Во время еще пребывания моего в Шкловском училище вышел из случая Иван Николаевич Корсаков, а место его заступил Александр Дмитриевич Ланской. Корсакову пожаловано было в Могилевской губернии 6000 душ, 200 000 рублей для путешествия в чужие край, брильянтов и жемчугов было у него, как ценили тогда, более нежели на 400 000 рублей; судя по нынешнему курсу имел он денег и вещей на 2 400 000 руб. Как не было в жалованных ему деревнях еще построенного дома, то выпросил он у тамошнего помещика Иезофовича деревню Желивль, верстах в тридцати от Могилева, куда приезжали к нему все родственники его из Смоленской губернии; нередко и отец мой с семейством своим езживал [туда] и меня брал с собою. Как был ни огромен в Желивле дом и [как ни] много [было при нем] служб, но теснота была ужасная; в одной комнате помещались фамилии по две; ежедневно одни приезжали, другие уезжали, но менее осьмидесяти человек никогда не бывало; при таковом множестве господ, сколько перебывало людей и лошадей? Боле шести месяцев жил он таковым образом; все, что можно придумать к увеселению и роскоши, все было придумано; по сему судя, а еще более по беспорядку, он в короткое время из данных ему на путешествие денег много прожил. Я для того написал сие в начале главы, что я впервые тогда начал пользоваться обществом, помышлять нравиться обоего пола людям и заслуживать к себе внимание.

[1779]. В 1779 году отец мой призывай был вообще со всеми вице-губернаторами к императрице, великой Екатерине; она хотела узнать от самых лиц, кому вверены казенные имущества, о доходах каждой губернии и отчетах и обстоятельствах пространной своей Империи, видеть и узнать каждого, кому поручены ее финансы.

Я слышал от отца моего, в какую подробность и тонкость она входила, расспрашивая каждого глаз на глаз; многие лишены были своих мест, многих при первых открывшихся местах жаловала в губернаторы и иные государственные должности, по способности каждого, некоторых оставляла при себе и помнила каждого из них, так что без всякого постороннего покровительства жаловала в свое время; в числе которых впоследствии и отец мой удостоен пожалованием губернатором в Могилев, на место бывшего губернатора, Петра Богдановича Пассека.

Вот как был представлен отец мой тогда ее величеству. Накануне генерал-прокурор, князь Александр Алексеевич Вяземский, повестил, чтобы батюшка на другой день в шесть часов явился пред кабинет государыни и чтоб сказал ее камердинеру, чтобы о нем ей доложить.

