[1792]. Вскоре по объявлении и торжестве мира получил я отпуск и отправился в Могилевскую губернию к отцу моему, получившему отставку, причем пожаловано было ему по смерть восемьсот душ в Белоруссии, куда он на житье и переехал.

Отец мой меня встретил некоторым для меня прискорбным выговором: «Хорошо ты пишешь реляции (ибо я ему писал о происшедшем со мной в мачинской баталии). Но в реляции, припечатанной в газетах, того нет; каждый, кто отличился, всякий именован, но ты с прочими помещен в списке, что был примером храбрости и мужества; рекомендованные награждены орденами, золотыми шпагами с надписью «за храбрость», а тебе с прочими назначен одобрительный лист за подписанием кн. Н. В. Репнина». Больно мне было услышать таковой выговор и несправедливость, от начальства мне оказанную; но, к счастию моему, кн. Г. С. Волконский при отъезде моем в отпуск, как он был корпусной мой командир, дал мне аттестат с прописанием всего, до меня касающего во время мачинской баталии. Показав оный отцу моему, я достаточно его удостоверил, что писал я неложно и не был самохвал.

Полк десятибатальонный Екатеринославский был раскассирован и остался по-прежнему в 4-х батальонах, как и все прочие гренадерские полки; офицеров и нижних чинов разместили по другим полкам, а штаб-офицерам велено прислать в военную коллегию прошения, кто в какой полк пожелает быть помещен. Для чего я и отправился в С.-Петербург, и так как кн. Репнин был там, то и хотел просить его утвердить своим подписом аттестат, данный мне кн. Волконским, по которому мог бы я требовать награждения.

Прибыв в С.-Петербург, увиделся я тогда с служившим при банке И. С. Захаровым, по соседству деревень отца моего сделавшимся ему коротким знакомым. Когда сказал я ему о причине моего приезда, то он говорил мне, что он хороший приятель Панкратьеву, управлявшему канцеляриею князя Репнина, и просил вверить ему мой аттестат для показания и требования от него совета, как с ним поступить. Я не расчел, что Панкратьев, писав реляцию, не захочет признать свою ошибку, и без малейшего сомнения аттестат ему [Захарову] отдал.

На другой день приезжаю к Захарову, который мне сказал, что Панкратьев удивляется данному мне аттестату кн. Волконским, ибо-де он вас не рекомендовал. Несмотря на то, решился я ехать к кн. Репнину и с самим им объясниться, что на другой день и исполнил. Приехал я поутру к князю часов в десять; пред кабинетом его Панкратьев меня встретил и спросил, что мне угодно. Я ему сказал о моей претензии; но он, как и Захарову, говорил, что кн. Волконским я не рекомендован, и просил идти с ним в канцелярию. Пришед туда, показывает рапорт кн. Волконского, в котором он рекомендовал лично только при нем бывших, но что он утверждает в донесении справедливую рекомендацию карейных командиров. Тогда я сказал: «Посмотрите рапорт карейного моего командира». В котором он [Панкратьев] увидел, что рекомендация мне во всем согласна с полученным мною аттестатом. На это Панкратьев сказал, что делали представления к награждению только тех, кого корпусные командиры рекомендовали лично. «А затем вы получить не можете более ничего», — прибавил он. «Как бы то ни было, — сказал я, — прошу о мне доложить его сиятельству; по известной его справедливости, он не откажет удовлетворить в моем требовании».

Панкратьев вошел в кабинет к князю [и], быв там с четверть часа, позвал меня к нему. Как скоро я вошел, то князь, не дав мне вымолвить ни слова, сказал: «Здравствуйте, мой друг; это вы, который мною в мачинской баталии посыланы были атаковать гору? вы то исполнили как храбрый офицер и добрый слуга ее величества (и выхвалял меня минут с пять). Да вы, мой друг, и награждены». — «Ваше сиятельство, я видел себя в списке награжденных одобрительным листом». — «Как, мой друг, вы этим недовольны? Разве не все равно, ордена, шпаги? — все то не что иное, как благоволение монаршее, то же, что и листы, а вы хотите быть вывескою вашей храбрости. Благоразумному человеку довольно, когда уже знает, что его имя и служба известны государыне; вам более ничего не надобно, и нет надобности ни в каком аттестате. Простите, мой друг, я не имею более времени быть с вами; спешу во дворец; а когда случай приведет нас быть вместе на ратном поле, зная вашу способность, мужество и ревность к службе, не премину вас употребить как отличного штаб-офицера».

Вот чем кончилось мое объяснение с человеком, слывшим так справедливым, как древний Аристид. Итак, не оставалось мне ничего более делать в Петербурге. Я определился в Козловский мушкатерский полк, которым командовал ко мне хорошо расположенный полковник И. Н. Ракосовский, и который давно просил меня перейти к нему в полк. Я спешил уехать, ибо с Польшею начиналась война, и Козловский полк уже пошел к границе в отряд генерал-поручика графа Мелина.

Возвратясь к отцу моему, снабдившему меня всем потребным, отправился в полк, которого уже нашел в Новогрудке, Виленской губернии, и, к сожалению моему, не поспел к неважному делу, бывшему при местечке Мир.

Войска вступили в Польшу разными отрядами: генерал-поручик Ферзен со стороны Рогачева; генерал-поручик граф Мелин со стороны Толочина. Со стороны Лифляндии и Полоцкой губернии [вступили] два отряда; все оные под главным начальством Мих<аила> Никит<ича> Кречетникова.

Вся Молдавская армия, под главным начальством генерал-аншефа Мих<аила> Вас<ильевича> Каховского, переправясь через Днестр в Могилеве, вступила в Польшу; авангардом оной командовал г<енерал>-м<айор> гр. Ираклий Ив<анович> Морков, а под ним флигель-адъютант императрицы гр. Вал<ериан> Ал<ександрович> Зубов. Таким образом, со всех сторон теснили поляков.

Авангард Молдавской армии отделился на большое расстояние от главного корпуса; как презирали поляков, то сразиться с ними было единодушное всех рвение, думая, что при появлении наших войск они тотчас побегут. Но известный польский генерал Костюшко, служивший волонтером в Америке Соединенных Штатов, когда они отложились от Англии, был мужественен и опытом научен в военном искусстве. Узнав, что русский авангард далеко отделился от армии, с значительными силами остановился [он] у Мурахвы. Гр. Морков, не имея достаточного сведения о силе неприятеля, атаковал оного; сражение сделалось упорно, и уже наши стали ослабевать, потеряли много людей и были в опасности быть разбитыми, как, к счастию, обоз авангарда стал показываться из-за горы в пыли. Костюшко, думая, что то идет вся армия, и не быв в силах с оною сразиться, отступил. За сию мнимую победу гр. Морков и все, с ним бывшие, осыпаны награждениями, вместо того чтобы за самовольное отдаление на большое расстояние от армии, подвергая весь авангард опасности быть истреблену, должны бы быть отданы под военный суд. Но тут был брат фаворита, молодой человек с пылким желанием отличиться, вот и вся победа. Последнее было дело той армии под Дубенкой, где Костюшко взял хорошую позицию между болотистыми дефилеями, укрепив оные флешами. Поляки защищались храбро; решил дело полковник Паленбах с Елисаветградским конноегерским полком; он овладел сими укреплениями, но сам был убит. После сего вся армия безостановочно шла к Варшаве. С другой стороны граф Мелин и Ферзен, имев небольшое дело под Мстивовом, дошли до Буга, где получили известие от Каховского, что с поляками война кончилась, и чтобы Кречетников с своими отрядами остановился. Вскоре войска наши заняли Варшаву, и конституция [была] уничтожена.

Действительный тайный советник Яков Ефимович Сивере [был] сделан чрезвычайным послом в Польше на место Штакельберга. Каховский был оставлен начальником всех войск в Польше и пожалован графом за успешное окончание сей кампании.

Войска заняли всю Польшу и расположились по квартирам. Козловский полк поступил в виленский отряд под начальством генерал-майора Н. Д. Арсеньева; зима протекла покойно, хотя поляки и показывали нам свое недоброжелательство.

[1793] В 1793 году в январе прибыл командовать войсками генерал-аншеф барон Игельстром, на место графа Каховского. Новый наш командир не оставил нас ни одного месяца на одних квартирах; все войска избили Польшу в шахматы. В апреле взяты были кантонир-квартиры около Варшавы, Гродно и Вильны, не далее одной мили от сих городов. В мае вступили в лагерь, где и простояли до июля, во время которого близ Варшавы производились маневры.

На один из оных [маневров] Игельстром пригласил всех дворов министров, всех знатных чужестранцев и польских магнатов. Маневры состояли в том: артиллерии г<енерал>-м<айор> Тищев с артиллериею поставлен был на горе, которую сам командующий атаковал с остальными войсками; Тищев по некотором времени ретировался; тогда войска заняли его позицию, на которой поставлены были палатки и приготовлен был обеденный стол, которым Игельстром угощал всех им приглашенных генералов и штаб-офицеров. Под кувертом самого хозяина и у многих других нашлись стихи следующего содержания: «Знаете ли, отчего генерал Игельстром так весел? Оттого, что он первую в своей жизни выиграл баталию». (И в самом деле, он не имел никогда случая не только дать баталию, но и никакого сражения [не было] под личным его предводительством.) Какое он ни прилагал старание отыскать сочинителя сего пасквиля, но не мог; сие показывает, как он всегда был нелюбим войском.

При Гродно лагерь [был] усилен, куда и Козловский полк был потребован.

В Гродно открыт был сейм; Сивере потребовал за понесенные убытки Россией в уничтожении конституции, за разрушение вкравшейся анархии, подобной французским якобинам, губернии: Минскую, Подольскую и Волынскую. Долго поляки сопротивлялись, но когда увидели, что ревностнейшие из их патриотов из Гродно пропадали, то по продолжительном прении согласились сказанный край уступить императрице. Но так как в Гродно был и прусский министр Бухгольц и дворы наши были в тесной связи, то поляки справедливо опасались, чтобы король прусский не стал требовать некоторых областей, смежных с его королевством, потому что его министр Лукезини способствовал делать им конституцию 3-го мая. По утверждении на сейме, как сказано, уступить край России, тогда же сделали постановление, что, ежели кто предложит трактовать с Пруссиею в уступке земель от Польши, того тут же на сейме изрубить.

