Граф вернулся в Стокепорт тайно, его сопровождали только военные люди и Арнуль, дамы со своими прислужницами остались в сегере. В Силфор де Бельвар не поехал. Теперь, когда он очугился так близко от Джованни, он вновь начал сомневаться, стоит ли беспокоить своего возлюбленного; может, Джованни находил их разлуку благом, а его возвращение — злом.

Джованни оказался единственным препятствием на пути де Бельвара к счастью. В Честере граф думал только о положительной стороне своей любви, совсем не заботясь об отрицательной, а она, как оказывалось, была, эта самая отрицательная сторона, ужасная в своей жестокости. Прежде всего, де Бельвар понятия не имел, каково мнение Джованни об отношениях, которые он собирался предложить ему. Возможно, граф приехал лишь для того, чтобы быть с презрением отвергнутым. Возможно, но де Бельвар отчего-то не верил в подобную перспективу, он слишком хорошо успел узнать Джованни, вряд ли ему грозил серьезный отпор. Значит приятие, но и тогда отнюдь не все было слава Богу. Церковные моралисты заклеймили союзы между двумя мужчинами непроизносимым грехом, караемым адскими муками. На себя де Бельвару было совершенно наплевать, более чем когда-либо, ибо счет его прегрешений и без того составлял слишком длинный список для Небесного Иерусалима, а вот о вечном спасении Джованни ему пришлось не на шутку призадуматься. Его милый Жан — безгрешное существо, чистое, как ангел, а граф — жестокий соблазнитель, подстрекаемый дьяволом, чтобы навсегда погубить предназначенную Раю душу. Такой роли для себя де Бельвар не желал. Что ему, несчастному, приходилось делать? Он сидел в своем замке, страдая вблизи от любимого, с которым не мог позволить себе увидеться, больше, чем вдали от него, когда благостные мечты утишали тоску. Он охранял целомудрие Джованни от себя самого.

О своем приезде граф никого не уведомил в Силфоре, каноники и горожане полагали его отсутствующим. Они, не без гордости за свою прозорливость, догадались, по какой причине граф столь неожиданно покинул их городок. По их разумению выходило: граф с епископом поссорились. Почему, отчего — не в том суть, главное, разругались в пух и прах, так, что всей их дружбе конец. Сперва силфорцы поверить не могли такой удаче, некоторое время ушло у них на то, чтобы пообвыкнуть, они словно ждали де Бельвара обратно со дня на день. Граф не возвращался, и силфорцы обнаглели.

Первой ласточкой, возвещающей перемену настроений в епархии, стал аббат Бернар, заявившийся в один прекрасный день в город. Джованни еще плохо себя чувствовал и не выходил из своей комнаты. Дом Бернар отправился его проведать: наговорил гадостей и объявил напоследок, что в сущности его привело в епископский дом, — в этот «притон разврата», как он выразился, — великодушное желание предупредить Джованни насчет жалобы к Святому Престолу, которую сердобольный аббат, обеспокоенный печальной участью Силфорского диоцеза, доверенного столь нерадивому пастырю, которого и пастырем-то называть негоже, поспешил соорудить в отместку за все свои обиды на нового епископа, причем обиды немалые, насколько можно было судить по тону, каким все это было сказано.

Поступить так велел мне долг духовного лица, — высокопарно заявил дом Бернар, — и долг христианина.

Джованни не возмутился, словно жалоба в Рим его вовсе не обеспокоила, и аббат Бернар удалился, обиженный столь явным равнодушием к его рвению.

Едва он отбыл, Джованни попросил Филиппа де Бовэ и Тибо Полосатого никогда впредь не пускать к нему аббата. Тибо в ответ искренне выразил свое сожаление, что «сущая гарпия дом Бернар успел уже нагадить». Джованни хоть и вяло, из любезности, но все же улыбнулся замечанию ушлого торговца: Тибо умел найти нужное слово, обладал истинным тактом и вместе с тем остроумием.

— Ваши манеры сделали бы вам честь при любом дворе, — польстил ему как-то Джованни.

Тибо пожал плечами:

— Понимаю, к чему вы клоните, мессир епископ, только я свой выбор давно сделал. По мне лучше быть первым среди простых людей, чем последним среди рыцарей.

