Служба моя в гвардии ничтожна и кратковременна; некоторое время я был при роте и раза два дежурил, потом записан был в уборные. Так назывались сержанты, избираемые по высокому росту: одеты они были в обыкновенные тогдашние мундиры; шишаки вроде римских с богатою серебряною арматурою и панашем из страусовых перьев украшали их головы; сума для патронов тож с серебряною арматурою. Сии уборные сержанты стояли по два на часах перед кавалергардскою залой, куда только впускались до капитана; но в дворянском мундире всякий имел право туда входить; я хаживал, быв сержантом гвардии, как и прочие мои товарищи, не в службе, в дворянском мундире, который во всяком чине дворянин имел право носить. За сею залою была тронная, у дверей которой стояли по два кавалергарда; не все генерал-поручики и тайные советники имели туда вход, но те только, которые имели на то позволение. Кавалергарды были не то что теперь, их было всего шестьдесят человек; выбирались по желанию каждого; высокого росту, из дворян; они все считались поручиками в армии; капралы были штаб-офицеры, вахтмейстер — полковник, корнет — генерал-майор, поручик был светлейший князь Потемкин; ротмейстер — сама императрица; должность их была стоять по двое на часах у тронной, а когда императрица хаживала пешком в Александро-Невский монастырь, 30 августа, в день сего святого, то они все ходили пешком по сторонам ее; мундир их парадный был синий бархатный, обложен в виде лат кованым серебром, и шишак тоже из серебра и очень тяжел.

По приезде светлейшего князя из Херсонской губернии определен я был к нему с четырьмя другими сержантами на ординарцы; сим закончилась служба моя в гвардии. 1783 года в декабре его светлость взял меня к себе в адъютанты; он тогда еще был генерал-аншефом и вице-президентом военной коллегии. По чину имел [он] одного генерал-адъютанта премьер-майорского чина, двух флигель-адъютантов капитанского чина да такое же число адъютантов по званию шефа екатеринославской конницы. Адъютанты его, как он был вице-президент военной коллегии, имели право носить все армейские мундиры, кроме артиллерийского; и вообще, у всего генералитета адъютанты носили мундиры тех войск, какие у них были в команде; общий знак адъютантов был аксельбант на правом плече.

Князь жил во дворце; хотя особливый был корпус, но на арках была сделана галерея для проходу во дворец через церковь, мимо самых внутренних покоев императрицы.

Лишь я только вступил в свое лестное, по тогдашнему времени, звание, как, по разным причинам, государыня оказала к нему [Потемкину] немилость, и уже он сбирался путешествовать в чужие край, и экипажи уже приготовлялись. Князь перестал ходить к императрице и не показывался во дворце; почему как из придворных, так и прочих знатных людей никто у него не бывал; а сему следуя, и другие всякого звания люди его оставили; близ его дома ни одной кареты не бывало; а до того вся Миллионная была заперта экипажами, так что трудно было и проезжать. Княгиня Дашкова, бывшая в милости и доверенности у императрицы, довела до сведения ее через сына своего, бывшего при князе дежурным полковником, о разных неустройствах в войске: что слабым его управлением вкралась чума в Херсонскую губернию, что выписанные им итальянцы и другие иностранцы для населения там пустопорожних земель, за неприуготовлением им жилищ и всего нужного, почти все померли, что раздача земель была без всякого порядка, и окружающие его делали много злоупотребления, и многое другое; к княгине Дашковой присоединился фаворит А. Д. Ланской.

Императрица не совсем поверила доносу на светлейшего князя и через особых верных ей людей тайно узнала, что неприятели ложно обнесли уважаемого ею светлейшего князя, как человека, способствовавшего к управлению государством, под ее скипетром совершенного гения; лишила милости княгиню Дашкову, отставила ее от звания директора Академии, а на место ее пожаловала г. Домашнева, а князю возвратила доверенность.

Светлейший князь, в один день проснувшись, на столе близ кровати видит пакет, положенный его камердинером из греков, Захаром Константиновым, и который прислан был от императрицы с тем, чтобы для сего князя не будить; он, проснувшись, прочитав оный, закричал Попова, правителя его канцелярии. Я, бывши тогда дежурным, позвал его; князь подал ему бумагу и сказал: «Читай». То был указ о пожаловании князя президентом военной коллегии, то есть фельдмаршалом. Василий Степанович Попов, тогда бывший подполковником, выбежал в комнату перед спальнею и с восторгом сказал: «Идите поздравлять князя фельдмаршалом». Я на тот раз один только и был; вошел в спальню, поздравил его светлость; он встал с постели, надел мундирную шинель, повязал на шею шелковый розовый платок и пошел к императрице, как он хаживал к ней по утрам. Не прошло еще двух часов, как уже все комнаты его были наполнены, и Миллионная снова заперлась экипажами; те самые, которые более ему оказывали холодности, те самые более перед ним пресмыкались; двое, однако ж, во время его невзгодья показали к нему приверженность, а именно камергеры Евграф Александрович Чертков и Александр Федорович Талызин.

