Внезапная смерть императрицы Екатерины II Алексеевны облекла Россию в сердечный траур, которая воспоследовала в 1796 году, 6 ноября, на шестьдесят седьмом году, шестом месяце и четвертом дне ее рождения; царство же ее 34 года, 3 месяца и 27 дней. Смерть ее поразила вообще всех, и каждый думал, что лишился в ней нежной матери.

В ее славное царствование Россия была славна и счастлива, подданные ее наслаждались спокойствием, каждый гражданин уверен был в безопасной личности и обладании своей собственности. Она отказалась от наименования, подносимого ей сенатом: Великой и премудрой матери отечества. Но все то помня, сыны отечества сохранят навсегда в сердцах своих сию дань справедливого титла. Она сделала многие учреждения к управлению России, способствовавшие к утверждению благоустройства и скорому течению дел; она основала и приобрела до 250 городов, торговля в ее царствование распространилась по всем морям, доходы государства, прежде бывшие не свыше 35 миллионов рублей, без наложения новых податей знатно умножены; морская и сухопутная силы России в ее время приводили в ужас всю Европу. В награждение за военные подвиги учредила орден Св. Георгия, а для гражданских чинов орден Св. Володимира. Покровительствовала науки и художества и привела к концу то, что Великий Петр предпринимал. О всех ее делах вкратце сказать нет возможности. Конец ее царствования был слабее, дав много воли графам Зубовым. Сколь ни славно царствование Екатерины Великой, но спокойствие не раз было нарушаемо: 1-е. Возмущение Мировича, желавшего освободить императора Иоанна Антоновича, содержимого в Шлиссельбургской крепости под крепкой стражей со времени вступления на престол блаженной памяти Елисаветы Петровны. К нему приставлены были заслуженные два штаб-офицера, которым дано повеление: ни в каком случае живого его не выдавать. Сказанный поручик Мирович во время путешествия императрицы в Ригу подговорил солдат своей роты и с оными вломился в темницу несчастного Иоанна; помянутые два штаб-офицера, видя, что уже не осталось им никакого средства сберечь своего узника, закололи его. Таким образом Иоанн 24-х лет окончил несчастную жизнь свою. Мирович, вошед в ту камеру, где он содержался, и увидя его мертвым, сам представил себя правительству как мятежника. Сенат и первенствующие государственные чины присудили на эшафоте отрубить ему голову, что и исполнено. 2-е. О бунте Пугачева сказано было в I главе. 3-е. Смертоносная язва во время турецкой войны вкралась в государство, сильно свирепствовала, а особливо в Москве; с жестокою зимою и предохранительными средствами она прекратилась. Во время оной архиепископ московский Амвросий, увидя, что народ прикладывался к образу Боголюбской Богоматери, что у Варварских ворот, и что от него чернь заражалась, приказал тот образ снять. Народ взволновался, вломился в Кремль, ударил в набат в новгородский вечевой колокол; архиерей оттоль уехал в Донской монастырь, и там спрятавшегося его в алтаре вытащили и убили. Главнокомандующий в Москве, граф Петр Семенович Салтыков, видя мятеж, уехал из города, и с ним вместе бывший тогда обер-полицмейстер Н. И. Бахметьев. Но отставной генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин усмирил чернь и прекратил возмущение. Сказанный колокол государыня приказала снять, в который до того при пробитии вечерней зари ударяли три раза.

Смерть императрицы приключилась в 5-е число ноября; занимаясь делами в своем кабинете, пошла в потаенную комнату, и там роковой удар ее поразил; прибежавшие ее камер-фрау и камер-медхены нашли ее лежащею на полу без чувств; на другой день она скончалась.

С печальным сим известием отправлен граф Ник<олай> Алек<сандрович> Зубов к императору Павлу I, законному наследнику российского престола, находящемуся тогда в Гатчине. Государь надел на него Андреевский орден и поехал тот же час в Петербург, приказав за собою следовать гатчинским своим войскам. Весь двор, сенат и генералитет в Зимнем дворце его ожидали, где тотчас ему и присягнули.

Говорят, что императрица сделала духовную, чтобы наследник был отчужден от престола, а по ней бы принял скипетр внук ее, Александр, и что сие хранилось у графа Безбородки. По приезде государя в С.-Петербург, он отдал ему оную лично; правда ли то, неизвестно, но многие, бывшие тогда при дворе, меня в том уверяли.

Император приказал приготовить печальную церемонию; сам перенес прах родителя своего, императора Петра III, из Александро-Невско-го монастыря, [где], под предлогом, что он был не коронован, там был погребен. На одном катафалке поставил с покойною императрицей, и вместе погребены в соборной церкви Петра и Павла, где прах покоится всех императоров и императриц.

