Сначала граф отвез Джованни на собор в Пайпуэлле, потом они оба отправились на свадьбу Гийома де Марешаля. И эти два события, как будто совсем не связанные между собою, привели к тому, что они вернулись в Честер совсем не в том настроении, в каком покидали его.
Первым обстоятельством, повлиявшим на их судьбу, явилась неудача с разрешением силфорского вопроса. При открытии Церковного собора вакантные епископские престолы пожаловали тем, кто был угоден королю Ричарду: Винчестер, Лондон, Солсбери и Или получили новых пастырей. Ни одна кандидатура, выдвинутая королем, не встретила препятствий. Всем, разумеется, было прекрасно известно, что епископов выбирают, а не назначают на должности, словно королевских служащих, поэтому считалось, что новым прелатам посчастливилось быть избранными при редкостном единодушии.
Но уже следующее дело оказалось практически неразрешимым: речь шла о назначении незаконнорожденного брата Ричарда, Готфрида, на престол Йоркской архиепархии. Разумеется, Готфрид являлся членом королевской семьи, и ему необходимо было обеспечить соответствующее происхождению содержание, поэтому во исполнение воли покойного отца Ричард и назначил его архиепископом. Однако против бастарда старого короля высказались слишком многие сильные мира сего: прежде всего королева Элеонора, потом Гуго де Пуэсе, епископ Даремский, владелец графства Нортумберленд, и Губерт Вальтер, отныне епископ Солсбери, уважаемый прелат, которому в скором времени предстояло сделаться преемником Балдуина Кентерберийского.
К этому стоит добавить не затихавшую много лет в продолжение прошлого царствования войну монашеского капитула Церкви Христа в Кентербери против своего архиепископа, имевшего неосторожность основать в близлежащем Хэкингтоне коллегиальную церковь, что, естественно, угрожало доходам монахов. Ричард решил запугать представителей капитула крутыми мерами, но они были не так просты, достичь компромисса оказалось делом сложным, переговоры затянулись.
Среди всех этих церковных бурь, потрясавших королевство Английское, проблема Силфорской епархии представлялась лишь еще одним досадным предлогом для склоки.
Не совсем понятно, чего ты добиваешься, — говорил епископ Честерский Джованни на довольно хорошей, хоть и несколько путаной латыни. — Возможно, лучшим выходом из ситуации послужило бы упразднение епархии. Сделаем из Силфора деканат и, я тебя уверяю, я сам лично займусь этими бунтовщиками, а ты можешь спокойно отправляться в Крестовый поход.
— Да, тому есть прецеденты, и немало, — согласился архиепископ Кентерберийский. — Если епархия не дает достаточно дохода, ее разумно объединить с соседней, как Личфилд и Ковентри.
— Но граница между архиепархиями Кентербери и Йорка проходит по рекам Хамбер и Мерси, таким образом епархия Честера относится к ведению Кентерберийского престола, а епархия Силфора — Йоркского, — возразил Солсберийский епископ. — В этом вся проблема. Как мы станем решать вопрос об укрупнении Кентерберийской епархии за счет епархии Йоркской? На это требуется хотя бы узнать мнение архиепископа Йорка.
— То есть, Готфрида, а он еще не архиепископ, — вмешался епископ Даремский. — И возможно, я не говорю никогда, но, возможно, долго еще им не станет.
— А позволено ли нам будет узнать, почему тебя назначил в Силфор сам Пала? — поинтересовался у Джованни епископ Солсбери.
Прежний епископ скончался во время своего ad limina?
Не знаю, растерялся Джованни, — ради меня никто не пускался в объяснения, мне объявили, что король Генрих желает видеть в этой провинции образованного и молодого…
Да уж, — перебил его Кентерберийский архиепископ, — покойный король, упокойся душа его в мире, странный был человек.
Ни до чего не договорились, Джованни отослали искать помощи У папского легата a latere, его тезки, кардинала Джованни д'Ананьи. Легат уже высадился на английский берег, но его силой удерживали в Дувре, пока Ричард самовластно разрешал вопросы поставления своего незаконного брата в архиепископы и перемирия между монахами и священниками Кентербери. Новый король вовсе не склонен был допускать вмешательство Папы в дела его королевства.