Штат, по чину его, увеличился, уже два генерал-адъютанта в чине подполковников и еще два флигель-адъютанта в прежних чинах. Остался прежний его генерал-адъютант Рибопьер, а другого взял меньшего сына фельдмаршала графа Кирилла Григорьевича Разумовского, по екатеринославской коннице из его флигель-адъютантов в генерал-адъютанты Мамонова, который после был фаворитом.

Теперь почитаю приличным сказать вкратце о происхождении и истории моего генерала, игравшего роль, какую никто никогда в России не представлял и так не был силен.

Род светлейшего князя Потемкина был польский; с завоеванием Смоленска предки его остались в России; были дворяне, но ни одного не было, который бы занимал высокие государственные должности. Петр Великий употребил одного Потемкина для посольства в Англию; но по возвращении ничем его не почтил. Отец знаменитого сего человека, оконча службу в гарнизоне капитаном, жил в поместье своем недалеко от Смоленска. Князь Григорий Александрович родился в 1736 году, в деревне Чижове, которая досталась по праву наследства от сестры [его], бывшей за Васильем Андреевичем Энгельгардтом, племяннику его, Василью Васильевичу Энгельгардту; другая сестра его была за Самойловым, а третья за Высоцким. До двенадцати лет он воспитывался при своих родителях. За недостатком учебных заведений отец записал его в смоленскую семинарию; но, заметя в нем пылкой ум, отправил в гимназию Московского университета. В характере Потемкина оказывалось в то время много странности. «Хочу непременно быть архиереем или министром», — часто твердил он своим товарищам. Поэзия, философия, богословие и языки латинский и греческий были его любимыми предметами; он чрезвычайно любил состязаться, и сие пристрастие осталось у него навсегда; в самой своей силе он держал у себя ученых рабинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывал их к себе и стравливал их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях.

Родители его почли, что военная служба будет ему выгоднее; по ходатайству некоторых господ записали его в конную гвардию унтер-офицером и отправили на службу; по дошедшей до него очереди сделан он вахмистром. В сем чине был он в 1762 году. Образ его жизни доставил ему знакомство с важнейшими особами, участвовавшими в сей государственной перемене. В весь день 28 июня находился он вблизи государыни; был в ее свите, когда она поехала в Петергоф.

Екатерина II, вступив на престол, пожаловала Потемкина офицером гвардии и потом камер-юнкером; он послан был в Стокгольм курьером для объявления находившемуся там российскому посланнику графу Остерману с известием о перемене правительства в России.

Возвратившись из Швеции, он умел войти в теснейшую связь с особами, всегда окружавшими императрицу, и сделался известным более Екатерине, принят быв в ее общество небольшого числа известных людей. Потемкин был прекрасный мущина; имел привлекательную наружность, приятную и острую физиономию, был пылок и в обществе любезен.

Потемкин встретил при дворе некоторые неприятности; в 1769 году война с Турцией подала ему случай удалиться на несколько времени из столицы; пожалованный камергером, отправился он в армию волонтером, где участвовал во многих военных действиях в продолжение сей войны. Фельдмаршал Румянцев о славных победах послал его с донесением к государыне. Государыня пожаловала его генерал-поручиком и генерал-адъютантом, где [он] снова принят был в число приближенных к императрице. Через несколько времени сделался пасмурным, задумчивым, наконец оставил совсем двор; переехал в монастырь Александра Невского, объявил, что желает там постричься, отрастил бороду и носил монашеское платье. Великая монархиня, видя в нем отменное дарование государственного человека, вызвала его из сего уединения, пожаловала генерал-аншефом, подполковником Преображенского полка, осыпала всеми щедротами и почестями, а при заключении мира с турками почтила графским достоинством, как непосредственно способствовавшего своими советами. В 1776 году римский император Иосиф II прислал ему диплом на императорско-княжеское достоинство с титлом светлейшего. Имел все российские ордена, кроме Св. Георгия (который получил после), ордена всех европейских держав, кроме Золотого Руна, Св. Духа и Подвязки. Впоследствии и в свое время сказана будет окончательная его история.

Принц де-Линь так его портрет изобразил: «Показывая вид ленивца, а трудится беспрестанно; не имеет стола кроме своих коленей; другого гребня, кроме своих ногтей; всегда лежит, но не предается сну ни днем, ни ночью; беспокоится прежде наступления опасности и веселится, когда она настала, унывает в удовольствиях; несчастен оттого, что слишком счастлив; нетерпеливо желает и скоро всем наскучивает; философ глубокомысленный, искусный министр, тонкий политик и вместе избалованный девятилетний ребенок; любит бога, боится сатаны, которого почитает гораздо более и сильнее, нежели самого себя; одною рукою крестится, а другою приветствует женщин; принимает бесчисленные награждения и тотчас их раздает; лучше любит давать, чем платить долги; чрезвычайно богат, но никогда не имеет денег; говорит о богословии с генералами, а о военных делах с архиереями; по очереди имеет вид восточного сатрапа или любезного придворного века Людовика XIV и вместе показывает изнеженного сибарита. Какая же его магия? Гений, потом гений — и еще гений; природный ум, превосходная память, возвышенность души, коварство без злобы, хитрость без лукавства, счастливая смесь причуд, великая щедрость в раздаянии наград, чрезвычайная тонкость, дар угадывать то, чего он сам не знает, и величайшее познание людей; это настоящий портрет Алквиада».

