Джованни всегда любил праздники, торжественные службы и шествия. Но когда он был еще маленьким и неразумным, преображенный и украшенный мир дней радости казался ему поистине волшебным, полным каких-то чудесных загадок и тайн. Взрослея, Джованни потихоньку утратил восторженную веру в чудеса праздников. Праздничные дни все также пахли благовониями и сластями, все также ночные бдения преображали действительность до неузнаваемости, но Джованни разучился беззаботно веселиться и безудержно радоваться. Однако в то Рождество в нем словно вновь проснулся наивный мальчишка. Ему как будто подарили драгоценный подарок, о каком он даже и мечтать не смел, подарили просто так, от преизбытка щедрости. Что изменилось, Джованни не знал. Просто по-особому блистала луна в черном небе, по-особому искрился на морозе снег, и тишина кругом была особой, и песни молодежи, слышные издали в пронзительном воздухе, — все вновь, как в детстве, обрело для Джованни свои тайны, вернулись веселье и радость. Это был обычный праздник, и еще что-то, огромное и прекрасное, — уверенность в том, что произошло чудо. Только потому, что так красиво падает хлопьями снег, или потому, что нарядные горожане столь умилительно и торжественно приветствуют друг друга.

Граф приехал на следующее утро, как и обещал. В утреннем свете церковь выглядела совсем иначе, но ощущение тайны и чуда не оставило Джованни, он служил мессу с редкостным удовольствием, стремясь выразить благодарность Господу за то счастье, каким Он вдруг одарил его. После службы к Джованни пришел капеллан графа, Арнуль.

— Мессир епископ, я слыхал, вы сильно образованный, — неловко начал он. — Подучили бы меня немножко. А то я учился, конечно, только давно это было, подзабыл я кое-что. И опять же, мир-то, он на месте не стоит, может сейчас что по-другому делается. Вразумите, не откажите в милости.

Джованни улыбнулся внутренней потаенной улыбкой: последние слова капеллана повторяли фразу, сказанную давеча графом.

— Хорошо, — кивнул он. — И чему же вы желаете учиться?

— Вот, скажем, службу вы служите так гладко, прямо так бы и слушал. Это у вас как выходит? — спросил капеллан.

— Не знаю. Может, потому что я понимаю, что говорю, — пожал плечами Джованни.

— Прямо вот так все-все понимаете?! — воскликнул капеллан с восторгом и недоверием.

— В меру способности моего разумения, — ответил Джованни. Капеллан удивился епископской образованности еще больше прежнего:

— Надо же как вас выучили-то. Вы, поди, на такую-то ученость не один год потратили!

— А то, — подмигнул ему Джованни.

Капеллан крякнул и расплылся в довольной усмешке:

— Меня-то быстренько выучите?

— Станете стараться, выучу, — пообещал Джованни.

— Слово даете?

— Я же сказал.

— Да так-то оно так, — капеллан почесал в затылке.

— Это и от вас будет зависеть, любезный мой Арнуль. Не захотите — не выучитесь, повторил Джованни. — А вы надолго здесь?

— В смысле, в Стокепорте? На зиму точно. Граф здесь зимовать собрался.

— Bene! — вырвалось у Джованни. — То есть я хотел сказать, это хорошо, потому что вы сможете многому успеть научиться.

— Ладно бы… А то граф меня олухом кличет, а мне это ох как неприятно, — вздохнул капеллан.

— А граф хорошо образован? — осторожно спросил Джованни.

— Куда там, — махнул рукой капеллан, — ничего он не образованный, я ему читаю, если что надо. Когда ему учиться-то было? Некогда ему было учиться, с малолетства воевал. Там, — капеллан указал рукой в неопределенном направлении, — на континенте.

— С французами?

— И с французами, и вообще. С кем придется. С королем, вон, нашим тоже. Старый граф, упокой Господь его душу, здорово нашему нынешнему голову задурил в свое время. Он, граф-то наш, на дочке того, покойного, женат был, на старшей, потому и сделался графом, — разговорился капеллан.

— Был? — переспросил Джованни.

— Так ведь померла она, бедняжка. Беатрис ее звали. И ребеночек их, дочка, тоже, — капеллан тяжко вздохнул. — Господь прибрал. Теперича графу опять жениться надо, а то кто ж графство наследовать будет? Ладно, что-то разболтался я, — остановил он себя. — Вы уж не взыщите, в нашей глуши и поговорить-то не с кем.

— Что правда то правда, — рассеянно ответил Джованни, занятый своими мыслями.

— Я что спросить-то хотел, — спохватился капеллан. — Тут в шестой день январских календ будет праздник святого Иоанна Евангелиста, не ваши ли именины?

— Да, но… — Джованни смутился. — Я не стану праздновать, не могу себе этого позволить, так что не беспокойтесь, забудьте.

— Ладно, что ж, коли так, — капеллан помялся, словно хотел еще что-то спросить, но передумал.

