Устроившись с обычным для себя комфортом, де Бельвар занялся своими делами. Прежде всего, он съездил на встречу с Ричардом Плантагенетом, добравшимся-таки до Лондона.
Новый король встретил графа столь радушно, что де Бельвар даже удивился. Ричард притворился, будто не только прекрасно помнит былого соратника своего старшего брата, но, по его словам, всегда хотел заполучить де Бельвара к себе на службу. Теперь же Ричард предложил графу достойное его почетное участие в своей коронации, а именно помочь Ричарду во время обряда надеть королевскую далматику.
— Для этого нужен немалый рост, сами видите, — шутливо заметил высокий и статный король, не скупясь изливая на де Бельвара все свое немалое обаяние.
Кроме того, граф незамедлительно был приглашен присутствовать на венчании брата Ричарда принца Джона с Эвис Глостерской. Поистине, вступление на престол нового монарха, с которым прекращались наконец, в чем все были единодушны, нескончаемые гражданские войны предыдущего царствования, с какой стороны ни посмотри, казалось самым благоприятным временем для помолвок и заключения браков. Теперь ясно стало, кто пользуется милостями при дворе и что от кого ожидается, и представлялось легким делом подыскать для девиц и вдов удачные партии с королевскими соратниками, которых новый монарх стремился вознаградить за верную службу выгодными браками. Чтобы еще более подчеркнуть свое благоволение к маркграфу Честерскому, Ричард, едва зашла о том речь, предложил де Бельвару отдать руку его свояченицы Мод брату короля Шотландии, графу Хантингдонскому, Давиду. По этому случаю Ричард распорядился подарить невесте роскошную беличью шубу. Правда, теперь новый король был слишком занят множеством дел, готовился к своей коронации, уделял внимание всем нуждающимся в том людям, зато после у них с де Бельваром, конечно, будет время наверстать упущенные ранее возможности близкого, доверительного, даже дружеского общения.
Такой прием нисколько не расположил подозрительного графа к новому королю. Напротив, де Бельвар скорее насторожился. Ричард все время твердил только об одном — о крестовом походе. Больше его в этой жизни, кажется, ничего по-настоящему и не интересовало. Он не стесняясь заявлял, что приехал «выдоить Англию», так как очень нуждается в средствах для исполнения своего долга крестоносца, ведь, что ни говори, война — дело дорогостоящее, а деньги, собранные под названием «саладиновой десятины», уже растратили, причем совсем не на благие дела.
— Мой отец, прости его Господь и упокой его душу в мире, — сетовал Ричард, — присвоил большую их часть и пустил все на оплату наемников, чтобы со мной воевать. И не приходился бы Генрих Второй мне родным батюшкой, сказал бы я, что это было недостойное его святотатство.
Ричард с готовностью позволял всем, кто взял крест сгоряча, откупиться от похода значительными пожертвованиями, однако в случае с де Бельваром, отнюдь не рвавшимся ни в какую Палестину и как раз раздумывавшим, не предложить ли королю денег, планы Ричарда были совершенно определенными: он превознес воинскую доблесть графа и заверил его в том, что нуждается в таких людях как де Бельвар больше, чем во всем золоте мира, ибо королю-крестоносцу в походе требуются сильные и смелые рыцари. Ричард как само собой разумеющееся предполагал, что и де Бельвар считает своим долгом отвоевать Гроб Господень.
— Не сомневаюсь, вы достаточно богаты, чтобы купить себе право оставаться дома, — лукаво заявил король в приватной беседе с де Бельваром, — но я остерегусь унижать вас подобным предложением. Вы истинный рыцарь, мой добрый граф, и ваш доблестный меч, и ваша дружина — незаменимый вклад в Святое дело. Так что добро пожаловать, дорогой граф, добро пожаловать.
Коронация Ричарда устроена была в третий день нон сентября в Вестминстере. Джованни от непосредственного участия в помазании на царство и, соответственно, служения мессы по этому случаю уклонился, просто-напросто никому не сообщив о своем, то есть епископа Силфорского, присутствии в Лондоне. Они с сестрой без труда обеспечили себе места в соборе, стоило лишь не скупиться. Поэтому де Бельвар, вошедший под своды Вестминстера вместе с торжественным шествием, мог приметить своего любимого среди богатых лондонских горожан. Церемония коронации задумана и осуществлена была с пуатевинской пышностью. Как и подобало, ее освящал архиепископ Кентербери Балдуин, возвращенный Ричардом из ссылки, куда отправил прелата, как и многих других, ныне восстановленных в своем прежнем состоянии, покойный король Генрих.
