Булгакову, нашему министру при Оттоманской Порте, приказано было подать ноту, в которой, между прочим, требовало, чтобы Турция позволила иметь консула в Варне, чтобы признала Ираклия русским вассалом, чтобы обуздала татар закубанских, беспокоивших набегами границы Российской империи, чтобы объяснила о военных своих приготовлениях и чтобы ответственные сим пункты даны были без медления.

Диван вместо ответа объявил войну России 5 августа и заключил посланника Булгакова в Семибашенный замок. По получении сего известия императрица выдала манифест о войне противу турок. Равно, как скоро дошло известие [до] императора Иосифа, так и он объявил войну Оттоманской Порте.

Составлены были две армии: Украинская, под командою фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского, которая должна была вступить в Польшу и приблизиться к Днестру; правый фланг оной армии составлял корпус под командою генерал-аншефа графа Ивана Петровича Салтыкова, центр армии составлял корпус генерал-аншефа Эльмта, левый фланг составлял корпус генерал-аншефа Михаила Федотовича Каменского. Екатеринославская армия состояла под командою фельдмаршала светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, которому назначено было в наступающую кампанию атаковать Очаков. Генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов тогда командовал в Кинбурне.

Зять мой С. К. Вязмитинов пожалован был генерал-майором, приказано ему было принять Белорусский егерский корпус, из четырех батальонов состоящий, на место заболевшего шефа того корпуса генерал-майора Фаминцына; Сибирский полк велено было принять полковнику князю М. М. Дашкову, который пред сим командовал Днепровским мушкатерским полком; но большею частью сего полка люди посажены были на флотилию для путешествия императрицы к Херсону и там размещены по другим полкам. Князь Дашков принял полк на походе в Киев, откуда полк пошел в Польшу, в корпус графа Салтыкова, которого квартира была в местечке Янове.

Когда полк получил повеления идти в поход, почтенный мой отец, благословя меня, сказал: «Уверен, что ты не обесчестишь род наш своим недостойным поступком, и лучше я хочу услышать, чтобы ты был убит, нежели бы себя осрамил, а притом приказываю тебе ни на что не напрашиваться, а чего требовать будет долг службы, исполняй ревностно, усердно, точно и храбро». Тут мы оба прослезились; поцеловав ему руку, с восхищением сел я на коня и с полком выступил, делая планы отличиться геройски и строил воздушные замки.

Первого октября турки атаковали Кинбурн; Суворов не приказал противиться высадке, дал им время сделать несколько ложементов и, как уже увидел их приблизившихся шагов на двести для штурма крепости, тогда напал он на них с своими войсками. Турки беспрестанно с флота получали новые подкрепления, положение наших войск было весьма опасно; сражение сделалось общее, и так обе стороны перемешались, что артиллерия принуждена была остановить свое действие; храбрость наших поколебалась; уже было начали отступать; наконец пришло к русским подкрепление, около трехсот человек, [и] сие малое число решило сражение. Турки прогнаны, в 10 часов ночи победа была одержана. Большая часть турок убита, а еще более потонуло; малое только число спаслось на суда.

Еще в сумерки Суворов был ранен в левое плечо; он потерял много крови, и не было лекаря перевязать рану. Козачий старшина Кутейкин привел его к морю, вымыл рану морскою водою и, сняв свой платок с шеи, перевязал им рану. Суворов сел на коня и опять возвратился командовать. Тогда же генерал-майор Рек был ранен; наша потеря была очень значительна.

Сия первая победа в сию войну тем была важнее, что намерение турок оною уничтожено взять Кинбурн, при весть себя в состояние напасть выгодно на Херсон и Крым и истребить нашу флотилию. За сию победу Суворов награжден был андреевским орденом.

Светлейший князь, опасаясь вторичного нападения еще на несобравшуюся его армию, просил императрицу, чтобы на случай мог он употребить один корпус Украинской армии. Государыня приказала фельдмаршалу графу Румянцеву, чтобы, по способности, один корпус его армии состоял под ордером светлейшего князя до открытия кампании, почему фельдмаршал и приказал генералу Каменскому явиться к князю.

Каменский поехал в Елисаветград, где тогда была главная квартира его светлости; но как он предвидел, что больше будет выгод в армии светлейшего князя, чем под командою устарелого фельдмаршала, то и просил его [Потемкина], чтобы он его корпус взял совсем в его армию, сказав: «Ибо с тех пор, как я состою под ордером вашей светлости, корпус мой претерпевает во всем недостатки, как-то: в свое время не получаю ни амуницию, ни жалованье, ни провиант». Князь отвечал: «Очень хорошо; отправьтесь в свой корпус (который расположен был в Умани), где узнаете о вашем желании». Как скоро Каменский отправился, князь вслед за ним отправил курьера, требуя изъяснения письменного о том, что он докладывал ему о претерпевании нужд его корпуса. Каменский нехотя должен был сие исполнить, хотя с некоторыми увертками. Князь, получа от него требуемое, отправил к фельдмаршалу рапорт Каменского в предосторожность от сего коварного человека. Князь не любил подлых людей, и с тех пор он никогда его не употреблял, да и граф Петр Александрович поступал с ним не лучше. Вот что выиграл Каменский своею интригой.

До открытия кампании войска в занимаемых квартирах были покойны; тут я увидел разницу между бывшим и новым моими полковниками. Зять мой вел службу, как должно бы наблюдать каждому; во-первых, военная дисциплина строго хранилась, чин чина почитал, но благородная связь была между корпусом офицеров; порядок канцелярии в отчетах сумм жалования, амуниции, провианта и фуража приведены были в точность, обоз был исправный; полковые лошади были добрые, полк учился превосходно, в эволюциях офицеры были наметаны, солдаты без изнурения выправлены, одеты без лишней вытяжки, хорошо. Во время похода в России и Польше ни одной подводы ни под каким видом никто не смел взять, солдаты несли на себе все тягости и даже шанцевый инструмент. Словом, полк мог быть во всех частях образцовым в армии. При командовании же полком князем Дашковым солдаты во многом претерпевали нужды, для продовольствия провианта и фуража [он] принимал деньгами и задерживал их; то же случалось и с жалованием; хотя чрез некоторое время оно и отдавалось, но не в свое время, лошади худо были накормлены, отчего в переходах в Польше бралось множество подвод, почему беспрестанно на полк были жалобы, а во время кампании к полковому обозу наряжались солдаты, чтобы в трудных местах пособлять взводить на горы. Чтобы нижние чины не роптали, князь дал поползновение к воровству, чем, по времени, Сибирский полк получил дурную молву; полковник имел пристрастие к некоторым офицерам, зато другие были в загоне и претерпевали разные несправедливости.

[1788]. В 1788 году, в апреле, зять мой С. К. Вязмитинов с 4 батальонами, 4 эскадронами и двумястами казаков посылан был в соединение с австрийцами для закрытия Буковины, угрожаемой турками; но вскоре возвратился, не имев никакого дела.

Украинская армия образовалась таким образом: корпус, состоящий из 12 батальонов, 12 эскадронов, 30 орудий полевой артиллерии и одного козачьего донского полка под командою генерала графа Салтыкова, в соединении с австрийским корпусом под командою принца Кобургского должен был осадить Хотин.

Главному корпусу назначено было рандеву Подольской губернии при местечке Мурахве (в который [корпус] Сибирский полк был назначен). Оный [корпус] состоял из 17 батальонов, 10 эскадронов кирасир, 18 карабинер, одного донского казачьего полка и 30 орудий полевой артиллерии.

Корпус генерала Эльмта, составляющий из 12 батальонов, 12 эскадронов, двух донских казачьих полков и 30 орудий полевой артиллерии, должен был перейти через Днестр и делать поиски над неприятелем.

Резервный корпус под командою генерала Каменского состоял из 12 батальонов, 12 эскадронов, одного полка донских казаков и 20 орудий полевой артиллерии.

Вся армия, ежели была бы в комплекте, то состояла бы в 50 тыс.; но налицо, конечно, не превосходила 30 тысяч человек.

Как в Украинской армии не было регулярных легких войск, то фельдмаршал испросил позволение у императрицы преобразовать четыре полка карабинер и назвал их легкоездными. У фельдмаршала с князем Потемкиным был спор в наименовании войск: сперва именовали легкою кавалериею, [а] светлейший князь назвал легкою конницею; граф назвал своих легкоездными. Когда светлейший князь впоследствии принял в командование обе армии, назвал их конными егерями, хотя лошади и вооружение оставались те же самые.

Екатеринославская армия числом гораздо была превосходнее [и] двинулась к Очакову. Притом под непосредственным распоряжением светлейшего князя состоял Черноморский флот и гребная флотилия. Всеми морскими силами управлял вице-адмирал Н. С. Мордвинов, флотом начальствовал контр-адмирал Ушаков, имея под собою известного Польжонса, прославившегося в американской войне. Флотилиею командовал принц Нассау.

Собравшейся Украинской армии главный корпус получил повеление идти к Могилеву, что на Днестре; по прибытии туда, на другой день и фельдмаршал прибыл с главною квартирою. Генерал-поручик князь Г. С. Волконский вступил в командование корпусом. Всею артиллериею армии командовал артиллерии генерал-майор И. М. Толстой; инженерами бригадир Б. Ф. Кнорринг. Генерал-квартермистром был Н. М. Бердяев, при нем генерал-квартермистры-лейтенанты: бригадир Медер и полковник Филиппи. Дежурным генералом фельдмаршал избрал генерал-майора А. Я. Леванидова. В корпусе командовали: кавалериею генерал-майор В. В. Энгельгардт, пехотою генерал-майоры граф Мелин и Мельгунов, авангардом генерал-майор Ласси.

На другой день по прибытии фельдмаршала [он] приказал войскам быть во фрунте без ружья и сам со всеми генералами прибыл к корпусу; все были при появлении его в восхищении; ни одного не оставил [он] штаб-офицера, которому бы не сказал что-нибудь приятное. Как скоро сказал солдатам: «Здравствуйте, ребята!» — все почти в голос закричали: «Здравствуй наш батюшка, граф Петр Александрович!» Старые солдаты говорили: «Насилу мы тебя, отца нашего, увидели». Поседелый унтер-офицер, обвешанный медалями, сказал фельдмаршалу: «Вот уже, батюшка, в третью войну иду с тобою». — «Ну, друг мой, — отвечал граф, — в четвертый раз мы вместе с тобой уже воевать не будем». Объехав все полки, исполненные радостью его присутствием, отъехал [он] в главную свою квартиру в Могилев.

Авангард, состоящий из пяти батальонов, 6 эскадронов и донского полка Грекова, переправился чрез Днестр, а в то время наводили понтонный мост.

Как скоро мост был готов, весь корпус переправился и занял высоты: пехота в две линии, кавалерия в третьей, а главная квартира за оною. Гренадерские полки, как-то: Сибирский на правом фланге, 1-й и 2-й батальоны в первой линии, а 3-й и 4-й во второй; на левом фланге был Малороссийский гренадерский, в котором фельдмаршал был шефом. Первыми двумя батальонами в лагере начальствовал сам полковник, а как подполковник откомандирован был для командования сводным гренадерским батальоном в авангард, то, как старший по нем в лагере, 3-м и 4-м батальонами полка командовал я; как же скоро корпус двигался, то полк соединялся вместе.