— Если вы не против, давайте посмотрим, что вам в мессе не понятно, — поспешил Джованни сменить тему разговора.

Так у них и повелось. Любознательный Арнуль остался своим первым уроком весьма доволен и приехал продолжить его уже на следующий день, после второго занятия. Капеллан был совершенно очарован и Джованни, и его познаниями: «Уж и не знаю я, как вас отблагодарить-то, ей Богу, мессир!» — разохался он на прощание.

В день святого Иоанна капеллан приехал довольный и сразу с порога вручил Джованни подарок:

— Вот, — Арнуль поклонился, — извольте принять от сиятельнейшего графа Честерского!

Зачем вы? Я же просил! растерялся Джованни, но подарок взял. Это оказался столовый прибор на одну персону: кубок, блюдо, тарелка.

— Чистое серебро, — объявил Арнуль.

— О, Мадонна, это же дорого! — Джованни просто не знал, что сказать.

— Граф-то может себе это позволить, поди не бедствует, — довольно хмыкнул Арнуль, радуясь реакции Джованни на подарок.

Джованни не мог укорять болтливого капеллана, получить подарок от графа было несказанно приятно.

В октаву Рождества Джованни много времени посвящал службам, по полдня проводил в соборе, потом праздновали Богоявление. Капеллан наведывался почти ежедневно, граф не приехал ни разу.

— Не любит он этого, — ответил Арнуль на вопрос Джованни, — так, найдет на него порой, сидит со своими людьми, псалмы поет, а вообще, не больно-то…

В день святого Вильгельма Джованни отслужил мессу за графское здоровье, в качестве подарка ему послать было нечего.

После Крещения Господня капеллан заговорил о том, не пора ли ехать в Стокепорт, приносить вассальную присягу. Джованни сразу согласился и попросил Арнуля просветить его относительно церемонии. «Ничего сложного», — уверил тот. В условленный день все каноники собрались ехать с Джованни, пользуясь тем, что он не умел никому отказать. Проводить вассалов к графу явилось полдюжины рыцарей и, конечно, капеллан. Всю дорогу до замка Джованни молчал, снедаемый напряженным ожиданием, отнявшим у него всякую способность к рассуждению.

Миновали деревню Стокепорт и впереди, посреди пустых полей, предстал величественный замок на холме. Огромный донжон и угловые башни на замковых стенах высоко взмывали в ненастное январское небо, утверждая величие графа Честерского и бросая вызов любому, кто посмел бы его принять. Замок Стокепорт был выстроен по всем правилам французского фортификационного искусства. В Англии Джованни не видал ничего подобного. У него замерло сердце. Джованни приуныл. Между ним и графом вновь разверзалась непреодолимая пропасть. Кто такой граф? Владетельный сеньор. А кто Джованни? Мелкая сошка, как говорится, епископ — одно название.

Со стены замка затрубили, начали опускать подъемный мост. Джованни покрепче сжал в руке поводья, больно уж не любила Логика проходить под воротами. Но в этот раз все сошло благополучно: присмирела и лошадь Джованни, и его каноники. На внутреннем дворе замка их встречало множество народу.

Граф ждет вас, Ваше Преосвященство, объявили Джованни, стремянной ловко помог ему сойти на землю, привратник с поклоном пригласил следовать за собой.

Джованни провели в главный зал, занимавший целый этаж пузатого донжона. Время близилось к полудню, но в зале дымило множество факелов. Джованни снял верхние перчатки. Зал был огромным, но не таким холодным, как можно было ожидать, — в камине полыхали целые стволы. Здесь народу толпилось еще больше, чем на дворе, Джованни заметил даже несколько дам; кроме того, за ним пришли и каноники вместе со всеми прочими, и толпа оттеснила Джованни вперед. У противоположной стены зала на возвышении стояло кресло хозяина замка. Граф приветствовал Джованни, но не тронулся с места, это не полагалось по обряду.

— Да подойдите же, — подтолкнул Джованни капеллан. Джованни подчинился. Граф сделал знак, призывающий всех к молчанию, и в зале воцарилась тишина.

— Желаете ли вы, Жан Солерио, епископ Силфорский, стать моим человеком безоговорочно? — спросил граф.