На другой же день указал, чтобы отдаваемые им при пароле приказы признаваемы были за именные повеления, и того же дня пожаловал в фельдмаршалы кн. Ник<олая> Вас<ильевича> Репнина, графом и фельдмаршалом Михаила Федотовича Каменского, графа Вал<ентина> Платон<овича> Мусина-Пушкина, графа Ивана Петровича Салтыкова.

Зять мой Сергей Кузьмич Вязмитинов пожалован военным губернатором в Каменец-Подольский. На другой день прибыл новый курьер, что вместо того он назначен в Чернигов, и куда он отправился в самой скорости; и только что там пробыл дня два, пожалован был комендантом в Петропавловскую крепость.

Гатчинские войска и всех их офицеров государь сравнял в чинах co старою гвардией, многим из них дал государственные места, как-то: Обольянинова пожаловал провиантмейстером, а потом генерал-прокурором; Аракчеева комендантом петербургским; по времени, Кутайсова, своего брадобрея из полоненных турок, — графом и обер-гофшталмейстером двора, то был его первый любимец, дав им великие имения. Дико было видеть гатчинских офицеров вместе со старыми гвардейскими: эти были из лучшего русского дворянства, более придворные, нежели фрунтовые офицеры; а те, кроме фрунта, ничего не знали, без малейшего воспитания, и были почти оборвыши из армии; ибо как они не могли быть употреблены в войне и, кроме переходов из Гатчины в Павловск и из Павловска в Гатчину, никуда не перемещались, а потому мало и было охотников служить в гатчинских войсках. Однако ж несколько было из них и благонравных людей, хотя без особливого воспитания, но имеющих здравый рассудок и к добру склонное расположение, а потом, приобыкши к важнейшим должностям, служили с пользою государству.

Все генералы, начиная от фельдмаршала, сделаны были шефами полков, а в недостающие полки генералов произведены полковники в генерал-майоры. Такое вдруг множество явилось генералов, и такое скорое производство потеряло уважение к оным, равно как и к орденам; ибо император не раздавал, а разметывал их.

Переменил мундиры, одел всю армию на манер прусский, прошлого века; тоже и самый прусский старый военный устав издал к исполнению, введя совсем новый род службы, так что старые генералы не более знали новую службу, как и вновь произведенные прапорщики; старым людям, сделавшим навык к прежнему обряду, трудно было не только исправлять ее, но даже и понять. За то ежедневно одни отставлялись, другие исключались, многие генералы с дарованиями принуждены были оставить службу; а зато производство шло с непостижимою скоростию, так что, едва получа один чин, уже и в другой производились. Служащим в отдаленных корпусах еще несколько было полегче, а тем, которые были ближе, несравненно было труднее. Сам гр<аф> Алек<сандр> Васил<ьевич> Суворов пострадал; сказывали, что он перед разводом показывал свою блажность, говоря: «Пукли не пушка, коса не тесак, а я не пруссак: я фельдмаршал в поле, а не при пароле». Удивительно, что сей тонкий человек говорил такие речи, которые не сходствовали с его умом. Государю о том донесли, и [он] послал за ним фельдъегеря, с которым он приехал и явился на другой день на вахтпарад.

Вскоре он сослан был в свои деревни, в Владимирской губернии находящиеся, где и проживал под надсмотром земской полиции до назначения его командовать российско-австрийскою армией в Италии противу французов.

Строгость касательно военных была до чрезмерности. За безделицу исключались из службы, заточались в крепость и ссылались в Сибирь; аресты считались за ничто; бывало по нескольку генералов вдруг арестованных на гауптвахте. Гражданским чиновникам и частным лицам было не легче. Вместе же с сим изливались великие милости. Если в гневе его [государь] сколько-нибудь продлит наказанием, то те же самые люди не только приходили в милость, но осыпались благодеяниями. Можно сказать, что он совсем был не злопамятен; бывали времена, и нередко, он показывал благородную душу и к добру расположенное сердце. Думать надобно, что ежли бы он не претерпел столько неудовольствиев [в] продолжительное царствование Екатерины II, характер его не был бы так раздражен и царствование его было бы счастливо для России, ибо он помышлял о благе оной; но или он не имел способности к тому, или не мог переломить крутой свой нрав и принять благоразумнейшие меры. Словом, царствование его для всех было чрезвычайно тяжело, особливо для привыкших благодетельствовать под кротким правлением обожаемой монархини. Конечно, и при ней были несправедливости, но они были чрезвычайно редки, и претерпевали их частные лица, но не все целое; совершенства во всем мире нет.

По вступлении на престол [государь] тотчас прекратил Персидскую войну, приказал полкам выступить из персидских пределов каждому по себе и с шахом утвердил мир.

Чтобы привязать к себе духовенство, стал жаловать оное орденами.

