I. Кавалер посольства

Камергер граф Рибопьер получил записку от графа Федора Васильевича Ростопчина, приглашавшего пожаловать к нему для выслушания высочайших распоряжений относительно дальнейшей службы.

— Одеваться! — крикнул «маленький» Саша в восторге.

Он не сомневался, что граф Ростопчин сообщит ему о пожаловании его в мальтийские командоры. Наверное, Лопухина уже попросила за него. Что ей стоит? Он знал, что и отец хлопотал о помещении его в канцелярии верховного совета ордена.

В новой только что сшитой статской форме, с ключом позади, в шляпе с плюмажем, важно поехал шестнадцатилетний камергер, стараясь придать физиономии дипломатическое глубокомыслие.

Но весеннее утро было так ясно, так вольно дышала грудь бурным, но теплым веянием со взморья, освободившаяся от ледяных оков Нева так величественно ширилась в берегах, вся усеянная судами и лодками, так весело трепетали разноцветные флаги на мачтах, столько народа толпилось, особенно у пристаней, где шла разгрузка привезенных товаров и с криками таскали крючники ящики, катили бочки и бочонки, столько встречалось товарищей-гвардейцев, гарцевавших на великолепных жеребцах, столько знакомых и незнакомых дам и девиц, разряженных, хорошеньких, со сверкающими глазками, смеющихся, в кабриолетах попадалось навстречу, что юный камергер забыл напускную важность и, улыбаясь, высовывался из окна кареты и раскланивался, размахивая шляпой с плюмажем, причем парик его трепетал косой с огромным бантом из широких лент, концы которых носились по воздуху и бились, точно на затылке молодого человека сидела живая, огромная бабочка.

При этом Рибопьер имел удовольствие услышать громкое замечание одной великолепной, подобной Юноне, красавицы:

— Этот малюточка уже камергер!

Замечание укололо камергера; он спрятался в глубину кареты, надвинул на нос шляпу, опять состроил глубокомысленную физиономию и услышал серебристый смех прекрасной незнакомки.

С окном кареты поровнялся полковой товарищ Рибопьера на вороном жеребце, и, заглянув внутрь, крикнул:

— Сашка, тебя ли я вижу? Что ты насупился, как мышь в крупу? Куда ты едешь, обезьяна?

— Оставь, братец, — с досадой отвечал мальчик. — Я еду к Ростопчину по важному делу.

— Черт тебя возьми! Ты в самом деле стал чернильной душой! Придешь, что ли, вечером к Долгоруковым танцевать вальс с княжной?

— Вероятно, буду, но более, чтобы благодарить княжну, нежели для танцев, — важно ответил камергер. Она, брат, кажется, мне командорство добыла! — не утерпел мальчик, чтобы не похвастаться.

— Ого! Поздравляю! Поздравляю! — закричал всадник. — Ну, прощай, обезьяна! Не забудь нас при гласить вспрыснуть командорство!

— Прощай, брат, прощай, — кивнув шляпой, небрежно ответил командор.

Приемные графа Ростопчина полны были народом, когда в них появился юный камергер. Поднялся шепот. Замечая насмешливые улыбки, Саша покраснел и, стараясь придать себе величие и глубокомыслие, даже прихрамывая на одну ногу, словно старый подагрик, проследовал в кабинет министра без всякого доклада.

Он был здесь свой человек.

Ростопчин сидел за грудами бумаг, когда Саша вошел к нему. Он поднял голову, сначала рассеянно окинул взглядом, потом всмотрелся и вдруг расхохотался.

— Покажись! Покажись! — сказал он. — Повернись, пожалуйста! Великолепно!

— Ну что ж тут смешного, граф! — с досадой сказал Саша Рибопьер и вдруг, не выдержав тона напряженной серьезности, сам расхохотался.

— Вот что, однако, господин камергер, — перестав смеяться, озабоченно сказал Ростопчин. — Я вызвал тебя, чтобы сообщить волю государя.

— Я произведен в мальтийские командоры? — не утерпел Саша и подсказал Ростопчину.

— В командоры?! Э, нет! С чего ты это взял? Я получил приказ государя императора ехать тебе немедленно в Вену кавалером российского посольства. Я за тем и вызвал тебя. Выехать ты должен в три дня. Родителя твоего я еще не уведомил. Да ты сам расскажешь. Вот что, господин камергер.

— В Вену! Кавалером посольства? — сказал, пораженный, мальчик, но ведь это ссылка! За что же? Я полагаю, что был бы полезнее здесь, в канцелярии верховного совета ордена, и во всяком случае.

— Что ты полагаешь, можешь при себе оставить, — перебил Ростопчин. — Это не высылка, а монаршая милость. В Вене живется весело Я знаю сей городок Ты получишь там отделку окончательно отшлифуешься в высшем обществе Европы. При посольстве иметь будешь и занятия, которые образуют твой слог. Я дам тебе письмо к нашему послу Андрею Кирилловичу Разумовскому. Но тебя к рукам приберет супруга его, графиня Елизавета Осиповна. Да что ты смотришь сычом? Я на твоем месте плясал бы от радости! После Парижа самый изящный и веселый город Европы — это Вена.

Но камергер стоял, повеся голову, и слезы готовы были кануть из опущенных его глаз.

— Э-э-э! Да нет ли у нас здесь какой-либо присухи! — сказал проницательный дипломат. Верно, наше сердечко приковано золотой цепочкой к прелестям какой-либо красотки! Ну, да в шестнадцать лет не бывает прочных привязанностей! Да и красавицы в Вене затмят северных прелестниц! Там ты познакомишься с тремя дочерьми принца де Линя, графиней Кларой, графиней Фефе-Пальери и графиней Флорой Вербна — истой богиней цветов! А несравненная София Замойская! А Красинская! И сколько других! Жизнь в Вене, друг мой, протекает, как упоительный сон.

Ростопчин стал прохаживаться по кабинету, обнимая одной рукой за плечи юного камергера и перебирая воспоминания о венской жизни и ее прелестях. Но Саша оставался печальным и унылым.

— Ты говоришь, что тебя государь высылает! — продолжал Ростопчин. — То правда, что он твоим поведением крайне недоволен и именно для того и шлет тебя в Вену, чтобы ты в высшем аристократическом обществе этой столицы вкуса и утонченности научился приличиям.

— Чем же я себя заявил? Каким неприличием прогневал государя? — спросил удивленный мальчик.

— Каким? Ты вчера с Лопухиной вальс танцевал?

— Танцевал.

— Ну, вот! А знаешь ли ты, что в это время государь тайно стоял за ширмами и все видел?

— Не знаю. Но что же мог видеть государь? И чем быть недоволен? Ведь он мне сам приказал всегда с княжной вальс танцевать?

— Приказал. А как ты ее держал?

Рибопьер ударил себя по лбу и побледнел, как полотно.

— Я пропал! — вскричал он.

— А-а-а! Теперь вспомнил!? Ты княжну по-модному держал за талию обеими руками, она же свои ручки кинула тебе на плечи, и вы смотрели друг другу в глаза! А государь все это видел и… произвел тебя в камергеры и посылает кавалером посольства в Вену! Благодари же Создателя и милосердие его величества!

Ростопчин рассмеялся. Через силу улыбнулся и Саша Рибопьер.

— Не то ли печалит тебя, — сказал министр, — что тебе уже не придется глядеть в черные глазки милой танцорки? Э, брат, в Вене заглянешь в такие очи, что все прочие забудешь!

— Граф, вы заблуждаетесь, — важно отвечал мальчик. — Княжна мой друг, это правда. Но и только. Никакой нежнейшей связи между нами нет. Подлинно, однако, предстоит мне разлука с той, перед которой благоговею, на которую едва смею поднять взор, за которую рад бы умереть! Она недоступна, она слишком высока для меня. Но забыть ее… Нет! Никакие красавицы Вены не изгладят ее царственного образа из моего воображения и сердца! Ей одной я буду предан до гроба! Но это тайна и… она умрет в груди моей! — пылко воскликнул камергер.

— Не буду выпытывать сей тайны! — смеясь сказал Ростопчин. — И если красавица твоя слишком еще высока для тебя, то, надеюсь, за пребывание в Вене ты подрастешь и разница между вами будет уже не столь разительна. Но полно болтать глупости. У тебя три дня сроку. Сообщи отцу и потом приготовляйся. Сейчас я еще покончу с бумагами и с некоторыми посетителями. Ты же ступай в столовую и прикажи подать тебе покушать. Да в салоне на клавесине лежит флейта и новый романс. Можешь его просвистать под сурдину. Когда кончу дела, поеду с тобой к канцлеру князю Безбородко. Пусть благословит нового камергера и кавалера посольства! Ступай!.. Постой, впрочем. Ты не один поедешь. Император приказал состоять при тебе дядькой Дитриху, знаешь? Старый копченый немец, кавалерийский офицер.

— Как! Неужели же я в Вене буду расхаживать с дядькой? — сказал удивленный Саша Рибопьер.

— Непременно. По высочайшему повелению сей дядька Дитрих имеет тебя всюду сопровождать, чиня смотрение прилежное за твоим поведением и о сем постоянно рапортуя государю императору, — отвечал граф Ростопчин.

— Но ведь это ужасно! — сказал совершенно обескураженный камергер. — Я, камергер и кавалер посольства и вдруг дядька, как у мальчика!

— Такова есть воля монаршая! — важно склоняя голову, сказал Ростопчин.

— Но это ни на что не похоже! Все надо мной будут смеяться… Все дамы. Это ужасно! Кавалер посольства, камергер и., сзади дядька! И представьте долговязую, плохо бритую фигуру старого Дон Кихота, пропитанного скверным кнастером, с длинным носом… Ведь Дитриху сто лет… Ах, какое свинство! — чуть не плакал опять бедный камергер.

— Ну, мне некогда с тобой разговаривать дальше, — перебил строго граф Ростопчин. — Иди завтракай. А потом к Безбородке.

— Я не хочу завтракать! — крикнул Саша, убежал в соседний салон, бросился как был с ключом на софу ничком и, зарыв лицо в подушку, горько разрыдался.

 

II. Сарданапалова бомба с эпикуровым соусом

Поплакав, камергер успокоился и вдруг почувствовал аппетит. Приказал подать завтрак, вспомнив наставление Ростопчина, и даже затем посвистал на флейте от скуки, пока граф, наконец, покончил с самонужнейшими делами и сел с ним в карету У канцлера они проведены были немедленно в богатейшую галерею картин, антиков и разных художественных, редкостных и драгоценных вещей.

Там канцлер князь Безбородко занят был в кругу близких приятелей, высоких ценителей искусства — развенчанного польского короля Станислава-Августа Понятовского и художника Тончи рассматриванием планов нового своего дома, предполагаемого к постройке в Москве, представленных на одобрение князя архитектором итальянцем Джиакомо Гваренги.

Огромная голова князя на огромном туловище поражала лепкой черепа и широкого лба. Он сидел, положив толстую ногу в чулках на толстое колено другой ноги. Жирный, огромный мопс, имевший некоторое сходство с хозяином и тоже с чрезвычайно умным выражением безобразной своей морды, неподвижно сидел у подножки кресла.

— Здоров будь, граф, — приветствовал канцлер низко кланявшегося Ростопчина. — А шо-с за птица с тобой? — продолжал он со своим малороссийским акцентом.

Ростопчин представил камергера, доложив канцлеру, что государю благоугодно отправить его кавалером нашего посольства в Вену, и что он почел долгом явиться, дабы получить руководящие для себя указания.

Князь уставил широкий лоб и огромные глаза свои на мальчика, сохраняя глубочайшую серьезность, и как бы оценивал будущее стоявшего» перед ним кавалера.

— Да, да, то як же, слышав про хлопца, слышав! Подождите, одначе, тут архитектор рассказывает. Новый дом задумал строить в Москве.

— И нынешний московский ваш дворец — несравненное произведение вкуса, — сказал Понятовский.

Польский король был известнейший любитель и лучший знаток изящного своего времени.

— Да, граф, — обращаясь к Ростопчину, продолжал король, — во всей Европе не найдется другого подобного ему в пышности и убранстве. Особенно прекрасны бронзы, ковры и стулья. Если взять на сравнение Сен-Клу, то смело скажу, в московском дворце князя и более пышности, и более вкуса. Золотая резьба работана в Вене — верх совершенства! Лучшие бронзы куплены у французских эмигрантов. Не могу забыть особенно парадный буфет в обеденной зале и множество прекрасных сосудов, золотых и коралловых, на уступах оного. Обои чрезвычайно богаты! Китайские мебели прекрасны!

И старый король принялся описывать обед, которым угостил его канцлер, перечисляя все кушанья, с подробностью останавливаясь на их достоинствах и на совершенствах сервировки.

— Чрезвычайная пышность! — восклицал король. — Воображение повара, который, между прочим, приготовил и славную Сарданапалову бомбу с эпикуровым соусом, изобретенную кухмистером Фридриха Великого, истощило все свое богатство! Везде курились драгоценнейшие благовония и все десертные блюда покрыты были хрустальными колоколами с прекрасными фигурами!

Безбородко наклонил огромное ухо и толстую щеку в сторону Понятовского, но лицо его сохраняло то же величавое глубокомыслие и невозможно было угадать, доставляют ли ему удовольствие похвалы короля.

— Сарданапалова бомба с эпикуровым соусом! — сказал художник Тончи. — Я предпочитаю печеный картофель с солью.

— А я — цыбулю печеную, — вдруг вымолвил Безбородко и обратился к Гваренги.

Архитектор стал продолжать объяснение планов, огромные свитки которых лежали перед канцлером на малахитовом круглом столе.

Он рассказывал на странном французском языке об устройстве садов и парков при доме и, увлекаясь, с итальянской живостью и пафосом живописал необыкновенные красоты своего создания.

— Главной достопримечательностью садов будут развалины, — объяснял Гваренги, произнося французские слова по-итальянски.

— Гроты и колоннады? — спросил Ростопчин.

— Что гроты! — с презрением сказал Гваренги. — В нашем саду будут настоящие классические руины в греческом и римском стиле. Акрополь и Капитолий! Акрополь и Капитолий! — восклицал архитектор.

Он пустился в подробные описания грандиозного плана перенести в Москву руины античной древности, обелиски, колонны, храмы, термы, амфитеатры и все это сочетать с таким вкусом, так утопить в зелени садов и парков, чтобы в самом деле здесь казалась погребенной и восстающей из гроба вся древность!

Все уже были истомлены грандиозностью фантазии, выполнение которой требовало бесчисленных рук и миллионов и казалось под силу только фараону, но никак не обитателю сермяжной и лапотной Руси, хотя бы и канцлеру, а увлекающийся архитектор, блистая глазами, исполненный вдохновения, все продолжал итальянско-французские объяснения. При этом он так махал руками и подскакивал, чертя на воздухе и как бы осязая формы своих грядущих творений, что несколько раз толкнул огромного мопса, сидевшего у ног Безбородки.

Мопс, наконец, недовольно зарычал. Канцлер сейчас остановил объяснения Гваренги, сказав, что он дослушает в другой раз. Итальянец, огорченный и обиженный, умолк, собрал свитки и вышел.

— Вот счастливейший и богатейший в мире человек! — сказал Тончи. — Еще вашему сиятельству предстоят многие затраты на осуществление сих планов, а при том всякие неудовольствия и затруднения. Между тем, его фантазия все в минуту произвела в действие и превратила в обладателя невиданных дворцов, садов и развалин. Но что такое вся жизнь наша? Сон. Все вещи нам только кажутся, мечтаются. И сны воображения нашего не менее действительны, чем все нас окружающее. Но в них больше совершенства, того вечного совершенства, которое дает истинное блаженство.

