«Искусство расположения камней» оказалось совсем не таким, каким мне представлялось. Я в пятнадцать лет гуляла с Юн Хонг по садам Киото, но у меня в мыслях даже намека не было на то, каких трудов стоило создать их и ухаживать за ними. И у Юн Хонг тоже, заподозрила я, этих мыслей не было, – и почувствовала себя предательницей, едва подумав такое.

Аритомо мне присесть не давал, и поначалу я подозревала, что это оттого, что ему хочется, чтоб у меня ничего не получилось, чтоб я в отчаянии сдалась и уехала из Югири. Впрочем, я ни разу не заметила в нем никакого признака сожаления о том, что он взялся обучать меня. Работа изматывала, но она стала мне нравиться. Инструменты, которыми пользовался садовник, были старинными и особенными. Приходилось запоминать их названия, учиться чистить их и ухаживать за ними. Я, словно большим пальцем четки, перебирала их названия на бесконечной круговой нити того, что мне требовалось в работе: «какезучи», «ната», «кибасами», «шачи», «тебасами». «Колотушка». «Сечка». «Ножницы для подравнивания краев». «Вурот». «Секатор». «Какезучи». «Ната». «Кибасами». «Шачи». «Тебасами». Нить удлинялась с каждым днем, по мере того, как все больше и больше четок нанизывалось на нее…

Случались дни, когда я, придя пораньше, смотрела, как Аритомо упражняется в стрельбе из лука. Я очень старалась не попасться ему на глаза. Ощущение покоя наполняло меня, когда я следила за его неспешными, выверенными движениями.

Вдобавок к исполнению заданий, которые давал мне Аритомо, от меня требовалось еще и переводить его распоряжения рабочим. Не считая Каннадасана, все они к садоводству относились безалаберно. С самого первого дня я почувствовала, что Ромеш еще натворит бед. Ему было за тридцать, тело слеплено из неброских, но твердых мышц. Когда он стал все позже и позже появляться на работе и от него все чаще и чаще несло перегаром пальмовой водки, Аритомо попросил уведомить его, чтобы выпивоха больше не обременял себя выходом на работу.

Ромеш заявился в Югири на следующий день после того, как я передала ему слова Аритомо. Встал возле дома и поднял крик. На этот раз пьян он не был. Мы с остальными рабочими были заняты поблизости и бросили свои занятия, чтобы посмотреть, даже поближе сдвинулись, чтоб видеть все лучше.

– Выходи, ты, чертов джап! – орал Ромеш по-малайски, качаясь взад-вперед на ногах. – Мне нужны мои деньги! Выходи! Выходи!

Аритомо вышел почти сразу же, все еще держа в руке журнал, который читал.

– Чем он так расстроен? – спросил он меня.

– Хочет, чтоб вы ему заплатили.

– И это все, что он сказал? Что ж, ответь, что деньги свои он уже получил.

– Получил, но не полностью, – перевела я Аритомо ответ Ромеша.

– Было бы несправедливо по отношению к другим, если бы я ему сполна заплатил, разве не так? Он на столько не наработал, – сказал Аритомо, скатав журнал в трубочку.

Я еще переводить не закончила, как Ромеш выхватил из руки Каннадасана паранг. Потрясенная, я ни с места сдвинуться, ни сообразить ничего не успела – стояла и смотрела, как Ромеш взмахнул мачете, норовя ударить Аритомо сбоку по шее. Садовник же не отпрянул назад, а напротив, плавным движением скользнул вперед, нападая, и ткнул концом свернутого журнала прямо рабочему под кадык. Ромеш закашлялся, издавая булькающие звуки, и схватился за горло. Быстрым движением еще туже скатав журнал и держа его, как зубило, Аритомо ударил им в какую-то точку на кисти Ромеша. Пальцы злоумышленника, онемев, разжались, паранг выпал на землю. Все еще хватая ртом воздух, Ромеш махнул другой рукой, пытаясь ударить Аритомо. Тот перехватил руку и, зажав в кисти, вывернул ее, заставив противника пасть на колени. Ромеш закричал от боли.

– Я тебе ее переломлю легко, как веточку, – произнес Аритомо, приблизив свое лицо к лицу Ромеша.

Мне не было надобности переводить. Тело Ромеша обмякло. Аритомо разжал схваченную в замок кисть и осторожно отошел назад.

Время снова тронулось с места. Вновь подул ветер. Схватка длилась секунд десять, может, пятнадцать, однако всем показалось, что гораздо дольше. Рабочие бросились помогать Ромешу подняться. Он оттолкнул их, пополз на четвереньках, потом с трудом встал на ноги. Пошатываясь, вышел из сада, потирая кисть руки. Он ни разу не оглянулся.