[1797]. В конце марта 1797 года государь прибыл в Москву, а в апреле короновался. Щедроты свои, по обыкновению, расточал, жаловал чинами, орденами и раздавал казенное имущество и деревни. После чего через Смоленск отправился в Петербург.

Бывшие шесть Оренбургских полевых батальонов, соединя по два, [государь] назвал полками; третий батальон, которым я командовал, поступил со вторым в Уфимский полк, шефом коего сделан генерал-майор А. Ф. Ланжерон. Инспектором войск, находившихся в Уфимской, Казанской и Пермской губерниях, тож Оренбургским военным губернатором и шефом Рыльского пехотного полка [назначен] генерал от инфантерии Игельстром, которого из деревень его государь вызвал, но скоро уже к нему оказал неблаговоление. Причиной сего было: чрез несколько времени по назначении его на сие место, спросил его император, много ли ему лет? Тот ему отвечал, что ему сто лет. «Как?» — спросил государь. Игельстром отвечал: «Шестьдесят лет от роду и сорок лет службы». Император счел, что сей немецкий каламбур означал, что он не хочет служить, и, обернувшись, сказал тут бывшим: «Я его вытащил из навозной кучи, а он уже отговаривается дряхлостию».

Игельстром чуть было меня не сделал несчастливым, и вот в каком случае. Был полковник кн. П. В. Мещерский сверх комплекта в Оренбургском драгунском полку; он выпросил от корпусного своего командира С. К. Вязмитинова ордер, чтобы пребывать в Москве, как не имеющий никакого дела в полку. Зять мой, по его просьбе, дал ему повеление, чтобы всех нижних чинов, бывших при комиссариате Оренбургского корпуса, как скоро в них не будет надобности, собирал и отправлял бы их к своим полкам и батальонам. Таким образом он отправил шесть человек в мой батальон при своем сообщении, но ко мне явилось только пятеро, а одного [Мещерский] оставил при себе. На трехлетнее избирание новых предводителей и судей в Симбирске зять мой поехал и меня взял с собою, куда и Мещерский из Москвы прибыв, просил меня, чтоб им оставленного моего солдата оставил при нем. Но как я сам собою того сделать не осмелился, то и спросил на то повеления моего зятя, на что он словесно и приказал. Мещерский из Симбирска отправился опять в Москву, и с тех пор я не имел никакого известия, где он. Игельстром, рассмотрев отлучную ведомость бывшего моего батальона, заметил, что сказанный солдат числится при полковнике кн. Мещерском, и требовал от меня, по какому повелению он у него находится. Я донес, что по словесному повелению бывшего корпусного командира Вязмитинова; на это он приказал мне сказать, что словесного приказания он не принимает и дает мне сроку две недели отыскать того солдата, а по окончании того сроку, если тот солдат не будет отыскан, представить государю императору. Где был тогда Мещерский и как отыскать его в такое короткое время? Ожидал [я] понести строгое наказание и, может быть, даже быть разжалованным. Но, к счастию моему, получено отношение от смоленского военного губернатора Филозофова, что сказанный солдат по болезни определен в смоленский гарнизонный полк, чем это и кончилось. Однако ж Игельстром долго был ко мне худо расположен, что можно будет увидеть впоследствии.

Шеф наш, граф Ланжерон, прибыл в полк, и мы с ним сделались друзьями, каковыми остались навсегда. Граф хотел видеться со своим инспектором и просил его позволения приехать к нему в Оренбург; но как от своего места никому без особливого позволения государя отлучаться не позволялось, то Игельстром уведомил его, что сам хочет его видеть, но позволить приехать в Оренбург не смеет, а [чтобы Ланжерон] выехал к нему инкогнито в Бугульму, когда он поедет по инспекции. Граф, будучи им извещен, туда ездил и по возвращении своем спросил меня: не сделал ли я какого неудовольствия Игельстрому? Я почти ему был неизвестен, и никогда не было к тому случая. Граф мне признался, что Игельстром предостерегал его, чтобы был со мной осторожным, как человеком беспокойным и большим интриганом, но граф меня довольно коротко узнал и после в дружбе своей ко мне не раскаивался.

Император послал во все инспекции гатчинских генералов и штаб-офицеров, учить обряду, порядку и фрунтовой службе. В нашу инспекцию и Сибирскую послан был майор Эртель. Он приехал в Оренбург в то время, когда Игельстром объезжал инспекцию; штаб-офицеры Рыльского полка были состарившиеся в прежней службе, а потому, что он им показывал и толковал, ничего не поняли. Оттуда Эртель поехал по линии и в Сибирь. Уже на возвратном пути приехал он в Уфу, где квартировал наш полк. Мы не удовольствовались его словесными толкованиями, а, сформировав батальон, потребовали, чтобы он показал все сказанное в уставе, что должен замечать батальонный командир во всяком обороте, то же и офицеры, и порядок каждого движения. Похвалюсь, что я был хороший фрунтовой офицер; эволюции были просты, требовались только одна точность и мелочи удобопонятные, почему Уфимский полк был выучен как нельзя лучше по новому уставу, но Рыльский полк учился по старому обряду.

