. Я не понимаю, как мы будем жить с ним дальше в одном доме. Мне кажется, он сходит с ума, если уже не сошел.

Отец закрыл лицо ладонями:

– Джори, я сам не знаю, что делать. Если Барта отослать в интернат, мама не перенесет этого. Ты не знаешь, что ей пришлось пережить. Не думаю, что она сможет вынести еще один удар – потерять Барта. Это убьет ее.

– Но не надо убивать ее! – страстно закричал я. – Давай ее спасать! Надо просто запретить Барту видеться с теми соседями, которые наговаривают ему какую-то ложь. Папа, он все время ходит к ним, а та старая дама сажает его к себе на колени и, наверное, такое ему рассказывает, что когда он возвращается, то становится чудны́м, поступает и рассуждает как старик и говорит, что ненавидит женщин. Это все она, папа, эта старуха в черном, она влияет на него. Когда они долго не видятся, Барт становится прежним.

Папа посмотрел на меня очень странным взглядом, будто я подал ему какую-то мысль. У него, как всегда, были назначены на этот день пациенты, но он снял трубку, позвонил в свою больницу и сказал, что сегодня не приедет, так как у него дома неотложные дела. И они в самом деле были неотложными, клянусь вам!

Как часто я смотрел на Криса, третьего мужа моей матери, и втайне желал, чтобы он был моим кровным отцом! Но в этот день, когда он отложил все, чтобы спасти Барта и маму, я понял, что он и в самом деле мне отец.

В тот вечер после обеда мама пошла в свою комнату поработать над книгой. Синди была уже уложена, а Барт был во дворе. Мы с папой оделись потеплее и незаметно выскользнули из дома.

Было сыро и туманно. Мы шли бок о бок к массивному мрачному особняку с черными железными воротами.

– Доктор Кристофер Шеффилд, – представился отец в переговорное устройство. – Мне нужно повидаться с хозяйкой.

Когда ворота сами открылись и мы вошли, он спросил, почему я не поинтересовался, как зовут эту даму. Я пожал плечами. Мне и в самом деле казалось, что ей не нужно имени. Барт всегда называл ее просто бабушкой.

У двери папа стукнул в гонг медным молоточком. После некоторого ожидания послышались шаркающие шаги, и на пороге предстал Джон Эймос Джексон.

– Хозяйка быстро устает, – проговорил он. – Старайтесь не расстраивать ее.

У него были запавшие щеки, узкое, длинное лицо, сгорбленная спина и трясущиеся руки.

Я с удивлением посмотрел на папу: он был явно озадачен и хмурился. Мы вошли в дверь, открытую для нас. Лысый старик куда-то исчез.

В кресле-качалке сидела хозяйка дома, одетая во все черное.

– Простите за вторжение, – начал папа, внимательно вглядываясь в лицо женщины, – меня зовут доктор Кристофер Шеффилд, я ваш сосед. А это мой старший сын Джори, вы с ним уже встречались.

Она казалась очень обеспокоенной и взволнованной, когда молча указала нам на стулья. Мы присели на краешек, показывая, что не будем задерживаться надолго. Секунды казались нам часами. Отец подвинулся к ней ближе и произнес:

– У вас прекрасный дом. – Он оглядел хорошую мебель, картины на стенах и еле слышно пробормотал: – Мне кажется, я это где-то уже видел.

Лицо дамы было покрыто черной вуалью. Она низко склонила голову. Ее руки лежали на коленях и, казалось, просили извинения за молчание.

Я прекрасно помнил, что при мне она разговаривала. Почему она изображает немую? Она сидела прямо и неподвижно, и лишь тонкие аристократические руки выдавали ее. Руки, унизанные кольцами, нервно теребили жемчужное ожерелье, которое, я знал, она надевала на шею под вуалью.

– Вы не говорите по-английски? – спросил отец сдавленным голосом.

Она поспешно кивнула, давая понять, что понимает по-английски. Папа озадаченно нахмурил брови.

– Тогда давайте перейдем к причине нашего визита. Мой сын Джори сказал мне, что вы близко знакомы с моим младшим сыном Бартом. Джори говорил, что вы дарите мальчику дорогие вещи и кормите его конфетами, между прочим, перед обедом. Извините меня, миссис… миссис?..

Он подождал некоторое время, но она не назвала себя, и он продолжил:

– В следующий раз, когда Барт посетит вас, пожалуйста, отошлите его домой без подарков. Барт натворил много такого, что заслуживает наказания. Недопустимо, чтобы между ребенком и родительским авторитетом стоял незнакомый нашей семье человек. Ваши поощрения имеют самые плачевные последствия.

Все это время отец почему-то старался увидеть ее руки, хотя дама прятала их от его взгляда. Отчего это? Что все это значит? Или эти дорогие сверкающие кольца так привлекли его внимание? Я никогда не думал, что папе нравятся подобные вещи, потому что мама никогда ничего, кроме серег, не надевала.

В это время отец слегка отвлекся, рассматривая одну из картин, написанных маслом, и дама в черном вновь схватилась за нитку жемчуга на шее. Отец вздрогнул и резко повернулся. То, что он сказал, поразило и меня, и ее:

– Перстни на ваших руках – я их видел раньше!

Она всплеснула руками в широких рукавах, обнажив их, и папа вскочил на ноги, как ударенный молнией. Он уставился на даму, затем быстро обошел всю комнату, разглядывая вещи, и опять вплотную подошел к ней. Она сгорбилась в кресле.

– Все лучшее… что можно купить… за деньги… – проговорил отец, четко разделяя слова.

В его голосе было столько непонятной горечи. Да и дальше я уже ничего не мог понять.

– У блистательной и аристократической миссис Бартоломью Уинслоу все должно быть самое лучшее, – проговорил он. – Почему же, миссис Уинслоу, у вас не хватило здравого смысла спрятать эти перстни? Тогда, возможно, ваш обман и сошел бы вам с рук, хотя я сомневаюсь, что надолго. Я слишком хорошо знаю не только ваш голос, но и ваши жесты. Вы носите черные обноски, но пальцы ваши унизаны драгоценностями. Разве вы не помните, что эти вещички сделали со всеми нами? Или вы думаете, что я забуду когда-нибудь дни страданий от холода и жары, от одиночества? Вся наша боль – в этой нитке жемчуга и в этих перстнях!

Я был совершенно потрясен. Никогда раньше мне не приходилось видеть отца таким расстроенным. Он был не из той породы людей, что мгновенно впадают в депрессию или истерику. Так кто же эта женщина, которая известна ему и совсем, оказывается, неизвестна мне? Почему он назвал ее миссис Уинслоу, да еще Бартоломью Уинслоу – полным именем моего брата Барта? Если она и в самом деле настоящая бабушка моего сводного брата, значит Барт не сын Пола, второго мужа мамы?

А папа тем временем продолжал вопрошать:

– Отчего же, миссис Уинслоу, отчего? Или вы полагали, что сможете спрятаться здесь, по соседству с нами? Как вы непредусмотрительны: ведь даже ваша манера сидеть и держать голову выдает вас. Разве вы себя еще не исчерпали в своей злобе ко мне и к Кэти? Да, вы на этом не остановитесь! Мне следовало догадаться, кто искушает Барта и что стоит за его диким поведением! Что вы сделали с нашим сыном?

– Нашим сыном? – переспросила она. – Вы имеете в виду – с ее сыном?

– Мама! – вскрикнул отец и тут же, спохватившись, виновато взглянул в мою сторону.

Я во все глаза смотрел на них и думал, как это все странно и удивительно. Значит, это его мать; в таком случае она действительно бабушка Барта. Но тогда почему она миссис Уинслоу? Если она его мать и мать Пола, тогда она должна быть миссис Шеффилд – ведь так?

Теперь заговорила она:

– Сэр, мои перстни вовсе не так уж исключительны. Барт рассказал мне, что вы ему на самом деле не отец, поэтому прошу вас покинуть мой дом. Обещаю вам больше не заманивать сюда Барта. Я никому не хочу причинить вреда.

Мне показалось, что она на что-то намекает отцу взглядом. Наверное, они не хотели о чем-то говорить в моем присутствии.

– Дорогая моя мама, ваша игра сыграна.

Она всхлипнула и закрыла лицо руками. Не обращая внимания на ее слезы, отец резко спросил:

– Когда вас отпустили врачи?

– Прошлым летом, – прошептала она. Руки ее были судорожно сжаты. – Еще перед тем, как поселиться здесь, я поручила моим поверенным помочь вам с Кэти приобрести дом и землю по вашему выбору. Моя помощь должна была быть анонимной, я знала, что вы не примете ее.

Папа почти упал в кресло и тяжело оперся локтями о колени. Но почему, почему он не радуется, что его мать выпустили оттуда? Она теперь живет по соседству, и он всегда может навестить ее. Разве он не любит свою мать? Или он боится ее нового сумасшествия? Или он думает, что Барт унаследовал от нее это… или что она может заразить Барта своим сумасшествием, словно какой-то инфекцией? А почему ее не любит моя мама? Я переводил взгляд с одного на другую, ожидая найти ответы на мои молчаливые вопросы, и больше всего я боялся узнать, что отцом Барта был вовсе не Пол.

Когда отец поднял голову, я увидел на его лице незнакомые мне прежде глубокие морщины, морщины горя и усталости.

– Никогда, будучи в добром здравии и уме, я не смогу снова назвать вас матерью, – глухо сказал он. – Если вы помогли нам с Кэти поселиться здесь, благодарю вас. Но завтра же на нашем доме будет вывешена табличка «Продается», и мы уедем отсюда навсегда, если только вы не уедете прежде. Я не позволю вам отвращать моих сыновей от их родителей.

– Их родительницы, – поправила она его.

– От их единственных родителей, – еще раз подчеркнул он. – Мне надо было предусмотреть, что вы найдете нас. Я позвонил вашему врачу, и он ответил, что вас отпустили, но отказался сказать, куда вы уехали и когда.

– Но куда еще мне деваться? – жалобно вскрикнула она, ломая свои унизанные кольцами пальцы.

Я бы мог поклясться, что она любит его, – об этом говорил каждый ее взгляд, каждое слово.

– Кристофер, – плача, взмолилась она, – у меня нет друзей, нет семьи, даже дома; мне некуда поехать, кроме как к тебе и твоей семье. Все, что мне осталось в жизни, – это ты, Кэти и ее сыновья – мои внуки. Ты хочешь отнять у меня и это? Каждую ночь я на коленях молюсь, чтобы вы с Кэти простили меня, взяли меня к себе и любили, как когда-то ты любил меня.

Казалось, отец сделан из стали, так он был неумолим, а я вот-вот готов был заплакать.

– Сын мой, мой возлюбленный сын, возьми меня к себе, скажи, что ты опять любишь меня. Но если ты не можешь этого, то хотя бы позволь мне остаться здесь и изредка видеть моих внуков.

Она ждала его ответа. Он молча отказал ей. Тогда она продолжила:

– Я надеюсь, ты снизойдешь к моим мольбам, если я пообещаю никогда не показываться ей на глаза, поклянусь, что она не узнает, кто я такая. Ведь я видела ее, слышала ее голос; я пряталась за стеной и слушала ваши голоса. Мое сердце готово было разорваться, мне до боли хотелось обнять вас, быть с вами. Слезы душат меня, мне хочется закричать о том, как я виновата перед вами и как раскаиваюсь! Я так раскаиваюсь!

Он продолжал отчужденно молчать; взгляд его был холоден, как у профессионального медика перед больным.

– Кристофер, я с радостью отдала бы десять лет оставшейся мне жизни, если бы смогла исправить то зло, что причинила вам! Я отдала бы еще десять лет просто за то, чтобы быть в вашем доме и лелеять моих внуков!

Слезы стояли не только в ее глазах, но и в моих. Сердце мое разрывалось от жалости к ней, хотя из ее слов я понял, что мама с папой ненавидели ее не напрасно.

– Ах, Кристофер, неужели ты не понимаешь, что значат эти черные лохмотья? Я потеряла свое лицо, свою фигуру, я скрываю свои волосы, только чтобы она не узнала меня! Но все это время я молюсь и продолжаю надеяться, что когда-нибудь вы оба простите меня и примете меня в семью! Пожалуйста, умоляю, примите меня как свою мать! Если ты снизойдешь ко мне, то и она когда-нибудь!

Как он мог спокойно слушать эти душераздирающие мольбы? Как можно было не почувствовать жалости к ней? Я и то плакал.

– Кэти никогда не простит вас, – бесцветным голосом ответил папа.

Как ни странно, она радостно вскрикнула:

– Значит, ты меня прощаешь? Пожалуйста, скажи мне это!

Я весь дрожал от ожидания: что он ответит?

– Мама, как я могу сказать, что прощаю вас? Тогда я предам Кэти, а я никогда не сделаю этого. Мы всю жизнь вместе, вместе нам и умирать, а если мы не правы, то и быть неправыми нам вместе. А вам судьбой суждено быть виноватой и поэтому – одинокой. Ничто не может извинить смерть; оживить вновь нельзя. И каждый день, что вы проживете по соседству, нанесет еще больший урон будущности Барта. Вы знаете, что он уже угрожает нашей приемной дочери Синди?

– Нет! – вскрикнула она, так тряся головой, что вуаль упала с ее лица. – Барт не сделает ничего дурного.

– Вы так уверены? Но он отрезал ребенку волосы ножом, понимаете вы это, миссис Уинслоу? И матери своей он тоже угрожает.

– Нет! – еще более страстно закричала она. – Барт любит ее! Я занимаюсь воспитанием Барта, потому что ему недостает внимания родителей; вы оба слишком заняты своей профессиональной жизнью, вы не видите, как он страдает. А я отвечаю на его любовь. Я стараюсь восполнить ему недостаток материнской любви и ласки. Я сделаю все, чтобы он был счастлив. И если он счастлив от моей ласки и моих подарков, то какой вред я могу причинить ребенку? Кроме того, известно, что если у ребенка есть все сладости, какие он пожелает, то рано или поздно они ему надоедают. Когда-то я сама была в этом возрасте, любила мороженое, пирожные, пирожки, конфеты… а сейчас я могу и вовсе обходиться без них.

Папа встал и подал мне знак. Я тоже поднялся, а он с жалостью посмотрел на свою мать.

– Как поздно, – произнес он, – как непоправимо поздно вы осознали свою вину и стараетесь ее исправить. Когда-то одно слово из всех сказанных вами сейчас могло растопить мое сердце. А теперь уже то, как вы настаиваете на том, чтобы остаться здесь, доказывает, как мало вы печетесь о благополучии нашей семьи.

– Ну пожалуйста, Кристофер, – вновь взмолилась она, – у меня больше никого нет, и некому будет заплакать надо мной, когда я умру. Не отказывай мне в любви, ведь это убьет в тебе самом твою лучшую сторону. Ты всегда был иным, чем Кэти. В тебе всегда было сострадание – найди его теперь. Оживи в себе свои лучшие качества, сделай так, чтобы и Кэти через тебя смогла найти в себе любовь! – Она разрыдалась и вконец ослабла. – Или пусть не любовь, а хотя бы прощение. Помоги ей простить меня; я признаю, что была плохой матерью!

Казалось, папа тоже растрогался, но ненадолго.

– Я обязан прежде всего думать о благополучии Барта. Он очень нестоек и раним. Ваши рассказы так подействовали на него, что у него начались ночные кошмары! Оставьте его в покое. Оставьте в покое нас. Уезжайте или не появляйтесь, мы более не принадлежим вам. Когда-то у вас были все шансы доказать, что вы любите нас. Даже тогда, когда мы убежали, вы могли бы внять доводам суда и побеспокоиться о нашем будущем, но вы предпочли вычеркнуть нас из своей жизни. Так и мы вычеркиваем вас из своей! Живите с богатством, которому вы пожертвовали своими детьми. А мы с Кэти заработали право на свою жизнь тяжкими испытаниями.

Я был вконец ошеломлен: о чем это он? Что такого могла сделать мать против двух своих сыновей и что общего имела с ними, Кристофером и Полом, моя мать в их далекой юности?

Она встала во весь рост, высокая, прямая. Затем медленно-медленно открыла свое лицо и повернулась к нам. Я обомлел. Мне показалось, что обомлел и отец: я никогда еще не видел лицо, которое было бы так красиво и безобразно в одно и то же время. Ее морщины были столь глубоки, будто их процарапали когтями. Щеки ее ввалились. А красивые светлые волосы подернулись сединой. Когда-то мне безумно хотелось посмотреть на ее лицо, теперь я желал бы никогда его не видеть.

Папа опустил голову:

– Вам обязательно было делать это?

– Да, – ответила она. – Ты должен был увидеть, что я сделала, чтобы больше не походить на Кэти. Видишь это кресло? – Она указала рукой на деревянное кресло, в котором сидела. Остальные стулья в комнате были мягкие, с мягкими подлокотниками. – У меня стоит по одному такому креслу в каждой комнате. Я сижу только в них, чтобы наказать себя. Я каждый день одеваюсь в одно и то же черное платье. На всех стенах у меня висят зеркала, чтобы каждый день видеть, какая старая и безобразная я стала. Я делаю все это, чтобы искупить свои грехи перед детьми. Ненавижу эту вуаль, но ношу ее. Она мешает мне видеть, но я заслужила это наказание и терплю. Я убиваю свою плоть и кровь, я убиваю себя, продолжая надеяться, что придет час, когда вы с Кэти поймете, как я страдаю, как раскаиваюсь, – тогда вы простите меня и вернетесь ко мне, мы снова будем жить одной семьей. И когда это время настанет, я смогу спокойно сойти в могилу. Когда мы снова встретимся с твоим отцом, он не станет судить меня так сурово.

– Я прощаю вас! – не помня себя, закричал я. – Я прощаю вам все, что вы совершили! Мне жаль, что вы все время в черном и с вуалью на лице! – Я обернулся к отцу и схватил его за руку: – Папа, скажи быстрее, что ты прощаешь ее! Не заставляй ее так страдать! Ведь она – твоя мать. Я бы простил свою мать, что бы она ни сделала.

Он заговорил так, будто и не слышал меня:

– Вы всегда добивались от нас всего, чего хотели. – (Я никогда не слышал в его голосе таких жестоких нот.) – Но я больше не мальчик. Теперь я знаю, как противостоять вашему лицемерию, потому что рядом со мною женщина, которая поддерживала меня во всех трудностях. Она научила меня не быть легковерным. Вы хотите заставить Барта подчиняться себе. Но он – наш. Мы его не отдадим. Я думал прежде, что Кэти была страшно неправа, когда, желая отомстить, украла у вас Барта Уинслоу. Но она поступила правильно. Зато теперь у нас два сына, а не один.

– Кристофер, – закричала в отчаянии миссис Уинслоу, – ты ведь не захочешь, чтобы мир узнал позорную правду, ведь так?

– Позорную правду и о вас также, – холодно ответил он. – Если вы опозорите нас, вы опозорите и себя. И помните: мы были всего лишь детьми. На чьей стороне, как вы думаете, будет суд и общественное мнение: на нашей или на вашей?

– Остановитесь для вашего же блага! – прокричала она, когда мы с отцом выходили из зала, причем отец уводил меня почти силой, а я все время оглядывался, мучимый жалостью к ней. – Верни мне свою любовь, Кристофер! Дай мне искупить свою вину!

Папа резко обернулся, кровь бросилась ему в лицо.

– Я не смогу простить вас! Вы до сих пор думаете лишь о себе! Мы – чужие люди, миссис Уинслоу. Я бы с радостью забыл вас.

«Ах, папа, – подумал я, – ты ведь будешь жалеть потом об этом. Пожалуйста, прости ее».

– Кристофер, – позвала она еще раз надломленным старческим голосом. – Если вы с Кэти снова полюбите меня, я буду помогать вам. Я обеспечу ваше существование. Я могу много сделать.

– Что, деньги? – со скорбной усмешкой произнес он. – Вы собираетесь откупиться от нас? У нас достаточно денег. У нас счастливая семья. Мы прошли через ад и выжили, сумели сохранить любовь, но мы никого не убивали, чтобы достичь всего того, что имеем.

Не убивали? А она – убивала?

Папа решительно направился к дверям и потянул меня за собой. По дороге я сказал ему:

– Папа, мне кажется, что все это время там прятался Барт. Он подслушивал и подглядывал. Я уверен, что он был там.

– Хорошо, – сказал отец усталым голосом. – Если ты так считаешь, иди и найди его.

– Папа, почему ты не простишь ее? Я думаю, она искренне раскаивается в том, что сделала против тебя. И потом, она – твоя мать. – Я улыбнулся и подергал его за руку, так мне хотелось, чтобы он пошел со мной обратно и сказал, что любит ее. – Разве не здорово будет, если обе мои бабушки соберутся здесь на Рождество?

Он молча покачал головой, продолжая идти вперед, а я отстал, собираясь повернуть обратно. Внезапно он обернулся:

– Джори! Обещай ничего не говорить об этом маме.

Я пообещал, но меня это мучило, мучило все, что я услышал. Я не знал, вся ли это правда об отношениях папы с его матерью или только часть большой тайны, о которой мне никогда не расскажут. Я хотел спросить папу, за что он так ненавидит ее, но отчего-то я понимал, что он мне не скажет. Интуиция подсказывала, что лучше мне не знать всей правды.

– Если Барт и вправду там, приведи его домой и заставь лечь спать, Джори. Но бога ради, умоляю, не говори ничего маме об этой женщине. Я позабочусь обо всем сам. Она скоро уедет, и мы будем жить как раньше.

Я поверил, потому что хотел поверить, что все пойдет по-прежнему, что все будет хорошо. Но в глубине души я носил печальную память об этой женщине. Конечно, папа был мне более дорог, чем она, но я не смог удержаться от вопроса:

– Папа, отчего ты так ненавидишь ее? Что она сделала? А если ты ее ненавидишь, то почему тогда ты раньше настаивал, чтобы мы навестили ее, а мама не хотела?

Папа смотрел куда-то вдаль, и его голос донесся до меня будто издалека:

– Джори, к сожалению, ты скоро сам узнаешь правду. Дай мне время, чтобы найти нужные и точные слова для объяснения всего, что случилось. Но поверь: мы с мамой всегда хотели рассказать тебе правду. Мы ждали, когда вы с Бартом достаточно подрастете и сумеете понять, как можно одновременно и любить свою мать, и ненавидеть. Это грустно, но многие дети испытывают такие двойственные чувства к своим родителям.

Я обнял его, хотя это считалось «не по-мужски». Я любил его, но если это опять «не по-мужски», то тогда что остается мужчине?

– Не волнуйся за Барта, папа. Я приведу его домой сейчас же.

Мне удалось проскользнуть в ворота как раз вовремя. Они клацнули за моей спиной. Наступила такая тишина, что казалось, на земле все вымерло.

Я быстро спрятался за деревом. Навстречу мне вышли рука об руку Джон Эймос Джексон и Барт. Старик провожал Барта.

– Теперь тебе ясно, что делать?

– Да, сэр, – проговорил, будто в ступоре, Барт.

– Тебе понятно, что произойдет, если ты не сделаешь так, как я сказал?

– Да, сэр. Всем тогда придется плохо, и мне тоже.

– Да, плохо, плохо так, что ты пожалееш-ш-шь.

– Плохо так, что я пожалею, – тупо повторил Барт.

– Человек рожден во грехе.

– Человек рожден во грехе.

– И те, кто рожден во грехе…

– …должны страдать.

– А как они должны страдать?

– По-разному, всю жизнь, а смертью их грехи искупятся.

Я застыл на месте, скрученный суеверным страхом. Что делает этот человек? Зачем ему Барт?

Они прошли мимо меня, и я увидел, как Барт растворился в темноте. Пошел домой. Джон Эймос Джексон прошаркал в дом, запер дверь. Вскоре все огни погасли.

Внезапно я вспомнил, что не слышу лая Эппла. Разве такая большая и взрослая собака, как Эппл, допустит, чтобы незнакомец ходил ночью по участку?

Я прокрался к сараю и позвал Эппла. Но никто не бросился ко мне, чтобы лизнуть в лицо, и никто не завилял радостно хвостом. Я снова позвал, чуть громче. На двери висела керосиновая лампа. Я зажег ее и вошел в стойло, где с некоторых пор был дом Эппла.

От того, что я увидел, прервалось дыхание. Нет, нет, нет!

Кто мог сделать это? Кто мог проткнуть вилами верную собаку, прекрасного лохматого друга?

Кровь, покрывавшая его густую шерсть, высохла и стала черной. Я выбежал и что есть духу пустился домой. Час спустя мы с папой вырыли могилу для огромного пса. Мы оба понимали, что у нас навсегда отнимут Барта, если эта история выйдет наружу.

– Но Барт не мог сделать это, – проговорил папа, когда мы вернулись домой. – Нет, я не верю.

Но я готов был поверить во что угодно.

Рядом с нами живет старая женщина.

Она всегда одета в черное и носит черную вуаль.

Она – дважды свекровь мамы и вдвойне ненавидима.

Все, что мне оставалось, – теряться в бесконечных догадках, что такого она сделала моим маме и папе. Отец так и не нашел слов, чтобы это объяснить.

Поэтому я решил, что она и моя бабушка тоже, ведь я так любил Криса, он был мне настоящим отцом.

Но на самом деле она бабушка Барта, вот почему она так ласкала, так заманивала именно его, а не меня. Я же принадлежал мадам Марише, так же законно, как Барт – ей. Они любили друг друга по закону крови. Я даже позавидовал Барту: я был всего лишь приемный внук для этой таинственной женщины, которая так жестоко казнила себя за былые ошибки. Мне показалось, что я должен больше заботиться о воспитании Барта: защищать его, руководить им, не давать ему заблуждаться.

Мне захотелось сейчас же взглянуть на Барта. Он лежал в кровати, свернувшись калачиком, и сосал во сне большой палец. Он казался совсем ребенком. Я подумал, что всю свою маленькую жизнь он был как бы в моей тени. Ему всегда ставили в пример меня, достигшего таких успехов, о которых он в те же годы и помышлять не мог, он всегда запаздывал, не успевая за моим темпом, не имея таких же целей. Он даже позднее пошел, позднее заговорил в младенческом возрасте и не улыбался до года. Выходило, будто бы он с рождения знал, что ему предназначено быть «номером два» в нашей семье, и никогда «номером один». А с появлением бабушки он нашел человека, для которого он – главный смысл жизни. Я порадовался за Барта. Даже теперь, не видя ее лица под вуалью и ее фигуры под черным платьем, я знал, что когда-то она была очень красива. Гораздо красивее моей бабушки Мариши, которая вряд ли могла сравниться с ней даже в юности.

Но… некоторые кусочки этой головоломки отсутствовали.

Джон Эймос Джексон – как он вписывался в общую картину? Почему любящая мать и бабушка, решившая порвать с прошлым и воссоединиться с детьми и внуками, притащила сюда этого злобного, темного человека?

 

Почитай мать свою

Конечно, он даже не оглянулся. Он думал, что я благополучно сплю в своей маленькой кровати. Но я увидел, как папа одетый вышел из дому. Отчего-то я догадался, что он идет к бабушке. Пусть бы у него ничего не вышло, и тогда бабушка будет, как прежде, моя. Только моя.

Эппл. Эппл ушел туда, где теперь прочие щенки и пони.

– Они пасутся на райских пастбищах, – сказал Джон Эймос со странным блеском в водянистых глазах, глядя на меня так внимательно, будто подозревал, что это я воткнул вилы.

– Ты видел Эппла мертвым? Ты и правда видел его мертвым?

– Мертвее, чем дверной гвоздь.

Я крался по извилистым тропинкам, которые вели меня прямо к вратам ада. Вниз, вниз, вниз, через пещеры, каньоны и ямы, и рано или поздно придешь к этим вратам. Они красные. Врата в ад должны быть красные – или черные, в крайнем случае.

Черные ворота. Черные ворота бесшумно и широко открылись, пропуская папу. Да, она хотела, чтобы он пришел. Заботливый сын. Упек свою мать в сумасшедший дом, а следом за ней отправит меня в одно веселенькое заведение, где тебя связывают и надевают смирительные рубашки (интересно, как они выглядят?). В любом случае все это ужасно.

Ворота захлопнулись, слегка клацнув петлями. Мама, наверное, у себя в комнате, перепечатывает свою книгу, как будто та и в самом деле заменит ей танцы. Она как ни в чем не бывало сидела в инвалидной коляске и была поглощена книгой, когда Джори заиграл ту самую балетную музыку. Потом она подняла голову, стала глядеть куда-то в пространство, ноги ее задвигались, отбивая такт.

«Что такое „хитросплетения“, мама?» – спросил я, когда однажды она заметила, что у Джори дар разбираться во всех хитросплетениях танца.

«Сложности», – ответила она сразу, как будто носила при себе словарь.

Словари всегда окружали ее: маленькие, большие, средние и один толстенный словарь, который даже стоял на особой вертящейся подставке.

С тех пор я учил свои ноги разбираться в хитросплетениях. Вот и сейчас я незаметно проскользнул за спиной у папы, который никогда не имел привычки оглядываться. Я всегда внимательно изучал обстановку, оглядывался через плечо, смотрел то направо, то налево. Проклятый шнурок! Я упал, зацепившись за него. В который уже раз! Но если папа и услышал мой слабый вскрик, он все равно не оглянулся. А ведь секретные дела надо делать тайно, как шпионы. Или воры, охотники за драгоценностями. У богатых женщин всегда много драгоценностей. Надо бы попрактиковаться, пока она рассусоливает там со своим сыночком, уважаемым доктором, все плачет и умоляет простить ее, сжалиться, полюбить снова и взять к себе. Как это все противно. Теперь я не особенно любил папу, если вспомнить, что я чувствовал к нему до того, как он спас мою ногу от «ампутации». Папочка собирается отнять у меня единственную родную бабушку! У кого из мальчишек еще есть такая богатая бабушка, что, только заикнись, она тебе все отдаст?

– Куда это ты идешь, Барт? – Джон Эймос возник из ниоткуда, блестя в темноте глазами.

– Не твое поганое дело! – отрезал я, как сделал бы Малькольм.

Дневник Малькольма, как всегда, был у меня с собой, под рубашкой. Красная кожа его обложки прилипла к моей груди. Я учился извлекать выгоду из ярости.

– Твой отец здесь, разговаривает с бабушкой. Спрячься-ка там и запоминай каждое сказанное ими слово, а потом все расскажешь мне. Ты понял?

Понял. Он-то, конечно, и сам будет подглядывать в дверь, я знаю. Но он ничего не услышит. А я не пропущу ни одного слова, будьте уверены. Не может сам ни нагнуться, ни поднять то, что уронил. А туда же, командует.

– Барт! Ты слышал, что я сказал? Какого черта ты пошел на черную лестницу?

Я обернулся и пристально поглядел на него. Стоя на пятой ступеньке, я был выше его.

– Сколько тебе лет, Джон Эймос?

Он пожал плечами и нахмурился:

– Зачем тебе знать?

– Просто не видел никого дряхлее тебя.

– Бог накажет того, кто не почитает старших.

Он щелкнул зубами. Звук был такой, как будто тарелки сбросили в раковину.

– Я сейчас даже выше, чем ты.

– Во мне шесть футов роста – или было, во всяком случае. Тебе, малец, никогда не вырасти таким, разве что ты все время будешь стоять на лестнице.

Я прищурил глаза, чтобы сделать взгляд таким, как у Малькольма.

– Придет день, Джон Эймос, когда я перерасту тебя. Ты на коленях приползешь и будешь просить меня: «Пожалуйста, сэр, будьте добры, сэр, избавьте меня от этих проклятых мышей на чердаке». И я скажу: «Как я могу быть уверен в том, что ты достоин моего доверия?», а ты скажешь: «Я буду служить вам до последнего, даже когда вы сойдете в могилу».

Моя речь вызвала у него лукавую улыбку.

– Барт, ты вырастешь таким же умным, как твой великий дед Малькольм. Отложи все, что ты собираешься делать, Барт. Иди к ним и выслушай все, что они скажут. Каждое слово. А потом приди и перескажи мне.

Как настоящий шпион, я прокрался через кухонный лифт, замаскированный красивой восточной ширмой. Оттуда я проскользнул за кадушки с пальмами.

Ну конечно же, я так и знал. Все одно и то же. Бабушка умоляла, папа отказывал. Я уселся поудобнее и достал пачку самокруток. Когда жизнь становится невыносимой, как сейчас например, сигареты помогают. Ничего не делать, только слушать. Настоящие шпионы не говорят ни слова. А мне страшно хотелось действовать.

Папа хорошо выглядел в своем светло-сером костюме. Я бы хотел так выглядеть, когда вырасту, но я не смогу. У меня нет этого дара – хорошо выглядеть. Я вздохнул: на самом деле мне хотелось быть его сыном.

– Миссис Уинслоу, вы пообещали мне уехать, но я не вижу ни одной упакованной коробки. Прошу вас, для блага Барта, для его душевного здоровья, для блага Джори, если вы действительно любите его, и главным образом для Кэти, – уезжайте. Уезжайте в Сан-Франциско. Это недалеко. Клянусь, что навещу вас, как только смогу. Я найду возможность посещать вас так, чтобы Кэти и не заподозрила.

Надоело. Что он заладил об одном и том же? Какое ему дело, что мама думает и говорит о его матери? Если бы я был таким дураком, чтобы жениться, я бы велел своей жене принять мою мать или убираться ко всем чертям. Катись ко всем чертям, как сказал бы Малькольм.

– О, Кристофер, – снова расплакалась она, вытирая слезы бесчисленными шелковыми платочками. – Я бы хотела, чтобы Кэти простила меня и чтобы я смогла занять какое-то место в вашей жизни. Я не уезжаю, потому что жду, когда она поймет, что я не причиню никому зла… я здесь для того, чтобы дать вам все, что смогу.

Папа горько усмехнулся:

– Предполагаю, вы снова говорите о деньгах и вещах. Но это не то, что нужно ребенку. Кэти и я сделали все, что в наших силах, чтобы Барт чувствовал, как его любят, как в нем нуждаются, но он не понимает моей ответственности за него. Он совершенно не ориентируется в жизни: что он в семье, кто он, куда он идет? У него нет никаких склонностей, он не сделает карьеры, как Джори, карьеры, которая обеспечила бы ему будущее. Сейчас он мечется, ищет себя, а вы не сможете ему в этом помочь. Он очень замкнут, никого не пускает в свой внутренний мир. Он и обожает, и мучает мать. Он ревнив: думает, что она любит Джори больше, чем его. Он осознает, что Джори более воспитан, красив, талантлив, а главное, более ловок в общении. Барт же не преуспел ни в чем, кроме больших претензий. Если бы он доверился нам или своему психиатру, ему можно было бы помочь, но он никому не доверяет.

Я сидел и молча вытирал слезы. Так горько слышать, как о тебе говорят: конечно, кое-что правда, но кое-что совсем не правда. Я не такой, а они так уверены, что знают меня. Ничего они не знают. Откуда им знать?

– Вы что-нибудь слышали из того, что я только что сказал, миссис Уинслоу? – закричал вдруг папа. – Барт ненавидит свой нынешний имидж беззащитного ребенка, а дело в том, что у него нет ни умения, ни ловкости, ни авторитета. Поэтому он черпает все, чего ему недостает, из книг, из телевизионных шоу, даже из наблюдений за животными: то он изображает волка, то собаку, то кошку.

– Но почему, почему? – простонала она.

Он рассказал все мои секреты. А рассказанный секрет не имеет никакой ценности, вот так.

– Вы не понимаете? Даже не догадываетесь? В доме тысячи фотографий отца Джори, и ни одной – отца Барта. Ни одной.

Это так поразило ее, что она встала. И страшно рассердилась:

– А с какой стати ему иметь фотографии отца? Или это моя вина, что мой второй муж не дал ни одной фотографии своей любовнице?

Я был ошеломлен. Что она сказала? Джон Эймос, правда, рассказывал мне какие-то дурацкие истории, но я тогда думал, что он их выдумал, как я выдумываю всякие истории, чтобы развеять скуку. Может ли быть правдой то, что моя мама, моя собственная мама – порочная женщина, совратившая второго мужа моей же бабушки? И что я – сын юриста по имени Бартоломью Уинслоу? Ах, мама, как же я теперь стану жить? Как мне не ненавидеть тебя?

Папа снова хитро улыбнулся:

– Вероятно, вашему дорогому мужу не было в том нужды. Он полагал, что будет у Кэти всегда под рукой, в доме и в постели, – он, живой, собственной персоной, в перспективе как законный муж. Перед его смертью она ему призналась, что у нее будет от него ребенок; и я, по крайней мере, не сомневаюсь, что он развелся бы с вами и женился на Кэти, если бы не внезапная смерть.

Душевная боль скрутила меня в узел. Бедный, бедный мой отец, погибший в огне в Фоксворт-холле! Да, теперь я знаю: только Джон Эймос мне настоящий друг, только он один относится ко мне как ко взрослому, только он сказал мне правду. А дядя Пол, чья фотография стоит у меня на ночном столике, был мне не более чем отчим, такой же, как и Кристофер. Я мысленно рыдал, ведь я потерял еще одного отца. Сидя в своем убежище, я в отчаянии смотрел то на одного, то на другую, лихорадочно соображая, как же мне теперь относиться к ним и к маме. Как смеют родители распоряжаться жизнями еще не рожденных своих детей, перекидывать их туда-сюда, так что я мог бы и не узнать, чей я сын?

И все же я был на стороне бабушки, которую очень задели слова сына. Я с надеждой ждал, что она скажет. Ее тонкие белые руки коснулись лба, покрытого испариной, как будто она чувствовала головную боль. Как она переносит эту боль, если я не могу вынести?