На другой день выступил корпус в поход. Перед выступлением, когда лагерь был снят, полки выстроились, знамена развернуты. Фельдмаршал проезжал мимо фланга командуемых мною батальонов; я сделал ему на караул и поскакал ему навстречу. Но представьте мой ужас! Фельдмаршал на меня кричал самострашным голосом; вид его представлял чего вообразить невозможно; ноздри раздувались, глаза яростно сверкали. Как скоро я услышал этот голос и [увидел] страшный его вид, то так оробел, что не слыхал ни одного его слова. Дежурный генерал, подскакав ко мне, приказал командовать «На плечо!»; я едва мог выговорить. После чего опять подъехал [он] ко мне и спрашивал от имени фельдмаршала, как я осмелился отдать ему честь? Я отвечал, что это считал долгом. Но он мне сказал: «Вчера был отдан приказ, что, когда фельдмаршал будет проезжать мимо полков или караулов, никогда бы не отдавали ему чести». Я отвечал, что приказа сего не слыхал. Когда дежурный генерал донес о сказанном мною, фельдмаршал поехал к 1-й линии, где мой полковник тоже сделал ему на караул. Фельдмаршал делал таковое же взыскание; но как полковник отвечал, что приказа того не слыхал, то фельдмаршал, обернясь к князю Волконскому, сказал: «Князь Григорий Семенович, я вам приказал?» На что тот отвечал, что и [он] приказал. Но полковник утвердительно донес графу, что в Сибирском полку сей приказ не объявлен. Фельдмаршал приказал дежурному генералу объехать все полки и спросить, в которых полках объявлено сие приказание? Между тем весь корпус стоял в ружье. Дежурный генерал, справясь, донес, что ни в одном полку не было того объявлено. Тогда фельдмаршал с великим гневом сказал Волконскому: «Господин генерал! ежели вы впредь забудете исполнить мое приказание, я вас поставлю перед взвод гренадер с заряженными ружьями; а теперь поезжайте к г. майору Энгельгардту и скажите ему, что он исполнил свою должность, я его благодарю и что выговор, сделанный ему, к вам относится». Хотя его сиятельство и подъезжал ко мне, но приказанное фельдмаршалом мне сказать не объявил; однако ж мое удовлетворение всем стало быть известно, ибо главнокомандующий был окружен всеми генералами и всем штатом, к главной квартире принадлежащим.

Порядок марша каждого перехода был таков: накануне за авангардом на завтрашний день в караул наряженные, то есть все пехотные пикеты с шанцевым инструментом; все отъезжие пикеты кавалерийские с дежурными штаб-офицерами, с генерал-квартермистром и квартермистрами отправлялись занимать лагерь, и когда корпус вступал в оный, то все уже караулы были на своих местах, и цепь расставлена. Во время похода артиллерия составляла среднюю колонну, по сторонам ее две пехотные колонны; перед каждой командировано было по одному эскадрону кавалерии для утоптания травы; по сторонам пехотных колонн [были] две кавалерийские, по сторонам которых составляли кавалерийскую цепь. Обоз тянулся в две веревки, а иногда и четыре, ежели позволяло место; за оным вагенбург.

Бывшие того дня полевые пехотные пикеты с отъезжими караулами оставались на своих местах по выступлении корпуса; дежурные штаб-офицеры формировали оные в батальоны и эскадроны и составляли ариергард.

Когда вступали в лагерь, то каждый батальон подходил к левому флангу своего лагеря, а кавалерийские полки к левому флангу своих полков; тогда вдруг делан был отбой, и пехота церемониальным маршем повзводно, а кавалерия поэскадронно входили в линию.

В походе наряжалось два эскадрона в конвой к фельдмаршалу, и он, несмотря ни на какую погоду, верхом, в одном мундире, до половины марша ехал при корпусе. На половине приказывал делать отбой на час времени, а сам с главным штабом уезжал вперед осмотреть занятие лагеря; иногда приказывал, по положению места, переменить лагерь, потом ездил в авангард, осматривал отъезжие пикеты и приказывал, куда посылать партии. Случалось, что мы, пришед в лагерь, уже отдохнули, а он только что приезжал.

Во время марша фельдмаршал подъезжал к полкам и не дозволял, чтобы офицеры сходили с лошадей; ибо, по тогдашнему обряду службы, когда выходили войска в поход, то, кроме дежурных при полку одного капитана и при каждом батальоне по одному офицеру, все прочие офицеры могли ехать верхом подле своего взвода. Солдаты, по желанию, пели песни и, когда граф подъезжал, обыкновенно старались петь какую-нибудь военную, в честь ему, как-то: «Ах ты, наш батюшка, граф Румянцов генерал» и проч. Иногда давал [он] сим песельникам червонца по два, говорил им несколько ласковых слов, тоже удостаивал разговаривать с некоторыми штаб- и обер-офицерами; словом, приветливостию своею привлекал к себе всех души и сердца.

Лагерь всегда был в две линии: на флангах кавалерия, артиллерия батареями между полками, а главная квартира между двух линий. Караул фельдмаршала состоял из 24 человек при одном офицере с хором музыки и конвойной команды с литаврами, с двумя трубачами; для сигналов вестовая пушка, из которой стреляли к вечерней заре.

Пароль и приказ отдавал дежурный генерал, для принятия которого должны были быть: дежурный по корпусу полковник, подполковник и секунд-майор, от каждого полка штаб-офицер и генеральские адъютанты.

К разводу фельдмаршал никогда не выходил.

Когда корпус не был в походе, обыкновенно граф выходил из своей ставки, или домика, в большой яриной намет, где уже стол был накрыт и где генералы и штаб-офицеры и некоторые из обер-офицеров были. Всегда выходил в мундире, с тростью и шляпою в руке. Обходил всех, тут бывших, и ежели с кем не поговорил, то, по крайней мере, делал ему приятную мину. Наконец пил водку и закусывал, и все, кто тут был, — тоже. В первом часу обедал; стол накрываем был на 40 кувертов; другой стол, в особливом намете, для штата его и ординарцов, от каждого полка наряжаемых по одному офицеру.

После стола тотчас откланивался; по вечерам собирались к нему генералы и полковники, иногда играли в коммерческие игры.

Второй лагерь был при деревне Плопах, в 30 верстах от Днестра; тут пробыли более месяца в ожидании действия осады Очакова и Хотина. Корпус генерала Эльмта дошел до Ясс, не встречая нигде неприятеля; фельдмаршал был недоволен медленным и тактическим немецким движением сего корпуса, почему сей генерал, когда главный корпус подошел к Цицоре на Пруте, в 20 верстах от Ясс, отправился в отпуск и более уже в армию не приезжал.

По долгом пребывании в лагере при Плопах отпросился я к Хотину на короткое время, посмотреть осаду и видеться с моим зятем, Сергеем Кузьмичем, тогда бывшим в том корпусе. Он, с позволения графа Салтыкова, дал мне своего адъютанта, чтобы осмотрел я все батареи и траншеи, которые только вели цесарцы, а наши, пользуясь рвами около Хотина, закрывались оными от канонады.

Тут я увидел, что как недостаточно знать одну только фруктовую службу; но, чтобы значить более, надо знать фортификацию и артиллерию; и тогда же принял намерение в зимовые квартиры заняться сими науками, необходимыми для генерала, а как я держался правила, что худой тот солдат, который не надеется быть фельдмаршалом, то и думал, что необходимо нужно иметь познания, сопряженные с сим званием. Был я в лагере у австрийцев, составлявших левый фланг.

Ни у австрийцев, ни у русских осадной артиллерии не было; батареи были в таком отдалении, что едва двенадцатифунтовые ядра доносило до бруствера, а гранаты их полумортирных единорогов никакого действия не производили; ночью подвигали батареи без всякого закрытия, и без Цели выстрелы не делали ни малейшего вреда.

Я чуть было не попался в плен и особливым чудным образом избавился. У Днестра был во рву егерский пост, не допускающий турок пользоваться хорошею ключевою водою. Осмотрев оный, адъютант Сергея Кузьмича узнал, что ночью, перейдя ров, заложена была батарея, которая и нам была видна, но не знал, что проезд к оной по сию сторону рва шел очень близко неприятельского ретраншамента, а ров был так крут, что едва с трудом можно сойти пешком. Лишь только мы несколько проехали, как егеря стали нам кричать: «Остерегитесь, турки вас видят и намереваются выйдти из ретраншамента, чтобы вас схватить», а мы уже так заехали, что возвратиться к егерскому посту значило быть еще ближе к ретраншаменту, а до батареи еще было далеко; отдаться в плен охоты не было, а равно даром и убиту быть; (потому) решился, несмотря на крутизну рва, спуститься и рвом добраться до егерского поста, что, благодарение богу, удалось. Можно сказать, у страха глаза велики: в обыкновенное время, конечно, никто не осмелится спуститься на лошади в сей буерак. Должен еще признаться в моей храбрости: с польской стороны, по правой стороне Днестра, заложена была сею же ночью батарея, которую я желал видеть; турки, для воспрепятствования работы, стреляли ядрами; первое, которое я услышал, заставило меня с такою торопливостью нагнуться, что обе шлифные пряжки у меня лопнули.

Пробыв при Хотине два дня, возвратился я в главный корпус.

Во время пребывания в расположении главного корпуса получено известие, что шведский король Густав III внезапно объявил войну и вступил в российскую Финляндию, а флот его под командою герцога Зюндермаландского атаковал Балтийский Порт и требовал от коменданта сдачи; комендант был майор Кузьмин, старый инвалид, у которого в прежнюю войну была оторвана рука; он отвечал: «Я рад бы отворить ворота, но у меня одна рука, да и та занята шпагою». По несколькодневной храброй обороне герцог принужден был отойти насупротив русского флота, вышедшего из Кронштата под командою вице-адмирала Грейга. Произошла у Красной Горки морская баталия; все выстрелы в Петербурге были слышны; двор готовился выезжать. Но Грейг одержал славную победу и взял вице-адмиральский корабль с начальником оного графом Вахтмейстером. Ветер способствовал шведскому флоту укрыться в своих гаванях, но Грейг был опасно ранен и вскоре от раны умер. В Финляндии собрана наскоро армия, которая поручена была в команду генерал-аншефу графу Валентину Платоновичу Пушкину.

Там же получено известие от светлейшего князя, что послан был от флота капитан Сакен на дубль-шлюпке для разведывания о неприятельском флоте и содержания брандвахты близ Кинбурнской косы. Он, усмотрев передовые суда капитан-паши, идущие на всех парусах, почел за благоразумие идти на Глубокую Пристань для извещения принца Нассау-Зигена о появлении неприятеля или присоединиться к русской эскадре, стоявшей выше устья реки Буга перед Станиславовою косою. Турки устремились за дубль-шлюпкой. Сакен, чувствуя несоразмерность сил, поспешал удалиться, но четыре турецкие галеры, очень легкие на ходу, настигали его и кричали, чтоб сдался. Сакен, войдя в устье Буга, высадил всех бывших людей и, чтобы не дать завладеть судном туркам, сам с зажженным фитилем спустился в крюйт-камору. Вскоре дубль-шлюпка была окружена преследовавшими ее галерами; экипаж их, видя русское судно оставленное, смело пристал к борту, и толпы взошли на палубу, как вдруг с треском дубль-шлюпка поднялась на воздух и вместе с нею турецкие галеры со всеми на них бывшими людьми. Таким геройским подвигом капитан Сакен кончил жизнь свою, увековечив ее вечною славою.

Очаковская осада продолжалась медленно, которую называл фельдмаршал осадою Трои; однако ж были успехи на водах, как-то: наша флотилия одержала победу над флотилиею турецкою, равно как и большой наш флот заставил турецкий оставить Очаков.

В течение очаковской осады Алекс<андр> Вас<ильевич> Суворов в один день при вылазке завязал большое дело, посылая беспрестанно по нескольку батальонов занять сады, прилежавшие к крепости, так что весь левый фланг вступил в сражение, и наши войска много претерпевали от усилившихся подкреплений турок в выгодной для них позиции. Кажется, намерение его было, видя медленную осаду, заставить светлейшего князя сим средством решиться на штурм или ему с своим корпусом на плечах турок ворваться в крепость; и ежели бы князь Репнин не выручил с своим корпусом, то наши бы войска претерпели значительный урон. Александр Васильевич ранен был в руку легко. Светлейший князь послал его спросить дежурного генерала: «Как он осмелился без повеления завязать столь важное дело?» Суворов отвечал: «На камушке сижу и на Очаков гляжу».