Обряд сейма так происходил. Близ трона, на котором король всякое собрание бывал, вкруг его сидели министры. По сторонам сенаторы. Вдоль стены сделаны были места амфитеатром для депутатов, или, как они называли, послов, от каждого повета по два человека. За ними [находились] зрители, как поляки, так и иностранцы, но последним не дозволялось быть в мундирах и с оружием. Избираем был сеймовый маршал, от которого зависело, если многие требовали голоса, говорить, кому он позволит. На сей сейм был выбран маршалом граф Белинский. Собрание сейма всегда начиналось в 3 часа пополудни; как скоро король садился на трон, то сеймовый маршал объявлял: «Сесия загосна», то есть заседание открыто. На что депутаты отвечали: «Загосна». Ежели сего не скажут, то заседание не почиталось открытым. После сего маршал предлагал, что в прошлом сейме заслушано и не окончено или о чем следует трактовать. Тогда депутаты требовали голоса; сеймовый маршал сказывал: «Ма глас посол», например, «слонимский». Получа позволение, [тот] начинал предлагать, в чем имел нужду. Если его голос был принят собранием, то все закричат: «Сгода». И уже то почитано утвержденным и не могло ничем быть нарушено; если предлагаемое противно, то закричат: «Не позволяй». Ежели же иные кричат «Сгода», а другие «Не позволяй», то собирали голоса подписанием каждого депутата на листе бумаги, который носили для сего особо избранные, и тогда решалось дело по большинству голосов. Иногда случалось, что делали возражения на произнесенную речь, по дозволению сеймового маршала, и должно сказать, что ораторы объяснялись с большим красноречием; иные говорили против короля в самых сильных выражениях, на которые и король отвечал всегда с особливым снисхождением и красноречивым убеждением. Когда же король хотел говорить, то канцлер произносил: «Яснейший пан кроль мовь». Король Станислав Август был прекрасный мущина, высокого роста и важной осанки; на сейме он всегда был в мундире народовой кавалерии.

Гр<аф> Белинский был близорук; когда многие депутаты требовали позволения говорить, то он долго рассматривал в лорнет, дабы позволить говорить тому, который согласовался с интересами дворов российского и прусского. Случалось, что ошибкой позволял говорить противным пользам оных, то тогда же те были выводимы бывшими тут русскими офицерами во фраках, для сего нарочно наряжаемыми. Один закупленный депутат Сухуржевский хотел было предложить трактовать с прусским министром; тогда многие депутаты, обнажив сабли, бросились на него и нанесли несколько ударов так, что упомянутые офицеры насилу могли его спасти и вывести из сеймовой залы; и слуги, бывшие в сенях, крича: «Здрайца» (изменник), забросали его шапками.

Во все время шумливого сего сейма беспрестанно были праздники, балы, фейерверки; как наш посол, так и прусский угощали и веселили поляков, а равно и они угощали русских. Множество было польских самознатнейших дам, красотою и любезностью одушевляющих сии праздники; но красотою затмевала всех прочих четырнадцатилетняя княжна Четвертинская.

Несколько было заседаний, но трактовать с прусским министром никто более предлагать не осмеливался. Наконец в одно таковое заседание сейм был окружен 4 батальонами с пушками. Генерал-майор Раутенфельд в мундире введен был в сеймовую залу; близ трона поставлены ему кресла; 40 офицеров в мундирах также введены были в оную [залу] и размещены в разных местах, чтоб исполнять повеления его превосходительства.

Когда король вошел и сел на трон, то сеймовый маршал объявил по обыкновению: «Сессия загосна». — «Не загосна, не загосна», — со всех сторон раздался крик. И сколько раз маршал ни начинал объявлять, то таковым же криком ответствовали, что происходило до трех часов утра. К дверям залы поставлен был караул, чтобы никого не выпускать; король изнемог, но ему приносили несколько раз бульону и вина. В течение того времени один из депутатов сказал: «Императрица именует патриотов якобинами; я думаю, что якобины противятся законному монархическому правлению и власти королевской, а мы, напротив, защищаем трон и права нашего отечества. Но вот якобин (указав на генерала Раутенфельда), который только что не сидит на троне; вот якобины, которые вопреки нашим законам с оружием введены в сеймовую залу для угнетения наших прав; вот якобины, которые стоят с примкнутыми штыками около сейма и поставили пушки, готовые разрушить трон и нашу вольность». По произнесении сей смелой речи он тотчас был выведен. Другой сказал: «Я думаю, что нас называют якобинами, потому что у нас российский посол — Якоб Сиверс!» И того вывели.

Наконец в три часа утра, без обыкновенного предложения, что «сессия загосна», Белинский, подошед к трону, доложил, что получена от российского посла нота. Король приказал прочесть. В ноте требовалось сделать легацию или отделить несколько депутатов трактовать с прусским министром. Когда требовалось, чтобы каждый подписал, согласен на то или нет, то никто не осмеливался подать противный голос, страшась быть отправленным в Сибирь. Почему выбраны были уполномоченными те, которые уже были наперед назначены и готовы подписать все, что будет им приказано. Так кончилось сие насильственное заседание.

Уполномоченные уступили Пруссии великое герцогство Познанское, что утверждено сеймом, и сейм в сентябре распущен. Король и все министры возвратились в Варшаву, а полки вступили в квартиры. Козловский полк расположился в Слониме.

Поляки, которые были забираемы на сейме, как было сказано, и о которых думали, что отправлены в Сибирь, на другой же день по окончании сейма явились в Гродно, где они содержались хорошо, но тайно.

[1794]. Так как я сделал некоторый долг, о котором нужно мне было объясниться лично с моим отцом, то и хотел проситься в отпуск, но полковник упросил меня остаться до его возвращения — ибо дела его самого требовали в Лифляндию, обещав мне непременно приехать в январе. Вместо того возвратился уже в марте, когда получено было повеление ни в отставку, ни в отпуск не принимать прошений. Чтобы меня удовлетворить, полковник позволил мне сказаться больным и ехать в Могилевскую губернию под именем капрала Семенова, которого дал мне в сопровождение, с тем чтобы я приехал перед выступлением в лагерь, то есть в первых числах мая.

Во время зимних квартир видно было брожение польских умов. Я, будучи в коротком обхождении со многими слонимскими жителями и в окружности оного [города], где квартировал полк, видел, что между ними происходили какие-то неприязненные к нам замыслы, но, не имев никакого предписания, оставил без большого внимания все их речи, которых я был свидетель, почитая их пустым самохвальством и думая, что ежели бы что между ними затевалось, то, конечно, генерал Игельстром, сделавшись на место Сиверса чрезвычайным послом, был бы о их расположении известен и сделал бы по сему случаю начальникам войск предписание. Но он был усыплен новою Далилою, его любовницею, графинею Залуцкою, как и многие генералы, подражая [в этом] главному начальнику. [Он] пренебрег тогдашние обстоятельства, а иначе заговор, поляками сделанный, заранее был бы открыт военночиновниками, квартирующими в Польше.

Пробыв у отца моего до 20-го апреля, [я] отправился в полк на своих лошадях, не имея ни малейшего понятия о происходившем в Польше. Приехав в Минск и остановясь в корчме, пошел я к вице-губернатору Михайлову, который был женат на сестре сверхкомплектного майора Арсеньева Козловского полка; увидел хозяйку и всех, с нею живущих, в слезах; от них узнал я, что в Польше сделалась революция; что в Вильне генерал-майор Арсеньев захвачен поляками в полон, а войска наши истреблены и что поляки в больших силах идут к Минску. Притом [я узнал], что полковник Ракосовский подал просьбу в отставку, отпущен в отпуск и проехал уже чрез Минск, а полк Козловский выступил из Слонима к Бресту Литовскому и что мне в полк проехать никак невозможно, ибо всех русских поляки на пути режут. Чрезвычайное уведомление сие меня изумило и привело в большое затруднение; не быв отпущен начальством, а только партикулярно полковником, подвергал [я] себя военному суду или, объявя, что получил от полковника позволение, подвергал его той же ответственности, чем оказал бы ему неблагодарность, почему я решился, несмотря ни на какую опасность, ехать в полк. Едва только возвратился я в корчму, где оставил свой экипаж, как от губернатора Н. И. Неплюева ординарец пришел требовать меня к нему, ибо он был извещен о моем приезде от г. Михайлова. Нечего было делать; я должен был надеть мундир и к нему явиться. После очень вежливого мне приема [Неплюев] сказал: «Я очень рад вашему прибытию; мое здесь самое критическое положение; уведомился я, что поляки с несколькими войсками и большим числом посполитого рушения идут к Минску; здешние жители также ненадежны. Здесь оставлено: две роты Смоленского пехотного полка, несколько выздоровевших из гошпиталя, две полковые пушки и пришедших три партии рекрут, каждая по сто человек, но ни одного нет штаб-офицера; почему извольте принять все то в свою команду, сделать свое распоряжение и изготовиться сделать отпор». Я ему представил мое положение, что я не под своим именем, что подвергаю себя военному суду, и скоро убедил его моими резонами и просьбою, что он согласился меня отпустить, но с тем, чтобы я не в Слоним ехал, ибо проезду никакого тут не было, но в Несвиж, где находился генерал-губернатор новозабранного от Польши края Тимофей Иванович Тутолмин и военный начальник той части, генерал-майор Б. Ф. Кнорринг, прибавивши, что им известно, где Козловский полк, и там я узнаю, где безопаснее к нему проехать.

Получа сие позволение, я без малейшего промедления отправился и на другой день под вечер приехал в Несвиж. Оставя свой экипаж в корчме, пошел я к артиллерии майору Н. И. Богданову; он удивился, меня увидев, и спросил, как я туда попал, а как я рассказал ему о моих обстоятельствах: «Братец, — сказал он мне, — уезжай как можно скорее отсюда; наш генерал Кнорринг самый грубый человек; он тебе сделает тьму неприятностей; поезжай в Пинск; эта дорога безопасна, потому что по ней идет сюда три батальона егерей, а в Пинске начальником Н. С. Ланской; ты знаешь, он самый добродушный человек; Брест оттуда недалеко, и тебе можно будет свободно доехать в полк».

Я, простясь с ним, тотчас пошел в корчму, чтобы в ту же минуту уехать; но капрал мой, встретив меня с печальным видом, сказал, что он только что пришел от генерала, который, потребовав его к себе, спросил: с кем он едет? А как он донес, что с экипажем и людьми Козловского полка майора Энгельгардта, то и приказал ему пожитки и повозки отдать под сохранение в комиссариатский цейхгауз, лошадей в козачий табун, а самому с людьми явиться к подполковнику Сакену (что ныне фельдмаршал), принять на всех солдатскую амуницию и ружья и состоять у него в команде. Услышав сие огорчительное повествование, пошел я опять к Богданову, который, погоревав со мною, сказал, чтобы я к Кноррингу на другой день не прежде явился, пока он с ним обо мне не переговорит, ибо-де он со мной [с Богдановым] только одним по приятельски обходится; в противном случае он [мне] наговорит столько грубостей, что я потеряю терпение.

На другой день, пока не известил меня Богданов, видел я большую суматоху, ибо и там [в Несвиже] получено известие, что поляки идут атаковать Несвиж. В замке поправляли брустверы, ставили на валкенг пушки. Там было тогда три роты артиллерии, три эскадрона Украинского легкоконного полка, две сотни казаков; пришло пять партий рекрут, и из Пинска шло три батальона егерей. Генерал долго занимался отправлением курьеров и партий в разные направления, уже около полудня Богданов мог переговорить с ним обо мне; «Ну, — сказал он, — ступай теперь; я упредил его о тебе, хотя несколько умягчил его угрюмость, но не вовсе уломал сего медведя».