– Ну что ж, Кристофер, – произнесла она наконец, когда я уже подумал, что она не оправится от этого потрясения, – ты свое сказал, позволь же сказать и мне. Если бы дело дошло до необходимости выбирать между Кэти, с ее неродившимся ребенком, и мною, с моим состоянием, Барт выбрал бы меня, свою жену. Возможно, они еще долго были бы любовниками, пока она не надоела бы ему, но я знаю его: он нашел бы легальный путь отобрать у Кэти своего ребенка, выбросив ее из своей жизни. Он бы остался со мной, не сомневаюсь, хотя каждый удобный момент оглядывался бы на хорошенькие личики и более свежие тела.

Мой собственный отец. Мой собственный кровный отец не захотел бы жить с моей матерью. Слезы навернулись мне на глаза. И эти слезы доказывали, что я все-таки человек, а не какой-то урод. Я чувствовал боль. Но отчего я никогда не ощущал счастья, простого счастья? И тут мне припомнились недавние слова бабушки, что мой отец нашел бы легальный путь отобрать меня у мамы… Что это означало: что он выкрал бы меня у нее? Эта мысль тоже не сделала меня счастливее.

Произнеся свою речь, бабушка села. Я чувствовал себя маленьким и испуганным, больше всего испуганным тем, что я услышу дальше.

Папа, я не могу больше слышать ваших грязных секретов, или, переполнившись ими, я начну действовать. Джон Эймос вынудит меня действовать. Я даже обернулся: не подслушивает ли он, приставив стакан к стене.

– Вот еще что, – сказал отец. – Психиатр, наблюдающий Барта, проявляет странный интерес к вам. При этом он считает вас только моей матерью. Я не понимал раньше, отчего он снова и снова возвращается в разговорах к вам. Ему кажется, что вы – ключик к внутренней жизни Барта. Он полагает, что вы тоже всегда жили скрытой от всех внутренней жизнью – это так, мама? Когда ваш отец унижал вас, случалось ли так, что вы втайне обдумывали план мести?

А это еще о чем?

– Не надо, – умоляюще произнесла она. – Пожалуйста, не надо. Пожалей меня, Кристофер. В тех обстоятельствах я сделала, что могла, чтобы выжить. Клянусь, я сделала все, что могла!

– Все, что могли? – Он расхохотался, совсем как мама, когда она пыталась кого-то поддеть. – Когда младший сводный брат вашего отца приехал в Фоксворт-холл в возрасте семнадцати лет, разве вы не поняли сразу, что вам предоставляется превосходный случай наказать вашего отца? Разве вы не устроили так, чтобы наш отец влюбился в вас? Разве вы не ненавидели его за то, что он был похож на Малькольма? Я полагаю, что так оно и было. Вы постоянно строили планы мести своему отцу, причем так, чтобы уязвить самое для него важное – его эго, и покарать его так, чтобы он не поднялся. Думаю, что вам это удалось! Вы убежали с его младшим братом, которого он презирал, и вышли за него замуж, полагая, что выиграли вдвойне: отомстили самым болезненным образом отцу, да еще и отняли у него через младшего брата его огромное состояние. Но вы неожиданно проиграли, не правда ли? Я не забыл те дни, когда вы постоянно молили своего мужа, чтобы он через суд потребовал у брата законную часть состояния. Но наш отец отказался участвовать в заговоре с вами. Он любил вас и женился на вас не ради денег, о которых вы только и мечтали, а ради того образа любимой женщины, который он из вас создал.

И опять, в который раз пораженный, я перевел взгляд на бабушку. Она рыдала, и ее слабое тело содрогалось; даже кресло, на котором она сидела, ходило ходуном. Я тоже рыдал и содрогался – внутренне.

– Ты неправ, Кристофер, ты неправ! – кричала она отцу, и казалось, что ее грудь разорвется от рыданий. – Я любила вашего отца! И ты это знаешь! Я подарила ему четверых детей и лучшие годы своей жизни, да и все лучшее во мне тоже!

– Все лучшее в вас, миссис Уинслоу, так скудно, так удручающе скудно…

– Кристофер! – выкрикнула она, вставая на ноги.

Беспомощно вытянув вперед руки, она шагнула к нему, чтобы посмотреть ему в лицо. Черная шаль, которую она носила, взлетела от ее движения. Она бросила испуганный взгляд по сторонам, и я глубже вжался в свой темный угол. Ее голос стал тише:

– Хорошо; мы достаточно друг другу сказали, но это все о прошлом. Что ж, живи с Кэти, но прими меня в свою жизнь. Дай мне считать Барта своим сыном. У вас есть Джори и эта малышка, которую вы удочерили. Отдайте мне Барта, и я уеду так далеко, что вы никогда обо мне не услышите. Клянусь, что никто не узнает правду о вас с Кэти. Я сделаю все, чтобы сохранить вашу тайну, но отдайте мне Барта, умоляю, пожалуйста!

Она упала на колени и вцепилась в его руки, а когда он быстро отнял их, то в его пиджак.

– Не ставь меня в неловкое положение, мама, – с беспокойством сказал отец, но я понял, что он был тронут. – Мы с Кэти не отдадим своих детей. Он, конечно, не наша гордость и наша радость в настоящий момент, но мы сделаем все возможное, чтобы он был душевно здоров, и мы любим его.

– Скажите мне, что делать, и я сделаю это, – снова стала умолять она. Слезы потекли по ее щекам; она наконец поймала увертливые руки Криса и прижала их к своей груди. – Я сделаю все, что пожелаешь, только не проси меня уехать. Мне необходимо видеть его, ежечасно исполнять его пожелания, восхищаться им. Он необыкновенно одаренный ребенок!

Она стала снова целовать его руки, а он снова убирал их, но без прежней решимости, потому что даже ее слабых сил хватило, чтобы удержать его возле себя.

– Мама, пожалуйста… – Он сел в кресло и закрыл глаза рукой.

– Он привязан ко мне больше, чем кто-либо из моих родных детей, Кристофер. Он даже любит меня… Когда он сидит у меня на коленях и я укачиваю его, я вижу, как успокаивается его лицо. Он еще маленький, он такой ранимый, он так напуган всеми проявлениями взрослого мира, которых не может понять. А я могу ему помочь. Я знаю, что смогу помочь ему. Что-то подсказывает мне, что я не задержусь на этой земле, – прошептала она, и я напряг слух, стараясь различить слова. – Оставь его мне хотя бы до моей… пожалуйста, как последний дар сына матери, когда-то горячо любимой… той матери, которую ты помнишь по своим самым ранним годам, Кристофер, матери, которая прошла с тобой через корь, ветрянку, бесчисленные простуды, ведь ты помнишь? Я помню. Если бы я не помнила мои самые счастливые годы, я бы не пережила столько несчастий…

Она достучалась до него. Он растроганно глядел на мать.

– Ты сказал, что я соблазнила твоего отца и заставила его жениться на мне, только чтобы отомстить моему отцу. Ты неправ. Я полюбила вашего отца с первого взгляда. Я не могла ничего с собой поделать, так я любила его, – ведь и ты не можешь противиться своей любви к Кэти. Крис, мне ничего не осталось в память о прошлом. Я потеряла все. Джон – единственное, что мне осталось от прошлого. – Последние слова она сказала полушепотом, будто испуганно. – Он один напоминает мне о Фоксворт-холле.

– Но ведь он должен знать, кто я! И кто Барт!

Бабушка подвинулась вперед и положила руку, унизанную кольцами, на колено моего папы. Я увидел, как он вздрогнул от этого прикосновения.

– Я не знаю, что помнит и знает Джон. Он полагает, что все мои дети разлетелись по свету. Думаю, ему неизвестно, что среднее имя Барта – Уинслоу, но он такой проныра, что может знать и больше. – Она вздрогнула и отняла свою руку. – Когда-то все эти земли принадлежали моему отцу. Так что Джону вполне понятно, отчего я поселилась здесь. Это место из года в год принадлежало нашему роду.

Он покачал головой:

– И ты устроила все так, чтобы я купил эту землю подешевле?

– Кристофер, мой отец скупал земли повсюду. Теперь я их владелица. Но я бы отдала это все, лишь бы опять быть с тобой и Кэти. Никто, кроме меня, не знает вашей тайны, а я никогда не расскажу ее. Я обещаю никогда не ранить ваши чувства, не стыдить вас – только позвольте мне остаться! Позвольте мне снова быть вам матерью!

– Избавься от Джона!

Она вздохнула и наклонила голову:

– Если бы это было возможно.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты не догадываешься? – Она взглянула на него.

– Шантаж?

– Да. У него тоже никого не осталось. Он делает вид, что ничего не знает о вас с Кэти, но я не уверена. Он поклялся, что не разгласит тайну моего пребывания здесь, потому что иначе я была бы осаждаема репортерами. Поэтому я дала ему приют и содержание, дабы ничто не просочилось за эти ворота.

– Но Барта ты не уберегла. Джори видел, как Джон Эймос постоянно нашептывает ему что-то. Я полагаю, ему все о нас известно.

– Но он не станет делать ничего против вас! – воскликнула она. – Я поговорю с ним, вразумлю его. Я откуплюсь от него… он ничего никому не скажет.

Папа встал, собираясь уходить. На мгновение он положил руку на ее седую голову, но тут же с виноватым видом снял ее.

– Договорились. Поговори с Джоном, скажи ему, чтобы оставил Барта в покое. Не говори Барту, что ты его родная бабушка, пусть ты останешься для него доброй старушкой, которой нужен внук и друг. Можешь ты сделать для меня хоть эту малость?

– Конечно, – вяло согласилась она.

– И пожалуйста, надевай снова эту вуаль на лицо. Джори известно, что ты моя мать, но ты же понимаешь. Кто знает, вдруг Кэти решит по-дружески навестить соседей. До сих пор она была занята только балетом. Теперь ей не хватает занятий, и она стремится общаться с людьми. Когда она была юной, для нее было пыткой сидеть в четырех стенах… часы казались ей веками, а мать и бабушка… только подстегивали в ней желание бежать к людям.

Бабушка вновь горестно опустила голову.

– Я знаю: я согрешила и каюсь в этом. Я молюсь, чтобы жизнь повернулась вспять, но каждый день я просыпаюсь одинокой, и только Барт придает мне надежду. Я хочу у тебя что-то спросить, – шепотом проговорила она. – Ты любишь ее, как мужчина любит… свою жену?

Он отвернулся:

– Это тебя не касается.

– Но я догадываюсь. Я спрашивала Барта, но он не понял, что я имела в виду. Он сказал мне, что вы спите в одной спальне.

Разозленный, он сверкнул на нее глазами:

– И в одной постели! Теперь ты удовлетворена?

Он повернулся и решительно вышел.

Загадка на загадке. Проклятые загадки!

Почему мама ненавидит его мать? Почему они говорят о спальне и постели?

Я во весь дух побежал домой, не тратя времени на то, чтобы докладывать Джону Эймосу о разговоре. Маму я увидел сразу, но спрятался: она не увидела меня. Она как раз пыталась выползти из этой безобразной коляски. Как странно видеть ее такой же неуклюжей, как я сам, не владеющей своим телом. С трудом поднявшись, она стояла, дрожа с головы до ног. Лицо ее, которое я видел в зеркале, было бледно. Волосы обрамляли его, как золотая рама. Расплавленное золото, горячее, как пламя ада, как бегущая лава.

– Барт, это ты? – сказала она. – Отчего ты так странно на меня смотришь? Я не упаду, если ты думаешь об этом, не бойся. С каждым днем я чувствую себя все сильнее и лучше. Давай посидим и поговорим с тобой. Расскажи мне, что ты делаешь, когда я тебя не вижу. Куда ты ходишь? Научи меня играть в твои подражательные игры. Когда я была такая, как ты, я тоже всегда кому-нибудь подражала. Например, воображала, что я первая в мире балерина, знаменитая прима, и с тех пор это стало главным в моей жизни. Теперь я понимаю, что это не главное в жизни. Теперь я думаю, что самое главное в жизни – дать счастье тем, кого любишь. Барт, я хочу, чтобы ты был счастлив…

Я ненавидел ее за то, что она «соблазнила» моего отца и отняла его у бедной одинокой бабушки, которая ей приходилась свекровью! И это когда у нее был собственный муж – доктор Пол Шеффилд, брат Криса, но вовсе не мой отец. Взгляните только на ее лицо, как она старается загладить передо мной все свое невнимание ко мне в прошлом! Слишком поздно! Мне захотелось подбежать и ударить ее. Услышать, как захрустят все ее кости! Она была неверна всем своим мужьям. Но мне не положено говорить об этом. Ноги мои подогнулись, стали ватными, и все обвинения, воплотившиеся в крик ненависти, остались только в моем мозгу. Бесчестная, порочная женщина! Рано или поздно она вновь исчезнет из моей жизни с новым любовником, как это было с матерью Малькольма, как это делают все матери на свете.

Ну почему моя бабушка прямо не сказала мне, кто она такая? Отчего она скрывается? Разве ей не понятно, как мне нужна бабушка? Она тоже лгала мне об отце! Только Джон Эймос сказал правду.

– Барт, что с тобой?

Паника у нее на лице. Еще бы! Никогда она не говорила мне ничего, кроме лжи. Никому нельзя верить, кроме Джона Эймоса. Хотя он и выглядит как злой колдун, но он честный малый, он хочет, чтобы все в жизни тоже было честно.

– Барт, что случилось? Скажи мне, своей маме!

Я пристально посмотрел на нее. Увидел вновь этот сверкающий водопад волос, эти золотые сети, расставленные на мужчин. Чтобы заставить мужчин страдать. Это ее вина. Это ее грех. Она отняла моего отца у бабушки и «соблазнила» его.

– Барт, не надо ползать по полу. Встань и попробуй пользоваться ногами, ты не животное.

Я запрокинул голову и завыл. Выплеснул в этом вое всю свою ярость, всю ненависть. Бог был несправедлив, когда дал мне ее в матери! Бог был несправедлив, когда сжег заживо в огне моего отца. Надо что-то сделать. Так нельзя. Надо все изменить, чтобы было справедливо!

– Барт, умоляю, скажи мне, что случилось!

Она сделала несколько шагов, протянув ко мне руки, но я не смог бы перенести ее прикосновения ко мне. Нет, никогда больше, никогда!

– Я ненавижу тебя! – закричал я, вскочив на ноги и отпрянув. – Ты больше не сможешь ходить! Ты не прикоснешься ко мне. Ты упадешь и умрешь! Да, ты умрешь, ты сгоришь вместе с этим домом, вместе с Синди!

Я убежал – и бежал и бежал, пока у меня не закололо в боку и не закружилась голова.

Я упал возле стойла Эппла. Силы мои кончились. Здесь, в старом сене, я прятал дневник Малькольма. Я выудил его и стал читать. Он тоже ненавидел женщин, особенно красивых. И не замечал уродливых. Я поднял голову и уставился в пространство. Алисия. Красивое имя. Но почему он любил Алисию больше, чем Оливию? Может быть, оттого, что она шестнадцати лет вышла замуж за его старика-отца, которому было пятьдесят пять?

Алисия дала ему пощечину, когда Малькольм пытался поцеловать ее. Может быть, его отец целовал ее лучше?

Чем больше я читал дневник, тем больше убеждался, что Малькольм преуспел во всем, что он делал и что намечал, кроме женской любви к себе. Это только убедило меня в том, что, раз я так схож с Малькольмом, мне надо раз и навсегда оставить мысль о женщинах. Я вновь и вновь перечитывал его слова, чтобы самому стать таким же властным, беспощадным, как Малькольм.

Имена женщин начинаются с К. Отчего это? Отчего женщины так любят такие имена? Кэтрин, Коррина, Кэрри или, например, Кэнди – весь мир заполнен подобными именами. Как бы я хотел любить свою бабушку так, как прежде; но теперь, когда я столько узнал, я не могу любить ее так же. Она должна была все рассказать мне. Она оказалась такой же лицемерной, лживой женщиной, как они все. Точно так все и сбылось, как Джон Эймос предупреждал меня.

Я чувствовал запах Эппла. Мои уши слышали, как он поедает пищу; я чувствовал, как его холодный нос прикасается к моей руке, – и я заплакал. Я плакал так отчаянно, что мне захотелось сейчас же умереть, чтобы очутиться там, где Эппл. Но Эпплу там тоже не хватает меня. Он должен был показать… должен был показать, что страдает вместе со мной. А он будто нарочно радовался и был виноват передо мной. Он изменил мне: он позволял бабушке кормить себя. Он сам виноват. И Клевер тоже мертв. Задушен и засунут в дуплистый дуб.

Как же мне плохо.

Думая об этом, я настолько истощил свои силы, что заснул. Мне снился любящий меня Эппл. Я проснулся, когда уже почти стемнело. На меня, усмехаясь, смотрел Джон Эймос:

– Привет, Барт. Тебе одиноко в стойле Эппла?

Джон Эймос не заметил, что у него на усах повис клок сена.

– Джон Эймос, как Малькольм сколотил свое состояние? – спросил я, скорее чтобы посмотреть, упадет ли сено с его усов, когда он заговорит.

– Он был умнее тех, кто хотел помешать ему.

– Помешать в чем?

– Помешать получить то, что он хотел.

Сено не падало.

– А что он хотел?

– Все. Все, что еще не было его собственностью. А чтобы приобрести то, что не принадлежит тебе, надо быть беспощадным и целеустремленным.

– Что значит быть беспощадным?

– Сделать все, что возможно, чтобы заполучить то, что хочешь.

– Сделать все?

– Все, – повторил он. – И никогда не жалей тех, кто стоит на твоем пути, попирай их ногами без сомнения. – Он пристально взглянул мне в глаза. – Даже если это члены твоей семьи. Потому что и они так же поступят с тобой, если ты встанешь у них на пути. – Тут он хитро улыбнулся. – Ты ведь догадываешься, что рано или поздно твой доктор понемножечку, так что ты и не заметишь, возьмет над тобой полную власть и упечет тебя в больницу. Вот что готовят твои родители: хотят избавиться от мальчика, с которым слишком много проблем.

Детские слезы обиды выступили у меня на глазах.

– Никогда не показывай своей слабости слезами – это дело женщин, – жестко прищурился на меня Джон Эймос. – Будь тверд, как твой дед, Малькольм. Ты унаследовал много его генов. Если ты и дальше пойдешь по этому пути, то вскоре станешь таким же властелином, как Малькольм.

* * *

– Где ты шлялся, Барт? – напала на меня Эмма, едва я появился. Взгляд ее постоянно был брезгливым, даже когда я только что вымылся. – В жизни не видела мальчишку, способного запачкаться быстрее. Взгляни на свою рубашку, на свои штаны, а руки, а лицо! Поросенок, вот ты кто. Что ты там делаешь: купаешься в грязевых ваннах?

Не отвечая, я прошел через холл в ванную. Мама взглянула на меня через дверь, когда я проходил. Она сидела за столом.

– Барт, я искала тебя. Ты исчез на несколько часов.

Это мое дело, а не твое.

– Барт! Отвечай же.

– Я гулял.

– Я знаю. Где?

– Возле ограды.

– Что ты там делал?

– Копал.

– Что копал?

– Червей.

– Зачем они тебе?

– Для рыбалки.

Она вздохнула:

– Уже поздно, и я против того, чтобы ты ходил на рыбалку один. Попроси отца, может быть, он возьмет тебя на рыбалку в субботу.

– Он не возьмет.

– Почему ты так уверен?

– Потому что ему всегда некогда.

– У него будет время.

– Нет. У него никогда не будет времени.

Она снова вздохнула:

– Барт, послушай. Он доктор, и у него много пациентов. Они все – больные люди. Ты бы ведь не хотел, чтобы они страдали?

А мне какое дело? Лучше пойду рыбачить. Слишком много в этом мире людей, особенно женщин. Я сорвался с места и подбежал к ней, зарывшись лицом в ее колени.

– Мама, пожалуйста, выздоравливай поскорее! Я с тобой пойду на рыбалку! Теперь у тебя нет танцев и репетиций, и ты можешь делать все, на что у папы никогда нет времени! Ты теперь сможешь проводить со мной все время, что проводила с Джори в танцах. Мама, мама, прости меня за все, что я сказал тебе! – Я рыдал у нее на коленях. – Я не могу ненавидеть тебя! Я не хочу, чтобы ты упала и умерла! Просто иногда я становлюсь злым и не могу остановиться. Мама, пожалуйста, прости меня и забудь все, что я сказал.

Ее руки, гладившие мои волосы, были мягкими и успокаивали. Но на мои непокорные волосы не действовали ни щетки, ни лаки, так могли ли их пригладить ее руки? Я глубже уткнулся лицом, воображая, как посмеялся бы надо мной Джон Эймос, если бы увидел это, хотя я сказал ему, что отвечу матери, когда приду домой, и он улыбнулся, довольный тем, что я так похож на Малькольма.

Он бы сказал мне сейчас:

«Ты не должен поступать так. Не надо открывать никому свою душу. Если бы ты был умным малым, ты бы дал ей понять, что у тебя своя жизнь, у нее – своя. А теперь она найдет способ сбить тебя с твоей цели. А наша цель – спасти ее от искушения дьявола, не так ли?»

Я поднял голову, чтобы взглянуть в ее прекрасное лицо, и слезы потекли по моему лицу от мысли, что она живет во лжи. Она сменила трех мужей. Джон Эймос сказал мне, что я способствую ее греху, не заботясь о том, грешно или праведно живет моя мать. Я заставлю ее жить праведно. Я заставлю ее оставить всех мужчин, кроме меня.

Чтобы выиграть, я должен разыграть все карты, и прямо сейчас, а потом выложить по одному всех тузов. Так учил меня Джон Эймос. Обыграй ее, обыграй папу, заставь их убедиться, что не сошел с ума. Но я все перепутал. Я не сошел с ума, я просто подражаю Малькольму.

– О чем ты задумался, Барт? – спросила она, все еще гладя мои волосы.

– У меня нет друзей. Нет ничего, кроме моих фантазий. Ничего, кроме плохой наследственности из-за инбридинга. Это все очень плохо. Вы с папой не заслужили права иметь детей. Вы не заслужили ничего, кроме того ада, который вы сами для себя создали!

Она застыла на месте, а я ушел. Я рад, что причинил ей боль, какую она всю жизнь причиняет мне. Но отчего я не чувствую счастья? Отчего я не засмеялся от радости, а побежал в свою комнату, бросился на постель и заплакал?

Потом я вспомнил, что Малькольм никогда ни в ком не нуждался. Он был уверен в себе. Он никогда не сомневался, принимая решения, даже неверные, потому что знал, как сделать их верными.

Я нахмурил брови, расправил плечи, поднялся и проскользнул в холл. Я был Малькольм.

В холле я увидел Джори, танцующего с Мелоди, и пошел к маме, чтобы сказать ей об этом.

– Останови это безобразие! – с порога закричал я. – Я застал их в прелюбодеянии – они целуются, они сделают ребенка!

Мамины летящие руки на секунду застыли над машинкой. Затем она улыбнулась:

– Барт, для того чтобы сделать ребенка, недостаточно обниматься и целоваться. Джори – джентльмен и не позволит себе воспользоваться слабостью невинной и неопытной девушки, а Мелоди слишком благовоспитанна и умна и сумеет вовремя сказать «стоп».

Ей не было до этого никакого дела. Все, о чем она пеклась, – это проклятая книга, которую она пишет. И теперь, даже теперь, когда у нее нет танцев, у нее нет времени для меня. Она всегда найдет что-нибудь интереснее, чем поиграть со мной. Я сжал кулаки и что есть силы саданул в дверь. Ну ничего, настанет время, когда я буду здесь полновластным хозяином и она у меня пикнуть не посмеет. Она тогда пожалеет, она поймет, на что стоило тратить время раньше. Тогда, когда она была балетмейстером, она была лучшей матерью. По крайней мере, тогда она находила минутку для меня. А теперь она только и делает, что пишет, пишет, пишет. Горы, горы белой бумаги.

И вот она снова зарядила машинку и отвернулась от меня. Как будто задалась целью расстрелять из своей машинки весь мир. Она даже не заметила, что я взял ящик, наполненный перепечатанными листами, и стала класть вынутые из машинки листы в новый ящик.

Джону Эймосу будет интересно, что она там пишет. Но прежде я прочитаю это сам. Даже пользуясь поминутно словарем, я не совсем понимал самые трудные и длинные слова из тех, которыми она пользовалась. «Соответствующий»… я ведь не знал, что это слово значит. Я подумаю.

– Спокойной ночи, мама.

Она и не услышала. Стала строчить дальше, будто меня рядом не было.

Никто не мог оставаться независимым от Малькольма. Никто не смел не обращать на него внимания. Когда он произносил слово, люди бросались исполнять его волю. Я буду таким, как Малькольм.

* * *

Неделей позже я подслушивал, о чем говорят мама и Джори. Они были в комнате для репетиций, и Джори в это время помогал ей опереться на больную ногу. Он успокаивал ее:

– Не думай о том, что можешь упасть. Я тебя страхую и поймаю, как только ты оступишься. Ни о чем не беспокойся, мама, и вот увидишь, очень скоро ты опять будешь ходить.

Ходила она с огромным трудом. Каждый шаг причинял ей резкую боль. Джори обнимал ее за талию, чтобы она даже не покачнулась, и с его помощью мама дошла до конца балетной стойки. Изнеможенная, она дождалась, когда он подкатит ей инвалидное кресло, и села в него.

– Мама, ты сильнее с каждым днем.

– Но так долго ждать, пока я начну ходить.

– Ты слишком много сидишь и пишешь. Вспомни, что сказал твой врач: чаще вставать на ноги, меньше сидеть.

Она кивнула:

– А кто это звонил? Почему не позвали к телефону меня?

С торжествующей улыбкой на лице Джори объяснил:

– Это бабушка Мариша. Я написал ей о том, что с тобой случилось, и она прилетит к нам на запад, чтобы заменить тебя в балетной школе. Правда, это замечательно, мама?

Но мамино лицо не отразило радости. Что касается меня, я всегда ненавидел эту старую ведьму – бабушку Джори!

– Ты должен был предупредить меня, Джори.

– Я хотел сделать тебе сюрприз, мама. Я бы не сказал этого тебе сегодня, но, конечно, предупредил бы заранее. Я знаю, что тебе захочется приготовиться, выглядеть получше, прибраться в доме…

Она взглянула на него очень странно:

– Другими словами, я выгляжу не лучшим образом, а в доме беспорядок?

Джори улыбнулся той своей чарующей улыбкой, которую я особенно ненавидел:

– Мама, ты же знаешь, что ты всегда хороша, но сейчас ты чересчур худа и бледна. Ты должна больше есть и чаще выходить из дому. Кроме того, великие произведения не пишутся за несколько недель.

В тот же день во дворе я спрятался в свое потайное местечко, чтобы шпионить за мамой и Джори, пока они по очереди качали в гамаке ненавистную Синди. Мне никогда не доверяли качать Синди. Мне вообще ничего не доверяли. Помешательство ведь не исчезает, так почему бы не оставить меня в покое?

– Джори, для меня временами мучение слышать, как ты репетируешь в балетной комнате, и не иметь возможности самой выразить в танце свои эмоции. Каждый раз, как слышу увертюру, я вся внутренне сжимаюсь. Я рвусь танцевать, и тогда моя книга идет совсем туго. Но моя книга – единственное, что спасает меня, а Барт осуждает мой писательский труд так же, как и танцы когда-то. Я уже отчаялась заслужить чем-нибудь его оправдание.

– Брось думать об этом, мама, – сказал Джори; его синие глаза были грустны и полны беспокойства. – Он просто маленький мальчик, который сам не знает, чего хочет. У него помутнение рассудка.

Это не у меня помутнение рассудка. Это у них помутнение, раз они полагают танцы и глупые сказки наиболее важным в жизни. А все другие, непомешанные, понимают, что могущественнее всего в жизни – деньги.

– Джори, я даю Барту столько, сколько могу. Я желаю показать, что люблю его, а он убегает. Он то убегает от меня, то бежит ко мне, бросается в мои объятия и рыдает. Психиатр говорит, что он разрывается между ненавистью и любовью ко мне. Но одно я могу сказать с определенностью: такое его поведение не способствует моему выздоровлению.

Ну хватит. Наслушался. Пора прокрасться в ее комнату и взять кое-что из вновь напечатанного. У меня в шкафу припрятаны те листы, что я дал прочесть Джону Эймосу и он уже вернул. Я положу прежние страницы ей в ящик, а новые возьму.

Я уселся в своей маленькой зеленой пещере, сделанной из кустарника, и начал читать. Глупая Синди смеялась и визжала, а двое ее добровольных рабов подбрасывали ее в воздух. Если бы мне хоть раз доверили покачать ее! Я бы подбросил ее так, чтобы она приземлилась только на соседнем участке, где каменный бассейн как раз стоит все время пустой.

Писала мама интересно, это надо признать. Одна из глав называлась: «Путь к богатству». Правда ли, что эта девушка и есть моя мать? Правда ли, что всех детей в ее семье: ее, двух братьев и сестру – запирали вместе в одной спальне?

Я читал, пока не наступил вечер и не спустился туман. Потом я встал и пошел домой, думая о другом заголовке в ее книге: «Чердак». Чердак – чудесное место для хранения тайн. Я думал об этом, а сам глядел, как мама целует вернувшегося отца, шутит с ним, спрашивает, не нашел ли он еще замену ей – молоденькую сестричку лет двадцати. Он обиделся:

– Я бы не хотел, чтобы над моей преданностью подтрунивали. Кэти, не провоцируй меня своими глупыми шутками. Я люблю тебя со страстью, которую, наверное, можно назвать глупой.

– Глупой?

– Конечно, ведь ты не отвечаешь мне тем же! Ты нужна мне, Кэти. Не стоит возрождать к жизни эту историю.

– Я не понимаю.

– Ты понимаешь! Наше прошлое понемногу оживает и обретает прежние очертания. Да-да, по мере того, как ты пишешь о нем в своей книге. Я иногда подглядываю за тобой и вижу твое лицо, вижу, как по нему бегут слезы и капают на страницы. Я слышу, как ты смеешься и говоришь вслух, вспоминая Кори или Кэрри. Ты не просто пишешь, Кэти, ты оживляешь прошлое.

Она опустила голову, распущенные волосы упали ей на лицо.

– Да, все это правда. Я сижу за столом и вновь проживаю свою жизнь. Я снова вижу сумрак чердака, его пыльное пространство; я слышу оглушительную тишину, более страшную для меня, чем гром. И тогда одиночество, хорошо мне знакомое по тем годам, вновь накрывает меня с головой; я с изумлением гляжу по сторонам, пугаясь того, что шторы на окнах не опущены, ожидая, что вот-вот придет бабушка, поймает нас на том, что мы раскрыли окна, и накажет. Иногда я с удивлением гляжу на Барта, стоящего в дверях и наблюдающего за мной. Бывает, я думаю, что это Кори, но никак не могу увязать облик Кори с черными волосами и карими глазами Барта. А иногда я смотрю на Синди и удивляюсь, отчего она такая маленькая, думая в это время о Кори с черными волосами, и сама смущаюсь, что путаю прошлое с настоящим.

– Кэти, – сказал папа встревоженно. – Кэти, тебе надо покончить с этим.

Да, да, папа… заставь ее покончить со всем этим!

Она всхлипнула и упала ему на руки. Он крепко прижал ее к своей груди, шепча ей неслышно на ухо какие-то ласковые слова. Они стояли, обнявшись, как настоящие любовники. Как те парочки, за которыми я подглядывал иногда недалеко от бабушкиного дома – на «тропинке любовников».

– Ты не можешь подождать с книгой до тех пор, пока дети не подрастут и не обзаведутся семьями?

– Я не могу! – В ее голосе слышалось страдание. – История моей жизни кричит во мне, я хочу, чтобы люди знали о материнском преступлении. Интуиция подсказывает мне, что только тогда, когда книга будет продана издателю и выпущена, – только тогда я наконец буду свободна от ненависти к матери, которая меня душит!

Папа ничего не сказал. Он держал ее на руках, укачивал, как ребенка, и голубые глаза его, устремленные куда-то в пространство, выражали муку.

Я тихо отошел, чтобы поиграть в саду. Приезжает бабушка Джори, эта старая ведьма. Не желаю снова ее видеть. Мама тоже ее не любит, это заметно по тому, какой она становится напряженной и осторожной в ее присутствии, будто боится, что острый язык ее выдаст.

– Барт, милый, – позвала из-за толстой белой стены моя родная бабушка, – я ждала тебя целый день. Когда ты не приходишь, я беспокоюсь и чувствую себя несчастной. Милый, не сиди, надувшись, в одиночестве. Вспомни, что у тебя есть я, и я сделаю все на свете, лишь бы ты был счастлив.

Я побежал что было духу к стене. Я залез на дерево, а с другой стороны стены была приставлена лестница, всегда меня ожидающая здесь. С этой же самой лестницы бабушка подглядывала за нами.

– Я всегда буду оставлять эту лестницу здесь, – прошептала она, покрывая все мое лицо поцелуями. Слава богу, она перед этим сняла с лица вуаль. – Не вздумай прыгать со стены, я не хочу, чтобы ты упал и поранился. Я так тебя люблю, Барт. Я гляжу на тебя и думаю о том, как горд был бы тобою твой отец. Такой красивый, умный сын!

Красивый? Умный? Вот это фокус… я не считал себя ни тем ни другим. Но было приятно это слышать. Она вселила в меня надежду, что я не хуже Джори, а может быть, и так же талантлив. Вот это настоящая бабушка! Такая, какая мне нужна. Такая, которая будет любить меня, только меня одного, и никого больше. Может, Джон Эймос все наврал про нее.

Снова я сидел у нее на коленях и позволял кормить себя с ложечки мороженым. Она дала мне печенье, кусок шоколадного пирога и стакан молока. С набитым желудком я чувствовал себя гораздо приятнее. Я снова устроился у нее на коленях и откинул голову на ее мягкую грудь. От нее пахло лавандой.

– …Коррина любила лаванду, – бормотал я, засыпая с засунутым в рот пальцем. – Спой мне песню: никто никогда не пел мне колыбельной, как мама поет Синди на ночь…

– «Спи, мой мальчик…»

Она тихо пела, а мне снилось, что мне всего два года и что я сижу точно так же на маминых коленях… давным-давно… давным-давно это было… я помню… и она так же поет мне песню.

– Просыпайся, милый, – проговорила бабушка, проводя рукавом платья по моему лицу. – Пора домой. Родители будут беспокоиться, а они и так намучились, не стоит заставлять их страдать из-за тебя.

Из-за угла показалась фигура Джона Эймоса. Он подслушивал! В его водянистых голубых глазах сверкнула опасная усмешка. Он не любит бабушку, моих родителей, не любит Джори и Синди. Он не любит никого, кроме меня и Малькольма Фоксворта.

– Бабушка, – прошептал я так, чтобы ему не было видно движение моих губ, – бабушка, никогда не говори при Джоне Эймосе, что жалеешь моих родителей. Вчера он сказал, что они не заслуживают сочувствия.

Я почувствовал, как она вздрогнула. Я не сказал ей, что Джон стоял рядом.

– А что это значит – сочувствие?

Она вздохнула и крепче обняла меня.

– Это такое чувство, когда ты понимаешь страдания других. Когда ты хочешь помочь, но не можешь ничего сделать.

– Тогда что же хорошего в сочувствии?

– Ничего особо хорошего в конкретном смысле. Просто хорошо, когда видишь, что ты еще человек и можешь сострадать. А лучше всего, когда сочувствие заставляет человека действовать и решать проблемы.

Когда я крался домой в вечерних сумерках, Джон Эймос прошептал:

– Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Запомни это, Барт.

Он мрачно вернул мне страницы маминого манускрипта:

– Положи это точно в то место, откуда взял. Не запачкай. А когда она напишет еще, принеси, и тогда ты сможешь наконец решить все свои проблемы. Ее книга сама подскажет тебе как. Разве ты не понимаешь: она поэтому и пишет ее.

 

Со времен Евы

Итак, она приезжает. Приезжает из Грингленна, Южная Каролина, где могил, как травы в поле. И каждый день, возвращаясь домой, я буду видеть, что она уже там. Ее злые глазки на безобразном лице будут разглядывать меня.

Моя собственная бабушка в тысячу раз лучше. Тем более я уже несколько раз видел ее без вуали. Она даже слегка подкрашивалась, чтобы мне было приятно, и мне очень понравилось, в самом деле. Иногда она даже одевалась красиво, но только для меня, чтобы не видел Джон Эймос. Только для меня она хотела быть красивой. А для Джона она была, как всегда, вся в черном, с вуалью на лице.

– Барт, прошу тебя, не проводи с Джоном слишком много времени.

Джон много раз предупреждал меня, что ей это не понравится.

– Нет, мэм. У нас с Джоном ничего общего.

– Я рада. Потому что он злой человек – холодный и бессердечный.

– Да, мэм. Он не любит женщин.

– Что, он говорил тебе об этом?

– Ага. Говорил, что любит одиночество. Еще, что вы обращаетесь с ним как с грязью и не разговариваете целыми днями.

– Ну и оставь его в покое. Приходи ко мне, а его избегай. Ты – это все, что у меня осталось.

Она указала мне на место на софе рядом с собой. Теперь я знал, что, когда Джон уезжает в город, она пересаживается на удобную мягкую мебель. Он часто ездил в город.

– А что он делает в Сан-Франциско? – спросил я.

Нахмурясь, она притянула меня к себе, прижав к шелковому розовому платью:

– Джон старик, но у него аппетит на удовольствия.

– А что он любит поесть? – заинтригованный, спросил я, потому что знал, что, кроме мусса, желе и размоченного в молоке хлеба, Джон, как правило, ничего не ел. Его искусственные зубы не могли сжевать даже курицу, не говоря уж о мясе.

