Каноники так разобиделись на Джованни, что даже не провожали его, когда он отправился в поездку по епархии. Джованни это беспокоило, но он не смог с ними объясниться, они избегали его, не желали слушать никаких оправданий. Так что уезжал он с тяжелым сердцем, и поездка не задалась с самого начала. Монахи, оставленные аббатом Бернардом для эскорта Джованни, оказались спутниками столь же ленивыми как и строптивыми, ничем не лучше его каноников. Джованни из-за них приходилось довольствоваться малыми переходами и дольше чем требовалось оставаться на постой в приходах. Будь на то его воля, Джованни проделал бы визитацию вдвое скорее, тем более, что он меньше всего хотел обременять своим присутствием бедных местных священников. Но монахи постоянно спорили, заявляли свои претензии, и ему совсем не помогало то, что он в кои-то веки говорит с людьми на одном языке.

Епархия Джованни простиралась от реки Мерси на юге до реки Риббл на севере и от Холмов на востоке до самого моря на западе. Приходы были обширными, но малолюдными. Настоятели приходских церквей страдали от нищеты и невежества. Провинциальные священники стеснялись перед Джованни своего семейного положения, неприятно унижались, страшась кары, лишения сана. Напрасно. Джованни не был скор на порицание, уж тем более на наказание. Он, прежде всего, стремился всех понять, и оттого ему быстро становилось всех жаль. Как же иначе, когда все они были по-своему правы: лиши бенефиция человека, едва понимающего слова мессы, и вовсе некому будет служить; выгони из дома священника его жену и детей, куда они пойдут? Даже хуже, если он не ослушается приказания и не возьмет их назад, прогонит навсегда. Что с ними тогда станется? Джованни не мог так поступать, перед ним были живые люди, со своими радостями и горестями, причем он видел, — горестей на их долю выпадало куда больше. Они жили как могли, даже по-своему старались, они страдали, боялись, они верили в Божию справедливость, но уже не надеялись на Господне милосердие. Джованни экзаменовал их, говорил с ними, отвечал на их вопросы, извел всю свою бумагу, записывая для них молитвы и даже целые службы, он отпускал им грехи, и ему часто приходилось ободрять их. В итоге он оставил всех на своих местах.

Когда, во исполнение просьбы аббата Бернарда, Джованни подъехал к его «скромной обители», аббат со всей братией вышел встречать гостя, но сам принимал Джованни далеко не столь радушно, как можно было ожидать, скорее настороженно. Аббат спросил только, благопристойно ли вели себя его монахи.

Джованни предпочел ответить утвердительно, ибо понятия не имел, что по мнению аббата означает «благопристойность». По притонам братья не шлялись, да и притонов Джованни на своем пути не приметил.

— Да… Ладно… Я говоря откровенно, другого от них не ожидал, — удовлетворенно кивнул дом Бернард.

Джованни принялся благодарить аббата:

— Вы так добры, — беспомощно повторял он, пытаясь убедить в этом и себя и самого дома Бернарда.

— Оставьте ваши уверения, ваше… лицемерие, — остановил его аббат. — Отдыхайте, я пойду распоряжусь насчет трапезы, — тон дона Бернарда был холоден.

«Что случилось?» — чуть не вырвалось у Джованни, но дверь за домом Бернардом бесшумно затворилась, а Джованни так и не произнес ни слова. Оставшись один, он, несмотря на усталость, принялся ходить взад вперед по комнате. «Что могло произойти, пока меня не было?» — Джованни не на шутку испугался и решил во что бы то ни стало узнать всю правду, когда аббат вернется.

Однако узнавать ничего не пришлось, дом Бернард отсутствовал довольно долго, а когда явился, то сразу с порога заявил:

— Что, ваше Преосвященство, хорошую я вам предоставил возможность сравнить монахов с приходскими священниками?

Простите, мне нечего было сравнивать, ответил Джованни.

— Не скажите, — возразил аббат. — Разве вы станете отрицать то, что видели собственными глазами?