По моей молодости и неопытности почти вовсе не доходило до моего сведения ничего, касательно дворских интриг, но скажу, каким образом двор по наружности всем был известен. В каждое воскресенье и большой праздник был выход ее величества в придворную церковь; все, как должностные, так и праздные, собирались в те дни во дворец; те, которые имели вход в тронную залу, ожидали ее величество там; имеющие вход в кавалергардскую залу, тут более всех толпились; а прочие собирались в зале, где стояли на часах уборные гвардии сержанты. Военные должны были быть в мундирах и шарфах, статские во французских кафтанах или губернских мундирах и башмаках; все должны были быть причесаны с буклями и с пудрою; обер-гофмаршал и гофмаршалы заранее, до выхода императрицы, ходили по кавалергардской зале и, ежели усматривали, кто неприлично одет, просили такового вежливо выйти. За несколько времени наследник, великий князь, с великою княгиней из своей половины проходили во внутренние комнаты государыни, которая в половине одиннадцатого часа выходила в тронную, где чужеземные министры, знатные чиновники и придворные ее ожидали. Там представлялись приезжие или по иным каким причинам имеющие вход за кавалергардов; там она удостаивала со многими разговорить. В одиннадцать часов отворялись двери; первый выходил обер-гофмаршал с жезлом, за ним пажи, камер-пажи, камер-юнкеры, камергеры и кавалеры, по два в ряд; пред самою императрицею светлейший князь. Государыня всегда имела милый, привлекательный и веселый, небесный взгляд. Если были приезжие, или отъезжающие, или благодарить за какую милость, и не имеющие входа в тронную, представляемы тут были обер-камергером, и государыня жаловала цаловать им ручку; за императрицею шел великий князь рядом с великою княгинею; за ним статс-дамы, камер-фрейлины и фрейлины, по две в ряд. Тем же порядком [государыня] возвращалась во внутренние комнаты. Императрица кушала в час. Ежели кто хотел быть представлен великому князю и великой княгине, то представлялся на их половине в день, когда [их высочества] сами назначат.

Каждое воскресенье был при дворе бал, или куртаг. На бал императрица выходила в таком же порядке, как и в церковь; перед залою представлялись дамы и цаловали ее ручку. Бал всегда открывал великий князь с великою княгинею минуэтом; после их танцевали придворные, гвардии офицеры; из армейских ниже полковников не имели позволения; танцы продолжались: минуэты, польские и контрдансы. Дамы должны были быть в русских платьях, то есть особливого покроя парадные платья, а для уменьшения роскоши был род женских мундиров по цветам, назначенным для губерний. Кавалеры все должны быть в башмаках; все дворянство имело право быть на оных балах, не исключая унтер-офицеров гвардии, только в дворянских мундирах.

Императрица игрывала в карты с чужестранными министрами или кому прикажет; для чего карты подавали по назначению тем камер-пажи; великий князь тоже играл за особливым столиком. Часа через два музыка переставала играть; государыня откланивалась и тем же порядком отходила во внутренние комнаты. После нее спешили все разъезжаться.

В новый год и еще до великого поста бывало несколько придворных маскерадов. Всякий имел право получить билет для входа в придворной конторе. Купечество имело свою залу, но обе залы имели между собою сообщение, и не запрещалось переходить из одной в другую. По желанию могли быть в масках, но все должны были быть в маскерадных платьях: доминах, венецианах, капуцинах и проч. Императрица сама выходила маскированная одна, без свиты. В буфетах было всякого рода прохладительное питье и чай; ужин был только по приглашению обер-гофмаршала, человек на сорок, в кавалерской зале. Гвардии офицер наряжался для принятия билетов; ежели кто приезжал в маске, должен был пред офицером маску снимать. Кто первый приезжал и кто последний уезжал подавали государыне записку; она была любопытна знать весельчаков. Как балы, так и маскерады начинались в шесть часов, а маскерад оканчивался заполночь.

Один раз в неделю было собрание в Эрмитаже, где бывал иногда спектакль; туда приглашаемы были люди только известные; всякая церемония была изгнана; императрица, забыв, так сказать, свое величество, обходилась со всеми просто; были сделаны правила против этикета; кто забывал их, тот должен был в наказание прочесть несколько стихов из «Телемахиды», поэмы старинного сочинения Тредьяковского.