Она усмехнулась и поцеловала мои волосы:

– Расскажи лучше, как дела у твоей мамы. Она стала ходить лучше?

Хитрая, свернула на другую тему. Не хочет говорить мне о том, что ест Джон. Ну что ж, я сделаю вид, что не заметил.

– Поправляется понемногу, как она обычно говорит папе. Но теперь совсем другое дело. Когда папы нет, она ходит с тростью, но папе она об этом не велела говорить.

– Почему?

– Не знаю. Она только играет с Синди или пишет. Вот и все, что она делает! Эта книга для нее – то же самое, что танцы, так что иногда она ничего не слышит из-за нее и вся озабочена.

– Как я надеялась, – проговорила бабушка еле слышно, – что она ее бросит…

Да, я тоже надеялся. Но похоже, что зря.

– Совсем скоро приедет бабушка Джори! Я, наверное, сбегу из дома, если она остановится у нас.

И снова она огорченно вздохнула, но ничего не сказала.

– Ба, я не люблю ее. Я люблю тебя.

Ближе к полудню я пошел домой, переполненный мороженым и печеньем. (Я и в самом деле начинал ненавидеть сладкое.) Мама перед балетной стойкой делала упражнения. Там было длинное зеркало, и мне надо было исхитриться так проскользнуть позади кресла, чтобы остаться незамеченным.

– Барт, это ты там прячешься за креслом?

– Нет, мэм, это Генри Ли Джонс…

– В самом деле? А я как раз его ищу. Я рада, что он наконец нашелся… я давно его ищу.

Я захихикал. Это была наша с мамой давнишняя игра. Еще когда я был совсем маленьким.

– Мама, пойдем сегодня на рыбалку?

– Прости, но у меня на сегодня все распланировано. Может быть, завтра…

Завтра. Ну конечно, всегда завтра.

Я спрятался в темном углу и вообразил себя таким маленьким и незаметным, что никто не сможет найти меня. Иногда, следуя украдкой за мамой, передвигающейся по комнатам в коляске, я шел сгорбившись, на цыпочках, как Малькольм. Так мне рассказывал о нем Джон Эймос, который знал его в расцвете его силы и власти. Я разглядывал ее. Я отгадывал ее. По утрам, среди дня, вечером – я все решал и решал загадку, на самом ли деле она такая порочная, как о ней говорит Джон Эймос.

– Барт! – Джори всегда находил меня, куда бы я ни спрятался. – Что ты делаешь? Когда-то мы с тобой вроде неплохо ладили. Веселились. Ты, бывало, рассказывал мне что-то. Теперь ты ни с кем не разговариваешь.

И не буду. Я разговариваю только с бабушкой и Джоном. Я научился так же язвительно улыбаться, как Джон, так же кривить губы в усмешке, наблюдая за мамой, ставшей такой же неуклюжей, как и я.

Не дождавшись ответа, Джори оставил меня, а я не знал, чем еще заняться, кроме как изображать Малькольма. Неужели мама и вправду порочная женщина? Как мне теперь разговаривать с Джори, если я узнал, что мама мне лгала про моего отца? Ведь Джори никогда не поверит. Он до сих пор думает, что мой отец – доктор Пол.

За обедом мама с папой перекидывались глупыми шуточками, смеялись, и Джори вместе с ними, а я сидел и глядел на желтую скатерть. Отчего по воле папы эта скатерть появляется на столе раз в неделю? Отчего он повторяет маме, что ей надо научиться забывать и прощать?

– Мама, – заговорил вдруг Джори, – у нас с Мелоди сегодня памятная дата. Я веду ее в кино, а потом в суперклуб, конечно без крепких напитков. Как ты думаешь, можно будет поцеловать ее на прощание?

– Очень насущный вопрос, – засмеялась мама, а я глубже вжался в свой угол. – Конечно, поцелуй ее на прощание и не забудь сказать ей, что вечер прошел для тебя превосходно и ты благодарен ей… вот, пожалуй, и все.

– Да, мама, – насмешливо улыбаясь, ответил он. – Я выучил твой урок наизусть. Мелоди – милая, нежная, невинная девушка, которую непозволительно оскорбить, воспользовавшись ее доверием, так что придется мне ее оскорбить тем, что не воспользуюсь ее доверием.

Она состроила ему гримасу, но он отразил ее улыбкой.

– Как там наша книга? – пропел он, выбегая из-за стола, чтобы помечтать в своей комнате над портретом Мелоди, который всегда стоял у него на ночном столике.

Глупо спрашивать. Она только и может говорить что о своей книге, книга не дает ей спать; и папа жалуется, что она просыпается среди ночи, озаренная новыми мыслями, и пишет ночи напролет. Что касается меня, я жду не дождусь ее новых страниц. Иногда мне казалось, что это не могло случиться с ней самой, что она все сочиняет. Что она изображает кого-то, как я – Малькольма.

– Джори, – спросила она вдогонку, – ты не трогал мою рукопись? Я не могу найти некоторые главы.

– Что ты, мама, ты ведь знаешь, что я не стану читать без твоего разрешения, а я его не получал.

– Когда-нибудь, когда ты станешь мужчиной, – рассмеялась мама, – я буду настаивать, чтобы ты прочитал мою книгу. Или – книги. Она все возрастает в объеме, и вскоре, я полагаю, материала хватит на две книги.

– А откуда ты черпаешь идеи? – спросил Джори.

Наклонившись, она достала откуда-то старую потрепанную книгу:

– Из этой книги и из своей памяти. – Она быстро перелистала страницы. – Взгляните, как крупно я писала, когда мне было двенадцать. С возрастом почерк у меня стал мельче и отчетливее.

Внезапно Джори выхватил книгу из ее рук и отошел к окну, успев прочитать несколько строк, прежде чем она отобрала у него книгу.

– Ты делала ошибки в правописании, мама, – усмехнулся он.

Как я ненавидел их духовную связь, столь очевидную! Они были как двое приятелей, а вовсе не как мать с сыном. Я ненавидел это бумагомарание, а потом перепечатывание начисто. Ненавидел все эти ее любовно подобранные ручки, карандаши, ножички, новые книги, которые она всегда покупала.

У меня не было другой матери! У меня не было отца. Никогда. Никогда не было настоящего отца. Никого, даже любимого животного.

* * *

Лето подходило к концу, взрослело, как и я. Кости мои были хрупкими и старыми, а ум – мудрым и циничным. Со мной происходило то же, что и с Малькольмом. Как он писал в своем дневнике, ничто теперь не казалось таким, каким бывало прежде, и никакая любимая игрушка уже не радовала, лишь приносила разочарование. Даже особняк моей бабушки стал мне казаться маленьким и нисколько не загадочным.

В бывшем стойле Эппла, в моем заветном месте для чтения, я обычно лежал на сене и пытался прочесть те десять страниц, что Джон Эймос предписывал мне ежедневно. Иногда я прятал книгу в сене, иногда носил ее под рубашкой. Я начал читать, найдя нужную страницу благодаря взятой у мамы кожаной закладке:

«Я ясно помню тот день, когда в свои двадцать восемь лет я вернулся домой и обнаружил, что овдовевший мой отец наконец женился. Я в изумлении глядел на его юную жену, которой, как я вскоре выяснил, было лишь шестнадцать. У меня не было ни тени сомнения, что такая юная и прекрасная девушка вышла замуж за него лишь из-за денег.

Моя собственная жена, Оливия, никогда не была красивой, но в те времена, когда я женился на ней, она казалась мне привлекательной во многих отношениях. К тому же ее отец был очень богат. Когда же она родила мне двух сыновей, в ней не осталось более никакой привлекательности для меня. В сравнении с Алисией она была так скучна и бесцветна… А Алисия была моей мачехой».

Я уже читал прежде эту любовную чепуху. Черт возьми, я перепутал страницы! Но обычно я перескакивал со страницы на страницу, читая то тут, то там, особенно когда наступали щекотливые описания с поцелуями. У Малькольма часто случались такие описания. Странно, что, настолько ненавидя женщин, он хотел целовать их.

Вот, кажется, я нашел потерянную страницу.

«…Алисия родила своего первенца. Я страстно надеялся, что это будет девочка, но родился сын, еще один сын моего отца, с кем мне придется делиться наследством. Я помню, как ненавидел и ее, и ее сына, которого она нежно прижимала к себе, а я стоял и глядел на них в бессилии.

Она улыбнулась мне невинной улыбкой, такая гордая своим материнством, а я сказал ей ласково, подражая отцу:

– Моя дорогая мачеха, твой сын не доживет до отцовского наследства, потому что я не допущу этого.

Как я возненавидел ее, когда она спокойно и уверенно ответила мне:

– Мне не нужны деньги твоего отца, Малькольм. Мой сын тоже не возьмет их. Мой сын не станет пользоваться деньгами, нажитыми другими мужчинами; он станет мужчиной и сам заработает их. Я научу своего сына истинным ценностям жизни – тем, о которых ты и не ведаешь.

Я готов был ударить ее по этому прекрасному, умному лицу…»

Странно, о каких таких ценностях она говорила? Какие еще бывают ценности, кроме денег, – цены на недвижимость?

Я вновь вернулся к дневнику. Малькольм перепрыгнул через пятнадцать лет и писал о своей дочери:

«…Моя дочь Коррина с возрастом становится все больше и больше похожа на мою мать, которая бросила меня, когда мне было пять лет. Я наблюдаю, как она меняется, превращается в женщину, и я часто смотрю на ее молодую, едва наметившуюся грудь, которой суждено однажды соблазнить какого-нибудь мужчину. Однажды она заметила мой взгляд и вспыхнула. Мне это понравилось: по крайней мере, она скромна.

– Коррина, – сказал я, – поклянись мне, что ты не выйдешь замуж и не оставишь своего отца доживать в старости и немощи. Поклянись, что никогда не оставишь меня.

Она так побледнела, будто боялась, что я запру ее опять на чердаке, если она откажет мне в моей простой просьбе.

– Коррина, я оставлю тебе все мое состояние, все до последнего цента, если ты пообещаешь.

– Но, отец, – проговорила она, склоняя голову и чуть не плача, – я хочу выйти замуж и иметь детей.

Она клялась, что любит меня, но по ее глазам я видел, что она оставит меня при первой же возможности.

Я же всю жизнь следил, чтобы в ее жизни не появлялись мужчины: она посещала школу для девочек, строгую религиозную школу, не допускавшую никаких вольностей…»

Я закрыл книгу и пошел домой. По дороге я думал о том, что не стоило Малькольму жениться и заводить детей, но, подумав еще немного, я понял, что тогда у меня не было бы бабушки. И хотя она лгала мне и предала меня, мне хотелось любить ее и верить ей вновь.

На другой день я лежал на сене и читал о Малькольме, которому уже было за пятьдесят. Теперь он редко делал записи в своем дневнике.

«…Происходит что-то возмутительное и постыдное между моим младшим сводным братом и моей дочерью. Я шпионил за ними, надеясь поймать их в момент объятия или хотя бы переглядывания, но они оба слишком осторожны. Оливия твердит мне, что мои подозрения беспочвенны, что Коррина не может иметь таких чувств к своему родственнику, сводному дяде, но Оливия тоже женщина, и ей свойственны все грехи их лицемерного женского пола. Будь проклят день, когда я поддался на ее уговоры взять этого мальчика в наш дом. Это была ошибка, наверное, самая крупная ошибка в моей жизни…»

Значит, и Малькольм ошибался, но только в отношении людей, которые были членами его семьи. Не понимаю, почему он так не хотел, чтобы его сыновья были музыкантами? Или чтобы его дочь вышла замуж? Если бы я был на его месте, я был бы рад избавиться от нее, как теперь я хотел и молился, чтобы Синди куда-нибудь исчезла.

Я зарыл дневник Малькольма в сено и направился к бабушкиному дому, досадуя на Малькольма за то, что он не пишет о власти – и как заполучить ее; о деньгах – и как добыть их; о влиянии на людей – и как заставить их подчиняться. Получалось, что он писал лишь о том, как он страдал от своих сыновей, своей жены и дочери, не говоря уже о сводном брате, который влюбился в Коррину и нарушил всю его жизнь.

– Здравствуй, мой милый! – воскликнула бабушка, когда я проковылял в ее гостиную. – Где это ты был? Как мама?

– Плохо, – отрезал я. – Врачи говорят, что она никогда больше не сможет танцевать.

– Ах, – вздохнула она, – как ужасно. Так жаль.

– А я рад, – сказал я. – Теперь они с папой не станут танцевать дни напролет в гостиной, как раньше, не пуская нас туда.

Бабушка явно опечалилась. Отчего бы это?

– Бабушка, моя мама не хотит знать тебя.

– Надо говорить правильно, Барт, – поправила бабушка, украдкой смахивая слезы. – Надо было сказать: не хочет знать тебя, но как ты можешь судить об этом, если она даже не знает, что я живу здесь?

– Иногда мне кажется, ты ее любишь.

– Мне так жаль, что я больше не увижу ее на сцене. Она всегда была такой легкой и грациозной, что казалась частью музыки. Твоя мама была рождена для балета, Барт. Я представляю, насколько пустой и потерянной кажется ей жизнь.

– Вовсе нет, – быстро ответил я. – Она вцепилась в пишущую машинку и целый день да еще полночи работает над своей книгой, и это все, что ей нужно. А когда идет дождь, они с папой целыми днями лежат в постели и говорят о каком-то доме высоко в горах, о какой-то страшной старой бабке, которая все время носит серую одежду, а я тогда прячусь в туалете, подслушиваю и представляю себе, что это какая-то страшная сказка.

Бабушка была потрясена.

– Ты шпионишь за своими родителями, Барт? Это плохо. Взрослым нужно побыть одним, да и всем нужно иногда быть в одиночестве.

Мне было отчего-то приятно высказать ей, что я знаю все, даже про нее саму.

Она долго смотрела на меня своими голубыми глазами, а потом улыбнулась:

– Ты дразнишь меня, правда? Я думаю, что все-таки ты более воспитанный мальчик, чем хочешь казаться. Барт, запомни: если ты хочешь, чтобы люди любили и уважали тебя, ты должен обращаться с ними так, как хотел бы, чтобы обращались с тобой. Ты хотел бы, чтобы я шпионила за тобой?

– Нет! – возмутился я.

На следующий день был визит к этому ненавистному доктору, который заставлял меня ложиться на живот с закрытыми глазами, садился за моей спиной и задавал свои тупые вопросы:

– Ты сегодня Барт Шеффилд или Малькольм?

Не буду отвечать.

– Как звучит второе имя Малькольма?

Не твое дело.

– Что ты ощущаешь при мысли, что теперь твоя мама не будет танцевать в балете?

– Я рад.

Это его удивило. Он стал писать что-то в блокноте; когда я обернулся, чтобы подсмотреть за ним, я увидел, что его лицо покраснело от возбуждения. Я решил подкинуть ему еще какую-нибудь мысль.

– Мне бы еще хотелось, чтобы Джори упал тоже и сломал обе коленки, тогда я буду быстрее, ловчее, чем он, все буду делать лучше, чем он. И когда я буду приходить куда-нибудь, все будут смотреть на меня, а не на Джори.

Он ждал, чтобы я сказал еще что-нибудь. Не дождавшись, мягко сказал:

– Я понял тебя, Барт. Я понял твой страх: ты не так любим своими родителями, как Джори.

Ярость обуяла меня.

– Нет! – заорал я. – Она любит меня! Она любит меня больше! Но я не могу танцевать! Это все танцы! Это они заставляют ее смеяться с Джори и хмуриться, глядя на меня! Раньше я хотел вырасти и стать врачом, но больше не хочу. Потому что мой родной отец, оказывается, не был врачом. Они все врали. Он был адвокатом.

– Откуда ты это узнал? – спросил он.

Не стану отвечать. Не его дело. Это сказал Джон Эймос. И бабушка говорила папе, я слышал. А юристы еще умнее и интереснее. Я тоже буду таким. У танцоров хорошие лишь ноги, а не мозги.

– Может быть, ты хочешь сказать мне еще что-нибудь, Барт?

– Да! – Я вскочил с кушетки и схватил со стола его нож для разрезания бумаги. – Прошлой ночью, когда светила луна, мне показалось, что она зовет меня. Я открыл окно и хотел завыть. Потом мне захотелось крови. Да, мне захотелось попробовать вкус крови. Я побежал как сумасшедший через лес наверх, в гору, и бежал, пока не увидел прекрасную женщину с длинными-предлинными золотыми волосами, которая появилась прямо из темноты.

– И что ты сделал дальше? – спросил врач, когда я замолчал.

– Убил ее и съел.

Он снова пустился что-то записывать, а я сгреб ладонью со стола горсть леденцов, которые он держал для маленьких пациентов. Подумав, я взял еще несколько, вспомнив о бабушке, – может, она захочет.

Приехав домой, я поспешил к стойлу Эппла и раскрыл дневник Малькольма. Мне надо было срочно найти одно место. Я хотел узнать, что его влекло к женщинам, которых он презирал.

«…И снова был листопад, и деревья стояли в своей ослепительной красоте. Я тихо последовал за Алисией, она поехала на лошади погулять. Лошадью она управляла с изумительным искусством. Мне пришлось пустить своего коня в галоп, чтобы не отстать. Она же была так увлечена окружающей красотой, что не заподозрила погони. На секунду я потерял ее из виду и подумал, что она направляется к озеру, в котором я купался тогда еще, когда был ребенком. Искупаться последний раз перед концом лета, пока вода не подернулась пленкой льда?..»

Вишневые леденцы были моими любимыми. Я все ел их и ел, пока язык мой, который я мог видеть, скосив глаза, не стал красным, как кровь. Хорошо было так лежать, сосать леденцы и читать. Судя по этим страницам, Малькольм начал свое завоевание власти и денег гораздо позже.

«…Как я и подозревал, она надумала купаться, и ее тело оказалось именно таким безупречным, как я ожидал. Гнев и дрожь охватили меня при мысли, что мой отец владеет этим телом, в то время как я вынужден довольствоваться холодной женщиной, которая лишь подчиняется, но не любит.

Она вышла из озера на травянистый берег в радуге брызг и собиралась одеться. У меня перехватило дыхание от вида ее тела в солнечном свете. Солнце зажгло ее волосы красными, золотыми и охристыми тонами. Темный пушок внизу живота курчавился от влаги.

Она увидела меня и обомлела. Я в порыве восторга не осознал, что вышел из укрытия…»

Слава богу, она дала ему пощечину и приказала убираться. И тогда наконец он стал Малькольмом, которого я узнавал по рассказам Джона: злобным, беспощадным, жестоким, богатым.

«…Ты заплатишь за это, Алисия. Вы оба заплатите: ты и твой сын. Никто не смеет отвергать меня после того, как привлекли, позволили надеяться…»

Я закрыл дневник и зевнул.

 

Мадам «М»

Я получил еще одно письмо от своей бабушки Мариши с обещанием приехать и заменить маму на репетициях в ее балетной школе.

«Жду не дождусь, когда я смогу каждый день видеть моего внука и передавать ему свой опыт», – писала она.

Мама была не особенно довольна, потому что они с мадам Маришей никогда не были в теплых отношениях, и это меня беспокоило. Я любил их обеих и желал бы, чтобы и они обе любили друг друга.

Мы все ждали мадам к обеду, а она запаздывала уже на час. Она позвонила и попросила не встречать ее, так как была независима и не привыкла, чтобы ради нее жертвовали временем. Тем не менее мама помогла Эмме приготовить праздничный обед, и вот теперь он остывал.

– Бог мой, как женщины непредусмотрительны, – пожаловался папа, в десятый раз взглянув на часы. – Если бы она позволила мне встретить ее в аэропорту, мы бы уже были на месте.

– Не странно ли с ее стороны такое опоздание, – с насмешливой улыбкой заметила мама, – когда она всегда так строго требовала от студентов пунктуальности?

В конце концов папа пообедал один и поспешил по своим делам, а мама удалилась в свою комнату работать над книгой.

– Барт, пойдем поиграем, – предложил я. – Может, в шашки?

– Нет! – выкрикнул он, сидя с напряженными черными глазами в углу. – Я бы желал, чтобы с этой старухой случилась авиакатастрофа.

– Это низко, Барт. Почему ты всех так ненавидишь?

Он ничего не ответил, только продолжал глядеть на меня.

Зазвонил дверной колокольчик. Я побежал открывать дверь. Там стояла бабушка, улыбающаяся и… растрепанная.

Ей было около семидесяти пяти лет, она была седая и сгорбленная. Иногда ее волосы были окрашены в угольно-черный, иногда в них проглядывала седина. Барт сказал, что это делает ее похожей на хорька или нерпу. Он думал, она нарочно смазывает волосы маслом. Но когда она с порога порывисто обняла меня, мне она показалась прекрасной. По ее щекам побежали слезы. А на Барта она даже не взглянула.

– Джори, Джори, какой ты стал красавец, – проговорила она.

У нее был такой огромный пучок волос, что мне показалось, это шиньон.

– Можно, я буду называть вас бабушкой, пока мы дома?

– Да-да, конечно, – закивала она, как птичка. – Но только когда с нами больше никого нет, слышишь, Джори?

– Здесь Барт, – напомнил я ей, чтобы она с ним поздоровалась.

Она редко бывала деликатной. Они с Бартом не любили друг друга. Она коротко кивнула Барту, а потом вовсе перестала обращать на него внимание, будто его здесь и не было.

– Я рада, что у нас есть несколько минут поболтать наедине, – снова заговорила мадам, обнимая меня.

Она потянула меня к софе, и мы с ней уселись, а Барт остался в своем темном углу.

– Джори, когда ты мне написал, что этим летом снова не приедешь, я заболела от горя, правда заболела. Я начала прикидывать так и этак и решила, что с меня довольно; я вижу своего любимого внука всего раз в год, а тут и того меньше. Поэтому я решила продать свою танцевальную студию и приехать помогать твоей матери. Конечно, я отдавала себе отчет, что это ей может не понравиться, ну и что с того? Я не могу ждать два долгих года, чтобы увидеться с единственным моим внуком. Полет был ужасный, – продолжала она. – Все время болтанка. Меня еще и обыскали, будто я преступница. Перед посадкой мы несколько минут кружили, ожидая разрешения на посадку. Меня начало тошнить. Наконец, едва не израсходовав топливо, мы сели, но так, что я едва не сломала шею. Боже милостивый, ты бы слышал, что шофер в аэропорту запросил за машину! Он, видно, думал, что я – куль с деньгами. Раз уж я решила здесь осесть, я куплю себе собственную машину. Не новую, нет, а добрую старую машину, которая понравилась бы Джулиану. Говорила ли я тебе когда-нибудь, что твой отец любил возиться со старыми машинами и они у него превосходно бегали?

Бог ведает, сколько раз она мне это говорила.

– Так вот, я заплатила этим вымогателям невероятную цену в восемьсот долларов, села в мою собственную красную машину и направилась к вам, ориентируясь по карте. Я была так счастлива, что увижу тебя, мой любимый внук, единственный наследник Джорджа. Это было почти такое же волшебное чувство, как тогда, когда твой отец был еще юношей и, бывало, прибегал ко мне счастливый и гордый, чтобы покатать меня на машине, которую он спас с городской свалки!..

Ее черные глаза сверкали; она вновь покорила меня своей горячей привязанностью, своим темпераментом.

– И как все старые люди, раз начав отсчет воспоминаниям, я предаюсь им без удержу. Твой дед был страшно счастлив, когда родился Джулиан! Это был счастливейший день в его жизни. А я держала твоего отца на руках и глядела на своего мужа, такого же красавца, как Джулиан и как ты. Я готова была лопнуть от гордости, что в том своем возрасте дала жизнь ребенку, первенцу, появившемуся на свет так легко, – и таким легким, замечательным ребенком он был с самого рождения!

Я хотел было набраться храбрости и спросить, в каком же именно возрасте она родила моего отца, но не осмелился. Вероятно, вопрос этот стоял у меня в глазах, потому что она сказала:

– Не твоего чертова ума дела, сколько мне лет, – и порывисто поцеловала меня. – Да, но ты выглядишь даже лучше, чем твой отец в таком же возрасте. Я и не думала, что это возможно. Я всегда говорила Джулиану, что он будет выглядеть лучше с загаром, но он вечно возражал мне и даже нарочно оставался ненатурально бледным.

Грусть заволокла ее глаза. К моему удивлению, она взглянула в сторону Барта, и, к еще большему удивлению, я увидел, что он заинтересованно слушает.

Она снова была все в том же черном платье, поверх которого было накинуто болеро из леопардовой шкуры, видавшее лучшие дни.

– Никто по-настоящему не знал твоего отца, Джори, так же как никому на самом деле он не принадлежал. Никому, кроме твоей матери.

Она вздохнула, помолчала и снова начала говорить, будто хотела выговориться, пока не вошла мама:

– Итак, я решила получше узнать сына моего Джулиана. Я также решила во что бы то ни стало добиться твоей любви, потому что я никогда не была уверена в любви Джулиана ко мне. Я все время повторяю, что сын, рожденный от союза Джулиана с такой женщиной, как твоя мать, должен быть превосходным танцором и даже без тех недостатков, что имел Джулиан. Твоя мать очень дорога мне, Джори, очень дорога, хотя она и не желает в это верить. Я признаю, что временами дурно с ней обращалась. Она принимала это за мое истинное к ней отношение, хотя это были всего лишь вспышки злости, потому что мне казалось, будто она недооценивает моего сына.

Мне стало неловко от разговоров на эту тему. Как бы то ни было, я был на стороне матери. Она это заметила, но продолжала:

– Я так одинока, Джори, мне необходимо быть возле тебя, возле твоей матери. – Какие-то воспоминания омрачили ее лицо, сделав его еще старше. – Самое худшее, что несет нам старость, – это чувство одиночества, ненужности, заброшенности.

– Ах, бабушка! – воскликнул я, обнимая ее. – Не чувствуйте себя одинокой и бесполезной. У вас есть мы. – Я крепко обнял и поцеловал ее. – Разве вам не нравится наш дом? Вы можете жить здесь с нами. Я не рассказывал, что мама сама сделала дизайн дома?

Мадам с любопытством оглядела комнату:

– Да, интерьер прекрасный, и это так похоже на руку Кэтрин. А где она сама?

– Она в своей комнате, пишет.

– Письма? – Мадам казалась оскорбленной тем, что мама не слишком гостеприимная хозяйка и не соблюдает обычаи.

– Бабушка, мама пишет книгу.

– Книгу? Танцоры не должны писать!

Улыбаясь, я сделал пируэт и несколько па:

– Мадам бабушка, танцоры могут все, что задумают. Кроме того, если мы с легкостью переносим ежедневную боль, чего еще стоит бояться?

– Отказа! – отрезала она. – У танцоров всегда чрезмерное эго. Одного отказа иногда бывает достаточно, чтобы впасть в отчаяние.

Я подумал, что уж она-то не впадет в отчаяние, даже если почтальон принесет ей тысячу писем с отказами.

– А где отец? – спросила она.

– Делает вечерний обход в больнице. Просил передать вам его извинения. Он хотел встретить вас, но вы опоздали, и он уехал.

Она фыркнула в ответ, как будто в этом была его вина.

– Ну так, – сказала она, вставая и оглядывая комнату, – я полагаю, самое время пойти поздороваться с Кэтрин, хотя, несомненно, она слышит мой голос.

Я тоже так думал, ведь ее голос был пронзительным, как крик.

– Мама иногда так увлекается… она временами не слышит собственного имени у себя за спиной.

– Ха! – вновь фыркнула мадам.

Она последовала за мной через холл. Я осторожно постучал в мамину закрытую дверь и, услышав что-то вроде «Да?», открыл ее.

– Мама, у нас гости.

На минуту в маминых глазах появилась неприязнь. Но мадам уже надменно вплыла в спальню и без приглашения уселась в бархатный шезлонг.

– Мадам Мариша! – воскликнула мама. – Как чудесно, что вы приехали. Наконец-то вы решили навестить нас.

Отчего мама так нервничает? Почему оглядывается на портреты, стоящие у нее на столике? Портреты папы и дяди Пола. Они в серебряных рамах, а вот и портрет моего отца, только в маленькой овальной рамке.

Мадам тоже посмотрела на ночной столик и нахмурилась.

– У меня множество портретов Джулиана, – поспешно объяснила мама, – но Джори держит их у себя в комнате.

– Ты хорошо выглядишь, Кэтрин.

– Я чувствую себя хорошо, благодарю вас. Вы тоже неплохо выглядите.

Руки и ноги мамы были в постоянном нервическом движении.

– А как твой муж?

– Все в порядке. Он на работе в больнице. Он ждал вас, но время шло…

– Да, понимаю. Простите мое опоздание, но люди в этом штате – чистые грабители. Мне пришлось уплатить восемьсот долларов за груду железа, и к тому же всю дорогу масло подтекало.

Мама наклонила голову, и я понял, что она подавляет усмешку.

– А что можно было ожидать от такой цены? – справившись с собой, проговорила она.

– Ну в самом деле, Кэтрин. Ты же знаешь, что Джулиан никогда не платил больших денег за машины. Но он знал, что делать с грудой железа, а я не знаю. Да, пожалуй, я дала волю чувствам в ущерб здравому смыслу. Надо было купить что-то получше за тысячу долларов, но я бережлива.

Затем начались расспросы о мамином колене. Как лечили? И скоро ли можно будет вновь танцевать?

– Все в порядке, – раздраженно сказала мама (она ненавидела, когда ее спрашивали об этом колене). – Всего лишь немного болит, когда непогода.

– А как Пол? Прошло столько времени с тех пор, как я видела его в последний раз. Я помню, после вашей женитьбы я была так зла, что не хотела видеть тебя, и даже забросила преподавание на несколько лет. – Она вновь взглянула на портрет папы. – А твой брат… он все еще живет с вами?

Зловещая тишина опустилась на всех нас. Мама старательно изучала улыбающееся изображение моего приемного отца Криса. В чем дело? О каком брате она говорит? У мамы больше нет брата. Если она спрашивает о Кори, то почему глядит при этом на портрет папы?

– Да-да, конечно, – сказала мама, оставив меня в изумлении. – Расскажите же мне о Грингленне и Клермонте. Я хочу обо всех узнать. Как там Лоррен Дюваль? За кого она вышла замуж? Или она уехала в Нью-Йорк?

– Он так и не женился? – сузив глаза, продолжала о своем бабушка.

– Кто?

– Твой брат.

– Нет, он еще не женат, – опять поспешно ответила мама. Потом с усилием улыбнулась. – А теперь, мадам, я вам скажу потрясающую новость. У нас появилась дочь, ее зовут Синди.

– Ха! – фыркнула мадам. – Я уже давно знаю о Синди. Но я хочу побольше узнать об этом образце для всех маленьких девочек. Джори написал мне в письме, что у нее могут быть танцевальные способности.

– О, это несомненно! Видели бы вы, как она пытается подражать Джори или мне – я имею в виду себя в то время, когда еще танцевала.

– Твой муж, должно быть, постарел, – заметила мадам, не обращая никакого внимания на фотографии Синди, которые попыталась ей подсунуть мама.

Синди в это время уже уложили спать.

– Джори рассказывал вам, что я пишу книгу? Это так захватывает! Я не думала, что меня это так увлечет, но теперь для меня это скорее удовольствие, чем работа. Почти так же занимает меня, как и балет. – Мама улыбнулась и начала поправлять стрелки на своих голубых брюках, одергивать белый свитер, подкалывать волосы, сдвигать бумаги на столе. – Я знаю, в моей комнате беспорядок. Извините меня. Мне бы нужен кабинет, но в доме нет лишней комнаты…

– Твой брат тоже на обходе в больнице?

Я все еще ничего не понимал. Кори умер. Умер очень давно. Хотя в его могилу некого было положить. Его могила – это просто камень чуть поодаль от тети Кэрри, и все…

– Вы, должно быть, голодны. Давайте пройдем в столовую, и я скажу Эмме, чтобы разогрела нам спагетти.

– Спагетти? – возмутилась мадам. – Ты ешь подобную отраву? Ты позволяешь моему внуку есть мучное? Много лет назад я учила тебя, как надо питаться! Кэтрин, значит, мои уроки забыты?

Спагетти были моим любимым блюдом, но плюс к этому у нас сегодня была приготовлена баранья нога, причем мама долго выбирала способ приготовления, чтобы угодить мадам. С чего бы это мама вспомнила о спагетти? Я пристально поглядел на маму: взволнованная и напряженная, она выглядела почти такой же юной, как Мелоди; она явно была испугана тем, что что-то пойдет не так, – но что?

Мадам Мариша не пожелала есть у нас, а также оставаться у нас, потому что не имела привычки «стеснять» людей. Она успела снять комнату в городе, неподалеку от маминой балетной школы.

– И хотя ты меня об этом не просила, Кэтрин, я буду рада возможности помочь тебе. Я продала свою студию сразу же, как только Джори написал мне о твоем несчастье.

Мама только кивнула. Она была необыкновенно бледна.

* * *

Через несколько дней мадам появилась в балетной школе, принадлежавшей раньше маме, и придирчиво оглядела кабинет.

– У нее здесь все так изящно, совсем не в моем вкусе. Но ничего, вскоре он будет обставлен совсем по-другому.

Я любил ее какой-то особенной любовью: так любят воспоминания о зиме жарким летом. А когда зима приходит и пронизывает холодом до костей, хочется, чтобы она поскорее ушла. Бабушка двигалась так легко и молодо, а выглядела так старо. Когда она танцевала, можно было подумать, что ей восемнадцать. Вороненая сталь ее волос сменялась сединой в течение недели, что было заметно также по потемневшим зубцам щетки для волос. Каждый последующий день краска шампуня все больше осаждалась на зубцах и все менее оставалось волосам. Мне больше нравилось, когда волосы ее были серебряными в свете огней.

– Ты воплотил в себе все достоинства Джулиана! – Она сжала меня в объятиях со свойственной ей экзальтацией.

Она уже успела уволить молодого преподавателя, которого мама недавно наняла.

– Но почему ты такой неприступный? Наверное, твоя мама уверила тебя в твоей исключительности, а? Твоя мать всегда полагала, что музыкальность – это главное в танце, но это не так, вовсе не так. Балет – это повесть, рассказываемая языком тела. Я собираюсь спасти тебя. Я научу тебя совершенной технике. Если ты будешь меня слушаться, из тебя выйдет безупречный танцор. – Ее пронзительный голос упал на октаву. – Я приехала еще и потому, что я стара и скоро уйду, а своего внука я так и не узнала. Я приехала, чтобы выполнить свой долг: я буду тебе не только бабушкой, но и дедом, и отцом. Кэтрин поступила как полная идиотка, когда рискнула своим коленом, зная об опасности, но ведь она всегда была такой – так что ж?

Меня охватила ярость:

– Не смейте говорить так о моей матери. Она не идиотка. Она никогда не была идиоткой. Она всегда поступает так, как ей подсказывает сердце, и я вам сейчас скажу всю правду. Она решилась танцевать тогда, потому что об этом ее просил я – и просил много раз. Мне хотелось хоть раз протанцевать с ней – профессионально, как с известной балериной. Она сделала это для меня, бабушка, для меня, жертвуя собой!

Ее маленькие темные глазки сделались проницательными и строгими:

– Джори, вот тебе первый тезис из моего курса философии: никто и никогда не станет делать что-нибудь для кого-нибудь, если это не ведет к его же выгоде.

Мадам начала с того, что смела все памятные и дорогие для мамы вещицы в мусорную корзину, будто это был какой-то хлам, и взгромоздила на стол свою сумку, отчего только усилила беспорядок. Я сейчас же достал из мусорной корзины все вещицы, которыми мама дорожила.

– Ты любишь ее больше, чем меня, – пожаловалась мадам уязвленно.

Голос ее был слабым и старческим. Пораженный болью, сквозившей в этом голосе, я увидел то, чего не замечал в ней раньше, – старую, одинокую, несчастную женщину, отчаянно цепляющуюся за единственную связующую ее с жизнью нить. Этой нитью был я.

Меня охватила жалость.

– Я рад, что вы с нами, бабушка, и я люблю вас. Не требуйте, чтобы я любил вас больше кого-то, просто знайте, что я люблю вас без всякой причины. – Я поцеловал ее в морщинистую щеку. – Мы узнаем друг друга получше, и тогда я смогу заменить вам сына в каком-то смысле. Так что не плачьте, пожалуйста, и не чувствуйте себя одинокой. Ваша семья – здесь.

И тем не менее слезы струились по ее щекам, а губы дрожали, когда она отчаянно вцепилась в меня; и я услышал ее голос, совсем незнакомый, старый и надтреснутый:

– Джулиан никогда не жалел и не обнимал меня так, как ты сейчас. Он не любил и не позволял, чтобы трогали его душу. Спасибо, Джори, за твою любовь.

До этого бабушка была для меня просто летним эпизодом; она тешила мое самолюбие, хваля меня, позволяя мне чувствовать свою особенность. Теперь мне было грустно думать, что она останется здесь навсегда и, может быть, сделает мою жизнь менее радостной.

Все нарушилось в нашей общей жизни. Может быть, вина лежала на той женщине в черном, что жила по соседству? Но теперь появилась еще одна старая женщина в черном, и она хотела доминировать. Я с досадой освободился из ее цепких объятий и спросил:

– Бабушка, почему это все бабушки носят черное?

– Ерунда! – вскричала она. – Вовсе не все! – Ее черные глаза были полны огня и возмущения.

– Но я все время вижу вас в черном.

– Да, и ты никогда не увидишь меня ни в чем другом.