— Я знаком с философией вашей хорошо, — сказал король Станислав-Август. — Ею вы нас с королем Людовиком XVIII и благородной дщерью мученика Капета Елизаветой Французской в Митаве утешали.

— Ваше величество говорите истину, — подтвердил Тончи. — Моя система дает высшее утешение человеку и, кроме того, сближает его с самим Творцом — le met nez á nez avec Dieu! Но в Митаве, если ваше величество изволите припомнить, я еще вас утешал чтением «Divina Comedia» Данте!

— Да! да! — улыбаясь, подтвердил Станислав-Август.

И ему представилось, как страдали они от нестерпимой сырости, холода и угара, от дымивших, неисправных печей в деревянном длинном одноэтажном дворце Анны Иоанновны в Митаве. Два лишенные трона короля и дочь Людовика XVI, пережившая казнь родителей, ужасы заключения в Тампле под присмотром санкюлотов, найдя убежище у могущественного русского императора, вели скучную, однообразную, по внешности парадную, но исполненную всевозможных лишений жизнь в скучном немецком городке.

Тончи действительно помогал им забывать свои горести, развивая возвышенную платоническую и пантеистическую философию и читая с ними терцины Данте.

— Могу доставить удовольствие вашему величеству, — сказал Безбородко, — приехали две медные группы славного Жирардена, которые Кольбером были представлены Людовику XIV.

Он приказал принести группы.

Одна изображала похищение Плутоном Прозерпины, другая же Оретия — Бореем.

Понятовский принялся изучать дивные произведения, пускаясь в подробные исчисления их художественных достоинств.

— Ну, а теперь поговорим и с молодым кавалером, едущим в Вену! — обращаясь к Рибопьеру, сказал Безбородко. — В чем вас наставить, юноша? Вена город отличный. Много там народа.

И Безбородко стал рассказывать, будто читая по книге, родословную всех венских вельмож, все тонкости отношений, скандальную хронику, описывал их обстановку, быт, особенности и недостатки, определяя, кому какие подарки должно подносить, если придется хлопотать по важному делу. Все это он пересыпал хохлацким юмором, сохраняя неизменное глубокомыслие.

Все заслушались картинных описаний канцлера, и, в самом деле, Рибопьер в час времени получил полное и всестороннее представление о высшем венском обществе, куда бросали его судьба и воля императора Павла.

— Ваше сиятельство являете лучшее подтверждение моей системы о могуществе воображения человеческого, — сказал Тончи, когда канцлер умолк и стал нюхать из осыпанной бриллиантами табакерки. — Вы населили свою библиотеку двором и аристократией венской, и мы все видели сие избранное общество во плоти перед собою. Так и все дворы Европы в вашем воображении содержите и приводите в движение политику всего света. А между тем никогда не выезжали из России.

 

Царевна Селанира

Трехдневный срок, данный государем на выезд в Вену камергеру Рибопьеру, был едва достаточен, чтобы собраться, сделать некоторые прощальные визиты, выпить вина с полковыми товарищами, выслушать родительское наставление, отслужить молебен «в путь шествующему» и т. д. и т. д.

Приставленный от императора к господину камергеру и кавалеру посольства дядька Дитрих согласился скрыть истое свое звание. Камергер с ним условился, что будет называть его своим «другом» по недостаточности средств путешествующим на счет Рибопьера, но зато делящимся с ним обширны ми научными познаниями. Дитрих улыбнулся во весь щучий рот свой, сморщив изрытые оспой щеки, когда услыхал о научных познаниях, ему приписываемых. В совершенстве он знал только старый кавалерийский устав саксонской службы.

Желая проститься с княжной Анной, камергер граф Рибопьер в мундире с ключом и шляпой с плюмажем явился к Долгоруковым, но от них узнал, что Лопухина больна, знает об отъезде милого Саши, заочно с ним прощается и желает счастливого пути и всяких успехов в Вене. Так он и не увидал княжну.

Но другой образ заполнял воображение пылкого кавалера посольства. С трепетом ожидал он прощания с той высокой особой, к коей питал возвышенно-платоническое чувство благоговейного обожания Но и тут не пришлось ему лично проститься, на что он так надеялся. Поверенный сердечной его тайны, военный министр генерал-адъютант граф Ливен, по лучивший министерский портфель двадцати двух лет от роду и пользовавшийся полным доверием и милостью императора, накануне отъезда камергера прибыл к нему и передал, что посетить Гатчину куда уже переехал двор, никак отъезжавшему нельзя, и что он не увидит Селаниры. Этим псевдонимом, взятым из романа, написанного Марией, принцессой Вюртембергской, обозначали они высокую особу предмет обожания Рибопьера. Мальчик побледнел и схватился за сердце, выслушав жестокое известие.

— Не крушись, милый рыцарь, — улыбаясь, сказал ему военный министр. — Знай, что платоническое твое обожание нравится и принимаемо благосклонно, в уверенности, что глубокая скромность не позволит даже намека, разглашающего о сем чистом и священном чувстве.

— Эта тайна умрет в груди моей! — пылко сказал Саша. — О, Селанира! Селанира! Ты мое божество! Тебе посвящены все мечты мои! Служить тебе, умереть у твоих ног — мое единственное желание!

— Селанира настолько доверяет тебе, что посылает свой портрет и пакеты, которые ты должен доставить по назначению, — сказал Ливен, открывая бывший при нем портфель.

— Портрет! Селанира посылает мне портрет свой! — восторженно сказал Саша Рибопьер. — О, покажи, покажи!

Ливен достал футляр и передал его другу. Саша раскрыл и нашел там медальон с чудесной миниатюрой, Юная, царственная красавица, подобная лилии, изображена была с совершенным искусством. Античный, тонкий профиль, прелестная головка с золотистыми локонами, которые переплетали нити жемчуга, с цветком около изящного ушка, высокая, лебединая шея, почти девственно круглившаяся под нежной, прозрачной тканью хитона грудь, дышащая совершенством, все восхитительно было в образе Селаниры. С благоговением преклонив колено, юный паладин осмелился прикоснуться устами к изображению своей дамы и, сейчас же надев на шею медальон, спрятал его на груди.

Ливен с сочувственной улыбкой смотрел на это. Потом достал два пакета.

— Вот, милый друг, — сказал он затем, — и поручение от царственной Селаниры. Вот два пакета. Ты поедешь в Краков и там явишься к старой княгине Изабелле Чарторыйской, рожденной графине Флеминг.

— Мать князя Адама? «Матка ойчизны»? Я знаю, знаю! — живо перебил Саша Рибопьер.

— Да, «матка ойчизны»! Но не суетись, а слушай. Видишь этот пакет? На нем нет никакой надписи. Но он запечатан, и на печати изображение. Видишь? Амур, кормящий Химеру. Ты отдашь пакет старой Изабелле Чарторыйской, а она, в свою очередь, даст тебе пакет, тоже без всякой надписи, и тоже запечатанный — только изображение будет обратное: Химера, кормящая Амура. Понял?

— Понял, понял!..

— Запомнил?

— Да, да. Запомнил. Амур, кормящий Химеру Химера, кормящая Амура. Запомнил.

— Приехав к княгине, ты прямо так и можешь ей сказать — конечно, наедине, — что привез пакет от Амура — Химере. Тогда она не будет знать, как и посадить тебя. Ну, слушай дальше. Вот другой пакет. Он тоже без всякой надписи, но на печати — видишь — плакучая ива и разрушенный алтарь. Этот пакет и тот, который получишь в Кракове от княгини Изабеллы Чарторыйской, ты отвезешь в Вену и там передашь принцессе Марии Вюртембергской. Кроме того, ты познакомишься там и с сестрой ее, Софией Замойской, рожденной княжной Чарторыйской. Ты ей только скажи, что привез привет из Гиперборейского края от царевны Селаниры, из старого Кракова от «матки ойчизны». И будешь принят, как друг и брат. Пакеты зашей в подкладку камзола и не расставайся с ними ни днем, ни ночью. Ну, милый друг, бери и помни — тебе вверяется великая тайна! Будь же достоин оказываемого тебе доверия!

— Клянусь, что буду его достоин и в точности выполню поручение, которое на меня возлагает Селанира! — сказал Саша Рибопьер, пряча пакеты.

— Ты вступаешь на дипломатическое поприще, — продолжал военный министр, — и вот сейчас же получаешь весьма важное поручение, едешь курьером Селаниры. От того, как выполнишь ты сие первое поручение, вся будущность твоя зависит. Я знаю, тебе не хотелось ехать из России. Но чем дольше ты пробудешь в Вене, тем лучше. Должны разрешиться великие события, которые назревают. Так продолжаться долго не может. Но говорить об этом нельзя, да и думать даже не следует. Милый друг, если ты обожаешь Селаниру, то должен обожать и ее супруга, нашего Феба, нашу надежду, грядущее солнце России! Ах, помнишь ли ты, как Селанира принимала православие? Elle fit à haute voix, au milie u de la chapelle du palais, sa confession de foi. Она громким голосом, среди дворцовой церкви, исповедовала веру. Помнишь это? Впрочем, ты был тогда совсем дитя!

— Помню ли я это! Мне было тогда уже 12 лет! — обиделся камергер. — Она была прекрасна, как ангел. На ней было розовое платье, вышитое большими белыми розами с белой юбкой, вышитой такими же розами, только алыми!

— Да! Да! Смотрите, он отлично все заметил!

— Pas un diamant et ses beaux cheveux blonds flottants!

— Да, да! Ни единого брильянта и распущенные белокурые прекрасные волосы!

— C'ètait Psychè!

— Да, да! Это была Психея! На свое несчастье, Селанира воспиталась, при маленьком дворе, где достоинство обхождения являлось следствием достоинства души, где под особливым влиянием просвещеннейшей матери разум ее опередил года, а французская эмиграция отпечатлела изящество и вкус во всем ее существе. И вот, такое существо должно терпеть нравы старой прусской кордегардии. Это ли не ужасно.

— Истинно ужасно! — с жаром подтвердил Саша Рибопьер.

— Я тебе доверяю тайну, — продолжал Ливен. — Державный свекор под предлогом, что Селанира ему напоминает его первую жену, может быть, питал к ней более чем отеческие чувства. Он в минуты гнева намекал слишком ясно сыну, что тот не достоин столь совершенной женщины.

— Может ли быть! О, тиран! О, варвар! — весь трепеща и пламенея, вскричал мальчик.

Ливен загадочно улыбнулся.

— Милый друг, есть у тебя Плутарховы жизнеописания? — спросил он.

— Есть! — сказал удивленный камергер.

— Дай мне.

Книга была принесена. Ливен нашел ему нужную страницу.

— Выслушай эти строки и отметь их. Пусть они будут для тебя светлым оракулом близкого грядущего! Слушай:

«Власть может доставить спасенье людям, успокоенье от бед только тогда, когда по воле свыше, на троне будет философ; когда добро окажется сильнее, восторжествует над злом. Ему, вскоре не придется действовать против толпы насилием или угрозами, — видя в жизни самого царя ясный, блестящий пример добродетели, они охотно станут слушаться умных советов, и в любви и согласии друг с другом, помня о справедливости и праве, изберут себе новую жизнь, чистую и счастливую. К этой прекраснейшей цели должна стремиться каждая власть. Царь, который может дать такую жизнь, может внушить такие мысли своим подданным — лучший из царей!»

 

IV. От Петербурга до Кракова

Саша Рибопьер выехал из Петербурга в начале весенней распутицы и половодья. Лошади и экипаж вязли в грязи, оси, колеса часто ломались; через реки переправлялись с опасностью для жизни. Но юный курьер, полный сознанием важности поручения, данного ему обожаемой им дамой, полный чистейшим чувством первой, рыцарской, возвышенной и бескорыстной любви, постоянно ощущая на груди своей вверенные пакеты, легко переносил все трудности путешествия, ночевки на грязных почтовых и постоялых дворах и даже главную трудность — постоянный молчаливый надзор, скверный кнастер, кривую улыбку щучьего рта, изрытое оспой лицо с оловянными глазами и всю нелепую, высокую и худую, как шест огородный, фигуру старого немца саксонской службы Дитриха! Золотые мечты, очарованные сны вились вокруг юноши. Все занимало, поражало новостью. Всюду виднелось необыкновенное.

По мере того, как Рибопьер подвигался на запад, надвигалась к нему и весна. Наконец, оставил он и распутицу за собой. Его встретило самое лучшее время весны, пробужденная природа одевала поля и леса нежными покровами девственной зелени; скоро вступил он в царство цветов и соловьев. В Польше он останавливался в усадьбах магнатов, рекомендательными письмами к которым его снабдил бывший король Станислав-Август Понятовский.

Его принимали со всей любезностью, и скоро путешествие превратилось как бы в сплошной праздник, Всюду устраивались в честь юноши пикники, танцы, всевозможные забавы. Польские паны и даже пани прилагали все старания, чтобы вскружить голову камергеру, адъютанту императора, столь близкому к самым высшим кругам петербургского двора и света. Но Саша Рибопьер выказал весь свой такт и раннюю привычку, как бы инстинкт, к различению людей, проявил полное уменье найтись при всех обстоятельствах. Единственная уязвимая сторона его был дядька Дитрих, которого он, наконец, возненавидел всей душой. Неизменное появление вслед за юношей огородного этого пугала всюду вызывало вопрос шепотом:

— Кто это с вами?

— Это… это… Это мой друг Дитрих! — заикаясь, шептал в ответ бедный камергер и с горестью видел, что слова его не внушают доверия, а скоро за тем слышал и с улыбкой произносимое вполголоса роковое:

— Это его дядька!

Отделаться от Дитриха было решительно невозможно. Ничто не могло его подкупить и отвлечь от исполнения возложенного на него высочайшею волею долга. Он стоически переносил проказливые проделки молодежи, храня косую улыбку на изъеденной оспой физиономии, и неизменной тенью следовал за Рибопьером. Никаких слабостей, видимо, он не имел. Его невозможно было даже подпоить. Кроме жидкого пива, он ничем не соблазнялся. С отчаянием помышлял Саша о Кракове и Вене, где появление его с дядькой само по себе было невозможным диссонансом, убивавшим прямо его придворное и дипломатическое звание. И как он исполнит возложенные на него поручения, если ненавистный соглядатай будет следовать по его пятам! Пробовал он ссориться с Дитрихом. Кавалерист саксонской службы улыбался. Пробовал просить просто не пускать его в гостиную и отводить отдельное помещение. Дитрих неизменно замечал деревянным своим голосом, на странном немецком, явно нелитературном наречии, что, вынуждаемый отступить от высочайше преподанных ему инструкций, о сем имеет он послать донесение его величеству. Рибопьер оставлял его в покое и забывался в бурном вальсе с ясноокими польскими пани. Еще разгоряченный танцами, из ярко сиявших зал магнатских «палацов», полных серебристым смехом юных красавиц и упоительными звуками оркестров, садился он с Дитрихом в карету и мчался в ночной прохладе, тишине и сумраке весенней мягкой ночи, погруженный в сладкое полузабытье, мешая прелестные сны с не менее восхитительной действительностью.

В Кракове, однако, Дитриху положен был непереходимый предел этикетом потомков Ягеллонов, князей Чарторыйских. Несмотря на протесты дядьки, он принужден был довольствоваться наблюдением за камергером только во время его утреннего одевания. Прочую часть дня Саша был для старого немца незрим, а за столом Дитриха посадили с учителями.