Давнишний опыт царедворца приучил Тибо Полосатого тщательно подбирать слова. С некоторых пор он находился в весьма щекотливом положении: являясь самым богатым торговцем северного Честера, Тибо должен был бы естественным образом возглавить борьбу силфорцев за хартию, однако симпатии его всецело принадлежали дворянству, а не горожанам, и это обстоятельство делало его в глазах местных предателем. Тибо не доверяли, потому что граф Честерский останавливался у него в доме, потому что он помогал епископу Силфорскому, да мало ли почему еще, и того уж было довольно. Тибо был достаточно умен, чтобы стараться всячески подчеркнуть перед горожанами, будто он оказывает услуги знати исключительно из собственной выгоды. Он представлялся человеком подневольным, вынужденным угождать сильным мира сего, иначе ему, всего-навсего простому торговцу, не прожить. Он старался втереться в доверие к членам самовольно созданного в Силфоре городского совета, разузнать как можно тщательнее все их планы, а после передать их де Бельвару. Тибо давно следовало предупредить епископа о настроениях в городе, но он не хотел слишком запугивать его, в конце концов эти так называемые коммунальщики всегда много болтают, но никогда, почти никогда так ничего существенного и не предпринимают.

— Мессир епископ, — собрался с духом осторожный торговец, — вы должны знать: силфорцы в сговоре с вашими канониками замышляют что-то недоброе. — После этих слов Тибо очень хотелось бы успокоить епископа сообщением, что граф Честерский вернулся в Стокепорт, и следовательно, ему нечего бояться, но де Бельвар приказал Тибо молчать, поэтому Тибо приходилось продолжать в том же духе. — Ежели вы, мессир епископ, пожелаете послушаться моего совета, крепко запирайте двери и ставни в первом этаже, каждый раз как только стемнеет, и пусть ваш телохранитель Филипп всегда держит оружие наготове.

— Все плохо и дальше будет только еще хуже, — произнес Джованни с полной обреченностью человека, уставшего бояться.

Тибо Полосатый не знал, как возразить, он смог бы утешить кого угодно другого, но не Джованни, ибо считал епископа умнее себя, и потому не находил уместным высказывать ему свои соображения. Ничего, думал Тибо, не может прийти ему в голову такого, что не было бы наперед известно епископу много лучше него.

Многоопытный торговец решил, как говорится, всегда держать стрелу на луке, а в той ситуации, какая сложилась к тому времени в Силфоре, это было отнюдь нелишне. Силфорцы возымели великую надежду на то, что болезнь в скором времени избавит их от епископа, и когда Джованни вопреки их чаяниям начал вдруг ни с того ни с сего поправляться, это явилось для них совершеннейшей неожиданностью. Подпольный силфорский совет собирался все чаще по мере того, как Джованни становилось лучше, туда начали допускать и каноников, чего до сего времени никогда не водилось за горожанами. Тибо Полосатого на такие тайные заседания не приглашали, и он предпочитал сам не навязываться, однако приказал одному из своих слуг постоянно вертеться поблизости епископского дома и сообщить ему сразу, если тот вдруг заприметит что-либо неладное. Другого своего слугу он частенько посылал следить то за одним горожанином, то за другим, то же относилось и к ушлым силфорским каноникам. А в его конюшне всегда стоял наготове быстрый жеребчик, чтобы в случае чего незамедлительно послать в Стокепорт надежного человека.

В день Всех Святых Джованни, хоть и слабый еще от болезни, отслужил торжественную мессу, что могло означать только одно — он не собирается вскорости покидать этот бренный мир. Прямым следствием столь нежелательного для силфорцев заключения явилось следующее: недалеко за полдень в ноны ноября Тибо Полосатого оторвал от дел встревоженный слуга, сообщивший с большим волнением, что горожане, собравшиеся в своем обычном кабаке, временно, до победы их коммуны служившем им ратушей, часто ходят туда-сюда, то домой, то обратно в кабак, и прячут под плащами оружие. Не нужно и говорить, как растревожился Тибо. Он тут же отправил к де Бельвару гонца с наказом сообщить графу: «силфорцы готовят бунт», — а сам бросился в упомянутый лучший в городе кабак под неожиданно изысканным для любого привычного к местным повадкам названием «Белая лань». Намерением Тибо было не дать заговорщикам перейти от слов к делу, иначе говоря, тянуть время, насколько представится возможным.