Я хотела что-то сказать Аритомо (хотя понятия не имела – что), но он уже вернулся в дом. Подобрав в траве паранг, я вернула его Каннадасану.

Уходя в тот вечер из Югири, я прощально махнула рукой А Чону, ожидавшему возле дома, когда выйдет Аритомо. Слуга держал в руках посох садовника: такова была его последняя обязанность перед тем, как сесть на велосипед и отправиться домой в Танах-Рату.

Я пошла по тропке, которая вилась по кромке джунглей, прежде чем, сделав крюк, вернуться к своему бунгало. Домой я не спешила. Несмотря на усталость, я все еще засыпала с трудом, порой лежала в постели без сна до самых предрассветных часов. В темноте слышалось столько голосов: стоны заключенных, крики охранников, плач моей сестры…

Тем, как Аритомо разделался с Ромешем, пусть даже в целях самозащиты, потрясло меня куда больше, чем мне это показалось поначалу. Когда он обезоруживал Ромеша, все в нем дышало холодом и бесстрастием, он, как подозревала я, готов был противнику не только руку сломать, если б тот не признал своего поражения. Как же много я еще не знала про этого японского садовника! О таком – точно, даже подумать не могла.

Огни фермерских построек и бунгало рассыпались по долинам. Спешившие домой сборщики чая приветственно махали мне. Вызывающий слезы запах горящего дерева от костров, на которых готовили еду, разносился в сумерках, донося еще и отдаленное гавканье собак. В лагере мы дожидались этого времени дня, когда нам наконец-то позволялось вернуться в свои бараки, каждая оглядывалась вокруг, примечая, кто остался в живых, но у всех у нас души слишком заскорузли, чтобы хоть что-то почувствовать, когда мы обнаруживали исчезновение знакомого лица…

Тропка дошла до развилки. Вместо того чтобы идти прямо домой, я свернула к Дому Маджубы и кликнула гурку, прося впустить меня в ворота. Обходя дом сзади, миновала Мнемозину с ее сестрой-близняшкой и спустилась по ступеням на нижнюю террасу сада. Магнус, расчищая джунгли, оставил большую часть тиковых деревьев нетронутыми. Предписанные границы сада нарушали клумбы растений, которые он вывез из Южной Африки: цикады с остроконечными листьями, пробивающимися из земли, как верхушки чересчур разросшихся, доисторических морковок, стрелиции и голубые африканские лилии, алоэ с их менорами красных цветов, страдающие на незнакомой земле.

В центре лужайки высилась покрытая белой штукатуркой каменная арка, с которой свисал колокол. Магнус рассказывал мне, что когда-то в него звонили на одном из виноградников Мыса, оповещая японских невольников об окончании рабочего дня. Впервые эту арку я увидела давно, но ее бледный монолит по-прежнему обладал притягивающей силой: я чувствовала, что набрела на последний фрагмент какой-то позабытой цивилизации. Сейчас, проходя под аркой, я приподнялась на цыпочки, чтобы стукнуть в край колокола, исторгнув слабый отзвук из его проржавевшей немоты.

Эмили стояла у декоративного пруда, закрыв глаза. Я затихла, пока она, сделав вдох, отводила правую ногу в сторону от левой. Движения ее были настолько медленны, что мне казалось, будто я смотрю, как растягивается самое время, мир вокруг нас насыщался ее силой, пока она плавно, без пауз и разрывов, переходила от одного движения к другому: вода, вливающаяся в воду, воздух, мешающийся с воздухом. Движения ее были полны такой грации и усмиряемой силы, что Эмили, казалось, парила внутри сферы с уменьшенной силой притяжения.

Спустя некоторое время она вернулась к своему первоначальному положению, опершись руками о бедра. Я тихонько окликнула ее, Эмили круто повернулась ко мне, руки ее вскинулись в защитном жесте. Я успокаивающе подняла руку:

– Это я. Как же это было прекрасно. Это тайцзицюань, да? Когда-то я смотрела, как пожилые люди занимались им на площадке.

Настороженность уходила с ее лица, но краски тревоги какое-то время еще держались на нем.

Свет звезд охлаждал воздух. Бронзовая скульптура сидевшей на коленях молодой девушки высилась на глыбе гранита среди тростника у края пруда. Взгляд ее, полный холодного невинного любопытства, был навеки устремлен в воду. Эмили заметила, что я рассматриваю статую:

– Мы заказали отлить ее после того, как похоронили здесь дочь.

– Я и не знала, что у вас с Магнусом была дочь.

– Петронелла прожила всего несколько дней после рождения. – Взгляд Эмили подернулся застарелой печалью, пока она не отрывала его от скульптуры. – Никогда не встречалась с твоей матерью. Я очень на нее похожа?