За отдалением, кроме общих анекдотов, касающихся двора и всего происходившего, мало доходило до моего сведения.

В конце года скончался знаменитый наш полководец, граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский; государь на всю армию наложил трехдневный траур.

[1798]. Император принял титул магистра державного ордена Св. Иоанна Иерусалимского, почему хотел иметь остров Мальту в своем владении; уже назначены туда были губернатор и военный комендант. С турками и англичанами сделал союз против французов; послана была эскадра в Средиземное море, и вместе с турецкою действовали; капитан флота 2-го ранга Белли с небольшим числом войска занял Неаполь; государь, получа о том донесение, сказал: «Он меня удивил, да и я его удивлю». Послал ему орден Св. Анны 1-й степени. Кроме Белли, в полковничьем чине никто никогда такового не имел.

В 1798 году я пожалован в полковники, а в феврале полк получил повеление идти на ревю в Казань, где все пехотные полки той инспекции должны быть собраны, куда и государь намеревался прибыть.

Игельстром предписал, чтобы полки, идя на ревю, соображались с уставом. Как еще в том краю в сие время бывает сильная зима, по дороге селения разного рода татар, малые и редкие, то он и приказал Уфимскому полку, чтобы за шефским батальоном чрез день следовал полковничий батальон, а за оным чрез день гренадерские роты с артиллерией, при полку находившеюся, и гошпиталь.

Взошед я с батальоном на большую оренбургскую дорогу, остановился на ночлег Казанской губернии в деревне Ерыклы, принадлежавшей помещику Рыбушкину, где он сам и проживал. Адъютант Игельстрома, приехав, сказал мне, что генерал просит меня приказать приготовить ему квартиру в сей деревне для ночлега. Я выпросил у помещика для генерала в его доме две комнаты, а мне занята была квартира неподалеку: изба, которая одна и была только с трубой, а прочие все избы были черные. Я поставил к квартире его высокопревосходительства двух часовых, как сказано в уставе, кроме знаменного караула при въезде и выезде, при ефрейторе по три человека. Изготовя рапорт, со всеми офицерами в шарфах, ожидал (я) инспектора.

Чтобы видеть проходящие войска, съехались из окольных деревень родные и знакомые помещика Рыбушкина, в числе коих много было дам, которые с хозяйкой вышли встретить украшенного сединами генерала.

Как скоро вышел он из кареты, я подал ему рапорт; вдруг спросил он меня, указывая на дам: «Это кто?» — «Это хозяйка сего дома, — сказал я, — в котором приготовлена квартира для вашего высокопревосходительства». — «Как, вы хотите надо мною, над стариком, шутить, г-н полковник? Время мое волочиться уже прошло; я вам это уступаю; вы можете занять мою квартиру, а я пойду в вашу». — «Моя квартира очень дурна, и даже неопрятна». — «Я солдат; в течение моей службы имел разные квартиры, ведите меня туда». Только что вошли мы в оную, как он меня спросил: «Где ваша гауптвахта и ваши пикеты?» — «В главах устава, когда идут полки на ревю, сказано иметь только один знаменный караул». — «Как, г-н полковник, вы хотите меня учить?» — «Я докладываю вашему высокопревосходительству свое оправдание». — «Нет, г-н полковник, в уставе сказано: надобно иметь гауптвахту из целой роты и пикеты при каждом въезде, при двух офицерах, по 60 рядовых». — «Ваше превосходительство, то сказано о кантонир-квартирах». — «А это разве не кантонир-квартиры?» — «Я думал, что кантонир-квартиры бывают в военное время и когда неприятель угрожает нападением, или для иных политических видов, где надобно брать предосторожности». — «Вы меня опять начали учить?» — «Как мне осмелиться?» — «Для чего же вы не исполняете по уставу и моему предписанию?» — «Я докладывал, что исполнял, как сказано в главе, когда полки идут на ревю». — «Вы меня учить хотите, так как и вашего шефа, и, верно, по научению вашему, он идет тем же порядком». — «Я соображался и исполнял его приказания». Этот разговор, или, лучше сказать, его выговоры, продолжались часа два; наконец он насилу меня отпустил и на другой день поутру рано уехал.

Я поместил сию ничтожную сцену единственно показать, к чему я должен был готовиться, когда мы предстанем пред императора Павла, перед которым все трепетало. Дурное расположение ко мне инспектора, который, почти меня не зная, готов был при малейшем случае меня погубить, я не могу понять. Какой злой дух мог так его вооружить против меня?