Джованни лишь молча пожал плечами, ему не хотелось говорить с аббатом о своей визитации.

— Какой Содом в провинции! — воскликнул дом Бернард.

— Содом — город, насколько я помню, а я был в деревне, — Джованни тяжко вздохнул.

— Шутки шутить изволите, сир епископ? — оскорбился дом Бернард. — Смешно вам? А где повод, я вас спрашиваю? Где повод для такого веселья?

Аббат соскочил с кресла, в которое едва опустился, и принялся нервно ходить.

— А я вам вот что скажу, — остановился он перед Джованни, — тут впору плакать, а не смеяться, смеяться тут грешно. Вы видели, что в провинции делается, или смотрели, да не разумели?

Джованни испытующе взглянул на аббата снизу вверх:

— Вы посылали своих монахов для того, чтобы они шпионили за мной?

Аббат испуганно прикусил язык и разозлился еще больше.

— Диву я даюсь, сир епископ, вы догадливы только где не надо, а как дело до дела доходит, так вас и нет как нет, — дом Бернард принялся ходить вновь.

— Почему Вас, господин аббат, так беспокоят дела моей епархии? — перешел Джованни в наступление.

— Меня? Я… Меня все беспокоит, видите ли, — замялся аббат, ускоряя шаг, словно пытаясь бежать от неприятного разговора, который сам же и начал. — Как по-другому? Да вот, такой я беспокойный. Это ведь тоже люди, и кто по-вашему станет заботиться о спасении их душ? Надо ведь вразумлять, и вообще, а то, знаете ли, с вашим отношением… Вы, я слышал, никого не отстранили, не пригрозили даже.

— Мне нужно перед вами оправдываться, господин аббат? — Джованни не скрывал сарказма, он хотел даже добавить что-то вроде: «Вы уж не взыщите, если я ваше место занял», — но остановился и промолчал.

— Вы несправедливы. Я из лучших, так сказать, побуждений. Воистину, нерадивость должна искореняться, симония должна искореняться, и разврат, конечно. Разве вы не согласны? — дом Бернард как-то заискивающе посмотрел на Джованни, словно догадался, о чем тот подумал.

— Мне не нравится слово «искореняться», — Джованни вдруг почувствовал себя уставшим и бессильным. Как утомительно пытаться серьезно говорить с человеком, чье представление о жизни настолько отлично от твоего.

— Не нравится, — пробурчал аббат. — Мы призваны, — аббат вновь остановился и возвысил голос, — да, мы с вами призваны бороться со грехом!

— Со грехом, но не с людьми, — уточнил Джованни.

— Все люди грешники, и… — дом Бернард вдруг задумался.

— И как будем отделять грехи от людей? — спросил Джованни.

— Вы… Ну, знаете, вы опасно мыслите, сир епископ! — всполошился аббат. — Нужно искоренять грех, где бы он ни гнездился, ради их же, грешников, блага. Вы меня понимаете, Ваше Преосвященство?

— Я вас понимаю, дом Бернард, — ответил Джованни, позволяя аббату избежать прямого конфликта.

— Вот и прекрасно, сир епископ, — аббат, наконец, сел. — Хорошо, что понимаете. Разговоры разговорами, но это так все, — философия. А я вам вот что скажу: в вашей епархии мораль на самом что ни на есть низком уровне, стыдно признаться, до чего докатились эти священники вдалеке от начальства. — Дом Бернард немного помялся для приличия, давая Джованни возможность припомнить, до чего кто докатился. — Так вот, у меня к вам предложение, Ваше Преосвященство, я бы мог вам помочь, чтобы порядок был, и вообще…

Аббат поерзал в своем кресле, постучал пальцами по подлокотнику, а потом выпалил одним духом:

— Вам одному сложно, я понимаю, а вместе мы могли бы взяться как следует и выгнать всю эту шушеру, священников этих, одно название, и поставить на их место по паре моих братьев. Так уже много где делается, — дом Бернард произносил слова с особенным нажимом. — Монахи, они ведь привыкли к чистой жизни, не то что белое духовенство, которое все сплошь погрязло в мирской скверне. Кроме, конечно, его лучших представителей, — аббат поклонился Джованни. — И они, монахи, опять же, всегда под присмотром, то они в монастырь, то мы к ним с проверкой, и орден бдит, и устав не позволяет вольничать. Вы же сами знаете, монахи в этой юдоли печали — единственные люди, по духу живущие, а не по плоти, и свободные от плотских страстей. Не люди уже как будто, а ангелы… — Аббат наткнулся на острый взгляд Джованни и замолчал.

— Люди не могут становиться ангелами. Ангелы другой субстанции, — теперь Джованни поднялся со своего места.

— Да что вы к словам цепляетесь?! — возмутился дом Бернард, я вам дело говорю, а вы…

Я мог бы вам ответить, что подумаю, господин аббат, но я бы солгал, — сказал Джованни.

— Нет, ну что вы? Что вы вечно торопитесь, Ваше Преосвященство? Я не требую от вас ответа прямо сейчас! Вы, правда, подумайте, — невпопад заговорил дом Бернард. — Ах, и что же мы, обед стынет! — вдруг вскочил он. — Прошу вас к трапезе!

Дом Бернард суетливо открыл для Джованни дверь, пропуская его вперед:

— Пожалуйте, пожалуйте!

Аббат с поклоном указал Джованни, чтобы тот следовал за ним по галерее. Возле трапезной дом Бернард остановился:

— Ваше Преосвященство, у нас в трапезной принято соблюдать молчание.

— Я знаю, — кивнул Джованни.

Все монахи уже ждали аббата в трапезной, как положено, стоя каждый перед своим местом. Только двое молоденьких послушников были поставлены на колени у самого порога. Они низко поклонились, когда Джованни и дом Бернард прошли мимо них во главу стола. Джованни вопросительно взглянул на дома Бернарда, указывая на послушников, аббат прикрыл глаза и сложил руки на груди. Джованни не совсем понял, что бы это могло означать, но дом Бернард тут же сделал ему знак, предлагая прочесть молитву. Джованни отрицательно покачал головой, переадресовывая эту честь аббату. Дом Бернард торжественно произнес Benedic, Domine, чтец прочел тридцать пятую главу Устава святого Бенедикта об обязанностях братьев при занятии кухней. Все стояли молча и неподвижно, тишина была такая, что Джованни показалось, будто он услышал, как кто-то плачет. Он пригляделся. Коленопреклоненные послушники стояли слишком далеко, и Джованни скорее догадался, чем увидел, что один из них беззвучно рыдает, низко склонив обритую голову.

— De verbo Dei, — провозгласил чтец, что служило сигналом к началу трапезы.

Аббат сел, монахи сели, все потянулись к своим ложкам. Джованни остался стоять. Дом Бернард постарался привлечь его внимание, жестами выражая свое недоумение. Джованни не двигался. Дом Бернард не удержался и дернул его за рукав. Джованни, также жестами, отказался от принятия трапезы и протянул руку вперед, к несчастным послушникам, как к причине своего отказа. Дом Бернард очутился в очень щекотливом положении. Нарушать тишину не полагалось, но и молчать было невозможно. Он зашептал Джованни, стараясь говорить как можно тише:

— Они наказаны, сир епископ, извольте сесть.

— Я нс могу есть, когда другие не едят, — тоже шепотом ответил аббату Джованни.

— Чтец не принимает пищу, и дежурные, это вас не смущает, — возразил аббат уже почти в голос.

— Я знаю монастырские порядки. Дежурные уже поели, а эти дети страдают от голода, — Джованни тоже начал говорить громче.

— Они наказаны! — дом Бернард почувствовал, как впадает в панику, но ничего не мог с этим поделать, его авторитет расшатывался с каждым произнесенным словом. — Я здесь глава, я обязан наказывать вверенных мне чад, для воспитания, я за них отвечаю перед Господом!

