— Где вы пропадали, черти? — напустился счастливый Ричард на командиров флота Робера по прозванию Саблюлю и Ришара Камвилла.

— Мы, сир, виноваты, побезобразничали чуть-чуть, Лиссабон взяли, — притворно покаялись адмиралы и весьма цветасто, без всякого стеснения разукрашивая свой рассказ самыми невероятными, разумеется достойными, подробностями, поведали о приключениях английского флота у берегов короля Санчо Португальского.

— Молодцы! — одобрил их разбойные нападения Ричард.

На следующий день, девятый день октябрьских календ, король Англии вознаградил себя за все треволнения торжественным входом великолепной флотилии в порт Мессины. На берегу Ричарда приветствовал Филипп Французский. Едва английский король сошел на землю, как король Франции бросился ему на шею, они обнялись и расцеловались, словно никогда в жизни не ссорились. Две армии, воодушевленные миром и согласием, царившим между монархами, принялись брататься, и эти взаимные приветствия и оживленные беседы побуждали всех, кто был тогда на берегу, верить, будто столь многие тысячи людей суть одно тело и одна душа. День миновал в выражениях радости, однако Ричард проявил разумную осторожность, и несмотря на то, что замок Танкреда Сицилийского в пределах Мессины, который уже занимал Филипп, был достаточно вместителен, чтобы в нем могли расположиться свиты обоих королей, решил остановиться вне стен города, на красивой и большой нормандской вилле семьи Моас, среди виноградников. Ричард сказал на это:

— Два медведя не уживаются в одной берлоге.

На той же вилле, в числе самых близких короля, временно остановились и де Бельвар с Джованни, и хотя Ричард почти не жил в поместье, дни и ночи проводя в обществе Филиппа в Мессине, первой заботой графа было подыскать себе более подходящее жилище, лишь бы оставаться самим по себе. Для осуществления его намерения скоро представился весьма удобный случай: на праздник святого Михаила Архангела Танкред прислал на встречу с Ричардом его единоутробную сестру Иоанну, вдову короля Сицилии Вильгельма II Доброго, приветствовать которую оба короля, Английский и Французский, явились в обитель Госпитальеров. Сестра Ричарда имела несчастье понравиться Филиппу, потерявшему жену перед самым своим отправлением в Крестовый поход. Король Англии позволил себе выказать явное неудовольствие и прямо заявил королю Франции, чтобы он и не думал даже о возможности жениться на Иоанне.

Филипп удивился:

— Нельзя уже быть куртуазным с дамами.

— Только не вам говорить о куртуазности, Филипп, — парировал Ричард, — не вам, кто угрожал бросить свою покойную жену, мать вашего наследника, только потому, что ваш тесть, Бодуэн де Эно, встал на сторону моего отца.

Приступ ричардовой ревности на пустом месте заставил де Бельвара поспешить, и пока короли разбирались, кто из них больше прав, кто виноват, граф договаривался с рыцарями-иоаннитами о пристанище для него и его людей. Свита графа Честерского переехала из-под Мессины в госпитальерскую обитель не мешкая, в тот же день, и де Бельвар вздохнул наконец спокойно. За недели, проведенные рядом с Ричардом, граф ужасно измучился, ибо совершенно не мог переносить зависимости от чужой воли. Кроме того, предусмотрительный де Бельвар предполагал, что вынужденное пребывание Ричарда продолжительное время на одном месте чревато всяческими безумствами и беспорядками, в которых он не имел ни малейшего желания участвовать.

Граф оказался прав, как всегда: король Англии не знал покоя. Сначала он захватил укрепления Ла-Баньяра, где разместил целый гарнизон и устроил резиденцию своей сестры Иоанны, чтобы она не смела больше попадаться на глаза Филиппу, а спустя два дня оккупировал греческий монастырь Святого Сальвадора, изгнав оттуда всех до единого монахов. Ничего удивительного, что мессинцы напугались, разрушительные последствия демонстрации силы не замедлили явиться: между горожанами и крестоносцами Ричарда в мгновение ока завязалось множество ссор, сначала они просто ругались, но скоро стали нападать друг на друга, дело дошло и до убийств. Мессинцы вынуждены были запирать на ночь городские ворота, и Ричарду, чтобы свидеться с Филиппом, приходилось садиться на корабль и огибать стены Мессины по морю.