Таким образом, Саша мог исполнить возложенное на него поручение. Старая княгиня Изабелла, «матка ойчизны», приняла его, едва он сообщил ей переданный Ливеном лозунг. Княгиня много расспрашивала о «ce bon roi Stanislas», мать польского короля Станислава-Августа Понятовского была Чарторыйская, родная сестра князя Адама-Казимира Чарторыйского, палатина литовского, старосты подольского, отпрыска Ягеллонского королевского дома. Княгиня Изабелла много рассказывала о своих сыновьях, Адаме и Константине и, в особенности, о дочери, Марии Вюртембергской, бывшей в разводе с мужем. Она подробно описывала и этот брак, и роковой развод. Принц Людвиг Вюртембергский, второй сын принца Вюртемберг-Монтбелиар, безумно влюбился в княжну Марианну Чарторыйскую, тогда шестнадцатилетнюю красавицу. Но княжна и происходила от Ягеллонов и приходилась племянницей последнего польского короля; находили, что короли по избранию не могут стать на одном ряду с домами, царствующими наследственно и вступившими в тесное родство с русским императорским домом.

Старая княгиня глубоко возмущалась тем взглядом, что короли по выбору чем-то уступают наследственным королям. «Матка ойчизны», ярая полька, она развивала либералистические идеи, доказывая, что короли по выбору народа всегда ближе к народным нуждам, чем наследственные. Избранники народной воли или воспитанники замкнутых дворцовых сфер?!.. Княгиня Изабелла с гордостью повествовала о том, что «великие истины» французской революции впервые, раньше всех народов Европы и самих французов, воплотились в польской «золотой свободе». Воспитанный в строгих взглядах абсолютизма, Саша Рибопьер оторопел и как бы несколько угорел от вольномыслия старой княгини. Он не нашелся, однако, что возразить. А княгиня с восторгом отозвалась о великом князе Александре Павловиче, который в разговорах с ее сыном Адамом не раз высказывал прямо ненависть к самовластию, находил права наследования престолов несправедливыми, как основанные не на воле народа, а на слепой случайности рождения, и вообще воспринял самые передовые взгляды, «великие истины» свободы, равенства и братства. Несколько непоследовательно княгиня после этого заявила:

— Le sang royal qui coulait dans nos veines est digne de se meler a celui de tous les princes de l'Europe! (Королевская кровь, которая течет в наших венах, достойна смешаться с кровью всех государей Европы).

 

V. Фантом жизни принца де Линь

В то время как соседние страны уже потрясало молниеносное возникновение из недр революции первого консула Наполеона Бонапарта, и там несбыточные идеологии сменил дух нашествия и разложения, более благородно именовавшийся военным духом. Вена еще жила старой беспечной, изящной жизнью и, занимаясь кабинетной дипломатией и кабинетной стратегией, соблюдая строгий этикет, в то же время предавалась тонким наслаждениям культуры. Никогда, быть может, высшее общество Вены не насчитывало столько блестящих людей, талантов, ученых! Никогда, быть может, это общество не пленяло большим разнообразием прелестнейших женщин! Огражденная победами Суворова от непосредственной опасности, Вена полагала, что опасность уже прошла. Весьма немногие дальновидные умы видели всю связь причин и следствий и предугадывали главные черты эпопеи наполеоновской карьеры и реставрации французской монархии, которые таились в грядущем. Между ними, конечно, виконт Талейран. Русское имя в Вене стояло в эту эпоху чрезвычайно высоко.

Старая Вена, окруженная зелеными, цветущими предместьями, жила легкой жизнью олимпийцев над сверкающими водами Дуная.

Рибопьер приехал в Вену, когда первые, блистательные шаги старого Суворова в северной Италии уже наполняли надеждой союзников.

Русский посол граф Андрей Кириллович Разумовский занимал великолепный дом на Ланд-штрассе, предместье, расположенном на правом берегу Дуная.

Он наилучшим образом принял юного камергера, я кавалера посольства Сашу Рибопьера; расспрашивал его о петербургских знакомых и, конечно, понизив голос, спросил и о печальной фигуре, вслед за ним вошедшей, как неотступная тень, в кабинет посла.

— Это… это мой друг Дитрих! — вспыхивая, отвечал Рибопьер. Ужасная минута наступила! Неужели ненавистное чучело будет сопровождать его в Вене по улицам! Да он станет общим посмешищем!.. Неужели он всюду будет за ним таскаться, на балы, вечера!

Бедный мальчик шепотом сообщил послу о своем ужасном положении.

— Этот Дитрих дядька или, лучше сказать, шпион, приставленный ко мне! Ради Бога, избавьте меня от мучителя!

Сидя на отдаленном стуле, саксонский служака улыбался щучьей своей физиономией.

— Не беспокойтесь, — сказал громко посол, — я это устрою.

Затем он повел Рибопьера на половину супруги Дитрих поднялся и тоже хотел за ними двинуться, но посол приказал ему на немецком языке остаться в кабинете и ждать его возвращения. И Дитрих повиновался. Жена посла — Елизавета Осиповна, рожденная графиня Тун-Гогенштейн-Клестерле приняла самое горячее, прямо материнское участие в хорошеньком, пленительно веселом, тонко воспитанном, умном мальчике, заброшенном в новую для него обстановку, в незнакомую столицу.

Она сказала, что сама всюду его представит и для начала повезла к своим сестрам — княгине Лихновской и леди Кленвильям.

Между тем, действительно, весьма краткой беседы посла с дядькой Дитрихом оказалось достаточно, чтобы он согласился, проживая в посольском доме, не докучать излишеством надзора за молодым человеком, за которого перед императором готов отвечать сам посол. Мало того, Дитрих обязался свои рапорты о поведении камергера и кавалера посольства представлять на просмотр послу.

Как этого достиг граф Разумовский, осталось тайной между ним и старым немцем.

На другой день утром графиня повезла Сашу к принцу де Линь, у которого собирался цвет венского общества, все венские красавицы, и розами этого чудесного цветника были дочери самого принца — княгини Клара, Флора и графиня Фефе-Пальери.

Чудная вилла принца, полная сокровищами искусств, окруженная благоуханными садами, являлась истым оазисом старой культуры, былой высокоизящной жизни.

Едва графиня Елизавета Осиповна назвала Сашу, как принц де Линь воскликнул:

— Сын старого моего друга! Любимец боготворимой мной Екатерины Великой! — и, обняв мальчика, усадил с собой рядом на софу. Графиня оставила затем на его попечение кавалера посольства и уехала. Принц повел беседу о мудром Dieu di Silence и о незабвенном прошлом. Екатерина, ее двор, Потемкин воскресали в блестящих характеристиках принца так же, как и под его пером. Саша, со своей стороны, отдался воспоминаниям раннего детства и сообщил много, черт из домашнего быта великой монархини, очаровав принца милой, откровенной и веселой манерой повествования.

— Э, да мы будем приятелями!

И, вскочив, старый принц увлек с собой юного кавалера посольства и быстро повел его по залам и кабинетам виллы, останавливаясь с ним перед произведениями живописи и скульптуры и выведывая его мнение о них, чтобы определить степень вкуса и познаний Саши. Кавалер выдержал этот экзамен блестяще. Затем в библиотеке принц доставал то один, то другой фолиант или золотообрезный томик классических авторов и остался совершенно доволен сведениями Саши в древности. Наконец, перейдя в концерт-залу, принц испробовал музыкальные познания Рибопьера. Прежде всего, принц спросил его, «глюкист» он или «пуччинист». Конечно, Саша оказался страстным обожателем Глюка и его «Ифигении». Принц сел к клавесину, а Саша взял чудную серебряную флейту и весьма удачно исполнил арию из бессмертной оперы.

Принц распространялся о былой войне поклонников Глюка и Пуччини, когда во главе «пуччинистов» стояли Мармонтель, скучный педант Лагарн, а во главе «глюкистов» незабвенный аббат Арно, Сюар и сама королева Антуанетта.

Тут принц предался сладким и грустным воспоминаниям о королевской Франции, о дворе несчастного Людовика XVI и перешел к надеждам, которые возлагают эмигранты на Суворова и северного повелителя императора Павла. Принц оставил Сашу Рибопьера завтракать и, когда под влиянием шипучей струи мальчик стал откровеннее, навел беседу на область нежных чувств. Поклонник красоты и старой школы ухаживатель, он умилился возвышенному благородству взглядов на любовь, высказанных юношей. Своей тайны Саша Рибопьер, конечно, не выдал. Пакеты, спрятанные на его груди, ежемгновенно напоминали ему о скромности. Но он не мог не намекнуть, что питает платоническое чувство обожания к недоступной красавице…

— Хотя я и обломок скептической школы, но понимаю вас, — сказал задумчиво старый принц де Линь, — представьте, что я испытал нечто подобное.

И принц рассказал, как ему удалось присутствовать на произнесении обетов одной прелестной послушницей, чрезвычайно знатного рода, в монастыре, где воспитывалась племянница принца.

Конечно, присутствие принца, хотя и спрятанного на хорах за колонной, на этой церемонии было нарушением монастырского устава.

— Я составил теорию, — говорил принц де Линь, — что самые рассудительные люди, в противоречие себе, непременно в своей жизни таят уголок романа. Никто из нас не избег этой дани, этого обола, платимого воображению Что ж, и я, не следующий вообще мудрости Сократа, я чувствую и признаю эту слабую сторону в моей натуре. Этот неизбежный роман для меня — именно та юная послушница, которая увядала у ступеней алтаря, как тропический цветок, удаленный от лучей солнца. Я помню ее, всю окутанную черным, с крестом из голубых лент на груди, широким, как… comme une assiette, — поискал и нашел принц сравнение. — О, какой взор бросила она на небо, когда произносила обеты! В нем был и упрек, и немая жалоба, тихое смиренное спокойствие осужденной жертвы! Я и теперь часто вижу ее во сне. Еще чаще я мечтаю о ней, бодрствуя. Не могу сказать, что я ее любил, но мне давало усладу строить тысячи воздушных зам ков, пользуясь этим нежным воспоминанием, хотя я немедленно дул на эти построения и уничтожал их. О моем существовании она, конечно, не узнала И я не видал ее больше ни разу. Я никому о ней не говорил. Я и не пытался вновь ее увидеть. То было не более как фантом в моей жизни. Но если бы я прожил тысячу лет, этот фантом все бы занимал свое место и не исчез бы!..

Принц умолк и погрузился в задумчивость. Саша ему сочувствовал от всего рыцарского своего сердца.

И перед ним реял образ столь же недоступного фантома его жизни.

В открытые окна столовой веяли ароматы цвет ника и весенняя теплая прохлада боскетов. Веселые звуки жизни в смешанном гуле доносились к ним, к этому старому французскому принцу, видевшему на своем веку крушение всех традиций, всех устоев его родины, и мальчику, прибывшему по воле причудливого монарха из далекой, огромной, холодной и странной России, высылающей сынов своих на защиту алтарей и тронов Европы, как некогда Яна Собеского, спасшего Вену от полчищ турок!

Но вот принц де Линь, по его выражению, дунул на воздушный замок своего воображения и, приняв деловой тон, стал наставлять юного кавалера посольства в обычаях двора и света австрийской столицы.

— Добрый император Франц, — сказал он, — живет просто в семейном кругу. Вена — город прекрасных женщин, изящного веселья и столица вкуса и утонченности и той высокой простоты, которая дается только избранным натурам. У нас бывают пышные обеды и вечерние приемы. Но мы живем легкой олимпийской жизнью, следуя «златой середине» Горация. В обществе много непринужденности, но старые обычаи и этикет строго соблюдаются.

И, расставаясь с Сашей Рибопьером, принц пригласил его на маленький обед на другой день в самом тесном кругу приятелей и немногих прекрасных дам. Однако на обед должно было явиться во фраке и при шпаге.

 

VI. Lugete, Veneres Cupidonesque!

Сердце кавалера посольства графа Рибопьера стучало учащенно, когда в дипломатическом парике, во фраке и шпаге, как истый diplomate partumé, выслушав обстоятельные наставления самого посла графа Разумовского и теплые, материнские заботливые напутствия графини Елизаветы Осиповны, он подъехал к вилле принца, в карете и в компании графа Поццо ди Борго.

Граф был друг Разумовского и его вниманию вверялся юный кавалер. Сгущались весенние сумерки. Сладко и нежно благоухали цветущие сады предместья. Невыразимо приятные тона окрашивали небо, и мягкие прозрачные тени окутывали Вену и сверкавший Дунай.

— Совершенный стиль помпадур! — заметил граф Поццо ди Борго, указывая юноше на раскраску неба и тонких, мелких облачков, столпившихся под догоравшим закатом.

Но юному новичку, впервые выступавшему в избраннейшем кружке аристократической Вены, было не до того, чтобы разбирать, в каком стиле разгорелось случайное сочетание цветов в облачках небесных.

— Помпадур! Совершенный стиль помпадур!:— повторил Поццо ди Борго.

Корсиканец, непримиримый враг Бонапарта, граф вместе со знаменитым Паоли стоял во главе партии национальной независимости острова, опираясь на преданное католической вере, могучее, неукротимое, наивное и полудикое население гор. Он боролся с партией, к которой примыкали горожане и многие жители долин, с партией французской, во главе которой были фамилии Бонапартов и Арена. Успехи Наполеона разбили его планы, но тут он поступил в русскую службу и, посланный в Вену, явился главным творцом союза Австрии и России.

Его благородная внешность, проницательное и страстное красноречие, самое простое и в то же время элегантное обращение поставили графа Поццо ди Борго, военного дипломата, публициста, одновременно неутомимого и в развлечениях и в делах, в самые тесные и дружественные отношения с английской и континентальной аристократией. Объединенный ненавистью к Наполеону со шведским королем Бернадоттом, граф неутомимо составлял политические комбинации и планы военных коалиций для спасения алтарей, престолов, монархического начала и аристократии Европы. Разумовский знал, кому вверить юношу Рибопьера: нити европейской дипломатии сходились в руках графа Поццо, равно как и в руках его приятеля, виконта Талейрана, которого должен был увидеть Рибопьер на обеде у принца…

Но, кроме естественной боязни, возбуждаемой мыслью о первых шагах в венском обществе, которыми определялось все дальнейшее, Сашу волновало предстоящее знакомство с сестрой принцессы Марии Вюртембергской, несравненной красавицей Софией Замойской. Она должна была приехать на обед. Рибопьер это знал и еще в Кракове получил наставление, что именно через нее получит свидание с принцессой, необходимое для выполнения поручения, возложенного на него.

Все общество, собравшееся у принца де Линь, состояло, кроме юного кавалера посольства, из графа Поццо, виконта Талейрана-Перигора и графа де ла Биллардери. Из дам, кроме Замойской, присутствовали леди Кленвильям и графиня Флора Врбна.

Но как только Саша вступил в гостиную принца и был им представлен собравшимся гостям, все его опасения исчезли. Он вдруг ощутил необычайную легкость. Он был среди своих. Это избранное общество не тяготило его нисколько. Чувство уверенности в себе вызывала уверенность в присутствующих. Так даровитый начинающий актер, выступая в труппе совершенных артистов, находит опору и поддержку в их гении и сам вдохновляется.

Сады принца, с боскетами, лужайками, холодным и горячим источниками (последний согревался скрытой печкой), статуями, цветущими куртинами и партерами, дышали в окна ароматом, окинутые нежной дымкой теплого вечера.