И вот тут-то я поняла, почему моему отцу никогда не нравился Магнус и почему Эмили все это время была осторожна со мной. В душе я была уверена, что она спрашивала не о наружном своем сходстве с моей матерью.

– Вы обе очень решительные женщины, – сказала я, отбирая слова с таким же тщанием, с каким выбирала бы камни для сада Аритомо.

Эмили, судя по всему, мой ответ удовлетворил, даже порадовал:

– Магнус собирался жениться на ней, знаешь ли, но она, единственная дочь великого семейства Кхау, не могла позволить себе снизойти до скромного плантатора из анг-мо.

– А вы смогли.

Эмили, припомнила я, тоже росла в зажиточной семье, хотя и не такой знаменитой, как семья моей матери.

– Жизнь здесь многое упростила, я думаю, – сказала Эмили. – Камероны – это целый мир в себе. Уверена, ты и сама теперь в этом убедилась. До войны здесь было довольно много смешанных семейных пар. Я даже думала, что все мы сюда приехали, чтоб быть подальше от мирского неодобрения.

– Как вы познакомились с Магнусом?

– Бенг Гьёк, моя кузина. Она пригласила меня поохотиться на тигра в Пенангских горах. Магнус был среди приглашенных, – сказала она. – Я не могла взгляд от него отвести, когда Бенг Кьёк познакомила нас. Эта повязка на глазу! Я чувствовала, что она скрывает что-то там, глубоко внутри его. Мне хотелось узнать, что же именно. Просто всенепременно!

Она улыбнулась:

– Ты знаешь, как он глаз потерял?

– В Бурскую войну.

Она взглянула на меня:

– Мне жаль, что с твоей мамой так случилось.

Я отошла на несколько шагов в сторону, сделав вид, что любуюсь какой-то птичкой, севшей на арку.

– Уверена, что ужин ты не готовила, – сказала Эмили. – Пойдем, поедим вместе.

– А где Магнус?

– В К-Л. Сегодня рано утром уехал. Раз в месяц ездит взять наличные на зарплату рабочим.

– Хоть бы мне сказал. Мне нужно кое-какие книги достать.

– О, мы никому не говорим, когда он поедет и когда вернется. Безопаснее, лах. Меньше шансов в засаду попасть, видишь ли. Итак, – вопросительно глянула на меня, – ужинаем?

Я кивнула и пошла за ней по ступеням. На верхней Эмили остановилась и обернулась ко мне:

– В ту ночь, когда я впервые встретила Магнуса… мы стояли на балконе, глядя на огни Джорджтауна внизу, под нами, – заговорила она. – Заморосил дождь, но он не дал мне уйти с балкона. Тогда-то он и произнес строку из того стихотворения: «Вот нежится Земля, ночь напролет купаясь в непроглядной тихой благости дождя». – Воспоминание смягчило ее лицо. – Я попросила записать ее для меня, а он отказался. Знаешь, что сказал? «Мне незачем писать, ты и так запомнишь эту строку навсегда».

Какое-то время мы стояли там, в сумерках, и слова поэта, имени которого я не знала, проникали мне в душу.

Почти на самом пороге дома я спросила:

– А тигра-то подстрелили?

– Думаешь, меня это волновало после того, как я Магнуса увидала?! – Смех ее заискрился в полумраке, и на какой-то крохотный момент она словно снова стала молоденькой девочкой. – Загонщики нашли несколько следов, но тигра мы так и не увидели. Он был, наверное, последним, жившим в тех горах.

Склонившись ко мне, она прошептала:

– Я выдам тебе тайну: я рада, что его так и не нашли и что мы не убили его.

Я кивнула:

– Я тоже рада.

– Мне нравится представлять себе, что он и по сей день жив, – произнесла Эмили, глядя на горы, где уже лежала ночь, – и все еще бродит по горам.

В конце каждого дня в Югири я возвращалась к себе в бунгало, ставила на огонь чайник и включала радио, дожидаясь, пока он закипит. В новостях, если я слушала их, обычно сообщалось, что К-Ты зверски убили очередного плантатора и его семью. Рухнув на стул у обеденного стола, я опускала руки в таз с кипятком, выпаривая из них накопившуюся за день боль. Бывали дни, когда боль была такой, что я дивилась: как это в воде не видно крови? Особенно мучила меня левая рука, шрамы на ней краснели больше, чем кожа вокруг них. Глядя на свои обрубки, я вспоминала фокус с исчезающим большим пальцем, который так любил показывать мне отец, когда я была девочкой, я вспоминала, как визжала при этом от восторженного ужаса…

Однажды вечером, отмачивая руки, услышала, как на крутую дорожку въехала машина. Остановилась перед моим бунгало. Умолк двигатель, хлопнули дверцы, а потом донесся голос окликнувшего меня Магнуса. Замотав левую руку в полотенце, я вышла. Вместе с ним приехал какой-то китаец, одетый в защитного цвета куртку с поясом и четырьмя накладными карманами, его новехонькие шорты едва не доходили до белых гетр под коленями.