На пятый день октябрьских нон недовольство ценами на хлеб в городе переросло в беспорядки. Весь следующий день Ричард советовался с Филиппом, что делать, а ночью бунт вспыхнул с новой силой — горожане напали на дом Гуго Лузиньяна по прозвищу Коричневый. Ричард не долго думая приказал атаковать мессинцев, выпустив вперед лучников, и град стрел просто смел горожан со стен, что позволило крестоносцам завладеть городом в считанные часы и водрузить на всех башнях английские флаги. Филипп же отнюдь не был от всего этого в восторге, он устроил королю Англии сцену: как так могло получиться, что Ричард брал город, в котором живет он, его соратник, его сеньор? Ричард приказал флаги убрать. Усмиренные горожане должны были выставить заложников, а к правителю Сицилии, Танкреду, короли направили совместное посольство. Результатом переговоров в условиях вооруженного мира стали сорок тысяч унций золота, выплаченных Танкредом Ричарду, как бы в виде компенсации за утраченное Иоанной приданое и вдовье имущество. Филипп немедленно потребовал половину золота себе, ведь еще в Везеле они с Ричардом заключили договор о равном дележе военной добычи, захваченной в походе. Король Англии возмутился от всего сердца:

— Вот еще новости, сначала вы, дорогой мой Филипп, кричите, что я чуть ли не против вас оружие поднял, а теперь, когда вам это сделалось выгодно, хотите к моей победе примазаться!

И в приступе гнева Ричард обвинил Филиппа в тайном союзе с сицилийцами, особенно напирая на роль доверенного лица Танкреда, адмирала Маргарите Бриндизского, который недаром же сбежал как вор вместе со своим соратником Иорданом Люпином.

— Ваши грязные намеки — это уже слишком! — только и произнес Филипп, но таким тоном, что Ричарду пришлось пожалеть о своих словах, и он вынужден был оправдываться.

При этой неприятной сцене присутствовал де Бельвар, призванный королями вместе с герцогом Гуго Бургундским в свидетели. Причем они оба поддержали Филиппа.

Казалось, конфликтам конца не будет, и де Бельвар благословлял тот день, когда решил отказаться от сомнительной чести принадлежать к числу компаньонов английского короля. Он считал военные действия на Сицилии неуместными, ибо ни один рыцарь, ни один оруженосец, погибший при взятии Мессины, не подвизался в Крестовый поход ради того, чтобы участвовать в сведении счетов Ричарда с Танкредом из-за наследства его покойного зятя. Разгонять монахов или резать горожан — разве в таких деяниях пристало христову воину проявлять свою доблесть? Де Бельвар посчитал бы свой меч, освященный на правое дело, оскверненным, если б ему пришлось пролить христианскую кровь.

А в остальном граф не мог не радоваться этой непредвиденной задержке — месяцы, проведенные на Сицилии, явились для них с Джованни неожиданным подарком, отсрочкой перед тяготами заморского похода. И день ото дня, что проводил он с любимым, де Бельвар все чаще и чаще стал приходить к мысли, насколько вернее было бы не позволить Джованни сопровождать его в Палестину. Поневоле научившись ценить время, отмеренное им Провидением, которое именно из-за этой зимовки под Мессиной сделалось вдруг осязаемым как никогда раньше, столь определенным, конечным — до весны, до попутного ветра, — граф укрепился в своем решении. Любовь принадлежит миру, чуждаясь войны, ибо ради любви нужно жить, а не умирать, и его Жан был как никто человеком мира.

Только де Бельвар не сказал Джованни о своем решении сразу, не хотел беспокоить любимого до поры, все равно погода в ту зиму стояла на удивление дурная, невозможно было и помыслить о выходе кораблей в море, и граф предпочитал оставить Джованни в неведении, чтобы не отравлять его дни ожиданием предстоящей разлуки. Де Бельвар снисходительно приветствовал, словно дорогих, хоть и буйных, гостей, ураганы и грозы, обрушившиеся на Сицилию во время Адвента. И когда разражалось страшное ненастье, и обе крестоносные армии королей Англии и Франции цепенели от ужаса, и когда молния, ударив в мачту английского корабля, потопила его, и когда буря вызвала страшные разрушения и оползни в Мессине, и в море рухнула часть города, граф говорил, не скрывая внутреннего довольства:

— Суровая в этом году зима.