В покоях горели восковые свечи в серебряных канделябрах. Из гостиной все общество прошло в небольшую столовую принца. Обстановка ее, потолок из цельного резного дуба средневековой работы неоценимого достоинства, добытый принцем в Шотландии в упраздненном католическом аббатстве, камин высокой архитектуры, буфет, фламандские картины на стенах, севрский сервиз и дивные вазы, кубки, корзины чеканки знаменитых мастеров — не оставляли желать ничего лучшего.

Юный камергер и кавалер посольства имел счастье вести к столу несравненную Софию Замойскую и сесть с ней рядом.

Разговор, начатый в гостиной, продолжался и за столом. Говорили о грубом военном духе, овладевшем Европою, о духе насилия, разрушения, варварства, грубого захвата и завоевания, пробужденных в народах Бонапартом. Говорили о том, что мало-помалу военщина уничтожает творческие, высшие стремления.

Повсюду общество грубеет, утонченная высокая простота сменяется наглостью, треск барабанов и гром фанфар заглушают гармонию Аполлона и муз. Искусство падает. Вена еще остается оазисом культуры. Но что сделал Бонапарт с Италией! От Милана до Турина — одно зрелище нищеты, тиранства, унижения! Беспощадный режим Бонапарта идет рядом с вопиющим беспорядком и бесстыдным грабежом. Сокровища искусств и древности Италии расхищаются. Виллы, дворцы, монастыри варварски ограблены. И сколько разрушено, испорчено, уничтожено при этом дивных произведений!

— Скажите тем, — воскликнул граф Поццо ди Борго, — скажите тем, кто хочет видеть Рим, чтобы они поспешили. Ибо каждый день рука солдата и когти агентов Бонапарта мертвят природные красоты Вечного города и обрывают великолепие его убранства. Вы, господа, привыкли к простому и благородному языку древности. Вы найдете эти мои выражения чрезмерно цветистыми и даже слишком напыщенными. Но как живописать вам состояние, в которое впал бедный Рим? Вы его видели столь великолепным, а ныне это почти руины! Некогда, вы знаете, Рим собирал цвет общества всех стран. Сколько иностранцев, приехав туда провести одну зиму, оставались в нем на всю жизнь! Ныне в нем только те, кто не может бежать, да еще те, кто с кинжалом в руках роются в жалких лохмотьях умирающего от голода народа, чтобы добыть его последние гроши! О, несчастная Италия! О, погибающий Рим!

— Да, с монументами Рима Бонапарт обращается не лучше, чем с народом, — сказал принц де Линь, — я оплакиваю до сих пор прелестного мраморного ребенка, которым столько раз любовался. Он одет львиной шкурой и на плече держит маленькую палицу. Очевидно, это Купидон, взявший оружие Геркулеса. Произведение несравненного мастерства, и греческого мастерства, если я не ошибаюсь. От него осталось только основание. И я написал на нем карандашом: Lugete, Veneres Cupidonesque (Плачьте, грации и купидоны)! Самые обломки статуи исчезли. Что сказал бы Винкельман, если бы это увидел! Он умер бы от горести, если бы имел несчастье дожить до наших дней!

— Да! Да! Рим Винкельмана более не существует! — воскликнул граф Поццо. — Все, что украшало виллу Альбани, что было у Фарнезе, Онести, в музеуме Клементи, в Капитолии — вытащено, разграблено, потеряно или продано!

— Солдаты, войдя в библиотеку Ватикана, — сказал виконт Талейран, — уничтожили между прочим славного Теренция Бембо, чтимый манускрипт. И ради чего? Ради каких-то золотых украшений растерзали они нетленную в веках античную рукопись.

— А Венера в вилле Боргезе! — присоединил свой голос и граф Флао де Биллардери. — Она ранена в руку каким-то выродком Диомеда!

— Венера отомстила за это оскорбление Бонапарту! — сказал принц де Линь, замечая, что беседа приняла грустный оттенок и начинает утомлять дам. И он рассказал, что когда французские войска расположились в Италии, те офицеры, которые доверчиво пользовались туземным хлебом и итальянскими женщинами, скоро почувствовали себя весьма дурно. — Одни страдали жестокой индижестией. Другие… не буду пускаться в подробности. Бонапарт приказал тогда выписать из Франции женщин и булочников!

— Panem et mulieres. Легкое изменение древнего Panem et circenses, — заметил Талейран.

— Все же только в Милане вы найдете хорошо выпеченный хлеб и французских женщин, то есть раздетых, — сказал граф Поццо, — ибо все итальянки всегда одеты, даже зимою, — мода, противоположная парижской.

Присутствующие красавицы, одетые не по итальянской, а по парижской моде, улыбнулись.

— Что бы ни было, господа, — сказал принц, — как бы далеко ни простер свои шаги Бонапарт, ему уже кладет пределы император великой, дружеской Австрии северной державы и его полководец Суворов. Трон русского императора осеняет Европу. Гонимые музы бегут к его ступеням. Художники, артисты находят гостеприимство в северной Пальмире. Император Поль возрождает рыцарство Европы. Я пью здоровье северного монарха и сегодня впервые присутствующего среди нас юного камергера его величества и кавалера российского посольства графа Рибопьера.

Все приветствовали юношу, своей непринужденной простотой, веселым умом, воспитанностью и милой скромностью сразу завоевавшего общую симпатию, а счастливой наружностью привлекшего благо склонные взоры трех прекраснейших женщин Вены, украшавших обеденный стол принца.

 

VII. Звезда и солнце

Застольная беседа приняла шутливый характер милой непоследовательности. Крупная соль светской злости пересыпала сообщаемые сплетни всех дворов и аристократии Европы, но речи точили прямо яд, когда касались ненавистного Бонапарта и его родственников. И, хотя принц отвлекал собеседников от политики в область театра, искусств, граций и амуров, как удар сверкающего кинжала, прозвучало восклицание графа Поццо ди Борго:

— Клянусь непорочным зачатием Богоматери, что настанет день и я убью политически Бонапарта! И этого мало — я брошу своей рукой последнюю горсть земли на его голову!

— Ваши слова, милый граф, — заметила «несравненная» София Замойская, — дышат истой корсиканской вендеттой! Но Бонапарт военный и политический гений. Похороны его будут еще не скоро.

— О, графиня, у нас на острове отлично знают всю семью Бонапартов, — возразил граф Поццо, — и никто не придавал им такого чрезмерного значения, как это произошло, когда лучшие фамилии Франции были гильотинированы или стали эмигрантами. Среди ничтожеств и наш Бонапарт прослыл гением. Поверьте, графиня, на нашем острове все так умеют душить своих врагов и прокрадываться в их дома незримыми тропинками!

— Нет пророка в его отечестве, — сказала Замойская.

Она все время тихо беседовала с Сашей Рибопьером, расспрашивая о Петербурге, о Кракове.

Она желала знать, хороша ли княжна Лопухина и как далеко пошли ее отношения к императору?

— Княжна мила черными кудрями и очами, черными, как ночь, — отвечал Рибопьер, — так мне это казалось в Петербурге. Но теперь, в соседстве яркого солнца, отдаленная звезда померкла.

— Вы так еще юны, а уже научились льстить. Но мы получили здесь достоверные сведения, что княжна прекрасна и приковала к своим прелестям императора Поля прочнейшими цепями.

— Видясь ежедневно с Анной Петровной, — сказал юный дипломат, — император почитает ее своим другом и привык в ее обществе отдыхать от своих занятий.

Замойская поднесла белый пальчик к алым, как лепесток розы, устам и улыбаясь покачала прелестной головкой.

— Я узнаю сына мудрого Dieu du Silence! Ваш ответ прекрасен безупречной тактичностью!

— Благодарю вас, графиня.

— Но мы знаем, что отношения, существующие между монархом московитов и чернокудрой княжной, превышают простую дружбу! О, мы знаем здесь много, знаем все! — продолжала красавица. — Мы знаем, что княжна особенно увлекается вальсом, и, начиная день реверансами перед императором, вечер проводила в объятиях юного рыцаря, кружась в вихре любимого танца! Да, да, не краснейте, не краснейте так! Боже мой, он краснеет, как невинная девица!

— Графиня, вы неправы! — вспыхнул и дрогнувшим голосом, в котором звенело негодование, сказал Саша Рибопьер. — Имя княжны не имеет пятна. Самая чистая дружба связывает ее со мной и с императором.

— Пусть так. Отчего же, однако, император Поль не перенес этого раздела дружбы между ним и вами? Он не удовольствовался одной своей половиной и не захотел иметь соперника даже в таком невинном чувстве! Дорогой граф, мы ведь знаем, что ваш приезд в Вену кавалером посольства есть на самом деле почетная ссылка!

— Клянусь вам, графиня, — пылко ответил кавалер, — клянусь, что вы совершенно ошибаетесь! Я всегда рад был посещать милое семейство, в котором обычно появлялась княжна. Я тоже люблю вальс. Я готов был проводить с ней приятные часы невинных забав. Я, наконец, танцевал с ней вальс охотно. Однако на это имелся особливый приказ императора.

— Приказ императора танцевать с княжной вальс? — удивилась Замойская. — Может ли быть такой приказ издан?

— Приказ словесный. Императору было угодно высказаться, что он желает, чтобы княжна всегда танцевала вальс именно со мной. Вы знаете, графиня, слепую преданность русских их государям. Слово самодержца — закон для подданного.

— Боже мой, так вы танцевали с княжной единственно только из верноподданнической преданности? Бедная княжна! Но я не верю. Черные очи и черные кудри волшебно действуют на мужское воображение.

Замойская была так сильно напудрена, что цвет ее волос было трудно определить.

— Спор о преимуществах блондинок и брюнеток — старый спор, который каждый решает по своему темпераменту, — с видом искушенного в науке страсти нежной петиметра, важно сказал мальчик. — Но, если бы вы все, знали, то никогда не настаивали на ваших подозрениях… Откуда, однако, вы все знаете?

— Сестра Марианна обыкновенно читает мне все письма царевны Селаниры! — подавая кисть винограда Рибопьеру, шепнула ему Замойская.

— О, если так, то как же вы можете, графиня, подозревать, что я… — что мои отношения к Анне Петровне… Ну, что я ею растрепан! Ужели вы это прочли в письмах той особы, перед которой благоговею, образ которой есть мое священнейшее достояние! — касаясь кружевного жабо, скрывающего медальон Селаниры, сказал пылкий мальчик.

Замойская не отвечала на его вопрос с жестоким коварством.

— Приказ всегда танцевать вальс! — качая головкой, говорила она. — Да это прямо сцена из Данте, где тени преступно влюбленных парочек несутся в кружении вечного вихря! Если вы поступали, в точности исполняя повеление вашего монарха, то почему же он вас выслал из пределов своей империи? Очевидно, тут что-то не так, если такой могущественный автократ принужден был отдалить вас, юношу шестнадцати лет.

— Семнадцати, графиня, — пискнул кавалер.

— Пусть так, но все же юношу, очень… юного юношу! Если государь положил между собой и вами тысячи верст расстояния, явно, что вы покусились на что-то особенно ему дорогое и что мог похитить именно такой юный юноша!

— Я вам скажу все, графиня, — измученным голосом сказал мальчик. — Государь выслал меня за то, что я в самом деле нарушил его повеление. Я танцевал, держа Лопухину за талию. А этот способ танцевать государь почитает нескромным. Вот за что я выслан, если только можно назвать ссылкой доставленную мне государем возможность быть в Вене, столице вкуса и обитания прелестнейших женщин.

— Так вот истинная вина! Вот страшное деяние ваше! Ах, вы в самом деле государственный преступник! И, очевидно, император выслал вас к нам, в Вену, чтобы вы здесь усовершенствовались в хороших манерах. Но… ведь и об этой вашей тайне мы здесь осведомлены и все из тех же писем! — сверкнув лукавыми глазами, шепнула мальчику полька.

Лицо юного кавалера приняло трагическое выражение. И он не мог сказать ни единого слова..

— Да, в письмах было подробно сказано, как вы держали княжну обеими руками за талию, а она бросила ручки вам на плечи, и как вы до того засмотрелись друг другу в глаза, что даже не заметили наблюдавшего из-за ширмы императора! Мы все знаем здесь, мы все знаем, — шептала безжалостная полька. — Мы знаем, например, что вы прибыли сюда не один, а вместе с вашим «другом» Дитрихом…

Холодный пот выступил у кавалера при этих словах красавицы. Ему даже показалось, что из сада в балконную дверь заглянула и улыбнулась изрытая оспой щучья морда ротмистра, и понесло знакомой вонью отвратительного кнастера… Саша молчал, и глаза его наполнились слезами. Взглянув на него украдкой, Замойская сжалилась и поспешила шепнуть ему:

— Успокойтесь, милый граф! Царевна Селанира не осуждает вас за увлечение вальсом с московской красавицей. Тем более, что благодаря ему она получила преданного посла. Завтра же вы будете приняты сестрой Марианной! А теперь придайте более беспечное выражение вашему лицу. О, как юна еще ваша дипломатия! Но потому-то вас и выбрали курьером для исполнения важного поручения.

— Если меня выбрали для исполнения важного, как вы, графиня, говорите, поручения, — сказал, оправляясь и боязливо оглядываясь на окружающих, не заметили ли они его волнения, кавалер посольства и камергер двора его величества императора всероссийского, — то из сего следует обратное тому заключение, которое вы изволили дать Значит юность лет моих не препятствует доверию к моей дипломатии, которая, надо думать, старее моих лет.

— Милый граф, вы ошибаетесь, — сказала безжалостная красавица. — Вам потому и вверили важнейшее поручение, что никому и в голову не могло придти нечто подобное доверить такому младенцу. Оставайтесь же как можно дольше таким чистым и нежным младенцем, и вам еще долго будут вверять важнейшие тайны. Помните, что сказано о младенцах в писании? Таковых есть царствие небесное И Замойская так сладко заглянула в глаза мальчику, что у него захватило дыхание, невыразимо блаженное, до боли, до страдания, — чувство, смешанное с непостижимой грустью, наполнило все его существо и ему опять захотелось плакать, но уже от восторга!

Увы, далекий, царственный образ, предмет его платонического обожания, померк перед живой красавицей, сидевшей так близко к нему, оправдывая собственное его поэтическое сравнение, что в соседстве яркого солнца отдаленная звезда меркнет. Юноша безумно влюбился в Замойскую и с этого вечера стал ее рабом и пажом.

 

VIII. Русская шваль и саксонский батард

В начале обеда принцу подали большой куверт с гербом. Вскрыв его, принц объявил:

— Наш милый шевалье де Сакс извиняется, что никак не может прибыть к обеду, он будет позднее Но, чтобы заслужить прощение невольной манкировки, шевалье шлет нам новое свое стихотворение плод музы изящной. Я прочту его за десертом.

Единодушные рукоплескания были ответом. За десертом де Линь в самом деле прочел французское стихотворение шевалье такого содержания.

— Превосходно! Прелестно! — восклицали все.

— Какая непринужденность! — сказал граф Поццо ди Борго.

— Тут есть закутанность тонкой мысли, — заметил виконт Талейран де Перигор.

— И заметьте, какая естественность… — присовокупил граф Флао де Биллиардери.

— Скажу только, что, избирая несомненно лучший дар небес, шевалье слишком скромен. И прочие дары его не миновали. Хотя бы лютня — Аполлонов дар — звучит под его пальцами очень мило! Его буримэ, его вирлэ, его триолеты…

— И надписи, — вставил Талейран.

