I. Принц из Карлсруэ

Вечером 17 февраля 1801 года объемистая возок-карета остановилась около здания первого кадетского шляхетного корпуса на Васильевском острове.

Двери подъезда с угрюмыми колоннами отворились, и толпа служителей со свечами в руках выбежала на подъезд, толкаясь и спеша.

Ветер задувал оплывавшие и чадившие сальные свечи и засыпал служителей сухим струящимся снегом. Огромное пространство темной Невы дышало ледяным веянием. В небе дрожало и переливалось северное сияние.

Служители стали помогать выйти сидевшим в карете.

Первым вышел или, скорее, был вынесен, некто очень невысокий, закутанный в долгополую лисью шубу с бобровым воротником.

За ним последовала другая столь же невысокая фигурка в такой же шубе. Наконец, вышел иностранный офицер — красивый, складный немец высокого роста в щегольском полушубке, украшенном шкурами на груди…

Прибывшие вступили в вестибюль здания, ярко освещенный и озаренный целым костром дров, пылавших в камине. На лестнице, шедшей прямо и круто, как на колокольне, вверх из вестибюля, стояли шпалерами в полной форме офицеры драгунского полка с их командиром во главе.

Служители раскутали две шубы. Из одной поя вился толстый, коротенький подросток, облеченный однако, в старого образца драгунскую форму генерал-майора, в зеленый кафтан, желтый узкий жилет и желтые панталоны — необычайное соединение цветов, напоминавшее яичницу с луком.

Только конечности и голова маленького генерала не были обряжены по форме из-за мороза и дорожных обстоятельств. На ногах были валенки, внутри подбитые мехом, а на голове соболья шапка с наушниками, малиновым верхом и бисерной кистью Из-под шапки вырывались каскадом великолепные золотые волосы, отросшие за долгий путь, совершенный из Карлсруэ в Петербург. Из другой шубы вытащили такого же роста карикатурнейшего старикашку в старопрусском кафтане, в парике с косичкой, который сверху защищал от мороза убор, не сколько напоминавший женский капор, подбитый кошачьим мехом. Ноги старикашки тоже были в валенках. Он поспешил снять капор и оправить парик.

Трудно изобразить впечатление, которое теперь производило это маленькое, невыразимо уродливое существо. Можно было сравнить его с болваном, что в цирюльнях служит для надевания париков, с механической куклой-щелкунчиком, разгрызающей орехи, или с теми безобразными фарфоровыми фигурками, которые ставились иногда на обеденные столы у немецких принцев старомодных, незначительных дворов.

Маленький генерал снял соболью шапку. Открылись его большие голубые глаза и окончательно освободились золотые локоны. То были принц Евгений Вюртембергский, сын известного героя Семилетней войны, родной племянник императрицы Марии Федоровны, и нарочито посланный за ним в замок Карлсруэ, в Силезии, близ города Оппельна (не смешивать с многолюдным городом Карлсруэ в Западной Германии!) и привезший принца в Россию, по повелению государя Павла Петровича, генерал барон Дибич, служивший под начальством отца принца в Семилетнюю войну в офицерском чине и раненый под Цорндорфом. Особливую милость государя барон заслужил еще тем, что написал книгу о домашней жизни Фридриха Великого, поклонником коего был Павел.

Командир драгунского полка церемониальным шагом подошел, поздравил его высочество с благополучным прибытием в российские пределы и рапортовал, как шефу полка, о состоянии последнего.

Затем принц в сопровождении барона Дибича и иностранного офицера, учителя военных наук принца, последовательно прошедшего саксонскую, голландскую и прусскую службу, ротмистра фон Требра, стал подниматься по лестнице.

За ними и перед ними толпой бежали слуги со свечами. Другая толпа слуг со свечами встретила их наверху, когда они вступили в анфиладу огромных, великолепно убранных комнат.

Все они изъявляли шумную радость, толкали друг друга и спешили показать путь его высочеству и осветить его, хотя и без помощи их оплывавших и чадивших сальных свечек в высоких шандалах достаточно давали света стенные канделябры и всюду зажженные люстры.

Слуги проводили принца в столовую, где был накрыт на три прибора великолепно сервированный стол.

За креслами стояли придворные лакеи, а парадный метрдотель еще с целым отрядом официантов готовился командовать трапезой августейшего гостя.

Командир драгунского полка, сопровождавший своего шефа, взял за локоть ротмистра фон Требра, учтиво по-французски сообщил ему, что собственно ему предстоит ужинать за столом офицеров внизу.

Неудовольствие изобразилось на красивом лице статного немца, и он отвечал тоже по-французски, но с самым дурным произношением:

— Я вижу, однако, три прибора и, как наставник его высочества, не могу быть лишен преимущества, коего удостоен барон Дибич!

— Третий прибор предназначается лично для господина премьер-директора корпуса, вас же я прошу разделить трапезу со мной и с офицерами полка, шефом коего состоит его высочество! — любезно, но настойчиво объяснил командир.

— Конечно, я к вашим услугам и почту честью познакомиться с офицерами столь почтенного полка, но предпочтение, оказанное барону, не соответствует…

Фон Требра не кончил, ибо вся орава лакеев со свечами по знаку командира устремилась, кланяясь и указывая путь, вперед, и находившиеся теперь среди этой толпы командир и ротмистр принуждены были скорым шагом миновать опять бесконечную анфиладу огромных, гулких, остывших и великолепных покоев; опять спуститься по круглой лестнице между шеренгами офицеров и, уже окруженные последними и опять-таки нижней толпой лакеев со свечами, пройти по неизмеримой длины коридору со сводами в офицерскую столовую корпуса. После мороза, ночной тьмы и тесного пространства возка, ротмистр совсем ошалел от множества огней, обширности здания, суеты и многолюдства. К тому же сейчас ротмистр был подведен к столу с закусками и водкой-травником, называемым «ерофеичем» и, убеждаемый с дороги после морозу погреться, осушил объемистую чарку. Затем началась шумная и обильно поливаемая винами трапеза.

Между тем, едва командир повел ротмистра в столовую, где надлежало трапезовать сам-третей маленькому принцу, вошел генерал, в звездах и в мундире.

— Имею честь представиться вашему высочеству! — почтительно сказал он по-немецки, — премьер-директор и шеф шляхетного корпуса, вступлением в среду воспитанников коего мы осчастливлены вашим высочеством, — князь Платон Зубов! Благополучно ли совершили путь ваш, принц?

— Благодарю вашу светлость… — начал было в ответ золотокудрый генерал.

Но Дибич прильнул к его уху и яростно прошептал:

— Этого господчика не надо величать светлостью!..

— Благодарю вас… — поперхнувшись повторил мальчик. — Мы ехали прекрасно, прекрасно.

— Не страдали ли от российского мороза, ваше высочество?

— Нисколько, благодаря шубе, шапке и этим мягким русским сапогам! В возке было очень тепло и укрыто.

— Возок имел нарочитое приспособление, — невыразимо скрипучим голосом сказал барон Дибич. — Под сиденьем приспособлен железный ящик, наполняемый на каждой станции горячими угольями.

— О, с таким приспособлением мороз не страшен! — согласился князь Зубов.

Он сам отодвинул кресла, предназначенные для принца. Мальчик сел. Взгромоздился на другое кресло и барон. Сел и Зубов.

Он угощал принца, ведя с ним любезнейшую беседу. Барон вставлял скрипучие, отрывистые замечания и жевал, странно двигая и прищелкивая челюстями и непомерно разевая рот, когда подносил к нему кусок или кубок.

В последнем случае длинный нос его едва не обмакивался в благородную виноградную влагу.

 

II. На сон грядущий

Когда ужин был окончен, князь Зубов любезно показал принцу приготовленные для него покои и спальню.

Почему-то для последней была выбрана особенно обширная комната, почти пустая с кроватью под балдахином, напоминавшей саркофаг. Несмотря на истопленную изразцовую печь, покой был достаточно прохладен. Огромные окна ничем занавешены не были и выходили на ледяное пространство Невы. Северное сияние все вспыхивало и переливалось в величественных пространствах небесных. И в покое и за окнами все было так огромно, пустынно, великолепно и холодно.

— Желаю вашему высочеству спокойной ночи на новоселье! — сказал князь Зубов и вслед за тем удалился.

— Да знаете ли вы, что это за человек? — спросил Дибич.

— Поскольку могу судить из беседы, приятный, — отвечал маленький генерал, с тоской поглядывая на ложе и потирая стывшие руки.

— Это один из известнейших и коварнейших любимцев императрицы Екатерины! Но теперь он и братья его в упадке. При дворе перед ним не извольте слишком расточать ваших любезностей!

— В придворных сплетнях, барон, я еще неопытен, как крестьянский мальчик, — сказал принц Евгений.

— Тем более должно вам следовать моим указаниям! — возразил барон Дибич. — Вы в самом деле так разговаривали с князем Зубовым, будто находились с ним где-нибудь на охотничьем бивуаке.

— Я слышал, что придворная жизнь уподобляется лесу, где охотятся за крупной дичью чинов, орденов, милостей. То, значит, в сем лесу возможны и бивуаки.

— Вы блистаете остроумием, ваше высочество. А я вас предупредил. Хотя Зубовы и возвращены из ссылки, но император им показывает холодность. Вы же болтали с ним и, вообще, осыпали его милостивыми словами…

— Ах, Дибич! Сейчас всего больше устрашает меня, что эта пышная кровать показывает холодность! Ну, как я буду здесь спать!

Тут в спальню вошел ротмистр фон Требра с сильно покрасневшим от тостов лицом.

— Ну, сейчас начнут они ссориться! — подумал принц Евгений.

Дибич и фон Требра всю дорогу вздорили, каждый заявлял исключительные права на принца, один — как его наставник, другой — как посланный императором.

И теперь, едва ротмистр вошел, Дибич принял вызывающую осанку, вздернув голову, причем парик его едва не слетел на пол и коса задорно выгнулась крючком. Со своей стороны, ротмистр заложил руки за спину и с высоты окинул пренебрежительным взором карикатурную фигурку барона.

— Господин барон фон Дибич! — сказал он резко, — уведомился я, что его величеству угодно завтра же дать аудиенцию его высочеству!

— Господин ротмистр фон Требра, — самым скрипучим голосом отвечал Дибич. — Если это так, то вы тут при чем?

— При чем я тут?! — закричал ротмистр, и его покрасневшее лицо стало пламенным. — Странно слышать мне это от вас, барон, когда вам известно, что его высочество мой воспитанник и родителем его препоручен моему надзору.

— Мне же препоручено самим императором доставление его высочества в столицу Российской империи! — наступая, проскрипел Дибич.

— Так что же! — в свою очередь наступая, кричал ротмистр, — вы препорученное вам исполнили, а доставление ко двору его высочества не прямая ли обязанность воспитателя?

— В каких правилах воспитывали вы принца? В якобинских? — все еще наступая, кричал Дибич.

— В правилах чести, барон! Ибо я преподавал принцу токмо военные науки! — тоже наступая, кричал фон Требра.