У великого князя по понедельникам были балы, а по субботам на Каменном острове по особому его приглашению лично каждого, чрез придворного его половины лакея; а сверх того наряжались по два гвардии офицера от каждого полка.

В Европе славилась тогда певица г-жа Тоди и певец Маркези; никогда они вместе не съезжались, но императрица убедила их обоих прибыть в Петербург. Г<осподин> Сарти, известный сочинитель музыки, сочинил оперу «Армида и Рено»; все арии согласовались с желанием сих двух именитых артистов. Во время представления, один над другим стараясь одержать поверхность, пением своим [они] удивляли и восхищали знатоков и любителей музыки.

Образ жизни вельможей был гостеприимный, по мере богатства и звания занимаемого; почти у всех были обеденные столы для их знакомых и подчиненных; люди праздные, ведущие холостую жизнь, затруднялись только избранием, у кого обедать или проводить с приятностию вечер. В сем случае фельдмаршал, граф Кирилла Григорьевич Разумовский, отличался от прочих. У него ежедневно был открытый стол для пятидесяти человек; много бывало у него за столом таких гостей, которых он никогда не знавал. Рассказывали, что граф любил играть после обеда в шашки, без денег, а как оная игра мало приносила удовольствия, то мало было и охотников. Случилось, что какой-то штаб-офицер в один день у него обедал; по предложению, кому угодно играть в шашки с его сиятельством, сей штаб-офицер рад был таковой чести и уже всякий день, недель с шесть, продолжал сию игру. Вдруг сего майора не стало; по привычке граф его спрашивал, но никто в доме не знал, кто этот был господин майор, откуда приехал и куда девался.

По воскресеньям у вице-канцлера графа Остермана бывали балы; вообще, много было открытых домов, где весело провожали время, а особливо у обер-гофшталмейстера Льва Александровича Нарышкина.

Публичные увеселения были: два театра, на которых играли русские актеры трагедии, комедии и оперы; в трагедии отличался своим неподражаемым талантом г. Дмитриевский. Французская была прекрасная труппа для трагедии и комедии, итальянская опера буфа, которую императрица из всех театральных позорищ более всего жаловала. Балет, в котором тогда отличался Розетта как прыгун, а Пик для характеристических танцев. В Большом каменном театре каждый четверг г. Морсаньи давал маскерады: платили за вход по одному рублю, и которые как все знатные обоего пола посещали, так и вся публика, маскированные и без масок. Императрица неоднократно инкогнито бывала, замаскировавшись, с фаворитом своим А. Д. Ланским, статс-дамою графинею Браницкой и камер-фрейлиною Протасовой.

Был музыкальный клуб, где каждую неделю по понедельникам были концерты и многие другие вольные для увеселения заведения. Игры азартные хотя законом были запрещены, но правительство на то смотрело сквозь пальцы. Словом, все жившие в Петербурге, жили вольно и приятно, без всякого принуждения, однако ж благопристойность строго соблюдалась, ибо старались быть принятыми в хорошем обществе, а для того надобно было иметь репутацию без малейшего пятна и тон хорошего воспитания.

Образ жизни моего генерала был единообразен; всякое утро дом его наполнялся вельможами, особливо военными, но его редкие кто видали. Он всегда был в своей спальне и шлафроке, кроме самознатных людей и коротких его знакомых, [никто] не входил [туда] без доклада. В час он обедал; его собственный стол был на 18 приборов, да для штата его, в другой зале, на 24 прибора; как стол, так и все прочее было содержание придворное, равно и услуга. Любил играть в коммерческие игры, а иногда и в банк. Любил лакомиться самыми грубыми вещами, для чего старались ему доставлять по его вкусу, не только из Петербурга, как-то: хорошие соленые огурцы, капусту и тому подобное, из губерний; с нарочными курьерами доставляли из Урала икру, из Астрахани рыбу, из Нижненова Города подновские огурцы, из Калуги — калужское тесто. Иногда выезжал на вечера и балы, а особливо к Льву Александровичу Нарышкину; обедать иногда езжал к Матвею Федоровичу Кашталинскому, у которого почитался самый лакомый стол и собирались знатнейшие карточные игроки. На балы великого князя и на Каменный остров ни одного раза не миновал. Любил смотреть на искусных игроков в биллиард, почему всех лучших искусников отыскивали и к нему привозили; тоже любил смотреть игру шахмат, для чего из Тулы выписали одного купца — и он возил его с собою даже и в армию. Многие, чтобы быть известными его светлости, старались иметь к нему вход и его забавлять.