Являюсь к генералу в кабинет, и вот наш разговор. Он спросил меня самым худым выговором по-русски: «Кто вы таков?» — «Козловского полка премьер-майор Энгельгардт». — «Когда приехал?» — «Вчера». — «Неправда, я не имел о вас записка, а приехал с экипажем майора Энгельгардта капрал Семенов». — «Это я, ваше превосходительство; я отпущен был от полковника партикулярно». — «А, это другой дел, явитесь в команду к подполковнику Сакену; я велю ему дать вам сотни две рекрут, и мы будем вместе драться с поляками». — «Ваше превосходительство, я бы за честь поставил себе во всякое другое время быть в вашей команде, но судите о моих обстоятельствах: я должен ответствовать перед военным судом за самовольную отлучку или показать себя неблагодарным моему полковнику, сделавшему мне одолжение; а притом его в полку нет, и я не знаю, как обо мне полк показывает». — «А, вы не кочите быть зо мной; вам в ваш полк не можно доехать». — «Я решусь на всякую опасность, только чтобы быть в полку». — «Нет, г<осподин> майор, вы не кочите з нами умирал и вы боитесь поляков». — «Я никогда не имел чести служить с В<ашим> П<ревосходительством>, и вы меня не знаете; но ото всех моих командиров я имел счастие заслужить лучшее о себе мнение, а быв так дурно предупрежден вашим превосходительством, почту за несчастие остаться здесь, почему, сделайте милость, отпустите меня». — «Вы тумал, что без вас обойтись не можно, изволь ехать хоть к шорту». Я не ожидал ничего более, будучи очень доволен любезным его приемом, а еще более милостивым его отпуском; вышел, запряг лошадей и погонял не оглядываясь, [пока не] прибыл благополучно в Пинск.

Николай Сергеевич Ланской принял меня самым добродушным образом, уведомил меня, что Козловский полк давно выступил из Бреста и пошел за Вислу в Сендомирское воеводство присоединиться к войскам, вышедшим из Варшавы, и что к полку мне проехать невозможно. Он советовал мне, чтоб я свой экипаж оставил у него, а сам бы отправился курьером к графу И. П. Салтыкову в Лабун, командующему всеми войсками в новозабранном краю, откуда уже можно будет чрез австрийскую Галицию пробраться в Сендомирское воеводство; но чтоб я дождался отряда полковника Чесменского из Бреста и узнал бы от него про тогдашние обстоятельства. Оный отряд послан был в Брест останавливать идущие разные малые команды к полкам остававшихся за болезнию в зимовых квартирах и препроводить их в Пинск. Почему и я имел случай показывать себя за болезнию оставшимся в Слониме. Итак, дождавшись через день того деташемента, отправился я Волынской губернии в местечко Лабун с несколькими тысячами червонцев, которые должен был Ланской переслать к графу Салтыкову.

Приехав в Лабун, у въезда заставили меня подписать реверс, чтобы ни под каким видом я не сказывал никому, откуда приехал, и ничего бы не говорил, что мне известно о польских обстоятельствах.

Явясь к его сиятельству и отдав казначею привезенную мною сумму, исправно лгал я о моем приключении. Граф еще повторил мне строгое приказание, объявленное мне при въезде, и обещал, по просьбе моей, при случае отправить меня к полку.

Смешно было, что на вопрос многих моих знакомых: «Откуда?» — [я] отвечал: «Не знаю?» — «Зачем приехал?» — «Не знаю». Тщетная предосторожность тогда, когда уже все знали о случившейся в Польше революции! Поляки распустили о ней слухи с прибавлением о своих геройских подвигах.

Через несколько дней прибыл из корпуса генерал-поручика Ферзена (получившего начальство вместо барона Игельстрома) Углицкого полка поручик Трейден, с которым я был знаком и знал, что Углицкий полк был в том корпусе. Я атаковал его, но и ему велено было говорить: «Не знаю». Однако ж он объявил мне, что корпус в Сендомирском воеводстве и что все бывшие наши войска там собрались и ожидают соединения прусского корпуса под личным начальством самого короля Фридриха Вильгельма для наступательного действия противу поляков. Я дал ему слово говорить, что он мне ничего не рассказывал. Но как зная Трейдена лично и что он служил в Углицком полку, который был в том корпусе, я просил графа [Салтыкова] с ним меня отправить. Его сиятельство разгневался и сказал мне, чтоб я впредь не осмеливался просить, дабы тем не подать повод отгадать о происшедшем в Польше.

Некогда его сиятельство сказал при всех, что генерал-поручик Загряжский с корпусом двинулся к Владимиру Волынской губернии. Я, вопреки запрещения, просил графа, чтоб отправил меня в оный корпус, что он мне и позволил, предписав тому генералу употребить меня на службу до соединения моего с Козловским полком.

Я уже нашел корпус генерал-поручика Загряжского при Буге; авангард его под командою полковника Рарока (находился) у самого местечка Дубенки. Его превосходительство принял меня благосклонно, оставя при себе, а по некотором времени я был им употреблен за обер-квартермистра. Полковник Рарок, как смольянин, снабдил меня для рыцарских подвигов подъемною лошадью из-под казенного ящика и дал мне в услуги одного солдата.

До начатия [описания] военных действий уведомлю о революции, в Польше воспоследовавшей.

Генерал барон Игельстром, видя буйство в Польше, требовал приведения в то положение польских войск, которое должно быть по силе последнего сейма. Полк Дзелинского, расположенный в Варшаве, прислал только 16 человек для определения в русские полки, представя, что затем осталось у него в полку комплектное положенное число. Бригада Мадали некого, расположенная между Бугом и Наревом, собрав свои эскадроны у Остроленки, явно отреклась распустить свои войска.

Барон Игельстром послал против сих мятежников с полком карабинер бригадира Багреева, при приближении которого Мадалинский пошел к прусской границе, а оттуда в Сендомирское воеводство с такой поспешности ю, что Багреев не мог его настичь.

Игельстром собрал весь корпус в Варшаву, расположенный по квартирам около оной; полки Сибирский и Киевский гренадерские, Харьковский и Ахтырский легкоконные, полк донских казаков и 20 орудий полевой артиллерии.

Приказал из Бреста отрядить генерал-майора Хрущова с 6-ю батальонами, десятью эскадронами, 6-ю орудиями полевой артиллерии, одним полком казаков; генералу-майору Рахманову из Дублина с отрядом 3-х батальонов, 4-х эскадронов, полком донских казаков и 10-ю орудиями перейти Вислу против Пулавы. Присоединиться же к сим отрядам велено генерал-майору Денисову с 10-ю эскадронами, 2-мя ротами пехоты, полком донских казаков и 5-ю орудиями полевой артиллерии. Тоже присоединиться к оным приказано из Кракова из разным полков небольшим отрядам, коих было около тысячи человек пехоты и конницы.

Генерал-майору Тормасову [Игельстром] приказал с одним батальоном, двумя ротами егерей, 6-ю эскадронами, полком донских казаков и 4-мя орудиями полевой артиллерии преследовать Мадалинского.

Как скоро Мадалинский вошел в Сендомирское воеводство, все польские войска, расположенные там, с ним соединились.

18 марта перешедшие Вислу отряды соединились у Апотова, и принял над всеми сими войсками команду, как старший, генерал-майор Денисов.

Денисов продолжал путь к Кракову и прибыл 22 марта в Скальмирц, где Тормасов, преследуя Мадалинекого, остановился.

Костюшко тогда уже прибыл в Краков, подписал акт восстания и издал свою прокламацию, учредив революционное правительство, и выступил против корпуса г<енерал>-м<айора> Денисова. Войска, собранные им в Кракове и бывшие в Сендомирском воеводстве, с присоединением Мадалинского с 5-ю или 6-ю тысячами регулярных войск и несколько горных крестьян, называемых гарабс и мазуров.

Денисов, уведомившись 23 марта, что неприятель шел к Сломнику, в 3-х милях от Скальмирца, отрядил туда того же вечера Тормасова с двумя батальонами, двумя ротами, 6-ю эскадронами, одним полком казаков и 8-ю полевыми орудиями.

В ночи с 23-го на 24-е число Денисов узнал, что неприятельская колонна тянется вдоль Вислы к Костюшке, в 3-х милях от Скальмирца, где стоял подполковник Фризель с 4-мя эскадронами гусар, [почему и] отрядил туда подполковника Лыкошина с одним батальоном.

На другой день г<енерал>-м<айор> Тормасов встретил неприятеля при деревни Раславичи, в двух милях от Скальмирца. Крутой и глубокий овраг отделял наших от неприятеля. Тормасов донес тотчас о том Денисову, который дал ему знать, что вскоре с ним соединится, и тотчас отправил своих казаков, но сам остался прохлаждаться. Генерал-майоры Рахманов и Хрущов не очень охотно повиновались донскому генералу, уговорили его пообедать, потом напиться кофию и так проволочили время, что уже почти прибыли к Тормасову к вечеру, но тогда уже было поздно.

Тормасов, увидя из-за лесу казаков, думал, что весь корпус за оными следует, [почему] решился, не дождавшись, атаковать неприятеля в превосходных силах и пошел вдоль буерака искать места для удобнейшего перехода через оный. Неприятель тоже пошел по другой стороне оврага. Как скоро можно было перейти оный, Тормасов атаковал Костюшку; начало обещало успех; кавалерия неприятельская не могла выдержать действия нашей артиллерии и отступила за пехоту. Тормасов бросился на оную, но [за] превосходством сил неприятеля и крепкой его позиции Тормасов совершенно был разбит, потерял все пушки и с малым числом едва сам спасся.

Денисов, видя, что после разбития Тормасова весь его отряд стал уже слабее неприятельского, ретировался к Казимиру. На другой день, то есть 26, прибыл к Денисову полковник Чичерин с 5-ю эскадронами, 2-мя ротами егерей, одним казачьим полком и и 5-ю орудиями; получив сие подкрепление, [Денисов) пошел опять к Скальмирцу.

Как скоро поляки в Варшаве узнали об одержанной победе Костюшкою, и объявлена была его прокламация, то оная была в ту же ночь прибита ко всем домам, и революция вспыхнула.

С давнего времени в варшавском арсенале работали день и ночь, заготовляя снаряды и патроны. Барону Игельстрому не приходило и на мысль узнать, что там делается. Поляки уверили генерала, что войска польские готовы вместе с русскими защищать город от революции; Игельстром слепо им поверил. Польские войска в Варшаве были следующие: 2 батальона коронной гвардии; 2 батальона полка Дзелинского; рота венгерской гвардии; 3 роты канонеров; 2 роты артиллерийских фузилеров; 80 человек минеров и саперов; 3 роты охранной казны; 4 эскадрона конной гвардии; 2 эскадрона народовой кавалерии; 3 эскадрона Королевских улан.