В первом часу отец мой позван был в ее кабинет. Государыня, пожаловав ему поцеловать ручку, спрашивала о его службе, и когда он сказал, что он был капитаном в полку Мельгунова, то она сказала: «Так мы с вами знакомы, вы были караульным капитаном в Петергофе, когда я вступила на престол, я вас помню», и действительно, то случилось, но отец мой хотя в тесном был знакомстве с Орловыми, особливо с князем Григорием Григорьевичем, с которым был в одно время адъютантом у графа Петра Ивановича Шувалова, но по его твердым правилам ему не открывали заговора; а начальствующими в Петергофе императора Петра III, державших уже сторону императрицы, никакого особого наставления караульным дано не было, а потому ему вовсе заговор не был известен. Потом [государыня] расспрашивала о доходах Могилевской губернии; отец мой на многие подробности государыне донес, что не имеет верной памяти, а чтобы не сказать ложно, то позволила бы справиться [с] своею памятною книжкою, которую вынув из кармана и которая для сего нарочно была заготовлена, тотчас дал ответ на спросы государыни со всеми подробностями. Императрица сказала: «Позвольте взглянуть на вашу память, которая гораздо лучше, нежели бы вы мне отвечали словами»; долго рассматривала ее [книжку], в которой были помещены все ведомости и отчеты, со всеми обстоятельствами и с замечаниями, собственною рукою моего отца помеченными. Сказала: «Можете ли вы меня ею подарить? Я каждому вице-губернатору прикажу иметь таковую». Между прочим говорила: «Отчего ваша губерния в прошлом году такую претерпевала в соли нужду, что жители принуждены были вымачивать сельди и тем солить свою пищу?». — «Государыня, — отвечал мой отец, — сие донесено вам было ложно, свидетель тому сия же книжка, в которой изволите вы усмотреть, что великое количество соли от каждого года оставалось во всех магазейнах». Она, увидев ведомость о соли и уверившись в справедливости [слов моего отца], сказала: «Я скажу вашему наместнику, что он имеет в вас человека, который справедливым удостоверительным образом отстаивает его». Что на другой день и исполнила, сказав о том брату его, графу Ивану Григорьевичу Чернышеву. Еще спросила: «Отчего в Бешенковской таможне так мало сбирается пошлин? Я знаю, что все эти сборщики таможен очень делятся со мною доходами, и вовсе их унять нет средств, однако ж надобно знать и совесть, а бешенковские таможенные, кажется, вовсе ее не имеют». — «Государыня, — отвечал мой отец, — за честность их не ручаюсь, и хотя, впрочем, не подлежит она моему ведению, как сия таможня состоит в Полоцкой губернии, но отговорки их отчасти служат к их оправданию, а именно, жиды, в руках которых в Белоруссии почти весь торг, едут в Ригу не для покупки товаров, хотя отчасти и покупают там товары, привозимые через Балтийское море, как-то: сахар, кофе, пряности, вины, английское пиво и прочие, а главнейший товар покупают на ярмарках, лейпцигской, франкфуртской и кенингсбергской; они ездят в Ригу для покупки абштухов от разных тамошних купцов; то есть: законом постановлено, что товар, купленный в Риге, за который уже пошлины заплачены, то, за подписью свидетельства или абштухов рижских купцов, с тех товаров пошлин в таможнях не брать. Евреи, приехав в Ригу, ожидают от своих прикащиков извещения, сколько какого товара ими закуплено, а потом, стакнувшись с известным ему рижским купцом, получив за подписанием абштух, едут почти с пустою баркою по Двине и, ночью причалив к польскому берегу, где его купленный товар на упомянутых ярмарках ожидает, нагружаясь, едут мимо Бешенковской таможни, под видом, что везет товар из Риги; показывает абштух, таможенные свидетельствуют и, видя, что весь товар описан точно, не имеют права останавливать и пропускают». — «Вот большие искусники ваши бешенковские таможенные, — сказала императрица, — они не уступают тонкости жидов, и не вижу средства пресечь такое злоупотребление». Продержав отца моего более наедине двух часов, пожаловала ручку и сказала: «Я бы желала, чтобы всех нашла таковых вице-губернаторов, хотя память ваша и хуже моей; доказательство тому, что я вас вспомнила, и, будьте уверены, и впредь о вас буду помнить».

[1780]. В следующий 1780 год императрица предприняла путешествие в новоприобретенный край белорусских губерний, и в Могилеве назначено было свидание с римским императором Иосифом II. Для принятия высоких путешественников делали большие приуготовления; наместник, фельдмаршал граф Захар Григорьевич Чернышев, не щадил трудов, чтобы представить вверенные ему Полоцкую и Могилевскую губернии в лучшем устройстве, и действительно, они были в самом цветущем состоянии, как по наружности, так и по внутренности, части как по исполнительной, так по судебной и хозяйственной. Люди, им собранные, были отличной нравственности, сведущие в делах и деятельные; словом, сии губернии могли быть образцом для всей России.

Вначале жители не могли быть довольны новым правительством, и, правду сказать, граф принялся круто в том крае, где была совершенная анархия; паны поступали с своими крестьянами по произволу, даже и в жизни их были властны; который из них был богатее, утеснял бедных как хотел; то могло ли им быть приятно, когда на всяком шагу останавливали в их буйных дерзостях? А делание дорог произвело общий ропот. Зато дороги были не только от столиц, но и ко всем смежным губерниям и уездам таковы, как во всей Империи не было подобных; широкие, прямые дороги ведены были чрез леса, горы и буераки, по обеим сторонам вырыты были каналы и обсажены в два ряда березками, горы были скопаны, гати были сделаны по непроходимым зыбям и болотам; мосты прочные, переправы через реки безопасные; на почтовых станциях выстроены были домики, снабжены простыми, но достаточными мебелями, так что каждый проезжающий находил не только спокойный ночлег, но и все нужное; [граф] склонил помещиков тех селениев, где станции были учреждены, взять в свое смотрение не только сии домики, но и почтовых лошадей и почтальонов, одетых пристойно по образцу как в Пруссии; но казна по сходным ценам платила содержателям, так что они имели небольшой доход.