Наконец наш полк соединился в селе Алексеевском, отстоящем от Казани во ста верстах, по левой стороне Камы, принадлежавшем помещику Сахарову, и в котором считается около трех тысяч душ. Туда через несколько времени и Рыльский полк прибыл; туг мы простояли всю весну, отдыхали и учились, чтобы предстать во всей исправности пред императора.

На другой день прибытия моего в Алексеевское мой батальон наряжен был в караул, и при вахтпараде смешное случилось происшествие. Командовал вахтпарадом майор Зенкевич, хорошо знающий фрунт прежней и новой службы. Игельстром приказал формировать из середины полдивизионную колонну, чего в павловском уставе не было, почему офицеры и забыли. Майор спросил: «Как прикажете? По-старому?» — «Как по-старому? Велите формировать колонну». Майор опять спросил: «Как прикажете?» Тут Игельстром вышел из себя, стал сам командовать старым и охриплым голосом; никто его не понимал; он выводил взводы и, наконец, приведя все в беспорядок, кричал: «Я несчастный! Государь исключит меня из службы, и этим я обязан буду этому полку». Подходил к Ланжерону и сказывал, как было в саксонской службе, где он был во время его служения там капитаном до вступления его в российскую службу, а тот отвечал, как бывало во французской службе. Кончилось на мне, что всему я виноват.

После несчастного сего вахтпарада пошли мы к нему на квартиру; тут меня он атаковал, чему мы учились? Я отвечал: «Всему тому, что сказано в уставе и как нам показал Эртель». — «Эртель ничему не учил, — сказал он, — кроме порядка вахтпарада». Тогда я ему объяснил, что когда Эртель приехал к нам в Уфу и что по требованию нашему он нам показал все эволюции батальонного учения. Тогда он (Игельстром] увидел, что его полк не имеет понятия по новому уставу, а мы, напротив, хорошо приготовлены. [Он] просил меня, что, когда полк его придет, я бы показал его офицерам, и я уже, можно сказать, сделался его любимцем, и [он] говорил графу Ланжерону, что сожалеет, что имел обо мне невыгодное мнение; но что теперь, узнав свою ошибку, почитает себя предо мною виноватым.

Зато он полк свой измучил беспрестанным учением и ученьем парикмахеров; ибо, чтобы более угодить государю, полк его был причесан в две букли. Он беспрестанно твердил Ланжерону: «Боюсь за вас; накладные букли из шляп государь не любит, и вы увидите, что за то вам будет беда». Но если б было и так, выучить в три недели парикмахеров было невозможно, да и без того полки были в страхе, знав, что, когда государь бывает в дурном расположении (что случалось нередко), как бы который полк ни был исправен, все было не в угоду.

В исходе мая мы выступили из Алексеевского, и расположилась вся инспекция в 10 верстах около Казани по разным дорогам.

Государь прибыл в Казань с великими князьями Александром и Константином Павловичами 3-го июня и прогневался на Игельстрома, что войска до прибытия его еще не вступили, приказав ему распорядиться, чтобы каждый полк вступил на другой день поутру в разные часы, так чтобы он каждый мог видеть особо.

В семь часов утра вошел Екатеринбургский полк в Сибирскую заставу; шеф оного был из гатчинских, генерал-майор Певцов. В восемь часов должен был войти Уфимский полк. Все шли с трепетом; я более ужасался, чем идя на штурм Праги.

Государь был у самой заставы. Передо мной шел батальон шефский, который переменил ногу; я тотчас переменил также свою, чтобы маршировать согласно с предыдущим батальоном. За мной шел сверхкомплектный подполковник кн. Ураков, который пооробел и, не заметив, что я переменил ногу, шел по-прежнему, какою ногою шел весь мой батальон. Государь сказал: «Господа штаб-офицеры, не в ногу идете». Я, видя, что иду в ногу шефского батальона верно, то тем же шагом продолжал. Тогда государь гневно закричал: «Полковник Энгельгардт не в ногу идет». Увидевши ошибку моего подполковника, оправдываться было не время. Когда весь полк прошел, ударили под знамена; я скомандовал: «С поля». Надобно объяснить, что делалось то на марше по трем флигельманам в четырнадцать приемов, которое и оканчивалось [тем, что] ружья обертывались вниз дулом, а прикладами вверх, что было чрезвычайно трудно. Император увидел, что батальон исправно сие сделал.

После сего император поехал смотреть Рыльский полк, но он уже вошел, и полковника того полка Баркова за болезнию не было; все сие причтено в вину Игельстрому. Надобно было сперва войти полку Рыльскому, потом Игельстрому быть при государе при входе всех полков его инспекции. В приказе государь объявил спасибо за вход Екатеринбургскому и Уфимскому полкам.