[1784]. В начале 1784 года светлейший князь преобразил армию в новую одежду. Перед сим гренадеры имели старинные гренадерские шапки; мушкатеры, кавалерия и артиллерия носили шляпы; вся армия причесана была с пуклями, длинными косами и пудрою, что особливо было тягостно для нижних чинов; зимою одеты были в длинные мундиры, а летом в красные камзолы с рукавами; а по введенной реформе светлейшим князем у всей армии волосы были обстрижены в кружок, как можно ниже; вместо шляп и гренадерских касок даны легкие каски с плюмажем из шерсти; у гренадеров и кирасир плюмажи белые, спереди латунь с вензловым именем императрицы; у прочих войск плюмажи желтые, с простою полосою латуни. Вместо долгополых мундиров сделаны были куртки; вместо коротких штанов чикчиры сверх сапог, внизу обшитые черною кожею и застегивались 6-ю медными пуговицами; на лето все нижние чины имели кители из фламского полотна с широкими шароварами. Слободские гусарские полки уничтожены, а вместо оных сформировано 10 легкоконных полков, по 6-ти эскадронов каждый. Гвардия сохранила прежние свои мундиры и прическу. Генералитет, штаб- и обер-офицеры остались также в прежнем виде. Когда его светлость представил на утверждение императрице доклад, то надписал: «Солдатский наряд должен быть таков: что встал, то готов».

В исходе зимы князь отправился в свои губернии, как для осмотра оных, так и для того, чтобы увидеть преобразование армии в новой одежде; еще более ему нужно [было] быть там, чтобы выманить хана Шахин-Гирея из гор, где он с приверженными себе крымскими татарами укрывался, увидя, что он был обманут обещаниями, которых не выполнили, отдав себя под покровительство российской державе и [за] добровольное покорение Крыма. Без того спокойствие в Крыму было непрочно; силою же князь не хотел к тому принудить, но во время своего там пребывания не успел, и внезапная смерть фаворита А. Д. Ланского, коего государыня особливо жаловала более прочих, заставила его без медления отправиться в Петербург. Начальство над войсками поручил он генерал-поручику Игельстрому; равно поручил ему и уговорить хана, а потом отправить его в Воронеж, который [Игельстром] в отсутствие князя приступил к исполнению сего таким образом.

До его командования войска очень дурно обходились с крымцами и, несмотря на их жалобы, никогда не давали им должного удовлетворения; тож неоднократно и просьбы хана в заступление обид и притеснений его бывших подданных оставались без внимания. Игельстром стал строго наказывать, по просьбам татар, правого и неправого; стал им всячески поблажать. Хан вошел с ним в переписку, благодаря, что он его бывших подданных покровительствует и защищает от страшных угнетений. Наконец, они сделались по письмам друзьями, и хан так расположен был к нему, что просил его к себе приехать в горы. Через несколько времени Игельстром получил курьера с малозначащими бумагами; он сделался задумчив, пасмурен; запершись в своем кабинете что-то писал, из сего заключили, что, верно, получил он какую-либо неприятность, и не приказано ли ему уже сдать войска старшему по себе, а самому отъехать для командования в другом месте? Как он был ненавидим, то вскоре молва эта разнеслась и дошла до хана.

Хан как скоро то услышал, то с большим соболезнованием спрашивал его письмом, справедлива ли эта молва? Игельстром отвечал, что ему велено ехать командовать кавказским корпусом, а более всего сожалеет, что отъезжает, с ним не видавшись. Хан пишет, что он в отчаянии, видя лишенных его крымцев такового покровителя, предлагал ему, что объезд на Кавказ очень далек, а ежели он поедет чрез его стан, в горах находящийся, то ему несравненно ближе будет и покойнее; что это есть средство лично запечатлеть его с ним дружбу. То было только и нужно Игельстрому. Он отвечал хану, что очень благодарен за таковое его приглашение и что как скоро он сдаст команду, то, известя его заранее, воспользуется сим случаем иметь давно желанное с ним свидание.

Игельстром нарядил один батальон с четырьмя пушками, выбрал к тому способного штаб-офицера, дал ему маршрут, под видом для безопасного его проезда, и особливое наказание, будто он сбился с дороги, в назначенное бы число до приезда Игельстрома очутился близ ханского стана и бросился бы к хану просить его защиты в ошибке, им сделанной; ибо-де Игельстром без того сделает его несчастным, а потом выпросил бы позволения для чести поставить в караул роту близ ханской ставки; инако-де Игельстром его не простит.

Игельстром, учредив сие, с большим конвоем кавалерии, под видом провода, с некоторыми генералами и множеством штаб- и обер-офицеров отправился в стан хана. Генерал по прибытии туда, как скоро увидел того офицера, то и напустил<ся> на него, хотел разжаловать его в солдаты; хан насилу мог испросить ему прощение. После сей комедии вошли они к хану в палатку; тут Игельстром сбросил с себя личину, стал уговаривать хана отдаться и предать себя справедливой монаршей милости. Хотя тогда хан и увидел себя обманутым, но уже нечего было делать; окружен будучи батальоном с пушками и более нежели тысячью человек российской конницы, он должен был согласиться. В тот же день хана вывезли, и вскоре был он отправлен на житье в Воронеж.