Де Бельвар устроил встречу Джованни с папским легатом через королеву Элеонору, игравшую роль любезного тюремщика кардинала д'Ананьи. Только тогда, от легата, Джованни впервые услышал, что жалобы на него неоднократно достигали Папской Курии: сначала аббат Бернар сообщал, как ужасно Джованни управляет своей епархией, распустил вверенное его попечению местное духовенство, более того, поощряет нерадивость, стремясь быть любезным всем темным мужланам, которые волею светских сеньоров занимают приходские церкви Силфорской епархии. Затем тон жалоб стал более категоричным: силфорские каноники сетовали на его пристрастность и произвол. «Не мудрено, — говорилось в их послании, — что епископ на ножах с прихожанами, он занят интересами знати, пренебрегает своими обязанностями, ездит на охоту» и прочее, и прочее.
— Ох, дитя мое, я всего и не упомню, — вздохнул кардинал, — лучше тебе будет отправиться к Святому Престолу и самому все объяснить, в Курии столько жалоб, и половина, да куда там половина, добрых три четверти из них — наветы. Так что, послушай моего совета, езжай к Папе.
Джованни был раздосадован. Да, он помнил угрозы аббата Бернара нажаловаться на него, но надеялся, что дело не зайдет столь далеко и ему не потребуется лично оправдываться в высшем церковном суде католического мира.
Когда кардиналу д'Ананьи позволили покинуть Дувр, почти минули уже декабрьские календы. Де Бельвар с Джованни приехали вместе с ним в Кентербери, куда помпезно заявился и король Ричард. К этому времени папского легата с одной стороны запугали, с другой — задобрили дорогими подарками, и ему оставалось только поддакивать волеизъявлениям короля Англии: монахам Церкви Христа запретили жаловаться, избрание Готфрида было одобрено.
Ричард, едва пробывший в своем королевстве четыре месяца, уже засобирался обратно на континент, и стремился только к одному: как можно быстрее покончить с делами.
— Как же мне все это надоело! — заныл Джованни. — Намотались туда-сюда, все без толку, Гийом, я больше не могу, здесь мы правды не найдем.
Король Ричард покинул Англию, не пожелав разделить со своими подданными празднование Рождества. Одних это обстоятельство обидело, других удивило. Но во всех действиях короля-крестоносца привыкли видеть только одно стремление в Святую Землю, поэтому его рвение отплыть поскорее, хотя бы в Нормандию, куда он, собственно, отправился, поспешили оправдать самыми что ни на есть благочестивыми причинами, ведь продвижение на юг приближало его к заветной цели.
Примерно в то же время в небе над дорогой из Лондона в Данс-тэпль люди видели чудесное знамение: белоснежное знамя, а рядом с ним фигуру Распятого Христа. Сообщение об этом небесном явлении распространилось вдаль и вширь, и повсюду пошли слухи. Каждый трактовал увиденное своими глазами или пересказанное очевидцами по-разному, как ему нравилось. Так как повсеместно занимались подготовкой к Крестовому походу, это чудо вполне логично предполагали неким указанием в отношении войны с врагами христианской веры, только никто не мог сказать определенно, что желал показать своим знамением Господь: предупреждение ли то было или благословение достойного начинания?
Минул пост. Рождественские праздники застали де Бельвара и Джованни в гостях у самого известного по обе стороны Английского канала человека, носящего имя Гийом — де Марешаля. Он женился на богатой наследнице Пембрука и Стригила, и этот брак с юной Изабеллой принес наконец простому рыцарю Марешалю, перевалившему за сорок, не только статус женатого человека — графский титул. Де Марешаль не пожелал дожидаться весны и устроил себе «белую» свадьбу, благо, словно нарочно ради красоты праздника, снега навалило предостаточно. А чтобы гости не замерзали, их плотно кормили, щедро поили и занимали песнями и танцами.
Де Бельвара жених принимал более чем радушно. Им с графом Честерским, оказалось, было что вспомнить, и они частенько пускались в разговоры, совсем не привлекавшие Джованни, как будто про какие-то разбойные нападения, турниры и прочие безобразия. Они-то двое знали, о чем речь, а он и понятия о том не имел, когда же оба Гийома забывались и вдруг переходили на аквитанское наречие, Джованни с трудом их понимал.
А тот конь, Лукавый? Или Хитрый, не помню! восклицал де Марешаль. — Как вы на меня тогда надулись.
Хороший был боевой конь, а вы отдали его всего лишь герольду, — отвечал де Бельвар.
Таки герольд был ничего, — поддразнивал его де Марешаль. я честно вас победил. Выбитый из седла всегда отдает коня.