Фельдмаршал получил донесение от графа Салтыкова, что Хотин турки сдают на капитуляцию, но требовали сроку на три дня; фельдмаршал к тому времени приказал, чтобы на батареях были пушки заряжены стрелять викторию о сдаче Хотина, когда курьер приедет; но он приехал с тем, что отсрочено еще турками на три дня и потом еще на три дня; фельдмаршал был очень недоволен и, не ожидая уже взятия Хотина, выступил с главным корпусом вперед. Все мы, молодые служивые, обрадовались, что, наконец, увидим неприятеля, и ревностно хотели с ним сразиться; но, дошед в несколько маршей, остановились до окончания кампании при урочище Цицорах, на левой стороне Прута, в 20 верстах от Ясс.

Корпус генерала Эльмта занял Яссы и поступил, по отпуске его, в командование генерал-поручика кн. Бориса Григорьевича Шаховского; через день резервный корпус генерала Каменского присоединился к главному. На марше получено донесение графа Салтыкова о занятии Хотина и сдаче оного цесарцам. Графу Салтыкову поручено занять Кишинев и наблюдать Бендеры.

Неприятельский лагерь открыт был в сорока верстах на левой стороне Прута, против Рябой Могилы, в больших силах.

За малоимением легких войск, фельдмаршал приказал отставному полковнику Сиверсу, бывшему волонтером, набрать три тысячи арнаутов; ему поручены от трех корпусов донского войска казачьи полки и поведено быть в десяти верстах от армии, иметь свой стан, охранять оную и посылать партии для разведывания. Редко очень оные встречались с турками, а еще менее было небольших схваток; турки так боялись русских, а еще более имени Румянцева, что как скоро завидят казака, то и бежали; однако ж во все то время нахватали человек до пятидесяти пленных.

Армия имела всегда с собою провиант, люди на себе в ранцах на четыре дня, в фурах полковых на шесть, да в каждый полк даны были возы на волах, и на оных было провианта на 22 дня. Транспорты с провиантом еженедельно приходили из Польши; заготовления оного поручено было генерал-майору Шамшеву и генерал-провиантмейстеру, бригадиру Новицкому. Для прикрытия магазинов в Польше под командою сказанного Шамшева оставался Днепровский мушкетерский полк, от некоторых мушкетерских полков двухротные команды; в местечке Сороке, Молдавского княжества, построен был ретраншамент, в который свозили покупаемый в Польше провиант и фураж.

В Польше сделалась революция, и 3-го мая сейм утвердил новую конституцию; поляки оказывали неприязненное к нам расположение; посол наш, гр. Штакельберг, лишился прежнего сильного своего влияния, а доверенность поляков получил прусский министр Луккезини.

Цесарские войска непрестанно, хотя и не было генеральной баталии, но во многих сражениях турками были поражаемы. Император неоднократно просил фельдмаршала сделать движение для диверсии в пользу австрийцев, но граф и с места не тронулся, под видом, чтобы при его движении не открыть места, чрез которое турки могли подать сикурс Очакову. Неоднократно для сего приезжали в лагерь австрийские генералы: Йордыш, Сплени и Карачай; а сверх того для наблюдения наших действий был при нашей армии полковник Герберт; под исход уже кампании из-под Очакова приезжал в Яссы принц де Линь, откуда часто приезживал для сего же в лагерь. Несмотря, однако ж, на его красноречивые убеждения, фельдмаршал и шагу не делал.

Главнокомандующий был очень недоволен генерал-квартермистром Бердяевым, который, действительно, не имел особливых дарований, ни природных, ни приобретенных сведениями. К генерал-квартермистру-лейтенанту Медеру [он] по особливым причинам не благоволил, то и хотел испытать товарища его, полковника Филиппи, способен ли он, ежели бы нужда потребовала, на какое важное предприятие. [Фельдмаршал] дал ему повеление с сотнею казаков ехать по правую сторону Прута и рекогносцировать, можно ли, поставя батарею на Рябой Могиле, анфилировать неприятельский лагерь? Прут в то время так был мелок, что было только лошади по колено; фельдмаршал, дав ему приказ, не объявил, что полковнику Сиверсу дал уже повеление, что Филиппи поедет рекогносцировать, [а потому] чтобы Сивере заранее со всеми своими легкими войсками отправился вперед и его бы прикрывал, и ежели не только опасно будет Филиппи, но даже чтобы без потери одного человека его команды сам возвратился и дал запечатанное повеление Филиппи, в котором ему приказано было возвратиться без исполнения ему порученного. Филиппи, получив приказание от фельдмаршала, думал, что посылается на неизбежную смерть. Отъехав верст десять, спросил молдаван, есть ли турки на той стороне? И как они ему сказали, что много, то он и отправился назад. Вошед к фельдмаршалу в ставку, когда уже было большое собрание, и как на тот раз хотинский гарнизон не в дальнем расстоянии от лагеря проходил под прикрытием австрийских войск, то командующий австрийским конвоем генерал и многие штаб-офицеры тут были. Фельдмаршал, как увидел вошедшего Филиппи, подошел к нему и спросил на ухо: «Sind Sie da gewesen?» («Были ли вы там?») — «Nein, Ihre Erlaucht». («Нет, Ваше Сиятельство»). — «Warum?» («Для чего?») — «Ich fürchtete». («Я побоялся»). Тогда вдруг вскричал фельдмаршал громко: «Счастлив ты, что сказал не по-русски, а их языком (показав на австрийцев), а не то бы тотчас велел тебя расстрелять». И после сего не только никогда его не употреблял, но даже с ним никогда уже и не говорил.

Тогда [фельдмаршал] вздумал испытать дивизионного квартермистра Лена. Когда хотинский гарнизон дошел в турецкий лагерь, то сераскир присылал парламентера благодарить за исполнение в точности капитуляции. Фельдмаршал воспользовался сим, послал Лена с пустым комплиментом, но, отправляя его, сказал ему: «Непременно привези ты мне план позиции неприятельского лагеря». Лен вот как исполнил сие поручение: как скоро приехал к аванпостам с трубачом, то дал себе, по обыкновению, завязать глаза, но, когда он почувствовал, что уже в неприятельском лагере, по шуму его окружавших, тогда вдруг сдернул повязку; некоторые турки было бросились на него, но он, выхватив пистолет, угрожал выстрелом. Он приведен был в палатку, обгороженную тростником, но уже успел увидеть все положение турецкого лагеря. При возвращении своем, начертив план, представил его фельдмаршалу, который его спросил: «Как, батюшка, вы это сделали?» И когда он ему отвечал, граф его обнял и сказал: «Будем друзьями, господин Лен».

Скажу вам, что впал было я в гнусный порок, но, благодарение богу, добрый мой приятель от того меня избавил. Полковник мой, следуя английскому обыкновению, подпивал; после обеда ставили чашу пунша. Приятели его, а мои товарищи, стали на мой счет подшучивать, что похож ли я на гренадерского офицера: водки и пунша не пью и трубки не курю. Желая быть в числе коротких приятелей своего полковника и быть настоящим гренадерским офицером, сперва (пил я] в угождение, потом это вошло в привычку, и, наконец, не только у полковника, но уже я искал в других местах, где бы подпить; словом сказать, ни одного дня не проходило, чтоб я не был пьян. Роштейн произведен был недавно секунд-майором, он не успел еще завестись своею палаткой и жил у меня. В один день, после обеда соснув, я оделся и хотел идти, как вдруг он сказал мне: «Послушай, Л<ев> Н<иколаевич>, за благосклонность твоего ко мне зятя, бывшего нашего командира, и по дружбе моей к тебе, я должен сказать, что уже, наконец, я выхожу из терпения, и мне стыдно жить в одной палатке с пьяницею; представь, что вот уже около месяца, как ты всякий день пьян, и теперь, я вижу, спешишь искать пунш; ежели не исправишься, я тотчас с тобой расстанусь». Чувствительна мне была такая укоризна, сначала я было на него рассердился, но как скоро одумался, то действительно увидел, что страсть сия во мне сильно укоренилась. Я дал себе слово более не пить, и могу сказать, что с тех пор во всю мою жизнь был трезвой и воздержанной жизни; счастливая минута, в которую друг мой своим словом излечил меня!

В начале ноября сделались большие морозы, выпал снег и стала зима, какой в Молдавии никто не помнил; реки замерзли, и даже под Очаковом Лиман.

15-го числа полковник Сивере донес, что турки лагерь свой оставили; генерал Каменский получил повеление преследовать неприятеля, а по другой стороне Прута генерал-поручику князю Шаховскому идти вперед до Васлуи и начальствовать передовым корпусом.

Войска 22-го числа вошли в зимовые квартиры; в Цицорах сделано было несколько редутов и оставлено 3 батальона для прикрытия Ясс и сбережения замерзших понтонных мостов. Корпус кишиневский поручен был генералу Каменскому, на место графа Салтыкова, который отпросился в Петербург. Главная квартира заняла Яссы.

При выходе из лагеря, накануне того дня, говорил я полковнику, что мне хочется побывать к батюшке; он мне сказал, что о том скажет фельдмаршалу, который, как скоро о том услышал, с гневом сказал: «Мы еще не вошли в зимовые квартиры, а молодые люди уже скучают службою». Хотя все знали, что уже и приказ написан, только еще не был объявлен, но чрез несколько часов оный и отдан был при пароле.

Штабы всех полков, составлявших главный корпус, остались в Яссах, а полки были расположены в окружностях. Я уже лишился было надежды быть в отпуску, а просить боялся подумать.

25-го обедал я у фельдмаршала, как он вдруг сказал мне: «Как, господин майор, я слышал, что вы хотите в отпуск?» Я ему отвечал: «Если ваше сиятельство позволите». — «Для чего же нет?» — сказал он. Вставши из-за стола и подошед ко мне, он спросил: «Скоро ли вы хотите ехать?» — «Как вашему сиятельству угодно». — «Однако ж, если б от вас зависело?» — «Я бы уехал сего же дня». — «Вы очень скоры, однако ж я вас прошу остаться только до шести часов утра завтрашнего дня, а притом я вас буду просить взять на себя некоторые поручения и завтра в шесть часов прошу ко мне». Я думал, что как мне должно было проезжать Гомель, его местечко в Белоруссии, то, верно, что-нибудь прикажет к его там управляющему. Не успел я в шесть часов поутру явиться, как уже дежурный генерал сказал, что фельдмаршал меня ожидает. Я вошел в кабинет; граф дал мне пашпорт на двадцать девять дней, подорожную и письмо к моему отцу, сказав: «Вот в чем состоит мое поручение, доставьте удовольствие вашему батюшке видеть доброго сына».

Лестное сие письмо я почитаю лучшим себе аттестатом в мою службу, и с какою деликатностию сей великий человек делал свои благодеяния, и вот каким очарованием привязывал к себе! Хотя чины и кресты во время его командования трудно доставались, но зато они были им раздаваемы справедливо и за настоящее дело, кто чего заслуживал; зато всякая награда принималась с величайшим уважением.

Можете себе представить, с каким удовольствием отец мой меня увидел с рекомендациею графскою. Уже в бытность мою в Могилеве узнал я о взятии штурмом Очакова шестого декабря.

Светлейший князь награжден орденом Св. Георгия 1-го класса; по его рекомендации все щедро награждены орденами и крестами; по некотором времени отправился он в С.-Петербург, где его с триумфом встретили и по пути, где он проезжал, встречали как победителя; весь его проезд уподоблялся празднику. Штаб- и обер-офицеры все получили золотые кресты на георгиевской ленте с надписью: «За службу и храбрость», а на другой стороне: «Очаков взят 6 декабря 1788 года». Нижним (чинам] даны серебряные медали.

[1789]. В 1789 году явился я из отпуска к фельдмаршалу, несколько дней просрочив, [и] боялся его выговора; но вместо того, увидя меня, он сказал: «Как, вы уже возвратились?» — «Я и так, ваше сиятельство, просрочил; причина тому большие метели», — отвечал я. И действительно, подъезжая к Могилеву, подвозчик мой потерял дорогу, всю ночь проплутал и почти к свету, заехав в сторону, наткнулся на одну деревню, где дождался свету; в ту крутую зиму многие от вьюги пострадали. «Напрасно вы спешили, дела теперь нет, вы бы могли еще пробыть столько же у вашего батюшки; однако ж это не худо: вперед будете иметь кредит».