[1785]. Императрица очень обрадована была приездом князя; потерею любимца ее она очень огорчалась; на некоторое время при дворе остановлены были все увеселения. В придворной церкви у обедни сколько молодых людей вытягивались, кто сколько-нибудь собою был недурен, помышляя сделать так легко свою фортуну; частая перемена фаворитов каждого льстила, видя, что не все они были гении, почти все из мелкого дворянства и не получившие тщательного воспитания.

Наконец выбор пал на гвардии офицера Александра Петровича Ермолова; касательно его наружности, он не был отлично хорош, особенно в сравнении прежних фаворитов, а еще более с последним, Ланским; тот был человек большого роста, стан прекрасный, мужественен, черты лица правильные, цвет лица показывал здорового и крепкого сложения человека; а Ермолов был женоподобен, умом же не превосходил последнего, которого считали не слишком дальновидным.

Я недели две был нездоров и не выезжал из дому; получивши облегчение, приезжаю к князю и уведомился, что Мамонов пожалован был капитан-поручиком гвардии, а на место его взят Ермолов и что он живет во дворце, в отделении его светлости. Я тотчас пошел к нему знакомиться. У комнаты его стоял придворный камер-лакей, который только прислуживает знатным придворным особам; я хотел войти прямо к Ермолову, но камер-лакей остановил меня и спросил: «Как прикажете о себе доложить?» Я был столько прост, что, не догадываясь, к чему готовится мой товарищ, сказал: «Что это за странность, что без доклада войти не можно?» Однако ждал время о себе доложить. Ермолов принял меня очень вежливо, но свысока; я простодушно рекомендовал себя в его знакомство; он был знаком с моею матерью в Москве и считал за милость, что она его хорошо принимала, почему обошелся со мною ласково и обещал при случае оказывать мне свои услуги.

Светлейший князь приготовил большой праздник в Аничковском в своем доме, или, лучше сказать, павильоне. В день сего великолепного маскерада приказано было всему его светлости штату быть в мундирах легкой конницы и в шарфах. Собравшись еще до приезда князя, увидел я Ермолова в драгунском мундире и в башмаках; по добродушию своему, подошед к нему, сказал: «Александр Петрович, разве вы не знаете, что велено всем нам быть в мундирах легкой конницы, в сапогах и шарфах?» — «Я знаю, — отвечал он мне, — но думаю, что его светлость на мне не взыщет». — «Остерегитесь, лучше поезжайте домой и переоденьтесь». — «Не беспокойтесь, — сказал он, — однако ж не менее я вам благодарен за ваше ко мне доброе расположение». Вскоре его светлость приехал, и представьте себе мое удивление, когда он взял Ермолова под руку и стал ходить с ним по зале, чего он и самых знатных бояр не удостаивал.

Когда все съехались, прибыла императрица с великими князьями, села играть в карты, а Ермолова поставили от нее шагах в четырех, впереди всех вельмож, стоявших вокруг государыни; тогда я только догадался, к чему сего адъютанта готовили.

Маскерад был чрезвычайно великолепен; более двух тысяч человек было в богатых костюмах и доминах. Большая длинная овальная галерея к одной стороне огорожена была занавесом, а в другом конце сделан был оркестр пирамидою, убранный с великим вкусом; более было ста музыкантов с инструментальною, духовою, роговою и вокальною музыкою, управляемою майором Росетти, всегда находившимся при князе; на самом верху пирамиды был поставлен в богатой одежде литаврщик-арап. Вся галерея освещена была висящими гирляндами вдоль и поперек, на которых поставлены были свечи.

Две пары танцевали кадриль: князь Дашков с княжною Барятинского, в первый раз показавшеюся в публике и удивившею всех своею красотою, а особливо ловкостью и гибкостью своего стана (которая после была замужем за князем В. В. Долгоруким). Она одета была просто в белом платье, а кавалер ее сверх мундира в белой домине. Вторая пара была графиня Матюшкина (которая после была замужем за графом Вильегорским), кавалер ее был граф Г. И. Чернышев, обе пары танцевали так, что я в жизни моей лучших танцовщиков не видал.

Когда настало время ужина, хозяин доложил о том императрице; лишь только она подошла к занавесе, как она была поднята, и явился стол, богато убранный, как бы некоторым волшебством. Она [императрица] кушала за особым круглым столом с великими князьями, статс-дамами, камер-фрейлинами, чужестранными министрами и некоторыми самых первых степеней кавалерами; вокруг сего был поставлен в полциркуля другой большой стол, так что сидящие за оным обращены были к ней лицом; в то же время в одно мгновение внесено было до сорока малых столов, каждый о двенадцати кувертах, убранных и освещенных. Перед тем как императрице встать из-за стола, все они были вынесены и в один миг исчезли, равно и завеса опустилась. По некотором времени императрица с великими князьями изволила отбыть. Маскерад продолжался до трех часов.