— Да, и надписи — все это с таким вкусом сделано! Что касается даров Марса, то кто не знает храбрости шевалье!

Встали из-за стола и перешли в концерт-залу и библиотеку.

Де Линь подошел к Рибопьеру и, отведя в сторону, сказал ему:

— Шевалье де Сакс сейчас будет. В Вене его все любят. Он имеет здесь обширнейшее знакомство. Это самый приятный в обществе человек. Но он ненавидит русских. Вы знаете его историю, граф?

— Знаю, принц, — отвечал Рибопьер.

— Эта история скоро будет иметь развязку. Но я хотел вас предупредить, прежде чем шевалье де Сакс явится. Узнав, что вы русский, он приложит все усилия, чтобы к вам придраться и вызвать. Будьте же осторожны. Шевалье де Сакс, быть может, первая шпага Вены.

— Принц, я благодарю вас за предупреждение, несомненно вызванное расположением ко мне, — с достоинством отвечал кавалер русского посольства, — но я надеюсь не подать повода к столкновению, а если шевалье так же искусно умеет «придираться» к честным людям, которых в первый раз в жизни видит, как и писать стихи, то мое правило, принц: ни на что не навязываться и ни от чего не отказываться!

— Прекрасное правило, граф, — крепко пожав ему руку, сказал принц де Линь и, обняв за плечи, повел к дамам, севшим в библиотеке у огромного открытого в сад веницианского окна.

История шевалье де Сакса была такова.

Незаконный сын герцога Максимилиана Саксонского, блестящий красавец, известный храбрец, он прибыл в Россию во время фавора Платона Зубова, желая служить в русских войсках.

Как водилось, он был представлен Екатерине, и красивая внешность, ум, благородство характера, эрудиция и широкое образование, тон и приемы истого аристократа привлекли внимание и благорасположение великой монархини.

Она отозвалась о достоинствах шевалье с отличной стороны.

Этого было достаточно, чтобы возбудить подозрительную ревность Платона Зубова. Фаворит искал, как бы уронить в глазах императрицы «саксонского батарда».

Но шевалье безупречностью поведения и отлично ревностным прохождением службы не давал повода к малейшему хотя бы упреку.

Тогда обдуман был «российский» способ погубить де Сакса.

Орудием подкопа Платон избрал шестнадцатилетнего мальчика князя Щербатова.

На гулянье в Екатерингофе Щербатов, будучи почти незнакомым с де Саксом, подъехал к нему и, дерзко глядя в лицо, крикнул:

— Comment vous portez vous?

— Sur mon cheval! — сквозь зубы процедил де Сакс и, повернув лошадь, отъехал в сторону.

— Как, я — шваль! Прошу быть свидетелями, что это саксонский батард меня первый оскорбил! — обратился Щербатов к своим спутникам. — А я же с ним ссоры не искал, но осведомился об его здоровье, что между изящнейшими кавалерами принято во всей Европе.

— Он тебя первый оскорбил! Он первый! — закричали хором всадники. — Ищи ему отомстить! Сатисфакция! Сатисфакция!

— Ладно! Он у нас попляшет! Господа, прошу вас завтра ко мне пожаловать и мы пойдем кое-что искупить.

— Что такое? Что купить хочешь? — закричала ватага.

— Оружие, достойное саксонской швали!

— А именно?

— Массю деркюль!

— Ха! ха! ха! Вот славно! Массю деркюль? Ха Ха! ха! Великолепно придумано!

В тот же день по городу разнесся слух, что де Сакс придрался к Щербатову и оскорбил его. На другой день это уже говорили при дворе.

На третий день вся история, весьма преукрашенная, дошла и до государыни.

— Удивляюсь, что с мальчишкой связался, — с сомнением сказала Екатерина. — Что-то плетут! Шевалье столь благовоспитан и человек разумный Платон, разузнай, верно ли?

Платон рассыпался в похвалах де Саксу.

— Зная шевалье, как живого, вспыльчивого, но благородного и чести исполненного, невозможно предположить, чтобы с мальчиком беспричинно в драку полез.

— Я и говорю, разузнай! — сказала государыня.

Платон разузнал и со смиренной миной доложил, что, к сожалению, все правда. Шевалье грубо оскорбил князя Щербатова, вежливо осведомившегося лишь о состоянии его здоровья и назвал его «русской швалью».

— Это с каких же пор мои подданные стали пред саксонцами швалью? — вспыхнув, сказала государыня.

С тонкой улыбкой Платон Зубов доложил, что тут особая есть причина, почему шевалье вопрос о здоровье за оскорбление принял. А Щербатов этой причины не знал.

— Какая же, братец, причина? Что за миракль?

— Шевалье, хотя собою и изряден, но с женщинами весьма не храбр, можно даже сказать, совсем в дело не годен, будучи, можно так выразиться, игрой природы смешанного пола.

— Что ты говоришь? Как это — смешанного пола?

— Hermaphroditus! — важно насупившись, сказал Платон Зубов.

Екатерина вспыхнула. Потом улыбнулась.

— Что за глупости! — сказала она.

Потом задумалась, вздохнула, покачала головой и, промолвив:

— Ах, бедный, бедный! — больше уже о нем не вспоминала.

В тот же вечер, при выходе из театра, князь Щербатов, в сопровождении оравы «петиметров» и «либертинов», имея в руках модную толстую, суковатую палку, называемую «массю деркюль» (палица Геркулеса), напал на шевалье де Сакса и ударил этой палицей, крича:

— Вот тебе за русскую шваль, саксонский батард!

Затем толпа сорванцов оттеснила не помнившего себя от бешенства де Сакса, и князь Щербатов, вскочив в кабриолет, помчался, махая над головой дубинкой и крича:

— Побил саксонского батарда!

Причем французское слово заменял соответственным русским.

Через час уже происшествие было доложено государыне.

Она велела арестовать де Сакса и немедленно выслать вон из России.

— Чтобы землю ни рюриковской, ни саксонской кровью не заливать. Князь же несовершеннолетен, есть мальчик, а де Сакс первый начал. Пусть же сей батард окажется выкидышем.

И де Сакса арестовали и выслали.

Подвиг Щербатова прославлен был в свете и даже толстые сучковатые дубинки, подобные той, какою русский князь побил саксонского, стали носить наименование «щербатовских», massu à la Scherbatoff!

Можно себе представить негодование де Сакса, в особенности, когда он узнал всю подкладку этого приключения… Он стал посылать вызовы Зубову, считая его главной пружиной интриги. Ответа не было. Зубов был трус от природы, да и Екатерина возмутилась и вступилась за своего любимца. Ею были употреблены дипломатические пружины, и проживавшему в Вене шевалье де Саксу было лично его величеством римским императором запрещено настаивать на дуэли.

Де Сакс покорился. Все венское общество было на его стороне.

Ненависть шевалье обратилась на всех русских, и достаточно было появиться в венском высшем обществе новичку, русаку, чтобы де Сакс сделал все возможное, дабы поставить «русскую шваль», как он действительно стал звать после проделки с ним русских, — к барьеру.

Рыцарский дух, возросший в последовавшие царствования тогда еще был слаб в русском дворянстве, и, обыкновенно, де Сакса избегали встречать, а то и спешили совсем из Вены скрыться.

 

IX. Неожиданная дружба

Три красавицы привлекли в свой очаровательный круг юного кавалера посольства и забавлялись исполненными достоинства и грациозной веселости ловкими ответами мальчика на разнообразные расспросы о петербургской жизни.

Вдруг вошел шевалье де Сакс.

Это был стройный красавец, идеал немца. Его рыцарские манеры, благородное выражение лица, мягкий свет больших мечтательных глаз, гармоничный голос, слава лучшей шпаги и храбреца на ратном поле — все окружало как бы ореолом любимца высшего общества Вены. Он низко поклонился красавицам, протянувшим ему ручки для поцелуя. Потом раскланялся с мужчинами.

— Шевалье, в нашем кружке дорогой гость, — сказал принц де Линь, — только что прибывший из России кавалер посольства граф де Рибопьер.

И принц указал на Сашу.

Едва де Сакс услышал имя русского, лицо его приняло холодное, надменное выражение, губы презрительно сжались, и глаза сверкнули непримиримой ненавистью. Он отступил шаг назад и положил руку на эфес шпаги, не только не кланяясь, но, наоборот, поднимая вверх свой античный подбородок Адониса, который любила ласкать не одна прелестная ручка.

Кавалера русского посольства не смутила вызывающая поза де Сакса.

С утонченной вежливостью он поднялся и, тоже придерживая шпагу, выступил шаг вперед и первый приветствовал шевалье изящным поклоном.

— Конечно, мое имя вам неизвестно, — сказал мальчик, беспечно улыбаясь и глядя прямо в холодные глаза де Сакса, — зато я много слышал о вас и о том недружелюбии, которое вы питаете к русским.

— Вы об этом слышали? — отвечал де Сакс. — Я действительно не могу уважать народ, в котором рабство уничтожило чувство чести.

— Государь мой, — отвечал Рибопьер, — вспомните, что я имею честь носить звание камергера двора русского императора и кавалера российского посольства. Могу ли допустить в своем присутствии оскорбление, наносимое моей нации?

Слова эти произнесены были с большим достоинством и скромностью.

— Браво! Браво! — вполголоса сказала Замойская.

— Если вы способны чувствовать оскорбление, наносимое вашей нации, то составляете счастливое исключение, — сказал де Сакс, внимательно поглядев на отважного мальчика. — За мое пребывание в России я убедился, что русские сами первые готовы поносить свое отечество. Они же нечувствительны и к обиде личной, если защита чести сопряжена с опасностью жизни. Дворянин, уклоняющийся от дуэли! Ха! ха! И нас хотят уверить, что в России есть дворяне!

— Вы ошибаетесь, — сказал мальчик, энергично ударив рукой по эфесу шпаги, а другую закладывая за борт своего темно-вишневого фрака и незримо для других касаясь сокрытого медальона Селаниры. — Русские не уклоняются от поединка, когда этого требует честь. Но, будучи добрыми христианами они считают обязанностью человеколюбия не проливать без достаточного повода кровь ближнего Кроме того, они соблюдают интересы своего монарха и безопасности Европы, не считая возможным попусту лишать армию его величества хотя бы одного самоотверженного солдата, в особенности теперь когда далее спокойствие той прекрасной столицы в которой я имел честь с вами сегодня встретиться всецело зависит от русских штыков, противопоставленных врагу алтарей и тронов, мира и цивилизации.

— Прекрасный ответ, молодой кавалер! — сказал принц де Линь, с интересом следивший за этим словесным состязанием его гостей. — Благородный ответ!

— Браво! браво! браво! — опять вполголоса сказала Замойская.

Надменно-презрительное выражение де Сакса заметно смягчилось.

— Если бы русские все так думали, как вы, то была бы нация рыцарей. Я готов признать после вашего ответа, что в России уже есть дворяне… Да там в оранжереях выращиваются привозные плоды и цветы. Что общего имеет со славянской та кровь, которая в эту минуту говорит в вас, фон Раппольштейн?

— Во мне говорит столь же громко благородная кровь моего деда, героя Бибикова, полководца, имя которого произносят с благоговением не в одной России! — пылко отвечал кавалер посольства.

— Вы меня обезоружили, граф, — с чарующей улыбкой сказал де Сакс, снимая руку с эфеса шпаги и сопровождая слова, им сказанные, изысканным поклоном.

— Я же полагал, что принятый, как гость, в доме принца, я безоружен, хотя и при шпаге, — сказал Рибопьер.

— Впрочем, — уже обращаясь к остальным мужчинам, продолжал де Сакс, — рыцарский характер, которым обладает император Поль, начинает сказываться на его подданных. Сегодня получил я, наконец, извещение, что так называемый князь Зубов, столь упорно молчавший на мои многократные картели и даже публикации о сем в газетах, едет сюда, дабы выполнить долг благородного человека. Не думайте, однако, господа, что к сему побудила называемого князем проснувшаяся честь. О, нет! Он едет по высочайшему повелению, как раб, послушный воле господина. Император сказал Зубову: «Поезжайте очистить вашу честь!»

— Вот слова, достойные монарха! — воскликнул принц де Линь.

— Благородные слова, — подтвердил граф Поццо ди Борго.

— Платон Зубов едет в Вену! Какая новость! — сказала Замойская не без волнения.

— Я сделаю все зависящее от меня, — ударив по шпаге ладонью, сказал де Сакс, — чтобы эта его поездка была последней!

— Вижу, что венскому обществу будет достаточно материи для толков, — заметила леди Кленвильям.

Затем беседа рассыпалась на обсуждение незначительных придворных событий.

Де Сакс взял дружески под руку Рибопьера и стал беседовать с ним у камина о нравах и обычаях высшего венского общества. Между прочим, де Сакс объяснил юному кавалеру правила вечерних собраний в аристократических домах.

— Право занимать место на диване по правую руку хозяйки дома есть преимущество самой высокотитулованной дамы в собрании и за преимуществом этим строго наблюдается, — с улыбкой объяснял де Сакс. — Так, жена графа или посланника уступает это место первой являющейся княгине, последняя встает перед княгинею старейшею по времени пожалования титула. Княгиня уступает место обер-гофмейстерине и женам послов; эти между собой не считаются; ранее прибывшая уже не уступает занятого места; но обер-гофмейстерины и посольши не садятся уже вовсе целый вечер.

— Довольно утомительное обыкновение, — заметил Рибопьер.

— Да, в венском обществе много непринужденности, но старые обычаи и этикет строго соблюдаются. Особенно задушевны и изящны наши маскарады Вы еще будете иметь случай в этом убедиться.

— Но соблюдение правил относительно дивана требует большой бдительности со стороны хозяйки дома. Да и сами гостьи должны быть крайне внимательны.

— О, да! происходят истории. В особенности когда один двор находится во вражде с другим. Тут нарушение правил о месте на диване может послужить к самым печальным осложнениям.

— Так что от дивана в известной степени зависит мир Европы! — смеясь, сказал Рибопьер.

Де Сакс был теперь столь же любезен, сколь в первую минуту встречи надменен.

Они вместе вышли из дома принца и долго прохаживались по набережной Дуная, наслаждаясь теплой весенней ночью.

Скоро Вена с изумлением узнала, что де Сакс подружился с молодым русским, что они видятся ежедневно и проводят вместе целые часы. Де Сакс стал путеводителем Саши в венской беззаботной жизни.

 

X. Веселая служба

Жизнь Саши проходила, действительно, как упоительный сон! Представленный принцессе Марии Вюртембергской, он произвел самое благоприятное впечатление и стал немедленно посетителем ее салона. Княгиня Разумовская лично ввела его в лучшие гостиные Вены. Милости Софии Замойской дали хорошенькому мальчику вкусить первый нектар близких отношений к цветущей, опытной красавице Но он не мог оставаться равнодушным и к приветливости других прелестных женщин. Легкая, увлекающаяся природа француза сказывалась в беспечности с которой он переходил от одного наслаждения к другому. Празднества, балы, вечера, загородные упоительные поездки, изящные ночные приключения вились восхитительной гирляндой, и скоро волшебная фата-моргана венской жизни совершенно задвинула в воображении юноши впечатления однообразной, серой и угрюмой северной столицы. Как цветок, вынесенный из затхлой, полутемной комнаты на солнечный свет, на благовонный легкий и теплый летний дождь, расправляет лепестки и распускается, так и юный кавалер, оживленный музыкой женских речей и огнем прекрасных очей, развернул все природные свои дарования ума и сердца. Да, жилось беспечно, упоительно весело, восхитительно изящно!