Расположение польских войск, сделанное им генералом Чиховским, по согласию г<енерал>-м<айора> Апраксина, занимавшего должность дежурного генерала, было таково: в арсенале 1 батальон гвардии, 2 роты артиллерийских фузилеров и одна рота канонер; у порохового магазина 1 батальон гвардии, 2 роты канонер, полк королевских улан. Прочие польские войска должны были оставаться в своих казармах. Сие расположение было изменническое, под видом, чтобы сии пункты защищать от черни народной, но настоящая была цель, чтобы удобнее противу нас действовать.

За откомандированием в разные места русских войск, в самом городе было 9 батальонов, 6 эскадронов, 300 казаков и 18 орудий полевой артиллерии, кроме полковых пушек. Расположение войск было таково: кроме караула при главной квартире, две роты расположены на квартирах близ оной; прочие войска поставлены были на квартирах в разных частях города, по одному батальону с 2 орудиями; между ними, небольшими частями, кавалерия, для совокупного сношения и подания помощи одной части войск с другою. Поляки, чтобы узнать сие расположение, неоднократно делали фальшивые тревоги, а по оному взяли свои меры, чтобы прервать сие сцепление. Егерский батальон Клугена поставлен был на месте, называемом «Три кроля», чтобы не пропускать Дзелинского из казарм. Бригада генерал-майора Милашевича расположена близ оного.

Барон Игельстром созвал военный совет [и] требовал мнения: остаться ли в Варшаве или со всеми войсками идти разбить Костюшку и тем при самом начале задушить революцию?

Причины не оставлять Варшаву [были] следующие:

1) Как единственно из варшавского арсенала могут польские войска быть снабжаемы, без чего Костюшка, не имея потребных снарядов, должен вскоре разными русскими и прусскими отрядами быть истреблен. 2) Ежели оставить Варшаву, все польские войска, соединясь, присовокупя к тому вольницу варшавской буйной черни, составят значительный корпус. 3) В Варшаве есть главное место непременного правления, преклонного к нам, которое, как и приверженных к России, подвергнем опасности, предав их в руки неприязненной партии. 4) Король не может остаться без нас в Варшаве, а пожелает ли он выехать с нашими войсками? Ежели он поедет, то какая будет тягость за собою возить и оберегать его?

Совет, вняв сии обстоятельства, решительно положил: остаться в Варшаве.

За несколько дней до 6 апреля, казалось, все успокоилось. Однако ж была молва, что накануне вечером из арсенала в окошки выброшено было для черни до 50 000 патронов.

Шестого, в четыре часа утра небольшой отряд конной польской гвардии выступил из казарм и напал на наш караул, поставленный между сими казармами и железными воротами Саксонского сада. Караул выстрелил два раза из пушек, принужден [был] оставить их и отступить, а польский тот отряд, подрубив у лафетов колеса, возвратился в казармы. После сего вся конная гвардия выступила; часть отправилась к арсеналу, а другая к пороховому магазину. Сею атакою началось неприятельское действие. Вскоре сигнальными пушечными выстрелами из арсенала давали знать: польским войскам быть на назначенных местах, а черни собираться.

Из арсенала выдавали черни ружья и сабли; во всем городе было слышно: «До брони! Ратуйте отчизну!»

Народ занял дома, близ которых расположены были наши войска; из окошек стали по ним стрелять, бросать каменья и все чем ни попало.

Многие офицеры не могли прибыть к своим командам; сношение наших войск [было] прервано; редкие генеральские приказания доходили, к кому посланы. Полк Дзелинского обошел пост батальона Клугена другою улицей и атаковал г<енерал>-м<айор> Милашевича, который при самом начале был ранен. Полковник князь Гагарин был ранен и потом народом убит. Войска наши не скоро собрались на назначенные места, и расстройство сделалось общее. Квартира барона Игельстрома была атакована со всех сторон. Хотя неоднократно возмутители были отражаемы, но число их беспрестанно умножалось. Один только батальон майора Вимпфена прибыл к генералу, да под вечер пробился с батальоном майор Титов. При главной квартире находились: генерал-поручик Апраксин, генерал-майор гр. Н. Зубов, генерал-квартирмейстер Пистер.

В начале сражение происходило на Сенаторской улице и у дома, занимаемого главнокомандующим; по многим атакам и отражениям наши войска заняли дома комиссии. От короля прислан был генерал Бишевский с предложением, что в Варшаве будет усмирено, ежели Игельстром с войском выступит. С ответом генерал послал своего племянника, подполковника Игельстрома, который и поехал вместе с Бишевским, но народ его умертвил. После чего король опять прислал [сказать], что ежели Игельстром желает выступить из Варшавы, то он без оружия может выйти, и назначено ему будет, по каким улицам проходить; на сие предложение не дано было ответа. Весь тот день сражение продолжалось.

На другой день поутру сражение опять возобновилось, но неприятель везде был отражен. После полудня снова начались нападения; беспрепятственно, с небольшою потерей, можно было бы, оставя Варшаву, соединиться со всеми войсками, но Игельстром никак не хотел оставить ни города, ни дома, в котором он жил. Прочие наши войска в разных частях города, не получая никакого приказания, претерпевали поражение. Генерал-майор Новицкий вывел некоторые батальоны в Иерусалимские ворота к парку нашей артиллерии, стоявшей у Воли; многие батальоны сами собою к оной присоединились, оставя генерала в самом критическом положении. Генерал-[майор] артиллерии Тищев был убит. Прусский генерал Волки, начальствующий войсками близ Варшавы, прибыл к оной, имея с собою не более тысячи человек, и расположился у кладбища, по правую сторону порохового магазина.

В ночи на 8-е число сожгли все бумаги, находящиеся в канцеляриях генерала. Лишь толко стало рассветать, поляки начали атаку. Посему [наши] принуждены были, оставя дом генерала, занять двор комиссии. Все окружные улицы наполнены были неприятельской артиллерией, войсками и чернию. Макрановский прислал парламентера и требовал, чтобы генерал, положа оружие, сдался на дискрецию. Оставалось наших войск не более четырехсот человек и при оных четыре полковые пушки. Итак, решили пробиваться.

Майор Батурин, видя еще некоторое в решимости колебание, сказал: «Извольте идти за мной». Пустя две пушки вперед, пошли по улицам: Свентоярской, Сакротинской и Фаворитке к заставе Повонской. Пушки впереди очищали нашим путь, а задние две пушки прикрывали отступление; но на всяком шагу должны были выдерживать сильный пушечный и ружейный огонь, особливо из домов; итак, соединились с прусскими войсками. Отдохнув в деревне Бабич до четырех часов пополудни, отошли в Модзин, к Висле, с милю от Варшавы, где и ночевали. Сабурову, прикрывавшему госпиталь, приказано идти к Новигроду, на устье Наревы, где ему и переправиться. Туда прибыли еще три роты Петербургского полка. Девятого числа наши прибыли в деревню Счерск; там только Игельстром узнал, что с Новицким вышедшие чрез Карчев в Ловичах, Сендомирского воеводства, присоединились к прочим нашим войскам.

Барон Игельстром получил повеление ехать в свои деревни в Лифляндию, а войска поручены в командование генерал-поручику Ивану Астафьевичу Ферзену.

В самый день революции в Варшаве поляки отправили прокламацию Костюшки во всю Польшу и Литву, а равно уведомление о происшедших обстоятельствах.

В Вильне заранее гетман Косаковский предуведомлял г<енерал>-м<айора> Арсеньева, что готовится революция, чтоб он был осторожен и взял свои меры; но тот был в интриге с панею Володковичевою, как к ней, так и ко всем полякам имел слепую доверенность, смеялся со всеми ими о страхе Косаковского, который, наконец, писал к нему, что 5-й и 7-й Литовские полки идут в Вильну и что он насилу мог от них уехать и будет сам с приверженными в Вильну часа через два. Случилось сие вечером, когда у Арсеньева были все мнимые его друзья-поляки. Он показал им записку Косаковского; те уверили его, что то была совершенная ложь, но когда разъехались, Косаковский приехал ночью в Вильно и тотчас послал за Арсеньевым, но было уже поздно. Ударили в набат; поляки бросились на гауптвахту и на сонные квартировавшие наши войска. Полки Нарвский и Псковский большею частью захватили в плен, а сопротивлявшихся умерщвляли без всякой пощады. Самого генерала Арсеньева взяли на чердаке, спрятавшегося за трубу; в числе пленных взят был полковник Языков. Косаковского взяли на квартире, но он защищался храбро до тех пор, пока выстрелил все бывшие с ним заряженные пистолеты, и многих нападавших на него убил и ранил. На другой день его повесили.

Артиллерии капитан Сергей Алексеевич Тучков, к счастью, по первому удару в набат вскоре ушел к своим двум ротам артиллерии, стоявшим на Погулянке, и нашел там всю свою команду готовую у орудий. К нему мало-помалу стали прибегать от сказанных полков некоторые офицеры и нижние чины, и собралось их до 700 человек. Он подступил к городу и стал оный канонировать; поляки хотели было его атаковать, но, видя устройство [его войск], опасались. Поляки потребовали от Арсеньева, чтобы он приказал Тучкову остановить канонаду, но тот отказался, а принудили полковника Языкова, чтобы он от имени генерала послал таковое приказание. Тучков, получа сие предписание, отвечал, что пока генерала лично не увидит, то приказа не послушает, и требовал, чтоб его ему выдали. Но как начало рассветать, и увидя, что польские полки собрались и вывезли из своего арсенала артиллерию, и видя малое число своих войск, ретировался [он] к Гродно и прибыл туда благополучно без малейшей потери, хотя при начале жарко был преследуем.

В Гродно командовал генерал-майор кн. Пав<ел> Дмитр<иевич> Цицианов. Как человек разумный и с воинскими особливыми дарованиями, [он] был осторожен и содержал войска в должном порядке и потому тотчас по дошедшей молве принял свои меры и, дождавшись Тучкова, взял с Гродно контрибуцию, занял крепкую позицию и оставался там до времени.

Между тем поляки предались совершенно духу французской революции; многие знатные поляки были перевешаны, в числе которых: князь Масальский, бискуп Виленский, Ожаровский и Четвертинский. Коллонтай играл роль Робеспьера, хотел было всех русских перерезать, но Костюшко, завременно прибыв в Варшаву, до злодейства сего не допустил. После, когда уже Прага, предместье Варшавы, русскими была взята, и перед занятием самой Варшавы, Коллонтай ушел с большой суммой денег.