— Вы есть якобинец! Вы последователь известного кенигсбергского вольнодумца Иммануила Канта У вас под подушкой вместо молитвенника его всеразрушающая «Kritik der reinen Vernunft»! Вы — безбожник!

— А вы есть известный клеветник! Что у меня под подушкой лежало, до того вам дела нет. Я преподавал принцу не «Kritik», а воинский устав прусской службы!

— А я сей устав производил в действие на полях Цорндорфа!

— Что вы производили в действие на полях Цорндорфа, я не знаю!

— Весь свет о сем известен! И сам великий Фридрих…

— Я знаю одно, что завтра имею сопровождать его высочество во дворец на аудиенцию!

— Никогда!

— Нет, им-имею!!.

— Ни-когда!!.

— Н-нет, им-м-ме-е-ю!!!..

— Ни-ког-да!!!..

Произнося последние слова, каждый из споривших поднимал палец кверху и потом махал им перед носом противника, причем коротенький барон приподнимался на цыпочки и подскакивал, чтобы дотянуться до физиономии рослого ротмистра.

Затем оба отступили, словно два петуха.

— Я есмь друг императора Павла! — крикнул, ударяя себя кулаком в грудь, барон Дибич. — Это я имею доставить его высочество во дворец!

— А я назначен принцем-родителем иметь неотступное смотрение за его высочеством и потому сопровождаю его завтра! — тоже ударив себя кулаком в грудь, крикнул ротмистр.

— Господа, — сказал, наконец, принц, уставший от этих пререканий, — идите ссориться куда-нибудь в другое место и дайте мне спать!

Наставники рассеянно оглянулись на принца и шумно вышли, продолжая браниться.

 

III. Несчастия принца Евгения

Принц остался один. Нечего было делать! Он набожно сложил руки, прочел вечерние молитвы, потом разделся и забрался в холодную кровать, где, свернувшись, старался как-нибудь согреться. Несмотря на дорожное утомление, он не мог заснуть. Странно и страшно было на новом месте. Одинокий мальчик вспоминал далекий родительский замок и чувствовал себя очень несчастным.

— Бедный Евгений! Бедный, бедный принц! — повторял он тоскливо.

В самом деле, принц Евгений был игрушкой прихоти русского императора, без ведома мальчика устроившего судьбу его в противность всем природным склонностям принца. Все несчастья мальчика начались после того, как в замок Карлсруэ приехал фельдъегерь русского императора, возвестил о восшествии на престол Павла Петровича и передал пакет, где для матушки принца находился орден св. Екатерины и на имя самого принца Евгения рескрипт. Император производил его в драгунские полковники.

Евгению было тогда всего восемь лет. Не стесняемый никем, под благодушным присмотром дядьки, старого гусара, целые дни проводил он в цветущих гвоздикой лугах и в рощах, окружающих замок, в перелесках, в зеленых канавах, играл с крестьянскими девочками, слушал простые сельские песни и был вполне счастлив. Зимой он играл с пажами и фрейлинами в старинных залах замка, ласкаемый всей дворней. Ему рассказывали сказки, старинные преданья, и его воображение обогатилось особым миром поэтических образов. Лесной король в короне из еловых шишек с длинной седой бородой кивал ему из-за вершин старых елей; его дочери плясали с белыми шарфами в вечерние часы на лесных полянах… Все стихии населились кобольдами, эльфами, прекрасными ундинами. И вдруг этот чудный сон золотой свободы прервался!

Когда родители принца узнали, с чем приехал фельдъегерь, конечно, не было конца их ликованию. В рескрипте императора возвещалось, что со временем подготовленный к прохождению военной службы принц Евгений отличится под российскими знаменами. Широкие дали открывались воображению родителей принца!

Они пожелали сделать сюрприз Евгению и, ничего не сказав мальчику о перемене в его судьбе, разрешили ему съездить в близлежащий Бреславль к золотых дел мастеру и часовщику, брату его дядьки, старого гусара. Сюрприз предполагался по возвращении.

Мальчик был в восторге от поездки, так как лавка искусного часовщика была в его воображении царством чудес. Там были всякие металлические игрушки, куранты с выходящими под музыку фигурами, и сам часовщик представлялся ему чародеем, по мановению которого живут и движутся эти занимательные существа, и все эти гири, колеса, маятники двигаются, качаются, стучат денно и нощно, наполняя разнообразными звуками дом в три этажа, выстроенный так, что верхний этаж выдвигался над нижним, с резными украшениями, причудливой вывеской, высокими трубами, с аистом и множеством ласточек под карнизами. Кроме рассматривания механических сокровищ лавки, принца ожидали здесь и другие удовольствия. Жена часовщика угощала его пряниками с перцем, а белокурые дочки показывали ему садик, полный цветущих роз, не менее цветущий огород и двор со всякой живностью. Кроме того, город Бреславль наполнен был всевозможными достопримечательностями. Однако на этот раз посещение часовщика было кратко. И сам часовщик, и жена его, и дочери после того, как дядька с ними о чем-то перешепнулся, стали убеждать принца с многозначительным видом поскорее вернуться в замок… Делать нечего, Евгений отправился домой. Здесь его ожидало необыкновенное торжество. На ступенях лестницы Карлсруйского замка его встретило благородное юношество Оппельна, главного города регентства (в городе считалось до пяти тысяч жителей), одетое в национальные старосилезские костюмы и певшее хором хвалебную песнь в честь наследника принца-регента. В то же время девицы, благородные дочери почетных граждан города Оппельна, одетые в белые платья, осыпали его путь цветами. Примадонна труппы его высочества принца-регента Оппельн-Карлсруэ-Вюртембергского, игравшей в городском театре, одетая сценической принцессой, произнесла торжественную речь, наполненную мифологическими картинами и тонкими политическими намеками на отношения Оппельна к соседним государствам, городам и странам, Берлину, Польше, Моравии, Богемии и России, и похвалами будущим военным подвигам принца Евгения. Эту речь в звучных немецких стихах сочинил придворный поэт его высочества, господин Гагеман, оппельнский театральный режиссер и автор многих трагедий, опер и прологов.

На верху лестницы Евгения встретили родитель и украшенная орденом св. Екатерины родительница, окруженные придворным штатом, состоявшим из обер-камергера, обер-церемониймейстера, обер-шталмейстера, обер-статс-дамы, обер-статс-фрейлины и некоторых других особ, нарочито съехавшихся из своих имений; все они были в парадных костюмах.

Тут принц узнал причину необыкновенного торжества, но, против ожидания всех, известие о пожаловании его русским императором в полковники, вместо радостного восторга, извлекло из глаз его потоки слез.

— Я не хочу быть русским полковником! — восклицал, рыдая, принц Евгений. — Я хочу быть прусским гусарским корнетом.

Это неожиданное заявление и слезы чрезвычайно огорчили придворных, городскую молодежь и даже господина Гагемана, придворного и театрального поэта, так как все торжество было испорчено, и сюрприз не удался. Что касается родителя Евгения, то он чрезвычайно разгневался.

— Как, неблагодарный! — вскричал он. — Сам император российский препровождает твоей матушке брильянтами осыпанный орден, а тебя, восьмилетнего молокососа, жалует драгунским полковником, а ты ревешь и кричишь, что этого не хочешь! Да я немедленно крепко и больно высеку тебя за такую дерзость! И откуда ты взял, что быть прусским гусарским корнетом лучше, чем русским полковником? Кто вбил тебе это в голову? Нет, должно приняться за твое образование!..

— Да, да, должно приставить опытных наставников к молодому принцу! — хором поддержали придворные.

— Осмелюсь донести вашему высочеству, — сказал почтительно обер-церемониймейстер, — что эти длинные волосы, которые носит его высочество, скорее приличны пажу, чем наследному принцу нашего знаменитого регентства Оппельн. Необходимо заплетать принцу косу!

— О, да! принцу должно заплетать косу! — хором поддержали придворные.

— Его высочеству пора носить косу! — подхватили городская депутация, театральная примадонна и господин Гагеман, поэт и режиссер.

Действительно, на другой же день роскошные, золотые, низко спускавшиеся кудри маленького принца обращены были в туго заплетенную косу. Но это единственно явилось следствием производства его в русские драгунские полковники. В остальном все осталось по-старому, и ментором принца по-прежнему был старый гусар-дядька, хотя это именно он внушил ему убеждение, что не может быть на свете большего благополучия, как сделаться прусским гусарским корнетом. Однако коса была зловещим предзнаменованием! Прошло еще два года золотой свободы, и в замок примчался второй фельдъегерь российского монарха. Десятилетний принц производился в генерал-майоры и шефы драгунского полка.

 

IV. Продолжение несчастий принца Евгения

Свернувшись на торжественной кровати в огромном, остывшем покое, маленький принц не мог ни согреться, ни заснуть, и в воображении его вереницей проходила цепь событий, перебросивших его из ничтожного Оппельна в столицу неизмеримой, многомиллионной Российской империи.

Производство в генерал-майоры сразу оборвало светлые дни независимости, игр, мечтаний золотого детства. Теперь уже мало было одной косы. К ней присоединили еще круто завитые пукли. Толстенькую фигурку принца запрятали в узкий желтый жилет и зеленый кафтан, а короткие ножки в желтые панталоны и высокие жесткие сапоги с золотыми шпорами. На бок прицеплен был тяжелый палаш, а в руках генерал-майор в торжественные случаи должен был держать короткую, толстую, изукрашенную командирскую палку, между тем как сверху косы и локонов качалась на голове его плоская, как тарелка, трехрогая шляпа. О прежних веселых прыжках по полям, лугам и цветущим перелескам и думать было нечего! Все это заменилось пристойным и мерным прохождением обширной площади замка на пути из комнат принца к обеду в сопровождении нового наставника военных наук фон Требра.

Часто при этом палаш, попадая между ног мальчугана, повергал его на землю. Голова трещала и от крутой косы с пуклями, и от непрерывного зубрения вокабул, военных уставов и различных трактатов по стратегии, тактике, осаде крепостей и кавалерийскому делу, не считая уже зубрений отличий в обмундировании различных частей и чинов российской армии. Несмотря, однако, на зубрение, муштровку, ежедневные военные экзерциции, принц не только не худел, но все толстел и, коротенький в ущерб росту, расплывался в ширину, что придавало еще больше комизма малютке генерал-майору.

Принц теперь должен был являться на парады и инспекторские смотры, причем эскадронные командиры присылали ему на ординарцы фридриховских гигантов-гренадер. Они прыскали со смеху, представляясь малютке. Вообще, торжественное появление генерал-майора, как пешком, так и верхом, всюду вызывало смех, шутливые замечания и сделало из него притчу всей Силезии. Невозможно передать всевозможные терзания, которым подвергалось все существо толстенького принца! Невозможно описать, как терзалось самолюбие маленького человека и в какую пучину неисходных страданий ввергли его милости далекого русского императора!