Саша занял прекрасную небольшую квартиру рядом с русским посольством.

Подарок принца де Линь, превосходная копия с картины Корреджио «Le Silence», служила главным украшением его гостиной и напоминанием о мудром родителе… Живые и нежные краски картины в прекрасной широкой золотой раме выступали с особой прелестью на фоне стен gris anglais, окаймленном большими виноградными лозами с золотом, а драпировки из муслина и нанкина дополняли общее впечатление, представляя как бы сочетание элегантности и скромности, весьма приятное для глаз. Гитара, флейта, клавикорды говорили о музыкальных наклонностях хозяина.

У Саши была спальня, совершенно белая, что, по его убеждению, старило кавалера посольства и делало его толще. А это было ему так нужно! Затем достаточно элегантная уборная с прелестными туалетными вещами, подарок Замойской…

Балкон квартиры был уставлен апельсинами, гранатовыми деревцами, розовым лавром, жасминами, туберозами, резедой. В столовой высился художественный буфет, представлявший замок св. Грааля, с рыцарями у дверей, наполненный прекрасным севром. Что особенно было удобно — это трап, поднимавшийся за кольцо в одном из углов комнаты. Витая лестница вела в таинственные сводчатые кельи наполненного винами погреба. Сюда сводил Саша особенно почетных и пожилых гостей своих, вельмож и дипломатов., пробовать редкости сей библиотеки Бахуса, как выразился остроумный принц де Линь.

Саша имел занятия и особый кабинет в посольстве, где он упражнялся в тонкостях дипломатического слога, радуя успехами Разумовского. Впрочем, служба не слишком утомляла кавалера, и он не торопился в свой кабинет, если только не назначал в нем свидания приятелям или элегантной приятельнице. Граф Поццо, виконт Талейран и шевалье де Сакс часто навещали кавалера. Последний посвятил его во все подробности предстоящего поединка с Платоном Зубовым и князем Щербатовым. В самом деле, прямой его оскорбитель, успевший достигнуть совершеннолетия, тоже должен был явиться в Вену. Предстояли, таким образом, одновременно две дуэли, и в Вене все об этом говорили.

Шли переговоры о том, где именно должна была состояться дуэль, и избиралось достаточно глухое пограничное местечко с этой целью.

Де Сакс казался совершенно счастливым и удовлетворенным. Многолетняя мечта его о мщении обидчиков осуществлялась.

— Любезный друг, — говорил он Рибопьеру, — вы не можете понять всей отрады осуществить, наконец, давно взлелеянное мщение низким и подлым интриганам, отравившим вам существование! О, я знаю, что небесное правосудие предаст мне в руки грязных подлецов. В победе я не сомневаюсь.

— Победа принадлежит храбрым. Искусство ваше владеть шпагой всем известно. Итак, все шансы на вашей стороне, — говорил присутствовавший при этом виконт Талейран де Перигор. — Все шансы на вашей стороне, несомненно. Но судьба капризна и ветрена, как безнравственная женщина. Признаюсь, я не верю в суд чести. Он слишком часто оказывался неправосудным. От руки недостойного интригана гибли благороднейшие отпрыски лучших фамилий. Дуэли подрезывали свежие побеги европейской аристократии. Диво ли, если, наконец, генеалогическое древо ее начинает сохнуть!

— Я не разделяю ваших воззрений, виконт, — возражал граф Поццо ди Борго. — Мы, корсиканцы, живем в постоянной опасности кинжала и яда. И однако наши благородные фамилии не иссякают. Это подобно подрезанию ветвей у плодовых деревьев. Оно только увеличивает достоинство фруктов.

— Где честь, там и поединок, — решил де Сакс. — Честь питает аристократию. Если она иссякнет, увянет и рыцарство. Я не могу не преклоняться пред императором Полем. Требование, им предъявленное к господам Зубову и Щербатову, чтобы они омыли свою честь, обличает в сем монархе рыцаря.

— Ну, им могут руководить и тончайшие соображения политики, — сказал виконт Талейран.

— Личное мщение, удовлетворенное после многих лет алкания, конечно, сладко, — заметил корсиканец, — но что же сказать о мести наглому узурпатору, выскочке, поправшему законы тирану, угнетателю и поработителю отечества? Много лет незримо созидать великий план на его пагубу и дождаться, наконец, мгновения, когда презренный низвергнется в бездну, вашими прилежными руками ископанную под его ногами… О, это небесное мгновение! Ради него можно все перенести.

В волнении корсиканец стал прохаживаться по гостиной Рибопьера.

Последнему хотелось навести беседу на что-нибудь более соответствующее его легкому и беззаботному характеру.

Но заговорили о блестящих победах старого Суворова в северной Италии и готовившемся триумфальном въезде русского полководца в Вену. По этому поводу граф Поццо ди Борго заметил, что русская армия Суворова преимущественно наполнена ветеранами, поседевшими в боях воинами, между тем как революция предает ужасу боев пылкую юность Франции.

— Вспомните армию 1793 года! Генерал Гош двадцати трех лет от роду командовал армией на Рейне, имея главным помощником мальчика 18 лет. Он был окружен командирами бригад и полковниками, не достигшими двадцати лет. И то же самое было по всей границе!

— Что ж из этого! — сказал обидчиво камергер Рибопьер, — мой приятель Ливен двадцати трех лет стал военным министром!

 

XI. Триумф Суворова

Вся Вена пришла в волнение. Улицы наполнились народом. Старый и малый вышли встречать русского полководца, остановившего движение войск Бонапарта.

Суворова сравнивали с Яном Собеским, защитившим Вену от полчищ турок. Дружественное расположение Австрии к России достигало высшей точки.

Русское имя окружено было ореолом.

Российский посланник граф Андрей Кириллович Разумовский убрал посольский дом, применяясь к необыкновенным привычкам и странностям великого человека.

Между прочим, все зеркала в посольском доме были завешаны.

Император в торжественной аудиенции пожаловал Суворову австрийский фельдмаршальский жезл. Из дворца Суворов в карете вместе с графом Разумовским отправились в собор св. Стефана. Толпы народа наполняли улицы и при проезде полководца восторженно кричали:

— Виват, Суворов!

На эти крики полководец высовывал голову в окно кареты и, в свою очередь, пронзительно кричал:

— Виват, Иосиф!

— Позвольте вам напомнить, — говорил ему посол, — что ныне благополучно царствует император Франц, а не Иосиф.

— Помилуй Бог, не помню, — отвечал Суворов.

И опять при криках народа высовывался и что было сил кричал:

— Виват, Иосиф!

Несчастный Разумовский не знал, что ему делать, и пребывал в глубоком смущении.

В соборе Суворов падал перед всеми алтарями на колени, восклицая:

— Боже, спаси царей! Боже, спаси царей!

И, не дослушав латинской приветственной речи папского нунция, бегом устремился вон из собора.

— Виват! Виват, Суворов! — загремела полная народом площадь при появления Суворова.

— Виват! Виват, Иосиф! — закричал полководец, высоко поднимая австрийский богато украшенный фельдмаршальский жезл.

Опять сели в карету и поехали шагом в русское посольство. Народ, наполнявший улицы, не переставал, теснясь к карете, кричать: «Виват, Суворов!» А Суворов, то и дело высовывался и упорно кричал:

«Виват, Иосиф», на новые напоминания графа Разумовского, что «царствует Франц, а не Иосиф», неизменно отвечая: «Помилуй Бог, не помню!»

В посольском доме фельдмаршал удалился в отведенные для него покои. Между тем, двор, дом посольства, лестница, улица с утра до вечера были полны народа.

Вечером состоялся торжественный раут. В гостиных посольского дома собралось все высшее венское общество. Прелестнейшие красавицы в прозрачных хитонах, залитые бриллиантами, забросали цветами фельдмаршала, когда он вошел.

Суворов выражал на лице восторженное восхищение и перепрыгивал, как коза, от одной дамы к другой, низменно каждой повторяя: «Всех очаровательнее! Всех, всех очаровательнее? Пронзили сердце солдата!»

Затем российский посол граф Андрей Кириллович Разумовский представлял фельдмаршалу двух империй мужчин. Между прочим, принц де Линь напомнил фельдмаршалу знаменитые дни осады Очакова и Измаила, когда они часто беседовали в лагере светлейшего князя Потемкина Таврического.

— Здравствуйте, здравствуйте, господин фельдмаршал с острова Цитеры! — отвечал Суворов. — Как же не помнить славных ваших наставлений! Все австрийцы! Они наши руководители и наставники. Без них мы и с туркой бы не справились, и Бонапарту рог не сломили! Все они! Все они!

И фельдмаршал повернулся на одной ножке, почти крича:

— Все они! Все они!

Граф Разумовский между прочими чинами посольства представил великому полководству и Сашу Рибопьера.

— Дедушка твой, Бибиков, учитель мой; ты — дедушкин внук, — значительно сказал Суворов и ласково потрепал мальчика по щеке.

Посол доложил фельдмаршалу, что благодарное население австрийской столицы начинает сейчас мимо окон посольского дома в честь великого полководца, защитника алтарей и тронов Европы, торжественный факельцуг.

— Цуг, так и цуг! А только, милый друг, не все же вдруг! — ответил фельдмаршал.

Громкая музыка раздалась под окнами дома. Потянулась длинная процессия; в средневековых костюмах шли бургомистр и отцы города, цехи, студенты всех наций. Несли значки, знамена, разные палки и фонари.

Суворов вышел на балкон.

— Виват, виват, Суворов! — кричала толпа.

— Виват, Иосиф! — отвечал фельдмаршал, махая шляпой.

Утром он уехал обратно в армию.

 

XII. Жених фаворитки

В посещение Суворовым Вены российский посол граф Андрей Кириллович Разумовский передал фельдмаршалу предписание государя императора прислать князя Павла Гавриловича Гагарина курьером в Петербург, как только он оправится от полученной раны и восстановится в полном здоровье.

В конце июня князь Гагарин приехал в Вену, чтобы далее проследовать в Россию. Он вез радостное известие о двукратном поражении Макдональда на Требии.

Князь явился к графу Разумовскому.

— О прибытии вашем с важными известиями побед, — сказал посол, — будет мною сообщено сегодня же барону Тугуту. Полагаю, что без всякого промедления, князь, вы получите аудиенцию у императора Франца. Однако, между нами, в политической погоде чувствуется перемена. Действия фельдмаршала не находят прежнего одобрения. И в самых дружественных отношениях Австрии и России ощущается некое охлаждение. Думать должно, что сие временно. И, конечно, лично на вас ничем не отзовется.

Князь Гагарин поклонился. Видимо, сообщение Разумовского принял он совершенно равнодушно.

Зато с живостью спросил он:

— Где граф Рибопьер? Мне необходимо видеть его сегодня же!

— Кавалер посольства граф Рибопьер ежедневно бывает или, по крайней мере, должен бывать, в моей канцелярии, — сказал посол. — Что, вы родственники?

— Нимало. Ни в каком родстве не состоим.

— Или, может быть, друзья?

— Я его никогда не видал.

— Откуда же такое нетерпение видеть его?

— Я чувствую к Рибопьеру влечение, — сказал улыбаясь, князь Гагарин. — Мне столько рассказывали о его уме, необыкновенных дарованиях и благородстве сердца, что не мог я упустить случая прибыв в Вену, чтобы с ним не повидаться.

— Увидеть Рибопьера вам будет нетрудно.

Посол дернул сонетку.

Торжественный лакей появился на зов.

— Узнай, находится ли граф Рибопьер в канцелярии, — приказал посол.

Лакей столь же торжественно удалился.

Разумовский стал расспрашивать князя о военных событиях, о фельдмаршале и боевых впечатлениях.

— Северная Италия в наших руках, граф. И фельдмаршал желал бы перебросить войну во Францию, будучи уверен в успехе. С ним согласны все в армии.

— О, дорогой князь! Остерегитесь развивать мысль в присутствии барона Тугута, и, особенно императору Францу, — с испугом заговорил граф Андрей Кириллович Разумовский. — Мысль эта не встретит сочувствия и вызовет неудовольствие к вам.

— Благодарю вас, граф, что вы меня предупредили. Я вовсе не желаю аттестовать себя в Вене с невыгодной стороны. Передаю же вам толки в армии. Сам я на сей предмет мнения не имею, но полагаю долгом своим слепо повиноваться велениям монаршим и распоряжениям ближайшего моего начальства.

— И благоразумно, князь, — скороговоркой промолвил посол, — и совершенно благоразумно.

Появился торжественный лакей.

— Что? — спросил посол.

— Имею честь донести вашему сиятельству, что кавалер посольства граф де Рибопьер в сию минуту находится в канцелярии вашего сиятельства при исполнении своих обязанностей, — торжественно доложил посольский Меркурий.

— В таком случае, пойдемте к нему, князь, — предложил посол.

— С величайшим удовольствием, — отвечал князь Гагарин.

Они прошли в канцелярию, в кабинет посла.

Саша Рибопьер занят был важным делом: он переписывал ноты для Софии Замойской, когда его позвали к Разумовскому.

Едва кавалер вошел в кабинет, князь Гагарин бросился к нему на шею, и, обнимая, кричал:

— Как рад я познакомиться с вами, граф! Уверен, что мы будем друзьями.

Рибопьер, несколько удивленный такой экспансивностью, отвечал сдержанно, что весьма рад приятному знакомству.

— Друзьями будем, граф, друзьями! — кричал Гагарин с видом откровенного рубахи-парня.

Но кавалер посольства, несмотря на молодость лет, был достаточно опытен и ложное добродушие не могло его уловить в свои сети. Он отлично помнил, что князь едет в Петербург и там может дать ему любую аттестацию.

Дружелюбие князя побудило его к сугубой осторожности. Разумовский это заметил и про себя весьма одобрил.

Князь стал распространяться о петербургских знакомых, в особенности о семействе Долгоруковых, но не называл Лопухиных. Рибопьер обратил внимание на множество цепей и браслетов, которыми был украшен Гагарин, с крупным шифром княжны Анны.

— Быть может, вы отпустите графа до окончания служебных часов? — спросил Гагарин посла.

— О, разумеется! — предупредительно согласился Разумовский.

— Пойдемте к вам! — увлекая Рибопьера, возбужденно говорил Гагарин. — Мне надо о многом важном поговорить с вами.

Когда они пришли на квартиру Рибопьера, князь стал всем восхищаться, находя тысячи достоинств в обстановке покоев. Но вежливый Рибопьер только посматривал на Корреджиево «Молчание». Наконец Гагарин заговорил о княжне Анне.

— Причина, почему я получил к вам заочно такое дружественное расположение, есть ваша близость к милой моей княжне, товарищу детских игр моих.

— Смею уверить, вас, князь, — ответил Рибопьер, — что никакой особой близости между нами не было, кроме той неизбежной близости, которая получается в танцах, когда кавалер берет даму за талию.

Гагарин пустился в описания своих детских игр с княжной и постепенно зародившегося между ними чувства. По-видимому, своей откровенностью он хотел вызвать и Рибопьера на таковую же. Но Рибопьер только посматривал на Корреджиево «Молчание».

— Наши чувства не имели в себе ничего низменного, происходя из чистейшего источника детской близости, — повествовал князь, — но они разгорались и скоро стали явны для наших родителей. Тогда, желая положить пределы закона на сии рождающиеся чувства, по юности нашей еще не могшие превращенными быть в Гименеевы узы, родители наши тайно обручили нас. Но, скоро затем в судьбе княжны Анны великая учинилась перемена. Дружба императора вознесла княжну и все ее семейство на степень честей высших. Я же, между тем, отправлен был в армию. Но тайная переписка между нами все время происходила. О сем я вам открываю, питая дружеские чувства к вам. И причина тому именно сия переписка, в коей княжна вас с лучшей стороны аттестовала.