Костюшко наименован [был] главным начальником с неограниченною властью. Наскоро формировал войска, умножая регулярные полки вольницею, так что в каждом полку был тройной комплект. Кавалерию паны снабдили хорошими лошадьми, отдали всех своих охотников, которые были искусные стрелки, усилив войска «посполитым рушением», то есть все шляхтичи, живущие наподобие однодворцев, в Польше их многое множество, должны были вооружиться; сверх того набраны крестьяне: не имея достаточного оружия, [они] вооружены были косами наподобие пик. С главнейшими силами Костюшко пошел против Ферзена, к которому король прусский присоединился с значительным корпусом. Зайончек назначен был противиться со стороны Красной России. В Литве начальствовали: Вавржецкий, Гедройч и Беляк, командующий татарскими полками; сии татары поселены [были] в Виленском воеводстве и отчасти в Гродненском и снабжали 16 эскадронов. Но все сии генералы ни теоретической, ни практической войны не знали; после Костюшки считался у них лучшим Домбровский, служивший в саксонской службе полковником.

Описав польскую революцию, приступаю к описанию военных действий.

Полковник Рарок, командующий авангардом отряда г<енерал>-п<оручика> Загряжского, донес, что поляки поутру, в четыре часа, в числе осьми тысяч и более, заняли от Дубенки верстах в двух ту самую позицию, которую занимал Костюшко против армии Каховского, и что уже с его казаками начал перестрелку. Весь наш отряд состоял из 10 батальонов, 12-ти эскадронов, 1 полка донских казаков и 10-ти орудий полевой артиллерии.

Не снимая лагеря, весь отряд выступил к Дубенке; пока оный приближался, поляки выслали эскадрона четыре на шармицель, но как скоро усмотрели, что два батальона обходят их позицию, а отряд шел прямо к ним в лицо, то они и ретировались в лесу, а потом и совсем ушли к Хелму. Пленные показали, что то была рекогносцировка, но польские войска у Хелма были в большом числе под командою генерала Зайончека.

Через день после незначащего сего дела прибыл с корпусом генерал-поручик Дерфельден; так как он был старее в чине Загряжского, то он [Загряжский] и поступил к нему в команду. Авангард поручен был г[енерал]-м[айору] гр. Валериану Зубову; он составлен был из 4-х батальонов, 6-ти эскадронов, полка донских казаков и 4-х орудий полевой артиллерии; весь корпус состоял более 15 тыс. человек.

На другой день пошли атаковать Зайончека, бывшего при Хелме, расстоянием от нас верстах в тридцати, двумя колоннами, а для облегчения марша — разными дорогами. Я командовал авангардом колонны генерала Загряжского; дорога через лес была чрезвычайно дурна и расстоянием далее той, по которой пошел Дерфельден. Мы пришли спустя час, когда началось дело. Лишь только вступили [мы] в линию и открыли канонаду против построенного редута с артиллериею и прикрытого косинерами, поляки, оставя редут, побежали, но орудия успели увезти; одно только увязло в болоте, которое взял нечаянно Низовского полка адъютант Гололобов. Стоявшим на правом фланге легкоконным двум полкам велено было атаковать народовую кавалерию, прикрывавшую бегущих косинеров. Положение места было болотистое, к нам клином сузившееся, а к неприятелям шире; за сим болотом был ложемент, в котором помещен был неприятельский батальон. Лишь только наши полки пошли в атаку, как болото заставило их тесниться к флангам, почему и расстроились, из ложемента открыт был по ним ружейный огонь, народовая кавалерия ударила на оба фланга и обратила наших в бегство; Дерфельден велел сделать несколько выстрелов ядрами по неприятелям и своим, что заставило наших остановиться, а неприятеля ретироваться. Тем дело и кончилось с небольшою нашею потерею. У неприятеля убито было более трехсот человек, в том числе один полковник, занимавший редут; много взято в плен косинеров, которые, как неохотно сражавшиеся, отпущены по домам.

Случилось мне с подполковником Мейером проезжать мимо базилианского монастыря в Хелм, от места сражения верстах в трех. У сего монастыря поставлены были маленькие чугунные 4 пушки, из которых стреляли во время церковных праздников, и каковые у всех почти польских костелов бывают, и которые после положены были на мужицкую телегу и с лафетами. Он [Мейер] сказал мне: «Поедем поскорее, чтоб не подумали, что мы хотим присвоить себе честь взятия сей страшной батареи». Но представьте мое удивление, когда я увидел в реляции, что сию батарею взял майор Шепелев, за что дан ему был георгиевский крест. Как поносно начальству делать таковое злоупотребление и бесчестить сей почтенный орден! Но к несчастию, не один сей был таковой пример; люди достойные и действительно заслуживавшие бывали без всякого награждения, потому что не хотели подличать, а самохвалы и подлые льстецы были осыпаемы почестями.

На другой день пошли вслед Зайончека в Красностав, но он так скоро бежал, что не могли его настичь, и он переправился чрез Вислу при Пулаве, имении князя Чарторижского, который много способствовал к поощрению революции, снабжая Костюшку деньгами. Не доходя до оной десять верст, корпус остановился. Дерфельден имел повеление имений Чарторижских не щадить, для чего Пулава была разграблена до основания; сады и парки не уступали расположением и красотою Царскому Селу; богато украшенный огромный дом разорен, картины порваны, библиотека, состоявшая из 40 тыс. волюмов, вся истреблена, так что никто ни одним полным сочинением не воспользовался, кроме подполковника С. Н. Щербачева, которому удалось, видно, приготовленные для отправления два ящика с лучшими изданиями французских книг себе присвоить. Натуральный кабинет весь разбит, а превосходное собрание окаменелостей все было раздроблено.

Тут получили от прусского короля уведомление, что он, соединив свою армию, состоявшую из 30 тыс. человек, с корпусом Ферзена, разбил Костюшку под Песочным, преследует его и приглашает Дерфельдена перейти Вислу и преградить отступление Костюшки к Варшаве. Мы с восхищением готовы были уже сие исполнить, как получили повеление от князя Репнина, коему поручено было главное начальство над войсками: поспешить к Несвижу, несмотря ни на какие обстоятельства, ибо граница России угрожается сильными мятежными войсками. Почему Дерфельден принужден был, во исполнение того ордера, на другой день выступить.

Не доходя до местечка Брестович, узнали, что генерал Макрановский расположен был с корпусом в 10-ти милях от нашего пути. По сему известию граф Зубов выпросил позволения со своим авангардом атаковать его, но, приблизясь к нему мили за четыре, узнал, что он нарочито силен, то и просил подкрепления, для чего Загряжский с своим отрядом был послан. Как гр. Зубов был генерал-майор, то и хотел, чтобы Загряжский принял начальство, а тот от того отговаривался (тем), что он послан только его подкрепить. Итак, не согласясь в том между собою, оба возвратились в корпус и продолжали марш до Слонима.

Пробыв там несколько дней, кн. Репнин приказал оставить для прикрытия российских границ г[енерала]-м[айора] Лассия с 4-мя батальонами и 6-ю эскадронами, а всему корпусу идти к Вильне, ибо г[енерал]-м[айор] Кнорринг безуспешно атаковал оную и поляки сильно ему противились. Но едва дошли к реке Неману при местечке Белиц, получили донесение от Лассия, что он атакован Сираковским с коронным войском, татарскими полками Беляка и посполитым рушением, всего до 18 тыс. человек. Почему г[енерал]-п[оручик] Загряжский командирован с своим отрядом идти форсированным маршем на сикурс. От Белиц до Слонима около 12 немецких миль; мы шли почти без роздыху и через 22 часа под Слонимом соединились с Лассием. Поляки хотели переправиться через реку Шару по плотине, простирающейся на версту и на которой устроена была большая мельница, нашими тогда сожженная. Невзирая на несоразмерные силы и храбрый напор поляков в продолжение 8-ми часов, храбрая защита плотины полковником Коновницыным со своим Старооскольским полком сделала покушения их тщетными. С другой стороны Щары неприятельскою устроенною из 20 орудий батареей много убито у нас людей, одних канонеров в Старооскольском полку убито три комплекта. Неприятель, видя безуспешное усилие переправиться, к вечеру уже прекратил канонаду и отступил версты на две от реки. Лассий тоже отступил на недальнее расстояние к опушке леса; посылал [своих людей] небольшими частями показываться в разных местах из-за леса, чем заставил поляков думать, что он получил подкрепление.

По соединении корпуса положено было в совете, чтобы в ту же ночь перейти Щару у Жировицкого базилианского монастыря, вверх от Слонима в 5-ти верстах, и зайти неприятелю в тыл; для чего, как я был за обер-квартирмейстера, позвали меня для должного распоряжения и приготовить охотников. Я, квартируя в Слониме зиму и будучи псовый охотник, все местоположения мне были известны, знал и то, что от Слонима по правой стороне к Журавичам были непроходимые зыби, и, чтоб оные обойти, надо было окружить, по крайней мере, верст 40. Господа генералы усомнились; приказано было, по обыкновению, представить жидов, чтоб от них о том разведать, которые мое показание утвердили, почему план был сей оставлен. Мне приказано было построить портативный мост; Щара была тут шириною саженей 14, глубиною аршин около 3-х, а в некоторых местах и глубже. Через два дня мост был готов, положен на воловые фуры, и определен к оному Херсонского полка корнет, казалось, человек исправный.

Дерфельден и сам с корпусом возвратился и уведомил, что он намерен сделать обход, зайдя неприятелю с тыла, и что когда даст знать, тогда Загряжский, переправясь по приготовленному мосту, атаковал бы его в лицо, в ожидании же того предупредительного повеления корпус был бы в ежеминутной готовности.

Вместо того чтобы Дерфельден шел в тылу и заранее дал бы нам знать, он шел по другой стороне Щары от Деретчина, и мы, не быв извещены, увидели уже его аванпостных казаков, вступивших с неприятелем в перестрелку. Корпус выстроился, но мост замедлил двинуться к назначенному месту переправы. Я приказал сказанному определенному к мосту офицеру, чтобы повозщиков никуда не отпускал и волов кормил бы у самых фур, но он в точности того не исполнил, в чем, без всякого оправдания, была моя оплошность, [ибо], положась на подчиненного, сам над ним не надсматривал. Однако ж, наконец, мост был поставлен; я первый с двумя гренадерскими ротами и двумя орудиями по оному переправился, а за мной и весь отрад; но Дерфельдена корпус нас опередил. Впрочем, ежели бы моею оплошностию и не промешкали, все бы не успели атаковать неприятеля прежде Дерфельдена и помешать ретираде Сираковского, который, видя превосходящие его силы, наступающие на его фланг, ретировался за дефилеи к Кобрину.

Дерфельден жаловался кн. Репнину на Загряжского, что он причиною того, что неприятеля упустили, а как тот расположен был лучше к Дерфельдену, нежели к Загряжскому, [то], не разобрав обстоятельства, делал последнему строгие и несправедливые выговоры, почему тот отпросился и поехал в Россию. По короткому обхождению бывшего моего командира с гр. Зубовым, он упросил его, чтобы позволил мне быть при нем волонтером, на что он с большою ко мне благосклонностию согласился. Итак, я стал волонтером против воли.