В городах, как губернских, так и уездных, присутственные места выстроены были каменные в два этажа, с приличным расположением и архитектурою. Дома для государева наместника с большою залою, в коей был поставлен трон, в которой и все дворянство вмещалось для выборов, [дома для] губернатора, вице-губернатора и председателей палат, а в уездах для городничих. Впоследствии, когда все сие учредилось, сей государственный человек всеми был обожаем.

Как императрица назначила свое пребывание в Могилеве семь дней, то, чтобы со стороны увеселений было чем занять ее и двор, граф выписал из Петербурга придворную итальянскую оперу, а для концертов придворную музыку и лучших артистов, в числе которых по тогдашнему времени славилась известная певица Бонафина; для праздников построил на свое иждивение театр и пространную залу славным архитектором Бригонцием.

Собран был корпус войск из лучших полков: первого кирасирского, двух гусарских, одного драгунского, пяти пехотных, пятидесяти орудиев полевой артиллерии и двух полков донских казаков, под командою генерал-поручика Степана Матвеевича Ржевского, известного по тактическим познаниям и некоторым военным сочинениям, которых, однако ж, в печать не выдал; им приготовлены были маневры для показания императору.

За месяц [до] прибытия государыни съехались иностранные министры, часть двора, множество иностранцев, а особливо знатных и богатых польских вельможных панов; тогда Могилев уподоблялся более многолюдному столичному, а не губернскому городу. Беспрестанные были праздники, балы и карточные игры, каковых, конечно, прежде в России не бывало, да и сумнительно, было ли после; граф Сапега проиграл тогда все свое знатное имение.

Наконец, государыня чрез Псковскую и Полоцкую губернии прибыла к границе Могилевской, где отец мой встретил ее, а губернатор послан был встречать императора Иосифа II, под именем графа Фалькенштейна, едущего со стороны Галиции. Императрица пожаловала отца моего поцеловать ручку, сказала: «Если бы я сама не видела такового устройства в Белоруссии, то никому не поверила, а дороги ваши как сады». Перед въездом в Могилев [императрица] ночевала в Шклове, где была угощаема бывшим ее фаворитом, а на обратном пути обещала пробыть в Шклове одни сутки.

Встреча в Могилеве была самая великолепная; за три версты прекраснейшей архитектуры построены были триумфальные ворота, между которыми и городом поставлены были войска, а по другой стороне народ и мещанство с их цеховыми значками. У самых триумфальных ворот встретил ее наместник граф З. Г. Чернышев с чиновниками губернии и дворянством с их предводителями, верхами; у городских ворот прибывший накануне фельдмаршал граф П. А. Румянцев-Задунайский, светлейший князь Г. А. Потемкин и все бывшие тут генералы; перед каретою императрицы ехал эскадрон кирасир. В сопровождении всех вышеупомянутых особ, при звуке пушек и колоколов, императрица прибыла прямо к собору, где встречена была с крестом и св. водою преосвященным Георгием, архиепископом могилевским; приложась к образам и отслужив благодарный молебен, отправилась в дом наместника, где имела свое пребывание. Там встречена была римско-католическим архиепископом Сестренцевичем с духовенством [и] супругою наместника, статс-дамою, графинею Анною Родионовною Чернышевою с дамами.

На другой день императрица осматривала присутственные места, и после представлялись ей чиновники губернии и дворянство. Тот же день к обеду прибыл и император в сопровождении своего генерал-адъютанта и фаворита Когцейна. Вечером представлялись все дамы, после чего при дворе был бал.