Однажды на кантонир-квартирах недалеко от Бреславля крестьянские мальчики, окружив генерал-майора, забросали его с ног до головы грязью, приговаривая: «Подожди, ты, олух! Мы тебя, русского генерала, угостим прусской грязью!» Генерал обнажил палаш и замахнулся им со свирепым намерением обрубить уши ближайшему из обидчиков, но промахнулся и, перетянутый тяжелым для детской руки оружием, растянулся во весь рост, чем дал возможность мальчишкам угостить его новым залпом насмешек и грязи.

Это переполнило чашу страданий бедного принца! Он решил просить отца освободить его от ненавистного зеленого мундира, муштры, военного устава и дать ему свободу следовать своим склонностям. А склонности эти приняли совершенно неожиданное направление. Принцу уже не казалось высшим блаженством быть гусарским корнетом! Нет, он мечтал быть поэтом и драматургом! Он свел дружбу с господином Гагеманом, поэтом и режиссером, который давал ему тайно книги, так что он познакомился с драмами Клингера и Коцебу и с другими произведениями немецкой драматургии начинавшегося романтического периода «бури и натиска». Воображение его особенно увлекалось битвой под Прагой, и Вильгельм, жених-привидение Леоноры, увозящий красавицу в свою могилу, тревожил сон принца! Ротмистр фон Требра не препятствовал этому опасному знакомству, так как сам был поклонником Канта, новой поэзии и страстный театрал, чему способствовало томящее однообразие жизни глухого Оппельна и прелести примадонны городского театра. Впрочем, и сердечко генерал-майора не оставалось равнодушным к театральной принцессе, и что-то в нем творилось непостижимо сладкое, когда примадонна сажала генерала себе на колени и заглядывала ему в глаза, обдавала огнем черных очей и серебристым смехом. Потом ночью принцу представлялось, что он сидит с ней на пышащем огнем коне и они куда-то мчатся, мчатся, мчатся, как Вильгельм с Леонорой, — но только не на кладбище.

Понятно, однако, к чему привела принца попытка заявить строгому родителю о желании следовать своим природным склонностям.

— Как, неблагодарный, ты отказываешься от блистательного поприща, открываемого пред тобой безмерными милостями российского императора? — сказал принц-отец. — Дерзкий, неблагодарный мальчишка! Он желает следовать своим природным склонностям! Вы должны следовать примеру доблестных предков, ваше высочество! — указывая на длинный ряд портретов с перекошенными лицами, в латах, мантиях, с жезлами и мечами, грозным сонмом уставивших в пространство злые глаза, торжественно произнес принц-отец. — И к чему влекут вас природные склонности, прошу сказать?

— К занятиям свободными науками и искусствами! — пролепетал принц.

— И эти свободные науки и искусства поведут вас к свободной жизни гейдельбергских буршей, к длинным волосам, мензурам, трактирным попойкам и долгам! Не правда ли? А свободная жизнь гейдельбергского студента даст свободное развитие всем вашим порочным наклонностям, семена которых таятся в каждом человеческом сердце. Извольте посмотреть, ваше высочество, на этот сад, — продолжал родитель, подойдя к окну и указывая на разбитый в подражание (конечно, миниатюрное, соответствовавшее доходам регентства Оппель) версальским садам прихотливое произведение придворного садовника замка. — Извольте посмотреть! Вы видите здесь очаровательные картины, прелестные боскеты, лужайки, клумбы, дорожки, деревья, которые радуют взор прихотливыми формами куба, шара, конуса, различных зверей и, наконец, — верх искусства! — двум искривленным соснам приданы профили нашего благодетеля, императора Павла и Фридриха Великого! А что бы вышло, если бы устранить бдительную и искусную руку мудрого садовника, его кривой нож, пилу, заступ, ножницы и всему предоставить, как вы выразились, свободно следовать своим природным склонностям? В несколько месяцев нельзя было бы узнать это прелестное место, составляющее редкостное украшение замка Карлсруэ! Все бы разрослось в разные стороны, выйдя из меры. Сорные травы заглушили бы клумбы и куртины, косматые ветви уничтожили бы изящные формы боскетов, скверным сором обросли бы дорожки; все наводило бы уныние! Вот что значит следовать своим природным склонностям!

— Но теперь уже выходят из моды подстриженные сады, — осмелился возразить Евгений. — Находят, что человек только портит мудрый план свободной природы и, желая ее улучшить, вносит в вольные красоты естества принужденность, однообразие, скуку и холод пустой симметрии и регулярности.

— Что слышу от моего сына! — в ужасе вскричал принц-отец. — Да это якобинство, чистейшее якобинство! Послушайте, мой любезный, где вы почерпнули столь вольные мысли? Отвечайте мне немедленно! Свобода! Мудрый план природы! Вольное следование природным склонностям! А! Это говорит щедро осыпанный милостями российского императора генерал-майор и шеф драгун его величества! Это говорит принц Вюртембергский! — обращая взор к перекошенным физиономиям предков на стенах, восклицал родитель.

— Откуда вы заразились сими гибельными мыслями? Отвечайте! Отвечайте! — топая ногами, страшным голосом кричал принц-родитель.

— Но, батюшка, это все говорят, — сказал трепетным голосом мальчик. — Это в воздухе носится!..

— А, понимаю! Носится в воздухе — как семена сорных трав! Но я поступлю, как мудрый садовник, и извлеку сии зловредные злаки из вашего сердца, пока еще оно мягко и юно и плевелы в нем не укоренились! Я сам ежедневно буду преподавать вам прусский воинский устав и историю войн Великого Фридриха, в коих с честью, думаю, сам принимал участие! И, кроме того, хотя ты и генерал, я высеку тебя сегодня же крепко и больно!

— Ах, я лишу себя жизни, если лишен свободы! — в отчаянии, заливаясь слезами, вскричал Евгений.

— Ка-ак! Что вы сказали, ваше высочество? Вы хотите лишить себя жизни? Извольте сейчас отдать ваш палаш! Ну, каким способом вы теперь лишите себя жизни?

— Я перережу себе горло, — всхлипывая, сказал мальчик, — ножницами.

— Нож-ни-ца-ми?!. Согласно старому прусскому закону неудачного самоубийцу судят, как дезертира, посягнувшего на похищение у короля его собственности. Ибо каждый способный быть солдатом подданный прусского короля есть собственность его величества и отечества. Ты есть неудачный самоубийца, ибо сейчас будешь заперт под арест в библиотечной башне. И ты есть солдат. Значит, ты есть дезертир. Знаешь, чему по воинскому уставу подвержен дезертир?

— Смертной казни через повешение, — прошептал бедный принц, повеся голову.

— A-а! Ну, а кому подсуден дезертир?

— Военному совету.

— Прекрасно! Ротмистр фон Требра! Позвать ротмистра фон Требра!

Ротмистр явился.

— Ротмистр фон Требра! — торжественно сказал принц-отец, — сей молодой человек имел преступное намерение дезертировать. Он арестован. Извольте отвести его в библиотечную башню, запереть там и приставить караул к дверям! А я сейчас соберу военный совет для суждения сего злоумышленника по законам военного времени!

* * *

Бледный, дрожащий, рыдающий принц Евгений был отведен ротмистром фон Требра в башню замка, где помещалось пыльное собрание толстых фолиантов, латинских трактатов по теологии и геральдике, хроник и всевозможных хартий и документов. В башне был всегда угрюмый сумрак, сырость, пахло плесенью и мышами.

Преступник был здесь заперт, и два инвалида с нарочито выданными кортиками и мушкетами стали на часах у дверей башни.

Преступник чувствовал себя настоящим преступником и не сомневался, что он дезертир короля прусского и подлежит смертной казни через повешение, если только король не конфирмует приговора, милостиво заменит казнь вечным заточением в крепости. Но странно, среди рыданий, среди ужасных мыслей маленький дезертир все больше ощущал в сердечке своем и наслаждение необыкновенной занимательностью такого трагического положения… Особенно усилилось это чувство, когда за дверью послышался громкий шепот, пыхтение и борьба. То пришла старая девяностолетняя няня принца. Она яростно, но шепотом ругалась с инвалидами, бесстрашно ухватив дрожащими пальцами раструбы древних мушкетонов, которые отважные витязи приставили было к ее груди, грозя расстрелять ее, если она не уберется прочь!

— Стреляйте, убивайте! Мне все равно. Но я хочу слышать голос моего дитяти и услышу его!

Нянька-таки настояла на своем. Инвалиды отступились. Она прильнула к замочной скважине и, рыдая, звала Евгения, называя его самыми нежными уменьшительными, ругая на чем свет стоит ротмистра фон Требра, мучающего и пугающего милое дитя, и сообщая, что все в замке и сама матушка принца плачут навзрыд, узнав о жестоком над ним тиранстве, и что она принесла ему пряников с перцем и сахарных королей и принцесс с сусальными коронами. И няня стала совать в щель источенной червями, рассохшейся двери башни гостинцы.

Участие няни, сообщенное ею известие, что матушка и все в замке плачут о злоключении его, равно как и гостинцы, сильно обрадовали принца Евгения. Но появление именно няни у дверей его темницы затронуло самолюбие мальчика. Он вспомнил, что имеет честь быть генерал-майором и шефом драгун его величества императора российского; с другой стороны, чувство военной дисциплины и субординации в нем возмутилось грубым нарушением нянькой и часовыми распоряжения его родителя.

Подойдя к двери, он благодарил няню и всех, принимающих в нем участие, но в то же время твердо потребовал, чтобы няня ушла и знала, что ротмистр фон Требра тут ни при чем, что он лишен свободы по приказанию самого родителя, как дезертир, и, вероятно, будет казнен; он просит няню передать его последнее прощание матушке и всем в замке. Часовым принц Евгений напомнил присягу и то наказание, которому они подвергаются по воинскому уставу, допуская переговоры посторонних с государственным преступником. Услыша все эти страшные слова из уст самого принца, древняя няня поверила и просто обезумела от ужаса и горя. С воплями затем кинулась она в залу, где происходило заседание военного совета под председательством самого принца-родителя и состоявшего из ротмистра фон Требра, лейб-медика Отто Пумперникеля, бывшего ротного хирурга, и дядьки-гусара. Совет важно и по всем правилам военной юриспруденции обсуждал преступление принца Евгения, который «имел намерение дезертировать». Дверь залы сторожили два других инвалида с мушкетонами.

Суд только что вынес приговор, обсудив дело всесторонне и приняв во внимание все смягчающие вину обстоятельства, как, к примеру, несовершеннолетие принца и все обстоятельства, вину отягчающие, хотя бы чин генерал-майора и шефа и звание принца, обязующие к особо строжайшему выполнению долга, когда за дверью послышались пронзительные на этот раз вопли няньки и затем она ворвалась в залу, волоча за собой инвалидов, ухвативших ее за широкие одежды.

— Что такое? Как смели впустить стороннее лицо в залу военного совета! — сказал строго и торжественно принц-регент, поднимаясь с кресел. Нянька вырвалась, оставив целое полотнище в руках воинов, и с воплями и причитаниями кинулась в ноги принцу, умоляя его простить сына и не казнить его.