Во время моего отсутствия генералу Каменскому поведено было выгнать татар из занимаемых ими квартир, селений Гангур и Салкуц, к стороне Бендер. Каменский, напав на них нечаянно, почти всех их истребил; в том числе был убит сын хана, командовавшего оными; малое число из них спаслось. Чем зимовью наши квартиры стали безопасны и во всю зиму не были неприятелями обеспечиваемы; почему три батальона под командою полковника Владычина, оставленные при Цицорах в землянках для прикрытия укрепления, отпущены, а на место их, для караула понтонного моста, оставлено две роты.

Князь Гр<игорий> Сем<енович> Волконский на другой же день моего прибытия командировал меня к оным двум ротам. Фельдмаршал того же дня спросил нашего полка премьер-майора Клугина: «Где же ваш приезжий майор Энгельгардт?» — а как тот отвечал, что командирован в Цицоры для караула мостов князем Волконским, тут бывшим, фельдмаршал с гневом сказал ему: «Для чего штаб-офицера нарядили в караул? Тотчас пошлите ордер господину майору, чтобы сдал он команду старшему по себе капитану и завтра бы явился ко мне. Господин генерал, — примолвил он, — молодых хороших офицеров надобно поощрять, а не унижать». Получа сие повеление, я очень обрадовался, тем более когда узнал о приятном отзыве обо мне фельдмаршала.

По прибытии в Яссы занялся я, как прежде уже себе предположил. Достал я книгу «Le parfait Ingenieur Français», где все до того времени известные системы всех авторов о крепостях подробно описаны, и могу сказать, что прилежанием своим все три манеры укреплений Вобана и регулярные крепости его и Когорна твердо сам собою выучил, равно как атаку, так и защиту; также к оному присовокупил «De l'attaque et de la defenses des plases, par Blondel». Из библиотеки князя Дашкова много читал тактических книг; словом, зимовью квартиры провел я с пользою, а в следующий год прошел я и курс артиллерии, готовясь служить с замечанием и быть годным употреблену [быть], когда какой случай предстанет.

Образ жизни фельдмаршала в Яссах был таков: он вставал всегда в пять часов; в шесть приходил к нему с рапортом дежурный генерал, потом секретари его разных экспедиций по очереди подносили дела, которые он приказывал к тому дню приготовить; в десять в кабинет были допускаемы генералы и некоторые полковники; в одиннадцать выходил он в приемную комнату, тут из бывших с каждым почти говорил. Наконец отворялись двери, и допускаемы были к нему люди всякого звания с просьбами: солдаты, молдаване, жиды — словом, кто только имел до него дело; словесные просьбы выслушивал [он] с терпением и тогда же делал удовлетворение, отсылая их куда следует, или чрез своих адъютантов или ординарцев; писанные же просьбы принимал и клал в карман. Обедал в первом часу в половине; стол его, так же как и в лагере, был на сорок приборов; после обеда чрез полчаса откланивался и уходил в кабинет; там несколько отдыхал, а проснувшись, рассматривал просьбы, на всякой своею рукой надписывал резолюции и к которому числу должен ее секретарь исполнить, записывая у себя в особливую тетрадь, и в следующее утро справлялся с нею: какие дела и который секретарь должен был ему доложить. В шесть часов вечера приходили секретари, и каждому из них по экспедиции он отдавал те просьбы; ежели какая поступала просьба не дельная, то он наддирал у оной уголок: то было знаком, чтобы просителю отказать. Потом выходил в приемную, где собирались генералы и штаб-офицеры, делали партии, а в девять часов он откланивался, и все разъезжались. Во все время той зимы в Яссах было тихо; у некоторых бояр бывали балы, как-то: у князя Кантакузена, у Стурдзы и некоторых других. На оных балах танцевали молдаване их танец, называемый жоко: становились в кружок мужчины и женщины, держась рука за руку и важно подвигая ноги то в сторону, то вперед, обходили кругом по их музыке, составляющей из цыган (инструменты: кобза род гитары, свирель и две скрипки), с припеванием гнусящих сих самых музыкантов.

Сии же танцы и в простом народе употребляются. На сих балах в других комнатах игрывали в карты, и многие бояре страстны, большею частию играли в рокамболь и азартные игры. Между тем разносили варенье, фрукты, шербет, и желающие курили трубки.

В марте князь Шаховской донес, что он атакован превосходными силами, и требовал скорого подкрепления. На зиму все почти полковники отправились в отпуск, одни штаб-офицеры командовали полками. Фельдмаршал приказал нарядить два батальона Сибирского и два батальона Малороссийского полков с их полковыми орудиями и от каждого полка штаб-офицера; старшему из них поручить все четыре батальона. Старшим случилось быть мне, и на другой день должен был явиться к фельдмаршалу для получения приказания и тотчас выступить. Я был в восхищении, всю ночь занят был распоряжением, был у генерал-квартермистра для получения маршрута, скопировал карту окружности Васлуи. Мечталась в моих мыслях слава, которую приобрету я моими дарованиями и храбростию, но мечта сия на другой день рано исчезла.

Князь Шаховской донес, что вместо больших неприятельских сил, которых он сам не видал, но только передовые посты его были атакованы сильною партиею, которая вскоре, не сделав ни малейшего вреда, отступила к своим квартирам к Галацу. При том схваченные турки сказывали, что там делают несколько отдельных укреплений, полагать должно, редутов.

В исходе же марта главнокомандующий сделал производства на вакансии; мне досталось премьер-майором в Днепровский полк, пребывавший для прикрытия магазинов в Польше.

Фельдмаршал вскоре после взятия Очакова просил у императрицы, по преклонным его летам и болезням, увольнения от командования армиею, на что государыня соизволила указать при милостивом рескрипте. Обе армии соединились под команду светлейшего князя, но до приезда его назначила принять оную генерал-аншефу князю Николаю Васильевичу Репнину; авангардный корпус — генерал-аншефу Александру Васильевичу Суворову. Фельдмаршал не захотел дожидаться князя Репнина, который тогда еще был в России, и до прибытия его сдал армию генералу Каменскому.

Суворов скоро прибыл и явился к фельдмаршалу в куртке и каске, когда там был и Каменский, который всегда был, по недугу своему, в длинном мундирном сюртуке, белою портупеей подвязанном. Суворов, до выхода еще фельдмаршала из кабинета, сказал Каменскому: «Признаться, мы с тобой великие оригиналы: оба мы у фельдмаршала, которого чтим душою, только ты очень долго, а я очень коротко». Не замедлил прибыть и князь Николай Васильевич Репнин и вступил в командование армиею. Тогда фельдмаршал переселилися на речку Жижу, в деревню одного молдаванского боярина, в десяти верстах от Ясс, где и пробыл почти до заключения мира.

В апреле князь Репнин приказал генерал-поручику Дерфельдену атаковать неприятеля в укреплениях его при Галаце, что тот и исполнил, взял в плен человек шестьсот и двадцать пушек; прочие неприятельские войска прогнаны за Серет к Браилову, а сам Дерфельден возвратился в Берлат, где Суворов учредил авангардный свой пост.

Прибыл я в полк Днепровский, расположенный в Ямполе. Полковник сего полка, Гав<рила> Мих<айлович> Рахманов, был мне очень рад, ибо полк был очень расстроен и снабжен офицерами новыми и неопытными; нижних чинов почти не было, и все солдаты были из рекрут. Итак, занялся я по своему званию новою своею должностию. По тогдашней службе на премьер-майоре почти, так сказать, лежал весь полк: он настоящий был хозяин; полковник занимался приятным начальством, а все трудное и неприятное по службе было участью премьер-майора; зато скоро мог исправный майор сделать свою репутацию и быть на замечании у главного начальства.

Во время пребывания полка в Ямполе генерал Каменский, ехавший в отпуск, пробыл в Сороке недели с две; а как расстояние от Ямполя по левой строне Днепра не более трех верст, то все то время мы пробыли с ним вместе. Как скоро не касалось Московского полка, в котором он был шеф и где офицерам, по чрезвычайной его строгости, служить почти было невозможно, но как корпусной командир был он любим, а не по службе был он очень любезен. Он ожидал скот и табунов своих, отогнанных им во время экспедиции на Гангуру и Салнакуц.

Наконец поляки настояли, чтобы наши войска выведены были из Польши, а сами сформировали свои и обучали на прусский манер, почему полк Днепровский получил повеление идти в Кишиневский корпус, под команду генерала Кречетникова. Главный корпус бывшей Украинской армии был в Гинчештях; передовой, прд непосредственным начальством генерала Суворова, в Берлате.

В июле Суворов, соединясь с принцем Кобургским, разбил неприятеля при Фокшанах и послал реляцию кн. Н. В. Репнину, следующего содержания: «Речка Путна от дождей широка. Турок тысяч пять-шесть спорили, мы ее перешли, при Фокшанах разбили неприятеля; на возвратном пути в монастыре засели пятьдесят турок с байрактаром; я ими учтивствовал принцу Кобургскому, который послал команду с пушками, и они сдались».

Вскоре после того полк наш был командирован для обеспечения переправы на Днестре идущему бывшей Екатеринославской армии передовому корпусу под командою генерал-поручика Павла Сергеевича Потемкина, состоящего из Бугского егерского корпуса 4-х батальонов, которого шефом был незабвенный Михаил Ларионович Кутузов, и из 4-х батальонов Екатеринославского егерского корпуса, которого был шеф зять мой, Серг<ей> Куз<ьмич> Вязмитинов, двух гусарских полков. За оным и вся Екатеринославская армия следовала (которая потом заняла позицию под Фокшанами, до блокады Бендер). Как скоро переправился тот авангардный корпус, полк наш возвратился в лагерь под Кишинев.

Светлейший князь прибыл к армии; осмотря наш корпус, ездил для осмотра главного корпуса бывшей Украинской армии при Гинчештях; потом отправился уже к собравшейся армии при Фокшанах.

По полученным известиям, что визирь с большою армией идет на австрийский корпус принца Кобургского, расположенный от Берлата более ста верст, Суворову предписано соединиться с принцем и разбить визиря; а князю Репнину, присоединя к себе корпус генерала Кречетникова, разбить Гассан-пашу, расположенного в Табаке. Гассан-паша в прошлую кампанию был капитан-пашою и в наказание, что не способствовал защите Очакова, разжалован был, сделан комендантом Измаила, и приказано ему было от султана с сильным корпусом занять Табак и препятствовать нашей армии подать помощь австрийцам.

Соединенные наши два корпуса составляли более двадцати тысяч регулярного войска и три тысячи казаков. На речке Ларге было авангардное сражение, и узнали, что Гассан-паша занимает крепкую позицию в укрепленном лагере при речке Сальче, недалеко от известного урочища Кагул, по славной баталии, одержанной фельдмаршалом графом Петром Александровичем Румянцевым-Задунайским в прошлую войну; и что, по причине нескольких крутых гор пред самою неприятельскою позициею, затруднительно было его атаковать.

Генерал-квартермистр-лейтенант Медер рекогносцировал и открыл, что между двух хребтов гор, сделав двадцать верст лишних, скрытно можно было обойти сии горы и прийти во фланг, где неприятель не имел никакого укрепления и никак нас с той стороны не ожидал. Почему с вечера выступили боковым маршем лощиною между тех гор; авангард составлен был под командою генерал-майора Лассия из полков пехотных: Днепровского, Угличского и Витебского, Киевского карабинерного, трех эскадронов кирасир и трех тысяч донского войска казаков под командою наказного атамана В. П. Орлова.

Действительно, неприятель был изумлен нечаянным нашим появлением, когда он думал, что мы еще из занимаемого нами накануне лагеря не тронулись. Авангард занял два оканчивающихся хребта гор в двух кареях, между которыми мы прошли верстах в десяти от турецкого лагеря; между сих двух кареев в лощине поставлены были три эскадрона кирасир, а за ними Киевский карабинерный полк, а впереди их казаки в две шеренги (по термину их «лавою») на равнине, простирающейся не только до турецкого лагеря, но и до самого Табаку верст на сорок. Весь корпус за авангардом расположился в двух верстах, в двух линиях.

