Ричард впал в черную меланхолию, куда более жестокую, нежели любая из тех, что он испытывал до сего злосчастного времени. Сначала он стремился лишь к одиночеству и бездействию, потом ему надоело угрызаться и посыпать голову пеплом, он принялся строить некие планы, ради чего списался с Танкредом Сицилийским, уговорился даже о встрече с ним А так как Филипп при этом оставался в совершенном неведении относительно намерений Ричарда, весьма оправданно представлялось ему, как королю Франции, обеспокоиться предметом этих переговоров, тем более, что он сам недавно имел неудовольствие отвечать на письма Танкреда, содержание которых не было, в свою очередь, известно Ричарду.
Дело в том, что Генрих VI, германский император, наследник Фридриха Барбароссы, по праву жены своей Констанции, происходящей из семьи сицилийских королей, собирался отвоевать Сицилию у Танкреда, незаконнорожденного, а потому очень непрочно сидящего на своем троне. У Танкреда были все основания бояться Генриха, и он захотел заручиться поддержкой крестоносных армий против немцев. С Ричардом Английским король Сицилии уже подписал договор о военной взаимопомощи, ему оставалось обратиться с той же просьбой ко второму королю-паломнику — Филиппу Французскому. Филипп отказал Танкреду, заявив, что не намерен поддерживать ни его самого, ни Ричарда, буде тот решит воевать с императором Генрихом. Танкред тогда задумал раздуть ссору Ричарда с Филиппом, ради того, чтобы задержать первого с его армией на Сицилии, тогда как второй при таком раскладе мог бы убираться на все четыре стороны. Преследуя свои недальновидные цели, Танкред, когда король Англии явился на встречу с ним в Катанью, постарался оговорить короля Франции, как только мог, представив Ричарду все в таком свете, будто Филипп отказывается оказывать своему товарищу по походу вообще какую бы то ни было поддержку и скорее готов вступить в союз с недругами английского короля, нежели с его друзьями. Эффект оговора оказался слишком велик, Ричард думать забыл о Танкреде, одна у него была забота, одно несчастье — Филипп. Он оставил короля Сицилии всецело на произвол судьбы, бросился обратно в Мессину, трясясь от злобы и воображая себе Филиппа изменником и предателем. По приезде король Англии закатил королю Франции жуткий скандал, обвинив его в союзе с Танкредом против него, Ричарда.
— Вы собираетесь пойти на меня войной? — возмущался король Англии.
На это более чем нелепое обвинение Филипп сперва и не нашелся, что ответить, но оскорбленный в лучших чувствах, накинулся на Ричарда, припомнив ему многие прегрешения, совершенные им, неблагодарным, против своего друга и сеньора; тут ни с того ни с сего явились и претензии по поводу бесчестия сестры Филиппа, несчастной Алисы, ричардовой невесты, соблазненной своим будущим тестем, отцом Ричарда, и выяснение статуса маленького Артура, сына ричардова брата, Жоффруа Бретонского, которого Ричард не желал видеть своим наследником.
— И вы еще осмеливаетесь обвинять меня в вероломстве? — воскликнул Филипп. — Каждому видно, кто не слеп; вы приписываете мне свои намерения, ибо стремитесь найти предлог для войны со мною!
Брошенное в запале обоими королями слово «война» разнеслось над обеими армиями. Тревога поселилась во всех сердцах: короли Англии и Франции вздумали воевать между собой на Сицилии. Сколь бы невероятно ни выглядело подобное заявление, сам воздух сделался напряженным, словно легковоспламеняющееся вещество, к которому стоит поднести лишь малый огонек, как оно все вспыхнет огромным пламенем, и довольно было бы пьяной драки, чтобы началась настоящая бойня.
Видя, сколь безрассудно ведут себя короли, де Бельвар вынужден был поспешить с отсылкой Джованни в Рим. Одним пасмурным тревожно ветреным утром середины марта, когда они оставались еще в постели, граф произнес, запинаясь от волнения:
— Любовь моя, жизнь моя, то, что я скажу сейчас, покажется вам нелепым, недостойным, вообще не подлежащим обсуждению, и мне столь же сложно выговорить эти слова, сколь вам их выслушать, но я должен сказать: Жан, милый, вам надо уехать.
Джованни высвободился из-под руки де Бельвара, и граф не смог выдержать его изумленного и отчаянного взгляда.