Не знаю, справедливо ли, но распространился слух, что императрица позвала к себе фельдмаршала графа Петра Александровича и говорила ему о плане союза с Австриею; надобно знать, что с самого вступления на престол императрицы дворы российский и прусский связаны были тесным союзом; фельдмаршал страстно был привержен к Пруссии; в Семилетнюю войну он уже известен был взятием Кольберга, а потом был с вспомогательным корпусом при окончании царствования Петра III при короле прусском Фридрихе II против австрийцев; при восшествии на престол Екатерины II оставался зрителем побед Фридриха Великого. С того времени фельдмаршал был обворожен его воинским и государственным гением; впоследствии два раза был [в Пруссии] с наследником для женитьбы его, сперва на прежней великой княгине Наталье Алексеевне, урожденной принцессе дармштадтской, а потом на нынешней императрице Марии Федоровне, принцессе виртембергской, да и сама императрица Екатерина Алексеевна была принцесса цербстская, родственница Фридриха II. Король чрезвычайно уважал фельдмаршала, и он со всеми славными прусскими генералами был в коротком знакомстве; и восхищался прусскою армиею, конечно, тогда лучшею в свете, и с тех пор постоянно твердо оба двора хранили союз; новый же союз с Австрией, природно враждебною Пруссии, предложен был князем Потемкиным, личным неприятелем, по некоторым причинам, с фельдмаршалом. Натурально, что он опровергал то [этот союз], но государыня утверждала, что «союз сей касательно турецкой войны выгоден, и князь Потемкин то советует». Фельдмаршал сказал: «Государыня, вам не нужно ни от кого принимать советы: свой ум царь в голове». Императрица отвечала: «Правда, но есть и другая русская пословица, не менее справедливая: один ум хорош, а два лучше». Несмотря на представления фельдмаршала, союз с Австриею был заключен лично между двумя монархами.

В течение нескольких дней по утрам производились маневры в присутствии императора, а по вечерам продолжались устроенные наместником праздники. На четвертый день пребывания двора, бывши во дворце, граф З.Г. [Чернышев] говорил князю Потемкину, чрез которого текли все милости и с которым он был тогда в приятном обхождении, что очень бы ему желалось, если бы государыня наградила достойного пастыря, преосвященного Георгия панагиею; князь с удовольствием взялся доложить императрице и тогда же пошел в кабинет ее величества, в короткое время вышед оттуда и отдавая графу панагию, сказал: «Извольте отвезти сами желаемое вами награждение архиепископу». Граф тем обиделся и сказал: «У вас есть на то адъютанты, а я уже стар для рассылок». Видно, что князь хотел тем услужить графу, но, видя его гордый ответ, приказал при нем отвезти панагию к архиерею, а сам пошел к государыне и пожаловался за сделанную ему при всех грубость. Императрица разгневалась и с тех пор уже обращалась с графом холодно. Щедрые награждения орденами, чинами и подарками, какие были приготовлены чиновникам в белорусских губерниях, остались без действия. Светлейший князь в тот же день отправился. Кажется, что граф напрасно погорячился и тем самым лишил себя и подчиненных своих многих ожидаемых милостей.

В пятый день заложена была церковь во имя Иосифа, для здания которой императрица и император назначили значительные суммы; и когда императрица после коленопреклоненной молитвы, вместо того чтобы позволить себя приподнять графу, обернулась к губернатору Пассеку и, подав ему руку, сказала: «Петр Богданович, пособите мне встать». После того [ее величество] уже не была, как до сего, ни на каком угощении.

В седьмой день поутру [императрица] отправилась с императором в Шклов. Зорич к приезду ее построил преогромный дом, богато убранный, выписал из Саксонии фарфоровый сервиз, стоивший более шестидесяти тысяч рублей. Благородные представили пантомиму на театре, бывшем в том же доме, с чрезвычайными декорациями, которых было до семидесяти; сочинение которой, как и музыка, костюмы и декорации было бароном Ванджурье, отставным ротмистром австрийской службы; император его тотчас узнал и объявил ему сожаление, что он оставил его службу. После ужина был сожжен фейерверк, деланный несколько месяцев артиллерии генерал-майором Петром Ивановичем Мелиссино; павильон был из 50 000 ракет, достоин своего мастера и стоил чрезвычайно дорого.

На другой день императрица отправилась чрез Смоленск и Новгород в С.-Петербург, а император чрез Москву.