– Я не понимаю. Мама как-то сказала, что вы надели черное, когда умер дедушка, но вы носили черное и перед тем, как умер мой отец. Вы в постоянном трауре?

Она язвительно улыбнулась:

– А, я понимаю. Тебя гнетет мысль о черных одеждах? Тебя это печалит? А меня это радует: значит, я тебя заинтриговала. Носить яркие, веселые наряды может любой. Но находить удовольствие ходить в черном может только личность. И кроме того, это экономит деньги.

Я засмеялся. Мне показалось, что последний аргумент был решающим.

– А какую другую бабушку в черном ты знаешь? – Ее глаза подозрительно сузились.

Я улыбнулся и отодвинулся от нее; она нахмурилась и придвинулась. Я отошел к двери и улыбнулся широко и открыто:

– Как это славно, что вы здесь, мадам бабушка. Будьте, пожалуйста, любезны с Мелоди Ришарм. Когда-нибудь я на ней женюсь.

– Джори! – вновь пронзительно закричала она. – Подойди сейчас же! Или ты думаешь, я пролетела полсвета для того, чтобы заменить здесь твою мать? Я здесь только для одного: чтобы увидеть, как сын Джулиана танцует в Нью-Йорке, во всех столицах мира, заслужив славу, которая по праву должна была принадлежать Джулиану. Из-за Кэтрин он потерял ее, он был ограблен!

Опять злость взыграла во мне, а ведь всего секунду назад я любил ее. Мне захотелось ранить ее, как меня ранили эти ее слова.

– Разве моя слава поможет отцу в могиле? – закричал я.

Я не собирался позволять ей лепить из меня что-то по своему усмотрению: я уже стал хорошим танцором, и в этом была заслуга моей матери. Я не желал учиться у нее танцам; лучше бы она научила меня, как любить такое злобное, колючее и старое существо, как она.

– Я знаю, как танцевать, мадам. Моя мать научила меня всему.

Ее взгляд, исполненный презрения, заставил меня побелеть от злости, но в следующий момент она удивила меня еще сильнее: встала на колени и молитвенно сложила руки под подбородком. Она подняла свое худое лицо к небу, словно смотрела Богу прямо в глаза.

– Джулиан! – страстно закричала она. – Если ты сейчас слышишь нас, значит ты видишь дутую надменность своего четырнадцатилетнего сына. Сегодня я вступаю с тобой в заговор. Перед тем как я умру, я увижу твоего сына знаменитейшим танцором мира. Я сделаю из него то, чем стал бы ты, если бы не твои увлечения машинами и женщинами, не говоря уже о других пороках. Ты будешь жить в своем сыне, Джулиан, и продолжать танцевать в нем!

Я глядел на нее во все глаза, а она в изнеможении упала в кресло, вытянув вперед мускулистые балетные ноги.

– Надо же было Кэтрин сделать такую глупость – выйти замуж за человека много старше ее. Где тогда был ее хваленый ум? А о чем думал он? Хотя, сказать по правде, годы назад он, наверное, был хорош собой и уж во всяком случае привлекателен, но ведь можно было предположить, что он будет стар и дряхл еще до того, как она достигнет своей женской зрелости! Нет, выходить замуж надо за человека, более близкого тебе по возрасту.

Я стоял перед ней потрясенный, дрожащий, растерянный, но в моем темном сознании стали понемногу, неохотно приоткрываться какие-то закрытые, потайные двери. «Нет-нет, – говорил я сам себе, – успокойся и ничем не выдавай своего волнения. Не давай мадам новый повод для попрания мамы». Ее черные горячие глаза приковали меня к месту, и я был не в силах двинуться, хотя больше всего мне хотелось убежать, убежать куда глаза глядят.

– Почему ты дрожишь? – спросила она. – Почему ты такой странный?

– Я странный?

– Не отвечай вопросом на вопрос, – отрывисто приказала она. – Расскажи мне все, что знаешь о своем приемном отце Поле; что он делает, как чувствует себя. Он на двадцать пять лет старше твоей матери, а ей сейчас тридцать семь. Значит, ему шестьдесят два?

Я наконец проглотил комок, застрявший у меня в горле.

– Шестьдесят два – это не так уж много, – не своим голосом проговорил я.

Должна бы вроде знать об этом сама, подумал я в то же время, ведь ей-то уже за семьдесят.

– Для мужчины это много, а для женщины жизнь в этом возрасте только начинается.

– Это жестоко, – сказал я, начиная вновь ее ненавидеть.

– Жизнь вообще жестока, Джори, очень жестока. Надо брать у жизни все, что можешь, пока ты молод, а если ты будешь ждать лучших времен, то можешь прождать напрасно. Я все время твердила это Джулиану, я уговаривала его забыть Кэтрин и жить своей жизнью, но он отказывался поверить, что молодая женщина может предпочесть ему, такому красивому и чувственному, старого человека; и вот теперь он в могиле, как ты только что сказал. А доктор Пол Шеффилд полновластно распоряжается всем, что по праву принадлежало моему сыну, твоему отцу.

Я плакал невидимыми слезами. Нет, не слезами обиды и неверия. Я плакал оттого, что мама солгала. Или вправду она ничего не открыла мадам и та думает, что доктор Пол до сих пор жив? Почему она сделала это? Почему женитьба на маме младшего брата Пола должна быть тайной?

– Ты выглядишь нездоровым, Джори. Что с тобой?

– Со мной все в порядке, мадам.

– Не лги мне, Джори. Я чувствую ложь за милю. У меня чутье на ложь. Почему же, скажи мне, Пол Шеффилд никогда не сопровождает свою семью даже в город по соседству? Почему твоя мать всегда появляется только в обществе этого своего брата, Кристофера?

Мое сердце бешено колотилось. Рубашка промокла от пота и прилипла к телу.

– Мадам, разве вы не знали младшего брата дяди Пола?

– Младшего брата? Что такое ты говоришь? – Она подвинулась вперед и пристально поглядела мне в глаза. – Никогда не видела никакого брата, даже в тот ужасный период, когда первая жена Пола утопила их сына. Эта история была во всех газетах, но ни о каком брате не упоминалось. У Пола Шеффилда была сестра, но никакого брата, младшего или старшего.

Я почувствовал головокружение, меня затошнило. Я был готов кричать, бежать куда-то, совершать дикие поступки, все, что угодно, лишь бы забыть этот кошмар. Я понял Барта. Я впервые почувствовал его боль и его растерянность. Земля разверзлась у меня под ногами. Одно движение – и все рухнет.

Через мой воспаленный мозг проносились годы, годы и годы их разницы в возрасте, но ведь папа был не настолько старше мамы, всего только на два года и несколько месяцев. Она родилась в апреле, а он – в ноябре. Они были так похожи; они так понимали друг друга, что могли разговаривать без слов, только взглядами.

Мадам неожиданно притихла, сидела холодная, непримиримая, готовая к атаке – на меня или на маму? Глубокие морщины залегли вокруг ее сузившихся глаз, вокруг поджатых губ. Она пожевала губами и извлекла откуда-то из внутреннего кармана пачку сигарет.

– Так-так, – сказала она задумчиво, по всей видимости себе самой, забыв о моем присутствии, – а что сказала мне Кэтрин в оправдание отсутствия Пола в последний раз? Она сказала… что долгая дорога вредно отразится на его больном сердце… поэтому с ней приехал Крис… А Пола она оставила на попечении сиделки… Я еще подумала, как странно, что она оставляет мужа в таком состоянии, когда ему нужна сиделка, и путешествует в компании Криса. – Она бессознательно закусила нижнюю губу. – А прошлым летом… не приехали, потому что Барт ненавидит проклятые могилы и проклятых старых дам – меня в особенности, я полагаю. Испорченный ребенок. Этим летом они снова не приехали, потому что Барт засадил ржавый гвоздь в свою ногу и умирал от заражения крови или что-то в этом роде. Этот гнусный мальчишка не заслуживает, чтобы с ним так носились, это для нее лишь уловка, удобная отговорка, которая всегда выручала после смерти моего сына. У Пола болезнь сердца, из года в год все болезнь сердца, и никогда ничего так и не случилось с его сердцем. Но каждое лето она приводит мне одни и те же стершиеся от времени оправдания. Пол не может приехать, потому что у него больное сердце, но вот Крис, тот всегда может приехать, есть у него сердце или нет.

Она прервала свой поток размышлений, потому что я наконец сдвинулся с места. Я отчаянно пытался принять беззаботный вид, но никогда еще я не испытывал такого страха: по ее дьявольским глазкам я видел, что она знает какую-то ужасную тайну.

Внезапно она с необыкновенной энергией вскочила с места:

– Одевайся. Я еду с тобой, и у нас с твоей матерью будет серьезный разговор.

 

Ужасная правда

– Джори, – начала решающий разговор мадам, когда мы с нею уселись в ее старенькую машину и тронулись в путь. – Твои родители, очевидно, не много рассказывали тебе о своем прошлом?

– Они достаточно нам рассказывали, – скованно ответил я, досадуя на ее настойчивость, с которой она всюду совала свой нос, когда я чувствовал, что надо остановиться. – Они и сами умеют слушать других, и хорошо ведут разговор, это все отмечают.

Она фыркнула:

– Быть внимательным слушателем – верный способ избавить себя от нежелательных вопросов.

– Послушайте, бабушка. Мои родители заслужили право на неприкосновенность своей частной жизни. Они просили нас с Бартом не распространяться среди знакомых и друзей о нашей домашней жизни, и, кроме того, это вызывает уважение, когда семья сплоченная.

– В самом деле?..

– Да! – заорал я. – И я тоже хочу, чтобы уважали мою частную жизнь.

– У тебя такой возраст, когда нуждаются в секретах и секретности; а у них – нет.

– Мадам, моя мать – в некотором смысле знаменитость; отец – известный врач; кроме того, мать трижды выходила замуж. Я думаю, дело в том, что она не желает, чтобы ее бывшей золовке, Аманде, стало известно место нашего проживания.

– Почему это?

– Моя тетя Аманда не слишком приятный человек.

– Джори, ты веришь мне?

– Да, – сказал я, но это была неправда.

– Тогда расскажи мне все, что ты знаешь о Поле. Скажи мне, так ли он на самом деле болен, как говорит твоя мать, и жив ли он вообще. Расскажи мне, почему Кристофер живет вместе с вами и ведет себя как отец по отношению к вам с Бартом.

Я не знал, что ответить. Я постарался быть внимательным слушателем, чтобы она продолжала говорить, а я попытался сложить вместе части этой головоломки. Я, конечно, стремился первым разгадать ее, опередив мадам.

Повисла долгая тишина. Наконец бабушка заговорила:

– Ты, наверное, знаешь, что после смерти Джулиана ты жил с матерью в доме Пола; потом она уехала в горы Виргинии, взяв с собой тебя и свою младшую сестру Кэрри. Там, в прекрасном доме, жила ее мать. Мне показалось, что уехала она с намерением разрушить второе замужество своей матери. Второго мужа ее матери звали Бартоломью Уинслоу.

Проклятый тугой комок вновь встал у меня поперек горла. Не убеждать же мне ее, что Барт – сын дяди Пола и не может быть по-другому!

– Бабушка, если вы хотите, чтобы я продолжал любить вас, не говорите плохо о моей маме.

Она схватила меня за руку своими тощими пальцами:

– Хорошо, мой внук. Я восхищена твоей сыновней любовью и преданностью. Я просто хотела, чтобы ты знал некоторые факты.

В это же самое время она едва не угодила колесом в глубокую яму.

– Бабушка, я умею водить машину. Если вы устали или плохо различаете дорожные знаки, давайте я сменю вас. А вы можете посидеть и отдохнуть.

– Разрешить четырнадцатилетнему мальчику вести машину? Я что, сошла с ума? Или ты не уверен в своей безопасности? Всю свою жизнь я провела на колесах: сначала, в детстве, в фуражных вагонах на стогах сена, потом в экипажах, затем в такси и лимузинах, а уж когда пришло письмо от тебя, я в возрасте семидесяти четырех лет начала брать уроки вождения автомашины – и видишь, как хорошо я их усвоила за три недели…

Наконец мы въехали во двор, правда, после четырех неудачных попыток. Перед нашими взорами предстал Барт, сражающийся с невидимым животным при помощи карманного ножа, который он держал на манер меча, в любую минуту готовый вонзить его в жертву и убить.

Мадам поставила машину, полностью игнорируя Барта. Я выскочил, чтобы открыть ей дверцу, но она опередила меня, и за ее спиной Барт со свистом вонзил нож в воздух:

– Смерть врагу! Смерть всем старым дамам в черном! Смерть, смерть, смерть!

Невозмутимо, будто она ничего и не слышала, мадам прошла мимо. Я оттер Барта плечом в сторону и прошептал ему:

– Если тебя не пугает перспектива быть наказанным сегодня, то продолжай свое дурацкое занятие.

– Черное… ненавижу все черное… я изрежу на куски все это черное зло…

Но нож он аккуратно сложил, убрал в карман, и я увидел, как он любовно погладил при этом его перламутровую рукоять. Он обожал этот нож, и недаром: подарок стоил мне семи долларов.

Не дожидаясь ответа на весьма нетерпеливый звонок, мадам решительно отворила дверь, поставила в холле свою сумку на кушетку и огляделась. Раздался едва слышный звук закрываемой пишущей машинки.

– Пишет, – злорадно проговорила она. – Я полагаю, она отдается этому с той же страстью, с какой танцевала…

Я не ответил, но едва сдержался, чтобы не побежать навстречу и не предупредить маму. Мадам не позволила мне этого сделать, она опередила меня. Мама выглядела неприятно удивленной, вновь узрев мадам на пороге своей спальни.

– Кэтрин! Почему ты не сообщила мне о смерти доктора Пола Шеффилда?

Мама вспыхнула, затем побледнела. Она склонила голову и закрыла лицо руками. Но, почти мгновенно обретя самообладание, она с гневом взглянула в лицо мадам и начала складывать отпечатанные листы на своем столе в аккуратную стопочку.

– Как приятно ваше появление, мадам Мариша. Но было бы лучше, если бы вы предупреждали о нем заранее. Я надеюсь, Эмма найдет для вас еще парочку бараньих ножек…

– Не увиливай от моего вопроса при помощи глупых разговоров… Неужели ты хоть на секунду подумала, что я стану засорять свой организм твоей глупой бараниной? Я ем здоровую пищу, и только здоровую пищу.

– Джори, – сказала мама, – пойди скажи Эмме, чтобы она не готовила еще одну порцию в случае, если она видела приезд мадам.

– Что за идиотский разговор про бараньи ноги? Я долго ехала к тебе, чтобы поговорить о важных вещах, а ты все время толкуешь о еде. Кэтрин, ответь на мой вопрос: Пол Шеффилд умер?

Мама показала мне взглядом, чтобы я ушел, но я не в силах был сдвинуться с места. Я не подчинился ей. Она побледнела еще больше, видимо оскорбленная моим неповиновением. От меня, любимого сына, она этого не ожидала. Затем она через силу пробормотала:

– Вы никогда не интересовались ни мною, ни моим мужем, так что я поневоле думала, что вас интересует лишь Джори.

– Кэтрин!

– Джори, немедленно выйди из комнаты. Или я должна вытолкнуть тебя?

Я вышел из комнаты, и дверь с треском захлопнулась за мной.

Через дверь почти ничего не было слышно, о чем они говорят, но я прижал ухо к двери и прислушался.

– Мадам, вы не представляете себе, как мне нужен был советчик, доверенное лицо несколько лет назад. Но вы всегда были так сдержанны, так холодны, и я не решилась довериться вам.

Молчание в ответ. Фырканье.

– Да, Пол умер. Умер несколько лет назад. Я не хочу думать о нем как о мертвом. Я считаю его живым, просто невидимым. Мы даже перевезли с собой сюда его мраморные статуи и скамьи, чтобы сад был похож на тот, что был при его жизни. Но нам это не удалось, хотя иногда в сумерках я выхожу одна в сад и чувствую его рядом, чувствую, что он все еще любит меня. Наша совместная жизнь продолжалась так недолго. Он почти все время болел… поэтому, когда он умер, я ощутила, что моя жизнь не наполнена; я будто не выполнила свой долг, недодала ему нескольких лет любви и покоя… Я желала бы отдать ему то, что не дала ему Джулия, его первая жена.

– Кэтрин, – очень тихо спросила мадам, – кто этот человек, которого твои дети зовут отцом?

– Мадам, моя жизнь – не ваша печаль. – В мамином голосе прозвучала тихая ярость. – Мы с вами росли в разных мирах. Вы не жили моей жизнью, вы не заглянули в мою душу. Вам не суждено было испытать и доли тех лишений и горя, которые испытала я, будучи совсем юной, когда нам более всего нужна чья-то любовь. И не глядите на меня так своими злобными черными глазами, потому что вам меня не понять.

– Ах, Кэтрин, какого низкого мнения ты о моем уме и моем расположении к тебе! Ты, наверное, думаешь, что я тупая, слепая и бесчувственная? Теперь я точно знаю, кого мой внук называет папой. И ничего нет удивительного в том, что ты никогда по-настоящему не любила моего сына Джулиана. Я думала, что причиной тому Пол, но теперь я точно знаю, что не Пола ты любила и не Бартоломью Уинслоу, – ты любила единственно Кристофера, своего брата. Нет, я не осуждаю то, что совершаете вы с братом. Если ты спишь с ним и находишь то счастье, которого была лишена с другими, я могу это понять. В тысячах семей каждый день происходят дела еще более противоестественные и преступные. Но ты должна была подумать о ребенке. Это прежде всего. Я должна защитить своего внука. Вы не имеете права заставлять детей расплачиваться за вашу с братом незаконную связь.

О, что такое она говорит?!

Мама, останови ее, скажи что-нибудь, сделай что-нибудь, только верни мне мой мир! Сделай так, чтобы меня вновь окружали покой и безопасность, отведи эту напасть, дай мне забыть об этом твоем брате, о котором я никогда не знал…

Я скрючился возле двери, закрыл руками лицо, не в силах уйти и не в силах слушать дальше.

Мамин голос, напряженный и хриплый, будто исполненный слез, проговорил:

– Я не знаю, как вам это стало известно… Но пожалуйста, постарайтесь понять…

– Я уже сказала, что не осуждаю. Я полагаю, что действительно понимаю тебя. Ты не в силах любить никакого мужчину так, как любишь своего брата, поэтому ты не любила и моего сына. Мне это больно знать. Я плачу о своем сыне, который думал о тебе как о совершенстве, как об ангеле, его Кэтрин, его Кларе, его Спящей красавице, которую он так и не смог разбудить. Ты, Кэтрин, была для него олицетворением всех прекрасных героинь балетов, девственная и невинная, манящая и целомудренная, а оказалась ничем не лучше, чем любая из нас.

– Не надо! – закричала мама. – Я пыталась уйти от любви Криса. Я пыталась любить Джулиана. Я действительно любила его.

– Нет… Если бы ты хотела, тебе бы это удалось.

– Вы не можете знать! – в отчаянии крикнула мама.

– Кэтрин, мы с тобой много лет шли одной дорогой, и ты небрежно оставляла мне на этой дороге незначительные сведения и напоминания о себе. А потом, я вижу Джори, который изо всех сил старается защитить, прикрыть тебя…

– Он знает? О, пожалуйста, скажите мне, что он ничего еще не знает!

– Он не знает, – по возможности мягко ответила мадам. – Но в речах его больше того, о чем он знает. Юные всегда недооценивают старых; они думают, мы не в силах сложить факты вместе и сделать выводы. Они полагают, можно дожить до семидесяти и знать столько же, что и в четырнадцать. Они воображают свой личный опыт кладезем премудрости, наверное, оттого, что мы большей частью бездействуем, а они каждый миг полны движений и жизни. Они забывают, что и мы когда-то были такими. Мы просто обратили все свои зеркала в окна… а они все еще не могут налюбоваться на себя самих.

– Мадам, пожалуйста, не говорите так громко. Барт имеет обыкновение появляться неожиданно и везде.

Мадам приглушила звук своего голоса, и слышать их мне стало совсем трудно.

– Ну ладно, я все сказала и должна идти. Я думаю, ваш дом – неподходящее место для взросления такого тонкого, чувствительного ребенка, как Джори. Атмосфера здесь такова, будто в любую минуту может разорваться бомба. А твой младший сын, очевидно, нуждается в психологической помощи. Он пытался заколоть меня ножом, когда я входила в ваш дом.

– Барт вечно играет в какие-то свои игры… – слабым голосом возразила мама.

– Ха! Хорошенькие игры! Нож почти чиркнул по моему пальто. А пальто новое. Это мое последнее, я собиралась носить его, пока не умру.

– Умоляю вас, мадам, я сейчас не хочу говорить о смерти…

– Разве я просила посочувствовать мне? Хорошо, я скажу по-другому. Я собиралась носить это пальто, пока я жива… Но еще до своей смерти я собираюсь убедиться в том, что Джори достиг славы, которая должна была предназначаться Джулиану.

– Я делаю для этого все, что могу, – слабым и страшно усталым голосом сказала мама.

– Что можешь? Проклятье! Ты живешь со своим братом, рискуя своей общественной репутацией, но рано или поздно этот мыльный пузырь лопнет. И первым, кто пострадает, будет Джори. Его школьные товарищи будут унижать его. За ним, за тобой, за вами всеми станут охотиться репортеры. И по закону дети будут отняты у тебя.

– Пожалуйста, перестаньте шагать туда-сюда, сядьте.

– Ты неразумна, Кэтрин, что не слушаешь меня. Я давным-давно предвидела, что рано или поздно ты поддашься на немое обожание брата. Даже когда ты вышла замуж за доктора Пола, я уже подозревала, что ты с братом… ладно, плевать на то, что я подозревала, но ты выходила замуж почти за мертвеца… Это что, было чувство долга и вины?

– Не знаю. Я думала тогда, что я вышла за него по любви и из чувства долга. У меня была тысяча причин выйти за него замуж, а самая важная – то, что он хотел этого, и мне того было достаточно.

– Хорошо, у тебя были причины. Но ты не подумала о страданиях моего сына. Почему же ты не отдала ему то, чего он хотел? Я никогда не смогу этого понять. Я видела, как он плакал, говоря, что ты не любишь его. Он часто говорил о каком-то таинственном человеке, которого ты любишь, но я не могла поверить. Конечно, я была дура! Дурак и он! Но мы все были дураками по отношению к тебе, Кэтрин. Мы были оба очарованы тобой. Ты была таким юным, прекрасным и невинным на вид созданием. Наверное, ты была рождена умудренной и лицемерной. Как могла ты узнать, такая юная, все способы заставить себя любить сверх меры?

– Иногда любовь – это не все, что нам нужно, – бесцветным голосом сказала мама.

Я был потрясен всем, что услышал. Миг за мигом я терял свою горячо любимую мать. С каждым ударом сердца я терял и отца, которого успел полюбить.

– Как вы узнали обо мне и Крисе? – спросила мама, снова повергая меня в смятение.

– Какое это имеет значение?! – выкрикнула мадам. Я все еще надеялся, что она не выдаст меня. – Я не тупица, Кэтрин, как я уже сказала. Я задала Джори несколько вопросов, выслушала ответы и прибавила к ним известные мне факты. Я не видела Пола уже несколько лет, а вот Крис, наоборот, всегда был рядом с тобой. Барт на грани умопомешательства от того, что Джори по своей невинности упускает из виду, потому что любит тебя. И ты еще думаешь, что я могу равнодушно взирать на то, как вы с Крисом губите юную жизнь моего внука? Я не могу позволить тебе подорвать его психическое здоровье и его карьеру. Отдай мне Джори, и я возьму его с собой на восток, где ему не будет угрожать взрыв этой информационной бомбы, которая вынесет вашу жизнь на первые страницы газет всей страны.

Мне стало плохо. Я незаметно приоткрыл дверь и увидел, что мама бледна как смерть. Она начала дрожать, а я уже давно дрожал с головы до ног, но в моих глазах стояли слезы, а в ее – не было ни слезинки.

Мама, как ты можешь жить с братом, если весь мир считает это безнравственным? Как ты могла обмануть Барта и меня? Как мог Крис? Всю свою жизнь я думал, что он такой хороший, такой заботливый… Грех… грех. Неудивительно, что Барт направо и налево болтает о грехе и наказании в аду. Барт опередил меня – он уже все знает.

Стоя на коленях, я прислонил голову к стене, всеми силами пытаясь удержать поднимающуюся к горлу рвоту.

Мама снова заговорила, с трудом сдерживаясь:

– Мысль о том, что Барта нужно поместить хотя бы на несколько месяцев в клинику, доводит меня до умопомешательства. Но мысль отдать Джори уже свела меня с ума. Я люблю обоих своих сыновей, мадам. Хотя вы никогда мне не доверяли в отношении своего сына Джулиана, я любила его и сделала для него немало. Любить его было нелегко, человек он был сложный. Но не я, а вы с мужем сделали его таким. Не я заставляла его до тошноты заниматься балетом, в то время как он предпочитал балету футбол либо другое занятие. Не я выдумала ему в качестве наказания лишение уик-энда и работу каждый день, вы с Джорджем выдумали это; в результате ваш сын никогда не имел ни дня для веселья и отдыха. Но заплатила цену за это именно я. Он желал, чтобы я принадлежала только ему; он не хотел видеть рядом со мною даже друзей. Он вспыхивал ревностью к каждому, кто бросал на меня взгляд, к каждому, на кого я только посмотрела. Представляете ли вы, что значит жить с человеком, который подозревает тебя в предательстве и обмане каждый раз, когда ты исчезаешь из поля его зрения? В результате обманула его не я – это он изменил мне. Я была верна Джулиану. Я не позволяла прикоснуться к себе никакому другому мужчине; он не смог бы сказать того же о себе. Более того, он волочился за каждым хорошеньким личиком. Потом он пользовался ими, выбрасывал, как ненужную вещь, а возвратясь ко мне, требовал ласки, восхищения, слов о том, какой он замечательный… Я не могу сказать, чтобы это было восхитительно, когда он весь был пропитан чужими духами… Временами он бил меня – вы знаете об этом? Он будто все время что-то доказывал самому себе… Тогда я не могла понять этого, но теперь я знаю: он хотел силой добиться любви, в которой вы ему отказали в детстве.

Я почувствовал себя еще хуже. Подсматривая в щель, я увидел, что и бабушка побледнела. Теперь я потерял еще и отца. Я почитал его святым, непогрешимым. Образ моего родного отца был развенчан в моих глазах.

– Ты очень хорошо все обосновала, Кэтрин, и меня это задело. Но позволь сказать кое-что и мне. Джордж и я допустили серьезные промахи в воспитании Джулиана, я признаю это, и вы с ним заплатили за наши ошибки. Но разве ты собираешься наказать таким же образом Джори? Позволь мне взять Джори с собой в Грингленн. Я обеспечу ему обучение в Нью-Йорке. У меня есть связи. Я представила миру двух блестящих танцоров, Джулиана и Кэтрин. Я не была порочной, злой матерью, не был злодеем и Джордж. Возможно, мы позволили мечтам ослепить себя, но мы старались найти свое продолжение в Джулиане. Это все, чего мы желали, Кэтрин, – продолжиться в Джулиане. Джулиана больше нет, и все, что он мне оставил, – этого ребенка, Кэтрин, твоего сына. Без Джори мне незачем жить. Вместе с Джори жизнь моя обретает смысл и цель. Однажды… молю тебя, однажды в жизни отдай, а не возьми.

Нет, нет! Я не хочу уезжать с мадам!

Мамина голова клонилась все ниже и ниже, пока волосы не упали на лицо, как два золотых крыла. Ее дрожащая рука коснулась лба, будто ее мучила головная боль. Грешница она или нет, я ее не оставлю. Это был мой дом, мой мир, и она все еще была моей матерью, а Крис – моим приемным отцом. И еще у меня были Барт, Синди и Эмма. Мы были семьей – хорошей или плохой, но семьей.

Видимо, мама нашла решение, и надежда появилась в моем сердце.

– Мадам, я отдаю себя на вашу милость и надеюсь на Бога, что он дал ее вам. Умом я понимаю вашу правоту, но я не могу отдать своего первенца. Джори – это единственное светлое, что осталось у меня от жизни с Джулианом. Если вы его оторвете от меня, то оторвете часть меня самой и я не смогу больше жить. Джори любит меня. Он любит Криса, как своего родного отца. Если я должна пожертвовать его карьерой, я не могу жертвовать его любовью к нам… не просите о невозможном, мадам. Я не могу отпустить Джори с вами.

Мадам долго и жестко смотрела на нее, а мое сердце в это время билось так громко, что я боялся, они его услышат. Бабушка встала и, очевидно, решила прощаться:

– Я хочу высказать тебе все честно, Кэтрин, и, возможно, это будет в первый и последний раз, когда я скажу всю правду. С первой нашей встречи я завидовала тебе: твоей красоте, молодости, таланту в танце. Ты передала свой необыкновенный талант Джори. Ты превосходный преподаватель. В нем так много и от тебя, и от твоего брата. Необыкновенное терпение, жизнерадостность, оптимизм, одержимость и энергия – все это наследство вашей семьи, а не Джулиана. Но кое-что от Джулиана в нем все же есть. Он похож на него внешне. В нем огонь моего Джулиана, его греховная тяга к женщинам. И если мне даже придется противостоять тебе, чтобы спасти его, я сделаю это. Я не пощажу ни твоего брата, ни твоего младшего сына. Если ты не отдашь мне Джори, я разрушу ваше благополучие. Закон доверит мне воспитание Джори, и ты не сможешь сделать ничего, если я возбужу это дело. Факты будут против тебя. И если мне придется действовать таким путем – чего бы я не хотела, – то я увезу Джори на восток и ты его больше никогда не увидишь.

Мама встала на ноги и сразу оказалась выше бабушки. Я еще никогда не видел ее такой высокой, гордой, сильной.

– Ну что ж, действуйте, как вам подсказывает совесть. Я не уступлю своей позиции, не позволю вам выкрасть у меня принадлежащее мне по праву. Я никогда не отдам своих детей. Джори мой. Я родила его после восемнадцати часов борьбы на грани смерти. Если меня обвинит весь свет, я и тогда буду стоять с высоко поднятой головой и крепко держать своих детей за руки. Нет такой силы, закона или человека, который заставил бы меня отдать моих детей.

Повернувшись, чтобы уйти, мадам задержала свой взгляд на толстой пачке листов на мамином столе.

– Все равно будет по-моему, – шипящим кошачьим голосом проговорила она. – Мне жаль тебя, Кэтрин, и жаль твоего брата. Мне жаль даже Барта, хотя он дикий, как маленький монстр. Мне жаль всех в вашей семье, потому что они все пострадают. Но сострадание к тебе затмевается мыслью о моем внуке. Джори будет счастлив со мною, с моим именем, а не с твоим.

– Убирайтесь! – закричала мама, потеряв самообладание. Она схватила вазу с цветами и запустила ею в голову мадам! – Вы погубили своего сына, а теперь собираетесь погубить Джори! Хотите, чтобы он поверил, что жизни вне балета нет. Что надо только танцевать, танцевать, танцевать… но ведь я живу! Я была балериной, но я больше не балерина – и все же живу!

Мадам быстро оглядела комнату, будто тоже искала какой-либо предмет, чтобы кинуть, и медленно наклонилась, подбирая осколки возле своих ног.

– Это ведь мой подарок. Какая ирония судьбы: именно ею ты запустила в меня. – Она взглянула на маму с нежностью и жалостью. – Когда Джулиан был мальчиком, я отдавала ему все лучшее, так же как и ты – для своей семьи, и если я и была неправа, то из самых лучших побуждений.

– В самом деле? – с горечью произнесла мама. – Намерения всегда такие правильные и лучшие, а в финале даже извинения звучат негодующе: каждый старается ухватиться за соломинку, как утопающий в пословице. Мне кажется, что я всю жизнь хваталась за соломинки, которые были только в моем воображении. Каждую ночь, ложась в одну постель с братом, я говорю себе, что это мой долг в жизни; а сделав неверный шаг, я утешаю себя тем, что уравновешу чаши весов правильными решениями. Ведь в конечном счете я дала брату единственное счастье, единственную женщину, какую он может любить; наконец, жену, в которой он отчаянно нуждался. Я сделала его счастливым, и если в ваших глазах это преступление, я не проклинаю вас. Если это преступление в глазах всего мира, пусть мир думает все, что угодно. Я никому не причиняю зла.

На бабушкином лице были отражены все противоречивые эмоции, вызванные мамиными словами, вся борьба чувств. Я бы поклялся, что она тронута.

Тонкая рука бабушки с выпуклыми венами дотронулась до маминых волос. Но тут же холодный голос произнес:

– И снова я скажу: я сожалею, что должна поступить так. Я жалею вас всех, но больше других мне жаль Джори, потому что он самый чувствительный среди вас.

Она стремительно направилась к двери, и я едва успел отскочить и спрятаться. Бабушка прошла через холл, где Барт снова пытался имитировать нападение с ножом.

– Ведьма, старая черная ведьма! – рычал Барт, по-звериному кривя верхнюю губу. – Не приходи больше никогда, никогда, никогда!

Я был таким несчастным, что мне хотелось заползти куда-нибудь и умереть.

Моя мать живет со своим братом. Женщина, которую я уважал, почти боготворил всю свою жизнь, оказалась хуже любой другой матери в мире. Если и рассказать кому-нибудь из моих друзей, они не поверят, а если поверят… это такая глупость, такой стыд, позор… я не смогу никому глядеть в глаза после этого. И тут меня осенило. Папа на самом деле приходится мне дядей! Родным дядей! Не только Барту, но и мне. О боже, что же теперь? Я же все про них знаю! Это не платоническая любовь между братом и сестрой, не фиктивный брак, чтобы создать видимость семьи, а инцест! Они – любовники! Я видел!

Все это представилось мне таким безобразным, таким отвратительным… Почему они позволили этой любви начаться? Почему не остановились? Мне хотелось сейчас же побежать к ним и спросить, но я не мог бы глядеть в глаза ни маме, ни папе, когда он придет с работы. Я пошел в свою комнату, закрыл дверь и упал на кровать. Когда меня позвали обедать, я отговорился тем, что не голоден. Хотя я всегда был голоден. Мама подошла к двери и из-за нее спросила:

– Джори, ты услышал что-нибудь из того, что мадам мне говорила?

– Нет, мама. Я просто простыл, кажется. Утром все будет хорошо, вот увидишь, – неловко оправдался я; ведь надо было объяснить, отчего у меня такой хриплый голос.

И где-то во всех этих слезах, проливаемых мною, была и еще одна невосполнимая потеря: я оплакивал того мальчика, которым я был еще сегодня утром. Надо было становиться мужчиной. Я чувствовал себя старым, умудренным; для меня больше ничего не значили прежние ценности. И наконец я понял все причуды и выходки Барта: он тоже знает.

* * *

Я стал таким же, как Барт. Я подглядывал за мамой, как она сидит и пишет в своем дневнике, обтянутом красивой голубой кожей. Когда она вышла, я прокрался туда и прочел все, что она написала. Хотя это непорядочно. Но я должен знать.

«Сегодня нанесла визит мадам Мариша и вернула мне все кошмары, преследовавшие меня в последние дни. Очередные кошмары, очевидно, останутся мне на ночь. Когда она ушла, мое сердце колотилось, как большой барабан джунглей, зовущий на битву с врагом. Мне хотелось убежать и спрятаться, как мы прятались детьми в Фоксворт-холле. Когда Крис пришел, я рванулась к нему и прижалась крепко-крепко. Но он не заметил моего отчаяния: он устал после изматывающей работы.

Он только поцеловал меня, а потом уехал на вечерний обход, и я осталась одна: оба моих сына закрылись в своих комнатах и молчат. Знают ли они, что скоро нашему мирку придет конец?

Может быть, нужно было отдать Джори мадам и тем избавить его от скандала, унижений? Может быть, во мне говорит эгоизм? А Барт? Что будет с Бартом? А что случится с Синди, если наш секрет будет раскрыт?

Мне показалось, что мы в Шарлотсвилле, живем там с Крисом и Кэрри, или что мы на пути в Сарасоту. Моя память – как кинолента, и вот в моей памяти та толстая черная женщина, которая старается забраться в автобус с огромным количеством тюков и сумок. Генриетта Бич. Дорогая, милая Хенни. Я так давно не вспоминала ее. Помню ее широкую ослепительную улыбку, ее добрые глаза, мягкие руки… и радость и покой охватывают меня, будто вот сейчас она вновь отведет нас всех к Полу, который спасет нас…

Но кто спасет нас сейчас?»

В моих глазах стояли слезы. Я отложил дневник. Я прокрался в комнату Барта и увидел, что он сидит на полу, скрючившись, как старичок, и в полнейшей темноте.

– Барт, ложись лучше в постель, – сказал я.

Но Барт будто и не слышал меня.

 

Врата ада

Я знал, я точно знал, что Джори будет подглядывать за мной, чтобы узнать, что там еще я выдумал. Притворился, будто я не замечаю его. Как только в его комнате погас свет, я выкрал последние страницы маминой рукописи. Я знал, что это конец, потому что внизу она написала свои инициалы и адрес.

Даже не знаю, почему я заплакал. Малькольм не стал бы жалеть их с братом. Мне надо стать жестоким, непреклонным, чтобы ничто не трогало меня до слез.

Наступило утро, и я пошел на кухню. Там мама с Эммой готовили тесто, болтали о пирогах, обсуждали хозяйственные проблемы. Женщина думает, что ее козни могут пройти незамеченными. Что ей все сойдет с рук. Как бы не так.

Я сидел на полу, согнувшись так, что колени доставали до подбородка. Руками я обхватил себя. Какие костлявые у меня руки. День ото дня костлявее. Я поочередно глядел то на маму, то на папу, думая о том, что у них в мыслях и думают ли они когда-нибудь обо мне. А также о том, что они совершают.