— Да, я хочу этого, — ответил Джованни, как его научил Арнуль, потом опустился перед графом на одно колено и протянул ему сложенные как для молитвы руки. Граф взял руки Джованни в свои, поднялся с кресла и поднял за собою Джованни. Графу пришлось сильно наклониться для поцелуя верности. Когда губы графа коснулись его губ, Джованни закрыл глаза. До сего момента он терпеть не мог чужих прикосновений, и уж коли их вовсе невозможно было избегать, Джованни приходилось их сносить. Что говорить о поцелуе? При всех других обстоятельствах ему непременно стало бы противно, но не в этот раз. Джованни был наивен до невозможности, но совсем не глуп, разгадка его изменившегося вдруг отношения к прикосновениям заключалась в графе. И, так сказать, «не противен» граф сделался для Джованни еще в их первую встречу, а теперь все прояснилось. Джованни ощутил невероятную силу, соединяющую и связывающую его с графом, так что Джованни отныне не был один, но навсегда их стало двое, даже если граф и знать об этом ничего не знал. «Я люблю вас, Гийом де Бсльвар», — отчетливо сложилось в сознании Джованни, и он открыл глаза в испуге, что произнес эти слова вслух. Но нет, церемония продолжалась своим чередом, Джованни подали Библию. «Я клянусь в моей верности быть преданным с этого мгновения графу Гийому и хранить ему перед всеми и полностью свое почтение по совести и без обмана», — произнес Джованни, ни разу не сбившись. С этого момента он становился человеком уст и рук сеньора. Граф вручил ему ключи от города Силфора.

По окончании церемонии слуги установили столы. Торжественное принесение оммажа следовало отпраздновать добрым пиршеством. Джованни усадили рядом с графом на почетном месте, остальные расселись вдоль длинных столов, поставленных друг против друга через весь зал. Протрубили в рог, слуги принесли миски с благоухающей водой, чтобы помыть руки, и белоснежные полотенца. Джованни благословил трапезу, можно было приступать к еде. Слуги только успевали выставлять яства на столы и убирать пустые блюда. Выпили первым делом за хозяина замка и за его гостеприимство, потом выпили за Джованни и даже за его каноников, из любезности. Но особой радости не чувствовалось, скоро все разговоры за столом обратились к единственной теме, и теме печальной: падению Иерусалима.

— Великое бедствие! — запричитал капеллан Арнуль. — Жестоко караешь Ты нас, Господи, за наши прегрешения!

— Эх, ваша правда! Этот, как его, Сулеймадин, и его, как их, турки, нет, арабы, забери их дурная лихорадка, настоящее бедствие, — подтвердил один из захмелевших рыцарей.

Начали спорить, возможно ли было избежать сдачи Святого Града:

— Куда более странно, что нам удавалось удерживать его столь долго, ведь мы туда только ездим, а они там живут, — заявил граф, имея в виду мусульман.

Послышались возражения, мол у нас там есть постоянные военные силы, одни тамплиеры и госпитальеры чего стоят, но в итоге всем пришлось согласиться, что этих сил отнюдь не достаточно для удержания региона, столь отдаленного от остального христианского мира, и граф остался прав.

Речь зашла о наследнике Генриха II, Ричарде графе Пуату, герцоге Аквитанском, который уже взял крест ради того, чтобы отвоевать Святую Землю. Граф сказал только:

— Как это похоже на Ричарда.

Джованни впервые услышал о судьбе Иерусалима, но она волновала его весьма мало, а на Ричарда ему было и вовсе наплевать. Джованни начал беспокоиться, не придет ли в голову «его» графу броситься в Палестину, за славой великого воина, по зову ли беспокойного сердца или по чьему-либо примеру, хотя бы того же Ричарда, поэтому он внимательно прислушивался к разговору.

Обсудив Ричарда, принялись за его отца, короля Англии, Великого герцога Нормандии. Насчет последнего граф был довольно категоричен:

— Король Генрих в Палестину не поедет, даже если возьмет крест.

— А Филипп Французский? — спросил кто-то.

— Тот и подавно, — ответил граф.

Джованни понимал, граф имеет в виду много больше, чем позволяет себе сказать, и ему хотелось узнать, о чем граф молчит. Зачем? Джованни, пожалуй, гге смог бы ответить на этот вопрос, просто его интересовало все, что хоть как-то касалось Гийома де Бельвара. Он желал бы даже повидаться со всеми людьми, с которыми судьба когда-либо сталкивала «его» графа.

Тут Джованни с великим облегчением услышал, что де Бельвар отнюдь не горит желанием отправиться на другой конец света:

— Поступим как наш король, — осторожно сказал он.

«О, это мудро, — подумал Джованни, — не ровен час, граф в поход, а король-проходимец сюда явится».

Разъезжались уже впотьмах, короткого зимнего дня едва хватило для пиршества. Каноники прощались неохотно, больно уж прельщало их охальное житье, обильная еда и сладкое питье. Но, делать нечего, пора было и честь знать. Джованни же вовсе не сокрушался ни о ждущем его холодном доме, ни о своем нищенском существовании, подобные вещи представлялись ему сущими пустяками до сих пор, а теперь и подавно. Лишь бы не было никакой войны, в смысле, лишь бы Гийом де Бельвар оставался цел и невредим. Джованни даже хотелось поскорее уехать, в присутствии графа он чувствовал себя неловко и не мог дождаться, когда у него появится возможность всласть подумать о Гийоме де Бельвар в одиночестве.

А о документах на земли Силфорской епархии и речи не зашло.