— Я долго думал, прежде чем предложить вам это, — сказал он, прижимая к себе Джованни и целуя его в волосы. — Я вас слишком люблю, чтобы брать с собою на войну. Вы не умеете драться, от вас в Святой Земле не будет никакого толку, сами понимаете, верно? Тащить вас в самое пекло только ради собственного удовольствия? Да это с моей стороны было бы не то что глупостью, самой настоящей низостью! Любимый мой, в Палестине не только оружие станет угрожать вашей жизни, но и всяческие болезни, архиепископ Кентерберийский вот недавно умер от какого-то мора, война есть война, меньше всего найдется на ней место подвигам, о которых поют трубадуры, куда чаще война — это грязь, вонь, все мерзости, какие только может произвести на свет человек, а вы у меня такой нежный, Жан, разве сможете вы, скажем, есть тухлое мясо, если придется?
— Да, — сказал Джованни твердо, хотя де Бельвар сумел уловить неуверенность, спрятавшуюся за этим однозначным ответом, — я на все готов, лишь бы быть рядом с вами.
— Нет, нет, я не то хотел сказать, — замотал головой граф, — не совсем то. Речь не о вашем благополучии, вернее, и о нем тоже, но не только, я о себе беспокоюсь. Жан, любимый, умоляю вас пожертвовать собою ради меня. Я не желаю терять вас в этом походе, не хочу хоронить вас там, милый мой. Да, я такой, малодушный, самовлюбленный, только о своей выгоде и думаю, но я не смогу вас пережить, просто не смогу, я такого себе даже не представляю, невозможно, я с ума сойду. Видите, Жан, я считаю вас сильнее себя и оставляю вам эту тяжкую долю — пережить меня. Ну вот, да что вы так расстроились? Не плачьте раньше времени, еще ничего не случилось.
— Я не плачу, — проговорил Джованни, всхлипывая, — но как вы можете так со мной?! Вы жестокий, Гийом, я всегда мечтал оставаться с вами до конца, до самого последнего вздоха. Вы говорите только о моей смерти, тогда как вам самому угрожает много больше опасностей…
— И это тоже, подхватил де Бельвар. Не дай Бог, со мной что случится, вы же окажетесь там совсем один! Кому я смогу поручить заботу о вас? Не Ричарду же. Нет, только не это, сами представьте, какого было бы мне умирать, бросая вас на произвол жестоких людей, беззащитного, посреди военных действий в чужой стране. Вы хотите, чтобы отдавая Богу душу, я чувствовал себя самым несчастным человеком на свете? — Он крепко обнял Джованни. — Жан, вы у меня такой умница, вы найдете в себе силы ждать меня, вы сможете, я верю, во имя вашего великодушия, вашего милосердия, ради вашей любви ко мне. Оставайтесь жить ради меня, — граф гладил Джованни по плечам, целовал, стараясь успокоить. — И потом, все не настолько плохо, как вам представилось. Знаю я вас, сразу начинаете воображать самое что ни на есть ужасное. Подумайте, давайте вместе подумаем. Я не собираюсь погибать, наоборот, — граф отстранил от себя Джованни, посмотрел на него с нежностью. — Жан, радость моя, любовь моя, я хочу вернуться к вам, и именно поэтому прошу вас не ездить со мной. Если вы окажетесь там, я вынужден буду заботиться не только о своем, но и о вашем благополучии, я весь изведусь от постоянного страха — не случилось ли с вами чего, мне придется защищать не только себя, но и вас, и так мы оба станем подвергаться вдвое большей опасности. Ежели я поеду туда один, мне не надо будет на вас оглядываться, а о себе-то уж я сумею позаботиться, я же военный, привычный, ничего мне не сделается, у меня тройная кольчуга…
— Гийом, любимый, о чем вы говорите? — воскликнул Джованни, обнимая де Бельвара. — Я не хочу, не могу.
— Жан, сколько рыцарей ходили в крестовый поход и возвращались, — продолжал уговоры де Бельвар, — мы же с вами перед самым отъездом были у Марешаля, он только что оттуда. А то, что вы живы и благополучны, поможет мне там, я буду хранить себя для вас, буду благоразумен, осторожен. Жан, милый мой, я стану стремиться к вам каждым вздохом своим, каждой мыслью, поэтому я к вам вернусь, вам придется только чуть-чуть подождать.
— Вы разумно говорите, я с вами согласен, всегда-то я с вами согласен, — улыбнулся Джованни сквозь слезы, — но я не могу, пожалуйста, поймите меня, не могу, не такой уж я, как видно, сильный.
Де Бельвар понял, что сумел добиться своего, и решил более не настаивать, Джованни нужно было дать возможность смириться.