Когда все участники коронации предстали перед алтарем, Ричард повернулся к собранию лицом и, положив правую руку на раскрытое перед ним Евангелие, перед епископами, аббатами, графами, баронами, клириками и народом произнес три присяги: он поклялся и дал обет посвятить все дни своей жизни, сколько бы их ни было отпущено ему Праведным Судиею, мирному, честному и благоговейному служению Богу и святой Церкви и исполнению всего, что они повелевают или соблаговолят ему повелеть; затем он поклялся вверенному ему христианскому народу творить праведный суд; и наконец он поклялся истреблять дурные законы и извращенные обычаи, буде таковые отыщутся в его королевстве, и, напротив, всячески охранять добрые, которые он обязуется подтвердить и укрепить без обмана и злого умысла.
После чего Ричард сбросил верхнюю одежду, и архиепископ, произнося подобающие случаю молитвы, нанес на тело короля святое миро, помазав ему голову, грудь и руки, что призвано было обозначать славу, ум и силу. Затем на голову Ричарду возложили белоснежный плат из освященного льна, символ чистоты намерений, а поверх него шелковую скуфью, что было обязанностью Жоффруа де Люси; пришла очередь де Бельвара, поднесшего Ричарду королевскую тунику золотой парчи и далматику вроде дьяконской и помогшего ему в них облачиться. Архиепископ вручил Ричарду меч, дабы он преследовал врагов Церкви. На ногах короля закрепили золотые шпоры из королевской сокровищницы, знак рыцарства, которые подал Жан де Марешаль, брат знаменитого Гийома де Марешаля. Наконец на плечи Ричарда легла алая мантия, расшитая золотом.
— Заклинаю тебя, во имя Бога живого, отказаться от этой чести, если ты не намерен нерушимо хранить свою клятву, — торжественно обратился к Ричарду архиепископ.
— Помощью Божией да сохраню я все сие без обмана, — громко и ясно ответил Ричард, уверенным движением сам взял с алтаря тяжелую корону, протянул ее архиепископу и опустился на колени, ожидая, пока ее возложат ему на голову.
Корону поддерживали два барона — не только по причине ее немалого веса, но и для того, чтобы показать: король Англии не правит без своего Совета. Затем архиепископ вложил в правую руку Ричарда скипетр, увенчанный крестом, а в левую — с голубкой, дабы король, исполняющий обязанности судьи над своими подданными, обращался к помощи Духа Святого. После чего Ричард, во всем блеске своего королевского величия, с одной стороны его епископ Дарема, с другой Регинальд Батский, направился к трону; впереди него шли священник со свечой и три барона с мечами. Это были Давид Хантингдонский, неизменный сторонник Ричарда и с недавнего времени жених Мод Честерской, Робер Лестерский, всего несколько месяцев тому назад бывший нищим изгнанником, земли которому возвратила своей властью королева Элеонора, и брат Ричарда, Иоанн. Ричард уселся на трон, и месса началась.
По окончании службы короля сопроводили в его резиденцию, где он освободился от короны и торжественного облачения, и, переодевшись в обычное платье, возложив себе на голову куда более легкую диадему, направился принять участие в праздничной трапезе.
Но этому дню, третьему сентября, который от некоего древнего языческого суеверия называется «злым» или «египетским» — не случайно в назначении коронации на этот день не один и не двое, но многие видели дурное предзнаменование — суждено было омрачиться.
Опасаясь дурного глаза, Ричард запретил каким бы то ни было евреям приближаться к церкви, в которой его короновали, и ко дворцу, пока там будет проходить пир. Но случилось так, что когда король сел за трапезу со всем собранием ноблей, народ, собравшийся вокруг дворца, втолкнул, случайно, злонамеренно ли, внутрь замковой ограды нескольких евреев, пришедших, как и прочий люд, почтить своего нового монарха. На это вознегодовал один христианин, попытавшийся силою выставить еврея, оказавшегося как раз перед ним, вон, за пределы королевской резиденции. Воодушевившись этим примером, многие, бывшие при том, принялись с презрением бить евреев, и возник страшный шум. Бесчинная, разъяренная толпа, подогретая даровым вином, щедро отпускаемым всем и каждому по случаю праздника, вообразившая, будто новый король поддерживает ее своей королевской властью, обрушилась на евреев, до сих пор мирно и кротко стоявших поодаль от дворцовой ограды и глазевших, как и прочие, ибо евреям тоже свойственно любопытство. Сначала их нещадно лупили кулаками, но вскоре, не удовлетворившись этим, толпа взялась за палки и камни. Конечно, евреи побежали прочь, и в этом бегстве многие из них были забиты до смерти, а другие погибли, растоптанные ногами.