По отбытии императрицы был обед у архиерея Георгия, где граф Захар Григорьевич изъявил свое огорчение; после нескольких рюмок вина и несколько быв не трезв, сказал: «Ну, друзья мои, я виноват, что никто из вас не награжден; признаюсь, некстати разгорячился; ну вот, по крайней мере, жалованье государыни жене моей разделю с вами»; порвал ожерелье жемчужное у сидевшей возле его графини, которое рассыпалось и которое после подобрали.

Чрез несколько дней из многолюдного города сделался пустой, и Могилев принял свой вид. В исходе сего года Пассек вышел в отставку, а отец мой на его место пожалован губернатором.

[1781]. В 1781 году наследник престола, великий князь Павел Петрович с великой княгинею проезжал чрез Могилев в чужие края. Отец мой чрез всю губернию его провожал. Граф З. Г. Чернышев в Чесерске, местечке, принадлежавшем ему, угостил его [великого князя] великолепно, был благородный театр; были даны опера «Новое семейство», для сего случая сочиненная бывшим тогда полковником С. К. Вязмитиновым, музыка оной — графским адъютантом г. Фрейлихом; потом французская комедия «Anglomane»; спектакль кончился прологом, [игранным] детьми и сочиненным графским секретарем Федором Петровичем Ключаревым. Я и сестра моя большая играли в опере. По окончании театра актеры представлены были их высочествам. Великий князь спросил отца моего, записан ли я в службу? Как он отвечал, что записан в Преображенском полку сержантом, великий князь сказал: «Пожалуйста, не спеши отправлять его на службу, если не хочешь, чтоб он развратился». После ужина сожжен фейерверк. На другой день их высочества отправились в Гомель, местечко, принадлежавшее фельдмаршалу графу П. А. Румянцеву-Задунайскому, где были им угощаемы, [и] продолжали далее путь свой.

В сем году граф З. Г. Чернышев пожалован был главнокомандующим в Москве, а Петр Богданович Пассек на место его в Могилеве.

[1782]. В 1782 году светлейший князь Потемкин, проезжая чрез Могилев, обещал отцу моему взять меня к себе в адъютанты, и в сем году приобрел он полуостров Крым, который назван Таврическою губерниею; светлейший князь пожалован генерал-губернатором как в оной губернии, так в Новороссийской и Херсонской.

Вот происшествие, случившееся во время проезда его светлости. Со времени случая Зорича они между собою были неприятели; хотя князь и не имел к Зоричу ненависти, но тот всегда думал, что он к нему не благоволит; чтобы доказать противное, светлейший князь остался в Шклове на целый день. Один жид просит позволения переговорить с князем наедине, князь, не ожидая ничего важного, не хотел было его к себе допустить, но как тот жид безотвязно просил о том, то князь и велел ввести его к себе в особливую комнату. Жид показывает сторублевую ассигнацию: «Видите ли, ваша светлость, что она фальшивая?» Князь долго рассматривал и не находил ничего, так она хорошо была подделана, подпись сенаторов и разными чернилами, казалось, никакому не подвергалась сомнению. «Ну, что же тут, покажи», — сказал князь; тогда жид показывает, что вместо ассигнации напечатано ассиги ация. «Где ты ее взял?» — «Если вашей светлости угодно, я вам чрез полчаса принесу несколько тысяч». — «Кто же их делает или выпускает?» — спросил князь. «Камердинер графа Зановича и карлы Зоричевы». Князь дал жиду тысячу рублей и приказал, чтоб он променял их на фальшивые ассигнации и привез бы ему на другой день в местечко его Дубровну, недавно им купленное, от Шклова по Смоленской дороге верстах в семидесяти.

Отпустя жида чрез некоторое время, князь притворился нездоровым и тот же день, до выздоровления, возвратился в Дубровну и послал за отцом моим, чтоб он туда к нему приехал; на другой день, как скоро батюшка мой к нему явился, тогда князь, полученный уже тогда пук ассигнаций показав ему, сказал: «Видишь, Николай Богданович, у тебя в губернии делают фальшивые ассигнации, а ты не знаешь? Как скоро я проеду Могилев, то ту же минуту поручи уголовной палаты председателю Малееву произвести следствие, не щадя ни самого Зорича, ежели будет в подозрении; я для того не хочу, чтобы ты сам следовал, чтобы в изыскании вины Зорича и его друзей-плутов не был употреблен Энгельгардт, мой родственник».