– А-а, ты дома. Хорошо, – сказал Магнус. – Инспектор Ву хочет поговорить с тобой.

Жестом пригласив их устраиваться в плетеных креслах на веранде, я пошла в дом, вытерла руки и надела перчатки. Радио все еще говорило, и я убавила звук. Когда я вышла на веранду, инспектор Ву, положив ногу на ногу, доставал сигарету из серебряного портсигара. Предложил сигарету Магнусу, тот отказался. Я было потянулась за куревом, но остановилась: я же больше не в лагере, мне теперь незачем откладывать сигареты про запас, чтобы потом сменять их на что-нибудь нужное.

– А вы тут совсем одиноки, – произнес Ву, чиркая спичкой, чтобы прикурить сигарету.

– Что нужно от меня специальной службе?

Инспектор совсем не удивился, что я догадалась, кто он такой.

– Нам нужно, чтобы вы уехали с Камеронского нагорья. Возвращайтесь в К-Л.

Я глянула на Магнуса, потом опять перевела взгляд на инспектора.

– Девять дней назад в Тапахе сдалась полиции одна бандитка, – сообщил Ву. – Она входила в Перакский Третий полк. Они базируются в этом районе. Ее командир знает, что вы тут живете.

За дорогой чайные поля уходили в сумерки. Мотылек с крыльями, шириной в мои ладони, бился вокруг лампочки, освещавшей веранду, упрямо прокладывая себе путь прямо к сердцу солнца.

– Вы считаете, они намерены сделать что-то со мной?

– Вы поддерживали обвинение против немалого числа К-Тов. И добились успеха. Дело Чан Лю Фунг принесло вам очень дурную славу. – Ву со свистом выпустил дым меж вытянутых губ. – Вы – легкая добыча. Да еще и отец ваш участвовал в переговорах о независимости.

– Я и не знала об этом, – сказала я.

– Его сделали советником в комитете по переговорам о Мердека.

– Советовать правительству?

– Нет. Китайской стороне.

– Тео Бун Хау хочет освободить Малайю от колониального правления?

Магнус покачал головой, усмехаясь:

– Трудно поверить.

– Нужны люди, умеющие говорить по-английски, чтобы представлять интересы китайцев… наши интересы… на переговорах, – объяснил Ву. – Британцы из Малайи уйдут – это всего лишь вопрос времени. Мы, китайцы, должны стоять друг за друга, какими бы ни были наши разногласия: и хоккиен, и чаошань, и хакка, и кантонцы, и даже проливные китайцы. Мы не можем позволить, чтобы все решалось малайцами. У нас тут на карту поставлено столько же, сколько и у них.

В последние два года идея так называемого самоуправления все больше крепла в сознании малайских националистов. Обеспокоенные своим будущим, малайские китайцы создали собственную политическую партию, чтобы к их голосу прислушивались на переговорах о Мердека.

– Мой отец даже на мандаринском китайском не говорит, – заметила я. – Как он может выступать от имени китайцев?

– Он нанял себе учителя, – улыбнулся Ву. – На днях даже с краткой речью выступил в Китайской торговой палате. Весьма замечательная речь, если честно. Он начал ее со слов на чистейшем мандаринском: «Я больше не банан». Мне говорили, стены дрожали от аплодисментов.

– «Банан»? – вопрошающе повторил Магнус.

– Желтый снаружи, белый внутри, – пояснил Ву. – Послушайте, мисс Тео… вы меченая женщина. Вам придется уехать.

– Даже если вы выставите против меня все до единого законы Чрезвычайного положения, инспектор, – заявила я, – я никуда не уеду.

– Будь разумна, Юн Линь, – произнес Магнус. – Для тебя здесь небезопасно.

– Мы не в силах обеспечить вам безопасность. – Инспектор предостерегающе воздел палец. – Прямо скажем, людей нам и так не хватает.

– Я ни о какой защите не просила и не собираюсь просить, – ножки моего стула царапнули по доскам пола, когда я встала. – Впрочем, благодарю вас за заботу.

Инспектор Ву щелчком послал окурок во тьму над перилами. Он написал что-то на бумажке и протянул ее мне:

– Номер моего телефона. На всякий случай.

– Перебирайся хотя бы в Дом Маджубы, – предложил Магнус.