— Ротмистр фон Требра! — приказал принц. — Взять старую дуру и вывести ее из залы военного совета! Посадить ее на хлеб и на воду в оружейную башню замка!

Но едва ротмистр приступился к старухе, она поднялась грозная, как орлица, у которой отнимают орленка, и принялась осыпать ругательствами и принца; и ротмистра, и лейб-медика, и самого прусского короля, называя их варварами, извергами, иродами, пьющими кровь младенцев, и т.д.

— Но это прямой бунт и возмущение против власти верховной! — сказал было принц, но тут старуха грохнулась на пол в обмороке.

Члены военного совета смутились и поспешили оказать помощь нянюшке, чувствуя, что зашли несколько далеко. Когда она пришла в чувство, принц стал объяснять ей, что вся история предпринята им лишь примерно, с воспитательными целями, дабы не дать укорениться в мягком, детском сердце зловредным плевелам непослушания. В этом случае он отчасти руководился примером короля Фридриха-Вильгельма, отца великого Фридриха, который говаривал, что дезертирство вышло из ада; что это дело чад дьявола, и никогда Божьи чады в нем не провинятся; а когда сын его попытался бежать, так как старый король разорвал его «Генриаду» и переломил об его голову флейту, на которой тот любил свистать, то лишь вмешательство голландских штатов, королей Швеции и Польши и императора Германии спасло наследника прусского престола от смертной казни за дезертирство!..

Принц-родитель поспешил в библиотечную башню и объявил сыну приговор военного совета:

— Лишить косы и мундира на две недели!

Засим Евгений был свободен.

Можно себе представить его радость!

Наказание было ему лучшей наградой. Он поспешил в объятия родительницы, которая, впрочем, заранее была предупреждена о «примерной» экзекуции, хотя и находила чрезмерным такой воспитательный прием; няня не помнила себя от радости, хотя потрясение, пережитое ею, не прошло для нее даром. Старуха заболела. Все в замке праздновали освобождение принца. История его дезертирства разнеслась по городу и окрестностям замка, и Евгений две недели чувствовал себя героем. Потом опять заплели ему косу и затянули его в зеленый мундир с желтым жилетом.

Быстро минуло еще три года…

И в первых числах января 1801 года в Карлсруэ прибыл генерал барон Дибич с поручением императора привезти в Россию принца Евгения. Эта уродливая фигурка произвела невыразимое впечатление на принца!

Барон держал себя с величайшей важностью, повторяя поминутно:

— Император — мой друг! Император — мой Друг!

Родители принца не знали, как посадить и угостить уродца, расточая перед ним, послом могущественного российского монарха, самую изысканную любезность, которую тот принимал как должное.

Барон проэкзаменовал принца из военных наук и тут впервые он столкнулся с ротмистром фон Требра, который ему доказал, что сам он более силен в знании домашних обычаев Фридриха Великого, чем в тактике и стратегии.

День отъезда был назначен, наступил и принцу пришлось проститься с родителями и старым замком, с полями, лесами, рощами, с городом Отдельном, примадонной и театральным поэтом, господином Гагеманом.

Тоска разрывала сердце Евгения, когда он сел с бароном и ротмистром в карету-возок и по зимней дороге понесся в неведомую грозную даль. Тем страшнее было покидать родной Оппельн, что сюда уже дошли положительные слухи, что российский император помешался и все трепещет от его необузданного тиранства; что иступленное бешенство его становится кровожадным; что каждый день десятки невинных ссылаются в Сибирь и самая милость императора опасна, ибо приближает к нему и заставляет ежеминутно трепетать в ожидании перемены его настроения. Конечно, эти слухи известны были и родителям принца и они отпускали сына с тяжелым чувством и всю надежду возлагали на барона Дибича, который не переставал самодовольно повторять:

— Император — мой друг!

При переезде границы близ Гродны принца встретили местные русские власти, затем, по прибытии в Гродну, начались приемы, парады, торжественные обеды, что весьма быстро принцу наскучило и утомило его. Утешительницей явилась прекрасная молодая полька, хозяйка того дома, где принц остановился. Она обедала с ним и образ ее снился ночью Евгению. Новые торжества, приемы и парады разных частей местных войск настолько утомили его высочество, что, вернувшись домой, он ударился в слезы. Тут прекрасная хозяйка наедине, отбросив в сторону всякие этикеты, прижимала генеральчика к груди своей, с особенной нежностью гладила его по головке и старалась ему втолковать, что в мире сем сладкие эссенции никогда не доводится глотать без примеси к ним некоторой доли более горьких экстрактов, но что это не должно отвращать от наслаждения. После этого принц от души танцевал и чувствовал себя блаженным.

— И теперь образ прекрасной польки, мешаясь с образом театральной принцессы города Оппельна, возник в дремлющем воображении принца и окутал его продрогшие члены сладкой теплотой. Принц заснул крепко на торжественном ложе в парадном помещении шляхетного корпуса.

— Ваше высочество, извольте встать! Встать извольте!

Скрипучий голос барона Дибича безжалостно прервал сладкий предутренний сон принца.

— Извольте вставать! Костюмеры ждут! — продолжал будить барон.

Принц открыл глаза. В покой смотрело раннее, туманное, угрюмое утро. Но было еще очень сумрачно. Холод в спальне стоял нестерпимый и резал горло принца.

— Костюмеры должны по форме причесать ваше высочество, — объяснил барон Дибич, и пар валил из его рта клубами, — а это займет не мало времени.

Делать нечего, принц принужден был покинуть кровать и, дрожа, всунуть ноги в туфли, а тело облачить в приготовленный шлафрок.

Затем он перешел в соседнюю уборную, тоже огромную комнату. Здесь находилось шесть костюмеров в сажень росту, поставлены были три скамьи, на одной из них уже сидел ротмистр фон Требра и один из костюмеров производил операцию над его головой. Вместо пудромантеля на плечах его был попросту рогожный куль.

Евгению предложено было тоже сесть на скамью и такой же рогожный пудромантель закрыл его плечи.

— А не то промочишь белье! — объяснил гигант-костюмер.

Взяв довольно тупые ножницы, он остриг переднюю часть головы принца под гребенку, а затем начал с товарищем натирать остриженное место мелко толченным мелом. Комната завертелась кругом принца, искры и слезы посыпались из глаз!

— Тише! Бога ради, тише! — взмолился он.

— Мы и так не крепко, ваше высочество! — уверяли костюмеры. И, видимо, они говорили правду, ибо в этот момент ротмистр фон Требра, за натирание мелом головы которого тоже принялись, но, видно, уже как следует, заорал во все горло, посылая костюмеров к дьяволу и уверяя, что они так сдерут с его головы скальп, как дикие американские индейцы.

— Сухой проделки на голове довольно! — решил хладнокровно старший костюмер. — Теперь только надо смочить да засушить!

Бедный принц задрожал.

— Начинай мокрую операцию! — скомандовал обер-костюмер.

— Хведор, подай артельного кваса! — фистулой крикнул другой обер-костюмер подручному.

Принесено было ведро солдатского артельного кваса и большой ковш. Костюмер стал против принца ровно в разрезе на две половины лица с ковшом квасу в руках.

Набрав российского квасу в рот, так что багровые щеки его надулись, как две половинки яблока, костюмер начал из уст своих, как из пожарной трубы, опрыскивать черепоздание немецкого принца.

Едва он увлажнил по шву головы, другой костюмер принялся обильно сыпать пуховкой на голову муку во всех направлениях.

— Прочесывай волосы! — скомандовал обер.

Костюмеры ухватили необыкновенных размеров гребни и с обеих сторон принялись усердно драть ими волосы принца, словно они имели дело с лошадиной гривой.

— Сидите смирно, ваше высочество, — сказал обер, когда прочесывание кончилось. — Не ворочайте головы. Дайте время образоваться клейстер-коре!

Оглянувшись, принц имел утешение увидеть, что барон и ротмистр на своих скамейках подверглись такой же операции и сидели в ожидании образования «клейстер-коры»…

В скорости принцу сзади в волосы привязали железный, длиной восьми вершков прут для образования косы по форме. Заплетя ее, дали просохнуть и вытащили вон прут. Коса затвердела и торчала трубой. Тут и пукли приделали войлочные, огромной натуры посредством согнутой дугой проволоки, которая огибала череп и держала войлочные фальконеты с обеих сторон на высоте уха.

Составившаяся из муки кора затвердела на черепе, как изверженная лава вулкана, мучительно натянув волосы. Тут послужила принцу предварительная школа в виде тугой косы. Он выносил прическу стоически.

Принца затем одели в светло-зеленый мундир с красным воротником и обшлагами и с золотым аксельбантом. Ноги вдеты были в сапоги с высоким раструбом и шпорами. Части костюма оказались несоответствовавшими размерам членов принца. Он утешался тем, что когда заглянул в большое зеркало, то увидел в нем отразившиеся три огородных чучела. Рослый ротмистр и карикатурный щелкун Дибич представляли достойное зрелище.

Барон доложил, что генерал Клингер, директор корпуса, будет присутствовать за утренним столом принца и дожидает выхода его высочества в приемной.

— Клингер! Сам великий Клингер! Как! я увижу этого мужа! О, ведите меня поскорее, чтобы я мог поцеловать руку величайшего драматурга Германии, руку, написавшую такие бессмертные произведения! — вскричал восторженный Евгений.

— Генерал Клингер точно считается знаменитым автором в его отечестве, но здесь, в России, он начальник корпуса и только, — наставительно сказал Дибич. — По собственному его настоянию даже запрещен в пределы империи ввоз его произведений, для которых российская публика, едва вышедшая из варварства, по мнению генерала, не созрела.

— Возможно ли? Великие произведения изъяты самим автором! Он сам закрывает источник чистой поэзии! В его драмах раскрыто, так сказать, евангелие натуры. Это мне не раз объяснял господин Гагеман, наш оппельнский театральный поэт. Великий Клингер! Поклонник Руссо, Канта…

— Т-с-с-с! Ради Бога, принц, не произносите здесь этих имен. Сие может погубить и вас и меня. Что касается генерала Клингера, то я убедительнейше вас прошу даже и виду не показывать, что вы знакомы с его произведениями! Иначе он вас аттестует императору как якобинца.

Принц вздохнул и умерил свой восторженный порыв. Но в голове его никак не могло уместиться различение поэта-романтика Клингера, которым бредила вся молодежь Германии, и генерала Клингера, неумолимого формалиста, начальника русского корпуса!

В приемной его дожидался не один генерал Клингер, но и граф Кутайсов.

— От имени государя императора, — сказал он, — имею честь осведомиться о здоровье вашего высочества и просить на высочайшую аудиенцию в Михайловский замок.

К величайшему неудовольствию ротмистра фон Требра оказалось, что сопровождать принца должен только один барон Дибич.

 

V. Холодный замок

Пронзительный ветер, бушевавший над белой пустыней Невы, леденил лицо и руки и захватывал дыхание. Загроможденное серыми тучами февральское небо нависло бездушно и грозно над северной столицей. Стекла кареты, в которой ехал принц Евгений с бароном Дибичем, мороз расписал причудливыми арабесками, и принц с большим трудом дыханием и пальцами протаял небольшое отверстие, чтобы видеть новый для него город.