На другой день новый фаворит занял во дворце обыкновенные комнаты, где они все пребывали, и пожалован был флигель-адъютантом ее величества и Станиславским кавалером; чрез несколько дней генерал-майором и кавалером Белого Орла; таков был ход всех фаворитов.

На исходе сего года мать моя скончалась, а сестра моя, Александра Николаевна, выпущена была из Смольного монастыря; мне поручено было ее принять и привезть к отцу моему в Могилев, для чего князь отпустил меня бессрочно в отпуск. После уже я по должности в Петербурге не бывал, ибо в 1785 году пожалован я был секунд-майором к иррегулярным войскам.

[1786]. В мае 1786 года Ермолов вышел из фавора; дано ему было в Могилевской губернии шесть тысяч душ, а на место его поступил Александр Матвеевич Мамонов, бывший мой товарищ.

В 1786 году С. К. Вязмитинов, бывший тогда бригадиром в Вологодском пехотном полку и квартировавший тогда в Могилеве, женился на моей сестре Александре Николаевне; зять мой представил мне, какое несчастие быть майором и не знать службы, что, когда я буду определен в полк, то начальниками не буду рожаем, а еще того хуже, подчиненными презираем, почему предложил мне учиться у него в полку службе; на что я с большим удовольствием согласился. В мирное время полки входили в лагерь 15 мая, а в квартиры выходили 15 августа. Я перешел жить в лагерь и в первой роте считался за прапорщика сверх комплекта; нес всю службу простого офицера, ходил в караулы, дежурил, и капитан Дрейер, командовавший первою ротою, в угодность зятя моего поступал со мною так строго в учении, что я вскоре узнал фруктовую службу; при исходе лагеря, я при полку исправлял майорскую должность и мог уже без стыда быть определен в полк и с честию удержать свое звание.

В 1786 году отобраны были от малороссийских монастырей деревни; из оных набраны были рекруты, и сформированы десять гренадерских полков четырехбатальонных. Сибирский гренадерский поручен был зятю моему, и я в оный был определен. В Белоруссии полки были под начальством князя В. В. Долгорукого, которого команда была очень для молодых людей приятна, ибо вместо строгих смотров он желал только в лагере праздников, забавляя тем свою жену, на которой тогда только что женился. Всегда заранее извещал, когда который полк будет смотреть, и для того полковники приготовляли праздники, иллюминации и фейерверки, и один другого хотели перещеголять. Но более всех в том успел Кинбурнского драгунского полка полковник Юшков: он построил галерею, в которой было около четырех тысяч восковых шкаликов; каков же полк был в учении, умолчу, ибо, употребляя лагерное время на устроение такой галереи, мало оставалось на учение.

[1787]. В 1787 году императрица предприняла путешествие в новоприобретенные свои области, в которых начальствовал князь Г. А. Потемкин. Государыня отправилась из Петербурга в первый день января; свиту ее величества составляла часть ее двора, ее канцелярия, дипломатический корпус и много ученых по разным частям; ехали с нею в карете: камер-фрейлина Протасова, Мамонов, австрийский посланник граф Кобенцель, Л. А. Нарышкин, обер-камергер Шувалов; в последующей за нею карете были: английский министр Фиц-Герберт, французский граф Сегюр, генерал-адъютант граф Ангальт и граф Н. Г. Чернышев. Потом через день менялись в карету императрицы: Фиц-Герберт и граф Сегюр с Нарышкиным и Шуваловым.

Путешествие ее было чрез губернии Новгородскую, Смоленскую, Могилевскую, Черниговскую до Киева. Генерал-губернаторы, губернаторы с предводителями и почетными дворянами на границе каждой губернии встречали и провожали до следующей. В Мстиславе могилевский преосвященный Георгий приветствовал ее речью, по превосходству которой здесь поставляю [ее] в подлиннике.

Я был наряжен отвести роту в Кричев для караула ее величества; как скоро государыня изволила прибыть, я явился к генерал-адъютанту генерал-поручику графу Ангальту. Нельзя умолчать о сем оригинале; думая, по моему прозванию, что я немец, стал он было говорить со мною по-немецки, но, узнав, что я не говорю, спросил по-французски, где караульная, и приказал, чтобы я его в оную проводил. Пришед туда, начал он с каждым гренадером здороваться; самым смешным немецким выговором затвердил он наизусть несколько вопросов по порядку, как-то: «Здорова, мой друга, как вы называетесь? кой город? женаты ли вы? имеете ли дети? много ли сыновей? много ли дочерей?» — и, несмотря на ответы, что холост, все продолжал от начала до конца свои расспросы; потом брал каждого руку; один гренадер, думая, что хочет пробовать его силу, так ему сжал его руку, что бедный граф, почти со слезами, с трудом отнял у него.