– Мне нравится одной управляться.

Магнус покачал головой и сдался. Уже усевшись в машину, он высунулся из окошка и сказал:

– Завтра Праздник середины осени. Мы устраиваем небольшой межсобойчик. Придешь? Отлично. Прихвати с собой Аритомо. Начало в шесть часов.

Прежде чем улечься спать, я обошла дом, убеждаясь, что все двери и окна заперты как следует. Я оставила свет на веранде. Цикады в лесу трещали громче обычного в ту ночь, и джунгли, казалось, стали гуще и подступили гораздо ближе.

* * *

На следующий вечер Аритомо остановился у моего бунгало. Одет он был в серый смокинг и брюки в тон. От него едва уловимо благоухало одеколоном – запах мха после дождя. В одной руке он нес большую картонную коробку, но отказался поведать мне, что в ней. Боясь, как бы он не покончил с моим ученичеством, я ни словом не обмолвилась о посещении инспектора Ву.

Когда я протянула ему стакан виски с содовой, он воззрился на нефритовый браслет, который я надела. Взял меня за кисть:

– Императорский китайский нефрит, – пробормотал он. – Не стоило бы вам носить его в местах вроде этого.

– Он принадлежал моей матери, – сказала я. – Одна из немногих ее драгоценностей, которые ей удалось спрятать до прихода японцев.

Мама закопала их в коробке под деревьями папайи позади дома, после войны я вернулась и выкопала ее. Она не узнала браслет, когда я показала его ей.

– Он хорошо подходит к платью, – заметил Аритомо. – Как два листа с одного дерева.

Я глянула на свое ципао: бледно-зеленый шелк приглушенно мерцал при каждом, даже очень слабом, моем движении.

– Нам пора, – сказала я. – Не хочу опаздывать.

На подходе к Дому Маджубы Аритомо указал на колючую проволоку, протянутую вдоль ограды:

– Сорняк, который душит страну. Похоже, он повсюду разросся.

– Это необходимость, – отозвалась я. – Вам следовало бы продумать кое-какие меры безопасности для Югири.

В последних лучах заходящего солнца капельки росы на колючках проволоки посверкивали, словно яд на кончиках змеиных клыков.

– И погубить сад? – Вид у него был такой ошарашенный, что я рассмеялась. Повернувшись, он уставился на меня в упор: – В первый раз слышу, как вы смеетесь.

– Не так-то много забавного было в последние годы.

Луна наливалась светом в небе. В террасном саду позади дома гости и рабочие плантации толпились у стола с едой: индийцы и китайцы на одном конце, европейцы – на другом. Весть о моем ученичестве у Аритомо успела разойтись, и кое-кто из гостей поглядывал на меня с нескрываемым любопытством. Двое-трое поддевали Аритомо, расспрашивая, уж не открыл ли он школу садоводства, но он только головой качал, улыбаясь. Я в первый раз видела его вне его сада и была поражена тем, насколько он был органичен в общении. Он слился с пейзажем.

Тумз, Покровитель Аборигенов, привез убитого им вепря, шкуру со зверя снял один из оранг-асли. Запах мяса на вертеле подслащивал воздух, отчего меня одолевали и тошнота и голод одновременно. Магнус вышел из-за своего браай, чтобы познакомить нас с американцем средних лет. Он был симпатичным, несмотря на свою приземистость и редеющие волосы, гладко зачесанные назад.

– Джим тут на отдыхе. Он работает в Бангкоке.

– И чем вы там занимаетесь? – спросил Аритомо.

– Теряю все свои деньги, не говоря уж о волосах, пытаясь вновь вдохнуть жизнь в шелкопрядство, – ответил американец. – Магнус уверяет меня, что вы выстроили себе японский дом. Я сам собираю традиционный сиамский дом – на берегу кхлонга.

– Канала, – пояснил Аритомо в ответ на мой недоумевающий взгляд.

– Вы бывали в Бангкоке? – спросил американец.

– О, много лет назад, – ответил Аритомо, – когда пустился путешествовать по этим местам.

Эмили, раздававшая детям бумажные фонарики, позвала меня.

– Передайте это ей, – попросил Аритомо, вручая мне коробку, которую держал в руке. Трое мужчин отправились к плетеным стульям на лужайке. Я подошла к Эмили и отдала ей коробку. Она легонько встряхнула ее и поставила на стол.

– Хорошо, что ты привела его с собой, – сказала она. – В последнее время мы не так уж часто видим его.

– Они давно друг друга знают? – спросила я, поглядывая на Аритомо. Он допил бокал вина и взял у служанки еще один.

– Магнус и Аритомо? – Эмили задумалась. – Лет десять, нет, пятнадцать, по-моему. Они были когда-то такими хорошими друзьями, знаешь ли.