При графе Зубове было нас, волонтеров, одних штаб-офицеров человек с сорок; мне было тогда 27 лет, а летами я был всех старее. В числе оных был граф П. Х. Витгенштейн и А. П. Ермолов. Мне было приятно то, что я жил во все продолжение кампании у полковника Рарока, бывшего с полком в авангарде у графа; как я не имел своего экипажа, то до сего во всем нуждался, а тогда я уже был как бы у себя и во всем [имел] изобилие.

Князь Репнин предписал Дерфельдену, чтобы он в Слониме остался, и находящегося за дефилеями, расположенного у Кобрина, Сираковского атаковать не осмеливался. Тут предстал случай, чрез который кн. Багратион приобрел славу, искав смерти. Как заслуги его были столь велики и столь известны, то я о сем умолчу, но впоследствии кампании он с эскадроном бросался в преследование Гедройча и Вавржецкого с такою отчаянною храбростию, что один раз в преследовании неприятельского арьергарда под вечер заехал в неприятельский лагерь и навел ужас; несколько раз бросался на пехотные колонны, за что в одну кампанию справедливо получил владимирский орден и чин.

Между тем как князь Николай Васильевич [Репнин], будучи в Несвиже, боялся, чтобы поляки не вторглись в российские границы, подал к таковому мнению [повод] Грабовский с небольшою партией, [который] прокрался через Минскую губернию к Белоруссии, думая, что там недовольные российским правительством возмутятся, а как войска оттоле все были выведены, то сим отважным предприятием отвлечет русские силы из Польши, в чем он очень ошибся. Кн. Цицианов, сведав о том, с своим небольшим отрядом истребил его, не допустив до Рогачева.

Граф Суворов по поручению графа Петра Александровича [Румянцева], увидевшего худые успехи русских в Польше, собрал корпус тысяч в двенадцать близ Варкович, внезапно при Кобрине разбил Сираковского, который отступил к Крупчицам на крепкую позицию и получил сильное подкрепление, но и там вторично был истреблен. После сего, не давая нимало отдыха, Суворов истребил сильный корпус, бывший у Бреста Литовского под командою Макрановского. Во всех оных делах 25 тысяч поляков с их артиллериею как будто не бывало; [он] прошел в три недели около пятисот верст.

О всех оных действиях мы узнали вдруг. Костюшко, уведомившись о сильном поражении его войск графом Суворовым, предписал всем бывшим польским войскам в Литве, оставя оную, соединиться с ним. Князь Николай Васильевич перестал страшиться, приказал Дерфельдену теснить отступающие литовские войска. Скоро мы настигли оные, и до самого Белостока ежедневно происходили арьергардные дела, подавшие случай к счастию, как я выше сказал, кн. Багратиона.

В продолжение наших действий король прусский с соединенною армией, безуспешно держав Варшаву в блокаде, отступил к своим границам. Польский генерал Домбровский преследовал прусские войска с постоянными выгодами. Ферзен потянулся вверх по Висле.

Князь Репнин хотел тем окончить кампанию, и мы получили от него повеление вступить в квартиры. Но вдруг граф Суворов прислал ордер к Дерфельдену, извещая, что Ферзен, переправясь через Вислу, под Мацевичами разбил Костюшку и взял его самого в плен, что хотя Дерфельден с корпусом и не состоит у него в команде, но чтобы сим воспользоваться и одним ударом поразить гидру мятежа, [Суворов] именем ее величества повелевает форсированным маршем гнать ретирующиеся литовские войска и с ним соединиться, а князю Репнину о том от себя сообщить. Дерфельден колебался в том повиноваться, но граф Зубов настоял, и мы тотчас выступили. На пути прибыли в корпус 700 казаков-черноморцев, которые поступили в авангард; кошевой Чапега с своим полковником, обвешанным крестами, явился в команду к графу и, проходя одно местечко, увидев поросят, сказал своему полковнику: «Алексей Семенович, видишь, какие гладкие поросята, чего глядишь?» Тот сейчас соскочил с лошади, несколько их поймал, заколол и положил к себе в торбу. Вот какие войска!

Мы уже настигли арьергард Гедройча при переправе его через Буг, близ деревни Поповки, и как черноморцы донесли, что поляки, переправившись, ломают мост, а по той стороне в лесу засели их егери с пушкою и не допускают черноморцев тому воспрепятствовать. Граф Валериан Александрович [Зубов] был с Софийским карабинерным полком и всеми при нем бывшими волонтерами, а полковник Рарок, посадив своего полка гренадер на лошадей из фруктового обоза, прискакал к графу. Подъехав к берегу, чтобы узнать, в котором месте был тот мост, Рарок сказал: «Господа, разъезжайтесь, неприятель, увидя генерала, окруженного столь многочисленною свитой, будет по нему стрелять». Мы только что от него отъехали, и я был от графа шагах в 10-ти, как вдруг роковое ядро фунта в полтора оторвало у графа левую ногу, а у Рарока правую, и то был от них последний выстрел. Графа отнесли в лощину; со всех сторон собрались медики и занялись отнятием его ноги, а Рарок оставался без малейшей помощи. Я велел его полка гренадерам положить его на плащ и отнести его в Поповку, в господский дом, тут находившийся, куда после операции и графа перенесли. Так как не скоро сделана была операция и много вытекло крови, то Рарок на другой день и умер.

При графе оставлен был батальон егерей, а войска и все волонтеры выступили и на другой же день под Кобылкою присоединились к армии графа Суворова, в соединении бывшего корпуса Ферзена, где я имел чрезвычайное удовольствие прибыть к своему полку, который был под начальством прикомандированного подполковника Бибикова.

Нельзя умолчать случая, который послужить может примером не бояться смерти, и что она находит свою жертву не там, где ее ожидают. Один лифляндский 4-й егерский батальон командуем был подполковником Шпарманом, человеком пожилым, небогатым, женатым и обремененным большою семьей. Во время нашего похода он говорил, что как он пойдет после кампании в отставку, то и не желает рисковать своею жизнию, что ежели бы кто захотел принять его батальон снисходительно, то он рад бы его был сдать, а самому выпроситься в отпуск впредь до отставки. Граф Зубов был ко мне благосклонен и обещал мне доставить тот батальон, и у нас с Шпарманом почти сделано было условие. Но так как он с сим батальоном оставался при графе и не подвергался опасности, то он мне и отказал в сдаче. Я был на прагском штурме, остался здоров, а он занемог горячкою и через несколько дней умер.

22-го октября подошли [мы] к предместию Праге, укрепленному крепким ретраншаментом, занятым 30 тыс. человек польского войска; но [он] был так обширен, [что] чтобы хорошо оный защитить, по крайней мере, надобно было быть сильнее втрое. В ту же ночь заложено было несколько батарей и для прикрытия оных ложемент. 23-го числа канонировали ретраншамент, на что и нам отвечали, без большого вреда с обеих сторон.

Слабая сторона ретраншамента правого фланга была со стороны Вислы, для чего между сею рекою и болотом, поросшим мелким лесом, был отдельный, крепко укрепленный ретраншамент, верстах в двух от главного, под начальством полковника Яблоновского. К вечеру того дня г<енерал>-м<айор> Денисов, с 7-ю колонной, назначенною для штурма, получил повеление обойти то болото и остановиться далее пушечного выстрела, и чтоб он по общим сигналам для прочих 6-ти колонн штурмовал отдельное то укрепление.

Мы подошли в сумерки и остановились в колонне. Во время нашего марша с другой стороны Вислы по нас стреляли из пушек без малейшего вреда.

Со мною был странный случай, подавший [повод] к разным догадкам. Ночь была холодная и небольшой мороз; легли мы несколько соснуть и прикрылись соломою, которую нашли вблиз находящемся хуторе. Поляки, усмотря нас, во всю ночь стреляли светлыми ядрами, чтобы не быть врасплох атакованными. Лишь только я задремал, как вдруг почувствовал, что кто-то меня ударил по ляшке; я думал, что со мною хотел пошутить майор Арсеньев, и я ему сказал: «Полно, брат, шалить, я было заснул». Он говорит: «Лежи смирно, возле тебя упала бомба», А как несколько времени прошло, бомба не разразилась и от трубки солома не загорелась, то я к ляшке протянул руку и ощупал каркас. Надобно было думать, что уже он, вовсе потеряв силу, подкатился ко мне и остановился; но вероятнее, что глыба земли, в которую он ударился, отбрызгнула и ударила меня.

По сделанной диспозиции, по первой сигнальной ракете войска должны были сформироваться в колонны, по второй идти к назначенным пунктам и остановиться на пушечный выстрел, по третьей штурмовать. Первый сигнал, видимо, мы просмотрели; по второму встали, а по третьему тронулись, но уже услышали крик штурма и открывшийся огонь; почему в ретраншаменте противу нас поляки, будучи предупреждены, встретили нас из всех дефензий сильным ружейным и картечным огнем, так что голова колонны остановилась на несколько минут. Но Денисов велел принять влево по болоту, и мы по пояс в воде вошли в ретраншамент, поражая бегущих к Праге, куда мы уже вошли в порядке. Там мы нашли всех в разброде и на грабеже. Вскоре поставлены были батареи по берегу Вислы и открыли канонаду по Варшаве; мост поляки успели разобрать.

Чтобы вообразить картину ужаса штурма по окончании оного, надобно было быть очевидным свидетелем. До самой Вислы на всяком шагу видны были всякого звания умерщвленные, а на берегу оной навалены были груды тел убитых и умирающих: воинов, жителей, жидов, монахов, женщин и ребят. При виде всего того сердце человека замирает, а взоры мерзятся таковым позорищем. Во время сражения человек не только [не] приходит в сожаление, но остервеняется, а после убийство делается отвратительно.

Ввечеру, оставя часть войска охранять Прагу, прочие возвратились в лагерь. Поляки потеряли на валах 13 тыс. человек, из которых третья часть была цвет юношества варшавского; более 2 тыс. утонуло в Висле; около 800 человек из гарнизона уцелело, перешедши на другую сторону; 14 680 взяты в плен, из числа которых восемь тысяч на другой день отпущены в домы; умерщвленных жителей было несчетно. Русские потеряли 580 человек убитыми и 960 раненых; пушек и мортир взято в ретраншаменте 104.

Двадцать пятого октября присланы были из Варшавы депутаты с письмом от короля, которые представлены были графу Суворову. Победитель сидел в палатке, разбитой на поверженном ретраншаменте, деревянный обрубок был вместо стула, а другой, повыше, вместо стола. Граф, как скоро увидел их, бросил свою саблю и сказал: «Мир, тишина и спокойствие». Обнял послов, послы обнимали его колена и спрашивали: на каких будет угодно пунктах фафу предписать капитуляцию польской столицы, повергающейся к освященным стопам российской монархини? Победитель отвечал: «Жизнь, собственность, забвение прошедшего, и моя государыня дарует мир и спокойствие». Послы, изумившись, возвратились в Варшаву, ожидавшую их с трепетом. Они, еще не доезжая берега, кричали: «Покой! Покой!» Народ в восхищении бросился в воду и вынес их на руках; в радостных криках провожали их в Раду. «Виват императрица! Виват Суворов!» — по всей Варшаве слышны были клики.