Тем временем слух, будто король Ричард приказал истреблять евреев, с невероятной быстротой распространился по всему Лондону, и вскоре собралась с оружием в руках неисчислимая толпа, жаждущая грабежей и крови. Евреи-горожане, во множестве проживавшие в Лондоне, бросились в свои дома вместе с теми, кто приехал ради коронации со всех концов страны и воспользовался, как водится, гостеприимством своих друзей и родственников. С девятого часа и до заката солнца их жилища были окружены бушующим народом и подверглись яростному штурму. Однако благодаря прочной постройке их не могли разрушить, ибо нападавшие не имели никаких осадных машин, которым, в любом случае, не нашлось бы места развернуться посреди городских улиц. Поэтому, движимые раздраженной яростью, люди подожгли крыши, и пожарище, губя осажденных евреев, дало свет тем, кто, называя себя христианами, неистовствовали в своей ночной работе: ловили и истребляли несчастных, напрасно пытающихся спастись евреев, попадающих из огня прямо в руки своих убийц.
Пожар был гибелен не только для одних иудеев, ибо пламя, не делая разбора между вероисповеданиями, охватило и близлежащие дома христиан. Прекраснейшие кварталы города запылали в огне, вызванном его собственными жителями, как будто бы они были врагами сами себе. Евреи либо горели в огне, либо получали удар ножом, мечом, камнем, чем угодно, что только попадалось под руку, и в течение короткого времени пролилось много крови, пока наконец жадность людей не победила их жестокости, и потому они бросили убивать ради того, чтобы грабить жилища евреев, вытаскивая отгуда всяческое добро, какое только могли унести. Едва над толпой восторжествовала алчность, отношение дел изменилось, сделав христиан враждебными христианам, поскольку одни завидовали другим, успевшим захватить лучшую и более богатую добычу, и они принялись нападать друг на друга, не жался ни друзей, ни товарищей, лишь бы завладеть награбленным.
Обо всех этих событиях сообщили королю, продолжавшему веселый пир со своими ноблями. Когда Ричарду передали, в чем причина беспорядков, он воскликнул вне себя от ярости, не в состоянии перенести столь наглое оскорбление его королевского достоинства:
— Как они посмели? В день моей коронации! Мерзкие евреи, что за проклятье слушать мне посреди праздника про этих кровопивцев, которые распяли Господа нашего?!
Праздник и вправду был безвозвратно испорчен. Стоило только прозвучать одному слову: «Пожар!», церковные прелаты и светские бароны равно утратили желание веселиться. Все принялись собирать своих людей, многие для того, чтобы защищать дома, в которых они остановились в городе, иные же увидели в беспорядках удобный способ для обогащения, ибо вооруженным людям, привыкшим куда больше горожан к войне и насилию, представлялось не слишком сложным делом отбирать нечестиво добытое простолюдинами в свою пользу.
Де Бельвар был одним из первых, кто покинул королевскую резиденцию. Сложно передать, насколько он обеспокоился, — едва ли меньше, чем десять месяцев назад, когда торопился поспеть из Стокепорта в Силфор. И как тогда, испытывая страх за Джованни, граф сделался решительным, безрассудно отважным и гневливым. Во главе сопровождавших его двадцати всадников де Бельвар пришпорил коня, пустив его в галоп, и никакая сила в подлунном мире не смогла бы помешать ему достичь дома Овильо. По пути графу и его людям часто попадались разрозненные фуппы горожан с отнюдь не мирными намерениями, но они все словно чуяли решимость де Бельвара, не поколебавшегося бы вышибить из кого-нибудь душу на полном скаку, и торопились скрыться в ближайших проулках, чтобы не дай Бог не попасться на пути этих рыцарей, несущихся как угорелые. Оттого графу казалось, будто на темных улицах безлюдно.
Свернув в район, где стоял дом зятя Джованни, де Бельвар мог успокоиться, пламя бушевало в другой стороне. Большей частью графские люди были на месте и настороже, готовые отразить любые поползновения бунтовщиков учинить насилие или поджог. Де Бельвар соскочил во дворе с коня, едва замедлив его ход, не глядя бросил поводья на руки подоспевшего конюшего и взбежал по наружной лестнице в дом. Джованни, его сестра и Мод коротали тревожную ночь все вместе в просторной комнате на первом этаже, в которой обычно расставляли столы для трапезы. Заслышав, что граф приехал, Джованни вышел ему навстречу. Де Бельвар схватил его в крепкие объятия, прижал к себе и долго не отпускал, пока наконец дамы не позвали их войти.
В конец раздосадованный Ричард I послал Ранульфа де Гланвиля, юстициария королевства, усмирить разбушевавшееся простонародье. Но тщетно, поскольку в таком большом беспорядке никто не желал слышать голоса разума, более того, некоторые наиболее буйные начали кричать на посланца короля и его спутников, и угрожали им страшной расправой, ежели они быстро не уберутся по добру по здорову. Юстициарий, будучи человеком мудрым и осторожным, почел за благо отступить перед столь необузданной яростью, и погромщики с прежней свободой и свирепостью продолжали бунтовать до следующего утра, а когда рассвело, пресыщенность и усталость скорее, чем увещевания или страх перед королем, смягчили их ярость.