Магнус шепнул что-то Аритомо, тот откинул голову назад и рассмеялся.

– Похоже, у них и сейчас все прекрасно, – заметила я.

– Когда-то он приходил сюда каждое воскресенье и всегда что-то приносил с собой. Бывало, много пил и становился совсем мабук с Магнусом и их приятелями. Но после Оккупации он навещает нас все реже. Всегда одна и та же причина: занят, лах, устал, лах…

– Что-то меж ними произошло?

– Ты хочешь сказать, они поссорились? Нет, никаких драм, лах. Это все война, думаю. Она в чем-то изменила их дружбу.

Эмили открыла еще одну коробку и достала кипу бумажных фонариков, каждый из которых был сложен плоско, и дала мне один. Он растянулся, как аккордеон, когда я потянула за оба конца.

– Когда я вижу фонарики, снова чувствую себя маленькой девочкой, – сказала она. – Ты с фонариками играла, когда уже была взрослой?

– Мои родители праздновали китайский Новый год, а другие праздники – нет.

– Я удивилась бы, если б праздновали. Магнус говорил мне, что они были истовые анг-мо.

Аритомо, все еще поглощенный разговором с американцем из Бангкока, заметил, что я слежу за ним, только я все равно не отвела взгляд.

– Старый Мистер Онг, он был нашим соседом, бывало, устраивал вечера любования луной. Мы видели, как его дети играли с фонариками. Его первая жена всегда оделяла нас лунными пряниками. Я всегда думала, правда ли это… ну, что в лунных пряниках прятали тайные послания какие-то мятежники, замышлявшие свергнуть китайского императора.

– Ай-йох, держись фактов точнее… мятежники были китайцами, – сказала Эмили. – Они хотели покончить с правлением монголов. Восстание намечалось поднять в Чжунцю. И послания не всегда прятались внутри пряников.

– Где же еще их прятали?

– Иногда их писали прямо на пряниках. Послания вырезались в формочке для пряника. А готовый пряник разрезали на четыре части.

– Послание можно было прочесть, только сложив все куски вместе, – догадалась я.

– Умну, да? Подумать только: скрыто у всех на виду!

– Значит, в Чжунцюцзе празднуется это самое восстание.

– Эх, вы, девочки современные-пресовременные! При всем университетском образовании, вы не знаете даже вещей вроде этой, не знаете о ваших собственных традициях, – вздохнула Эмили. – Спроси любых здешних ребятишек – и все они знают эту историю, даже индийцы с малайцами.

– Это потому, – вмешался Магнус, принесший нам выпить, – что ты им ее каждый год рассказываешь.

– Им нравится ее слушать, – сказала Эмили, давая последний фонарик какой-то девочке.

Магнус подмигнул мне и обратился к ребятне:

– А ну, мари-мари, ребятишки, сейчас тетя Эмили расскажет вам сказку. Сюда, сюда!

Большинство детей понимали и немного говорили на простом английском, но Магнус повторил свое приглашение на малайском, закончив его еще одним увещеванием мари-мари и призывным загибанием пальцев обеих рук.

Дети собрались вокруг нас. Эмили метнула на Магнуса сердитый взгляд, но было видно, что ей очень приятно. Когда ребятишки расселись на травке, Эмили спросила:

– Вы все знаете, почему сегодняшний праздник зовется еще и Лунным?

– Потому что луна сегодня такая большая? – выпалил один мальчишка.

– Вот это молодец! – воскликнул со смешком Тумз.

– Потише-ка, вы, лах, – осадила его Эмили.

Натянув юбку на колени, она опустилась на траву. И начала:

– Давным-давно было в мире десять солнц. Всякий день каждое из них по очереди сияло на небе. Но вот в одно утро случилось что-то непонятное, что-то, чего никогда не случалось раньше: все десять солнц взошли в одно время. В мире сделалось слишком жарко. Вах! Загорелись деревья и… х-х-у-ш-ш-ш!.. все джунгли охватило пламя. Вскоре все реки и моря выкипели, вода обратилась в пар. Животные умирали, страдали миллионы людей…

Некоторые из ребят слушали, раскрыв рты и не сводя с Эмили широко раскрытых глаз. Один мальчик сидел на коленках и то и дело оборачивался в поисках родительской поддержки.

– Император Китая забеспокоился, – продолжила Эмили, – однако все его мудрейшие советники уверяли, что ничего поделать нельзя. «Такова Воля Небес», – говорили они. Но вот попросил позволения высказаться один молодой придворный. И рассказал, что слышал о лучнике по имени Хоу И, который сбивал с неба всех, кого угодно, как бы высоко они ни залетали: ласточек, аистов, орлов. Его стрелы даже пронзали облака. «Ваше Величество, – произнес молодой придворный, – наверное, можно бы попросить Хоу И сбить солнца из лука?»