Я закрыл глаза. И представил себе маму, такую, какой она была до того, как сломала колено. Прошлым летом, когда я вышел из больницы и у меня была бессонница, я однажды забрался ночью в кухню, чтобы пошарить в холодильнике, пока никто не видит. Мне тогда хотелось, чтобы все обеспокоились, отчего это я не ем днем. Я уже стащил было холодные куриные окорочка, как вдруг услышал шорох, и мама, танцуя, вплыла в гостиную, а вслед за нею вошел папа. На маме была короткая белая туника. Они не заметили меня: мама напевала, а папа обычно никого, кроме нее, не видел.

Она выглядела в своей тунике очень привлекательно. Она танцевала и флиртовала с Крисом, который тихо стоял в тени и наблюдал. Она то тянула его за галстук, то вытаскивала на середину комнаты, поворачивая направо-налево; она старалась заставить его танцевать. Но вместо этого он схватил ее в охапку и поцеловал. Я услышал звук поцелуя! Ее руки обхватили его шею. Я замер и глядел, как он расстегивает все эти маленькие крючочки, на которых держалась туника. Она соскользнула и упала к ее ногам, и на маме больше ничего из одежды не осталось, кроме белых балетных тапочек, которые он тоже стянул с нее. Голая. Он раздел ее. Потом он поднял ее на руки и, не отрывая своих губ от ее, понес ее в спальню – и при всем этом он был ее братом.

Ничего удивительного в том, что Джон Эймос пророчил им наказание. Они заслужили. Блудница! Сука! Греховодники, в которых течет моя кровь. Они не спасутся. Они будут гореть в огне, гореть, гореть, как мой родной отец Бартоломью Уинслоу.

Я прочел ее историю, ее повесть. Я узнал, какие плохие бывают матери. Прятать своих детей, заставляя их играть на чердаке в пыли, в жаре и духоте летом, в пронизывающем холоде зимой! И все эти годы быть запертыми, избиваемыми, голодными. А эти прекрасные золотые мамины волосы, испачканные грязью и пылью чердака, вымазанные в смоле…

Я ненавидел Малькольма, который так подло относился к своим собственным внукам. Я ненавидел эту старую даму по соседству, которая отравляла мышьяком сладости для детей. Что за сумасшедшая? Может быть, и моя бабушка кладет мышьяк в мои печенья, мороженое, пироги? Я содрогнулся и почувствовал тошноту. Отчего ее не забрали полицейские и не посадили на электрический стул, где она сгорела бы, сгорела, сгорела?

Нет, шептал мне внутренний голос, красивых женщин не сжигают на электрическом стуле, умные юристы объявляют их сумасшедшими и запирают от мира в прекрасных дворцах далеко в зеленых горах. Эта самая женщина, которую каждое лето навещал в сумасшедшем доме мой папа, значит, она и есть мать мамы. Да, грехи папы и мамы видны небу! Бог должен покарать их, а если он этого не сделает, то Малькольм убедится, что это сделаю я.

Я пытался заснуть той ночью, но тщетно – все думал, думал. Папа на самом деле брат мамы, значит он мой дядя и дядя Джори. Да, мама, ты совсем не ангел и не святая, как думает Джори. Ты учишь его, как вести себя с девочками, например с Мелоди, но в то же время ты уходишь в спальню со своим братом и запираешь дверь. Ты приказываешь нам не входить без стука, если дверь заперта. Позор, позор! Частная жизнь, говоришь ты нам, надо уважать частную жизнь, уважать то, что брат и сестра никогда не должны совершать. Инцест!

Они порочны оба. Они так же порочны, как и я бываю иногда. Так же порочно хочет Джори поступить с Мелоди, с другими девочками – заниматься теми же постыдными вещами, что и Адам с Евой после того, как вкусили от яблока. То самое, о чем мальчишки шепчутся в курилках. Не хочу больше с ними жить. Не хочу любить их.

Джори тоже знает. Я уверен, что Джори тоже что-то знает: он стал таким же сумасшедшим, как я, вернее, как мама считает меня. Но я понемногу умнею, набираюсь разума. Как Малькольм. Дети грешных родителей должны страдать, как я уже страдаю, как теперь страдает Джори. Синди тоже будет расплачиваться за них, даже если она пока ничего и не поймет во взрослом слове «инцест».

И все же: почему я молю Бога, чтобы завтра никогда не наступило? Что такое будет завтра? Отчего мне хочется умереть сегодня ночью, чтобы не совершить что-то худшее, чем «инцест»?

Еще завтрак надо съесть. Ненавижу эту еду. Отвратительно. Я тупо глядел на скатерть, которую я неизбежно через минуту залью, уронив что-нибудь. Джори выглядел таким же потерянным, как и я.

Дни приходили и уходили; все чувствовали себя несчастными. Папа выглядел больным. Видимо, он догадывался, что нам все известно, и мама догадывалась тоже. Ни тот ни другая не смотрели нам в глаза, не отвечали на вопросы Джори. Я не задавал вопросов. Однажды я услышал, как мама стучит в закрытую дверь комнаты Джори:

– Джори, пожалуйста, впусти меня. Я знаю, что ты слышал наш разговор с мадам, – позволь мне объяснить тебе. Когда ты поймешь, ты не станешь нас ненавидеть.

Он станет ненавидеть вас. Я прочел проклятую книгу до конца. Несправедливо было лишить нас достойных родителей.

На День благодарения старая карга мадам Мариша вновь посетила нас. Наверняка она не получала никакого приглашения, мама бы ей не послала. Я думал, она сожрет глазами папу, который в полном молчании разрезал индейку, и маму, у которой глаза были на мокром месте. Она плакала! Это послужит ей уроком. Я не люблю индейку, цыпленок лучше. Папа спросил, какое мясо я предпочитаю – темное или светлое. Я усмехнулся: его голос был такой сиплый, будто у него простуда, и отвечать не стал. Никакой простуды у папы никогда не бывало.

Только Эмма казалась счастливой, да Синди – проклятая Синди!

– Ну что ж, – сказала Эмма, широко улыбаясь, – время возблагодарить Создателя за все блага, которые он дал, и особенно за малышку-дочку, которая в этот раз сидит за общим столом!

Я весь закипел от этой фразы.

Папа молча, без улыбки взял в руки нож и вилку, поглощенный чем-то своим, и забыл дать мне обещанный кусок. Я взглянул на маму: она была расстроена, но все еще старалась сделать вид, что все идет хорошо. Она съела куска два, а потом выскочила из-за стола и выбежала из столовой. Послышался звук захлопнувшейся двери, ведущей в ее спальню. Папа встал и извинился, сказав, что нужно проследить за маминым самочувствием.

– Бог мой, что с вами со всеми случилось? – спросила Эмма.

А проклятая мадам Мариша продолжала молча сидеть, хотя тоже выглядела мрачно.

Она все это устроила. Я с ненавистью смотрел на нее; но свою родную бабушку я ненавидел еще больше, я всех ненавидел, в особенности Синди. Да еще эта Эмма: она ведь тоже взяла грех на душу, укрывая весь этот разврат, который происходит прямо перед ее длинным носом. А Джори пытался шутить и улыбаться, развлекая Синди, чтобы она тоже смеялась. Но я-то знал, что внутри он страшно страдает, так же как страдал я, оплакивая своего родного отца, погибшего в том дьявольском огне. А может быть, Джори тоже оплакивал своего отца, которого мама в действительности никогда не любила, потому что у нее в сердце всегда был ее брат?

Мне бы хотелось этого не знать. Чего ради мама начала писать свою книгу? Я никогда бы не поверил россказням Джона Эймоса, потому что думал, что он притворщик, лгун, как и я. А теперь-то я знаю, что он единственный, кто уважает меня, кто рассказал мне правду.

Всхлипывая, я встал из-за стола, взглянул на Синди, сидевшую у Джори на коленях и смеявшуюся над какой-то игрушкой, которую он ей подарил. Мне никогда ничего не подарят. Никого у меня нет, кроме черной лгуньи-бабушки… никого.

А потом наступило воскресенье, и мама повеселела. Может, она надеялась, что мадам Мариша собирается оставить нас и уехать на восток? Внезапно я увидел, что мама такая же мечтательница и притворщица, как и я, как и папа; недаром они вместе столько лет изображали счастливый брак.

Я спрятался за открытой дверью ее спальни и смотрел, как она молится, стоя на коленях. Молча. Разве Бог слышит ее, если она ничего не говорит?

Я забрался в угол гостиной и начал одну за другой жечь спички. Огонь почти жег мне лицо. Как ужасно, когда огонь сжигает тебя! Как ужасно, что его душа поднялась к небу в черном дыму! А я сам в то время был маленьким червячком у мамы в животе, его называют «эмбрион», и я был еще не Барт, а может, даже мог стать девочкой, хотя ужаснее не бывает!

Лучше бы папа никогда не объяснял мне про это. Знать не желаю.

Голова начала болеть от мыслей. Рука, державшая спичку, так дрожала, что я уронил спичку. Надо скорее проветрить, пока никто не почуял запах горелого. Они, конечно, обвинят меня, что я прожег ковер. Меня всегда обвиняют, даже не подозревая, что Джори, выходя из дому, делает вещи еще более ужасные.

Что мне говорил Джон Эймос? Надо вспомнить.

«Твоя мать – виновница всего плохого, что происходит вокруг. Это всегда происходит вокруг женщин, особенно красивых. Зло сопровождает их… Хитрые, греховные женщины, они соблазняют мужчин своей красотой, они склоняют их ко злу».

Да, именно так: хитрые, лживые, красивые – это они, мама и бабушка. Лгала мне, скрывала, кто она такая… показывала свой портрет в молодости, а сама соблазнила моего родного отца, который был моложе ее. А мама – что сделала мама моему отцу? То же самое.

Я вздохнул: тяжелая доля быть ангелом-мстителем Божьим, как и мой прадед Малькольм. Но ничего, я стану таким же безжалостным, как Малькольм. Я старался быть как Малькольм, и кости мои ныли от этих стараний, мускулы болели, но тем более это ценно, что я действительно чувствовал себя таким же старым и мудрым, как Малькольм в расцвете своей власти.

От этих мыслей мое сердце бешено заколотилось. Ненавижу всех женщин, всех. Отвратительны. Я покажу им. Мама надеется, что я не слышал, что знает только Джори. Но старая ведьма мадам Мариша так кричала тогда за закрытой дверью, что слышно было почти все. И к тому же мамина книга.

Голова еще сильнее разболелась. Я теперь не знаю, кто я. Малькольм? Барт? Слабые ноги, слабое сердце, редкие волосы – да, теперь я совсем как Малькольм, но зато какой мудрый!

«Глупая дочь: прячет своих детей наверху и надеется, что я не догадаюсь. Дура. Неужели Джон не знает всего, что творится в доме? Он обо всем мне докладывает. Как много промахов она сделала! Думает, что я скоро умру, что я такой слабый, что не смогу подняться по лестнице, но Джон сделает это за меня. Следи, приказал я Джону, неотрывно следи за моей дочерью, особенно когда она куда-то уходит. Она надеется, что я изменю свое завещание и отпишу наследство на нее, но я посмеюсь над ней: мои деньги заработаны тяжелым трудом и она не заслужила их. Слышите, как звенят монеты в моих карманах? Это лучшая музыка, какую я знаю. Победа останется за мной, так оно всегда бывало».

Шаркая ногами, как Джон, я направился к их спальне. В ней стоял запах греха. Я приглушил шаги возле закрытой двери и остановился. Внутренне я был все еще всхлипывающим мальчишкой – но я должен быть Малькольмом! Я должен стать сильным, старым, мудрым, и лучшая моя часть уже такой была. Где голубые вершины гор? Нет, это не тот большой и красивый дом высоко в горах. Где суетящиеся слуги, где танцевальный зал, пролеты лестниц? Я смутился. Голова моя заболела еще сильнее. Начало болеть колено, заныла спина, сердце заколотилось.

– Выпрямись, Барт, – произнес вдруг голос папы, который в действительности был мне дядей.

Напугал меня. Я даже подпрыгнул.

– Ты совсем юный, а горбишься, как старик. И колено у тебя не болит, не притворяйся.

Он дружески дал мне подзатыльник и отворил дверь в спальню. Я увидел лежащую в постели маму. Она ждала его. Ее широко открытые глаза глядели в потолок. Может, она плачет? А папа только что вернулся из больницы, где полно микробов. Делал обход.

– Ненавижу тебя! – яростно прошептал я, стараясь проколоть его взглядом. – Ты думаешь, ты непогрешим? Ты думаешь, что врач не может быть наказан? Но Бог послал черного ангела, и тот покарает тебя и твою сестру за то, что вы совершаете!

Он примерз к месту. Взглянул на меня так, будто видел в первый раз. Я смело и неотрывно глядел на него. Он прикрыл дверь спальни и повел меня в холл, чтобы она не услышала.

– Барт, ты ведь ходишь к бабушке каждый день? – Несмотря на тревогу, написанную на его лице, он хорошо держался, и голос его был мягок. – Знай, что не нужно верить всему, что она говорит. Иногда люди лгут.

– Исчадие ада! – прошипел я. – Семена, упавшие в дурную землю, взрастят посев Сатаны.

На этот раз он больно выкрутил мне руку и встряхнул меня:

– Я запрещаю тебе говорить об этом! Никогда не волнуй свою мать подобными разговорами. Попробуй только заикнуться ей об этом, и я выпорю тебя так, что не сможешь сидеть! И когда в следующий раз увидишь бабушку, напомни ей о том, что это она посеяла семена и позволила расцвести цветам. Взгляни на ее лицо, когда будешь говорить ей это… и ты поймешь, кто из нас – исчадье ада.

Я вырвался из его рук и побежал, не желая больше слышать, что он говорит. По пути я натолкнулся на стол в гостиной и уронил на пол дорогую настольную лампу, которая разбилась.

Я прибежал в свою комнату и упал на кровать, дрожа с головы до ног и задыхаясь. В груди была такая страшная боль, будто меня стянули железными обручами. Я чувствовал себя как паста, выдавливаемая из тюбика. Я перевернулся на спину и, уставясь в потолок, заплакал. Слезы побежали со щек на подушку. Если бы я намочил постель по другой причине, меня бы немедленно отшлепали: я слишком большой в свои десять лет, чтобы делать такие вещи.

Хочу ли я быть большим? Чтобы мне было десять лет? Почему я взрослею? Это Бог меня делает таким? Мысль о детях, спрятанных на чердаке, смеющихся наперекор судьбе, остающихся детьми, несмотря на лишения, подводила меня к тому, чтобы доказать, что Малькольм был прав. Никогда эти дети не выйдут оттуда. Никогда, даже когда Малькольм будет в своей могиле.

«Мама ушла и оставила меня. Она славно устроилась. Мама ушла и оставила меня, и теперь я не знаю, как закончить то, что я начал…»

Я заснул, и меня мучили сновидения. Старик засовывал маленького мальчика в мусорный бак. Мальчик кричал. Скоро мальчик, которым оказался я, будет сожжен вместе с другим мусором…

Творящие кровосмешение и родившиеся от него будут наказаны, как грешники из грешников; и даже я, даже я, умирающий в мусорном баке.

 

Гнев праведных

Капли дождя ударили внезапно, как пули, пущенные Божьей рукой. Я стоял у окна, выходящего в сад, и глядел на дождь, секущий лица мраморных статуй. Бог наказал статуи за то, что они обнажены и греховны. Я ждал, когда придет Джори.

Грех. Мы оба согрешили уже тем, что живем с родителями, которые родителями быть не могут. Я не обернулся, когда пришла мама, но краем глаза увидел, что она оживленная, розовощекая с дождя и смеется, приветствуя Эмму. Она приехала из магазина и ведет себя так, будто ничего не случилось. Она сложила покупки в кресло, сбросила пальто и, смеясь, стала стряхивать капли дождя с волос.

– Не люблю дождь, Эмма. Привет, Барт! Я не видела тебя до сих пор. Как дела? Соскучился по мне?

Не стану отвечать. Вообще не буду с ней разговаривать. Не хочу быть вежливым, хорошим мальчиком; не стану даже мыться. Буду делать, что хочу. Они же сами делают, что хотят. Божьи слова для них – ничто. Значит, и мне можно.

– Барт, на это Рождество будет так весело! – сказала мама, глядя не на меня, а на Синди. Думает опять о том, что бы купить Синди из одежды. – Это будет наше первое Рождество вместе с Синди. В лучших семьях всегда стремятся иметь детей обоих полов: так дети лучше узнают друг о друге, мальчики о девочках, а девочки – о мальчиках.

Она обняла Синди:

– Синди, ты даже не знаешь, как ты должна быть счастлива, что у тебя двое таких замечательных братьев. Они будут обожать тебя, когда ты вырастешь и станешь настоящей красавицей… хотя они и сейчас тебя обожают.

Бог мой! Если бы только она знала! Но Малькольм сказал, что красивые женщины глупы. Я посмотрел на Эмму, которая красивой не была и быть не могла. А она – умнее?

Эмма подняла глаза и встретилась со мной взглядом. Я поежился. Да, некрасивые женщины умнее. Они-то знают, что мир не станет прекраснее только оттого, что они красивы.

– Барт, ты мне так и не сказал, что бы ты хотел попросить у Санта-Клауса.

Я пристально поглядел на маму. Она прекрасно знает, что бы я хотел.

– Пони! – ответил я.

Я вытащил из кармана перочинный нож, который мне дал Джори, и стал ковырять ногти. Мама поглядела на мой нож и перевела взгляд на коротенькие волосы Синди, которые только-только начали отрастать.

– Барт, убери этот нож. Он меня нервирует. Ты можешь случайно порезаться.

Она чихнула, а потом еще два раза. И так всегда по три раза. Вытащила из сумки платок, высморкалась. Заражает своими микробами воздух, которым я дышу.

Джори до темноты так и не пришел. Когда он наконец вошел и сразу закрыл за собой дверь своей комнаты, он был весь вымокший и несчастный. Мама нахмурилась, а я злорадно усмехнулся. Вот ты и поплатилась: твой дорогой, самый любимый сыночек больше тебя не любит. Вот что такое наказание за грех.

Дождь все лил. Мама смотрела на меня большими глазами, лицо ее было бледно. Волосы пушистой волной обрамляли лицо. Многие мужчины нашли бы ее прекрасной. Я выдернул волосок и, зажав кончик зубами, разрубил его ножом надвое.

– Хороший нож, – сказал я. – Острый, как лезвие бритвы. Хорошо им резать волосы, ноги, руки…

Я усмехнулся: мне понравилось, что она испугалась. Я ощутил власть. Джон Эймос прав: женщина – это жалкое, робкое подобие мужчины.

Дождь усилился. Ветер завывал и хлестал в окна; было темно, холодно. Темно и холодно. Эмма уехала. Был четверг, и она не могла даже в такую погоду не навестить подругу.

– Не принимайте близко к сердцу, мэм, – сказала она маме в гараже. – А то вы стали плохо выглядеть. То, что у вас нет температуры, не означает, что вы не можете заболеть. Барт, веди себя хорошо и не причиняй маме беспокойства.

Я пошел на кухню, по дороге представляя себе, что моя рука – это крыло самолета. Поэтому я смахнул несколько тарелок на пол, и по полу растеклась кремовая лужа, а на ней рассыпались ягоды винограда, моя порция хлопьев…

– Барт, ты специально сделал это!

– Да, мама, ты всегда говоришь, что я делаю все это с тайной целью. Мне приятно, что ты еще раз убедилась в своей правоте.

И я тут же подхватил свой стакан молока и выплеснул ей в лицо. У нее была быстрая реакция, только поэтому она убереглась.

– Как ты смеешь, Барт! Когда придет твой отец, я ему расскажу о твоем поступке, и уж он тебя накажет.

Да, я знал, как он поступит. Возьмет меня за шиворот, начнет читать лекцию о послушании родителям и уважении к матери. Наказание не больное, а лекцию я слушать не стану. Я буду слушаться только Малькольма.

– Что ж ты не отлупишь меня, мама? Давай… Посмотрим, что ты можешь сделать, чтобы унизить меня.

Тут я вынул нож и направил на нее, готовый дать отпор. Она чуть не упала в обморок.

– Барт, как ты можешь так себя вести, если знаешь, что я сегодня нездорова? Ты же обещал отцу… Что я сделала, что ты так не любишь меня?

Я злобно усмехнулся.

– Где ты взял этот нож? Это не тот, который тебе подарил Джори.

– Старая дама по соседству дала мне его. Она даст мне все, что я попрошу. Если я скажу, что хочу ружье, она даст мне, если кинжал – она тоже купит. Потому что она такая же, как ты, – слабая, готовая сделать все, чтобы я любил ее, хотя на всем свете нет женщины, которую я полюбил бы.

В маминых глазах был настоящий страх. Она придвинулась ближе к Синди, которая в это время сидела, не обращая на нас внимания, на своем высоком стуле и делала кашу из печенья и молока. Потом она заталкивала все это руками в рот, пока вся не перемазалась и не вымазала стол. И ее за это не наказывали.

– Барт, иди сейчас же в свою комнату. Закрой дверь изнутри, а я запру тебя снаружи. Я не хочу тебя видеть, пока не приедет отец. А так как ты не желаешь завтракать, я думаю, ты обойдешься и без ланча.

– Не смей приказывать мне. Если ты будешь упорствовать, я расскажу всему миру, что вы делаете с так называемым «мужем». Брат и сестра живут друг с другом. Живут во грехе. Предаются блуду!

Это слово я взял у Малькольма.

Пошатнувшись, мама поднесла руки к лицу; высморкалась, положила платок в карман брюк и подняла на руки Синди.

– Что ты собираешься сделать, сука? Использовать Синди как щит? Не пройдет… я достану вас обеих… И полиция меня не тронет. Потому что мне только десять лет, только десять, только десять… – продолжал повторять я, как пластинка, которую заело.

В ушах у меня стояли наставления Джона Эймоса. Я говорил как во сне:

– Однажды в Лондоне жил человек по кличке Джек-потрошитель, он убивал проституток. Я тоже убиваю развратных женщин, а еще – плохих сестер, которые неспособны отличить доброту от порока. Мама, я покажу тебе, что Бог хочет наказать тебя за инцест.

Дрожащая и слабая, как белый кролик, недвижная от страха, она стояла с Синди на руках и ждала… а я приближался к ней, размахивая ножом… ближе, ближе…

– Барт, – проговорила она, собравшись с силами. – Я не знаю, кто рассказывает тебе эти истории, но если ты ударишь меня или Синди, Бог накажет тебя, даже если полиция не заберет тебя и не посадит на электрический стул.

Запугивает. Пустые угрозы. Джон Эймос сказал мне точно: мальчик моего возраста может совершить все, что ему заблагорассудится, и полиция не имеет права ничего с ним сделать.

– Этот человек, за которым ты замужем, твой брат? Да? – закричал я. – Попробуй только солги, и вы оба умрете.

– Барт, успокойся. Разве ты не помнишь: скоро Рождество. Ты же не захочешь, чтобы тебя увезли, тогда ты не встретишь с нами Рождество, пропустишь все подарки, которые Санта-Клаус положит тебе под елку.

– Никакого Санта-Клауса нет! – заорал я еще отчаяннее: неужели она думает, что я верю в эту чушь?

– Ты раньше любил меня. Ты стеснялся говорить мне это на словах, но я видела любовь в твоих глазах. Барт, что изменилось сейчас? Что такого я сделала, что ты возненавидел меня? Скажи мне, и я изменюсь, я стану лучше.

Посмотрите на нее… выгадывает последние секунды перед смертью и искуплением. Бог пожалеет ее, когда ее будут оплевывать и унижать.

Я безжалостно сузил глаза и занес руку с ножом, который на самом деле мне дала не бабушка, мне его дал Джон Эймос, как раз перед приездом старой ведьмы Мариши.

– Я – черный ангел возмездия, – сказал я дрожащим голосом, – я пришел во имя справедливости, потому что под ангельским ликом ты прячешь свои грехи.

Она повернула Синди так, чтобы загородить ее собой. И пока я глядел, что это она там делает, выбила у меня нож правой ногой. Я побежал за ним, но она быстро задвинула нож ногой под буфет. Я бросился на пол, чтобы достать нож, но в этот момент она поставила Синди на пол и оседлала меня. Схватив одной рукой меня за волосы, а другой вывернув мне руку, она заставила меня встать на ноги.

– А теперь мы посмотрим, кто здесь главный, а кто будет строго наказан.

Она била и таскала меня за волосы, потом протащила до дверей моей комнаты и бросила там на пол. Быстрее, чем я смог подняться на ноги, она закрыла дверь и повернула снаружи в замке ключ.

– Шлюха, выпусти меня сейчас же! Или ты выпустишь меня, или я подожгу здесь все. И мы все сгорим, сгорим, сгорим.

Я слышал, как тяжело она дышала, опершись на дверь снаружи. Я попытался найти запас спичек и свечей, которые всегда держал в комнате. Но все исчезло. Все: спички, свечи, даже зажигалка, которую я украл у Джона Эймоса.

– Ворюга! – заорал я. – Все в этом доме воры, обманщики, шлюхи и лжецы! И все вы охотитесь за моими деньгами! Ты надеешься, что я умру сегодня, завтра, на следующей неделе или в следующем месяце, но я не умру только ради того, чтобы увидеть тебя в гробу! Да, мама! Я буду жить, пока не умрет последняя из вас, чердачных крыс!

Она быстро пошла в холл. Я испугался. Я был заперт. Не знал, что делать. Говорил же мне Джон Эймос: подожди до ночи Рождества, чтобы все совпало в точности с той ночью, когда случился пожар в Фоксворт-холле. Сделай свое дело так же, но по-своему, говорил он.

– Мама, – прошептал я, стоя на коленях и плача, – я не хотел ничего этого. Мама, пожалуйста, не уходи, не оставляй меня одного. Я не хочу быть один. Я не хочу быть таким. Почему ты должна жить со своим братом? Почему ты мне лгала? Отчего бы вам просто не жить рядом, и мы были бы вместе, а ты вела бы достойную жизнь?

Я всхлипывал. Теперь мне было страшно представить, что случилось полчаса назад.

Зачем она закрыла дверь, когда Синди с нею и в безопасности? Она никогда не доверяла мне. Может быть, она не доверяет и себе, а не только мне? Она была рождена красивой, порочной, и искупить свой грех она может только кровью. Я вздохнул и встал, чтобы исполнить свой долг: избавить ее от бездны порока, в которую она превратила свою жизнь и нашу тоже.

– Мама! – с новой силой закричал я. – Открой немедленно! Если ты не откроешь, я убью себя! Я теперь все про вас с братом знаю, мне рассказали про ваше детство те люди по соседству. А в твоей книге я прочитал остальное. Открой дверь, если не хочешь прийти и найти меня мертвым.

Она подошла к двери и открыла ее.

– Что ты имел в виду, говоря про наше детство и людей по соседству? Кто эти люди, живущие по соседству?

– Ты все поймешь, когда увидишь ее, – сказал я загадочно, вновь исполненный злобы к ней.

Будь проклята эта Синди, в которую она так вцепилась! Это меня она родила, это я – ее дитя, а не Синди.

– Там живет еще и старик, он все знает про тебя и про вашу жизнь на чердаке. Пойдем, ты поговоришь с ними, и ты уже не будешь так счастлива со своей дочкой, мама.

Она так и осталась стоять с открытым от изумления ртом. А в голубых глазах появился дикий страх, и они стали темными-темными.

– Барт, перестань придумывать.

– Я-то никогда не придумываю, не то что ты, – сказал я, и она задрожала так сильно, что чуть не выронила Синди.

Жаль, что не выронила. Правда, с Синди ничего бы не случилось: на полу толстый ковер.

– Оставайся здесь и жди меня, – сказала мама, надевая пальто. – Прошу тебя, хоть однажды послушайся меня. Сиди дома и смотри телевизор. Съешь хоть все конфеты, если хочешь, но оставайся дома и никуда не выходи.

Она шла туда, к бабушке. Внутри меня внезапно возник страх, что она не вернется. Я испугался за нее. А вдруг это вовсе не игра – то, что задумал Джон Эймос? Но я не мог ничего сказать ей. Потому что, как бы там ни было, Бог должен быть на стороне Джона Эймоса, ведь он единственный без греха.

Одевшись в самое теплое свое белое пальто и белые сапоги, мама подхватила Синди, тоже тепло одетую.

– Будь хорошим мальчиком, Барт, и помни: я люблю тебя. Я вернусь через десять минут, хотя один Бог знает, что ждет там меня и что та женщина про меня знает.

Мне стало стыдно за то, что я наделал. Я мельком взглянул в бледное мамино лицо. Для нее будет тяжелым ударом встретить там свою мать. Она умрет, и я никогда ее не увижу. Ее покарает Бог.

Отчего я не радовался, что Бог уже начал свою кару? Голова моя вновь заболела. Меня затошнило. Ноги стали ватными.

Дверь за мамой захлопнулась.

«Мама, не уходи, не оставляй меня! – кричала моя душа. – Я не хочу быть один. Никто не будет любить меня, кроме тебя, мама, никто. Не ходи туда, не ходи, не встречайся с Джоном Эймосом».

Я не должен был ничего говорить. Могла бы догадаться, что я здесь без нее не останусь. Я натянул пальто и побежал к окну взглянуть, как она несет Синди по дождю и ветру. Неужели она сможет взглянуть в лицо ангелу мести, она, простая женщина?

Когда она скрылась из виду, я выскользнул из дома и последовал за ней. Значит ли все это, что она любит меня? Нет, не верь, шептал кто-то старый и мудрый в моем мозгу. Подарки, игрушки, игры и новая одежда – все эти вещи родители обычно дают детям даже тогда, когда на следующий день положат им мышьяк в сладости. Самого главного она мне не дала – чувства безопасности и надежности.

Я устало вздохнул, надеясь в глубине души, что когда-нибудь, где-нибудь я найду мать, в которой я так нуждался, мать, которая всегда будет со мной, которая поймет меня.

Дождь хлестал меня по лицу, ветер рвал одежду. Впереди я видел, как мама удерживает Синди, которая вырывалась и кричала:

– Не люблю дождь! Хочу домой! Не хочу идти!

Спустив с рук Синди и в то же время пытаясь тянуть ее за собой, мама старалась укрыться от дождя, но в конце концов оставила эти попытки, чтобы укрыть хотя бы Синди.

Капюшон упал с маминой головы, но она его не поправила, и намокшие волосы прилипли к ее голове, так же как и мои, потому что я никогда, никогда в жизни не надену на голову капюшон – я испугаюсь своего отражения в зеркале.

Мама поскользнулась на жидкой грязи, намытой дождем с горы, и чуть не упала, но выправилась и пошла дальше. Синди в это время била ее и кричала:

– Домой! Я хочу домой!

Мама шла быстро, не оглядывалась, полностью сконцентрировавшись на дороге.

– Перестань лупить меня, Синди!

Высокие стены. Стальные столбы. Крепкие ворота. Какой-то таинственный ящик для переговоров. Тонкий голос – и ответ унес ветер. Частная жизнь ничего не значит для ветра – и для Бога, ровным счетом ничего.

Я услышал, как она закричала, стараясь перебить вой ветра и шум дождя:

– Это Кэтрин Шеффилд. Я ваша соседка. Барт – мой сын. Я хочу поговорить с хозяйкой.

Тишина, только вой ветра.

И вновь мама закричала:

– Мне необходимо поговорить с ней, а если вы не примете меня, я перелезу через забор. Я войду тем или иным путем, так что откройте мне и избавьте себя и меня от неприятностей.

Я стоял поодаль и хватал ртом воздух, будто у меня и впрямь было плохо с сердцем. Медленно-медленно черные ворота начали открываться.

Мне хотелось закричать: «Нет! Не ходи, мама, там ловушка!» Но я не знал в действительности, есть ли ловушка для нее. Я сам был в ловушке – между Джоном Эймосом и Малькольмом, что сидел внутри меня. Ничего хорошего мамино вторжение не обещает, это я знал.

Я быстро проскользнул между створками ворот, прежде чем они успели захлопнуться. Звук их клацанья был такой же, как должен быть у дверей тюремной камеры.

Мама пошла к дому с Синди, вырывающейся из ее рук. К тому времени они должны были промокнуть до нитки. Я, по крайней мере, промок.

Мама поднялась по ступеням, прижимая к себе сопротивляющуюся Синди. Она подняла челюсть медной львиной головы, заменяющей звонок, и громко постучала.

Джон Эймос, видно, ждал ее, потому что он немедленно открыл дверь и низко, как королеве, поклонился. Я поспешил в боковую дверь, чтобы не пропустить ни слова. Я побежал к стойке бара, чтобы спрятаться за нею, потому что прятаться за пальмами больше было нельзя – Джори однажды обнаружил меня там.

Я сбросил пальто на пол и быстро прополз внизу стойки, открыв дверь в гостиную, чтобы все видеть. Мама, очевидно, еще была в холле, снимала свое мокрое пальто и грязные белые сапоги. Вскоре она появилась. У меня не было даже времени посмотреть, сидит ли бабушка в своем кресле.

При появлении мамы бабушка встала, пряча за спиной трясущиеся руки. Вуаль скрывала ее волосы и бо́льшую часть лица.

Внутри меня какой-то слабенький, маленький голос закричал маме «не надо», когда она переступила порог этой комнаты, все еще держа на руках Синди. Верхнюю одежду с Синди тоже сняли, и она была совершенно сухой, в то время как слипшиеся, мокрые пряди маминых волос болтались, как веревки. Ее глаза, лицо были явно нездоровы, и мне опять захотелось плакать от жалости. А что, если Бог прямо сейчас и поразит ее? Что, если Он повелит маме гореть в вечном огне?

– Я приношу вам извинения за то, что врываюсь подобным образом, – сказала мама, но таким голосом, что я испугался, будто она прямо сейчас вцепится в бабушку. – Но я хочу получить от вас ответы на некоторые вопросы. Кто вы? Что вы рассказываете моему сыну? Он говорит мне страшные вещи и ссылается при этом на вас. Мы с вами не знаем друг друга, поэтому что́ можете вы ему рассказать про меня, кроме лжи?

Бабушка не ответила ни слова. Она только глядела на маму и на Синди.

Она показала маме на стул и наклонила голову, как бы показывая, что приносит извинения.

– Какая красивая у вас комната, – заметила мама, взглянув вокруг.

По мере того как она оглядывалась, в ее глазах росло замешательство. Она спустила Синди на пол и попыталась удержать ее за руку, но Синди была полна любопытства и желания все потрогать.

– Я не задержусь у вас надолго, – проговорила мама, следя за Синди. – Я простужена, и мне необходимо быть дома. Мне всего лишь нужно выяснить, что именно вы наговариваете сыну, после чего он дома становится неуправляемым. Он проявляет неуважение ко мне, своей матери. Как только вы сможете мне объяснить что-нибудь, я встану и уйду вместе с Синди.

Бабушка, опустив глаза, кивнула. Она и вправду выглядела как какая-нибудь арабская женщина. По маминому взгляду я догадался, что мама думает, будто та не понимает по-английски.

Мама уселась на стул поближе к камину.

– Здесь маленький городок, так что, когда сын приходит ко мне и утверждает, что дама, живущая по соседству, рассказала ему то-то и то-то, я так понимаю, что эта дама и есть вы. Кто вы? Отчего вы все время настраиваете моего сына против меня? Что я вам сделала?

Дама в черном не отвечала. Мама наклонилась, чтобы рассмотреть ее пристальнее. Может, она уже догадалась? Может, она такая умная, что под черной вуалью и длинной бесформенной одеждой угадала мать?

– Послушайте, я же сказала вам свое имя. Будьте любезны, скажите же и мне, как вас называть.

Бабушка застенчиво кивнула.

– О, я понимаю. Вы, наверное, не говорите по-английски?

Бабушка снова покачала головой. У мамы на лбу появилась морщинка:

– Но вы, кажется, поняли, что я говорю? Почему же тогда не отвечаете мне? А если вы немая, как вы говорили с моим сыном?

Часы громко отсчитывали секунды. Казалось, они никогда еще не шли так громко. Бабушка покачивалась в кресле.

Мама нервничала. Внезапно Синди, узрев фарфоровую кошечку, побежала схватить ее.

– Синди, положи сейчас же на место.

Неохотно подчинившись, Синди аккуратно поставила кошечку на мраморный столик. Но в тот же момент стала оглядываться в поисках другой игрушки. Тут она увидела, что арка ведет из этой комнаты в другую, и побежала туда. У Синди было стремление непрерывно все исследовать, как и у меня, только она не роняла так часто предметы. Мама вскочила и побежала за ней, чтобы удержать.

– Не ходи туда! – закричала бабушка, вставая.

Как завороженная, позабыв о Синди, мама медленно повернулась на голос. От лица ее отлила кровь, глаза широко раскрылись, и она в изумлении уставилась на бабушку. А та нервно подняла свои трепещущие руки к вырезу платья и подхватила нитку жемчуга, перебирая жемчужины пальцами.

– Я где-то слышала ваш голос.

Бабушка не ответила.

– И эти перстни на ваших пальцах – они мне тоже знакомы… Где вы купили эти перстни?

– В магазине скупки, – ответила бабушка отрывисто, странным голосом.

Мамины глаза сузились: она поняла, что эта женщина не иностранка. Я сидел не дыша. Что-то случится теперь? Мама скоро догадается. Ее нелегко провести.

Мама медленно, будто у нее подогнулись ноги, опустилась в ближайшее кресло. Она забыла о Синди, хозяйничающей в соседней комнате.