В сию ночь в Варшаве произошло волнение; мятежники намеревались вслед выступившим польским войскам насильно увезти короля и всех российских военнопленных; но народ до того не допустил. Коллонтай, похитя казну, в ту же ночь скрылся.

Граф Суворов, известясь, что польские войска не хотели сдаться и выступили к Кракову, велел Денисову с его колонною идти вверх по Висле, переправиться через оную у Гуры вброд и преследовать оные. О походе оном сказано будет после, а теперь скажу о вступлении наших войск в Варшаву.

Генерал-майору Буксгевдену приказано починить мост.

Двадцать седьмого октября прибыл польский подполковник Гофман с прошением осьмидневного срока на размышление. Суворов отвечал: «Ни минуты!» Через час присланы Потоцкий и граф Мостовский с письмом от короля, уполномачивавшего делать переговоры о мире. Победитель сказал: «С Польшею у нас войны нет, я не министр, но военачальник: сокрушаю толпы мятежников». Того же дня с донесением императрице о взятии Варшавы послан был подполковник Бибиков.

Двадцать девятого в девять часов утра войска наши вступили в Варшаву с распущенными знаменами, барабанным боем и музыкою; граф Суворов ехал в простом мундире. Как скоро победитель съехал с мосту, на самом берегу встречен был магистратом, купечеством и мещанами с хлебом и солью, и поднесли городские ключи. Граф Суворов принял их, поцеловал и сказал: «Хорошо, что они дешевле достались, нежели те», показав на Прагу. Улицы, по которым проходили победители, усыпаны были народом, восклицавшим: «Виват Екатерина!», «Виват Суворов!».

У назначенной для графа Суворова квартиры ожидали российские пленные, г<енерал>-м<айор> Милашевич и г<енерал>-м<айор> Арсеньев (которого потом наименовал он дежурным генералом); 1376 человека нижних чинов, 500 пруссаков и 80 австрийцев.

На другой день граф Суворов посетил короля, а через два дня польское величество назначил, что приедет к нему. Граф приказал дежурному генералу написать церемониал, в котором сказано было: «Графские адъютанты встретят его у кареты, дежурный генерал у лестницы, а графу должно встретить перед приемною комнатой». Но лишь только сказали, что король едет, граф Суворов без шпаги и шляпы бросился встречать к карете и стал было короля принимать под руки, но, остановись, сказал: «Погодите, погодите; ведь, Николай Дмитрич, по церемониалу не тут я должен принять его величество; простите меня; я так почитаю освященную особу вашего величества, что и забылся». Оставя короля, побежал в дом и принял его уже перед приемною.

Преследование поляков, ушедших из Варшавы, более похоже было на триумфальное шествие, чем на поход; войска были во всем изобилии; вначале они встречали толпами поляков, не хотевших следовать главному их начальнику Вавржецкому; потом целые эскадроны и батальоны клали оружие, и (мы] находили оставленные пушки. В местечке Опочне казаки нашли 22 пушки с их зарядными фурами и около 3 т<ысячи> ружей и, донеся о том генералу, отправились преследовать далее, а как был прямейший тракт догнать бегущих, то Денисов отправился по оному, а взять сказанную артиллерию в Опочне Денисов отрядил полковника Вольфа с Елисаветградским конноегерским и Козловским пехотным полками и батальоном егерей. Пришед туда, нашли там прусского майора Кроха с отрядом в 800 человек, приставившего караул к сказанным орудиям. Он, бывши на недальнем расстоянии, узнал чрез своих лазутчиков, что поляки оставили в Опочне упомянутые орудия и, пришед туда, когда казаков там уже не было, оные присвоил себе. Полковник Вольф, прибыв с своим отрядом в Опочию, требовал от прусского майора, чтоб он те орудия отдал нам, как взятые нашими казаками. Майор Крох отвечал, что, когда он прибыл в Опочию, ни одного казака там не нашел, и по военному праву, взяв оные орудия в свое ведение, рапортовал о том королю, а затем отдать их уже не может. Вольф донес о том Денисову, который прислал ордер: «Взять». Вольф показывает своего генерала ордер майору Кроху, но тот сказал, что отряд его малосилен, «а русских более вчетверо, следственно, вы можете взять, но только вооруженную рукою и как неприятель, но добровольно вам не отдам». Вольф опять донес о сем ответе и что он взять силою не осмеливается без точного на то повеления. Денисов, думая, что Каменский, подполковник егерского батальона, скорее исполнит его волю, поручил ему исполнить то, а Вольфа с конноегерским полком потребовал к себе. Крох к Каменскому идти не захотел, а тот употребил меня, чтобы уговорить упрямого прусского майора. Хотя я на свое красноречие не надеялся, но должен был исполнить приказание. Крох мне сказал: «Посудите сами: если бы вы были на моем месте и отрапортовали начальству, то могли ли бы отдать без повеления оного?» Возразить было нечего, и тогда он мне показал письмо, полученное им от Денисова, сочиненное по-французски известным Копьевым, таким вздором наполненное, что мне было стыдно, которое он в оригинале отправил к королю, между прочим было в оном написано, что «видно, пруссакам в диковинку брать пушки, — а русским не в диковинку, даже ими и не уважают» и проч<ее>.

Спор о сих пушках доходил до короля и графа Суворова, и уже гораздо после о том решено. Когда сия распря о пушках происходила, в местечке Варгах Вавржецкий был окружен и принужден был сдаться со всеми генералами и войсками, которых тотчас обезоружили. После чего вся армия заняла зимовые квартиры; Козловскому полку назначены они были за 18 миль от Варшавы, по правую сторону Вислы.

За взятие Варшавы граф Суворов пожалован фельдмаршалом, и прислан был ему повелительный жезл; многие награждены были орденами, золотыми шпагами за храбрость, в числе которых и я удостоился получить шпагу; многие произведены в следующие чины, в том числе и я, по рекомендации, за многие дела, в которых я был во время польской экспедиции, пожалован подполковником после семилетней моей службы в премьер-майорском чине; все штаб- и обер-офицеры [награждены] золотыми крестами на георгиевской ленте в петлицу, с надписью на одной стороне: «За труды и храбрость», а с другой: «Прага взята 1794 года 24 октября»; солдаты медалями.

Козловский полк получил повеление идти в Варшаву и помещен был в казармах близ Лазенок, загородного королевского дворца.

Впервые мне случилось быть под начальством великого полководца графа Суворова. Он был тонкий политик и, под видом добродушия, был придворный человек; пред всеми показывал себя странным оригиналом, чтобы не иметь завистников; когда с кем надобно было объясниться наедине, то сказывали, что он говорил с убедительным красноречием; суждения его были основательны, а предприятия чрезвычайно дальновидны, да то и опыт доказал. Вырвалось у него сказанное моему приятелю слово, показывающее правило, которого он держался: «Pour parvenir, mon ami, il fait avoir la patience d'un cocu» («Чтобы достигнуть, надобно быть терпеливу, как рогоносец»). Но как скоро был втроем, то и принимал на себя блажь. Совершенно знал языки: французский, немецкий, латинский, греческий и турецкий. В угождение ему надобно было к его странностям привыкнуть, не говорить: «не могу знать», «не могу доложить», даже и «не знаю». О всех таковых он говаривал: «Боже упаси от немогузнаек; от них беда; надобно все знать». Например, спросит кого: «Что султан делает?» — надобно соврать что хочешь, только не говорить: «не знаю»; [или], например: «Далеко ли от Варшавы до Праги?» — скажи: «250 верст, 13 сажен и 1 аршин», то он и доволен и говорит: «Вот настоящий человек; все знает».

Военные его действия всегда располагаемы были так, чтобы действовали на мораль людей, как на своих, так и на неприятелей. Визирь шел атаковать принца Кобургского и верные имел известия, что Суворов был еще накануне в Берлате, верстах около ста от принца. Как вдруг, вместо цесарцев, увидел себя, атакуемого русскими; изумление было более причиною победы, чем самая храбрость. Равно и разбитие трех польских корпусов; поляки о самомалейших наших движениях имели скорые и верные известия; о Суворове же и эхо не касалось их слуха; ожидали от русских нападения с лица, вдруг Суворов как с неба упал, поразил их при Кобрине и, не дав им образумиться, при Бресте и Крупице. Хотя много оставил за собою усталых, которые приходили на другой день или на третий, даже и позднее, но скорыми своими маршами и внезапностию всегда побеждал. Генералы и военные с дарованием люди долго думали и приписывали все дела его счастию; но уже в итальянскую кампанию увидели в нем гения в военном искусстве, и что все баталии, им выигранные и ни одна не проигранная, были обдуманы человеком, которого никто постигнуть не мог.

Суворов окружал себя людьми простыми, которые бы менее всех могли отгадать его; однако ж от них зависела участь служащих под начальством графа Суворова. Чтобы получить какое награждение за настоящую службу, надобно было с низостию искать тех покровительства; таковы были при нем Курис, Мандрыкин и прочие… Кто в них не снискал, тот не только не успевал по службе, но иногда обращал на себя неудовольствие графа, и сам он своею странностию иногда унижал людей достойных. Во время прагского штурма он закричал: «И я возьму ружье со штыком». — «Нет, ваше сиятельство, не пустим вас», — говорили знавшие его; кто хватал за узду его лошади, кто хватал его за руку и полы платья, когда он и шагу не намерен был сделать; но он делал вид, будто вырывался, и кричал: «Трусы, трусы, пустите меня!» Только что выпущенный из кадетского корпуса поручик Оленин как-то попался к нему в свиту и по простоте своей, думая сделать ему угодное, сказал: «Извольте, ваше сиятельство, я вас проведу на возвышенное место, откуда вы изволите усмотреть весь штурм». Граф его расцеловал: «Вот один только герой, а вы все трусы», — сказал он; однако ж и затем его не пустили. Что же? Все те, которые не пускали, были награждены, а Оленин остался без ничего и отпущен в полк. Во время сражения [Суворов] всегда бывал на казачьей лошади и в козачьем седле, делал вид, что скакал в пыл сражения, но как скоро замечал, что никто его не удерживает, останавливался, слезал с лошади и переправлял свою обувь, говоря: «Ох, онуча жмет ногу». (Он вместо чулок обертывал ноги тонким полотном наподобие онуч.)

Спал всегда на сене, покрытом простынею; другой постели во всю жизнь не имел; всякий день обливался холодною водою, несмотря ни на какую погоду; стол был его простой, но сытный; в постные дни никогда не ел скоромного; никогда не заботился, что будет есть; этим занимался Курис. Час его обеда, когда захотел; иногда в 8 часов утра, но не позже 11-ти. Говорили, что он любит пить, но это неправда; перед обедом он выпивал большую рюмку водки, а за столом рюмки две вина; если же иногда наливал третью, то Тимченко, его камердинер, ему запрещал, равно если бы, сверх обыкновения, хотел съесть лишнее; «Ну, Тимченко не велит, — говорил он, — надобно слушаться».