Теперь, без шубы и меховой шапки, в узкой парадной форме и принц и спутник его жестоко страдали от холода и усиленно хлопали руками и стучали ногами, чтобы хоть несколько согреться.

— Это хорошо, что окна замерзли и нас нельзя видеть, как мы танцуем сарабанду! — заметил Дибич, ухватив себя за посиневший длинный нюхательный орган.

Карета быстро катилась. Мелькали будки, шлагбаумы — полосатые, черно-красно-белые…

«Как у нас в Пруссии!» — думал принц. Миновали занесенные снегом сады, дома, вельмож и домишки линий острова. Претерпев жестокую снежную пустыню среди Невы, где ветер воздвиг прямо снежную бурю и скрыл из глаз окрестности, выехали к зданию сената, и принц увидел медного гиганта на медном вздернутом на дыбы коне, который, презирая снежную бурю, летел в пространство над созданной его могуществом столицей.

В огромные окна вице-канцлерского дома было видно, что там все люстры и все камины пылают.

Тут принц заметил чиновников, которые шли на службу в мундирах, ботфортах с короткими толстыми тростями в руках по форме. Несчастные бежали, подгоняемые морозом и ветром и повязав уши сверх пуклей и шляпы платками. Казалось, что это они гонятся за кем-то со своими палками, намереваясь ими разделаться.

— Уши повязаны! — заметил Дибич, — это не по форме.

Миновали огромный Зимний дворец и прилегающие здания и вновь потерялись в пустыне Марсова поля, в снежной буре, пока, наконец, не показалась выкрашенная краской краской огромная уродливая каменная масса, окруженная экзерциргаузами, рвами, подъемными мостами и вооруженная двадцатью новыми бронзовыми пушками, блестящие жерла которых зияли во все стороны.

— Михайловский замок! — прошептал Дибич помертвевшими губами и, сложив руки, несколько раз твердил: Nun, Gott, sei uns gnadig! — Боже, будь к нам милостив.

Пустыня Марсова поля, огромные сады с голыми деревьями, над которыми с карканьем летело множество галок и ворон, и красноватая груда замка-крепости — все казалось мертвым, уснувшим под темным небом в вихрях снежной бури и подавляло неумолимым величием. Так вот оно, убежище безумца, повелевающего миллионами в Европе и Азии, неограниченного монарха неизмеримой империи! Все крутом было недвижно и не замечалось в этот ранний час утра ни единой живой души. Когда карета обогнула сады и подъезжала со стороны Невской перспективы к трем решетчатым воротам замка, между четырьмя гранитными столбами, снежные тучи раздвинулись, ветер упал, и вдруг яркое солнце озарило улицы, сады и замок, камни которого, выкрашенные рыцарственным Павлом по данной им для образца красной перчатке чернокудрой княгини Гагариной, казались теперь вымазанными кровью…

— Признаюсь, окраска замка не кажется мне удачной, — заметил принц.

Дибич с ужасом посмотрел на него и замахал руками, запрещая критику.

Треск барабанов гулко отдался среди зданий. Им встретилась императорская лейб-гвардия, роскошно освещенная лучами солнца. Офицеры в зеленых мундирах, с белым аксельбантом, в белых панталонах, в ботфортах одной рукой держали эспантон — род алебарды на длинном тонком древке, конец которой был воткнут в фалду. В другой руке была короткая толстая палка. Руки были в кожаных желтых перчатках. Зеленые мундиры рядовых были богато испещрены золотыми галунами. Заостренные прусские томпаковой жести шапки так блестели на солнце, что ослепляли зрителя.

Пудреные прически, косы аршинные, старомодный покрой мундиров — все придавало лейб-гвардейцам вид толпы комедиантов.

Но возникновение этой идеи сейчас же подавлялось серьезностью, написанной на всех лицах А строго размеренный торжественный шаг, как бы нарочно удалявший близкую цель марша в беспредельное пространство, скорее заставлял думать, что они совершают похоронное шествие или сопровождают на казнь преступника, а не идут на ежедневную смену караула.

Все трое ворот замка, где император поместился всего две недели тому назад, вели в широкую аллею из старых, дуплистых лип и берез, посаженных еще при императрице Анне, когда здесь находился старый деревянный летний дворец. Одновременно в одни ворота вступил караул, а в другие въехала карета принца.

Барабаны трещали, и вороны, галки с криком срывались с деревьев и бестолково летели в разные стороны.

По сторонам аллеи были экзерциргаузы и конюшни, как бы в воспоминание о любителе лошадей и берейторства герцоге Бироне. Далее высились симметрично два павильона для чинов двора и карета загремела по спущенному подъемному мосту через ров, окружавший замок.

Затем въехала она на «коннетабль», или большую дворцовую площадь.

Здесь высилась колоссальная конная статуя Петра Великого работы Мартелли, отлитая еще при Елизавете в 1744 году.

Павел Петрович отыскал ее где-то в сараях, велел отчистить от наросшей зелени и поставил на «коннетабле» своего с чудесной быстротой воздвигнутого чудовищного замка.

Лошадь идет на этом монументе шагом, и всадник в одеянии римского цезаря с лавровым венком на голове кажется погруженным в раздумье…

«Прадеду — правнук!» прочитал надпись принц Евгений.

Замок составлял совершенно правильный квадрат, окруженный со всех сторон рвами, облицованными гранитом, с пятью подъемными мостами.

Подвалы и нижний этаж замка были из тесаного гранита; верх — из кирпича и мрамора.

Обращал на себя внимание портал замка и фронтон из паросского мрамора работы братьев Стаджи, изображавший историю в виде Молвы, как мы это видим на колонке Траяна.

На фризе принц прочитал золотую загадочную, мистическую надпись:

«Дому Твоему подобает святыня Господня в долготу дней!»

Со стороны «коннетабля» в замок вели ворота, называвшиеся Воскресенскими.

Проезд во внутренний восьмиугольный двор с каждой стороны имел колоннаду из двадцати четырех дорического ордера колонн. Между ними на пьедесталах стояли великолепные вазы из белого мрамора.

Въезжать в этот двор позволялось лишь членам императорского семейства и посланникам.

Как только карета с громом подкатила ко дворцу, один взгляд на побледневшее лицо Дибича дал понять всю важность предстоящей решительной минуты. Судорожная дрожь старика заставляла опасаться за его существование.

Прикосновение его холодной руки напоминало статую командора в «Дон Жуане».

— Напрасно, видно, толковал, что государь ему друг! — подумал принц. — Вот так друг!

 

VI. Заплесневелое великолепие

Четыре лестницы вели со двора во внутренность дворца и запирались большими стеклянными, великолепными дверями; из них парадная с гранитными ступенями шла между двумя балюстрадами из серого сибирского мрамора с пилястрами из полированной бронзы. Стены выложены были мраморами разных сортов.

Выйдя из кареты, два маленьких генерала стали маленькими прыжками подниматься по этой бесконечной лестнице, чувствуя себя среди этого мрачного величия неизмеримых стен и сводов, между глыбами гранита и мрамора совершенно ничтожными букашками.

Медленное восхождение сопровождалось Дибичем длинными наставлениями замирающим шепотом…

На одной из площадок лестницы помещалась на пьедестале из драгоценных мраморов разного цвета превосходная копия знаменитой умирающей с присосавшимся к обнаженкой груди аспидом Клеопатры Капитолийского музея.

Около статуи стоял придворный в пудре, который отвесил низкий поклон принцу.

— Имею честь предоставить себя милостивому благоволению вашего высочества, — сказал он. — Я — Август фон Коцебу…

— Август фон Коцебу! — воскликнул было с порывом восторга принц Евгений и оглянулся на Дибича, вспомнив историю с Клингером. Удивительная судьба свела его с обоими немецкими драматургами новой, романтической школы, произведениями которых он бредил еще в Оппельне, а имена которых благодаря режиссеру Гагемаку привык почитать. Но если Клингер в России был только корпусным начальником, то кто знает, может быть, и Коцебу здесь не терпел упоминания о его драмах и отправлял должность какого-нибудь главного смотрителя дворцовых кордегардий!..

Итак, принц поспешил подавить движение сердца и умолк.

— Кажется, мое скромное имя несколько известно вашему высочеству, — склонив голову на бочок, сладким голосом сказал Коцебу. — Как составляющему описание сего грандиозного архитектурного создания государь император повелел мне высочайше соизволить показать и объяснить вам, принц, достопримечательности замка!

И с сими словами Коцебу повел гостя и его спутника во внутренность дворца, сперва с целью дать ему понятие о размерах здания. Это был истинный лабиринт темных лестниц и мрачных коридоров, в которых день и ночь горели масляные лампы и всюду пронизывали сырые сквозняки. Попадавшиеся навстречу придворные служители неизменна чихали, кашляли, хрипели, плевали, охали, страдая зубной болью, простуженные в ужасных подвальных помещениях, им отведенных.

Своды циклопических коридоров тонули во мраке, и лестницы поминутно то поднимались, то опускались. Казалось, то был какой-то мрачный пургаторий, и гул шагов, разнообразные звуки, разносившиеся в гулких пустотах, рисовали в воображении толпы томящихся здесь призраков. Когда же Коцебу стал повествовать о системе подвалов со сводами на множестве гранитных столбов, о колодцах, потайных ходах и других скрытых приспособлениях, то принцу представился под ногами его истый мрачный Ад.

Но вот Коцебу довел гостей до великолепных дверей красного дерева, богато украшенных щитами, оружием и медуз иными головами из бронзы.

— Дверь в парадные апартаменты императора! — торжественно возвестил драматург.

Овальная передняя украшена была бюстом Густава-Адольфа, славного короля Швеции. За ней следовала обширнейшая зала; стены ее были отделаны желтым с пятнами мрамором. Огромные картины русского художника Угрюмова изображали Полтавскую битву, покорение Казани, венчание на царство Михаила Романова, Дмитрия Донского на Куликовом поле, крещение Руси.

Страшный холод царил в этой патриотической зале, несмотря на огромные костры пылающих дров в двух каминах.

Полосы льда в дюйм толщиной, а шириной в несколько ладоней сверху донизу намерзли по углам. Туман стоял в зале.

— Признаться должно, что в замке местами несколько сыровато, — заметил умильно Коцебу. — Причиной тому чудесная быстрота стройки; еще не успевшая просохнуть известь стен дает при топке испарения. Но сие, конечно, временно и не мешает величию сооружения, коему мало в свете подобных!

Пройдя колоннаду, вступили в новую грандиозную залу.

— Тронная зала, — благоговейно прошептал Коцебу. — Убранство превосходно! Извольте обратить ваше внимание, принц! Здесь стены обтянуты зеленым бархатом с золотом… Печь в тринадцать аршин обложена художественной бронзой, изображающей муки св. Лаврентия на раскаленной решетке. Трон — красного бархата! Балдахин — шатер с лесом страусовых перьев — преизряден… По стенам — гербы областей российских… Рыцарская мысль! Заметьте это зеркало. Оно цельное и самое большое во всем дворце. К несчастью, несколько пострадало от сырости и благодаря тому потускнело! Но вообще убранство превосходно!