— Что бы они ни сделали, простите их, — попросил Джованни.

— Эти послушники виновны в грехе обжорства, они ели хлебы милосердия, предназначенные для нищих, и я врачую их недуг необходимым лекарством — постом! — заявил аббат.

— Обжорством? Вы попрекаете их лишним куском хлеба. Побойтесь Бога, господин аббат, бедные дети, кожа да кости…

— Как вы смеете вмешиваться в управление моим монастырем?! — перебил Джованни аббат.

— Простите их, дом Бернард, они уже довольно наказаны, — вновь попросил Джованни.

— Вы здесь не имеете никакого права! Я вам не подчиняюсь! — аббат вдруг понял, что уже сам стоит и кричит во весь голос. Он огляделся: его монахи сидели притихшие, уткнувшись в тарелки. Дом Бернард швырнул свою салфетку на стол и бросился вон из трапезной.

Джованни вздохнул. Соблюдать тишину было уже излишне.

— Накройте им, — обратился он к дежурным. Монахи повиновались.

— Садитесь за трапезу, — пригласил Джованни наказанных. Послушники нерешительно пробрались за стол.

— Ешьте все, приказал Джованни, сел и взял хлеб и ложку. Монахи медлили, испуганно переглядывались, страшась ослушаться своего аббата.

— Читай, — обернулся Джованни к чтецу. Тот начал отрывок из Евангелия от Матфея. Остывающий обед и решимость Джованни одержали верх: приученные к покорности монахи подчинились и смиренно принялись за еду.

После трапезы, когда братия направилась в церковь, дом Бернард остановил Джованни в галерее, схватив его за локоть:

— Вон из моего монастыря! Сей же час убирайтесь вон! Вноситель раздора!

Джованни попытался высвободиться, но аббат только усилил хватку и, рванув Джованни на себя, зашипел ему в самое ухо:

— Я теперь понял, что ты за птица! Добреньким он прикидывается, милосердие разыгрывает! Тьфу! Тоже мне, распустил всех, и каноников своих подлых, и священников-мерзавцев! Сам первый нерадивый, сам распутник, вот и другим позволяешь! Благодетель воров и разбойников, подстать своей шайке, надо ж было тебя из такой дали выписывать! — дом Бернард хорошенько тряхнул Джованни для острастки. — Чтоб ноги твоей больше в моем монастыре не было! Понял?

Джованни кивнул.

— Не слышу! Епископ самозваный! — прикрикнул дом Бернард. — Молоко еще на губах не обсохло, а туда же… — аббат захлебывался от возмущения. — Мальчишка! И подумай над тем, что ты натворил, скандалист! Тебе-то, конечно, плевать на церковную реформу, на постановления соборов, только чем же ты на Страшном Суде оправдываться будешь за стадо свое разбредшееся? А ведь с тебя за каждую овцу заблудшую три шкуры сдерут, негодяй!

Джованни молчал, и гнев аббата словно оставался бесплодным. Дому Бернарду очень хотелось вынудить Джованни хоть как-то ответить на его оскорбления, но вместе с тем ему было мучительно стыдно.

— Ты на мою аббатскую власть покусился! — начал оправдываться дом Бернард. — Да какое ты имеешь право? Что ты себе надумал, состряпал из меня самодура какого-то, я, мол, чудовище, а ты хороший! Я, если хочешь знать, всегда все делаю по совести, все взвешиваю, и каждый раз думаю, и в этот раз тоже подумал, как бы поступил на моем месте святой Бернард Клервоский!

— А как поступил бы Господь наш, Иисус Христос? — спросил Джованни, сжавшись, ожидая, что дом Бернард его ударит.

Аббат разжал пальцы:

— Не смей, не поминай имя Господа нашего всуе!

— Прощайте, господин аббат, простите, если я вас обидел, и да пребудет с вами милость Господня, — проговорил Джованни и быстрым шагом покинул галерею. Из монастыря он уехал немедля.