Ввечеру того дня дворянство давало бал, который удостоил своим присутствием император с великими князьями; также дворянство пригласило на бал пришедших полков штаб-офицеров. Государь танцевал польский со многими дамами. Увидя военного губернатора Лассия в башмаках и с тростью, подошед к нему, он сказал: «Как? Лассий в башмаках и с тростью?» — «А как же?» — «Ты бы спросил у петербургских». — «Я их не знаю». — «Видно, ты не любишь петербургских; так я тебе скажу: когда ты в сапогах, знак, что готов к должности, и тогда надобно иметь трость; а когда в башмаках — знак, что хочешь куртизировать дам, тогда трость не нужна». — «Comment, votre majeste, voulez vous, qu'a mon age je Sache toutes ces misere?» («Как, вы хотите, ваше величество, чтобы в мои лета я мог знать все эти мелочи?») Государь рассмеялся сему ирландскому ответу, ибо Лассий был ирландец. Государь, пробыв часа с два, отправился в дом отставного генерал-майора Лецкого, где он имел свое пребывание.

Пятого числа был специальный смотр на Арском поле (на том самом, где Михельсон разбил Пугачева). Когда полки выстроились по уставу, то подскакал ко мне бывший при государе бригад-майор Н. И. Лавров, с которым мы были коротко знакомы во время Турецкой войны в Молдавии, и сказал мне: «Не так у тебя стоят подпрапорщики» (ибо, за некоторое время до вступления полков в Казань, переменены штаты, и подпрапорщики названы уже были вторыми после фельдфебелей). Видя, что [это] уже исправлено в шефском батальоне, который за суетой меня не уведомил, я переменил в первых двух ротах, а в трех ротах еще не успел, как уже государь подъезжал к моему батальону на фланг. Я побежал стать на свое место; он проехал мимо меня с суровым видом. Теперь-то я пропал, думал я; однако ж, видно, император сего не заметил. После чего [мы] проходили мимо него церемониальным маршем. В приказе объявлена была всем полкам благодарность.

Шестого числа было ученье, где мы стреляли, на месте и маршируя, плутонгами, полудивизионами и дивизионами. Когда стали стрелять батальонами, как в первой линии было пять батальонов и мой батальон был на левом фланге, то мне должно было, изготовясь, не прежде выстрелить, как когда 2-й батальон Рыльского полка, выстрелив, возьмет ружья на плечо, а как сей батальон очень мешкал, то великий князь Александр Павлович, подъехав ко мне, сказал: «Стреляй!» Но я доложил ему, что батальон, после которого мне должно стрелять, еще не зарядил ружья; хотя он мне повторил сие приказание раза четыре, но я не спешил, выждал и выстрелил в свое время, когда было должно; залп был удачный. Государь заметил, что я не торопился исполнить приказание Его Высочества Наследника, ибо он был почти у моего батальона на фланге, [и] был доволен моею исправностью.

По окончании ученья в комнате государя и при нем военный губернатор Лассий отдавал пароль и приказ; я в тот день был дежурным и был в кругу с прочими, принимавшими приказание. Государь подошел ко мне сзади, положил руку ко мне на плечо и, пожимая, сказал: «Скажи, где ты выпекся? Только ты мастер своего дела». Я руку его, лежавшую у меня на плече, целовал, как у любовницы, ибо в первые два дня я потерял бодрость и ожидал не только обратить на себя его внимание, но думал, что буду исключен из службы.

Тот день приказано было мне быть к столу. Как скоро государь вышел из внутренних комнат, то прямо подошел ко мне и спросил: «Из каких ты Энгельгардтов, лифляндских или смоленских?» — «Смоленских, ваше величество». — «Знаю ли я кого из твоих родных?» — «Когда ваше величество в 1781 году изволили проезжать через Могилев, отец мой тогда был там губернатором». — «А, помню, у тебя, кажется, была сестра Варвара; где она теперь?» — «Она замужем за Наврозовым». — «Давно ли она вышла замуж?» — «В нынешнем году» (тогда ей было тридцать три года). — «Не молодою же она вышла отроковицей; а ты где начал служить?» — «В гвардии». — «То есть по обыкновению вас всех, тунеядцев-дворян; а там как?» Я было хотел пропустить, что был адъютантом у светлейшего князя, сказал: «А потом в армии». — «Да как?» — «Взят был в адъютанты к князю Потемкину». — «Тьфу, в какие ты попал знатные люди; да как ты не сделался негодяем, как все при нем бывшие? Видно, много в тебе доброго, что уцелел и сделался мне хорошим слугою». Вскоре после того пошли за стол.