Неприятель выслал свою конницу против нас, а прочие его войска стали приготовляться к отступлению. Картина представилась нам превосходная: турки рассыпались по полю в разнообразном цветном в своем одеянии, наездники подъезжали к казакам и стреляли в них из пистолетов, наконец, собравшись в одну толпу, бросились с обыкновенным их криком «алла», при приближении которой атаман, приподнявшись на стременах, снял шапку, перекрестился, что и все казаки сделали. Они встретили неприятеля на дротиках и гикнули с таким стремлением, что обратили его в бегство; крик смешавшихся казаков и турок произвел ужасную гармонию. Киевский карабинерный полк послан генерал-поручиком князем Г. С. Волконским для подкрепления казаков. Вдруг убитые турки раздеты были донага, и у нас в пехотном авангарде сделалась ярмонка: оружие разного рода, конские богатые уборы и лошади продавались за ничто. казаки гнали их версты три. Киевский полк под командою секунд-майора Гельвига, за отсутствием полковника и прочих старших штаб-офицеров, проскакав мимо казаков и оставя их за собою, поражал неприятелей, не доезжая версты за две до их лагеря. Турки, увидя, что гнал их один только карабинерный полк, остановились и в свою очередь атаковали наших; храбрый секунд-майор Гельвиг, видя, что казаки далеко от него отстали, принужден был ретироваться, по временам останавливаясь, когда турки сильно на него напирали, и таким образом соединился с казаками с небольшою потерею. Турки отступили в свой лагерь, и нашей авагардной коннице тоже приказано отступить. Если бы вслед за нашей кавалерией весь корпус двинулся, то вся бы артиллерия, весь лагерь достался нам и корпус неприятельский вовсе был бы уничтожен. Но князь Репнин, человек очень над меру осторожный, думал, что войска утомились, тогда как все жадничали сражения и одушевлены были духом храбрости, безотлучной у русских воинов.

Поле укрыто было убитыми турками, которых было более тысячи, а князь Репнин показал в реляции только пятьсот. Секунд-майор Гельвиг, узнав, что в донесении светлейшему князю сказано, что Киевский полк только подкреплял казаков, сказал князю Репнину: «Ваше сиятельство, вы не отдали должной справедливости Киевскому полку, ибо я гнал неприятеля до самого его лагеря, а казаки от меня отстали около четырех верст, в чем они сами сознаются, и подвиг мой был в виду всего авангарда». Князь с досадою выговаривал ему за дерзость и [сказал], что он хотел было представить его к повышению чином. Гельвиг сказал, что не себя считал обиженным, но полк и уверен, что главнокомандующий не откажет сделать сие дело гласным в армии; что касается до него, то он при отставке без всякой рекомендации получит чин.

Корпус оставался в тот день на занятой им позиции. В десять часов вечера мы слушали еще обыкновенные турецкие сигналы, три пушечные выстрела; но то было только для нашего усыпления, а турки с самого вечера отступили поспешно к Измаилу.

Сделана была диспозиция атаковать неприятеля на рассвете, но уже и след его простыл; послана была кавалерия для преследования, и отнято было несколько обозов.

В два марша достигли мы Лимана в двенадцати верстах от Измаила. Князь Репнин думал, что крепость была в таковом положении, как в прошлую войну, и хотел взять оную штурмом; но увидел, что Измаил был уже чрезвычайно укреплен по правилам новейшей фортификации с каменною одеждою, почему без формальной осады штурмовать его невозможно; однако ж мечтал, что устрашенный Гассан-паша сдастся, как скоро мы к Измаилу подступим. На другой день утром подошли [мы] к крепости и канонировали до трех часов пополудни, в таком расстоянии, что наши полевые орудия не могли сделать ни малейшего вреда; выпустили До двух тысяч ядер и фанат, на что и нам из крепости безвредно отвечали. После чего мы отступили сорок верст назад, с такою поспешностию, как будто нас неприятель гнал превосходными силами.

Светлейший князь так был недоволен сею экспедициею, что князя Репнина послал командовать в Очаков. При Фальче оставлен был корпус под командою генерал-поручика Михельсона из трех полков пехоты, двух полков кавалерии, одного полка донских казаков и десяти орудий артиллерии. А прочие войска пошли присоединиться к главному корпусу под Бендеры.

В то время, как мы делали сию пустую экспедицию, Суворов одним переходом соединился с принцем Кобургским и принудил его тотчас идти атаковать визиря с своим корпусом, сделав авангард. Корпус принца Кобургского был около 15 тыс., Суворова около 6 тыс., а неприятеля полагали в 80 тыс. Под Рымником союзники одержали совершенную победу; неприятель потерял много убитыми, а еще более утонувших в реке Рымник, также и пленными; взята вся артиллерия и лагерь. За сию славную победу Суворов был пожалован графом Рымникским.

В течение сей кампании взята крепость Аккерман на устье Днестра, а в исходе оной Бендеры сдались на капитуляцию.

Войска вступили в зимовые квартиры; главная квартира расположилась в Яссах, корпус графа A. B. Суворова-Рымникского в Фокшанах, корпус Михельсона в городе Фальче и окружности оного.

Главная квартира пышностию отличалась против бывшей под командою графа Петра Александровича. Множество приехало жен русских генералов и полковников. Из числа знатнейших были: П. А. Потемкина, которой его светлость великое оказывал внимание, гр. Самойлова, кн. Долгорукая, гр. Головина, кн. Гагарина; польского генерала [жена], славившаяся красотою, де-Витт, потом бывшая замужем за графом Потоцким. Беспрестанно были праздники, балы, театр, балеты. Хор музыки инструментальной, роговой и вокальной был до трехсот человек; известный сочинитель музыки г. Сарти всегда был при князе; положил на музыку победную песнь «Тебе Бога хвалим», и к оной музыке приложена была батарея из десяти пушек, которая по знакам стреляла в такт; когда же пели «свят! свят!», тогда производилась из оных орудий скорострельная пальба.

Его светлость одевался нередко в гетманское платье, которое сшито было щегольски и фасона его выдумки, быв пожалован оным званием [гетмана] Екатеринославских и Черноморских казаков. В самое то время, когда он так щегольски одевался и так нарядом своим занимался, приказал сделать себе и мундир из солдатского сукна, дабы своим примером подать недостаточным офицерам средства не издерживать из малого своего жалованья на покупку тонкого сукна, которое, за отдалением торгующих купцов оным товаром, было дорого. Почему, в угождение его, все генералы сделали таковые мундиры, и так, хотя приказа и не было, но почти все штаб- и обер-офицеры с удовольствием во всю войну одевались в куртки толстого сукна, как солдаты; но, однако ж, не запрещалось, по желанию, носить мундиры из тонкого сукна.

По прибытии светлейшего князя в Яссы, один раз он только был у фельдмаршала графа Румянцева в Жиже и изредка посылал дежурного генерала, племянника своего В. В. Энгельгардта с приветствием. Остальные генералы из подлости и раболепства редко посещали графа, да и то самое малое число. Один только граф Алекс<андр> Вас<ильевич> Суворов оказывал ему уважение; после всякого своего дела и движения, посылая курьера с донесением главнокомандующему, особенного курьера посылал с донесением и к престарелому фельдмаршалу, так, как бы он еще командовал армией.

В течение зимы Бендерская крепость взорвана.

[1790]. В 1790 году император Иосиф II умер; император Леопольд, вступая на престол, заключил мир, для Австрии вовсе невыгодный. Французская революция тогда была в самой ужасной анархии.

Шведский флот, на котором был сам король и который состоящий [был] в 26 кораблях и фрегатах, атаковал ревельский наш флот, в котором не более было десяти кораблей, при самом ревельском рейде, под командою адмирала Чичагова; он не только был отражен, но потерял один фрегат. Оставя оный, король пошел против Кронштадтского [флота], под командою адмирала Крузе, имел большую поверхность, но когда оба наши флота соединились, то шведский флот, и с его гребною флотилиею, загнан был между островов и был в таком положении, что ожидали, или флот должен был сдаться, или быть сожжен. В таком положении он был более двух недель; наконец ветер сильный ему поблагоприятствовал; пустив перед собою брандер, он открыл себе выход, но хотя он и вышел, но собственный его брандер сжег у него два корабля, и от нашего флота повреждено еще два; множество из гребного его флота потеряно судов и людей.

Затем принц Нассау с нашею флотилиею одержал большую победу над флотилиею шведскою. Сухопутная наша армия действовала неудачно, почему от командования армиею в Финляндии генерал Пушкин отозван, а вместо него поручено главное начальство генералу барону Игельстрому.

Когда шведский флот был заперт, генерал Кречетников, управлявший тогда малороссийскими губерниями, услышал от какого-то проезжего из Петербурга, что будто шведский флот сдался. С сим приятным известием к светлейшему князю прислал курьера. Не только во всей армии стреляли викторию, но светлейший князь о сей мнимой победе отправил курьера к австрийскому императору. Чрез несколько дней Кречетников прислал извинение, что по слухам донес о том ложно. Курьер с сим известием прибыл во время обеда; князю чрезвычайно было прискорбно, что должен был послать курьера к императору о таковой скоропоспешной неосмотрительности. Князь стал бранить Кречетникова; князь В. В. Долгоруков, сидев подле самого князя, стал его защищать. Светлейший князь до того рассердился, что вышел из себя, схватил Д<олгорукова> за георгиевский крест, стал его дергать и сказал: «Как ты смеешь защищать подлеца, ты, которому я из милости дал сей орден, когда ты во время штурма очаковского струсил?» Вставши из-за стола, подошел [князь] к австрийским генералам, на тот раз тут бывшим, и сказал: «Pardon, messieurs, je nie suis oublie; je connois ma nation et je l'ai traite comme il merite». Сие случилось в Яссах, при самом отбытии в Бендеры.

В половине июля светлейший князь перенес главную свою квартиру в Бендеры, где собрано было большое число войск. Граф Суворов занимал Фокшаны; генерал-поручик Потемкин получил в командование корпус, состоявший при Фальче, который значительно был усилен.

Во время сих происшествий фаворит Мамонов, женился, а место его занял П. А. Зубов, который потом пожалован был светлейшим князем, а братья его графами. По кончине князя Г. А. Потемкина был (он) столько же, как он, силен, не имев его гения.

В исходе сентября послан был большой корпус под командою артиллерии генерал-аншефа И. И. Меллера-Закомельского к Килии. Как Днепровский полк получил в укомплектование рекрут, заразившихся кровавым поносом, а потому в поход идти был не в состоянии, то перешел я во вновь сформированный из Санкт-Петербургского полка Свято-Николаевский полк, поступивший в корпус генерала Меллера.

Корпус, не доходя упомянутой крепости верст за десять, имел роздых. В ночь командирован был генерал-поручик Самойлов для занятия ретраншамента, около сей крепости расположенного. Самойлов разделил свои войска на три колонны: правою командовал бригадир (конно-гренадерского полка, что был Малороссийский гренадерский, но еще не снабженный лошадьми) B. C. Шереметев. Среднюю колонну вел сам Самойлов. Левою командовал храбрый генерал-майор Мекноб. Перед выступлением Самойлов созвал колонных командиров и полковников и объявил им, что как по верным известиям весь гарнизон и с жителями в Килии не более был пяти тысяч турок, то ежели они выгнаны будут из ретраншамента, нужно стараться на плечах турок войдти в крепость; это легко могло бы быть, если бы турки занимали ретраншамент.

Все, будучи заняты таковою мыслию и таковым предприятием, шли с решительною бодростию. Ночь была самая темная; к несчастью, ретраншамент был очень обширен для малочисленного гарнизона, а потому как оный, так и форштат турками был оставлен.