– Теперь я вижу, что вы немного понимаете по-английски, – медленно, спокойно сказала мама. – Как только я вошла в эту комнату, время для меня повернулось вспять. Будто я вновь стала ребенком. У моей матери был такой же вкус: такая же мебель, такие же обои, все, вплоть до каминных часов, похоже на обстановку у моей матери. И даже эти же самые перстни на руках. Вы купили их в скупке?

– У многих женщин одинаковый вкус… и драгоценности, – ответила бабушка.

– Какой у вас странный голос… миссис?..

Бабушка пожала плечами.

Мама поднялась и пошла в другую комнату за Синди. У меня упало сердце. Там висел портрет. Она увидит его.

Но должно быть, она не огляделась вокруг, потому что в следующую минуту она вернулась, крепко держа Синди за руку.

– Какой странный у вас дом. Я закрываю глаза и вновь вижу перед собой Фоксворт-холл.

Глаза бабушки были темными-темными.

– Вы носите жемчуг? Мне показалось, я видела нитку жемчуга у вас на шее. Почему вы его не показываете?

И снова бабушка, о которой я больше не желал думать как о бабушке, пожала плечами.

Вместе с Синди мама приблизилась к бабушке.

– Чем больше я здесь нахожусь, тем больше меня охватывают воспоминания, – продолжала мама. – Я вспоминаю ту рождественскую ночь, когда Фоксворт-холл сгорел дотла. Ночь была холодной и снежной, но свет был в округе, как от фейерверка. Я сняла с себя все кольца и швырнула все эти бриллианты и изумруды в глубокий снег. Я тогда думала, что никто на свете их никогда не найдет, но вы, мадам, носите то самое кольцо с изумрудом, которое я швырнула в снег! Оказалось, Крис тогда подобрал все эти драгоценности, потому что они принадлежали его матери! Его драгоценной матери!

– Я устала. Уходите, – прошептала сгорбленная фигура в черном, стоя посередине комнаты.

Но ловушка уже захлопнулась.

– Ты! – закричала мама. – Надо было мне раньше догадаться! Ни у кого больше нет такой нитки жемчуга с застежкой в виде бриллиантовой бабочки! Конечно, ты устала! Ты больна! Ты не можешь быть не больна! Теперь я все понимаю. Как ты осмелилась снова войти в мою жизнь? После всего, что ты сделала, ты снова приходишь, чтобы нанести еще больший вред! Ненавижу тебя. Ненавижу за все, что ты сделала, но я никогда не думала, что у меня будет шанс отплатить тебе тем же. То, что я отобрала у тебя Барта, – это была не месть. Теперь у меня есть шанс действительно отомстить.

Освободившись от Синди, она рванулась вперед и вцепилась в бабушку. Та пыталась отбиваться, но мама была сильнее. Затаив дыхание, я с интересом следил за поединком.

Бабушка, очевидно, была растеряна и не знала, что делать. Но тут вмешалась Синди: она испустила вопль страха и расплакалась.

– Мама, пойдем домой, – твердила она сквозь плач.

Открылась дверь, и в комнату, шаркая, вошел Джон Эймос. И пока мама готовилась к новой атаке, Джон Эймос положил свою костлявую руку на плечо бабушки. Никогда раньше я не видел, чтобы он прикасался к ней.

– Миссис Шеффилд, – обратился он к маме, – вас милостиво приняли в этом доме, а вы ведете себя непорядочно по отношению к моей жене, которая плохо себя чувствует вот уже несколько лет. Я – Джон Эймос Джексон, а это моя жена, миссис Джексон.

Потрясенная, мама уставилась на него.

– Джон Эймос Джексон, – повторила она медленно, осмысливая это имя. – Я раньше это где-то слышала. Ну правильно, только вчера я перечитывала свою рукопись и думала, как бы изменить это имя. Вы и есть тот Джон Эймос Джексон, который был дворецким в Фоксворт-холле! Я помню вашу лысину и как она сияла под канделябрами.

Она повернулась – я было думал, чтобы взять Синди за руку, но она быстро сдернула вуаль с лица бабушки.

– Мама! Я должна была догадаться, что ты будешь преследовать меня. С того момента, как я переступила порог этого дома, я предчувствовала твое присутствие, ощущала запах твоих духов, видела твою обстановку. Тебе хватило ума накинуть черное на лицо и тело, но не хватило ума снять свои перстни. Тупица, ты всегда была такая тупица! Или это невменяемость, или твое слабоумие? Неужели я смогу забыть твои духи, твои перстни?

И она засмеялась, дико и истерически, вертясь вокруг Джона Эймоса, который старался поймать ее, чтобы предупредить новое нападение, но был неуклюж и неудачлив.

Взгляните только на нее – она танцует! Она кружилась вокруг бабушки, временами выбрасывая руку, чтобы шлепнуть бабушку, а временами выбрасывая в стороны ноги, и при этом выкрикивала:

– Мне следовало бы знать, что это ты. С тех самых пор, как ты переехала сюда, Барт сошел с ума. Почему ты не можешь оставить нас в покое? Ты специально приехала сюда, чтобы разрушить то счастье, которое мы с таким трудом построили с Крисом для себя. Впервые за много лет мы были счастливы. Но ты приехала и разрушила наше счастье. Ты разрушила еще и психику Барта, и настолько, что придется поместить его в лечебное учреждение, как тебя когда-то. Как я тебя ненавижу! Как я ненавижу тебя за все это: Кори, Кэрри, а теперь Барт – будет ли конец списку твоих жертв?

Ловко выбросив вперед ногу, она подбила бабушку под колени – та упала на пол, как груда черного тряпья, и мама тут же набросилась на нее. Она прижала ее к полу и сорвала с шеи жемчужные бусы с застежкой из бриллианта. Со страшной силой мама рванула похищенные у бабушки бусы, и жемчужины неслышно рассыпались по восточному ковру.

Джон Эймос грубо схватил маму и поднял ее на ноги. Он держал ее и тряс.

– Сейчас же соберите жемчуг, миссис Шеффилд, – злобным, сильным голосом приказал он, и я удивился, откуда при его дряхлости у него такой голос.

Он поразил меня жестокостью, проступившей на его лице, когда он держал маму. Джори бы бросился на него и защитил маму. Но я – я не знал, что делать. Ведь Бог должен покарать маму за грехи, а если я стану ее спасать, что тогда Бог сделает со мной? К тому же Джори больше меня. Папа часто говорил, что все, что ни делается, к лучшему; значит, так и должно было случиться. Но все же я чувствовал себя глубоко несчастным.

Мама, похоже, не нуждалась в моей помощи. Она резко двинула головой, и искусственная челюсть Джона хряснула. Я ясно слышал этот звук. А мама уже была вне досягаемости. Джон с яростью бросился на нее. Он готов был убить ее, он сам стал ангелом мести!

Мама коленом резко ударила ему в живот. Джон вскрикнул и согнулся пополам, а потом рухнул на пол и стал кататься по полу, крича:

– Будь ты проклята!

– Будь ты проклят, Джон Эймос Джексон! – закричала ему мама. – Если ты прикоснешься ко мне еще раз, я выцарапаю тебе глаза!

Тем временем бабушка поднялась на ноги и встала, шатаясь, посередине комнаты, пытаясь надеть порванную вуаль. В этот момент мама залепила ей такую пощечину, что бабушка упала в кресло.

– Будь же и ты проклята, Коррина Фоксворт! Я надеялась, что никогда больше тебя не увижу. Я надеялась, что ты умрешь в этом «скорбном доме», избавишь меня и себя от агонии последнего свидания, от звука твоего голоса, который я когда-то любила. Но мне не везет. Мне бы стоило знать, что ты чересчур сосредоточена на своих черных помыслах, чтобы оставить нас с Крисом. Ты, как и твой отец, изо всех сил цепляешься за жизнь, которую и жизнью-то нельзя назвать.

Я никогда не подозревал, что у моей матери такой дикий темперамент. Ее характер, оказывается, совершенно как мой. Я был потрясен и испуган. Я не дыша смотрел, как мама возит старую бабушку по креслу, а потом они обе покатились на пол, не замечая все еще стонавшего Джона Эймоса, который, казалось, уже не встанет. Мама снова придавила своим телом бабушку, снимая с ее пальцев дорогие украшения. Бабушка слабо старалась защитить свои сокровища.

– Прошу тебя, Кэтрин, не делай этого, – умоляла она.

– Ты! – рычала мама. – Как я желала видеть тебя поверженной, умоляющей. Тогда, к своему несчастью, я тебя пожалела, но теперь мой день отмщения! Смотри, что я сделаю с твоими побрякушками! – Она собрала все кольца в кулак и швырнула в пылающий огонь камина. – Вот, гляди! Кончено! Это нужно было сделать в ту ночь, когда умер Барт.

С торжествующим видом она подхватила Синди и побежала в холл одевать ее. Она схватила свое пальто… А Джон Эймос наконец поднялся, бормоча что-то о дьявольском отродье, которое надо уничтожить.

– Чертова шлюха, надо ее прикончить, пока она не наплодит еще этого дьявольского отродья!

Я явственно слышал это. Может быть, мама не слышала?

Я выбрался из своего убежища, так и не замеченный бабушкой, которая сидела на полу и плакала.

Мама уже была одета и обута, но подошла к двери, чтобы взглянуть на бабушку.

– Что ты сказал, Джон Эймос? Я слышала, ты назвал меня чертовой шлюхой и дьявольским отродьем? Скажи это мне в лицо! Не осмелишься? Ну что же ты? Я больше не та испуганная девочка! Теперь мои ноги и руки сильны, а твои – немощны. Теперь ты так просто со мною не справишься.

Он направился в ее сторону, держа в руке кочергу, которую, должно быть, взял из камина. Мама расхохоталась: он показался ей несерьезным противником. Она стремительно пригнулась и вновь ударила его сзади здоровой ногой с такой силой, что он рухнул ничком, выкрикнув в отчаянии ругательство.

Я тоже вскрикнул. Все шло совсем не так, как планировали Бог устами Джона Эймоса и я. Я не ожидал, что сам Джон поднимет на маму руку.

Тут мама увидела меня, и ее глаза испуганно расширились, а лицо побледнело. Она прошептала:

– Барт…

– Джон Эймос сказал мне, что я должен делать, – прошептал я.

Услышав это, она резко обернулась к бабушке:

– Полюбуйся, что ты наделала. Ты настроила моего собственного ребенка против меня. Ты способна даже на убийство. Ты отравила Кори; ты отравила существование Кэрри настолько, что она наложила на себя руки; ты убила Барта Уинслоу, когда послала его в огонь спасать старуху, которую не стоило и оставлять в живых; а теперь ты отравляешь сознание моего сына. Ты избежала правосудия, инсценировав сумасшествие. Но ты не была невменяемой, когда подожгла Фоксворт-холл. Это был, наверное, твой единственный в жизни умный шаг. Но теперь пришел мой черед.

С этими словами она подбежала к камину, схватила совок для золы, отбросила в сторону экран и начала выбрасывать горячие красные угли на красивый восточный ковер.

Как только ковер задымился, мама закричала мне:

– Барт, надевай пальто, мы уходим! Мы уедем так далеко, что она никогда не сможет найти нас, никогда!

Я закричал от страха, закричала и бабушка. Мама была сосредоточена на том, чтобы застегнуть пальтишко Синди, и не заметила, как поднявшийся на ноги Джон Эймос снова взял в руки кочергу. Я хотел предупредить маму, но крик замер у меня на губах и язык будто примерз, а кочерга уже опустилась на ее голову. Мама упала на ковер, как тряпичная кукла.

– Дурак! – закричала бабушка. – Ты, наверное, убил ее!

Все происходило слишком быстро для меня. И происходило что-то дурное, несправедливое. Этот человек не смел убивать маму. Я хотел сказать ему это, но испугался, увидев, как он с искаженным лицом, рыча, подбирается к бабушке.

– Кэти, Кэти… – умоляла она, встав на колени и приподняв голову дочери, – не умирай. Я люблю тебя. Я всегда любила… Никогда не хотела смерти никого из вас… Я ни…

Тяжелый удар поверг ее прямо на мамино неподвижное тело.

Меня обуял гнев. Синди страшно закричала.

– Джон Эймос! – заорал я. – Это не Божий суд!

Он повернулся ко мне, довольно улыбаясь:

– Это Божий суд, Барт. Прошлой ночью Бог говорил со мной и сказал мне, что делать. Разве ты не слышал, что твоя мать обещала уехать далеко-далеко? Она ведь не собиралась брать с собой непослушного мальчишку вроде тебя, правда? Разве ты не понял? Она же сама сказала, что нужно поместить тебя в клинику. Она бы уехала, и ты бы никогда больше ее не увидел. Тебя бы оставили навсегда, как и твоего великого прадеда. Тебя бы заперли в сумасшедшем доме, как твою бабушку. Так обычно расправляются с теми, кто желает справедливости. И только я, один лишь я забочусь о тебе, хочу помочь тебе избежать заключения худшего, чем в тюрьме.

Тюрьма, отравление, яд…

– Барт, ты слышишь? Ты понял, что я сказал? Ты понимаешь, что я спасу их обеих – для тебя?

Я уставился на него: я уже ничего не понимал. Я не знал, чему и кому верить. Я глядел на тела двух женщин на полу. Бабушка упала крест-накрест на мамино худенькое тело… И вдруг меня как осенило: я люблю их обеих! Я люблю их больше, чем когда-нибудь думал. Я не хочу оставаться в живых, если потеряю одну, а тем более обеих. Неужели они такие дьявольские создания, как говорит о них Джон Эймос? Неужели Бог наказал бы меня, если бы я спас их от Его кары?

Но передо мной был Джон Эймос, тот самый единственный честный человек, который рассказал мне, кто был мой настоящий отец, кто моя бабушка, кем был мудрейший и хитрейший Малькольм!

Я поглядел в его маленькие узкие глаза, ожидая указаний. Я верил, что им движет Божий промысел, иначе для чего бы он так долго жил на свете?

Он улыбнулся и потрепал меня по подбородку. Я вздрогнул: мне не нравилось, когда ко мне прикасались.

– Слушай меня внимательно, Барт. Отнеси Синди домой. И заставь ее молчать. Пообещай, что отрежешь ее маленький розовый язычок, если она проболтается о том, что видела здесь. Сделаешь это?

Я молча кивнул. Значит, так надо.

– Ты не хотел убить маму и бабушку?

– Конечно нет, Барт. С ними все будет в порядке. Я просто запру их в надежном месте. Ты сможешь видеться с ними. Но ни слова человеку, который называет себя твоим отцом. Ни слова. Вспомни: он тоже хочет упрятать тебя в клинику. Он думает, что ты сумасшедший. Разве не для этого тебя возят на процедуры?

Я сглотнул от волнения; я не знал, что делать.

– А теперь иди и заставь Синди молчать, запрись в своей комнате и никому ничего не говори… сделай вид, что ты тупой, ничего не понимаешь… И помни: сестренку надо так запугать, чтобы она и не пискнула…

– Она не сестренка мне, – прошептал я.

– Какая разница? – раздраженно прорычал он. – Делай, как я сказал. Следуй Божьей воле: Бог не хочет, чтобы в нем сомневались. Надо, чтобы твой брат и отец ничего не знали о том, куда исчезла мама. Притворись, что ничего не понимаешь. Тебе удастся.

Что он имел в виду под этим «удастся»? Насмехается он надо мной, что ли?

Я сдвинул брови и, как мог, напустил на себя строгость, подражая Малькольму:

– Послушай, Джон Эймос. День, когда тебе удастся выкинуть со мною шутку, наступит, когда рак на горе свистнет. Не думай, что я и вправду тупой. Я отыграюсь… я всегда побеждаю, мертвый или живой.

На самом деле я был в полной растерянности. Никогда еще при своих мозгах я так не ощущал полное отсутствие мыслей. Я все глядел украдкой на двух женщин, распростертых на полу. Я любил их. Значит, Бог так решил. Он дает мне двух матерей, которые навсегда будут только моими… и я не буду больше одинок.

* * *

– Держи рот на замке, не говори папе и Джори ни слова о том, куда мы ходили и что видели, или я отрежу твой язычок, – сказал я Синди, когда мы оказались дома. – Хочешь, чтобы я отрезал тебе язык?

Ее личико было грязным от дождя и размазанных слез. Она прерывисто всхлипывала и терла опухшие глаза, а потом, ноя, как младенец, позволила мне уложить себя в постель. Переодевая ее в пижаму, я нарочно закрыл глаза, чтобы ее девчоночье тело не вызвало во мне стыда и ненависти.

 

Где мама?

Мне надо было высказать ей все. Это она начала разрушительную работу, этот вихрь, который смел нас всех. Папа говорил со мной несколько раз, но напряжение не было снято. Отчего надо было ей появиться у нас и все это начать? Однажды досада и злость так переполнили меня, что после репетиций я ворвался в кабинет мадам.

– Мадам, я ненавижу вас за все мерзости, которые вы сказали маме. С того дня все пошло кувырком. Или вы отныне оставите ее в покое, или я больше не желаю вас видеть. Зачем вы так издалека прилетели к нам: для того, чтобы принести несчастье? То, что она не может теперь танцевать, уже большая беда. Если вы не перестанете чинить зло, я брошу балет. Я уеду куда-нибудь, чтобы вы никогда больше меня не увидели. Потому что вы разрушили не только жизнь моих родителей, но также мою и Барта.

Она побледнела и сразу как-то постарела.

– Ах, как ты похож на своего отца. Джулиан тоже так пронзал меня пламенем черных глаз.

– Я раньше любил вас.

– Любил?..

– Да, раньше. Когда думал, что вы заботитесь обо мне, о моих родителях; когда считал, что балет – самая прекрасная в мире вещь. Теперь я так не думаю.

Она выглядела такой ошеломленной, будто я вонзил ей нож в сердце. Она оперлась спиной о стену и упала бы, если бы я не подхватил ее.

– Джори, пожалуйста, – выдохнула она, – не бросай меня. Не бросай балет. Если ты сделаешь это, значит не было смысла ни в моей жизни, ни в жизни Джорджа, ни в жизни Джулиана. Мне это больно: я любила их – и потеряла.

Я не в силах был ничего сказать, так стыдно мне стало. Поэтому я просто убежал, как всегда делал Барт, когда на него наваливались проблемы.

Меня окликнула Мелоди:

– Джори, куда ты так спешишь? Мы с тобой собирались выпить содовой вместе.

Я, не отвечая, побежал дальше. Мне больше никто не был нужен. Вся моя жизнь пошла под откос. Мои родители, оказывается, не муж с женой. Да и как они могли быть в браке? Какой священник или судья поженил бы брата с сестрой?

Я ударился на бегу, чуть замедлил ход и уселся на скамейку в парке, чтобы отдышаться. Я долго сидел, уставясь на свои ноги. Ноги танцора. Сильные, стройные, мускулистые, как раз для профессиональной сцены. Чем я буду заниматься в жизни? Быть врачом я не хотел, хотя и сказал несколько раз, что хочу, чтобы сделать приятное человеку, которого считал отцом. Какая злая шутка судьбы. Зачем мне лгать самому себе? Без балета для меня теперь нет жизни. И, наказывая мадам, маму, папу, который на самом деле приходился мне дядей, я наказывал прежде всего себя самого.

Я встал и огляделся. По парку одиноко бродили старики. Я представил себя одним из них. И подумал: нет. Я сумею признать свою ошибку. Я имею мужество извиниться.

* * *

Мадам Мариша так и сидела в кабинете, уронив голову на тонкие руки. Я открыл дверь и вошел. Она подняла голову, и я увидел слезы в ее глазах. Глаза ее блеснули радостью, когда она увидела меня перед собой. Она ни словом не обмолвилась о недавнем разговоре.

– У меня подарок для твоей матери, – сказала она своим резким голосом. Она открыла ящик стола и достала золотую коробочку, перевязанную красной лентой. – Для Кэтрин, – добавила она, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Ты во всем прав. Я хотела забрать тебя у матери и отца, потому что чувствовала свое право на это. Но теперь я вижу, что хотела сделать это не для тебя, а для себя. Сыновья принадлежат своим родителям, а не бабушкам. – Она горько улыбнулась и, взглянув на золотую коробочку, продолжила: – Это конфеты «Леди Годива». Твоя мать безумно любила их, когда мы вместе жили в Нью-Йорке и часто бывали в компании мадам Золта. Она боялась есть шоколад, чтобы не потолстеть, хотя она из той породы, что сжигают больше калорий, чем получают. Но я тогда позволила ей одну конфету в неделю. Поскольку она больше не будет танцевать, ей можно осуществить свое заветное желание.

Это было любимое выражение Барта.

– У мамы страшная простуда, – сказал я так же некстати, как и она. – Спасибо вам за конфеты и за то, что вы только что сказали. Я знаю, что маме сразу станет легче, когда она узнает о вашем решении не забирать меня. – Я усмехнулся и поцеловал ее в худую щеку. – А потом, разве нельзя меня поделить между вами? Если вы не будете задевать ее за живое, не станет и она. Мама – чудесный человек. Ни разу не обмолвилась о каких-либо недоразумениях между вами.

Успокоенный, я уселся в кресле поудобнее и скрестил ноги.

– Мадам, я просто в ужасе. Дела в нашем доме принимают дурной оборот. Поступки Барта становятся все более дикими. Мама заболела от этого холода, а папа выглядит таким несчастным. Клевер умер. Эмма перестала улыбаться. Приходит Рождество, но в этом году не чувствуется никакого праздника. Если это будет продолжаться, мне кажется, я сойду с ума.

– Ха! – фыркнула она, опять становясь самой собой. – Жизнь всегда такова. Двадцать минут несчастья в ней приходится всего на пару секунд счастья. Поэтому будь всегда благодарен судьбе за эти краткие мгновения и цени их, цени любое счастье, какое можешь поймать, неважно, какой ценой.

Я фальшиво улыбнулся. Внутренне я был страшно расстроен. Ее циничные слова только добавили горечи.

– И такова вся жизнь? – спросил я.

– Джори, – сказала она, приблизив ко мне свое старое морщинистое лицо, – подумай сам: если бы не было облаков, замечали бы мы солнечный свет?

Я сидел в ее мрачном кабинете и начинал находить в этой печальной философии некоторое утешение.

– Ну что ж, я понял вас, мадам. И простите меня за сказанное.

Она с болью прошептала:

– Прости и ты меня.

Я обнял ее. Мы пришли к желанному компромиссу.

* * *

Всю дорогу домой я умирал от желания открыть коробку с шоколадом.

– Папа, – начал я, – мадам посылает маме эти конфеты в знак примирения, как я понимаю.

Он с улыбкой взглянул на меня:

– Это хорошо.

– Странно, что мама так долго болеет. Она никогда не болела дольше чем дня два. Не кажется ли тебе, что она выглядит усталой?

– Это все от писанины, от этой проклятой писанины, – проговорил папа, включая дворники, следя за интенсивным движением и сигналом поворота. – Было бы хорошо, если бы дождь перестал. Она плохо переносит дождливую погоду. Потом, она часто засиживается до утра, а утром снова встает, да еще пишет ручкой, боясь, что звук машинки разбудит меня. Когда свеча тает с обоих концов, она кончается быстрее, и так случилось с ее здоровьем. Сначала то роковое падение, а затем жестокая простуда. Потом – Барт с его проблемами. Да и у тебя есть проблемы. Джори, ты теперь знаешь нашу тайну. Мы с мамой обговаривали эту тему вдоль и поперек, да и с тобой мы часами говорили об этом. Можешь ты простить нас? Разве я не объяснил тебе все, чтобы ты понял?

Я склонил голову, чувствуя неловкость и стыд:

– Я пытаюсь понять.

– Пытаешься? Разве это так сложно? Разве я не рассказывал тебе, как мы росли – четверо в одной комнате, предоставленные сами себе; как взрослели и видели из всех людей лишь друг друга…

– Но, папа, когда вы убежали и нашли приют у дяди Пола, отчего тогда ты не нашел себе кого-нибудь другого? Почему именно ее?..

Он вздохнул:

– Кажется, я объяснил тебе, что я чувствовал по отношению к женщинам. Как только мне было тяжело, твоя мать всегда была рядом. Моя собственная мать предала нас. Когда ты молод, некоторые мысли ни за что не выбить из головы. Прости меня, если тебя неприятно поразило то, что я не в силах никого любить, кроме нее.

Что я мог сказать? Я не понимал этого. В мире тысячи, миллионы прекрасных женщин. Я подумал о Мелоди. Скажем, если она умрет, то смогу ли я найти другую? Я думал и думал об этом, а тем временем папа замолчал, и его рот образовал угрюмую складку. А дождь все лил и лил без конца…

Отец как будто прочитал мои мысли. Да, думал я, жизнь не стоит на месте, и если случится такое несчастье, что я потеряю Мелоди, что не будет надежды увидеть ее вновь, я рано или поздно встречу другую и она займет ее место…

– Джори, я знаю, о чем ты думаешь. У меня были годы на то, чтобы обдумать, отчего же все-таки я люблю только свою сестру и никого больше. Может быть, я утерял веру в женщин вообще, после того как наша мать так обошлась с нами, и находил участие только в сестре. Это она спасала меня от отчаяния все годы лишений. Это она сотворила из одной-единственной комнаты целый дом. Она была матерью для Кори и Кэрри. Это она украсила, как могла, нашу комнату, поставила стол, застилала наши постели, стирала наше белье, развешивала его на чердаке… но более всего меня очаровало в ней то, как она танцевала там, на чердаке. Эти танцы запали мне в сердце навсегда. Когда я, затаясь в тени, смотрел, как она танцует, мне казалось, что она танцует лишь для меня. Я любил мечтать, что она моя принцесса, и надеялся, что и я – принц из ее грез. Я тогда был романтиком, гораздо более, чем она. Твоя мать совсем иная, чем большинство женщин, Джори. Она может цвести даже в обстановке ненависти. Я – нет. Мне нужна любовь, или я умру. Когда мы очутились у Пола, она флиртовала с ним, желая, чтобы он разрушил наши с ней отношения. Она вышла за твоего отца, когда сестра Пола, Аманда, наврала ей про брата. Она была хорошей женой. Но когда твой отец погиб, она сразу же уехала в горы Виргинии, чтобы осуществить задуманную месть. Как ты уже понял, Барт – сын второго мужа нашей матери, а вовсе не Пола, как мы говорили вам. Мы должны были солгать, и это была ложь во спасение. А уже после того, как твоя мать вышла замуж за Пола и он вскоре умер, после этого она пришла ко мне. И все те годы я ждал, я интуитивно чувствовал, что она будет моей, если я сохраню пламя своей первой любви и буду верить. Любить для нее всегда было так легко… А для меня было невозможным найти женщину, способную с ней сравниться. Когда меня настигла любовь, мне было примерно столько же, сколько сейчас тебе, Джори. Будь осторожен со своей первой любовью, Джори, потому что эту девушку ты никогда не сможешь забыть.

Я слушал его, затаив дыхание, и наконец вздохнул после долгого молчания. Жизнь оказалась совсем не похожа на балетную сказку или мыльную оперу, которую крутят по телевидению. Любовь не приходит по сезонам, как я себе представлял.

Этот путь домой казался бесконечным. Папа ехал медленно и осторожно. Я глядел в окно. Везде – на улицах и в домах – виднелись рождественские украшения. Горели огни елок. Туман, который всегда сопутствует дождю, делал все эти картины еще более романтичными. Мне стало жаль, что нельзя вернуться в прошлое. Тогда на Рождество счастье казалось таким вечным, таким безусловным… Не было бы этой женщины в черном, живущей по соседству, не было бы всего этого, перемешавшего нашу жизнь… Еще мне хотелось бы, чтобы мадам Мариша никогда не прилетала сюда и не открывала тех секретов, которым бы лучше остаться секретами. Хуже всего было то, что эти две женщины камня на камне не оставили от гордости, которую я испытывал за своих родителей. Сколько бы я себя ни убеждал, я все равно сожалел о том, что они позволили себе свою любовь: рискуя скандалом, рискуя моей и Барта карьерой, судьбой Синди, и все только потому, что один из них не смог найти для себя достойной женщины. И все потому, что другая чувствовала свой долг помочь ему выстоять и надеяться.

– Джори, – вновь заговорил папа, – время от времени я слышу от твоей матери жалобы на то, что отдельные главы из ее рукописи исчезли или перепутались. А ведь твоя мать очень аккуратна. Я подозреваю, что кто-то из вас берет украдкой готовые главы из ящика стола и читает их…

Сказать ли ему правду?

Барт сделал это первым. Но даже моя порядочность не удержала меня от соблазна прочитать их. Хотя до конца я еще не дочитал. Я споткнулся на том месте, где впервые брат предал свою сестру, посягнув на ее девственность. То, что человек, сидящий сейчас возле меня, мог изнасиловать собственную сестру, не помещалось у меня в голове. А ей в то время было едва пятнадцать лет. Я не мог понять этого, какие бы мотивы им ни двигали, какие бы обстоятельства их ни давили. А уж она, конечно, не должна была сообщать это всему миру в своей книге.

– Джори, ты не уважаешь меня?

Я медленно обернулся к нему. Встретив его взгляд, полный муки, я почувствовал слабость и тошноту; мне захотелось спрятаться. Я не мог сказать ни «да», ни «нет».

– Можешь не отвечать, – продолжал папа обреченно. – Твое молчание говорит само за себя. Я люблю тебя, как своего сына, и я надеялся, что и ты любишь меня настолько, чтобы понять. Мы собирались рассказать тебе все, когда ты достигнешь подходящего возраста… Кэти следовало запирать свои ящики и не доверять двум сыновьям.

– Но ведь все это выдумка, правда? – с надеждой спросил я. – Конечно выдумка. Ни одна мать не может так поступить со своими детьми…

Не дожидаясь ответа, я открыл свою дверцу и побежал под дождем к дому.

Забывшись, я уже собирался позвать маму. Но вовремя спохватился. Мне теперь было легче не видеть ее.

Обычно, приехав домой, я тренировался в прыжках в саду, а в случае дождя проводил тренировку у балетной стойки. Но сегодня я упал в кресло в гостиной и включил телевизор. Надо было как-то отвлечься, пускай на пустой мыльной опере.

– Кэти! – позвал папа, войдя в дом. – Ты где?

Почему он, как обычно, не пропел: «Поцелуй меня, моя душечка»? Наверное, почувствовал себя глупо – теперь, когда мы всё знали.

– Ты хотя бы поздоровался с мамой? – спросил он.

– Я ее не видел.

– А где Барт?

– Не знаю.

Он бросил на меня укоряющий взгляд и прошел в спальню, которую делил со своей «женой».

– Кэти, где ты? – услышал я.

Спустя минуту он прошел в кухню, но мамы и там не было. Он начал носиться по комнатам и наконец постучал в дверь Барта:

– Барт, ты здесь?

После долгого молчания до нас донесся неохотный ответ:

– Ага. А где мне еще быть, если дверь заперта?

– Тогда открой ее и выходи.

– Мама заперла меня снаружи, и я не могу выйти.

Я сел, опустошенный и недоумевающий, как мне дальше жить и расти с таким несчастьем.

Папа был такой человек, который ко всему имел запас ключей, поэтому вскоре Барт был выпущен и предстал перед допросом:

– Признавайся, что такое ты наделал, что мама заперла тебя, а сама ушла?

– Ничего я не делал!

– Нет, ты что-то натворил и рассердил ее.

Барт усмехнулся в ответ. Я глядел на них, охваченный странной тревогой.

– Барт, если ты совершил что-то против своей матери, тебе это дорого обойдется. Так и знай.

– Ничего я ей не сделал, – раздраженно огрызнулся Барт. – Это она всегда против меня делает. Она не любит меня, любит только Синди.

– Синди, – вспомнил вдруг папа и пошел в комнатку Синди.

Минутой позже он появился с Синди на руках.

– Барт, где мама?

– Откуда я знаю? Она заперла меня.

Несмотря на нежелание принимать участие в разговоре, я не мог не вмешаться:

– Папа, мамина машина стоит в гараже, как была поставлена несколько дней назад. Значит, далеко мама не могла уйти.

– Я знаю. Она сказала, у нее неладно с тормозами. – Он еще раз пристально посмотрел на Барта. – Ты уверен, что не знаешь, куда она пошла?

– Я ж не могу глядеть сквозь двери.

– Она тебе ничего не сказала?

– Мне никто ничего не говорит.

Тут Синди заговорила сонным голоском:

– Мама понесла меня на дождь… мы с ней промокли…

Барт, как ужаленный, повернулся к ней и пронзил ее взглядом. Синди замолкла и задрожала.

Улыбнувшись, папа сел и посадил Синди к себе на колени.

– Синди, ты нас всех спасешь… припомни-ка: куда пошла мама?

Дрожа еще больше, она глядела на Барта.

– Пожалуйста, Синди, смотри на меня, а не на Барта. Я с тобой, я никому тебя не отдам. Барт не посмеет тебя ударить. Барт, прекрати пугать сестренку.

– Синди сама выбежала на дождь, папа, и маме пришлось бежать за ней. Она пришла в дом вся мокрая, кашляла, и я сказал ей что-то, а она разозлилась, втолкнула меня в комнату и заперла.

– Ну что ж, звучит правдоподобно, – сказал папа.

Однако легче нам от этого не стало. Он отпустил Синди и начал обзванивать маминых знакомых. Потом позвонил мадам Марише. Она сказала, что немедленно приедет.

Потом он позвонил Эмме, но та сказала, что из-за дождя не сможет приехать раньше завтрашнего утра. Я сейчас же представил себе бабушку, которая поедет в такой ливень и холод по опасной дороге. А она даже в хорошую погоду не слишком хорошо водила машину, я бы сказал.

– Папа, давай проверим все комнаты и чердак, – сказал я, вскакивая с места. – Она могла пойти наверх потанцевать, как она временами делает, и случайно закрыть себя на защелку; или, может быть, заснула там на кровати… или еще что-нибудь. – Посреди фразы я споткнулся под его странным взглядом.

Но как только папа начал взбираться по лестнице вслед за мной, Синди испустила долгий испуганный крик. Папа сбежал вниз и подхватил ее на руки. Барт вынул из кармана новый перочинный нож и начал остругивать длинный прут. Мне показалось, что он хочет сделать гладкий кнут. А Синди глаз не могла отвести от ножа и кнута.

Мы с папой и Синди обшарили весь дом, смотрели даже в шкафах и под кроватями, но мамы нигде не было.

– Как-то это непохоже на Кэти, – беспокойно проговорил папа. – В особенности непохоже на нее то, что она оставила Синди вместе с Бартом. Боюсь, что-то случилось.

– Папа, – прошептал я ему, когда он мрачно и беспомощно смотрел на свою спальню, – отчего бы не предположить, что Барт знает, где она? Он не отличается честностью. Ты же знаешь, как дико он иногда поступает.

Мы вместе ринулись на поиски Барта. Но теперь пропал он.

Мы посмотрели друг на друга. Папа покачал головой.

Я знал, что Барт должен прятаться где-то здесь: за стульями, или в темном углу, а может, он на улице изображает дикого зверя. Но дождь лил как из ведра. И его шалаш из веток не спасет надолго. Даже Барт не станет долго оставаться на улице в такой дождь и холод.

Все мои мысли и чувства были в смятении. Внутри меня бушевал такой же шторм, как и на улице. Я ничем не заслужил все эти несчастья. И все же я должен страдать, страдать вместе с папой, мамой, Синди… и, может быть, вместе с Бартом.

– Ты ненавидишь меня, Джори? – спросил папа, открыто глядя на меня. – Тебе, наверное, сейчас пришла в голову мысль, что мы с мамой заслужили все эти несчастья, но они пали и на твою голову? Ты думаешь, что мы не имеем права заставлять тебя расплачиваться за наши ошибки? Если я угадал, то я с тобой совершенно согласен. Может быть, всего этого не случилось бы, если бы я оставил Кэти в доме Пола и ушел. Но я любил ее. Я люблю ее и сейчас, буду любить вечно. Я не представляю себе жизни без нее.

Я отвернулся и ничего не сказал. Что же это за вечная, все сжигающая любовь, любовь, все разрушающая на своем пути?

Я бросился на кровать в своей комнате и зарыдал.

Потом я опомнился: мама пропала. Мы не нашли ее!

Впервые я подумал, что она может быть в опасности. Она не оставит папу. Значит, случилось что-то ужасное, иначе она уже была бы здесь, накрывала на стол, как она всегда делала в четверг вечером, когда у Эммы был выходной.

Четверг всегда был у них особенным днем, и я только сейчас начинал понимать почему. По четвергам прислуга в Фоксворт-холле уходила гулять в город. По четвергам мама и папа могли вылезти в чердачное окно и лежать на крыше, разговаривая. И чем больше они разговаривали и глядели друг на друга в своем одиночестве, тем больше они бесконтрольно влюблялись друг в друга.

Только теперь я понял, отчего мама так часто выходила замуж: чтобы избежать этой греховной любви, которую и она тоже чувствовала к брату.

Я встал. Я принял решение. Мне надо разыскать Барта.

Когда найдется Барт, мы вместе найдем маму.

 

Подарки с чердака

В огромной кухне бабушкиного особняка Джон Эймос был полновластным хозяином. Ему подчинялись горничные и повар.

– Мадам уедет рано утром, – отдал он распоряжения в этот день. – Уложите все вещи, которые понадобятся ей в путешествии на Гавайи, да побыстрее. Лотти, ты отвезешь багаж в аэропорт и сдашь его. И не пяль на меня свои глупые глаза! Ты понимаешь по-английски? Делай, что приказано!

Его дурной характер был хорошо известен. Они засуетились, как вспугнутые птицы, один побежал сюда, другой – туда. Когда мы с ним остались одни, он усмехнулся, показав свои гнилые зубы:

– Как там у тебя дома?