Они целый день провели вдвоем, поздно поднялись с постели, потом не знали, куда себя деть, ибо не способны были разнять рук, и ничем иным не могли заняться, кроме как смотреть друг на друга, осыпать друг друга ласками, стараясь выразить каждым взглядом, каждым поцелуем всю свою любовь и нежность — с отчаянием, «в последний раз». Де Бельвар попросил подать обед к ним в комнату, но ни он, ни Джованни не могли есть, они решили вернуться в постель, и до конца дня и всю ночь потом оба не сомкнули глаз, беспокоясь, чтобы не позволить сну похитить хоть немного оставшегося у них времени.
Утром граф попросил Джованни собираться, устроил его на пизанский корабль, уходящий из Мессины следующим днем, приказав заранее отнести на борт его сундуки, и вручил ему очень большую сумму наличными. Джованни был слишком расстроен, чтобы хотя бы мельком заглянуть в кошелек, иначе количество золотых в нем, несомненно, обеспокоило бы его, и он задал бы де Бельвару вопросы, на которые тому пришлось бы измысливать более или менее правдоподобную ложь, ибо граф, подвигаемый к тому своей обычной предусмотрительностью, решил оставить любимому денег с таким расчетом, чтобы, не дай Бог что случится, Джованни достало средств поехать в Париж. Столь откровенно выразить неуверенность в своем возвращении из похода де Бельвар не смог бы, и потому мысленно благословил своего милого Жанна за пренебрежительное отношение к деньгам.
Джованни же тем временем не давала покоя одна навязчивая мысль. Ему вспомнилась тетка Матильда, которая всегда, посылая кого-нибудь на улицу, приговаривала: «И держись подальше от крыш, не ровен час, черепицей по темечку, и отправишься прямиком в Чистилище». Он удивлялся, отчего это они с Гийомом обсуждали смерть на войне так, словно нигде, кроме как в крестовом походе, и умереть-то было невозможно, словно смертная тень не нависла над каждым из них еще в момент их рождения, и как будто они не могли расстаться с этой жизнью в любой день, в любой час? Джованни подумал, насколько вероятно, что он найдет свою смерть, к примеру, в Риме, или где еще, причем от чего угодно, да и его любимый Гийом также, что же им тогда беспокоиться? Однако Джованни не предъявил столь слабый аргумент де Бельвару, ибо на войне, и с этим невозможно было поспорить, смертельных опасностей куда больше, просто у Джованни осталось в глубине души странное чувство, похожее на осадок в винной бочке, столь же горькое и ни на что не годное, чувство, что они с Гийомом, стремясь обмануть смерть, обманывают лишь самих себя.
Граф напутствовал Джованни съездить первым делом в Папскую Курию, а потом повидать родных.
— Матушку вашу навестите, а то я вас потом с собой в Честер заберу, когда еще свидитесь, — он рассматривал записку Джованни с адресами в Ломбардии, где должен был искать его по своем возвращении. — Вы уедете, я на днях тоже отправлюсь, не стану тут сидеть, дожидаться, пока эти глупцы между собой передерутся, поеду со своими людьми в Палестину, может, к госпитальерам прибьюсь, а не к ним, так к тамплиерам.
— Хорошо. Да. Хорошо, — кротко кивал Джованни, стараясь Держать себя в руках, не лить слез понапрасну, расстраивая любимого.
Только утром в день отъезда, после второй подряд бессонной ночи, измаявшись от долгого прощания, Джованни плакал не переставая. В порту, стесняясь реветь в голос при чужих людях, он вцепился в де Бельвара так, что его невозможно было оторвать.
— Будете сопротивляться, я вас силой отнесу на борт, — пригрозил граф.
Он проводил Джованни на корабль, устроил его гам наилучшим образом, поцеловал на прощание и собирался уже обратно на берег, когда Джованни бросился за ним.
— Гийом, любимый, не уходите, не оставляйте меня! Мне кажется, мы больше никогда не увидимся, — проговорил он, уткнувшись носом в грудь де Бельвара.
— Не смейте даже и думать такое! — граф обнял Джованни, крепко прижал к себе, но почувствовав, что еще немного промедления, и он сам не сможет сдержать слез, отпустил Джованни, осторожно отвел от себя его руки и поспешил уйти, чтобы не терзаться более.
Сойдя на берег и провожая взглядом медленно выходящий из порта Мессины большой торговый корабль, увозящий от него его любимого Жана, де Бельвар не замечал, как слезы накапливаются в уголках его глаз, и стоило ему сморгнуть, ничем не останавливаемые, беспомощно, словно подчиняясь жестокой необходимости, стекают по щекам. Все его ощущения были поглощены тяжкой ноющей болью в груди, он вздыхал через силу, замирал, прислушиваясь к себе, и ощущал пустоту. Гийом де Бельвар остался без сердца.