Средняя колонна прежде других дошла к ретраншаменту, и как Самойлов не нашел тут неприятеля, то и приказал войску, голову колонны составлявшему, закричать «ура!». Прочие, бывшие в хвосте, приняв сигнал «ура!», думали, что неприятель побежал, опрокинули голову колонны и бросились к крепости, не слушая ни генерала, ни прочих своих командиров. Правая колонна, услыша «ура!» средней, бросилась также к крепости. Левая колонна одна удержала порядок, заняла ретраншамент и расположилась в оном.

Килия построена на клине Дуная, и сия великая река как бы составляла ее фланги, которые прикрыты были по обеим сторонам флотилиею. Наше войско, бывшее в расстройстве, встречено из крепости было пушечными картечными выстрелами и ружейным огнем, а с флотилии ядрами. В таком несчастном отпоре, претерпевая сильные поражения, бросились наши войска к левой части ретраншамента, занятого колонною генерал-майора Мекноба, которая приняла своих за турок и открыла по ним ружейный огонь. Тогда беспорядок сделался общий; солдаты вышли из повиновения, разбрелись по форштату, расположенному между крепостью и ретраншаментом, предались всяким неистовствам, перекололи всех армян и греков и ворвались в армянский монастырь, истребляя и опустошая все, что ни попалось.

Между тем весь корпус подошел и занял лагерь верстах в четырех от крепости.

Командующий генерал с прочими генералами взошли на случившийся перед лагерем курган; ветер был ужасно сильный со стороны лагеря; ни одного выстрела было не слышно, но мелькание огня наподобие фейерверка представляло вид удивительный. Генерал беспрестанно посылал к Самойлову узнать о причине виденного, но Самойлов, думая привести в порядок войска, посланных удерживал при себе. Наконец начало светать; полковник принц Филипштальский прибыл от Самойлова с донесением о случившемся и [о том], что [Самойлов] не может привести в порядок расстроенные войска.

Иван Иванович Меллер отправился сам, приказав нарядить свежие войска. Прибыв в форштат, там встретили его солдаты в разброде: «Батюшка, вели поставить пушки, выломить ворота, мы тотчас крепостию овладеем». — «Хорошо, ребята, — говорил он, — подите назад в ретраншамент, а то вы мешаете стрелять из пушек». И так, мало-помалу, войска приходили в должное повиновение; но лишь только генерал показался на площади против крепости, как роковая пуля попала ему в звезду и прошла навылет наискось через весь его корпус; отнесли его в лагерь, где чрез несколько часов он и умер.

Новые войска заняли ретраншамент, а прежние выведены в лагерь. Много было убито и ранено офицеров; нижних чинов убито с лишком пятьсот человек, а ранено еще более; в числе раненых был бригадир Шереметев легко в ногу, однако ж во все время осады Килии не мог служить. Начальство над корпусом принял генерал-поручик И. В. Гудович.

На другой день занят был отчасти выжженный форштат, где во время канонады укрывались от ядер. Сделаны были батареи, одна для отдаления флотилии от крепости, а другая — против самой крепости, и кегель-батарея. Канонады были ужасно сильные из крепости и с обеих флотилий, так что, признаюсь, с первой мною вытерпленной я только и думал сказаться больным, а после выйти в отставку. Но, сменившись, стыдно было показать себя трусом; [я] решился продолжать ходить в форштат, но об отставке все еще не отлагал намерения; в третью канонаду уже и то отдумал и так привык к свисту ядер и бомб, как бы бывал на простом артиллерийском ученьи. Ко всему можно привыкнуть, и храбрость также опытом приобретается, как и все другие добродетели.

Через шесть дней сделана была бреш-батарея в 60 саженях от крепости, на которой поставлено было десять 24-фунтовых пушек, два картаульных единорога, пять мортир разных калибров и 48 кугарновых. Для открытия сей батареи ожидали прибытия светлейшего князя, но чрез пять дней спустя, как он отказался сам быть, произведена была из оной пальба залпами. Командовал оною батареею артиллерии капитан Секерин. В двое суток брешь была сделана; целая башня до фундамента была опровергнута; падением оной ров совершенно был засыпан; уже назначен был штурм, как в ту же ночь турки выслали парламентера, и крепость сдалась на капитуляцию. Гарнизону позволено на их флотилии отбыть к Измаилу, также и всем жителям туркам с их женами, семействами и имуществом, но всех невольников-христиан [должны были] оставить. Поутру четыре батальона вступили в крепость; комендантом сделан был генерал-майор Мекноб; итак, чрез две недели после несчастного занятия ретраншамента Килия взята 18 октября. По занятии которой наша Черноморская флотилия прибыла с запорожцами; ею командовал походный войсковой кошевой Головатый, которого запорожцы не любили за то, что он знал грамоте, называя его «письменным».

По занятии Килии полкам: Екатеринославскому, коего светлейший князь был шеф, Конно-гренадерскому и Свято-Николаевскому с осадною артиллериею велено было идти к Бендерам, а прочим войскам к Измаилу, под начальство графа Суворова, идущего к оному с большим корпусом.

Его светлость большие тогда делал угождения кн<ягине> Е. Ф. Долгорукой. Между прочими увеселениями сделана была землянка противу Бендер, за Днестром. Внутренность сей землянки поддерживаема была несколькими колоннами и убрана была бархатными диванами и всем тем, что только роскошь может выдумать. Из великолепной сей подземельной залы особый был будуар, в который только входили [те], кого князь сам приглашал. Вокруг землянки кареем поставлены были полки Екатеринославский и Конно-гренадерский, имея ружья, заряженные холостыми патронами, и в сумах по 40 патронов на каждого человека; близ оного карея поставлена была батарея из ста пушек; обоих полков барабанщики собраны были к землянке. Для какого случая, неизвестно, князь вышел из землянки с кубком вина и приказал ударить тревогу, по знаку которой как полками, так и из батареи произведен был батальный огонь; тем и кончился праздник в землянке.

Однажды княгиня сказала, что любит цыганскую пляску. Князь Григорий Александрович узнал, что бывшие в конногвардии вахмистры, два брата Кузмины, выпушенные ротмистрами в Кавказский корпус, мастера плясать по-цыгански, приказал за ними послать, и, когда их привезли, одели одного из них цыганкою, а другого цыганом. На одном бале сделан был для княгини сюрприз цыганскою пляскою, и должно отдать справедливости мастерству гг. Кузминых: я лучшей пляски в жизни моей не видывал. Так поплясали они недели с две и отпущены были в свои полки на Кавказ, с тою только для них пользою, что проезд им ничего не стоил.

В то время, когда в Бендерах занимались разными праздниками и веселостями, граф Суворов атаковал Измаил, требовал сдачи, а по отказе на третий день взял его штурмом. Крепость важная обороняема была тридцатитысячным гарнизоном; русских же воинов, конечно, менее было сего числа. С нашей стороны потеря была велика: убитых было около 10 тыс. человек, в числе которых был генерал-майор Мекноб, много штаб-и обер-офицеров. При штурме отличил себя Полоцкого полка священник; подполковник Яцунский, командир сего полка, был убит, полк побежал; тогда тот поп с крестом в руках закричал: «Стой, ребята, вот ваш командир» (указывая на крест) — и сам бросился пред полком к крепости; полк пошел за ним, и из числа первых взошел на стену, за что награжден был наперсным золотым крестом на георгиевской ленте. Комендантом Измаила сделан был Михаил Ларионович Кутузов, пожалован был генерал-поручиком, и поручены были ему все войска, занимавшие местность от Килии до Берлата. Граф A. B. Суворов отправился в Петербург, по желанию императрицы видеть сего героя.

По взятии Измаила войска введены были в зимовые квартиры уже 23 декабря. Время было прекрасное. Следуя с полком в Ботушаны 24-го, при захождении солнца, сидел я на дворе в одном мундире, распахнувши камзол.

Под исход кампании принц Нассау был разбит шведскою флотилиею; на сухом пути тоже не было удачи, и, к общему сожалению, был убит отличных дарований генерал-поручик принц Ангальт-Бернбург, родственник императрицы. В течение зимы с шведами заключен мир; обе воюющие державы остались в границах своих государств в таком положении, в каком были до начатия войны.

В начале кампании Кавказский корпус под командою генерал-поручика Бибикова, без повеления и не имея побудительной причины, сделал экспедицию под Анапу и с большим уроном возвратился. Начальство от него [Бибикова] отнято, а корпус поручен генерал-майору Герману, который разбил Батал-пашу, вредившего нам, склоняя черкес к нападению на наши границы. После взятия Килии послан туда главным командиром И. В. Гудович.

[1791]. В наступивший 1791 год, в исходе января, его светлость отправился в С.-Петербург, поруча армию, за отсутствием своим, князю Николаю Васильевичу Репнину.

В начале весны деланы были две экспедиции за Дунай: генерал-поручик М. Л. Кутузов под Исакчу и Бабадай, а генерал-поручик кн. С. Ф. Голицын под Мачин: и возвратились, имев всюду поверхность над неприятелем.

Командующий армиею кн. Репнин стянул все войска к Дунаю и расположился в лагерях по Серету. Главный корпус [стоял] при Галаце; от оного в десяти верстах корпус князя Голицына; от оного большой отряд генерал-майора Милашевича тоже в 10 верстах; от оного в таком же расстоянии при Сербаняштах корпус генерал-поручика князя Г. С. Волконского.

Визирь собрал большую армию и расположился в крепкой позиции и укрепленном лагере при Мачине.

Князь Репнин решился атаковать его; в ночь 23 июня главный корпус стал переправляться чрез Дунай, не снимая лагеря и оставя в оном все тягости; по переправе главного корпуса переправился корпус князя Голицына, потом отряд Милашевича, а 26-го корпус кн. Волконского. Переправа всегда была делана ночью, на флотилии, которою начальствовал генерал-майор О. М. Де-Рибас. Днем за Дунаем войска скрывались в камышах, и во все время нашего пребывания не позволено было иметь огня, чтобы оставить турок в неведении о нашей переправе. Лагери оставались неснятыми на своих местах, с своими тягостями, небольшим числом офицеров и слабыми, которые не могли следовать за армиею; также оставлено было некоторое число барабанщиков и в каждом лагере по одной пушке для выстрелов к вечерней заре.

Переправившаяся армия состояла из 33 тысяч человек, кроме иррегулярных войск, с шестидневным провиантом; такового числа войск вместе во время турецкой войны никогда не бывало.

27 числа генерал-квартермистр лейтенант Медер с легкими войсками послан был рекогносцировать неприятельский лагерь. По открытии им неприятельской позиции, положено было атаковать турецкую армию следующею диспозициею. Того же дня, в 7 часов пополудни, генерал-поручику Кутузову с 13 тыс., составлявшими левый фланг, выступить и должно было еще обойти цепь гор, простирающихся верст на пять параллельно по Дунаю и примыкающих к неприятельскому лагерю с левой его стороны. В 9 часов всей армии выступить двумя колоннами: правая колонна, под командою кн. С. Ф. Голицына, должна была идти близ Дуная; средняя колонна, под командою князя Волконского, взять левее и выйти на равнину обеими колоннами между Дунаем и сказанною цепью гор и выстроиться в две линии кареями, но не прежде показаться из-за камышей, как когда уже корпус Кутузова покажется на горе и на фланге турецкого лагеря.

Ночь была чрезвычайно темная, что способствовало нашему скрытному маршу; расстояние от переправы до Мачина было около 30 верст.

Только лишь начало рассветать, мы приблизились [к месту], где оканчивается цепь гор, при подошве которой протекает болотистая речка, впадающая в Дунай; брошены были по оной портативные мосты, по которым беспрепятственно переправились. Камыши этой речки так часты и высоки, что человек человека едва мог видать.

Корпус князя Голицына едва показался из камышей, как был атакован большим числом янычар, с их обыкновенным страшным криком «алла! алла!». Вовремя открытою картечною пальбою были они отражены; тогда они бросились на гору и заняли оную, так что мы от корпуса Кутузова были отделены, а он на горах не показывался. Наш корпус выстроился версты за три от неприятельского лагеря, откуда из больших орудий стреляли в нас ядрами; с горы анфилированы были наши войска, а с правой стороны была турецкая флотилия; в таком неприятном положении мы были три часа.

