Я так ярко помню все, что произошло перед похоронами моей матери. Мы похоронили ее в Грингленне, возле ее второго мужа. Это Барт настоял на том, чтобы его бабушка лежала в своем вечном сне возле его отца, его настоящего отца, Бартоломью Уинслоу. Мы все плакали: даже Эмма и Мадам Мариша, хотя еще недавно я бы не поверила, что Мадам может плакать, особенно, по кому-нибудь из членов моей семьи.

Когда о крышку гроба стукнул первый ком сырой земли, только тогда я ярко вспомнила себя двенадцатилетней девочкой, как мы хороним отца, и мама крепко держится за мою руку, а с другой стороны — за руку Криса; двое близнецов вцепились по бокам в нас с Крисом. И тогда я зарыдала… я плакала о том, что так долго держала в себе. Слишком долго. Так с трудом это поднималось откуда-то из моих глубин, вновь возродив во мне ребенка, которому всегда так нужны родители.

— Мама, я прощаю тебя! Я прощаю тебя! Я все еще люблю тебя! Слышишь меня? Бог мой, прошу тебя, дай ей знать, что я люблю ее! Что я ей все простила!

Я рыдала на руках Криса. Я бы сказала ей еще больше, но на меня глядели черные строгие глаза Барта, которые повелевали мне быть сильной, повелевали отказаться от человека, которого я люблю. Но как, как я могу расстаться с ним, если это уничтожит его?

Мы все так же и живем в доме по соседству со страшными руинами того дома, в котором моя мать пыталась спасти мне жизнь, но в нашей жизни все изменилось. Я люблю Барта, Бог видит, как я люблю его; но, когда я вижу эти темные безжалостные глаза, я всегда удивляюсь, отчего в его представлении я так виновна…

Прошлым вечером в театре Джори и Мелоди выступали в изумительно красивом балете «Ромео и Джульетта». Я внутренне сжималась, ожидая увидеть циничную улыбку Барта. Он всегда так улыбается, будто прожил уже век или больше, и перевидел все на свете. Улыбка победителя, которому достанутся в конце концов все блага мира. Да, он всегда найдет способ обратить на себя внимание.

По ночам он пробирается в нашу спальню, научившись открывать замок, смотрит на меня и Криса, пока я притворяюсь спящей, боясь пошевелиться, и боюсь… боюсь, что зло, которое жило в моем деде, Малькольме, переселится теперь в моего младшего сына. Рано или поздно история повторится.

— Сегодня пришло письмо от моего литературного агента, — прошептала я после представления Мадам Мариши. Джори с Мелоди тем временем переодевались. — Она нашла издателя для моей первой книги. Не бог весть какой доход, но я согласилась.

Мадам задумчиво и неодобрительно посмотрела на меня. Она всегда так смотрит, будто видит меня насквозь:

— Кэтрин, ты, конечно, поступишь согласно своим желаниям, несмотря на протесты или последствия, но…

Я знала, что она имеет в виду. Барт тоже порицал меня, говоря, что семейные тайны надо держать в секрете, а не рассказывать их всему миру; но не могу же я руководствоваться соображениями Барта.

— Да, пожалуй, ты станешь знаменита в ином смысле, чем я думала, когда увидела тебя пятнадцатилетней, — продолжала Мадам, — потому что к тому, в ком есть желание, энергия, решимость, должен прийти и успех.

В последнее время мы с Мадам стали очень близки. Я делилась с ней всеми моими мыслями.

Я неискренне улыбнулась. Я боялась встретиться глазами с Бартом. Но я знала, что, когда будет опубликована моя книга, и все скелеты из шкафов Фоксворт Холла будут вытащены на всеобщее обозрение, то тогда уже никогда Малькольм Нил Фоксворт не сможет править моей жизнью.

Мои руки непроизвольно поднялись к шее, чтобы почувствовать на ней те самые жемчуга, которые всегда носила моя мать, но которые никогда — никогда не были моими. Зло расцветает только в темных зарослях лжи. Зло не выживет в ярком свете непредвзятой правды, хотя кому-то она может показаться и некрасивой, и невероятной.

Поежившись от воспоминаний, я подвинулась подальше от Барта к Крису, обнявшему меня за плечи. Я обняла его и почувствовала себя в безопасности и уютно. Теперь я могла прямо встретить взгляд Барта и улыбнуться; теперь я могла взять ручку Синди и попытаться протянуть руку Барту…

Но Барт отодвинулся, отказавшись присоединиться к нашей цепи, которую я всю жизнь выстраивала из своей семьи: один за всех, и все — за одного.

Теперь я больше не плачу и не кричу по ночам; мне больше не снятся кошмары, в которых нас всегда преследует бабка, пытаясь уличить в разврате, которого мы не совершали. Я хочу завершить свою повесть словами благодарности к создателю за то, что через все тернии чердака мы все-таки выжили — и несколько роз расцвели в своей благоуханной красоте. По меньшей мере — несколько, а это истинные розы и истинная красота.

Я бы хотела завершить повесть на этом. Но я не могу, потому что уже слишком стара и мудра для того, чтобы принять мишуру за золото…

Ищите же — и обрящете.

По какой-то причине я взглянула на него. Барт сидел в своем излюбленном темном углу, держа в руках любовно обернутый красной кожей альбом. Он молча читал, шевеля губами, вникая в слова, написанные своим прадедом, которого он никогда в жизни не видел.

Я содрогнулась: ведь я знала, что настоящий дневник Малькольма сгорел в том страшном огне. А книга, которую держал в руках Барт, была обернута дерматином — и каждая страница ее была бела и пуста.

Значит, дело не в этом.