Убранство, действительно, было превосходно, но, к сожалению, сырость попортила не одно зеркало. Зеленый бархат стен не только покрылся плесенью, но и мохнатыми, белыми, отвратительными грибами, разрастающимися целыми плантациями.

Принц вспомнил, что появление в жилище грибов — очень дурная примета, возвещающая покойника, но, конечно, промолчал об этой примете, между тем как Дибич истощился в выражении восторга убранством тронной залы российского могущественного императора.

— Галерея арабесков! — возвестил Коцебу, выходя из большой тронной залы. — Обратите внимание на фрески…

Фрески были лучших мастеров, но зловещие черные пятна сырости поедали их…

— Бюст Марка Аврелия, коему приданы черты лица государя! И по достоинству. Монарх великодушнейший! Всякий это скажет, кто чужд косо глядящей подлости, из чьих очей сияет чистая невинность!

— Галерея Лаокоона, борющегося со змеями! Группа высечена из одной глыбы мрамора без пятен и жилок!.. Гобелены, принц! Обратите внимание на гобелены! Тут изображена рыбная ловля св. Апостола Петра, а тут Диана и Эндимион! Тут — Воскресение Лазаря, а рядом — Амур и Психея!

Такое соединение евангельских образов с языческими было довольно странно, но, все равно, гобелены совершенно посерели и позеленели от налета все пожирающей плесени и разобрать что-либо не представлялось возможности.

Два унтер-офицера лейб-гвардии с эспантонами в руках стояли у входа в овальную гостиную — интимный покой императора.

Мебель в ней была огненного цвета, отделанная серебряными шнурками и кистями, что действительно давало восхитительный эффект. Сырость пощадила этот покой. Плафон работы Виги очаровывал красками. Юпитер на нем словно плавал в море света с сонмом богов и богинь.

Далее прошли в малую круглую тронную залу. Но она была великолепнее большой. Шестнадцать атлантов поддерживали купол.

— Все предметы и украшения залы, — сказал Коцебу, — ‘ даже и трон должны быть сделаны из массивного серебра. Серебряных дел мастерам уже отпущено на этот предмет 40 пудов серебра!

— Эта дверь во внутренние апартаменты императрицы. А сюда, через Рафаэлевскую ложу, во внутренние апартаменты государя…

Обитая светло-голубыми коврами с видами Павловска, вытканными на них с высоким совершенством, комната вела на половину Марии Федоровны.

Но они пошли в Рафаэлевскую ложу и вступили в частную библиотеку Павла Петровича. Там стояло шесть шкафов красного дерева, а на них двадцать великолепных ваз.

— Эта дверь, — сказал, понизив голос, Коцебу, — в кабинет-спальню его величества! Подождите здесь. Император в скорости выйдет.

Коцебу исчез.

Принц и спутник его остались перед роковой дверью. Этот огромный, ледяной дворец, по бесконечным, великолепным покоям которого они блуждали, казался принцу сказочным. Это был Рай, но такой же ужасный, полный повисшего под потолками тумана, с пятнами плесени, с наросшими хлопьями грибов, с намерзшим льдом и комами изморози, как и Пургаторий колоннад, лестниц и лабиринта коридоров и как мрачный Ад сокровенных недр крепости, окруженной со всех сторон глубокими каналами, тонущей в постоянных туманах.

И за этими дверями скрывался властитель холодного замка и всех его сырых плесневелых и обледенелых великолепий.

— Nun, Gott sei uns gnadig! — боязливо творил молитву Дибич.

 

VII. Браво! Браво!

Роковая дверь отворилась.

В библиотеку вошел император.

Павел Петрович был совершенно такой, каким принц его давно знал по множеству портретов: сухопарый человек среднего роста с крайне невзрачными чертами бледно-желтого лица. Глаза его были сощурены, словно его слепил дневной свет; верхняя губа отвисла, нижняя выпятилась вперед; нос короткий и приплюснутый.

На нем был старомодный, синевато-зеленый мундир с простым красным воротником и такими же обшлагами, без лацканов, без золотых пуговиц, аксельбантов и белого сукна панталоны в высоких ботфортах. Голова густо напудрена, но коса не очень длинна. В прорези мундира вдета шпага. Шитья не было, но левую сторону груди украшали две звезды. Несмотря на странное впечатление, производимое его внешностью во всей ее совокупности взор императора не имел ничего устрашающего и даже показался принцу добрым, быть может, потому, что он настроен был увидеть какое-нибудь чудовище вроде сказочного людоеда…

По данному ему наставлению, принц должен был преклонить одно колено перед самодержцем, но это никак ему не удавалось.

Напрасно силясь согнуть жесткое голенище высокой ботфорты на левой ноге, он внезапно рухнул на оба колена. От императора не укрылось, чего стоило принцу все это усилие и как твердо он преодолевал упорство своего голенища. Он улыбнулся, причем неприятные черты лица его озарились светом и смягчились, потом поднял принца обеими руками вверх, опустил на стул и сказал своим особенным сиповатым голосом:

— Садитесь, милостивый государь! Как вы провели ночь у нас? Что вам снилось?

— Ничего, ваше величество, не снилось, — простодушно отвечал принц.

Ответ этот, по-видимому, совершенно поразил и ужаснул Дибича. «Друг» государя, более удачно преклонив колено перед монархом и облобызав поданную ему Павлом руку, теперь стоял с белым лицом, опустив глаза, и дрожал мелкой дрожью.

— Да, да, — поспешил прибавить принц беспечно, кивая Дибичу, чтобы ободрить его, — я слишком устал, и потому не видел никакого сна.

Дибич посинел, словно на горле его затянули петлю.

— Вы еще в том счастливом возрасте, когда ночью часто ничего не снится, а наяву грезятся прекраснейшие сны, — милостиво сказал император.

Взор Дибича прояснился, и он несколько отдохнул, хотя продолжал пребывать в оцепенении от смелости принца, так запросто беседующего с грозным властелином.

— Подлинно, ваше величество, мне наяву снятся изумительные сны, — бойко говорил принц Евгений. — Разве это не сон наяву: вдруг из маленького Оппельна перенестись в столицу величайшей в свете империи, в этот дворец и беседовать с вами?

— Да, да, вы правы, милостивый государь! — подтвердил Павел, — вы совершенно правы. Жизнь человеческая — сон. И когда мы умираем, то просыпаемся. Это великая мысль!

— Но я бы желал пока подольше не просыпаться, — сказал принц.

— Ну, конечно, обманчивый сон земной жизни еще нов для вас и занимателен. Это еще розовый, утренний сон. И я когда-то знал его. Но под осень дней жизнь наша становится хмурым бредом, и мы, наконец, жаждем пробуждения; только цепи долга заставляют нас идти земной, скорбной долиной.

— Я полагаю, ваше величество, — вспомнив прусский закон о дезертирах и всю историю, которую ему пришлось из-за него претерпеть, сказал принц Евгений, — я полагаю, ваше величество, что сам человек не имеет права распоряжаться своей жизнью Старый прусский закон гласит, что неудачный самоубийца должен быть судим, как дезертир короля.

— Прекрасно, милостивый государь! Если самоубийцы и не могут почитаться дезертирами своих царей, то они явно дезертиры Царя царей, пославшего их сюда на борьбу со своими страстями и по роками и со злом и князем мира сего, клеветником и обольстителем. Самоубийца — дезертир христианской армии Царя царей! Поэтому он и получит строжайшее осуждение в загробной жизни. А, Дибич! — коснувшись плеча барона, милостиво сказал государь, — какого философа ты привез к нам!

— О, ваше величество, успехи его высочества чрезвычайны!.. — проговорил тут Дибич, расцветая, и по-петушиному даже вздернул голову.

Но император уже опять обратился к принцу:

— Вам понравится у нас, — сказал он. — Сколько вам лет?

— Тринадцать, ваше величество.

— Видели свет?

— Я имел честь вам доложить, что увидел его тринадцать лет тому назад.

— Не о том речь, — возразил с улыбкой император. — Я спрашиваю, случалось ли вам путешествовать? Видели ль людей и…

На этом принц прервал его. Дибич побледнел снова.

Принц, не обращая на него внимания, оживленно заговорил:

— Я мало еще видел посторонних людей и никогда почти не покидал своего местожительства; но люди везде одинаковы и здесь такие же, как у нас.

— Я этому рад, — возразил, от души засмеявшись, император, и черты лица Дибича озарились счастьем. — Я рад, что вы так скоро освоились с нами; а чего еще не знаете, тому скоро научитесь.

— Ах, Боже мой! — воскликнул принц. — Жизнь слишком коротка, чтобы научиться всему, чему мы должны и чему хотели бы научиться.

— Браво! — вскричал император, значительно взглянув на Дибича и милостиво подмигнув принцу.

Затем он быстро встал со стула и, послав принцу поцелуй рукой, вышел, приговаривая:

— Очень рад, милостивый государь, нашему знакомству! Очень рад! Очень рад! Подождите, я доложу о вас императрице.

Император все время говорил по-немецки совершенно чисто.

Когда звук шагов государя затих в Рафаэлевской галерее, ведущей на половину государыни, Дибич воздел глаза и ладони к потолку библиотеки и прошептал:

— Благодарение Богу! Император к нам милостив!

 

VIII. C'est excellent!

Через некоторое время в библиотеку вошла под руку с государем императрица Мария Федоровна.

Появление ее было подобно сошествию олимпийской богини из тех, что купались в море света на плафоне в овальной гостиной замка. Как зеркало светлые, черты ее прекрасного лица составляли разительную противоположность с курносой маской императора.

Она остановилась в нескольких шагах и сказала супругу, пристально глядя на Евгения:

— Il a l'air bien nourri!

— C'est un joli garcon! — отвечал император.

Принц поспешил произнести довольно витиеватое приветствие по-французски.

— Смотрите, он весьма недурно говорит по-французски! — сказал император. — Браво, милостивый государь!

— Ваше величество, я обучен несколько и русскому языку, — поспешил похвастать Евгений.

— Вот как! Но ведь русский язык чрезвычайно труден для вас, немцев. И где же вы этому выучились?

— Дома в Карлсруэ у меня был учитель русского языка.

— Русский учитель в Карлсруэ! Прекрасно! — хлопая в ладони, сказал Павел. — Нет, как он обучен, а? Не то, что наши российские олухи!

— Это меня удивляет, — сказала императрица. — Родители моего племянника, конечно, сделали все возможное, чтобы Евгений был достоин ваших милостей, государь.

— Он обучен отлично, я это и говорю. Но почему наши русские растут невеждами? Сыновья вельмож в его лета только и знают, что лазить на голубятни.

Тут одобренный похвалами принц чересчур развязно вмешался в разговор:

— Ваше величество совершенно ошибаетесь, я боюсь, что не выдержу экзамена, но буду прилежно учиться и, может быть, наверстаю то, чего мне недостает.