За горою слышна была сильная канонада. Князь Репнин посылал своего адъютанта к Кутузову узнать, что там происходит и для чего он не всходит на гору? Должно было объехать всю эту цепь гор, на что требовалось много времени; а как ветер усилился и дул от нас, то казалось, что канонада отдалялась. Князь Репнин в большом беспокойстве был, тем более что перешел Дунай вопреки желанию светлейшего князя, взяв на свою собственную ответственность. Многие генералы знали то и желали сделать тому угодное; один из них говорил князю, что, ежели Кутузов принужден будет отступить и будет разбит, тогда могут отрезать нас от наших мостов, и, не имев с собой провианта как только на три дня, армия будет в худшем положении, нежели Петр Великий был при Рябой Могиле. Уже князь и сам о том помышлял, он, который был всегда более нежели осторожен.

Наконец возвратился посланный от Кутузова, который приказал сказать, что он имеет пред собою великие силы, препятствующие ему взойти на гору. Князь хотел уже было ретироваться, как князь Волконский, его зять, уговорил его, чтобы нам самим взойти на гору. Счастливая была минута сего совета. Генерал подъехал к Свято-Николаевскому полку, бывшему у самой горы: «Господин полковник! — сказал он, — прикажите своим резервам атаковать гору». Я подскакал и сказал: «Ваше Сиятельство, удостойте приказать мне сию честь исполнить». — «С богом, друг мой», — сказал он мне. Тогда я вывел из каре резервы нашего полка, спешился и закричал: «Ребята, на штыки! Ура!» С большою храбростию за мною они бросились; вслед за мною Свято-Николаевский полк, а за ним Малороссийский гренадерский. Гора была очень крутая, обросшая терновником, однако ж ничто нас не остановило. Взошед на гору, взяли тут брошенную неприятелями пушку. Неприятели, увидя, что наши войска были уже на горе, взошли все в свое укрепление; но артиллерию трудно было взвести. Меня командировали за пушками, и кое-как людьми втащил [я] несколько, пока нашли удобное место взвести батарейную артиллерию. Тогда и Кутузов со всем своим корпусом к нам присоединился. Учредя батарею, стали стрелять в турецкий ретраншамент. К счастию, гранатою зажжен был большой пороховой на батареях неприятельских магазин, которого взрыв так их устрашил, что турки побежали; тем и баталия сия выиграна. Князь Волконский послал меня к кн. Репнину поздравить с победой.

Мы взяли весь лагерь, сорок пушек, множество припасов, даже находили во многих местах варилось кушанье и кофий. На другой день принесен был благодарный молебен на месте победы, и мы возвратились за Дунай, в прежние свои лагери.

Все знакомые мои меня поздравляли, что мне удалось в виду всей армии показать готовность к службе, и уверены, что как я первый, так сказать, способствовал к одержанию победы, то и буду отлично награжден. По обыкновению, все ходили в канцелярию кн. Репнина к управляющему оною подполковнику Панкратьеву справляться и помощию его быть хорошо рекомендовану; я никогда не любил таскаться по канцеляриям и искать покровительство от управляющих оными. Знал, что главнокомандующий был очевидным свидетелем, знал, что командующий центром, рекомендуя своего дежур-майора и при нем находящихся, свидетельствовал в справедливом представлении к награждению гг. карейных командиров, а тот о мне сказал, что и как я поступал; то и не хотел более о сем заботиться, думая, что ежели мне что следует, то и без того получу, а просить о себе почитал низостью.

По возвращении нашем за Дунай, прибыл принц Виртембергский, меньшой брат тогда бывшей великой княгини Марии Федоровны; оттого ли, что спешил и очень обеспокоился, или оттого, что не успел приехать к баталии, он огорчился, опасно занемог и вскоре умер.

Визирь, узнавши, что мы опять перешли за Дунай, возвратился в прежний свой лагерь под Мачин. Турецкая флотилия приблизилась было к нашей. Де-Рибас послал к начальнику оной сказать, чтоб он тот же час отошел назад, или он его к тому принудит. Паша вместо ответа прислал к нему несколько арбузов и кусок льда. Де-Рибас тотчас подал сигнал сняться с якоря, построиться в боевой порядок и выступить. Однако ж паша, невзирая на гордый, затейливый ответ, не дождался приближения нашей эскадры и отплыл к Браилову. Вскоре визирь прислал к князю Репнину с предложением открыть переговоры о мире. Князь был уполномочен от императрицы, почему, нимало не медля, поверенные с обеих сторон в Галаце съехались, сделаны были предварительные условия и подписаны визирем и кн. Репниным; для утверждения их назначен конгресс в Яссах.

Светлейший князь приехал после сего через три дня, и очень было ему досадно, что кн. Репнин поспешил заключить мир; и выговаривал ему при многих, сказав: «Вам должно было бы узнать, в каком положении наш Черноморский флот и о экспедиции генерала Гудовича; дождавшись донесения их и узнав от оных, что вице-адмирал Ушаков разбил неприятельский флот, и уже выстрелы его были слышны в самом Константинополе, а генерал Гудович взял Анапу, тогда бы вы могли сделать несравненно выгоднейшие условия», что действительно справедливо. Хотя князь Репнин слыл за государственного человека и любящего свое отечество, но в сем случае предпочел личное свое любочестие, не имея [иной] побудительной причины поспешить заключить мир кроме того, чтобы его окончить до приезда светлейшего князя.

В то время принц Вюртембергский умер; светлейший князь был на похоронах, и как по окончании отпевания князь вышел из церкви, и приказано было подать его карету, вместо того подвезли гробовые дроги; князь с ужасом отступил: он был чрезвычайно мнителен. После сего он вскоре занемог, и повезли его, больного, в Яссы.

Армия, для лучшего продовольствия, разделена была на небольшие лагери; нашему полку назначено было стоять вместе с Екатеринославским и Московским гренадерским при Рябой Могиле. Там получили повеление, что все сии три полка составляют один 10-батальный полк под названием Екатеринославского; четыре кирасирские полка составляют один полк под названием Лейб-кирасирского; из трех тысяч казаков донского войска составлен один полк под названием Великой Гетманской Булавы. По тогдашнему положению в каждом батальоне было по два орудия артиллерии, в мушкатерских полках — трехфунтовые пушки, в гренадерских — осьмифунтовые единороги. В бывшем же Екатеринославском полку были двенадцатифунтовые единороги. Итак, полк сей, будучи в комплекте, состоял из 11 тыс. человек и 20 орудий артиллерии; присоединя к оному кирасирский 24-х эскадронный полк и полк Великой Булавы, вместе составляли значительный корпус. На сей счет разные делали догадки; прямой цели никто не постигал, ибо невозможно было, чтоб один только каприз князя Потемкина был тому причиною. Одни полагали, что [он] хотел быть господарем Молдавии и Валахии; другие — что он хотел объявить себя независимым гетманом; иные думали, что он хотел быть королем польским; а более всего полагать должно было, что по окончании войны он потребует от Польши пройти чрез оную только трем полкам, которые бы составляли авангард армии; дабы разрушить сделанную в Польше конституцию, наказать ее за сделанное неудовольствие русскому послу, господину Штакельбергу, и [за то], что принудили из Польши вывести наши магазины и охраняющие оные войска. Поводом к оному мнению служит, что светлейший князь послал подполковника Бакунина в Вену, к удалившимся туда польским вельможам, недовольным тою конституциею; по приглашению его прибыли в Яссы знатнейшие паны, как-то: гетман Браницкий (с его супругою, племянницею кн[язя] Потемкина), Ржевусский и многие другие; там сделано было положение Тарговицкой конфедерации под покровительством России.

Болезнь светлейшего князя стала усиливаться, но он не хотел принимать никаких лекарств, вопреки медиков Тимона и Массота; и, будучи в жару, мочил себе голову холодною водою.

Генерал М. Ф. Каменский, видя, что его на службу не требуют, приехав в Петербург, просил императрицу о позволении ехать в армию для свидания с своим сыном, служившим тогда подполковником в Московском полку, которого [сам] он был шефом. Государыня ему сказала: «Это от вас зависит». Каменский, приехав в Яссы, чрез несколько дней просил светлейшего князя позволить ехать увидеть свой полк; князь его удержал один день, но в самое то время, не сказав ему ни слова, послал курьера с приказанием о сформировании большого Екатеринославского полка, как было сказано. Каменский приезжает в лагерь под Рябую Могилу, но полк его Московский не существует. Все сие служит доказательством, что служба его императрице была неугодна и каковое неуважение имел к нему светлейший князь.

В исходе августа армия вступила в зимовые квартиры. Четырехбатальонного старого Екатеринославского полка штаб-квартира расположена была в Яссах, а вновь присоединенных 6 батальонов — в Ботушанах. От нового моего полковника Булгакова при оных батальонах определен я [был] премьер-майором и для продовольствия всего полка артиллерийских и подъемных лошадей, которых было более тысячи; хотя и были при оных батальонах два подполковника, Мягкой и С. М. Каменский, но они в командование полка и мои распоряжения не вмешивались.

В сентябре прибыли полномочные турецкие министры трактовать о мире; но открытие конгресса отложено было до октября. Нашими министрами назначены были: г[енерал]-п[оручик] Самойлов, г[енерал]-м[айор] Де-Рибас и бриг[адир] Лашкарев.

Между тем болезнь светлейшего князя более и более усиливалась; он, чувствуя изнурение своих сил, послал курьера с повелением командующему войсками в Крыму, генералу Каховскому, чтобы он прибыл принять в заведование его армию, во время отлучки своей, намереваясь отъехать в Николаев. Пятого октября в сопровождении племянницы его, графини Браницкой, отправился он в путь. Проехав от Ясс 30 верст, князь почувствовал приближение смерти, велел остановиться и вынесть себя из кареты; лег на разостланный на дороге плащ и в объятиях своей любимой племянницы, гр. Браницкой, испустил дух. Тело его перевезли в Яссы.

Кабинет-секретарь императрицы, генерал-майор Василий Степанович Попов, управляющий всеми делами при светлейшем князе, приехав в Яссы, явился у Каменского, объявил ему о смерти главнокомандующего, как старшему, или, лучше сказать, одному и бывшему тогда генерал-аншефу, и требовал от него приказаний. Каменский, удивясь скорой кончине светлейшего князя, потребовал тотчас от Попова отчета в делах и экстраординарных суммах. Тот отвечал, что он кабинет-секретарь ее величества, что он был не при армии, а единственно при особе светлейшего князя, почему отчета никакого и дать не может.

Каменский вышел из себя, побежал к дежурному генералу В. В. Энгельгардту, страдавшему тогда злою лихорадкою и смертью дяди и благодетеля своего сраженному. В той же комнате лежала в беспамятстве сестра его, графиня Браницкая. Каменский требовал от него по дежурству дел, тот отвечал: «Видите, ваше высокопревосходительство, в каком я положении, и прикажите явиться к себе при дежурстве находящимся штаб-офицерам: я не в силах головы поднять». Каменский бросился в дежурство, бил [всякого], кто с ним только встречался: солдат, молдаван и жидов, как будто сумасшедший. Отдал приказ в армию, что вступает в командование оной. Тотчас отправил в Ботушаны курьера за сыном, чтобы послать его к императрице с известием о смерти светлейшего князя. Но Попов отправил того же дня от себя донесение.

Как все генералы тогда были в Яссах, не имея никакого Начальства, а полками распоряжалось главное дежурство, то Каменский потребовал, чтобы генералы дали о себе сведения, кто чем командует. Многие из них желали иметь его начальником, полагая, что Каховский не имел больших дарований, и те к нему и явились. А другие, зная его нрав, предпочитали более Каховского; те отозвались, под разными предлогами, что не состоят при армии, как-то Самойлов и Де-Рибас объявили, что они при конгрессе, а многие нашли другие отговорки.

После смерти светлейшего князя чрез два дня приехал и Каховский и отдал приказ, что по ордеру покойного главнокомандующего вступает в командование армией. Тут началась у них [с Каменским] брань: оба делали приказания и распоряжения, противные один другому.