— Зеленый я тогда еще был, и вы этим воспользовались. Что бы вы сейчас запели, любезный граф? — шутливо угрожал де Бельвар.
— Отходную, ох, боюсь, отходную, дорогой мой граф, — смеялся де Марешаль. — Хотя, кто знает? — подмигивал он Джованни, молча сидящему рядом с де Бельваром. — Если б в Англии не запретили турниры, могли бы тряхнуть стариной.
Подобная болтовня Джованни не нравилась.
Однако новоиспеченный граф Пембрук мог быть и неожиданно серьезным; голос его звучал проникновенно, особенно, когда речь заходила о Крестовых походах. Де Марешаль уже побывал в Святой Земле, во исполнение обещания, торжественно данного им находящемуся при смерти беспутному Генриху Молодому.
— После потери Иерусалима на рынки Египта и Сирии потянулись рабы-христиане — длинными, просто нескончаемыми вереницами. Семьи разлучают, детей отбирают у матерей, больше всего, конечно, ценятся молодые юноши и девушки, только стариков отпускают на все четыре стороны, они никому не нужны и о них некому позаботиться, — рассказывал де Марешаль. — У попавших в плен нет денег, чтобы выкупить себя на волю, так как за мужчину требуют целых десять базантов, а это примерно дюжина наших золотых, за женщину надо платить пять, за ребенка — один базант. Наших там слишком мало, чтобы отбивать захваченных христиан силой. Кто может — бежит на побережье, и эти неприкаянные беженцы с каждым днем все прибывают и прибывают, по мере того, как наши крепости сдаются одна за другой. Мы потеряли Шатонеф, Сафед, Бовуар, Бофор, мы отступаем, и конца этому не видно, впереди — только море. Этот проклятый Саладин празднует победу. Маргат держат госпитальеры, равно как и Крак де Шевалье, тамплиеры удерживают Тортосу, но это похоже на тонущие обломки, чудом уцелевшие от кораблекрушения, надолго ли? Рыцарей-монахов в плен вообще не берут, сразу убивают без всякой милости, сколько бы их ни захватили, и мы безвозвратно теряем лучших своих бойцов, теряем и нашу надежду. В Палестине настали тяжелые времена, хотя, конечно, когда там было легко… Но все в руках Божиих, возможно, в Иерусалимской земле скоро никаких христиан вовсе не останется, даже греков, а может быть… может быть Ричарду с Филиппом удастся помочь несчастным, терпящим бедствие. Там, насколько я слышал, Ги де Лузиньян осаждает с горсткой своих людей Акру, а Саладин осаждает Лузиньяна. Ей Богу, самое время идти ему на помощь.
Рассказы де Марешаля производили гнетущее впечатление. Равно и Джованни, и де Бельвар не могли равнодушно слушать о страданиях других людей. Вздумай де Марешаль высокопарно призывать их на подвиги, их души остались бы нетронутыми, но он просто, даже бесхитростно передавал то, что видел и что знал, и они не могли оставаться безучастными. Перед внутренним взором Джованни с пугающей ясностью предстали картины жестоких страданий: надрывающиеся от плача младенцы, вырываемые из рук родителей, поруганные девушки, которых некому защитить, падающие от голода и изнеможения в придорожную пыль старики, хрипящие в предсмертной агонии плененные рыцари, которых режут, как скот на бойне. Такое тяжкое бремя отзывчивое сознание. Он обратился к своему любимому Гийому, в поисках защиты от мрачных призраков, и обрел в нем решимость броситься на помощь страждущим, вытаскивать людские жертвы из-под обломков Иерусалимского королевства, спасать всех, кого еще только можно спасти, пусть с риском для собственной жизни. Де Бельвар имел возможности: деньги — выкупать христиан, оружие и людей — сражаться за христиан. Он сказал Джованни то, что думал обо всем этом, и обрадовался, насколько его милый оказался с ним единодушен.
Они решили пойти в Крестовый поход, совсем не думая об индульгенциях, которые сулили за участие в нем. Они не сделались наемниками, ожидающими награды за свою службу. Они повиновались общему стремлению счастливцев, обретших любовь, бескорыстному стремлению облагодетельствовать по возможности и других людей, уделяя любому и каждому нуждающемуся от собственного избытка.
А по дороге в Палестину де Бельвару с Джованни ничто не мешало заехать в Рим — уладить дела в папской Курии.