— Браво! браво! — вдруг громко сказал император. — Браво! браво! браво!

И так повторял в продолжение целой минуты почти беспрестанно.

Императрица, видимо, несколько встревожилась этими бесконечными «браво» и заметила, что в Европе юноши более путешествуют, причем многое видят.

— Да, конечно, путешествия развивают человека и необходимы для его образования, — согласился император, успокаиваясь.

— Знаете, ваше величество, путешествия не делают человека умнее, — еще развязнее и бойче сказал принц.

— Почему вы так думаете? — с улыбкой спросил Павел Петрович.

— Да потому, что Иммануил Кант никогда не выезжал из Кенигсберга, а мысль его обнимала весь мир, — брякнул мальчик фразу, которую двадцать раз слышал от ротмистра фон Требра.

Лицо Павла Петровича омрачилось. Императрица стала подобна мраморной статуе.

Дибич опять посинел, словно ему затянули петлю на шее.

У Павла Петровича началась одышка. Он откинул голову назад. Морщины бороздили его лоб, как сильный ветер поверхность вод. Вдруг он сильно топнул ногой.

— А что такое, маленький человечек, знаете вы о Канте? — сурово спросил он у Евгения.

В голове принца мелькнула мысль о решительном отвращении Павла Петровича ко всем философам, которых он считал причиной революции, источником безбожия и якобинства и всех развратных правил и воспалительного состояния умов, потрясшего троны и алтари Европы.

— Я ничего не знаю о творениях Канта, ваше величество, — бойко поспешил поправиться мальчик. — Они для меня иероглифы. Но этот мыслитель сам сделался историческим лицом, и его не обходят молчанием в классах истории.

Император судорожно расхохотался.

— C'est excellent! — вскричал он, схватил принца за обе руки. — C'est excellent! C'est excellent! — повторил он раз. десять подряд. Повернулся потом столь же судорожно к императрице, снова захохотал изо всей мочи, и, как бы довольный собою, ударил себя ладонью несколько раз в грудь.

Эхо разнесло дикий хохот императора под гулкими сводами грандиозных покоев замка.

— C'est excellent! ха! ха! C'est excellent! ха! ха! ха! — смеялся император.

И вдруг успокоился.

— Savez vous, que ce petit dr ole a fait ma conquete? — сказал он императрице, со странным выражением напирая на последнем слове.

И столь же неожиданно вышел, послав еще раз принцу рукой поцелуй и напевая какие-то трели…

Слова: «J'en suis charmée» — замерли на устах встревоженной императрицы. Следя за удаляющимся императором, она, казалось, вдумывалась с беспокойством в причину этой странной выходки.

Потом, обратясь к принцу, произнесла по-немецки, скороговоркой, полукротко, полусерьезно и слегка грозя ему пальцем:

— А все же ты маленький смельчак! Сыночек мой, ведь здесь слова взвешиваются строже, чем в Карлсруэ. Да и вообще ребенку приличнее молчать, чем слишком много говорить. Прими это к сведению, если хочешь быть счастлив. Пойдем ко мне.

Императрица ласково обняла за шею мальчика и провела его в свою голубую гостиную.

— Если ты хочешь быть счастливым, — продолжала императрица, — то знай, что здесь каждое слово может тебе повредить.

— Ах! вне отечества для меня нет счастья! — сказал принц. — Но воля родителей для меня священна.

— Молчи, коль скоро их любишь.

— Я буду нем, милая тетя, как рыба. Но я не умею притворяться.

— Кто же тебя к этому принуждает?

— Генерал Дибич. Он того мнения, что его любил Фридрих Великий. Отсюда он выводит, что великий знаток искусства подстраиваться к монарху, который…

Императрица вздрогнула и зажала мальчику рот рукой.

— Ради Бога, только не надо подобных рассуждений! Ты доброе, невинное дитя, но тебя надо заботливо охранять, чтоб ты не обжегся на огне.

— Ах, милая тетя, — указывая на пар, выходивший из их уст, сказал принц Евгений, — тут скорее можно замерзнуть, чем обжечься.

Императрица улыбнулась.

— Неисправимое дитя! — сказала она. — Но я не дам тебе ни обжечься, ни замерзнуть. Я заменю тебе здесь мать и не дам тебя в обиду.

Императрица с любовью прижала его к груди, словно скрывая в объятиях от грозящей опасности, и поцеловала.

— Ты напомнил мне моего любимого брата! — сказала она, и в очах ее засверкали слезы.

Принц поцеловал ее платье.

— Расскажи мне о родителях, о том, что ты делал в Карлсруэ!

 

IX. В покоях императрицы

Поощренный царственной тетей, принц Евгений стал рассказывать о приключениях в Карлсруэ, заставляя императрицу то улыбаться и качать головой, то задумываться и вздыхать.

Она спросила, был ли он в ее родном замке Монтбельяре, где протекли светлые дни ее детства и девичества, и, узнав, что еще не был, сама отдалась воспоминаниям.

— Воспоминания ранней юности подобны сохраненным цветам, — говорила она мечтательно. — Любишь вдыхать их далекое благоухание. Воображение оживляет их поблекшие краски. И видишь их вновь такими прекрасными и такими свежими!

Императрица вспоминала огромные мощные здания — соединение монастыря с крепостью — замка Монтбельяра, на обрывистой горе, над старым городом графства. Она вспоминала мощные ливанские кедры, которые окружали замок (они выросли из семян, привезенных из Святой земли графом Монтбельяром в 1400 году), и огромные каштаны и березы, дававшие столько тени в широких дворах внутри замка. Она вспоминала летнюю резиденцию — изящный и милый Этюп!

— Я перенесла свои воспоминания в Россию, — говорила императрица. — Я ими живу и здесь. Посмотри, это виды Павловска! Вот и Этюп. В нем все почти так же, как и в моем родном Монтбельяре..

Императрица показала на ковры «en haute lice», которыми покрыты были стены гостиной.

На светло-голубом фоне ковров были вытканы сельские уголки, шале, гроты, различные виды Павловска, но они не гармонировали с торжественным великолепием прочего убранства гостиной, с нишей в глубине ее, поддерживаемой двумя великолепными порфировыми колоннами ионического ордера, перед которой стояла группа из каррарского мрамора, изображавшая Аполлона и Дафну — копия с Беллиниевой скульптуры. Но ниша скорее напоминала пещеру Борея, таким холодом несло из ее заплесневелой глубины. Роскошная дверь вела в кабинет императрицы. Императрица продолжала рассказывать о счастливом правлении принца, отца ее, она говорила, что в Монтбельяре и Вюртемберге всюду пели и танцевали: и у богатых и у бедных: она вспоминала чиновников ее отца, советников, носивших средневековую одежду наполовину черную, наполовину желтую — цветов Вюртембергского дома, вспоминала знамя графства Монтбельяра, лазурное с золотыми рогатыми морскими рыбами. Она перечисляла достопримечательности Этюпа: вспоминала оранжерею, считавшуюся лучшей в Германии; беседку из роз с высокими штамбами, образующую храм; ее ароматный свод был самым пленительным местом в мире, чтобы там читать или болтать! А молочная в виде швейцарского домика, где были великолепные фаянсовые вазы, poteries XVI столетия, грубо расписанные красками, но высоко ценившиеся знатоками искусства! А гроты Этюпа! Они полны сталактитов, при свете факелов сверкающих подобно бриллиантам! А множество искусственных островков на речке, соединенных китайскими мостиками! А триумфальная арка, построенная из капителей и обломков колонн, привезенных из развалин древнего римского поселения Epomandurum, находящегося на юге от города Монтбельяра! Арка посвящена была Фридриху Великому. А «избушка угольщика» в лесу! Мебель этой избушки элегантной простоты вся привезена была из Парижа.

Императрица, улыбаясь, припомнила, как однажды она, уже будучи невестой, переночевала в этой избушке, что привело в истинный ужас старую дежурную даму госпожу Гендель, ходившую всегда в шумящем лиловом платье с огненными лентами и помешанную на этикете и величии Вюртембергского дома. Много лет подряд госпожа Гендель при каждом упоминании избушки угольщика с парижской мебелью с трагическим жестом говорила:

— Когда подумаешь, что будущая императрица московитов и такого обширного государства ночевала там!.

И она произносила французское слово vaste (обширный), открывая рот во всю его вертикальную ширину.

Смешная, старая, добрая госпожа Гендель! Тогда в моде была экстравагантная прическа, называвшаяся «poufs au sentiment». Это было в 1774 году, когда Людовик XVI вступил на трон.

Волосы украшали изображением любимого лица или предмета.

То были портреты отца, матери, любимого человека или любимой кошки, собачки, птички…

— Я носила изображение дамы со связкой ключей в руках, напоминавшей госпожу Гендель. И госпожа Гендель не помнила себя от счастья и гордости, что ее портрет носит будущая императрица — de si va-a-aste Etat! А между тем Вюртембергских стали титуловать Altesses sérénissimes только по повелению императора Леопольда I, а раньше их именовали просто Votre Grâce. — И Мария Федоровна вздыхала о счастливом времени, когда она была еще Доротеей. Задумавшись, она шептала:

— Miseria! Miseria! — повторяла императрица, склонив прекрасную голову на руку. И ее слова странно и мрачно звучали в этом великолепном дворце ее супруга, неограниченного повелителя великой империи, многомиллионной, неизмеримой. Императрица стала вспоминать посещение Страсбурга Марией Антуанеттой, в 1770 году, тогда еще счастливой «Madame de dauphine».

— Пойдем, я покажу тебе розу из ее букета. Она хранится в моем «herbier de souvenir»!

Императрица, не останавливаясь, провела Евгения через огромный кабинет, обремененный украшениями и художественными предметами до такой степени, что они утомляли глаза, и не обличавший никакого признака обитания его хозяйкой.

Столь же быстро прошли они и парадную спальню с мраморными, ослепительными стенами, где за балюстрадой из массивного серебра стояла кровать, украшенная богатой вызолоченной резьбой, под светло-голубым балдахином с серебряными кистями. При низкой температуре покоя надо было в самом деле принадлежать к бессмертным Олимпа, привыкшим почивать в облаках, чтобы пользоваться этой спальней. Коринфские колонны поддерживали лазурный купол покоя. Между колоннами стояли голубые бархатные диваны, и в стены вделаны были цельные огромные зеркала. Замечателен был карниз спальни, расписанный арабесками на золотом полированном фоне.

Принц Евгений был поражен всей этой красотой, но едва успел окинуть взглядом великолепие олимпийского чертога, так быстро шла императрица, спеша в «жилой» покой. То была ее рабочая комната, вся отделанная белым деревом, и потому менее доступная сырости. Книжные шкапы и комоды были из лучшего красного и душистого розового дерева.

Середину комнаты занимал письменный стол.