Каменский, видя, что большею частью склонялись более к Каховскому, созвал на совет всех генералов и предложил им: кому из них двух командовать армиею? Артиллерии генерал-майор И. М. Толстой сказал: «Ежели бы они знали, что созваны для избрания себе командира, то, конечно бы, из них никто не приехал; ибо, быв в самодержавном правительстве, должно повиноваться властям, поставленным от императрицы, а не выбирать себе начальника». Кн. Г.С. [Волконский] сказал, что он «повинуется повелению покойного светлейшего князя, которому известна была воля государыни, ибо как ваше высокопревосходительство были лично в Яссах, то князь и мог бы поручить вам командование армиею, и не было надобности для того посылать за М. В. Каховским». Все почти приняли сторону Волконского. «Итак, — сказал Каменский, — вы отрекаетесь мне повиноваться — быть по сему».

После сего Каховский уже бесспорно сделался главнокомандующим. Ежели бы Каменский обошелся хорошо с Поповым, то наверное бы остался командиром армии.

Между тем приготовляли похороны светлейшему князю. Я потребован был для церемонии оной. Проезжая квартиры старого Екатеринославского полка, заехал на квартиру унтер-офицера, чтобы он нарядил мне две перемены лошадей; нашел у него несколько старых гренадер, которые хотели было выйти; я их остановил и начал с ними разговаривать. Между прочим спросил: «Скажите, ребята, вы были 3-го гренадерского полка, всегда были при главной квартире славного нашего фельдмаршала [Румянцева] и были его любимым полком; потом также был полк сей при покойном светлейшем князе и также его любимым полком, в котором он был и шеф; один из них уже умер, а другой так стар, что, конечно, никогда уже не будет командовать армиею; кого из них вы более любили?» Один гренадер отвечал: «Покойный его светлость был нам отец, облегчил нашу службу, довольствовал нас всеми потребностями; словом сказать, мы были избалованные его дети; не будем уже мы иметь подобного ему командира; дай Бог ему вечную память!» Тут он прослезился, отер свои глаза; но вдруг глаза его оживились, приосанился и сказал: «А при батюшке нашем, графе Петре Александровиче, хотя и жутко нам было, но служба была веселая; молодец он был, и как он, бывало, взглянет, то как рублем подарит, и оживлял нас особым духом храбрости».

Погребение происходило 13 октября следующим порядком. По завершении духовных обрядов приготовлена была пространная зала, где долженствовало быть поставлено тело усопшего, вся обита черным сукном с флеровыми перевязями по бортам.

Впереди для катафалка сделано отделение шелковою черною занавесою, обложенною по бортам серебряным позументом, с большими посередине висящими серебряными кистями и подтянутою серебряным шнурком, а несколько подалее балюстрад, обит черным сукном и обложен сверху по краям широким серебряным позументом.

Потолок сего отделения одет был наподобие павильона черным сукном и увит крестообразно по краям белыми креповыми перевязями.

Посредине отделения поставлен был амвон, обитый красным сукном, с тремя ступенями, обложенными по краям серебряным позументом.

На середине оного сделано возвышение, покрытое богатою парчою, на коем поставлен гроб, обитый розовым бархатом, выложенный богатым золотым позументом, с серебряными скобами на серебряных подножиях, и покрытый богатым парчовым покрывалом.

Над гробом сделан был великолепный балдахин из розового бархата, обложенный по краям черным бархатом с богатым золотым позументом. Спуски оного [были] из розового бархата, обложенные золотым позументом с бахромою, поднятые шнурами с небольшими золотыми кистями.

Балдахин поставлен [был] на 10 древках, обтянутых розовым бархатом и перевитых серебряным позументом, и укреплен к земле 8-ю золотыми шнурами, на конце коих повешены большие золотые кисти. Наверху балдахина по углам и посередине укреплены страусовые черные перья; внутри оный обложен белым атласом.

В головах, на сделанном возвышении, положена была на парчовой золотой подушке княжеская корона, обведенная лаврами.

На первых от гроба ступенях, у головы, с обеих сторон (стояли) табуреты, покрытые красным сукном с золотым по краям позументом, на коих положены подушки из малинового бархата, обложенные золотым позументом с бахромою и с золотыми по углам висящими кистями; на оных с правой стороны положен фельдмаршальский жезл, а с левой венец лавровый; на сей же стороне, пониже, лежала крышка от гроба, на коей находились шпага, шляпа и шарф. На последней ступени расположены на таковых же бархатных подушках все ордена покойника, по старшинству их, все знаки власти, полученные им в награждение заслуг от милостей монарших.

По сторонам катафалка поставлены были две пирамиды из белого атласа, увешанные черного и белого крепа перевязями. На пирамиде, стоявшей с правой стороны, виден был герб его светлости, по сторонам поставлены два знамени великого гетмана, а на черной доске изображена была белыми буквами следующая надпись:

«В Бозе почивающий светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический и проч., и проч., усерднейший сын отечества, присоединитель к Российской империи Крыма, Тамани, Кубани, основатель и соорудитель победоносных флотов на южных морях; победитель сил турецких на суше и море, завоеватель Бессарабии, Очакова, Бендер, Аккермана, Килии, Измаила, Анапы, Сучук-Кале, Суннии, Тульчи, Исакчи, острова Березанского, Гаджибея и Паланки; прославивший оружие Российской империи в Европе и Азии, приведший в трепет столицу и потрясший сердце Оттоманской империи победами на морях и положивший основание к преславному миру с оною; основатель и соорудитель многих градов; покровитель наук, художеств и торговли; муж, украшенный всеми добродетелями общественными и благочестием. Скончал преславное течение жизни своей в княжестве Молдавском, в 34 верстах от столичного города Ясс, 1791 года октября в 5-й день, на 52 году от рождения, повергнув в бездну горести не только облагодетельствованных, но и едва ведающих его».

На пирамиде, с левой стороны стоявшей, виден был герб, во всем подобный первому, а по сторонам поставлены [были: справа] — кейзер-флаг, а слева — гетманское знамя.

Девятнадцать больших свеч на высоких подсвечниках, обложенных золотою парчою, и множество меньших, поставленных кругом гроба, освещая катафалк, представляли весьма важное и великолепное зрелище, внушающее благоговение и горесть. Одиннадцатого числа, по совершении всех вышеописанных приготовлений, тело поставлено было на катафалк, и учреждено при гробе дежурство из одного генерал-майора, двух полковников, четырех штаб-офицеров и осьми обер-офицеров, одного генерал-адъютанта и одного флигель-адъютанта. Тогда объявлено было в городе, что хотящие отдать последний долг покойному фельдмаршалу допускаемы будут к тому без изъятия.

Народ стекался толпами; горесть написана была на всех лицах, наипаче воины и молдаванские бояре проливали слезы о потере своего благодетеля и друга; в сие время поставленный у дверей офицер раздавал убогим мелкие серебряные деньги. Поклонение телу происходило сего числа пополудни от 3-х до 6-ти часов. В часы прихода для поклона телу стояли у голов по обеим сторонам штаба покойного фельдмаршала два генерал-адъютанта, у средины гроба по два гвардии офицера, два флигель-адъютанта, а несколько подалее по два офицера Екатеринославского гренадерского полка; внутри с правой стороны лейб-гвардии от бомбардирской роты, а с левой кирасирского полка князя Потемкина, а у балюстрада того же полка по два офицера в супервестах.

Двенадцатого числа двери отворены были от 10 часов пополуночи до 2-х часов пополудни, потом от 3-х до 8 часов вечера, в которое время по-прежнему была раздача убогим мелких серебряных денег. Между тем один генерал-адъютант и два флигель-адъютанта на лошадях, под препровождением одного эскадрона полка князя Потемкина, в траворном виде, с литаврами, покрытыми черным сукном, возвестили городу о времени выноса тела, которое имело быть на другой день в 8 часов пополуночи.

Тринадцатого числа полки Екатеринославский и Малороссийский гренадерские и Днепровский мушкатерский стали по обеим сторонам улиц, где долженствовало происходить шествие. Когда духовенство собралось и все было готово, то время выноса возвещено было 11-ю пушечными выстрелами и унылым колокольным звоном; пальба продолжалась чрез каждую минуту до самого внесения тела в монастырь Голий, назначенный к свершению сего печального обряда.

Тело выносили из особливого усердия генералы, также штат его светлости и назначенные к тому штаб-офицеры; балдахин несли гвардии офицеры, кисти поддерживали полковники.

Шествие происходило следующим порядком:

Открывал оное эскадрон конвойных гусар покойного фельдмаршала.

За ними кирасирский полк князя Потемкина.

Дом покойного в траворе.

Верховые лошади в богатых уборах, которых каждую вели два конюха в богатой ливрее, в черных эпанчах и шляпах.

120 человек солдат с факелами, в черных епанчах и в распущенных шляпах с черным флером.

24 обер-офицера в траворном виде со свечами.

12 штаб-офицеров в траворном виде со свечами.

Бояре княжества Молдавского, князья и посланники Черкесские.

За сим должен был следовать генералитет; но генералы, как выше сказано, выносили гроб и шли подле оного до самой церкви.

Духовенство.

Знаки отличия, из которых каждый несли штаб-офицеры, имея двух обер-офицеров ассистентами:

1. Орден Св. Андрея. 2. Орден Св. Александра Невского. 3. Орден Св. Георгия 1-го класса. 4. Орден Св. Владимира 1-го класса. 5. Орден Белого Орла. 6. Орден Св. Станислава. 7. Орден Прусского Черного Орла. 8. Орден Датского Слона. 9. Орден Шведского Серафима. 10. Орден Св. Анны. 11. Камергерский ключ. 12. Гетманская булава. 13. Гетманская сабля. 14. Жалованная шпага. 15. Венец. 16. Бант от портрета императрицы. 17. Фельдмаршальский жезл. 18. Гетманское знамя. 19. Кейзер-флаг. 20. Другое знамя. 21. Княжеская корона.

Гроб на черных дрогах, запряженных 8-ю лошадьми в черных попонах, из которых каждую вел один конюх в черной епанче и шляпе.

Парадная карета, покрытая черным сукном, запряженная 8-ю лошадьми под черными покрывалами; при ней конюхи в парадной ливрее и черных епанчах.

За гробом шли родственники [князя].

Шествие замыкали: эскадрон конвойных гусар, казачий полк Булавы великого гетмана, козачий полк князя Потемкина Донской.

По свершении литургии преосвященный епископ Херсонский Амвросий вышел было сказать надгробное слово, но за рыданием не мог выговорить ни слова и вошел обратно в алтарь. По окончании отпевания, когда запели вечную память, сделано было 11 пушечных выстрелов, а войско [произвело] троекратный ружейный беглый огонь. Рыдание родственников, ближних и воинов раздалось со всех сторон.

Тело омыто горячими слезами облагодетельствованных покойником.

По окончании всего определены были при гробе к дежурству один адъютант, четыре офицера и караул.

Смерть светлейшего князя дала новый ход политическим сношениям между Петербургом и Константинополем. Граф Безбородко прибыл способствовать к скорейшему окончанию мирных переговоров. Долго турецкие министры не соглашались на требование России вознаграждения 24 миллионов пиастров; но когда объявили им, что ежели они на сию статью не согласятся, то и конгресс разрушен, почему они и подписали. В ту минуту Безбородко вошел и сие положение разорвал, сказав: «Государыня императрица не имеет нужды в турецких деньгах». Таковой поступок изумил мусульман. «Сие великодушие, — воскликнул рейс-эфенди, — спасает жизнь верховного визиря». Мир между Россиею и Портой подписан 25 декабря (9 января) 1792 г. в Яссах.

Главные оного статьи: Порта признает острова Крым и Тамань российским стяжанием; река Днестр составляет границу между обеими империями; флоты российские, парусный и гребной, должны оставить владения турецкие, как скоро получат повеление, и не позже после подписания мира трех недель. Войска сухопутные оставят занятые владения турецкие в мае, возвратя завоеванные крепости в таковом положении, в каковом оные при подписании мира состоят.