Голос Эмили донесся до остальных гостей, и они по одному оставляли общий разговор, чтобы послушать. Аритомо сидел, выпрямившись, на плетеном стуле и больше не разговаривал с сидевшим рядом американским торговцем шелком.

– Император счел мысль молодого придворного здравой. «Пошлите глашатаев и приведите этого Хоу И ко мне, – приказал он. – Живо!» Когда лучник прибыл, Император сообщил, что тому надлежит сделать. Хоу И выслушал, а потом попросил, чтобы его отвели на самую высокую башню во дворце. Император, которого несли на паланкине рабы, следовал за Хоу И до самой верхушки башни. Все выше и выше поднимались они, пока не забрались на самый верх. Там была открытая площадка, на которой Император каждый раз устраивал церемонии приветствия солнца в первый день Нового года.

Десять солнц горели так ярко и жарко, что когда Хоу И глянул вниз на выжженную землю, то не заметил нигде ни единой тени. От яркого света даже голубое небо сделалось совсем белым. – Эмили оглядела детей. – Хоу И взял свой лук. Надо сказать, что этот Хоу И был мужчина очень большой.

– Какой большой? – спросил, не удержавшись, худющий мальчик.

– Какой большой, Муту? О-о, больше, чем мистер Магнус, только без такого громадного живота, конечно. Большой, как дерево вон там, только немного пониже, – взгляд Эмили прошелся по остальным детям. – А уж если Хоу И был большой, так его лук был и того больше, вдвое больше, чем сам лучник.

Она облизнула губы, прежде чем рассказывать дальше.

– Хоу И взял свою первую стрелу. Она была длинной и толстой, как копье. И стал натягивать тетиву.

Уперев руки в колени, Эмили, держа спину прямой, поднялась на ноги и встала в стойку стрелка из лука, широко разведя руки. Ребятишки помладше прыснули смехом. Я глянула на Аритомо: он сидел, откинувшись на спинку стула со сложенными на груди ладонями, лицо его укрывала тень.

– Хоу И натягивал тетиву. Тянул, тянул и тянул, пока Императору не стало боязно, что тетива лопнет. Лучник закрыл один глаз и нацелил стрелу на самое близкое и самое жестокое солнце. – Эмили умолкла, все еще держа руки, словно лучник, готовый спустить тетиву. Подождала, пока кругом все стихнет. – И он выпустил стрелу!

Эмили губами издала резкий свистящий звук.

– Та полетела в небо – прямо к солнцу. И попала прямо в центр солнца. На мгновение солнце загорелось еще ярче. Стонами и рыданиями наполнилось все вокруг: у Хоу И ничего не получилось! Но вот солнце ослабло, пламя его погасло, и оно исчезло с небес. Люди приветственно закричали, захлопали в ладоши, даже сам Император. Хоу И отер пот со лба и принялся одну за другой посылать в небо свои стрелы. Он ни разу не промахнулся. Император, его придворные, его рабы – все на свете чувствовали, как отступала ужасная жара, когда одно за другим умирали солнца.

Наконец всего одно только солнце осталось на опустевшем небе. Хоу И уже готовился сбить и это последнее солнце, но тут Император вскочил с сиденья на своем паланкине и вскричал: «Остановись! Ты должен оставить его светить, не то весь мир погрузится во тьму».

– А луна, лах? Как же луна-то? – спросила девочка с косичками.

– Ай-йох, Парамес, подожди, лах, я еще не закончила. – Эмили примолкла на секунду и сделала вид, будто вновь собирается с потревоженными мыслями. Ребята застонали в голос: ну, что дальше?!.

– Так о чем это я, а? Ах да. Итак, последнее солнце было спасено. Через много лет Император, умирая, назначил Хоу И новым правителем Китая, – продолжила Эмили. – Хоу И настолько полюбилось быть императором, что он попросил богов сделать его бессмертным.

– Это как? – спросила Парамес.

– Это значит, чтоб он никогда-никогда не мог умереть, – ответила Эмили. – Боги решили дать ему волшебное снадобье для того, чтобы он жил вечно.

И была у Хоу И красавица-жена – Чан Э. Он ее так любил, что решил отдать половину снадобья ей, а потому держал его в шкатулке, чтобы преподнести жене сюрприз. Чан Э заметила, что муж прячет что-то, и разобрало ее любопытство. Однажды, когда Хоу И ушел на охоту, она открыла шкатулку. Увидела снадобье и взяла его. А потом… – Эмили сжала невидимое снадобье между большим и указательным пальцами, осмотрела его со всех сторон, а потом бросила в рот и проглотила. Детишки завизжали.