По прибытии моем в Варшаву я должен был явиться к нему с рапортом. Чтобы сделать ему угодное, понаслышке изготовился я отвечать на все странные его требования, но вместо того обратил на себя его негодование, за что, не знаю, и получил за столом чувствительный афронт. Думаю, что подан к тому [повод] следующий случай: сержант гвардии перед обедом разносил водку по старшинству чинов; ежели кто был в одних чинах, то тот сержант спрашивал, с которого года и месяца состоят в оных; почему и меня спросил, как человека нового и впервые бывшего у графа. Я сказал, что уже 6 лет, 3 месяца и 12 дней в сем чине, и усмехнулся. Казалось, что граф сего не мог приметить, но другой причины к неудовольствию не было. Сели за стол; мне пришлось сесть наискось против графа. Вдруг он вскочил и закричал: «Воняет!» — и ушел в другую комнату. Адъютанты его начали открывать окошки и сказали ему, что дурной запах прошел. «Нет, — кричал он, — за столом вонючка». Они стали обходить всех сидящих и начали обнюхивать; один ко мне подошел, сказал: «Верно, у вас сапоги не чисты, извольте выйти, граф не войдет, пока вы не встанете и не прикажете себе сапоги вычистить; тогда опять можете сесть за стол». Представьте мое смущение; однако ж делать было нечего. Я встал, сказал тому адъютанту: «Доложите графу: я вижу, что моя физиономия ему не понравилась; как бы мне приятно ни было обратить на себя благосклонное его внимание, но я к нему более не явлюсь» — и вышел. Посудите, приятно ли было служить при нем человеку с благородным чувством, признаюсь, что, несмотря на его великий гений и служа под ним в его славных победах, получая чины и ордена, трудно перенесть подобные оскорбления, которые не с одним со мною случались, но и с некоторыми генералами.

Варшава для меня была фатальна. Прибыл я с полком 15 декабря и привез с собою экономического провианта почти на месяц, но от казны удовольствован был по 17-е число. Тогда случилось, что подполковник Ржевский, командир одного егерского батальона, не имел более провианта, да и в магазинах также его не было. Для сего батальона от разных полков собирали провиант для ежедневного продовольствия. Генерал-поручик Ферзен, командующий войсками, расположенными в Варшаве, отдал приказ, что ежели полковые и батальонные командиры узнают, что в магазинах провианта нет, то заранее бы доносили, по которое время провиант у них кончится, в противном случае таковые нерадивые начальники будут отвечать перед военным судом. И как тот день был уже 17-е число, то я рапортовал, что Козловский полк провианта не имеет, да и в магазине, по справке моей, не имеется. Рапорт, отправленный мною того же дня к бригадному командиру, г<енерал>-м<айору> Буксгевдену, пролежал у него в канцелярии более суток, почему Ферзен получил оный уже чрез два дня. Он тотчас поехал к фельдмаршалу графу Суворову доложить, что обер-провиантмейстер Слепушкин ложно уверил графа, что все полки удовольствованы по 22-е число, а полк Козловский уже два дни без провианта. Граф сказал: «Помилуй бог, нехорошо, Слепушкин за ложь будет солдат». Все сие происшествие узнал я уже после.

Я лег спать, как ночью слышу, что меня будят; просыпаюсь и вижу у моей постели на коленях стоящего штаб-офицера. Я удивился, спрашиваю, кто он и чего от меня хочет? «Я обер-провиантмейстер Слепушкин; от вас зависит, чтоб я завтра же был солдат или остался в своем звании». — «Как это?» — «Вы рапортовали, что полк снабжен провиантом только по 17-е число, и фельдмаршал мне объявил, что ежели я ему от полка не представлю промеморию, что он удовольствован по 22-е число, то поклялся, что он никогда еще никого не сделал несчастным, но меня разжалует в солдаты». — «Что же мне делать?» — «Я привез провиант; прикажите принять и дать мне в приеме квитанцию». Как должен я был поступить? Ежели я ему в том откажу, я буду причиной несчастия человека; ежели исполню его просьбу, то сделаю чувствительнейшее неудовольствие генералу Ферзену, всеми уважаемому, и которого я душевно почитал. Однако ж я решился огорчить Ферзена и не сделать несчастным человека, мне незнакомого, и которого по репутации знал даже за человека, не имеющего честных правил.

Я велел разбудить квартермистра и ротных приемщиков, приказал принять провиант по 22-е число и раздать в роты, что и было исполнено. Написал рапорт, что после поданного от 17-го числа моего рапорта полк удовольствован провиантом по 22-е число, поставя на рапорте 19-е число, и отправил тот же час в бригадное дежурство, а тем же числом Слепушкину дал в приеме квитанцию; на спрос же его бумагою, по которое число удовольствован полк провиантом, дал промеморию уже 20 числом.

Слепушкин, как скоро был допущен к фельдмаршалу, то представил данную мною ему промеморию. Граф послал дежурного генерала Арсеньева показать оную Ферзену и сказать: «Нехорошо обижать немцам русских». Ферзен, до которого последний мой рапорт еще не дошел, чрезвычайно мною был раздражен; тотчас написал к фельдмаршалу рапорт с требованием, чтобы я был предан военному суду за ложное донесение. К счастию моему, того же числа наряжен я был считать экстраординарную сумму с двумя другими штаб-офицерами. Я явился в канцелярию в 11 часов; правитель канцелярии, г<осподи>н Мандрыкин, вручая мне книгу и ордера, сказал: «Извольте поспешить счетом и представить сегодня в 9 часов вечера; графу нужно сего же дня отчет отправить». Сумма была с лишком 50 тысяч червонцев; я говорил, что в такое короткое время счесть невозможно, но Мандрыкин с грозным видом сказал: «Я не знаю, можно ли или не можно, но я вам объявляю графское приказание, впрочем, это ваше дело; как вы хотите, только знайте, что уже и курьер к отправлению готов, а граф отговорок не любит».

Нечего было делать; с собравшимися моими товарищами принялись считать; суммы выдаваемы были большим числом, большею частью шпионам; два ордера были не подписаны, на 150 червонцев; я показал их Мандрыкину, сказав, что счетная комиссия принять их не может. Мандрыкин сказал: «Граф их после подпишет, извольте считать». Я предложил своим товарищам, которые не хотели брать на свою ответственность, но я их уверил, что ежели будет взыскание, то я за сию сумму отвечаю, на что они и согласились. Итак, мы успели сделать счеты, подвести итоги и сделать счетную выписку, [которую], при рапорте графу, принес я к Мандрыкину в назначенный срок, который просил меня подождать, пошел к его сиятельству и, вынеся от него, показал мне подписанные те ордера, которые даны были мне без подписи.

Мандрыкин предложил мне свои услуги, а как я благодарил за его ко мне доброхотство, сказав, что на сей раз я не имею никакой нужды, он возразил: «Полно, не могу ли теперь же я вам услужить?» И тогда показал мне рапорт Ферзена, требовавшего меня судить военным судом. Хотя я перед судом и был бы оправдан, ибо действительно полк удовольствован был по 22-е число и рапорт мой о том послан был еще 19-го числа, дошедши до рук Ферзена чрез два дня после, но не менее того больно бы было быть под судом, что по обыкновению, вносилось в послужной список. Итак, я чрезвычайно сим огорчился. Он [Мандрыкин], видя мое смущение, сказал: «Не беспокойтесь, граф никогда этот рапорт не увидит, и мы его ускрамим» (слово, употребляемое графом), и тогда же его разодрал.

Ежели с таким известным и заслуженным генералом могли так поступать управляющие канцелярией), то какой справедливости должны ожидать низшие классы подчиненных? Потом [Мандрыкин меня] спросил: «Кажется, вы просились в отпуск? Скоро ли вы хотите ехать?» — «Я бы в тот же час уехал, как скоро получу пашпорт». — «Погодите немного». Пошел в кабинет фельдмаршала и вынес от него мой отпуск. Получа оный, приехал в казармы (сдавать мне было нечего, ибо полком командовал [я] по наружности, потому, что полковник мой, за отсутствием моим, сдал полк, по полковничьей инструкции, майору Арсеньеву) [и], собравшись, уехал.

[1795]. Дорогою объехал я короля Станислава Августа, которого везли в Гродно, где ожидал его кн. Н. В. Репнин. Итак, императрица возвела его на престол польский, и она же лишила его короны.

После сего Польша была разделена: Россия получила всю Литву по Неман и Западный Буг, а через несколько месяцев Курляндское герцогство поддалось добровольно. Пруссия присвоила Варшаву и все земли, смежные с ее владением, с крепостями Данцигом и Торунью. Австрия получила земли, смежные с ее Галициею, по Западный Буг с Величкою до Кракова, который сделан вольным городом.

Прибыв к отцу моему, узнал, что зять мой С. К. Вязмитинов сделан был генерал-губернатором Уфимской и Симбирской губерний и командиром Оренбургского корпуса. Он уговорил меня перейти под его начальство, чтобы быть вместе с моею сестрой. Почему в 1795 году дан был мне третий Оренбургский полевой батальон, и так я переместился в столь отдаленный край.

В сем году открылась Персидская война, продолжавшаяся до восшествия на престол государя императора Павла I под успешным начальством генерал-поручика графа В. А. Зубова. Успехом сей войны было взятие Дербента.

[1796]. В 1796 году в августе было избрание и утверждение вместо умершего нового киргизской Меньшой орды хана. Обряд происходил следующим образом: между Оренбурга и менового двора, за Уралом построенного в трех верстах от крепости на киргизской степи, киргизы собрались в несколько тысяч кибиток разных их родов, управляемых своими султанами. Когда за Уралом поставлены были собранные войска Оренбургского корпуса, тогда генерал-губернатор послал тому народу сказать, чтобы он приступил, по обычаю своему, к избранию хана, уже заблаговременно назначенного нашим правительством. По некотором прении избрание кончилось. Хана нарядили в богатую парчовую черно-бурых лисиц шубу и такую же шапку, присланную в дар от двора, киргизы, посадя его на кошму, подняли на руки и начали качать с превеликим криком, на что ответствовано было в честь его пальбою из крепости и состоявшей при полках артиллерии и ружейным беглым огнем. После чего хан был угощаем с султанами обеденным столом у генерал-губернатора, а все прочие киргизы — в степи близ наших войск, которых угощение состояло во множестве изготовленного их кушанья, называемого биш-бармак, то есть изрубленной мелко баранины с луком и бараньим салом, пловом и кумысом. Киргизы хватали [кушанье], как голодные волки; у каждого был приготовлен кожаный мешок, висевший на шее; одни, выжав рукою жир и жижу в рот, оставшееся в руке в запас клали в сии кожаные мешки. Тем кончился весь праздник; на другой же день киргизы откочевали вовнутрь степи.