Седьмое. Были маневры; государь разгневался на Рыльский полк за худую стрельбу, а Уфимским был доволен, особливо моим батальоном. Когда я прошел мимо его церемониальным маршем и, отсалютовав, взял эспантон в правую руку и подошел к нему, император сказал: «Становись на колени — видишь, как ты вырос велик: иначе не могу тебя обнять». Когда я встал на колени, он поцеловал меня в обе щеки.

Восьмое. Тоже был маневр, по окончании которого и по отдании приказа [государь] пожаловал гр. Ланжерону орден Св. Анны 2-й степени, который ему сказал: «Государь, доставляют мне вашу милость труды моего полковника; смею уверить вас, ваше императорское величество, что, ежели полк мой имел счастие быть вам угоден, он им до того доведен». — «Знаю, — сказал государь, — у меня и для него есть подарок, а после дам ему и более». После того подозвал меня к себе, приказал стать на колено, вынул из ножен шпагу, дал мне три удара по плечам и пожаловал шпагу с аннинским крестом.

Во все время пребывания государя в Казани всякий день, в шесть часов пополудни, государь выходил в сад дома Лецкого, и было объявлено, что он желает видеть в оном саду ежедневно казанских жителей; со многими дамами и тамошними дворянами он говорил. Когда встречался он с офицерами Уфимского полка, то говорил им: «Спасибо, господа; вы меня забавляли; я вами очень доволен». И во всяком приказе Уфимскому полку была похвала.

После обеда, пред выходом государя в сад, был военный губернатор Лассий, генерал-адъютант Нелидов и граф Ланжерон. Государь, вышед из спальни, подошел к графу Ланжерону и сказал: «Ланжерон, ты должен принять инспекцию от сумасбродного старика Игельстрома». — «Государь, — сказал граф, — я не могу». — «Как! ты отказываешься от моей милости». — «Тысяча резонов заставляют меня отказаться от оной; первое, я еще не силен в русском языке». Государь с большим гневом отошел от него на другой конец комнаты и, подозвав Нелидова, сказал ему: «Поди спроси Ланжерона, какие остальные резоны заставляют его отказаться от инспекции?» Граф Ланжерон отвечал: «Первый и последний: Игельстром мне благодетельствовал, и я не хочу, чтобы моим лицом человеку, состарившемуся на службе его императорскому величеству, было сделано таковое чувствительное огорчение». Не успел он вымолвить, как государь подбежал к нему с фурией, топнул ногой, пыхнул и скорыми большими шагами ушел в спальню.

Бывшие тут не смели тронуться с места; Лассий сказал: «Ланжерон, что ты сделал? Ты пропал». — «Что делать! Слова воротить не можно; ожидаю всякого несчастья, но не раскаиваюсь; я Игельстрома чрезвычайно почитаю: он не раз мне делал добро».

Через полчаса времени государь, вышед из спальни, подошел к графу и ударя его по плечу, сказал: «Längeren, vous etes un bon enfant, tou-jours je me souviendrai de votre genereux procede» («Ланжерон, вы добрый малый; всегда я буду помнить твой благородный поступок»). Я всегда за удовольствие поставлял себе то рассказывать. Сколько приносит сие чести гр. Ланжерону, еще более императору Павлу I; оно показывает, что он умел иногда себя переработать и чувствовать благородство души. Если б он окружен был лучше, говорили бы ему правду и не льстили бы ему из подлой корысти, приводя его на гнев, он был бы добрый государь. Но когда истина была, есть и будет при дворе?

В тот день многие получили ордена, в том числе и гражданский губернатор Козинский, ближний родственник князя Зубова.

Девятое. В день своего отъезда [государь], отдавая приказ Лассию, сказал: «Ты знаешь, что пока при пароле приказ не будет отдан, то никто не должен его знать; а этот должен быть отдан после моего отъезда». Погодя немного, он присовокупил: «Ну, Лассий, скажи правду, ты рад, что я еду?» — «Очень». — «Как?» — «До сих пор вы думаете, что у нас очень хорошо, а мы и очень несовершенны; так я хочу, чтобы вы уехали, будучи в таком о нас лестном мнении; а ежели бы остались долее, тогда бы увидели большие наши недостатки». — «Правда, правда твоя», — сказал государь.

В девять часов государь поехал в Казанский девичий монастырь, отслушал литургию, которую совершал казанский архиепископ Амвросий; по окончании оной, приложившись к чудотворному образу Казанской Богоматери, [он] заложил соборную церковь в оном монастыре, на которую пожаловал 25 тысяч рублей; заходил в келью к игуменье (бывшей из дому князей Волховских, казанских дворян) и отправился в путь.