Князь Гагарин остановился, ожидая вопросов Рибопьера.

Но тот лишь сказал:

— Если в письмах к вам княжна Анна Петровна о мне отзывалась, то, конечно, вы составили себе понятие о почтительных отношениях, кои нас соединяли как добрых знакомых.

— Да, да, конечно… Княжна ничего такого не писала… — подхватил Гагарин.

— Должен сказать, князь, что несколько удивлен, слыша от вас о таких тайнах ваших отношений к девушке, доверившей скромности вашей свое сердце! — заметил Рибопьер.

— Составив о вас лучшее понятие по письмам княжны, отдавшись порыву дружественного расположения, позволил я с вами откровенность, коей по благородству правил ваших, уверен, не зло употребите! — любезно сказал Гагарин.

Саша Рибопьер молчал и посматривал на картину Корреджио.

Казалось, князь Гагарин колебался, но вдруг сказал:

— Вы знаете, почему государь меня вызвал из армии? Он меня женит на княжне! Конечно, некогда я питал теплое к ней чувство. Однако, представляется мне сомнительным брак с особой, которая в фаворе. Граф, вы были столь близки к княжне, постоянно ее видали. Скажите, имеете ли вы точные сведения об отношениях государя к княжне Лопухиной?

Кавалер посольства вспомнил подобный же вопрос Замойской и свой ответ ей, снискавший похвалу красавицы его дипломатическим способностям, и повторил сказанное тогда:

— Видясь ежедневно с княжной Анной Петровной, император почитает ее своим другом и привык в ее обществе отдыхать от своих занятий.

Гагарин свел беседу на венские развлечения и затем простился с Рибопьером, высказывая надежду, что свидится с ним в Петербурге.

Саша поклонился и посмотрел на картину Корреджио «Le Silence», украшавшую его гостиную.

 

XIII. Платон Зубов в Вене

Приезд князя Гагарина напомнил Саше Рибопьеру о Петербурге, о княжне Лопухиной и о том мире, с которым он был связан. А беспечная, изящная жизнь Вены совсем было задвинула в его воображении суровое отечество.

Впрочем, о нем еще напоминал «дядька» Дитрих, два раза в неделю в определенные дни и часы неизменно входивший в квартиру кавалера, мгновенно наполняя ее запахом отвратительного кнастера. Старый кавалерист саксонской службы, улыбаясь щучьим своим ртом, садился на известном месте, как раз под картиной Корреджио, и сидел молча около двух часов. Затем уходил.

Донесения свои о поведении вверенного его попечению императором молодого человека Дитрих писал по-немецки на серой оберточной бумаге и давал на просмотр Разумовскому. В них поведение кавалера аттестовалось с лучшей стороны, за исключением некоторого легкомыслия и шалостей, свойственных юности. Для «шалостей» оставлялся пробел, и посол самолично составлял черновик сих «шалостей». Дитрих вписывал затем их в пробел и благополучно отправлял донесение императору.

Тем не менее, безмолвные посещения «дядьки» составляли истое терние в жизни Саши Рибопьера, страшно боявшегося, чтобы кто-либо из приятелей и, в особенности, из приятельниц не застал у него огородное это пугало. Саша приказывал строго лакеям во время пребывания у него Дитриха отказывать всем и ни в коем случае не впускать никого.

Однажды, когда «дядька» сидел по обычаю под картиной Корреджио, вдруг дверь отворилась, и, держа под мышкой треугольную шляпу, с косой и пудренными высокими буклями, в старопрусском долгополом зеленоватом кафтане и квадратных башмаках, вошел, смиренно склонив на бок голову, почтительный, скромный человек среднего роста.

— Боже мой! Что вам надо? Я занят! Я никого не принимаю! — сказал кавалер посольства, бросаясь к незваному гостю и про себя посылая к черту слуг, непостижимым образом пропустивших к нему незнакомца.

— Я знаю, граф, что вы заняты! — мягким голосом сказал гость. — И мне стоило большого труда убедить ваших слуг допустить меня к вам. Прошу вас не взыскивать с них, а мою назойливость извинить. Вы не узнаете меня? Я — князь Платон Зубов.

— Может ли быть, князь! Но я положительно не узнал вас! — изумился Рибопьер.

Трудно было, в самом деле, узнать в этом смиренном человеке надменного, властительного фаворита, который некогда, развалившись перед зеркалом, в то время как парикмахер убирал и пудрил ему волосы, не соизволял обернуться ни для нежного пола, ни для какого вельможи, являвшегося к нему с поклоном, и только слегка кивал им головой, глядя на них в зеркало.

— Поверьте, князь, — продолжал Саша, — если бы я был осведомлен о приезде вашем, то ни в каком бы случае не позволил себе откладывать лестное для меня свидание с вами!

— Вы очень любезны, граф, очень любезны! — скромно улыбаясь, говорил Зубов.

— Прошу вас в мой кабинет!.. Мы тут… занимались кавалерийским уставом с моим… с моим другом Дитрихом… — сбивчиво объяснял кавалер посольства.

Дитрих встал и почтительно вытянулся, едва Зубов появился.

— Да, я знаю. Друг мой, Дитрих, — кротко сказал князь Платон Зубов, — очень рад вас видеть. Подите теперь домой. Мы с графом побеседуем о петербургских приятелях.

К удивлению Рибопьера, старый кавалерист саксонской службы немедленно повернулся налево кругом и вышел из комнаты.

В данном случае граф Зубов проявил над ним такую же власть, как и Разумовский.

— Вы, конечно, знаете, граф, причину, побудившую меня прибыть в Вену, — начал Зубов, оставшись наедине с Рибопьером. — Государю угодно было, чтобы я принял вызов де Сакса. Я повинуюсь воле монаршей, но должен сказать вам, что питаю отвращение к человекоубийству.

Зубов поднял глаза к потолку и сложил бритые губы свои, слегка отливавшие синевой, в благочестиво-пасторскую мину.

— Шевалье де Сакс сообщил о сем всей Вене, князь, и я поэтому не могу не знать о предстоящем поединке.

— Да! Да! Но ведь де Сакс в глубоком заблуждении относительно меня. Почему-то он вообразил, что я сообщник Щербатова. Я же ни при чем был, ни при чем! Я все, время защищал шевалье пред государыней. Но, увы! великая монархиня, моя всемилостивая благодетельница, не встанет из гроба, чтобы свидетельствовать мою невинность!

На глазах Зубова показались слезы. Он смахнул их кружевным платком. Потом достал с груди медальон с портретом императрицы и, целуя его, повторял:

— С ней свет мира закатился! Россия осиротела! Мраки самовластия над сею страною распростерлись! Мудрое ее правление сменил некий деспотический вихрь. Если бы вы знали, что делается в Петербурге! Каждый день ссылаются в Сибирь толпы невинных. Офицер, идя на вахтпарад, не знает, вернется ли домой. Все трепещет. Все уныло. Но оставим сие. Поговорим, собственно, о моем деле.

— Вы, конечно, узнали де Сакса, — продолжал Зубов, — слышал я, что вы даже с ним приятели Скажите же, в каком он расположении? Все ли пылает неукротимым мщением?

— Да, я хорошо узнал де Сакса и дружен, можно сказать, с ним, — отвечал Рибопьер, — должен признать его за человека благороднейшего. Но к вам пылает он злобой неукротимой, считая единственным виновником своего злоключения, Щербатова же орудием интриги вашей.

— Ах, Боже мой! — бледнея, как слабая женщина на операции, и заломив белые, украшенные перстнями пальцы нежных рук, сказал Зубов. — Ах, Боже мой! Я это знал! Я это предчувствовал! Но если вы так сблизились с ним, граф, то не можете ли употребить тут влияние ваше? Я готов на всевозможные уступки и извинения в пределах допускаемых правилами чести. Лишь бы избежать бесполезного кровопролития.

— Обязательность каждого христианина способствовать примирению враждующих, — сказал рассудительный мальчик. — В особенности, если вам угодно будет избрать меня своим секундантом.

— Конечно, конечно, граф! Так вы надеетесь склонить шевалье к примирению?

— Попытку сделаю, но не отвечаю за успех.

— Да, да, попытку… хотя б попытку! О, если бы жива была великая монархиня, моя всемилостивейшая благодетельница.

Зубов распространился опять о счастливых временах царствования северной Астреи и о печальном положении, в которое ныне впала Россия.

С этого дня Зубов стал посещать Рибопьера в канцелярии посольства, между тем как шли переговоры о поединке.

Так же смиренно и тихо входил он и каждый раз пространно говорил про покойную императрицу.

И по мере того, как всякая надежда склонить де Сакса к примирению, несмотря на пущенные Зубовым со всех сторон подходы через разных лиц, даже и августейших, исчезла, лицо графа принимало все более синеватый, больной колорит, нос печально вытягивался, и весь он являл картину полного уныния, слабоволия и малодушия.

Наконец, условия поединка были окончательно установлены.

Решено было драться на шпагах в Петерсвальде, на границе Саксонии и Богемии.

Секундантами со стороны князя Платона Зубова были граф Рибопьер и виконт Талейран-Перигор.

Со стороны шевалье де Сакса секундантами были граф Поццо ди Борго и граф Флао де Биллардери.

В четырехместной карете, посадив четвертым лучшего венского хирурга, со своими секундантами выехал Зубов на место поединка. Он уже ничего не говорил, только тяжело вздыхал, и синее лицо его напоминало труп уже заживо. Хирург не раз щупал пульс графа и давал ему нюхать что-то из баночки.

 

XIV. Поединок в Петерсвальде

Горы, долины с прядавшими по камням ручьями дубовые и буковые великолепные леса, прелесть мощной природы в разгаре лета украшали для Саши Рибопьера эту поездку.

Дуэль — лихое дело, пробуждавшее в нем романтический рыцарский дух, чрезвычайно занимала юношу, хотя он жалел, что согласился быть секундантом Зубова, малодушие которого отравляло все удовольствие.

Хотя де Сакс со своими секундантами выехали несколькими часами позднее, но они догнали карету Зубова и перегнали ее, первыми достигнув назначенного места — домика лесничего.

Наконец, и Зубов подкатил в тяжелой своей карете.

Пряча в плечи голову, синий, вылез он из экипажа и отдался в распоряжение секундантов.

Шевалье де Сакс, веселый, улыбающийся, вышел из домика, где хозяин угощал его жареной колбасой из кабаньего мяса и особой настойкой на горных, душистых травах. Он вежливым, коротким поклоном отвечал на смиренный поклон униженного противника и приветствовал Рибопьера и Талейрана. Он так и сиял счастьем близкого мщения.

Взяв под руки шпаги, две компании пошли по узкой тропинке на круглую уединенную лесную — поляну, хорошо известную де Саксу. Он уже не в первый раз играл своей жизнью среди этой тихой, мирной картины лесного закоулка. Он шел впереди, гордо подняв голову, шел, точно танцевал, легкой походкой, сбивая хлыстиком, бывшим в руках его, головки цветов и пушистых трав.

За ним как-то крался понурый Зубов и казался провинившейся лисицей, усиленно заметающей след хвостом.

За противниками гуськом двигались секунданты.

Сзади всех шел доктор с необходимыми запасами.

Когда они вступили на поляну, вдруг из-за могучих стволов старых грабов выступила цыганка в ярких лохмотьях, босая, с обнаженными руками, на которых блестели бронзовые обручи, с бусами, лентами, амулетами на смуглой груди, с вьющимися, как змеи, черными кудрями. Она была молода и, улыбаясь, открывала белые, как слоновая кость, зубы. Глаза ее сверкали. Она была хороша Дикой красотой.

Де Сакс остановился и кивнул ей головой.

— Вот кстати и колдунья, — сказал он. — Погадай нам!

Цыганка засмеялась и, протягивая руки, сказала:

— Погадаю! Погадаю, прекрасный господин!

Де Сакс положил ей на ладонь червонец. Она схватила его руку и стала рассматривать, все улыбаясь. И вдруг смех сбежал с ее лица, и она стала сокрушенно качать головой.

— Что же? Или ты пророчишь мне несчастье? — беспечно спросил де Сакс.

— Несчастье, прекрасный господин, большое несчастье! — забормотала цыганка. — Черный ворон летает над твоей головой. Не ходи два раза в этот лес. Второй раз ты из него не выйдешь. Тебя вынесут с простреленным сердцем. Берегись, берегись, прекрасный господин!

— Ну, если для меня опасно только опять идти в этот лес, — беспечно сказал де Сакс, — то значит сегодня я выйду из него благополучно. А мне только и надо это.

Слышавший слова цыганки и вывод, который из них сделал его противник, князь Зубов зашатался, шарахнулся в сторону от цыганки и визгливо закричал:

— Прочь! Ступай прочь, бродяга, побирушка, чертова дочка!

Цыганка захохотала, подбросила червонец, данный де Саксом, на ладони и убежала.

Все вышли на поляну. Секунданты нашли обкошенное заранее, по указаниям посланного вперед камердинера графа Поццо ди Борго, место предполагаемого поединка. Противники стали на указанных позициях.

— Начинайте, господа! — крикнул граф Флао де Биллардери.

Но прежде, чем обнажить шпагу, князь Платон Зубов вдруг опустился на колени и, подняв глаза к безоблачному небу, принялся усердно молиться, беззвучно шевеля синими губами. Де Сакс, улыбаясь, ожидал окончания этой молитвы.

— Он бы мог, кажется, помолиться дома, — заметил, кусая губы, граф Поццо.

Только виконт Талейран де Перигор, как бывшее духовное лицо, тоже сложил руки и прошептал латинскую молитву. Мертвая тишина стояла кругом. В безоблачном небе плавал орел. Солнце щедро заливало полянку. Спелые травы пылили, и сладко пахли цветы. Могучие деревья стояли недвижно точно созерцали в величии ничтожных существ пришедших с распрями к их мощным корням.

Зубов кончил молитву, поднялся, но все не решался обнажить шпагу.

— Flamberge au vent monsieur le comte! — крикнул, наступая, де Сакс.

Зубов отскочил и вытащил, наконец, шпагу.

Потом, наступая на шевалье, Зубов наткнулся рукой на его шпагу и, чувствуя, что получил царапину, объявил, что долее не может драться.

— Вы мне надоели! — с презрением крикнул де Сакс и нанес ему легкий удар, чуть прорезавший грудь над левым соском.

Зубов вообразил, что у него пробито сердце, выронил шпагу и зашатался. Секунданты подхватили его под руки и решили, что честь омыта кровью.

Но шевалье де Сакс не дожидался их суда, а повернулся и пошел из леса.

— Мне противно поганить мою шпагу этой тухлой устрицей! — сказал он графу Поццо ди Борго.

 

XV. Заяц

Хирург перевязал царапины Зубова, который охал, как женщина.

Затем он уселся в карету с секундантами, и когда домик лесника скрылся из вида, стал мало-помалу приходить в себя.

Синева на лице и под глазами исчезла. Заиграла краска. Угрюмый и растерянный взор заблистал радостной злобой. На губах задрожала змеящаяся улыбка. Он потирал бледные, тонкие, холодные и смоченные потом пальцы, унизанные перстнями.