Теперь я делаю отступление и скажу о жизни Зорича и о Шклове. Ни одного не было барина в России, который бы так жил, как Зорич. Шклов был наполнен живущими людьми всякого рода, звания и наций; многие были его родственники и прежние сослуживцы его, когда он служил майором в гусарском полку, на его совершенном иждивении; затем отставные штаб- и обер-офицеры, не имеющие приюта, игроки, авантюристы всякого рода, иностранцы. Французы, итальянцы, немцы, сербы, греки, молдаване, турки, словом, всякий сброд и побродяги, всех он ласково принимал, стол был для всех открыт; единственно для веселья съезжалось даже из Петербурга, Москвы и разных губерний лучшее дворянство к 1 сентября, дню его именин, на ярмонки два раза в год, и тогда праздновали недели по две и более; в один раз было три рода благородных спектаклей, между прочим французские оперы играли княгиня Катерина Федоровна Долгорукая, генерал-поручица графиня Мелина и прочие соответствующие сим двум особам дамы и кавалеры; по-русски трагедии и комедии — князь Прокофий Васильевич Мещерский с женою, и прочие; балет танцевал Д. И. Хорват с кадетами и другими, польская собственная труппа. Тут бывали балы, маскарады, карусели, фейерверки, иногда его кадеты делали военные эволюции, в шлюпках на воде катания. Словом, нет забав, которыми бы к себе хозяин не приманивал гостей, и много от него наживались игрою. Хотя его доходы были и велики, но такового рода жизнь ввела его в неоплатные долги.

В числе живущих у него был турецкий князь Изек-бей, второй сын сестры царствующего султана; когда Зорич был в полону, он с ним был знаком и пользовался его благодеяниями. Сей князь был сперва воспитан тайно под чужим именем, ибо, по турецким законам, сестра султана одного только может иметь в живых сына, а последующих должна при рождении задушать. По материнской природной нежности мать сберегла его, когда же начали догадываться, что он близкий человек султану, то мать его отправила в чужие край, и он, быв во Франции, данные ему деньги все прожил, а более ему не присылали; вспомня свое знакомство с Зоричем, приехал в Шклов просить взаимной помощи, в чем ему и не было отказано. Он был прекрасный и любезный человек, говорил хорошо по-французски и скоро выучился изрядно говорить по-русски; впоследствии старший брат его умер, то султан, узнав о нем, позволил ему возвратиться в Константинополь. Многие русские его потом там видели и сказывали, что дан ему чин подавать султану умываться. Я для того о нем сказал, что можно ли было подозревать кого-либо, с каким намерением кто там жил? Тем более Зановичи могли быть без малейшего замечания, ибо они приехали как путешественники, познакомившись в Париже с Неранчичем, родным братом Зорича, и которого ссудили немалым числом денег, приехали же, имея паспорты, жили роскошно и вели большую банковую игру.

По последствию открылось, что как Зорич был много должен, то они [Зановичи] хотели заплатить за него долги, а Шклов с принадлежащим имением взять в свое управление на несколько лет, пока не получат своей суммы с процентами, а Зоричу давать в год по сту тысяч рублей, по тогдашнему времени большая сумма; для сего просиживали с ним, запершись, ночи, уговаривая его по сему предмету, и употреблен в посредство учитель, бывший в корпусе, Салморан. Зорич говаривал, что скоро заплатит свои долги и будет опять богат, что подало подозрение, что он участвовал в делании фальшивых ассигнаций. Тоже послужило к таковой невыгодной для него мнении, что два карла меняли фальшивые ассигнации; то случилось оттого, что они держали карты, а на больших играх, особливо когда Зановичи метали банк, за карты давали по сту рублей и более.

Графы Зановичи родом из Далмации; меньшой из них был иезуитом; по уничтожении сего ордена монахов, возвратился к брату, который, прожив имение, стал жить на счет ближних разными оборотами; оба получили хорошее воспитание, при большом уме обогащены были познаниями; во многих были государствах и везде находили простячков, пользовались то игрою, то другими иными хитрыми выдумками; сказывали даже, что их портреты в Венеции были повешены, а они, сделав какое-то криминальное дело, успели ускользнуть; таким образом встретились с Неранчичем в Париже, как сказано прежде, и видно, что план их тогда же имел основание.