Я испуганно сглотнул и поначалу не мог ничего сказать.

– Они ничего не знают. Ищут маму. Обеспокоены, все время допытываются у меня.

– Не обращай внимания. – Когда он говорил своим скрипучим стариковским голосом, я всегда удивлялся, почему именно его Бог выбрал для такой роли. – Я позабочусь о них, пока Бог не даст мне знать, что они прощены и спасены от геенны огненной. Иди домой и молчи.

В моей голове роились мысли, жгли меня огнем.

– Ты сказал мне, что я смогу видеться с мамой. А теперь даже не говоришь, куда ты ее отнес. Я обыскал весь чердак, но их там нет. Скажи мне, или я пойду домой и расскажу все папе. Все, что ты сделал.

– Что я сделал? – переспросил он со злобной ухмылкой. – Это ты все сделал, Барт Уинслоу Шеффилд. Неужели ты думаешь, что после лечения у психиатра тебе кто-нибудь поверит и подозрение падет не на тебя? Тебя увезут, посадят в сумасшедший дом, потому что ты опасен.

Когда он увидел в моих глазах дикий малькольмовский гнев, он пошел на попятный и попробовал улыбнуться:

– Ну-ну, Барт, я просто проверял тебя: не сдашься ли ты, найдешь ли мужество выполнить волю Божью. Но ты исполнен воли, как и твой великий прадед Малькольм. У тебя есть вся воля, которой он был наделен, и вся его власть. И теперь тебе предстоит показать ее всем. Потому что ты отвечаешь за своих мать и бабушку. Ты станешь повелевать ими, будешь кормить их – если захочешь – или мучить голодом, если они осмелятся противиться. Но ты должен быть осторожен. Ты должен хранить все в секрете… помни, что брат и отец подозревают тебя. Если ты только намекнешь им, они предадут тебя.

Меня всегда в чем-нибудь подозревали. Если что-то падало и разбивалось, в этом обвиняли меня. Если засорялся туалет, это оттого, что я набросал туда слишком много бумаги. Если у мамы терялась ценная вещь, то в этом опять был виноват я. Что бы ни случалось в нашем доме, вся вина ложилась на меня. Ну ничего, теперь они пожалеют об этом.

– На хлеб и воду, – прошептал я. – Хлеб и вода – подходящая пища для женщин, неверных своим мужьям и сыновьям.

– Хорошо, хорошо начинаешь, – промямлил Джон Эймос.

Он вел меня все ниже и ниже по ступеням в погреб, освещая себе дорогу фонарем. По стенам плясали неверные тени, идти было неудобно. Как-то раз, когда этот дом был полностью в распоряжении нас с Джори, мы с ним исследовали каждую щель, каждый закоулок; но здесь в погребе, где темно и сыро, наверняка жили привидения, поэтому я старался держаться поближе к Джону Эймосу. Мне становилось страшно, как только он на полметра удалялся от меня.

– Они могут найти их здесь, – прошептал я, боясь разбудить то страшное, названия чему я сам не мог найти.

– Нет, они не заглянут туда, – ответил Джон Эймос. – Твой отец будет думать, что они на чердаке. Это было бы превосходной местью. Но они никогда не найдут маленькую комнатку-клетку, которую сложили рабочие, когда перекладывали стену винного погреба.

Винный погреб. Звучит совсем не так романтично, как чердак. Холодно и темно.

Джон Эймос начал отбрасывать в сторону какие-то доски, старую мебель, а потом показалась дверь, которая открывалась очень туго.

– А теперь пойди и погляди через ту маленькую дверцу, что вырезана внизу большой. Как-то раз хозяйка взяла котенка и приказала вырезать для него эту дверцу, чтобы он мог входить и выходить. Но он исчез после того, как ты стал навещать нас.

При свете, падающем на него снизу от фонаря, он выглядел как мертвец, только что откопанный из могилы. Ему нельзя доверять: как бы он не закрыл ту дверь позади меня, а то я никогда не пролезу через кошачью щель.

– Нет. Иди ты первый, – приказал я, как сделал бы Малькольм, твердо и резко.

Некоторое время он стоял неподвижно. Может быть, думал, что это я захлопну за ним дверь? Затем он посмотрел на меня долгим взглядом и пошел вперед. Он положил фонарь на одну из бочек и стал отпихивать другие. В конце концов они поддались. До меня донесся ужасный запах. Я зажал нос и пристально посмотрел в темноту. Сначала я ничего не видел, но потом Джон Эймос поднял фонарь, и я увидел две женские фигуры. Ах, как жалко было глядеть на маму, простертую на бетонном мокром полу! Ее голова лежала на бабушкиных коленях.

Обе подняли руки, чтобы защитить глаза от яркого света, но я едва мог видеть их лица, так темно и пыльно было вокруг.

– Кто это? – слабо проговорила мама. – Крис, это ты? Ты нашел нас?

Разве она ослепла? Как она могла принять Джона за папу? А раз она ослепла или помешалась, разве это не достаточное искупление вины для Бога?

Тут заговорила бабушка:

– Джон, я знаю, что это ты. Выпусти нас отсюда сию же минуту. Слышишь меня? Я приказываю тебе выпустить нас.

Джон Эймос засмеялся.

Я не знал, как поступить, но в тот же миг в меня вновь вселился Малькольм.

– Отдай мне ключ, Джон Эймос, – сурово приказал я. – Поднимайся наверх, дай мне хлеб и воду для пленниц.

Удивительно, но он повиновался. Может, он и в самом деле думал, что я такой же могущественный, как Малькольм? Я следил за ним взглядом, пока он не исчез из виду, а потом побежал закрыть дверь до его возвращения.

Чувствуя себя и в самом деле Малькольмом, я пролез на коленях в узкий лаз, толкая перед собой серебряный поднос с половинкой булки, придерживая серебряный кувшин с водой. Мне вовсе не показалось странным, что пленников кормят с серебряного подноса, потому что бабушка все в своем доме обставляла таким образом – элегантно.

Высокая дверь теперь была закрыта. Вокруг были полки с запыленными винными бутылками. Я подполз на животе под нижнюю полку и открыл маленькую дверцу для котенка.

– Вода и хлеб, – грубым низким голосом сообщил я и быстро втолкнул внутрь поднос.

Я поскорее захлопнул дверцу и привалил ее кирпичом, чтобы они не смогли заметить меня, если толкнут ее. Сам остался послушать, что они будут говорить. Я слышал, как мама стонала, бредила и звала в бреду Криса. Потом она стала говорить такое, что я вовсе изумился:

– Мама, куда ушла мама, Крис? Она так давно не навещала нас, с тех пор прошли месяцы и месяцы, а близнецы совсем не подросли…

– Кэти, Кэти, несчастная моя крошка, перестань думать о прошлом, – проговорила бабушка. – Держись, ты должна беречь силы. Поешь и попей. Крис придет и спасет нас обеих.

– Кори, перестань играть одну и ту же мелодию. Мне она так надоела. Отчего это у тебя всегда такие грустные песни? Ночь пройдет, наступит день. Крис, скажи Кори, что скоро будет день.

Я услышал чьи-то рыдания. Бабушка?

– О боже! – застонала она. – Неужели это конец? Неужели у меня никогда ничего не получится? Боже, помоги мне, помоги мне хоть на этот раз…

Она начала громко молиться. Она просила Бога, чтобы моя мама выздоровела, чтобы сын пришел и спас их, пока не поздно… Она молилась снова и снова, а мама все время о чем-то спрашивала, как сумасшедшая…

Я слушал и слушал… Ноги мои затекли, я чувствовал себя постаревшим и больным, как будто я сам тоже заперт там вместе с ними, и я тоже сумасшедший, голодный, умирающий…

– Надо идти, – прошептал я сам себе. – Не нравится мне здесь…

* * *

Дома никого не было, было темно и пусто. Теперь можно было спокойно забраться в холодильник и что-нибудь стянуть. Я только-только приступил ко второму куску ветчины, как на кухне появилась мадам Мариша, открывшая дверь гаража.

– Добрый вечер, Барт, – сказала она. – Где отец и Джори?

Я пожал плечами. И в самом деле, откуда мне знать? Мне никогда ничего не сообщают. Отчего это они ушли и оставили Синди одну, со мной? Потом из другой комнаты раздался голос Эммы:

– Здравствуйте, мадам Мариша. Доктор Шеффилд сказал мне, что вы должны приехать. Сожалею, что все так получилось. Но когда я узнала, что Кэти пропала, я тоже не могла не приехать. Надо немедленно начать поиски: она была так больна и даже с температурой, что мне, конечно, не следовало уезжать и оставлять ее одну.

Тут Эмма увидела меня.

– Барт! Дрянной мальчишка! Как ты смеешь пропадать и заставлять отца волноваться еще больше, если у него и так горе. Бьюсь об заклад, ты знаешь что-то о своей матери, маленький негодяй!

Они обе уставились на меня, злобные старухи со злыми-презлыми глазами. И я убежал. Убежал, потому что слезы подступили к моим глазам, а я не мог, когда на меня, на плачущего, смотрят. Тем более теперь, когда я решил быть во всем как Малькольм – бессердечным.

 

Поиски

Ночь была такая, что носа не высунул бы наружу ни зверь, ни человек. Дождь поливал, как перед Великим потопом. Ветер завывал и взвизгивал, будто рассказывал нам что-то. Дикая музыка ветра пронзала мозг. Я пытался идти в ногу с папой, хотя это было нелегко. Руки его были сжаты в кулаки, и шагал он стремительно. Я невольно тоже сжал кулаки, готовый к атаке, как только появится необходимость.

– Джори, – спросил отец, не замедляя шага, – как часто Барт приходил сюда?

Мы как раз достигли железных ворот, и папа наклонился к переговорному устройству.

– Я не знаю, – промолвил я с несчастным видом. – Раньше Барт доверял мне, но теперь он не верит никому. Поэтому он никогда не говорит мне, куда идет.

Ворота медленно-медленно отворились. Мне они показались черными руками скелета, приглашающими нас в могилу. Я подумал, что у меня тоже начинается помешательство. Я побежал, отчаянно стараясь не отстать от папы.

– Подожди, я должен сказать тебе! – закричал я, стараясь перекричать ветер. – Папа, когда я впервые узнал, что вы с мамой брат и сестра, а нам ты – дядя, я подумал, что возненавижу вас до конца жизни. Я думал так, потому что мне было стыдно, я был подавлен… Мне казалось, что я уже не смогу никого любить и не стану никому доверять. Но теперь, когда мама исчезла, я чувствую, что люблю и буду любить вас всегда. Я не в силах ненавидеть никого из вас, если бы даже и хотел…

В темноте, на пронизывающем ветру, он порывисто прижал меня к своей груди, к своему бьющемуся сердцу. Мне послышалось рыдание.

– Джори, ты даже не знаешь, как я хотел услышать это от тебя. Я всегда надеялся на то, что ты поймешь нас, – и мы хотели рассказать тебе все, когда ты подрастешь. Наверное, мы сделали глупость, мы рассчитывали подождать еще несколько лет… но вы все узнали сами. А теперь, когда ты не перестал любить нас, я надеюсь, что придет время, когда ты поймешь нас.

Я прижался к нему, и мы пошли к дому. Я чувствовал, что между нами возникла какая-то новая связь, более близкая и прочная, чем раньше. По сути, он и был моим отцом, ведь в нем текла родная мне кровь. Раньше я думал, что он дядя только для Барта, и это заставляло меня ревновать его. Теперь я мог заявить права на него. Но почему они не доверяли моему разуму? Почему они считали меня маленьким? Я бы смог понять, если бы мама рассказала, что была в любовной связи с отцом Барта… мог бы?.. Надо подумать…

Мы поднялись по ступеням. Прежде чем папа успел нажать кнопку звонка, двери распахнулись, и на пороге предстал тот самый дворецкий – Джон Эймос Джексон.

– Я собираю вещи, – сказал он вместо приветствия, оскалившись и злобно блеснув глазами, – а моя жена уже уехала на Гавайи. Мне необходимо уладить миллион дел перед отъездом, а ваше вторжение задерживает меня. Как только я управлюсь, я присоединюсь к ней.

– Ваша жена? – раздельно, с крайней степенью изумления произнес папа, так что меня даже покоробило.

Что-то смутно радостное мелькнуло в глазах дворецкого, но тут же исчезло.

– Да, доктор Кристофер Шеффилд, миссис Уинслоу теперь моя жена.

Мне показалось, что папа сейчас рухнет.

– Мне необходимо видеть ее. Я вам не верю. Выйти за вас замуж она могла только в невменяемом состоянии.

– Я не лгу вам, – сказал отвратительный дворецкий. – Она действительно невменяемая. Ей необходимо опираться на мужское плечо, и поэтому я здесь.

– Я не верю вам, – набросился на него папа, – тем более мне надо знать, где она. Где моя жена? Видели ли вы ее?

Дворецкий улыбнулся:

– Ваша жена, сэр? Мне нет до этого никакого дела. Мне достаточно дел своей собственной жены. Вчера она позвонила мне и посоветовала задержаться, чтобы хорошенько укрыть дом от непогоды. И несмотря на все издержки, которые она понесла при отделке и меблировке дома, она намерена переехать.

Папа стоял неподвижно, в упор глядя на Джексона.

– Вы ведь знаете, кто я, не правда ли, Джон? Не отпирайтесь. Я вижу по вашим глазам, что вы отлично все понимаете. Вы тот самый дворецкий, который занимался любовью с горничной по имени Ливви, пока я мальчишкой подсматривал за вами, лежа на полу за софой; я слышал, как вы болтали с ней о том, как бы подложить мышьяк в сладости на чердак, чтобы извести чердачных мышей.

– Понятия не имею, о чем это вы, – ответил Джон, пока я в недоумении переводил взгляд с одного на другого.

Да, надо было прочесть все похищенные страницы маминого дневника. Все оказалось еще серьезнее и запутаннее, чем я думал.

– Джон, допустим, вы действительно женаты на моей матери или вы лжете. Но я уверен, что вы знаете, что случилось с моей женой. Кроме того, я все более начинаю думать, что вы сделали что-то и с моей матерью. Поэтому – прочь с дороги! Я собираюсь перерыть весь дом, но отыскать их.

Дворецкий побледнел:

– Вы не смеете вмешиваться… приказывать мне… Я вызову полицию.

– Вы не вызовете полицию, но если решитесь – тем лучше. Смелее, вызывайте прямо сейчас. Меня ничто не остановит.

Старик беспомощно посторонился:

– Ну что ж, идите, ваша воля, но вы ничего не найдете.

Мы искали вместе с папой. Я знал дом куда лучше его, я оглядел многие потаенные места. Папа надеялся, что они на чердаке. Но, поднявшись, мы не нашли ничего, кроме пыли и рухляди.

Мы вернулись в зал, где женщина, которую он называл матерью, сидела когда-то в кресле-качалке. Я сел в него и нашел его довольно неудобным. Папа безустанно обыскивал комнаты, затем остановился в дверях перед портретом, написанным маслом, висевшим в соседней комнате:

– Если Кэти была здесь, она увидела бы это, но Барт мог отвлечь ее.

Качаясь в кресле от безысходности, я подвинулся ближе к огню. Вдруг под полозьями кресла что-то треснуло. Папа услышал этот звук и нагнулся поднять вещь с пола. Это была жемчужина.

Он попробовал ее на зуб и горько улыбнулся:

– Это та самая нитка жемчуга с застежкой в форме бабочки, что носила моя мать. Она носила ее постоянно, так же как наша бабка никогда не расставалась со своей бриллиантовой брошью. Не думаю, чтобы она куда-нибудь уехала без своего жемчуга.

Мы искали еще час, потом опрашивали горничную-мексиканку, которая не была сильна в английском, и оба сильно измучились.

– Я еще приду, Джон Эймос Джексон, – сказал папа, открывая дверь на улицу, – но я приду с полицией.

– Как вам угодно, доктор, – сказал дворецкий со злобной улыбкой.

– Папа, мы не станем вмешивать в это дело полицию?

– Если нужно будет, обратимся к помощи полиции. Но давай подождем до утра. Он не причинит вреда им, потому что побоится оказаться за решеткой.

– Папа, клянусь, Барт знает что-то. Они с Джоном заодно.

И я рассказал папе, как часто Барт разговаривал с самим собой, когда думал, что его не слышат. Он говорил и во сне. Потом, он часто представлял кого-то в лицах. Казалось, что самая главная часть жизни Барта проходит в этих играх и разговорах.

– Хорошо, Джори, я понимаю тебя. У меня есть одна идея. Будь внимательным: это, возможно, твоя самая важная в жизни роль. Завтра утром сделай вид, что уходишь в школу. Я подвезу тебя до угла и высажу. Ты беги домой и убедись, что Барт не увидел тебя. Я попробую выяснить, правда ли, что моя мать улетела на Гавайи, и правда ли, что она замужем за этим страшным человеком.

 

Шепчущие голоса

Спрашивают, расспрашивают, только и делают, что расспрашивают. Я ничего, ни-че-го не знаю. Я не виноват, не виноват. Отчего они мучают меня? Ведь если я – сумасшедший, то нечего и спрашивать.

– Мама ушла, потому что она всегда ненавидела меня, даже когда я был совсем маленьким.

В голове моей роились и плясали шлюхи, мерзавцы и негодяи. Я проснулся. Стук дождя по крыше не прекращался ни на секунду. Ветер рвал двери с петель, бился в окна.

Я снова заснул, и мне снилось, что я маленький, как тетя Кэрри, которая так и не выросла. Я молился во сне, чтобы Бог помог мне вырасти высоким и головой доставать до неба. Я бы глядел сверху вниз на людей, а они были бы как муравьи и ужасно боялись меня. Я бы тогда вошел в воды океана, чтобы они поднялись и залили города. Раздались бы крики ужаса. И все эти люди, которых я не выношу, утонули бы. А я бы сел посреди океана, волны доходили бы мне до пояса, и плакал. Я наплакал бы столько, чтобы вода еще больше поднялась. Я бы тогда со всех сторон видел только свое отражение, свое прекрасное отражение. Но тогда уже не осталось бы на земле ни одной женщины, ни девушки, чтобы они любовались мною, какой я красивый, и любили меня. А я буду такой красивый, сильный и высокий…

Я рассказал Джону Эймосу свой сон. Он кивнул и сказал мне, что он тоже в юности видел сны про девушек и как он любит их; вернее, как бы он любил их, если бы только они не высмеивали его длинный нос.

– О, у меня было много достоинств, которых они не могли видеть, и они так и не увидели их, так и не увидели…

На другое утро Джори уехал с папой. Надо было исчезнуть, чтобы не заметили Эмма и мадам Мариша, но это было легко: они возились с Синди и ничего не замечали. Так что я в безопасности пробрался в бабушкин дом. Джон Эймос упаковывал все картины, люстры и прочие ценности в коробки.

– Серебро надо обернуть специальной бумагой, – наставлял он горничных, – да будьте осторожнее с фарфором и хрусталем. Если я куда-нибудь отлучусь, когда приедут рабочие по перевозке, скажите, чтобы первой грузили дорогую мебель.

Служанка была молоденькая и хорошенькая. Она нахмурилась:

– А почему мы уезжаем, мистер Джексон? Мне казалось, что мадам нравится здесь. Она не говорила о переезде.

– Ваша хозяйка всегда была женщиной переменчивой. А тут еще этот мерзкий мальчишка, который живет в соседнем доме. Тот, что повадился ходить сюда. Он ей страшно надоел. Он убил подаренную ему собаку. Наверное, вам об этом неизвестно?

Я увидел, как девушка застыла в ужасе:

– Нет, я думала… я думала, собаку взяли в их дом…

– Этот пакостник опасен! Вот почему мадам приняла решение переехать: он уже не однажды угрожал ей. Он ненормальный – находится под наблюдением психиатра.

Они глядели друг на друга с пониманием и качали головой. Бешенство! Бешенство охватило меня: так наврать про меня, и это Джон Эймос, которому я верил!

Затаившись под столиком, в котором бабушка хранила свою чековую книжку, я дождался, пока он не останется один. Когда я выбрался оттуда, он прямо подпрыгнул от неожиданности:

– Барт, мне бы не хотелось, чтобы ты скрывался всюду, а потом пугал людей. Издай какой-нибудь звук, например кашляни, когда входишь, чтобы дать знать, что ты здесь.

– А я слышал, что ты говорил девушкам. И я не сумасшедший!

– Конечно нет, – свистящим шепотом проговорил он. – Но ведь нужно было как-то объяснить им, правда? Иначе они стали бы подозревать нас. А теперь они уверены, что твоя бабушка уехала на Гавайи…

Мне стало нехорошо. Я беспомощно глядел на свои ноги, перебирая пальцами в кроссовках.

– Джон Эймос… можно дать сегодня маме и бабушке сэндвичи?

– Нет. Они не голодны.

Я знал, что он так скажет.

Вскоре он забыл про меня. Он читал подряд все ее записи, денежные счета, рецепты – и хихикал. Он нашел какой-то маленький ключик и открыл крошечный ящичек за дверью.

– Только глупая женщина может подумать, что я не увижу, где она прячет свой ключ…

Я ушел от него. Пусть себе веселится, раз ему так нравится перебирать чужие вещи. Пойду проведаю своих пойманных мышек. Мне нравилось думать о них как о мышках, попавших в мышеловку.

Мама лежала и стонала, плача от холода. Я увидел у них маленький огарок свечи. Это я подбросил им свечу и несколько коробков спичек, чтобы видеть, что они там делают. Бабушка все так же держала мамину голову на коленях и вытирала лицо какой-то тряпкой, по краю которой были видны шелковые кружева: видно, оторвала от подола. Мама показалась мне страшно маленькой и бледной.

– Кэти, любовь моя, единственная оставшаяся у меня дочь, очнись, послушай меня… Мне надо тебе сказать, иначе я могу не успеть… Да, я наделала много ошибок. Я позволяла своему отцу мучить меня до тех пор, пока я не могла отличить правильного от неправедного, не могла уже ничего предпринять сама. Не знала, что делать. Да, я накапала мышьяк на ваши сладости, потому что думала, что вы только лишь чуть-чуть впадете в забытье, чтобы я смогла выкрасть вас одного за другим с чердака. Я не желала ничьей смерти. Клянусь, я любила вас, всех четверых. Я отнесла Кори в автомобиль, и там, едва я успела положить его на заднее сиденье и накрыть одеялами, он испустил последний вздох. Я была в панике. Я не знала, что мне делать. Идти в полицию я не могла, и на мне навсегда осталась эта ужасная, несмываемая вина.

Я дрожал от ее рассказа. Мама молчала, и бабушка потрясла ее:

– Кэти, дочка, очнись и послушай меня.

Мама наконец очнулась и попыталась сфокусировать взгляд.

– Милая моя, я не думаю, что это Барт убил собаку, которую я ему подарила. Он любил Эппла. Скорее всего, это сделал Джон, чтобы Барта обвинили и признали окончательно сумасшедшим. Если он планировал наше похищение, то задумал и это, чтобы полиция обвинила Барта. Я думаю, что это Джон убил не только Эппла, но и любимого пуделя Джори, и моего котенка. Барт очень застенчивый, одинокий мальчик. Кэти, он совсем не опасен. Он очень любит подражать кому-то, представляться сильным и жестоким. Кто опасен, так это Джон. Он ненавидит меня. Только недавно я узнала, что если бы я не вернулась в Фоксворт-холл после смерти твоего отца, Кэти, то Джон унаследовал бы всю недвижимость и богатства Фоксворта. Отец мой доверял Джону, как никому другому, может быть, оттого, что они так похожи. Но когда я вернулась, он вычеркнул Джона из завещания и переписал все на меня, как на единственную наследницу. Ты слушаешь, Кэти?

– Мама, это ты, мама? – спросила моя мама слабым детским голоском. – Мама, отчего ты никогда не глядела на наших близнецов, когда приходила навещать нас? Почему ты так и не заметила, что они совсем не растут? Ты нарочно не видела их? Ты не хотела их видеть, чтобы не думать о своей вине?

– Ах, Кэти! – воскликнула бабушка. – Если бы ты знала, как больно после всего пережитого слышать от тебя эти слова! Наверное, я так провинилась перед вами с Крисом, что вы никогда не откажетесь от своих детских воспоминаний. Ничего удивительного, что вы с Крисом живете вместе… ах, я очень виновата… Мне так больно, что лучше бы я умерла!

Правда, через минуту она закончила причитать и снова приступила к рассказу о том, что ее мучило:

– Даже если ты сейчас в жару и бреду, постарайся выслушать. Я должна тебе это сказать, пока я жива. Когда Джон Эймос был молодым, лет двадцати пяти, он домогался меня, хотя мне в ту пору было всего десять. Он всегда прятался и шпионил за мной, а потом доносил моему отцу, тысячу раз переврав самые невинные мои поступки. Родители никогда не верили мне, и я не могла ничего им рассказать. Они верили ему. Они отказывались верить, что на ребенка могут посягать взрослые мужчины, даже старшие родственники. Джон приходился троюродным братом моей матери и единственным родственником ее семьи, который втерся в доверие к моему отцу. Думается, уже тогда отец рассчитал, что, если я выйду из его доверия, он все передаст Джону. К тому времени двое старших моих братьев умерли. Джон жаждал богатства. Его считали святым и намекали, что он сможет стать наследником. У него всегда был благочестивый вид, он так скромно себя вел, и все это время, несмотря на набожность, волочился за каждым хорошеньким личиком, которое появлялось в Фоксворт-холле. Родители никогда об этом не подозревали. Все дурное они видели только в собственных детях. Теперь ты понимаешь, насколько Джон ненавидит меня? Понимаешь, отчего он ненавидит моих детей? Если бы я так и осталась в Глэдстоуне, наследство досталось бы ему. Однажды я услышала, как он нашептывал твоему сыну Барту, что я обольстила своими женскими чарами собственного отца и тот несправедливо обделил наследством своего единственного преданного друга.

Бабушка начала плакать. Внутри меня росла боль из-за того, что я невольно узнал. Я сопротивлялся этому. Малькольм, неужели и ты порочен? Кому же верить?

Неужели Джон Эймос так же потакает своей похоти, как и женщины? Все греховны? Все порочны, так же как мои бабушка и мама? На чьей же стороне Бог?

– Мама, ты здесь, мама?

– Да, моя дорогая, я с тобой. Я буду с тобой до последнего и стану заботиться о тебе так, как мне не довелось еще ни разу в жизни. На этот раз я буду матерью, какой должна была быть раньше. На этот раз я спасу тебя и Криса.

– Кто это? – будто очнувшись, строго спросила мама, вскакивая и отталкивая бабушку. – А, это ты! – закричала она. – Тебе мало было убить Кори и Кэрри, теперь ты пришла, чтобы убить меня! И тогда уж Крис будет твой, целиком твой, только твой!

Она начала плакать и кричать, как безумная. Она вновь и вновь выкрикивала слова ненависти к своей матери.

– Почему ты не умерла, Коррина Фоксворт?! Почему ты не умерла?

Я ушел. Я не мог больше этого выносить. Сколько злобы и порока в них обеих…

Но отчего, отчего же мне так больно?

 

Детектив

Как мы с отцом и задумали, рано утром он повез меня в сторону школы, а потом высадил на углу, где начиналась дорога к нашему дому.

– Не волнуйся, Джори. Не предпринимай ничего, что могло бы угрожать твоей жизни, и не выдавай своего присутствия этому дворецкому или Барту: они опасны, помни это. – Он обнял меня. – А теперь слушай. Я сегодня увижусь с психиатром Барта и расскажу ему, что случилось. Потом поеду в аэропорт проверить, улетела ли моя мать каким-нибудь рейсом, хотя, видит Бог, это неправдоподобно. Ведь то, что обе они пропали в один и тот же день, – слишком подозрительное совпадение.

Я должен был сказать ему это, хотя и страшился собственных слов.

– Папа, ты подумал о том, что Барт мог… ну, ты понимаешь. Вспомни: Клевера удавили проводом. Эппла заморили голодом и потом проткнули вилами. Кто знает, что случится в следующий раз?

Он потрепал меня по плечу:

– Да, я тоже думал об этом. Но я не могу себе представить, чтобы Барт посягнул на собственную мать. К тому же она взрослый человек, и у нее достаточно сил справиться с ним, даже если она больна. Но это-то как раз больше всего меня беспокоит, Джори. У нее была высокая температура, а это опасно. Надо было мне остаться дома и проследить за ней. Глупо выходить замуж за врача, – заключил он неожиданно, будто забыв о моем присутствии.

Он на минуту склонил голову на руки, обхватившие руль. Мотор оставался включенным.

– Папа… езжай и делай все по своему плану. Я здесь прослежу, – сказал я и добавил доверительно: – А потом, ты же знаешь, какова мадам Мариша. Барт боится ее.

Улыбнувшись, будто я его необыкновенно подбодрил, он помахал мне рукой и отъехал, оставив меня в недоумении, что же предпринять. Ужасный вчерашний ливень перешел в холодную и унылую капель.

Я пробрался обратно домой и спрятался, наблюдая, как Барт капризничает в кухне, отказываясь от завтрака.

– Ненавижу все, что вы готовите, – сказал он Эмме.

Странно, что, спрятавшись снаружи, я так хорошо разбирал слова. Здесь, у черного хода, было удобное место для наблюдения. Ведь даже посыльные и почтальоны приезжали обычно к этому ходу. На панели возле кухни было множество электрических пробок, музыка была в каждой комнате, как того хотела мама еще при планировании этого дома: чтобы домашняя работа не казалась ей слишком нудной.

– Барт, что случилось, отчего ты не ешь? – послышался зычный голос мадам.

– Я не люблю хлопья с изюмом.

– Не ешь изюм.

– Он все равно попадается.

– Чушь. Не станешь есть завтрак – будешь лишен ланча. А там я подумаю, давать ли тебе обед, и в результате один противный мальчишка ляжет спать голодным!

– Не имеете права морить меня голодом! – пронзительно закричал Барт. – Это мой дом! Я здесь живу! А не вы! Убирайтесь отсюда!

– И не подумаю. Я буду оставаться здесь, пока не увижу твою мать в целости и сохранности. И не смей повышать на меня голос, а не то я спущу с тебя штаны и так отдеру, что будешь просить пощады!

– Я не боюсь, мне не больно, – парировал Барт.

И действительно, кожа у Барта была такая задубелая, что порки он не боялся.

– Спасибо, что предупредил меня, – так же азартно ответила мадам. – Я подумаю о другом наказании, например запереть тебя на целый день.

В это время на лице Барта появилась хитрющая улыбка.

– Эмма, – приказала мадам, – заберите всю еду у Барта и апельсиновый сок тоже, пожалуйста. Барт, иди в свою комнату и не показывайся оттуда до тех пор, пока ты не будешь способен съесть весь обед без единой жалобы.

– Ведьма, старая черная ведьма приехала и командует тут в нашем доме, – пропел Барт, вылезая из-за стола.

Но в свою комнату он не пошел. Когда мадам не видела его, он околачивался возле дверей гаража, а потом улучил минутку и пробежал по саду к стене соседнего дома, там взобрался на старый дуб и перемахнул в соседний сад.

Я побежал за ним. Но, проникнув в дом, я потерял его из виду. Куда он делся? Я огляделся, но его нигде не было. Идти за ним вниз, в погреб, или наверх? Я всей душой ненавидел этот дом с его длинными темными коридорами, с обилием каких-то ниш, в каждой из которых сейчас могла быть спрятана мама. Обычно в этих нишах помещают шкафы или полки. Но в этом доме, я знал это по опыту, были и секретные двери. Правда, вчера я уже обыскал все известные мне потайные места. Бесполезно искать снова.

Внезапно послышались быстрые шаги. Прямо на меня сзади шел Барт. Он глядел как-то сквозь меня, будто не видел. Я не мог в это поверить, но он молча прошел мимо.

Я пошел за ним. К несчастью, он повел меня не к маме. Он шел домой. С упавшим сердцем я поплелся за ним, думая, что все пропало.

К ланчу отец вернулся домой усталый и расстроенный.

– Какие новости, Джори?

– Никаких. А как у тебя?

– Тоже. Кроме того, что моя мать никуда не улетала. Я проверил все списки пассажиров на всех рейсах. Джори, это означает, что обе они – Кэти и мама – спрятаны в том доме.

И вдруг меня озарило:

– Папа, а почему бы тебе не поговорить по душам с Бартом? Говори ему только ласковые слова, хвали его. Не обвиняй и не грози. Похвали его за то, что он любит Синди, скажи ему, что заботишься о нем и сочувствуешь ему. Он не может не быть замешан в этом, потому что давно что-то плетет о Боге и о том, что он – его темный ангел мести.

Папа не смог скрыть своего ужаса и отвращения при этой информации. Но он молча поднялся и пошел разыскивать Барта, чтобы сделать все возможное, дабы Барт почувствовал, что в нем нуждаются. Если только уже не слишком поздно.

 

Последний ужин

Я снова пошел вслед за Джоном Эймосом в погреб.

– Коррина, – тихо позвал Джон, наклонясь к лазу. Он был так же неуклюж, как и я. – Я хочу предупредить вас, что это ваша последняя пища, поэтому я приготовил ужин на славу. – Он поднял крышку чайника, плюнул в него и разлил горячий напиток в красивые фарфоровые чашки. – Ну вот, одна для тебя, другая – для твоей дочери.

Он протолкнул внутрь чашку с блюдцем, а следом еще одну. Потом он хотел просунуть в кошачий лаз блюдо с сэндвичами, по виду несвежими и грязными, и умудрился уронить блюдо на грязный пол. Подняв треугольнички хлеба, он вытер их о штанину, побросал на них запачканные куски мяса и втолкнул это все в лаз.

– Вот так-то, Коррина Фоксворт, – прошипел он. – Полагаю, тебе придется по вкусу мое изысканное угощение. Сука! Когда ты выходила за меня, я взял с тебя обещание, что ты будешь мне настоящей женой, но ты его не выполнила. Поэтому я по праву беру себе то, что мне принадлежит. Наконец-то мне удалось уничтожить всю твою семью – сделать то, что не удалось Малькольму. Нет больше твоего дьявольского отродья!

Неужели он так ненавидит бабушку? А может быть, она и не виновата в том, что сделала, – как я, когда я не хочу совершать плохие поступки, но все равно делаю это. Отчего это все всем вредят, а в оправдание называют это плохой наследственностью?

– Ты смела красоваться передо мной! – в ярости кричал старик. – Ты не стеснялась своей красоты! Ты мучила меня, когда была ребенком, потом дразнила своей прелестью, когда стала девушкой, потому что думала, я не властен над тобой! А когда ты вышла замуж за своего сводного дядю, да еще явилась потом обратно, чтобы лишить меня наследства, тогда ты вообще обращалась со мной, как с мебелью, – даже не взглянула в мою сторону! Ну так хорошо ли тебе теперь, Коррина Фоксворт? Удобно ли тебе сидеть в собственной моче и держать на коленях умирающую дочь? Я ведь говорил, что заставлю тебя ползать передо мной на коленях, – и заставил, правда? Я переиграл тебя твоими же методами: я украл у тебя привязанность Барта, заставил его подчиниться себе. Теперь твои чары не помогут. Слишком поздно. Ненавижу тебя, Коррина Фоксворт. Я видел тебя в каждой женщине, которая мне нравилась. Я заплатил сполна. Но теперь заплатишь ты. Я выиграл эту игру, и, хотя мне уже семьдесят три, я проживу еще пять-шесть лет, и проживу их в роскоши, которой ты меня лишила своей собственной рукой.

Бабушка тихо плакала. Я тоже плакал и не мог понять, кто прав: он или она?

Джон Эймос все говорил, говорил… говорил ужасные, скверные, грязные слова, которые обычно мальчишки пишут на стенах туалетов. Старик вроде Джона Эймоса не должен говорить так, особенно с моими бабушкой и мамой.

– Джон, – закричала наконец бабушка, – разве ты не отомщен? Этого тебе мало? Выпусти нас, и я сделаю все, что хочешь, буду твоей женой в том смысле, как ты хочешь, только не подвергай еще большим испытаниям мою дочь. Она очень больна. Ее надо поместить в больницу. Если ты позволишь ей умереть, полиция сочтет это убийством.

Джон Эймос засмеялся и стал взбираться по ступеням.

Я смотрел на него и не мог сдвинуться с места. Я был в замешательстве: кому верить, кто прав?

– Барт! – закричала вдруг бабушка. – Беги скорее к отцу! Расскажи ему, где мы! Беги, беги!

Я смотрел то на Джона Эймоса, то на дверь широко открытыми глазами… и не знал, что делать.

– Пожалуйста, Барт, – попросила она. – Расскажи отцу, где мы.

Будто темная тень Малькольма нависла надо мной. Тьма закрыла мне глаза. Я пытался повернуться и уйти. Но вместо этого продвинулся вперед. Я хотел знать всю правду.

Из темноты раздался тонкий мамин голос:

– Да-да, мама! Я поняла все, что ты сказала. Мы все, независимо от того, кто выжил, а кто нет, были обречены, когда ты вернулась в Фоксворт-холл и заперла нас. А теперь, спустя годы, мы умрем только потому, что этот спятивший старый дворецкий обманулся в своих ожиданиях наследства, обещанного ему мертвецом, – и если ты веришь хоть чему-нибудь из этого, то ты такая же сумасшедшая, как и он.