– Тотчас же почувствовала она, как ее тело становится все легче и легче, – сказала Эмили. – Ноги ее оторвались от пола, она взлетала все выше и выше. Вот уж и в окно вылетела, в небо поднялась. Все дальше и дальше улетала. Только она не хотела покидать Хоу И, и вот, пролетая мимо луны, Чан Э решила на ней и остаться. Ближе этого ей никак нельзя было быть к своему мужу. Когда Хоу И вернулся домой и понял, что натворила жена, у него сердце оборвалось. Но и то он понял, что каждый год в одну-единственную ночь, когда луна становится самой полной, он сможет увидеть свою жену Чан Э, до сих пор живущую там, на луне.

Эмили умолкла и подняла руку к выплывавшей над нами полной луне:

– Вон она, одетая в нарядное платье с длинными развевающимися рукавами, сидит – дожидается, когда Хоу И прилетит к ней.

И взрослые, как и дети, подняли лица к луне.

Некоторое время в саду царила тишина. Я тоже глядела вверх, и мне казалось, что тени на лике луны и в самом деле похожи на женщину в нарядном платье.

Эмили хлопнула в ладоши:

– Дети, время зажигать фонарики.

Гости благодарили Эмили, поднимали в ее честь бокалы. Детишки с криками и смехом бросились прочь: их фонарики светлячками покачивались в темноте. Эмили открыла коробку, которую ей передал Аритомо. Внутри лежали три фонарика из рисовой бумаги, каждый фута в полтора высотой, их рамы-цилиндры были составлены из тоненьких бамбуковых палочек. Эмили зажгла в них свечи и поставила на стол, между тарелками с едой. Фонарики отбрасывали цветные отблески на белую скатерть.

– Это гравюры Аритомо! – ахнула я, узнав стиль иллюстраций в книге «Сакутей-ки». Он перевел свои гравюры на дереве на абажуры фонариков.

– Когда-то, до войны, он дарил мне эти фонарики на Чжунцюцзе, – вздохнула Эмили. – Как он меня уверял, это не слишком удачные оттиски, которые ему все равно пришлось бы выбросить.

– Вот в этом ничего неудачного нет.

Я взяла фонарик и медленно повернула его на левой ладони. Расплавленный воск из чашечки, в которой стояла свеча, выплеснулся мне на перчатку. Горный пейзаж на оттиске замерцал.

– Безупречны они или нет, но они, должно быть, чего-то стоят. Вы все их сохранили? Мне бы хотелось взглянуть на них.

– Нельзя, – сказала Эмили. – Не смотри так обиженно, лах. Подожди, пока попозже все отправятся по домам, тогда поймешь почему.

Я поставила фонарик на стол и сжала руку в кулак, ломая корочку воска, затвердевшего у меня на ладони.

После ужина подали чай и лунные пряники. Пряники были квадратные, восьмиугольные и круглые, каждый толщиной в мизинец и с нежной коричневой корочкой. Эмили разрезала их на четыре части и раздавала всем по куску. Вскоре после этого ушли те, кто был с детьми, да и остальные гости задержались ненадолго. Магнус пустил в ход все свое влияние, чтобы добиться для своих гостей послабления в комендантском часе, организовал их отъезд группами в сопровождении вспомогательной полиции. Слуги занимались уборкой, когда Эмили, перехватив мой взгляд, кивнула головой в сторону Аритомо. И я увидела, как он направился к столу с едой. Понес два свои фонарика к железной бочке, в которой Магнус поджаривал свои boerewors и бараньи отбивные. В темноте, с парой светящихся фонариков в руках, он был похож на монаха, шествующего во главе религиозной процессии.

– Принесите мне еще один, – бросил он мне через плечо, проходя мимо.

Я сделала, как он просил. Угасающие свечи в фонариках были похожи на дрожащие существа. Аритомо бросил первый фонарик на угли в бочке. Огонь сразу же охватил его, расползаясь по оттиску и в секунды пожрал весь абажур.

Я тронула садовника за локоть:

– Отдайте их мне.

Аритомо посмотрел на меня, потом бросил в бочку оба других фонарика. Отсвет пламени рябью прошелся по его лицу. Он смотрел, пока фонарики не догорели до конца. Хлопья пепла, окаймленные тлеющим заревом, уносились в ночь – безмолвные, как мотыльки.

Он провел руками над угольями.

– Позвольте мне проводить вас домой.

– Я только возьму у Магнуса электрический фонарик.

Он покачал головой и указал на безоблачное небо:

– Я заимствую лунный свет для этого путешествия в миллион миль, – произнес он.