Когда уговорили Зорича на их предложение, то старший остался в Шклове, а меньшой уехал за границу, под видом там продать свое имение и приехать с деньгами для заплаты его [Зорича] долгов, но истинный предмет, чтобы там наделать фальшивых ассигнаций и уже приехать с готовыми в Россию и для делания оных привезти инструменты; он был за границею несколько месяцев, а по возвращении проживал в Шклове до приезда светлейшего князя с полгода. С отъездом его светлости в Дубровну меньшой Занович с Салмораном отправились в Москву.

Отец мой послал одного курьера обогнать его и известить главнокомандующего в Москве, а другого вслед, для надзирания за Зановичем.

Председатель Малеев, получа наставление, с земскою полицией и губернскими драгунами отправился в Шклов, ночью застал старшего графа Зановича в постели, отправил его за караулом в Могилев, прямо в губернское правление, квартиру окружили его караулом; также взяты Зоричевы карлы, а с самого Зорича взята подписка не выезжать из дома, пока не сделает ответа на запросные пункты. На квартире Зановича, по осмотре, ничего подозрительного не оказалось; найдено тысячи две рублей золотом, несколько сотен фальшивых ассигнаций и несколько вещей из дорогих каменьев. Камердинер его оказался девкою — его любовницею — итальянкою, но она ничего не знала; вся в том его [Зановича] была и услуга, ибо он только на квартире ночевал, а в прочее все время был в доме у Зорича. Князь Изек-бей был великий неприятель сих побродяг, беспрестанно с ними ссорился и неоднократно уговаривал Зорича, чтобы их прогнал.

В допросе губернского правления Занович показал, что брат его поехал чрез Москву в С.-Петербург, явить правительству вымененные ассигнации за границею от жидов за дешевую цену; но после нашли в его квартире под полом все инструменты для делания ассигнаций; по открытии чего отправлен был в С.-Петербург. Зорича же совершенно оправил в незнании фальшивых ассигнаций.

Меньшой Занович схвачен был в Москве, у самой заставы; найдено с ним с лишком 700 тыс. фальшивых ассигнаций, все сторублевые. Как он, стакнувшись с братом, показывал то же; потом, по признании их вины, заключены они были в крепость Балтийский порт. Во время нападения на оный порт шведов в 1789 году, по малочисленному гарнизону, арестанты были выпущены для защиты оного; Зановичи оказали особливую ревность и разумными советами некоторые услуги, за что, по освобождении порта, высланы за границу.

Говоря о Шклове, такое в нем было множество бродяг, так что если случалась нужда отыскивать какого-нибудь сорванца, то государыня приказывала посмотреть, нет ли его в Шклове, и иногда точно его там находили. Между прочим, во время французской революции, в 1792 году, граф де-Монтегю, бывший капитан корабля во французском флоте королевской службы, под видом эмигранта императрицею принят был в черноморский флот; он, проезжая Шклов, притворился больным и оставался там немалое время. Почтмейстеру казался он подозрителен, тем более что не успел туда приехать, как через Ригу адресованы были на его имя иностранные газеты. Один раз почтмейстер решился распечатать и, осматривая с прилежанием, заметил, что на одном листке между строк шероховато, а когда поднес к огню, оказалось написанное, и открылось, что Монтегю был якобинец и ему было поручено сжечь наш черноморский флот. Сего Монтегю отправили за караулом в С.-Петербург; впоследствии на эшафоте изломали над ним шпагу, и сослан он был в Сибирь в работу.

[1783]. В июле 1783 года мать моя по болезни отправилась в Нарву (и меня с собою взяла) пользоваться там от главного доктора г. Сандерса, где пробыв до сентября и не получа облегчения в своей болезни, отправилась в С.-Петербург. По прибытии туда, явился я на службу в Преображенский полк; майором тогда был генерал-майор Николай Алексеевич Татищев, приятель моего отца. Отыскал, что написан я в списке служащих и уже состою в третьей сотне и числюсь в 1-й мушкатерской роте.