– Кэти, не надо отрицать правду только из ненависти ко мне. Ты же все видишь. Разве ты не видишь, как Джон использовал в своих целях твоего сына, сына моего Барта? Разве ты не понимаешь, что это тонко спланированная и блестяще исполненная месть? Он погубил сына человека, которого ненавидел; человека, занявшего его место; потому что мой отец заставил бы меня выйти замуж за Джона, если бы не Барт! Ты не знаешь ничего: ты не знаешь, как принуждал меня отец, как говорил, что я обязана повиноваться, что Джон достойный его наследник… Он подразумевал – наследник половины состояния, и не подозревал, а может быть, и подозревал, что Джон метил на все его состояние! А теперь, когда мы с тобой умрем, то виновным признают не Джона, нет, – виноват будет Барт! Это Джон убил Клевера, а потом и Эппла. Это Джон всю жизнь мечтал быть могущественным и богатым, как Малькольм. Это не выдумки: сколько я живу с ним, я все время слышу, как он несет вполголоса всю эту безумную чепуху.

– Как и Барт, – добавила мама тихо, но ее голос был четко слышен. – Барт представляет себя очень старым и слабым, но богатым и всесильным. Бедный Барт. А Джори, что он сделал с ним? Где Джори?

Отчего она жалеет меня, а не Джори? Я встал и побежал.

Неужели я и в самом деле сошел с ума, как Джон Эймос? Или я убийца в душе, как и он? Я не знаю сам себя.

Я ослеп, глаза мои застилала пелена; движения были опрометчивы и неловки; ноги стали свинцовыми, но все-таки я выбрался наверх по этой бесконечной старой лестнице.

 

Ожидание

Мне он был более чем отцом: ведь лишь его я видел, пока рос. Наша связь была глубже, чем просто родственная. За ним бы я пошел всюду. Стоило ему сказать мне, что я должен делать, и я, не раздумывая, исполнял. Не зря говорится: нет худа без добра; ведь только теперь я осознал, что он значит для меня.

Мы с папой еще раз направились в дом по соседству. Барта нигде не было видно весь день. Как глупо было с моей стороны позволить ему улизнуть, когда я всего лишь повернул голову, чтобы посмотреть, как Синди подражает мне, танцуя.

Мама пропадала уже полные сутки.

Старый дворецкий, ворча, открыл нам дверь.

– Мать никуда не улетала, – холодно и твердо сказал папа, глядя на дворецкого в упор.

– Вот как? Ну что ж, она всегда была неорганизованной женщиной. Наверное, поехала навестить каких-нибудь друзей. Здесь у нее друзей нет.

– Курите дорогие сигареты, я вижу, – колко отметил папа. – Я помню, когда мне было семнадцать и я лежал, спрятавшись от вас с Ливви за софой, вы курили те же сигареты – французские, кажется?

– Вы правы, – сказал Джон Эймос с усмешкой. – Перенял вкусы старика Малькольма Нила Фоксворта…

– Вы подражаете моему деду, не так ли?

– Вы так думаете?

– Да. Когда я в прошлый раз обыскивал дом, я нашел в одном из шкафов кучу дорогой мужской одежды – ваша?

– Я женат на Коррине Фоксворт. Она моя жена.

– Чем вы принудили ее к замужеству?

– Некоторым женщинам необходимо для уверенности иметь при себе мужчину. Она нуждалась в компаньоне. Как вы видели, она до сих пор обращается со мной, как с прислугой.

– Думаю, дело не в этом, – процедил папа, разглядывая прищуренными глазами его новый костюм. – Скорее всего, это вы позаботились о своем благосостоянии… в особенности предполагая ее возможную смерть.

– Как интересно, – ответил Джон Эймос Джексон, вынимая изо рта сигарету. – Но я уже приготовился к отъезду. Я лечу в Виргинию, где, я полагаю, мы с женой встретимся после ее дружеских визитов. Хотя несколько лет назад ее дочь и подорвала ее общественную репутацию в штате Виргиния, о чем вы, несомненно, знаете, но она хочет вернуться туда несмотря ни на что.

– С чего бы это? – парировал отец.

Джон Эймос усмехнулся:

– Она намерена провести реконструкцию Фоксворт-холла, доктор Шеффилд. Фоксворт-холл возродится из пепла, как феникс!

Папа замолчал, а потом произнес вполне обычным голосом:

– И насколько далеко зашла реконструкция?

– Идет полным ходом, – гордо ответил Джон Эймос. – И вскоре я буду править там, где когда-то правил Малькольм, а его прекрасная надменная дочь будет в моей власти. – Он захохотал, как сумасшедший, явно наслаждаясь произведенным впечатлением. – Я заставлю ее сделать косметическую операцию, убрать с лица все морщины; она выкрасит волосы в золотой цвет и будет сидеть у моих ног, когда я стану обедать. А за моей спиной будет стоять один из моих кузенов, как я стоял в свое время. Только теперь я буду хозяином.

Видно было, что папа ошеломлен.

– Вы будете хозяином разве что в тюремной камере, – сказал он и отвернулся.

– Папа, – спросил я, когда мы пришли домой, – ты веришь, что будет так, как сказал этот старый дворецкий?

– Пока не знаю. Но я теперь понимаю, что он умнее, чем я думал. Когда я, бывало, глядел в Фоксворт-холле на его лысую голову, я никогда не подозревал, что у него может быть какая-то власть. Он мне казался просто одним из слуг. Теперь я вижу, что он спланировал свою месть много лет назад и осуществлял ее год за годом.

– Месть?

– Джори, ты не видишь, что он невменяем? Ты сам рассказывал мне, что Барт подражает человеку, которого называет Малькольмом и который умер много-много лет назад. Но на самом деле Барт подражает самому Джону Эймосу, а тот подражает моему деду. Малькольм Фоксворт, давно ушедший, до сих пор решает наши судьбы.

– А ты когда-нибудь видел своего деда?

– Только один раз, Джори, – задумчиво и печально проговорил папа. – Мне было тогда четырнадцать, как тебе сейчас, мы с твоей мамой спрятались на втором этаже и глядели вниз, в танцевальный зал, а он сидел там в коляске. Я никогда не слышал его голоса. Но наша мать часто повторяла его изречения о грехе и наказании за него, о Страшном суде – цитаты из Библии.

Пришла ночь. Мы не стали гасить огни в доме, надеясь, что они осветят дорогу маме и Барту. Синди рано уложили спать. Эмма вернулась из ее спаленки в кухню, а мадам устроилась в гостиной, в кресле напротив папы. Вскоре появился Барт и тихо прополз в свой угол.

– Где ты так долго пропадал? – странным взглядом меряя Барта, спросил папа.

Мадам тоже уставилась на него своими черными глазами.

Барт игнорировал их обоих, делая на стене руками теневые фигуры. Работал телевизор, хотя никто его не смотрел. Хор мальчиков пел рождественские песнопения. Я чувствовал себя опустошенным. От мыслей о том, куда делся Барт, куда пропала мама и что ждет нас всех…

Мне подумалось, что лучше уйти, и я встал, чтобы попрощаться, но увидел, что мадам, приложив палец к губам, глазами показывает папе на Барта, который бормочет, изображая старика, выговаривающего ребенку.

– Плохо будет тому, кто не слушается закона Господа… – Глаза Барта при этом гипнотически расширились. – Дурные люди те, кто не ходит по воскресеньям в церковь, кто не заботится о своих детях, кто совершает инцест, и всем им суждено гореть в аду, а дьявол будет мучить их грешные души. Эти дурные люди могут быть спасены лишь великим искуплением, и это искупление – в адском огне, в адском огне…

Дикий, нелепый бред… совершенно помешался.

Папа не смог сдерживаться больше:

– Барт! Кто рассказал тебе весь этот бред?

Брат вскочил, его черные глаза горели безумным огнем.

– Говори же, и будешь услышан, сказал мудрец невинному младенцу. А младенец рек в ответ: нечестивцы, что погрязли в грехе, будут гореть в адском огне.

– Кто сказал тебе это?

– Один старик из могилы. Он любит меня больше, чем Джори, который увлекается греховными танцами. Старики не любят танцоров. Старик сказал, что только я исполняю заповеди.

Папа напряженно слушал его. Я же вспомнил, о чем говорил мне доктор Барта: играй с ним, слушай его, делай вид, что веришь всему, что он говорит, каким бы диким это тебе ни казалось; вспомни, что ему только десять лет, а в этом возрасте ребенок верит чему угодно; поэтому позволь ему выразить себя в наиболее безопасной ипостаси и запомни: когда он говорит в придуманной для себя роли «старика», то он говорит о самом для него важном, мучающем его…

– Барт, послушай меня. Скажи, как по-твоему, если твоя мама тонет, она не умеет плавать, а я в это время смотрю совсем в другую сторону, разве не надо позвать меня на помощь?

Любой любящий сын немедленно ответил бы: да, конечно; но Барт долго, нахмурясь, взвешивал ответ и наконец изрек:

– Тебе не пришлось бы спасать маму, если бы она была чиста и без греха. Бог спас бы ее.

 

Судный день

Никто не понимал меня и то, что я пытался сделать. И смысла не было объяснять. Приходилось спасать всех одному. Я убежал от этих людей, которые так не понимали меня, от Джори, от папы, а они даже не пожалели. Они так и не поняли, что я пытался исправить все то зло, что они наделали, когда меня еще не было на свете, и все то, что они сделали после…

Грех. Мир полон грешников и греха…

Это не моя вина, что мама заслужила свое наказание. Хотя меня и смущало, отчего Бог не накажет и папу вместе с нею.

Джон Эймос говорил мне, что мужчины созданы для высшего предназначения. Для героизма, для войны и побед. И не беда, что иногда на войне лишаешься рук или ног, – это лучшая участь, чем та, для которой Бог предназначил женщину.

И все-таки я мучительно думал: а что, если врата рая так и не откроются для маминой очистившейся души? «Войди и не греши», – сказал бы я, если бы был Богом. Я бы отколол огромную каменную скрижаль и написал бы на ней свои двенадцать заповедей (потому что десять – это недостаточно). Но как бы я смог раздвинуть воды Тихого океана и пропустить чрез них всех праведников, когда их по пятам преследовали нечестивцы?

Все эти мысли вызвали во мне дурноту, боль в ногах и руках. Мама, отчего ты такая грешница? Зачем ты жила с собственным братом и возложила на меня вину за свою смерть?

За моей дверью шпионит Джори. Я-то знаю. Он вечно шныряет вокруг, старается понять, что я делаю. Не буду его замечать. Надо думать о маминых последних часах жизни. Надо было дать им перед смертью хорошую пищу. Каждого пленника перед казнью хорошо кормят. Что бы они хотели поесть? Я больше всего любил сэндвичи. Может, и они тоже? Сэндвичи, пирог и мороженое – было бы хорошо. Как только все улягутся, я передам им их последнюю еду.

Пришла ночь. Все огни погашены. Тишина. Что там? Что-то шуршит в холле возле комнаты Джори. Или храпит? А, эта ведьма мадам Мариша храпит. Отвратительно.

Я украл индейку и сырный хлеб, испеченный Эммой. Отложил два куска вишневого пирога и мороженого. Я двигался тихо, как мышь. Прокрался вдоль стены дома.

Вниз, вниз, вниз, по ступеням в погреб, кишащий крысами, мышами и пауками, туда, где плачут, стонут и зовут меня две женщины. Это мне нравится: наконец-то я нужен. Я поднял дверцу под винными полками и втолкнул туда мешок со всеми припасами.

Свет от огарка, который у них остался, был очень тусклым, мерцающим, фигуры в нем выглядели нечеткими и нереальными. Бабушка пыталась успокоить маму, которая отпихивалась от нее:

– Уберите свои руки, миссис Уинслоу. Я была в беспамятстве, думая, что я снова маленькая, и была рада вам, но теперь я все вспомнила. Сколько вы заплатили этому дворецкому? Что вы здесь делаете?

– Кэти, пойми, Джон ударил меня по голове так же, как и тебя, он ненавидит нас обеих. Разве ты не слышала то, что я говорила тебе?

– Слышала. Это все как дурной сон. Крис то же самое толковал мне, но я не верю: он всегда любил вас, несмотря ни на что. Он глуп… в своей вере в женщин. Сначала в вас, а потом – в меня.

Я был рад, что узнал такие взрослые понятия: теперь можно было написать когда-нибудь о том, как я спас маму от кары Божьей.

Мамины волосы слиплись, в них была солома. Та же самая, что служила последней постелью Эпплу. А они даже не поблагодарили меня за то, что я сделал их ложе помягче и потеплее.

– Кэти, ты и вправду любишь своего брата? Или ты просто использовала его?

Мама с бешенством набросилась на бабушку. Я думал, она сошла с ума.

– Да, я люблю его! Это ты заставила меня полюбить его! Это твоя вина, а расплачиваемся за нее мы – стыдом, виной перед детьми. А теперь все выплыло на поверхность и погубило любовь детей к нам!

– Это не из-за меня, а из-за Джона, – прошептала бабушка. – Я всего лишь приехала сюда, чтобы помочь вам и чтобы хоть изредка видеть вас. Но не вини себя ни в чем, пусть это будет мой стыд и моя вина. Ты всегда правильно обо мне судила, Кэти. Да, я слаба, глупа, ничтожна, я всегда совершала опрометчивые поступки. Я хотела как лучше, но поступала только во зло.

Мама затихла.

– Что с твоим лицом? – спросила она у бабушки.

Казалось, та постарела лет на десять.

– После смерти Барта я хотела умереть. Мне хотелось изничтожить свою красоту, чтобы ни один мужчина больше не пожелал меня. К тому же я ненавидела свое отражение в зеркале, которое так напоминало тебя, потому что я ненавидела – да, я ненавидела тебя долгое время. Меня избавил от этой ненависти Крис, который каждое лето приезжал ко мне и объяснял твой поступок. Он сказал, что ты на самом деле любила Барта; что для сохранения здоровья и жизни надо было избавиться от ребенка, но ты отказалась. Ты хотела родить его ребенка. Кэти, спасибо тебе за это. Спасибо, что ты дала мне еще одного Барта, потому что он – истинно мой, каким Джори никогда для меня не будет.

О как они обе любят меня! Оказывается, мама рисковала своей жизнью, чтобы я появился на свет. Бабушка перестала ненавидеть маму ради меня. Значит, я не такой плохой, как я думаю.

– Кэти, пожалуйста, прости меня, – умоляла бабушка. – Скажи, что прощаешь меня, скажи раз и навсегда. Мне так нужно слышать это. Кристофер любил меня, защищал меня, но ради тебя я вставала по ночам, не спала, даже в свой медовый месяц с Бартом, – и твое лицо, лица моих близнецов до сих пор преследуют меня. Кристофер всегда будет со мной и с тобой, но дай мне снова и дочь.

Мама взвизгнула, дико, ненормально:

– Нет! – Она накинулась на бабушку и принялась молотить ее кулаками. – Я никогда не скажу этого!

Она опрокинула свечу, и сено загорелось. Мама с бабушкой стали сбивать огонь голыми руками.

– Барт! – закричала бабушка. – Если ты здесь, беги зови на помощь! Вызови пожарных! Скажи отцу! Сделай что-нибудь, и быстро, Барт, или мы с твоей мамой погибнем в огне! А Бог не простит тебя, если ты поможешь Джону Эймосу в его убийстве!

Что? Кому же я помогаю: Джону Эймосу или Богу?

Я, как сумасшедший, побежал по лестнице в гараж, где Джон складывал багаж в последнюю из машин. Все слуги уехали с предыдущими.

Он закрыл кузов, улыбнулся и сказал:

– Ну, это будет ночь! Ровно в двенадцать – запомни. Спустись по ступеням и подожги шнур.

– Тот промасленный шнур?

– Да.

– Мне не понравился его запах, поэтому я выбросил его. Мне не хотелось, чтобы они принимали пищу в последний раз в таком вонючем месте.

– Что такое ты говоришь? Ты что, кормил их?

Он хотел накинуться на меня, но откуда-то неожиданно вынырнул Джори и напал на него. Джон упал на спину, и тут подбежал папа.

– Барт… мы видели, как ты брал пирог и сэндвичи… Отвечай: где твои мама и бабушка?

Я стоял и не знал, что делать.

– Папа! – закричал Джори. – Я чувствую запах дыма!

– Где они, Барт?

Джон Эймос завопил:

– Уведи своего сумасшедшего отсюда, это он приносит спички! Это он поджег! Это все он, он, это он убил милого, доброго щенка… Неудивительно после этого, что Коррина сбежала отсюда и не сказала мне куда… – Он начал плакать настоящими слезами и утирать нос. – Боже мой! Лучше бы мы никогда сюда не приезжали… Я предупреждал Коррину…

Лжет! Бесстыдно лжет!

– Нет, это сделал ты! Ты сумасшедший, Джон Эймос! – И я набросился на него с кулаками, как поступил бы на моем месте Малькольм. – Теперь умри, Джон Эймос! Умри и искупи свои грехи смертью!

Кто-то поймал меня за руки и поднял. Папа держал меня и старался успокоить.

– Скажи быстрее, Барт, где твоя мама? Где она? Где горит?

В глазах у меня был красный туман, но я достал из кармана ключ и отдал папе.

– В винном погребе, – тупо проговорил я. – Огонь погубит их, как они погубили Фоксворт-холл. Малькольм велел выжечь всех чердачных мышей и их поганое семя.

Я видел свое тело как бы со стороны; я видел дикий ужас в папиных глазах; он будто старался что-то понять, заглядывая мне в глаза… Но в них он ничего бы не прочел, потому что я был уже не здесь. Я не знал, где я был. Мне уже было все равно.

 

Искупление

Огонь. Особняк был весь в огне.

Я боролся с Джоном Эймосом, но вскоре он устал и начал уступать.

– Убирайся, старый негодяй! Ты отравил сознание моего брата. Я надеюсь, Бог воздаст тебе по заслугам.

Пока я разбирался с Джоном, папа поспешил к маме и бабушке, а Барт бежал за ним по пятам и выкрикивал, куда именно бежать.

– Отпусти меня, мальчик! – орал Джон Эймос. – Твой брат просто сумасшедший, он опасен! Это он заморил собаку голодом! Это он заколол ее вилами! Разве нормальный ребенок так поступит?

– Отчего же вы не остановили его, если видели все это?

– Отчего, отчего… Он бы набросился на меня. Этот малый такой же сумасшедший, как и его бабка. Но это она сама и увидела, как он откапывает в саду скелет ее котенка. Если не веришь – спроси у нее, иди спроси у нее.

Да, подумал я, Барт не в себе. Но может ли он быть убийцей?

– Барт разговаривает во сне… Он повторяет во сне все слова, что вы ему говорили… Он повторяет, как попугай, цитаты из Библии и произносит слова, которые ему не мог сказать никто другой, кроме вас!

– Дурак! Он не догадывается, кто он! Разве ты не знаешь? Он на самом деле вообразил себя старым прадедом Малькольмом Фоксвортом… и, как Малькольм, он одержим жаждой убийства всех до последнего!

В тот же миг я увидел, как в гараж входит папа, держа на руках маму, а его мать, грязная, в лохмотьях, шатаясь, идет следом. Я вскочил и побежал к ним.

– Мама, мама! – Я был вне себя от радости, что она жива.

Она была грязной, бледной и худой, как мертвец… но живой, слава богу, живой!

– Где Барт? – прошептала она.

И с этим вопросом она потеряла сознание, голова ее откинулась назад. Озираясь в поисках Барта, я увидел, что Джон Эймос исчез.

– Папа, – предупредил я его, и в тот же момент в дыму появился Джон с тяжелой лопатой в руках.

Он опустил лопату на голову папе, и тот молча, без стона, упал прямо с мамой на руках. А Джон еще раз занес лопату. Я подбежал и ударил его правой ногой так сильно, как только мог. Лопата выпала из его рук, и тут я еще раз ударил его в живот. Он захрипел и упал.

Барт – где же Барт?

– Джори, – окликнула меня бабушка, – унеси своих родителей из этого гаража как можно быстрее! Унеси подальше и поскорее, потому что, как только огонь достигнет гаража, тут все взорвется. Спеши! Не возражай. Я поищу Барта. А ты позаботься о моих детях.

Маму я поднял легко и легко перенес ее в безопасное место, но папу я тащил под дерево с трудом – и все-таки успел. Но в доме оставался Барт и – бабушка.

Джон Эймос Джексон очнулся и бросился в пылающий дом. Я видел в окне кухни, как они боролись с бабушкой. Он бил ее по щекам. Дым ел мне глаза, но я побежал к ней.

– Тебе это не удастся, Джон! – кричала она сквозь огонь и дым.

Я увидел, как она подняла над его головой тяжелый поднос венецианского стекла. Через мгновение он рухнул на пол как подкошенный.

Тут я увидел и Барта. Он пытался снять с гвоздя в гостиной тяжелый портрет.

– Мама, – всхлипывал он, – надо спасти маму. Мама, я уведу тебя отсюда, не бойся, потому что я… я такой же храбрый, как Джори… я такой же… я не могу, чтобы ты сгорела… Джон Эймос все врал, он не знает, чего хочет Бог, он не знает…

– Барт, – мягко позвала бабушка. Ее голос был сейчас так похож на мамин. – Я здесь, Барт. Ты можешь спасти меня саму, а не портрет.

Она вышла, сильно хромая, морщась при каждом шаге. Я подумал, уж не вывихнула ли она ногу.

– Пожалуйста, милый, пойдем, – взмолилась она.

Барт замотал головой:

– Я должен спасти маму! Ты не моя мама!

– Я – твоя мама, – раздался вдруг голос в дверном проеме.

Я резко обернулся, пораженный, и увидел маму, которая, шатаясь и вцепившись руками в косяк, стала упрашивать Барта:

– Милый, оставь портрет, и давайте все скорее уйдем из этого дома.

Барт взглянул на огромный портрет, который теперь пыталась снять бабушка.

– Я спасу маму, хотя она и ненавидит меня, – твердо сказал себе Барт и вновь взялся за портрет. – Мне все равно, пусть она больше любит Джори и Синди. Сделаю хоть одно доброе дело, и тогда все узнают, что я хороший и не сумасшедший.

Мама подбежала и стала целовать Барта в его грязное личико; но в это время комната начала наполняться дымом.

– Джори! – закричала бабушка. – Беги вызови пожарных, возьми с собой Барта, а я выведу маму!

Но мама сопротивлялась и не уходила. Даже когда я уже позвонил, объяснил, что произошло, и дал адрес, мама все еще стояла на коленях и прижимала к себе Барта.

– Барт, милый мой, если ты так и не можешь смириться с Синди, я отошлю ее обратно.

Он отпустил было портрет, глаза его расширились:

– Нет, ты не станешь…

– Я клянусь тебе. Ты мой родной сын, рожденный из любви к твоему отцу…

– Ты любила моего папу? – недоверчиво спросил он. – Ты правда любила моего родного отца? Даже если ты соблазнила и убила его, ты все равно любила?..

Я подбежал и схватил его за руку:

– Хватит, пойдем, или мы все тут сгорим заживо.

– Барт, иди с Джори, – сказала бабушка, – а я поддержу маму.

Здесь же, в гостиной, была боковая дверь, в которую обычно проскальзывал Барт, и я потащил его к ней, оглядываясь, идет ли мама. Бабушка почти тащила ее на себе, так плохо ей было.

Когда я выбежал из дому с Бартом, крепко держа его за руку, и приволок к дереву, под которым оставил папу, я увидел, как мама осела в руках бабушки, и дым скрыл их обеих из глаз.

Папа очнулся и утирал кровь, которая без конца лилась из глубокой раны сбоку головы. Увидев нас, он спросил:

– Бог мой, неужели Кэти все еще в доме?

Тут же с криком «Она погибнет!» Барт сорвался с места и побежал к дому. Я догнал его и свалил с ног. Он дрался, как сумасшедший:

– Я спасу, я спасу ее! Джори, пожалуйста, пусти!

– Тебе нельзя. Там с нею бабушка, она спасет ее!

Я прижимал его к земле, чтобы он вновь не ринулся в огонь, и в то же время пытался разглядеть, что с бабушкой и мамой.

Тут откуда-то появились мадам Мариша и Эмма и стали метаться между мной, Бартом и папой, который как-то умудрился встать. Он вытянул руки и, как слепой, в страшном дыму, пошел к дому, выкрикивая:

– Кэти, где ты? Выходи из дома! Кэти, я иду к тебе!

Тут маму с силой вытолкнули из двери, выходящей в патио. Я подбежал, помог ей подняться и отвел к папе.

– Никто из вас не должен погибнуть, – всхлипывая, пробормотал я. – Ваша мать спасла по крайней мере одного своего ребенка.

Но тут раздались крики и вопли. Огонь охватил черные одежды бабушки! Будто в ночном кошмаре, я смотрел, как она пытается сбить пламя.

– Падай на землю и катайся по земле, пламя погаснет! – прокричал папа и отпустил маму так стремительно, что она упала, а сам побежал к бабушке и начал катать ее по земле.

Огонь погас, но бабушка едва дышала. Она поглядела на папу долгим странным взглядом, и мир сошел на ее лицо – оно так и осталось спокойным и просветленным.

Мы еще ничего не понимали. Папа позвал ее, а потом опустился на колени и приложил ухо к ее груди.

– Мама, – как маленький ребенок, заплакал он над ней, – пожалуйста, не умирай, мне надо тебе сказать… подожди, не умирай…

Но она была мертва. Открытые глаза ее глядели в ночное зимнее небо.

– Ее сердце… – проговорил папа. – Оно готово было выпрыгнуть из груди, когда я катал ее по земле… а ведь у нее было здоровое сердце, как у ее отца… А теперь оно мертво… Но она умерла, спасая свою дочь.

 

Джори

Вот и рассеялись все облака в моей юношеской жизни; все недоразумения, все сомнения, все вопросы, которые я боялся задать, – все я вымел из уголков своего сознания, как пыль из углов.

Когда мы приехали с похорон бабушки, я думал, что жизнь теперь пойдет как прежде и ничего не изменится.

Но какие-то изменения произошли. Будто тяжесть спала с плеч Барта, и он снова стал тем же тихим, застенчивым маленьким мальчиком, каким был раньше, и снова был недоволен самим собой. Его психиатр утешил нас, сказав, что с возрастом это проходит, особенно когда у человека появляются друзья его возраста – и когда его окружают любовью и вниманием в семье.

Пока я пишу эти строки, я гляжу в окно и вижу, как во дворе Барт играет с шотландским пони, которого ему наконец подарили на Рождество. Осуществилось его заветное желание.

Я часто наблюдаю, как он останавливается и смотрит на пони, на щенка сенбернара, которого ему подарил папа. Потом он поворачивает голову и смотрит в сторону особняка, вернее, его руин. Он никогда не говорит о своей бабушке. Мы также никогда не разговариваем с ним о Джоне Эймосе Джексоне, не упоминаем Эппла или Клевера. Мы все договорились не нарушать нестойкий мир в душе маленького ранимого мальчика, которому так трудно определить свое место в этой жизни, не всегда похожей на детские сказки.

Как-то на улице мы встретили настоящую арабскую женщину. Барт долго смотрел ей вслед тоскующим взглядом. Я понял, кого она ему напомнила, и подумал: раз Барт так любит ее даже после ее смерти, не может же она быть такой плохой, как написано в маминой книге. Значит, ее нельзя было не любить, как бы ни совращал его Джон Эймос.

Джон Эймос получил по заслугам и, как и бабушка Барта, лежит в могиле, но только в штате Виргиния, рядом с могилами его предков. А все его планы пошли прахом. Не знаю, перевернулся ли он в могиле, когда зачитали завещание бабушки Барта и оказалось, что она завещала все огромное состояние Фоксворта Джори Янусу Марке, Бартоломью Скотту Уинслоу и, к нашему всеобщему удивлению, Синтии Джейн Николс; и ни один из нас по закону не был ее наследником – по закону! Все эти деньги должны храниться под процентами до достижения нами двадцати пяти лет. Мама и папа назначены распорядителями-опекунами над нашими вкладами.

Теперь, благодаря доходам с этого состояния, мы могли бы зажить шикарно, но мы так и живем в нашем доме с садиком, который с каждым годом все больше разрастается, и мраморными статуями в нем.

Барт стал необыкновенно аккуратным, он не ляжет вечером спать, пока его комната не будет в полном порядке, а каждая вещь положена на место. Родители только переглядываются, когда он наводит порядок, и поэтому я гадаю: не был ли Малькольм таким же чистюлей и педантом?

В то утро, на следующий день после Рождества, когда он получил в подарок пони, он обязал папу и маму жить по собственному закону:

– Если вы хотите воспитывать Синди, вы не должны больше жить как муж и жена и порочить нашу семью грехом. Папа, ты должен спать в моей комнате, а мама должна спать всю оставшуюся жизнь одна.

Они ничего ему не сказали, только посмотрели на него долгим взглядом, пока он не покраснел и не отвернулся, пробормотав:

– Извините меня… Я, конечно, не Малькольм… Я – это просто я.

* * *

Барт часто поговаривает, что станет править в новом Фоксворт-холле, когда он его отстроит.

– А ты протанцуешь всю свою жизнь до старости, – кричит он мне обычно, когда злится на меня, – но ты никогда не будешь таким богатым, как я! В старости мозги нужны больше, гораздо больше, чем танцевальные ноги!

– Я стану величайшим актером в мире, – как-то раз важно заявил он, держа в руках тот самый злополучный красный «дневник Малькольма». Когда дневник попадал ему в руки, Барт мгновенно переходил от застенчивости к агрессивности. – А когда я покончу со сценой и экраном, я весь свой талант обращу на делание денег, и тогда даже те, кто не уважал меня как актера, будут аплодировать моему таланту бизнесмена!

Играет, он все время кого-нибудь играет, и так до сих пор. Иногда я лежу ночью и думаю о том, что произошло, когда мы с ним еще не родились, и мне приходит в голову мысль: ведь должна же быть причина тому, что все случилось именно так? И разве не истина, что из руин вырастают розы? Я волнуюсь за всех женщин, которые встретятся Барту на его пути. Неужели и он будет таким же жестоким, как его дед, чтобы заполучить еще большее богатство? И сколько страданий может принести одна случайность? Столько, сколько принесло нам всем это лето, а потом осень и зима…

Завтра же я возьму его за руку, и мы вместе пойдем в сад, встанем перед копией роденовского «Поцелуя» – и тогда он, возможно, поймет, что Бог создал мужчину и женщину для любви физической и она не греховна, нет, она естественна.

Я молю Бога, чтобы когда-нибудь Барт увидел жизнь так, как ее вижу я; а я считаю, что любовь, вне зависимости от того, какие она принимает формы и как бывает подана, любовь стоит цены, которую мы за нее платим.

Если придется выбирать между любовью и деньгами, я выберу любовь. Но важнее всего для меня – балет. А когда Барт, седой и старый, будет сидеть в Фоксворт-холле и считать свои миллиарды, я буду в кругу семьи вспоминать себя, молодого, грациозного и красивого на сцене, под гром аплодисментов, – и я буду знать, что выполнил свое предназначение.

Я, Джори Янус Марке, не нарушу семейной традиции и пронесу ее через всю жизнь.

 

Барт

Нет, они и теперь не понимают меня. Джори вечно лезет со своей жалостью, сочувствует, как душевнобольному, будто я не такой, как он. Он сожалеет о том, что я не разделяю его вкусов в музыке, что в моем мозгу не возникают под музыку картины, меня не радуют краски, да меня вообще ничего не радует. Вернее, это он так думает, что меня вообще ничего не радует, а я-то знаю свое предназначение. Я так понимаю, что Бог не зря послал мне бабушку, и Джона Эймоса, и Малькольма; они для меня как путеводные звезды – указывают мне верные и неверные пути. Они показали мне, как спасти своих родителей от вечного адского огня.

Я следил за мамой и папой день и ночь; я пробирался в их спальню по ночам и сам же боялся, что застану их за каким-нибудь греховным занятием. Но они только спали в объятиях друг друга, и, к моему облегчению, никогда я не видел, чтобы их глаза двигались под веками. Значит, мама больше не видит по ночам кошмаров. За завтраком глаза папы были еще ярче, еще голубее, чем прежде, потому что – я уверен – он осознал греховность их с сестрой жизни.

Я спас их.

Джори жалеет меня, ну и пусть. Однажды, когда мы с ним оба будем взрослее и мудрее и я найду нужные слова, я объясню ему, что Малькольм написал в своей книге: если суждено быть свету, то нужно, чтобы была и тьма.

 

Эпилог

Я так ярко помню все, что произошло перед похоронами моей матери. Мы похоронили ее в Грингленне, возле ее второго мужа. Это Барт настоял на том, чтобы его бабушка лежала в своем вечном сне возле его отца, его настоящего отца, Бартоломью Уинслоу. Мы все плакали, даже Эмма и мадам Мариша, хотя еще недавно я бы не поверила, что мадам может плакать, особенно по кому-нибудь из членов моей семьи.

Когда о крышку гроба стукнул первый ком сырой земли, я ярко вспомнила себя двенадцатилетней девочкой, как мы хороним отца и мама крепко держит за руку меня и Криса, а двое близнецов вцепились по бокам в нас с Крисом. И тогда я зарыдала… я плакала о том, что так долго держала в себе. Слишком долго. Это с трудом поднималось откуда-то из моих глубин, вновь возродив во мне ребенка, которому всегда нужны родители.

– Мама, я прощаю тебя! Я прощаю тебя! Я все еще люблю тебя! Слышишь меня? Боже, прошу тебя, дай ей знать, что я люблю ее! Что я ей все простила!

Я рыдала на руках Криса. Я бы сказала ей еще больше, если бы на меня не глядели черные строгие глаза Барта, которые повелевали мне быть сильной, повелевали отказаться от человека, которого я люблю. Но как, как я могу расстаться с ним, если это уничтожит его?

* * *

Мы все так же живем по соседству со страшными руинами того дома, в котором моя мать пыталась спасти меня, но в нашей жизни все изменилось. Я люблю Барта, Бог видит, как я люблю его; но когда я вижу эти темные безжалостные глаза, я всегда удивляюсь, отчего в его представлении я так виновна…

Прошлым вечером Джори и Мелоди выступали в театре в изумительно красивом балете «Ромео и Джульетта». Я внутренне сжималась, ожидая увидеть циничную улыбку Барта. Он всегда так улыбается, будто прожил целый век и видел все на свете. Улыбка победителя, которому достанутся в конце концов все блага мира. Да, он всегда найдет способ обратить на себя внимание.

По ночам он пробирается в нашу спальню, научившись открывать замок, смотрит на меня и Криса, пока я притворяюсь спящей, опасаясь пошевелиться, и боюсь… боюсь, что зло, которое жило в моем деде Малькольме, переселится в моего младшего сына. Рано или поздно история повторится.

– Сегодня пришло письмо от моего литературного агента, – прошептала я после представления мадам Марише. Джори с Мелоди тем временем переодевались. – Она нашла издателя для моей первой книги. Не бог весть какой доход, но я согласилась.

Мадам задумчиво и неодобрительно посмотрела на меня. Она всегда так смотрит, будто видит меня насквозь:

– Кэтрин, ты, конечно, поступишь согласно своим желаниям, несмотря на протесты или последствия, но…

Я знала, что она имеет в виду. Барт тоже порицал меня, говоря, что семейные тайны надо держать в секрете, а не рассказывать их всему миру; но не могу же я руководствоваться соображениями Барта.

– Да, пожалуй, ты станешь знаменита в ином смысле, чем я думала, когда увидела тебя пятнадцатилетней, – продолжала мадам, – потому что к тому, в ком есть желание, энергия, решимость, должен прийти и успех.

В последнее время мы с мадам стали очень близки. Я делилась с ней всеми моими мыслями.

Я неискренне улыбнулась. Я боялась встретиться глазами с Бартом. Но я знала, что, когда будет опубликована моя книга и все скелеты из шкафов Фоксворт-холла будут вытащены на всеобщее обозрение, Малькольм Нил Фоксворт больше не сможет править моей жизнью.

Мои руки непроизвольно поднялись к шее, чтобы почувствовать на ней те самые жемчуга, которые всегда носила моя мать, но которые никогда, никогда не были моими. Зло расцветает только в темных зарослях лжи. Зло не выживет в ярком свете непредвзятой правды, хотя кому-то она может показаться и некрасивой, и невероятной.

Поежившись от воспоминаний, я отодвинулась от Барта к Крису, обнявшему меня за плечи. Я прильнула к нему и почувствовала себя в безопасности и уюте. Теперь я могла прямо встретить взгляд Барта и улыбнуться; теперь я могла взять Синди за ручку и попытаться протянуть руку Барту…

Но Барт отстранился, отказавшись присоединиться к цепи, которую я выстраивала из своей семьи: один за всех, и все за одного.

Я хотела бы завершить свою повесть, сказав, что я больше не плачу по ночам, что мне больше не снятся кошмары, в которых нас всегда преследует бабка, пытаясь уличить в разврате, которого мы не совершали. Я хотела бы завершить свою повесть словами благодарности к Создателю за то, что, несмотря на все тяготы и невзгоды, цветы на чердаке все-таки выжили – и несколько роз расцвели в своей благоуханной красоте. По меньшей мере несколько, а это истинные розы и истинная красота.

Я бы хотела завершить повесть на этом. Но я не могу, потому что уже слишком стара и мудра для того, чтобы принять мишуру за золото.

Ищите – и обрящете.

По какой-то причине я взглянула на Барта. Он сидел в своем излюбленном темном углу, держа в руках красную тетрадь, вроде бы обернутую в кожаную обложку с золотым тиснением. Он молча читал, шевеля губами, вникая в слова, написанные его прадедом, которого он никогда не видел.

Я содрогнулась, ведь настоящий дневник Малькольма сгорел в том страшном огне. А книга, которую держал в руках Барт, была обернута дерматином – и каждая страница ее была бела и пуста.

Значит, дело не в этом.