По отъезде государя был вахтпарад, на котором Игельстром [с] торжествующим видом строгого инспектора делал некоторые взыскания и замечания; но после, когда отдан был при пароле приказ (адъютант ему его оный принес), что вместо его инспектором, военным Оренбургским губернатором и шефом Рыльского полка [назначен] пожалованный из полковников в генерал-майоры H. H. Бахметьев, а ему ведать только пограничную часть, то он, прочтя сей приказ, так изменился в лице, что, я думал, сделался ему удар. Полкам, бывшим на ревю, на другой день [приказано] выступить в свои квартиры.

По прибытии императора в С.-Петербург П. В. Лопухин пожалован светлейшим князем, а дочь его камер-фрейлиной; она пользовалась особливою милостью государя, а потом выдана была замуж за князя Гагарина. В исходе сего года император решился послать свои войска противу французов, для чего генерал Розенберг выступил из России с корпусом войск к соединению с австрийцами в Италию; генерал Корсаков в Швейцарию; генерал-лейтенант Герман в следующую весну назначен был с флотом сделать высадку в Голландию, с англичанами под командою герцога Йоркского.

[1799]. Я отпросился в отпуск, и в наступившем 1799 году Бог благословил меня супружеством, блаженство коего продолжалось 22 года и 6 месяцев. В том же году пожалован я генерал-майором и шефом того же [Уфимского] полка, а графу Ланжерону дан полк Ряжский. В мае государь пожаловал мне командорство ордена Св. Иоанна Иерусалимского с тысячью рублей годового дохода. Служа в Турецкую войну и противу поляков усердно и ревностно, был я в нескольких сражениях, лица от неприятеля не отворачивал и ничего не получил. А за шаржирование на Арском поле и удачные батальонные выстрелы получил два ордена. Сего же года, в исходе ноября, по просьбе моей, [я] отставлен с мундиром, что при государе императоре Павле считалось большой милостью.

Император в минуту своего гнева был ужасен, но был не злопамятен. Чувствуя уважение к герою, графу Суворову, бывшему в опале, и, зная, какую славу российское оружие им может приобресть, начальствуя австро-российскою армиею против всюду торжествующих французов, [он] вызвал славолюбивого старца из ссылки и столь убедительным рескриптом, что тот забыл все огорчения и через час по получении того рескрипта выехал из своего заточения. Когда он явился к императору, государь в ту же минуту надел на него орден Св. Иоанна Иерусалимского; он [Суворов] пал к ногам его, сказав: «Господи, спаси царя». А Павел, обняв его, сказал: «А ты поезжай спасать царей».

Суворов, вскоре пожалованный в звание генералиссимуса, отправился к армии, а вслед за ним и великий князь Константин Павлович. История наполнена его победами; все иностранные писатели и самые французы не умолчали об оных. Я довольствуюсь сказать, что он лучших французских генералов во всех местах в нарядных баталиях разбил; все крепости, занимаемые французами, были взяты, и очистил всю Италию менее, нежели в одну кампанию, которую французы завоевали в три. Король Сардинский, получив обратно Пиемонт, наименовал его своим cousin, «родственником», а государь император Павел пожаловал его князем Италийским. Уже намеревался он перенести свое оружие внутрь Франции; но по интригам австрийцев принужден был идти в Швейцарию для соединения с Корсаковым, но тот уже был разбит Массеною. Лишенный всех способов, которыми обещали австрийцы снабдить его, проходил он с своею армией, поражая французов, через те горы, где путешественники с опасностию в малом числе проезжают. Государь, в справедливом негодовании на австрийцев, отозвал свои войска в Россию.

Герман в Голландии, не дождавшись высадки великобританских войск, от безрассудной запальчивости был совершенно разбит.

Генералиссимус князь Италийский, cousin короля Сардинского, граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский, прибыв в С.-Петербург, занемог, и чрез несколько времени смерть прервала преславную жизнь его; государь почтил память его трехдневным трауром всей армии.

Бонапарте, прибывший из Египта и сделавшийся консулом, собрал русских пленных, обмундировал в русские мундиры и препроводил их императору Павлу. Император тем был так восхищен, что с Францией сделал мир. Под конец своего бурного царствования сделал (он) с Наполеоном союз, объявил войну Англии и намеревался через Киргизскую степь и Бухарию послать войска в Индию. (Но цель была завоевать Хиву.) Уже корпус войск назначен был выступить из Оренбурга, 20 тыс. донских казаков были уже близ Волги, как внезапная смерть Павла I прекратила таковое гибельное предприятие.

Смерть ему приключилась от апоплексического удара в Михайловском замке 11 марта 1801 года, около полуночи. Царствование его продолжалось четыре года и четыре месяца, от роду же ему было сорок шесть лет, пять месяцев и двадцать дней.

Великие земли! И вы подвержены той же участи, как и все смертные; берегитесь быть злыми, заставьте себя любить ваших подданных, тогда вы будете жить как отцы в своих семействах и избавитесь от таковых подобных апоплексических ударов.