Вместе с минованием опасности и смирение сменилось надменностью: скоро Зубов былых дней сидел перед Рибопьером. И видом и обращением старался он показать спутникам своим презрение.

Виконт Талейран обменялся многозначительным взглядом с Рибопьером, и они без слов поняли друг друга.

Едва они отъехали несколько верст, с каретой поровнялись двое всадников.

Один из них, молодой человек с толстым и пухлым лицом, на котором как бисерины сверкали маленькие глазки, нагнувшись к окну кареты, крикнул:

— Здравствуй, друг Платон! Ты жив?

— А, Щербатов! Здравствуй, братец, здравствуй! — отвечал Зубов. — Пусть остановят карету! — сказал он в пространство, но так как в карете не сидело слуги, то приказание графа Зубова и не приведено было в исполнение.

Щербатов скакал рядом с окном и продолжал заглядывать, переговариваясь с Зубовым.

— Ну, что? Цел? Жив? Здоров? Дрался? — спрашивал он.

— Ты видишь! — самодовольно отвечал Зубов. — Две легкие раны, не вредящие здоровью.

— Отлично. А сам ты подколол батарда?

— Нет, Любезнейший, не пришлось. Для тебя поберег.

— Добро. Я буду стреляться. А если оба промахнемся, то на шпагах. Я в деревне сидя упражнялся и таки наловчился. Да вели же ты остановить карету и познакомь меня с твоими спутниками.

— Да, да… Остановите! Остановите! — опять в пространство сказал Зубов, и вновь, за неимением в карете слуги, распоряжение его не было исполнено.

— Стой, кучер! — крикнул, наконец, князь Щербатов.

Карета остановилась. Рибопьер и Талейран познакомились с князем.

— Я еще застану теперь де Сакса в Петерсвальде? — спросил Щербатов.

— Наверное, — подтвердил Саша Рибопьер. — Шевалье сказал, что будет ждать с секундантами вашего прибытия в городке Петерсвальде, который расположен в нескольких километрах от места поединка.

— Позвольте вас просить, граф, — сказал князь Щербатов, — быть моим секундантом. Со мной запасная, оседланная лошадь. Другой мой секундант, бедный дворянин мелкопоместный, мною из России захвачен для компании. Ведь ничего, сойдет за секунданта? Вы, граф, не побрезгуете?

— Михеша, подъезжай сюда к нам! — позвал спутника Щербатов.

Названный Михешей подъехал, держа вторую заседланную лошадь в поводу. Чрезвычайный колер его грушевидного носа и толстых щек обличал в мелкопоместном не последнего из служителей Бахуса. Одет он был в старинный мундир царствования Елизаветы. Петровны и в ботфорты и не мало видывал на своем веку.

Подъехав, он снял шляпу и хриплым голосом доезжачего пробасил:

— Много лет здравствовать, государи мои!

Саше так противен был Зубов с переходом его от смирения к спеси, что он охотно согласился на предложение князя Щербатова.

Михеша грузно свалился с коня и помог сесть на запасную лошадь Рибопьеру, причем даже придержал ему стремя.

— Прощай, друг Платон! — сказал князь Щербатов.

— Прощай, любезный князь, прощай! — кивнул головой граф Зубов. — Постарайся разделаться с батардом по-свойски.

— Что Бог пошлет, друг Платон, что Бог пошлет! А ты попомни мою услугу, если жив буду. Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Твое!

Карета тронулась. Всадники поехали по направлению к Петерсвальду.

— Я слышал, что де Сакс славится искусством биться на шпагах, — говорил князь Щербатов, — но каков он стрелок?

— Шевалье и стрелок превосходный, — отвечал Рибопьер. — Вы говорили, что много упражнялись в вашей деревне в стрельбе?

— Да, это было постоянное мое занятие последний год. Могу сказать, достиг невероятного.

— И хорошо сделали, ибо иначе неминуемо вам пасть под могучей и ловкой рукой шевалье.

— Шевалье! Шевалье! — проворчал Щербатов. — Только бы мне цель порядочная, я бы вам показал мое искусство.

Они ехали шагом в тени старых, прекрасных буков.

Вдруг выскочил заяц, перебежал дорогу раз, другой и во всю мочь, заложив уши за спину, пустился стрелой вперед по дороге.

— Дурно, князь, — пробасил Михеша, — дурная примета, коли заяц дорогу перебежит! Вернуться бы! Не уйдет поединок-то.

Но князь Щербатов молча достал из кобуры, привязанной к седлу, пистолет и выстрелил в маячившего впереди, как темный, катящийся комочек, косоглазого.

Видно было, как заяц подпрыгнул, перевернулся в воздухе и покатился мертвый по откосу дороги.

— Ловко! Ай-да, князь! — похвалил Михеша. Они подъехали к зайцу. Михеша слез и поднял его.

— Второчи, Михеша, — приказал Щербатов. — На ужин нам пригодится.

Они тронулись рысью и, действительно, нашли де Сакса, Поццо ди Борго и Флао де Биллардери в маленьком городке, затерявшемся среди живописнейших гор, в мирной, увитой виноградом, цветущей долине.

Де Сакс сидел под старым каштаном у кабачка и угощал местных властей и почетных обывателей, а также молодых людей и девушек, танцевавших под звуки скрипок нанятых им музыкантов. Близился вечер. Солнце склонилось за вершины горных лесов, и косые лучи его наполняли долину алым сиянием. Воды быстрой речки казались расплавленным золотом. Лица девушек, и так раскрасневшиеся от танцев, озарились нежным пурпуром, от чего они казались еще прелестнее в своей сельской простоте. Они звонко смеялись и обращали лукавые взоры к щедрому красавцу и его спутникам-вельможам.

— Э, да тут веселье! — сказал князь Щербатов, подъезжая. — Михеша, удиви иностранцев, пропляши с девушками бычка.

Но едва де Сакс увидел прибывших, он велел прекратить музыку, встал, пожал руки почтенным гражданам города Петерсвальда, славившим щедрость и любезность знатного господина, и поблагодарил за танцы девушек и молодых людей. Одна из девушек поднесла ему букет алых цветов душистого шиповника, сама закрасневшись, как ее цветы. Шевалье поцеловал девушку, а букет прикрепил на груди. Между тем Щербатов и Рибопьер сошли с лошадей и последний познакомил князя с секундантами де Сакса. С самим шевалье князь Щербатов издали раскланялся.

Противники смерили друг друга холодными взглядами. Вся скопленная годами ненависть закипела в сердце де Сакса при виде наглого обидчика; он отвернулся и сказал своим секундантам, что готов сейчас ехать на условленное Место для поединка.

— Э, так я сейчас и поехал! — громко сказал князь Щербатов по-французски. — Они тут пили, угощались, плясали и целовались с девушками, я же прямо с дороги. Скакал сломя голову из Петербурга. В Вене дня не провел. Прошу извинить, но мы тоже с Михешей хотим выпить и закусить. Кстати, дорогой случилась охота, и дичь подстрелили. Михеша, покажи зайца.

Михеша за уши поднял зайца и показал всем.

— Хозяин, — обратился князь Щербатов к румяному содержателю кабачка, — потрудитесь нам зажарить этого зайца и подайте вина получше.

— Если этот господин голоден, то пусть кушает зайца, — сказал шевалье де Сакс. — Мы же поедем на место поединка и будем ждать у лесничего восхода луны. Драться будет не менее удобно, чем днем.

 

XVI. Цыганка сказала правду

Луна поднялась над волнистыми очертаниями гор, над осеняющими их лесами и в торжественной тишине окинула голубоватым, таинственным светом долину. Все покоилось безмятежным сном. Ночные цветы сладко пахли! Под старыми буками, осенявшими дорогу, лежала глубокая тень. Лишь узором падали на землю прорезы листвы, словно кто-то к свадебному поезду серебром осыпал дорогу.

В ожидании противника шевалье де Сакс прохаживался здесь с секундантами, тихо беседуя.

Ночь и ожидание борьбы на жизнь и на смерть настроили их философически. Граф Флао де Биллардери, получивший превосходное классическое образование, цитировал гимн Орфея луне по-гречески, восхищаясь античной молитвой:

«О, могущественная царица Селена, знаменитейшая из дев, бдительная луна, обитательница воздушная, верная подруга ночи, ты, сопровождаемая верными звездами, убывая, старея, ты обновляешься, всегда сверкающая; мать веков; ты, которая покровительствуешь людям, посылая легкие сны и управляя пламенными знаками небес, любимица приятной радости и мира, будь предстательницей, о, дева великолепная, сияющая, звездная, и прими наши жертвы!»

Гармонические звуки эллинской речи словно сами наполнены были лунными чарами и производили еще большее впечатление потому, что некогда, тысячелетия тому назад, в такую же тихую, теплую ночь древний человек приветствовал ими прекрасное светило. С тех пор все изменилось много раз на земле. Осталось неизменным лишь небесное светило и обращенное к нему земное слово.

— А вы помните, что сказал Тассо о луне? — заметил граф Поццо ди Борго. — Он сказал, что род человеческий спокойно может дурачиться, ибо его рассудок сослан на луну.

— И в самом деле, не сплошное ли дурачество вся человеческая жизнь? — сказал де Сакс. — В ней не было бы ничего великого, если бы не было чести. Только честь, одна честь — твердое основание среди презренной суеты людского муравейника.

— Да еще правая месть! — сказал граф Поццо.

— И слово, поэтическое и творческое слово! — сказал граф Флао.

— Пусть же, если мне суждено сегодня быть убитым, над моей могилой поэтическое слово возвещает прохожим, что среди дурачеств моего века я жил для чести и правой мести!

— Amen! — сказали секунданты. — Но надеемся, что вы останетесь победителем сегодня, как и раньше.

— А, вот и они! Пойдемте, господа, к назначенному месту.

— Я бы вам посоветовал избрать какое-либо другое! — сказал Поццо. — Конечно, нельзя верить болтовне цыганки. Однако лучше поостеречься. А она сказала, что второй раз вы не выйдете из леса, где пощадили графа Зубова, которого, по-моему, не стоило щадить. Мы, корсиканцы, стараемся у змеи, раз она попала в руки, вырвать ее ядовитые зубы. Пощаженная змея отблагодарит вас жалом. Подождем-те же противника и предложим драться здесь на дороге, вон там, где буки расступаются и вся она залита лунным светом.

— Я не хочу этого, — возразил шевалье де Сакс. — Это было бы малодушием.

— В таком случае, идемте, — сказал граф Поццо ди Борго.

— Постойте, господа. Дождемся их, чтобы условиться, — предложил граф Флао де Биллардери.

— Дожидайтесь, господа. А я пойду Мне хочется размять члены и помечтать одному.

И шевалье де Сакс пошел по тропинке, блестевшей от росы, через долину, к темневшему лесу беспечно напевая и любуясь спящими окрестностями. Секунданты остались в тени буков. Топот становился все слышнее, отчетливо звуча в пустынных полях среди ночного безмолвия.

— Какое-то непонятное, тяжелое предчувствие меня томит, — сказал Поццо, — я боюсь за нашего шевалье!

— А он беспечен и спокоен, — заметил Флао.

— Человек всегда беспечен на пороге гибели Судьба любит наносить удары внезапно. Заметьте каким жалким трусом держал себя Зубов. И что же? Судьба отвела от него руку врага.

— Непонятно, почему шевалье пощадил его?

— Судьба! Судьба размягчила ему сердце!

— Почему же должен жить грязный интриган? Почему доблестный характер должен гибнуть?

— Мир — болото, предназначенное для ползающих гадов. Дух, окрыленный честью, быстро возносится, отряхая грязь с белых крыльев.

— Да, но куда унесут его крылья? Есть ли что-либо в этих эфирных безднах? Живет ли кто-нибудь за этими звездами?

Граф Поццо ди Борго не отвечал. На дороге показались всадники и скоро подъехали.

— Здравствуйте, господа, — сказал князь Щербатов. — Извините, что мы заставили вас ждать. Заяц был очень вкусно зажарен, вино недурное и девушки прелестны. А теперь я к вашим услугам.

Щербатов и Рибопьер сошли с лошадей, передав повода Михеше, который, видимо, отдал значительную дань вину и зайцу, так ярко пламенели и его нос, и круглые щеки.

Он двинулся с лошадьми к домику лесничего чтобы там поставить их в стойло и вернуться для исполнения обязанностей секунданта.

Рибопьер стал обсуждать подробности поединка с секундантами де Сакса.

— Место — та же поляна, где состоялся поединок между де Саксом и графом Зубовым.

— Прекрасно. Но оружие?

— Князь, как вызванный, имеет право назначить тот род оружия, какой пожелает.

— Князь избирает пистолеты, — сказал Рибопьер.

— Мы согласны.

— Но в случае, если бы оба промахнулись, — вмешался в переговоры Щербатов, — кончим на шпагах.

— И на это мы согласны. Шевалье уже ждет на назначенном месте.

— В таком случае, идемте, господа.

— Но ваш второй секундант, князь?

— О, догонит нас! Он, знаете, дворянин, но простодушен. К тому же прекрасный лекарь. Умеет заговаривать кровь.

Они пошли тропинкой к лесу и скоро достигли поляны.

Шевалье де Сакс, облитый лунным сиянием, сидел на старом пне и, казалось, предавался глубоким размышлениям.

Но едва противник и секунданты показались на поляне, он встал и пошел навстречу, спокойный, улыбающийся.

Граф Поццо ди Борго сообщил ему условия. Он молча кивнул головой.

Секунданты отмерили должное расстояние и развели противников к барьерам, отмеченным брошенными плащами. Вдруг на поляну явился Михеша.

К сожалению, лесничий не преминул его угостить горным травником, что было уже лишним, принимая во внимание предшествовавшее поминание зайца. Михеша явно не годился ни в секунданты, ни в хирурги. Его вела за руку девочка, дочка лесника, и секундант то и дело клевал носом, заплетаясь ногами в высокой, росистой траве.

— Девочка, назад, — крикнул граф Поццо.

— Да и ваш второй секундант едва ли будет нам полезен! — заметил граф Флао. — Если он останется здесь, то, несомненно, мы отсюда вынесем тело даже при самом благополучном исходе поединка.

— Михешка! Разбойник! Он насосался как губка! — закричал князь Щербатов. — А еще дворянин! Тебе сделали честь, а ты… Ах, ты!..

Последовали весьма крепкие русские слова.

— Князь, не р-ругайтесь! — прохрипел Михешка. — Я н-не позволю… Мы не в Р-россии, чтобы с-свинство… Я п-потребую сатисфакции.

— Пошел назад, дурень! — закричал Щербатов. — Девочка, веди его назад!

Девочка потянула Михешу за рукав; он хотел противиться, но ноги его двинулись сами и, махнув рукой, секундант поплелся восвояси и скрылся за кустами.

— И стойло тащить свинью столько верст! — бесился князь Щербатов. — Извините, господа, слабость соотечественника!

— Что ж, посмотрим на это появление достойного российского дворянина как на шутовскую интермедию, какими перемежается нередко трагедия, заметил граф Поццо ди Борго. — Приступим, господа.

Мгновенная тишина наступила. Луна заливала ярким светом всю поляну, вершины деревьев, точно окидывая их прозрачным, серебряным одеянием.

Противники стояли, опустив пистолеты.

Поццо ди Борго начал счет.

Де Сакс и Щербатов навели пистолеты и стали наступать.

По третьему шагу Щербатов первый выстрелил.

Шевалье де Сакс упал навзничь, как скошенный.

Секунданты бросились к нему.

Уста его только успели прошептать:

— Цыганка сказала правду!

И его не стало.