Ввечеру приказал мне спросить отца моего, есть ли тут пожарные трубы и прочие пожарные орудия? Я, по приказанию его, спросил батюшку, на что он мне отвечал: «Доложи графу, что это партикулярное местечко, и никакой полиции нет; но я приказал капитану-исправнику изготовить несколько бочек с водою, собрать народ и поставить близ кухни». Что я его сиятельству и донес. «Ведите меня туда». Я, зная, где кухня, повел его в сопровождении караульного капитана Роштейна. Как у кухни всего того не было, то я побежал отыскивать; лишь только я несколько шагов отойду, он тотчас посылал за мною Роштейна; лишь только я к нему появлялся, он спрашивал: «Ou sont les pompes?» — «Тотчас, ваше сиятельство». Наконец, по многом тщетном бегании, принужден был сказать, что ничего не нашел. Тут он мне сделал добрый окрик, для чего я в точности не исполнил его приказание, и взял меня за руку. «Пойдем, — сказал он, — я вас поведу к императрице и покажу ей, каких она исправных имеет в своей армии штаб-офицеров». Я насилу мог его упросить, чтоб он меня простил; тут новая беда: он потребовал мою записную книжку и своею рукою хотел вписать мою неисправность для урока; но как у меня на тот раз книжки не случилось, то снова обременил меня выговорами; наконец приказал мне, чтоб я не прежде лег спать, пока не приведу все порядок.

Однако ж я в том не почитаю себя виновным; мне приказано было спросить, где пожарные струменты, что я и исполнил. Увидя, что бывший прусской службы граф шуток не любил, отыскал [я] собранных исправником людей и множество бочек с водою, с ухватами; все то было готово, только не в назначенном месте. Часа за три до света его сиятельство просил меня к себе, и я с большим торжеством повел его и показал мою исправность.

После чего он был ко мне милостив и, по моей просьбе, выпросил у обер-камергера И. И. Шувалова, чтобы меня с караульными офицерами представил государыне прежде других, дабы офицеры успели выйти к ружью, когда императрица отправится; ибо многие квартировавшие в Могилевской губернии военные чиновники прибыли в Кричев представиться ее величеству. Между прочим был тут Рижского карабинерного полка бригадир Хомутов с его полка штаб-офицерами. Обер-камергер поставил меня с моими офицерами у самых дверей, в которые государыне надобно было выйдти, так, чтоб я первый мог быть ей представлен. Но бригадир Хомутов, как скоро двери отворились, выступил передо мною; государыня, по названии его обер-камергером, подала ему ручку и, отворотясь от него, довольно громко спросила: «Не тот ли это Хомутов, который, бывши еще унтер-офицером конной гвардии, провозил потаенно товары мимо таможни?» Действительно, он был самый. Тем моя суетность была вознаграждена, что он перебил меня быть первым представленным.

Вот где мое самолюбие претерпело унижение: в день приезда государыни увидел меня камердинер ее, Захар Константинович Зотов, [который] был уже в полковничьем чине; а когда я был адъютантом у светлейшего князя, то он был камердинером при нем; [он] спросил меня, был ли я у Мамонова, моего бывшего товарища? Но как я сказал, что не был, то советовал мне к нему явиться. Я последовал его доброжелательству; ежели пользы никакой не получу, то, по крайней мере, при многолюдстве покажу, что я знаком фавориту. Я выступил с гордым и самонадеянным видом вперед и поклонился ему; но вместо того, чтоб обратить на меня благосклонное внимание, он взглянул на меня с презрением и отвратился. Это было низкое мщение за мою с ним бывшую ссор; но, признаться, очень мне было больно предо всеми быть так унижену.

Императрица продолжала путь до Киева, где пребывала до вскрытия от льда Днепра. Когда наступила весна и свободное по Днепру открылось плавание, ее величество отправилась водою на построенной для сего флотилии до днепровских порогов со всем двором и министрами. Путем сим управлял светлейший князь Григорий Александрович. Король польский Станислав Август имел с императрицею, доставившей ему корону, свидание в местечке Каневе, в польском владении, где готовился большой праздник. Императрица не рассудила съезжать на берег с своей яхты, но двор ее был великолепно угощаем.

У порога Кайдаки император Иосиф II встретил императрицу и вместе с нею сухим путем отправился на полуостров Крым. В Севастополе был построен великолепный дворец, из окон которого была видна вся гавань; по прибытии ее сожжен был огромный фейерверк, и весь большой флот был иллюминован. Императрица наименовала светлейшего князя «Таврическим».

На возвратном пути, в Полтаве, собран был корпус войск, где производились маневры, те самые, которыми вечно достойный памяти потомства император Петр Великий победил Карла XII и возвел Россию на ту степень величия, в каковой она ныне. Иосиф II получил известие о возмущении нидерландцев, почему и отправился восвояси, а императрица продолжала путь свой чрез Москву.

Важнейшая польза от путешествия Екатерины II в южные области России состояла в заключенном с императором Иосифом II наступательном союзе противу турок, последствие которого прославило российское оружие, изнурило Австрию и пагубно было для Турецкой империи.