Показав мальчику розу из букета «Madame de dauphine» 1770 года, сморщенные лепестки которой ничего ровно не сказали ему, императрица повела принца знакомиться с кузинами, в соседнем покое занимавшимися под присмотром самой строжайшей, величественной гофмейстерины Ливен, которая показалась принцу злым грифоном. Великие княжны Мария и Екатерина, которых сторожил этот старый грифон, были истинно прекрасны, как Грации. Они обошлись с очаровательной приветливостью с гостем, но все время графиня Ливен не спускала с него грозного, испытующего взгляда, видимо, находя, что принц плохо воспитан, слишком развязан, мужиковат. Взвешивая каждое его слово и каждое движение, гофмейстерина, видимо, все осуждала и зловеще качала головой. Как мало походила она на ворчливых, но добродушных и любящих придворных старушек замка Монтбельяра, о которых только что рассказывала императрица. Мальчик скоро почувствовал себя связанным по рукам и ногам ядовитыми взорами грифона. Ему казалось, что графиня Ливен опутывает его невидимой сетью; он становился все более неловок, угловат и оглядывался на графиню исподлобья.

Заметив это, императрица повела его на половину великого князя Александра и его супруги Елизаветы, чтобы познакомить и с ними.

Великие княжны, с видом остерегаемых драконом античных нимф, кротко простились с кузеном. Опять начались сказочно великолепные покои. Гостиная великой княгини Елизаветы была обтянута лионской материей; две прекрасные колонны олонецкого мрамора, красного с белым, украшали нишу; около нее были две мраморные статуи: горюющая женщина, подпершая голову рукой, и молодая девушка, играющая с голубем. Смежный кабинет весь был в зеркалах с мебелью, обтянутой розовым бархатом. Трудно описать отрадное и успокоительное впечатление, которое производило это убранство. И комната была жилая. Письменный стол, покрытый книгами, и фортепиано доказывали, что не одна муза нашла здесь себе приют. Но в спальне уже невозможно было жить, несмотря на дивное убранство ее. Здесь господствовала такая сырость, что Елизавета несколько раз от нее заболевала, тем более, что спальня была почему-то смежна с огромной залой антиков, в которой стояло до сотни статуй, бюстов и саркофагов. Все это немое население залы тревожило воображение Елизаветы и, когда ее душил кошмар под влиянием сырости спальни, герои и олимпийцы процессией входили к ней, брали ее и клали в скульптурный саркофаг, готовясь прикрыть крышкой, или самое ее помещали, превращенную в мрамор, на крышке саркофага…

Елизавета и Александр, оба юные, златокудрые, прекрасные не менее императрицы и великих княжон, напоминали олимпийцев в земном изгнании. Сколько доброты и любезности светилось во взорах Александра! Как мила была Елизавета в греческой тунике с золотой широкой бахромой, с высоко под прелестной девственно округленной грудью опоясанным блестящим эшарпом стройным станом, с цветами в локонах.

Принц не удержался и воскликнул, целуя ее руку:

— Так вот она — царевна Селанира!

Елизавета смутилась. Императрица нахмурилась и только проговорила сквозь сжатые губы:

— Как, ты уже читал романы, маленький плут!

Александр странно улыбался.

 

X. Следствие императорской благосклонности

Когда принц с генералом своим сходил с лестницы дворца, то последний, задыхаясь от счастья, что величайшая опасность миновала благополучно, бросился принцу на шею, и при этом радостном движении с него слетел парик.

Принц поднял парик. Дибич поцеловал его руку.

В карете он предался еще более шумной радости, повторяя тысячу раз:

— Благодарение Богу, император к нам милостив! Многолетняя придворная опытность не могла бы произвести такого действия, какое произвела ваша детская простота и откровенность. Да! Да!., не злоупотребляйте сею простотой, мой дорогой принц!

Огромное скопление экипажей, запрудивших всю набережную Невы перед корпусом, поразило принца.

— Что это значит? Почему такой съезд? — удивился принц.

Но барон Дибич только улыбался и самодовольно потирал руки.

Надо было видеть комическое величие, с которым эта карикатура на человеческое существо вышла из кареты и вступила в вестибюль и на лестницу корпуса, запруженные лакеями с шубами их господ.

Приемные покои помещения, занятого принцем, оказались наполненными посетителями. Тут были чины двора, дипломатические чиновники, генералы, наконец, дамы разного возраста, но все разряженные, бросающие томные, загадочные взоры на юного принца…

Едва принц показался, ему навстречу поспешил камер-паж императора и поднес знак Мальтийского ордена.

Дибич украсил грудь Евгения сверкающим бриллиантами орденом и поздравил его.

— Но что должен я делать с этой толпой? — тихо спросил его принц.

Дибич, вздернув голову, похаживал вокруг принца и кидал пренебрежительные, незрящие взгляды на толпу посетителей.

— Ничего, ваше высочество, равно ничего! — сказал он в ответ на вопрос принца. — Вы можете осчастливить некоторых милостивыми вопросами. Но еще лучше будет, если вы сейчас же удалитесь во внутренние покои, а мне прикажете уведомить всех их, что чувствуете себя крайне утомленным и сегодня никого не можете принять.

— Очень рад. Сделайте так, — согласился принц и удалился.

Когда через четверть часа к нему вошел Дибич, принц спросил:

— Что, собственно, вся эта комедия значит?

— Благосклонность императора! — торжественно поднимая палец кверху, сказал маленький щелкун. — Благосклонность императора! Она сообщила вашему высочеству как бы некую магнетическую силу. И вот со всех мест пылинки устремляются прилепиться к вашему магниту. Но…. не доверяйте никому, ибо они все лукавы, как кошки.

— Это очень скучно. Что им от меня надо, не понимаю! И вовсе не желаю быть каким-то магнитом для чиновной и придворной пыли. Я приехал сюда учиться.

— Корпус ваш — дворец, принц.

— Я бы хотел быть простым кадетом.

— Во всяком случае прежде должно вашему высочеству после дороги отдохнуть. И я бы просил вам оказать мне высокую честь. Для отдохновения пожалуйте сегодня вечером ко мне. В комнатах моих, веселом кругу знакомых, обычно собирающихся в семействе моем, кроткие забавы вам понравятся. Будут очень хорошенькие девушки. Также будет начальник корпуса Клингер и секретарь его величества Август фон Коцебу.

— Охотно буду, — сказал принц, — но лишь в том случае, если у вас будут не начальник корпуса и секретарь его величества, а драматические авторы Коцебу и Клингер.

— О, принц! В кругу близких и своих Клингер совсем другой человек. В комнатах моих это тот Клингер, которым знает его отечество, Германия.

— Я буду. Но вот что! Непременно пригласите и ротмистра фон Требра. Он страстный поклонник новой немецкой драматургии и мне любопытно послушать его ученую беседу с Клингером и Коцебу.

Чрезвычайное неудовольствие изобразилось на физиономии Дибича.

— Если нам угодно, принц, — сказал он, — то я приглашу ротмистра.

 

XI. Амур и Психея

В комнатах Дибича принц неожиданно нашел самое милое общество. Во-первых, в домашнем костюме и домашней обстановке принц совсем не узнал своего щелкуна. Исчезла карикатурная натянутость и важность. Это был милейший, смешной старикашка. А жена его оказалась прямо восхитительной старушкой. Комнаты Дибича помещались на антресолях и потому были малы, но уютны и наполнены самой смешной, старинной мебелью, множеством цветов, кустов, деревьев в фигурных больших горшках, убраны различными коврами, ковриками, подушками работы хозяйки, разными Механическими картинами, фигуры на которых двигались с помощью заведенных пружин и внутри играла музыка, букетами из самых неожиданных материалов — из хлеба, пробок, стружек и т. п. под стеклянными колпаками. Множество собачек, кошек, попугай, канарейки, ученая сорока, клест оглашали комнаты различными звуками. У Дибича были взрослые сыновья, явившиеся с женами и чадами, и дочери; кроме того, другие немцы и немки привели своих дочерей, и принц нашел действительно целый цветник хорошеньких девочек и девушек. Сейчас же затеялись разговоры, танцы, поднялся смех, играли aux petits jeux, и принцу не пришлось внимать беседе ротмистра фон Требра с Клингером и Коцебу о драматургии, тем более, что ротмистр явился распараженный, накрахмаленный и высоко недоброжелательный ко всему и ко всем в комнатах личного врага его и конкурента Дибича.

 

Он встал у печки, скрестив на груди руки, и отвечал односложно на все обращаемые к нему вопросы. Принц, увлеченный играми, скоро, впрочем, позабыл и о нем, и о немецкой драматургии.

Заведовал играми преподаватель мифологии в шляхетном корпусе, родом эльзасец, полковник фон Обенхейм, необыкновенно белокурый, тонкий, как хлыст, и сентиментальный. Он предложил играть в Амура и Психею.

— Да! да! станем играть в Амура и Психею! — хором закричала молодежь.

— Кто же будет Психеей? — спросил преподаватель мифологии.

— Конечно, Лотхен! Конечно, Лотхен! Милая Лотхен! Прелесть Лотхен!

Действительно, Лотхен — прелестная четырнадцатилетняя девушка — напоминала Психею.

— Древние представляли Психею, — закатывая глаза, нежным тенором стал объяснять преподаватель мифологии кадетского шляхетного корпуса полковник Обенхейм, — в образе юной и прелестной красоты, полной грации, являющей совершенство форм и…

— Ayant des ailes de papillon aux épaules! — подхватила молодежь. — Мы знаем, знаем и сто раз слышали от вас! — Где бабочкины крылья! — Несите крылья! — Фриц, где крылья? — Ах, Анета, я почем знаю! — Отто, принеси же крылья! — Они под кроватью у… — Косолапый Отто, беги же и лезь под кровать!

— Да, Психея имела радужные крылышки мотылька на плечиках, — продолжал лекторально томный полковник, — чтобы обозначить подвижность души, символом коей является сие Легкое насекомое.

Отто, очевидно, слазил под кровать, потому что явился со следами пыли на кафтане и с пухом на косе и принес крылья, которые и привязаны были лентами к плечикам заалевшейся Лотхен.

— А кому же быть Амуром?

Поднялся спор.

Но преподаватель мифологии решил, что это зависит от свободного выбора самой Психеи.

— Ибо душа свободна в выборе предмета, — сентиментально пояснил он, — и никакие узы над нею не властны!

Мальчики стали кружком около Психеи.

Она опустила глазки и конфузливым жестом пальчика указала на принца Евгения.

— Принц будет Амуром! Ура! — закричали все — Несите лук! — Где колчан со стрелами? — Отто, где колчан? — Я видел, что Фриц стрелял из лука сегодня в кошку! — Фриц, ты стрелял! Где лук? — Он, кажется, в темной комнате, где… Т-с-с-с! Какой он дурак!

— Древние не всегда изображали Амура с луком и стрелами! — опять начал объяснения преподаватель мифологии, — его изображали и с горящим факелом и с розой в руке или с пальцем, положенным на уста. Иногда его помещали на колеснице, запряженной львами и тиграми, с крыльями лазурными, пурпурными и золотыми.

— Но где же мы возьмем колесницу с пантерами и львами?

— Три стула могут изображать львов и пантер!

— Или кот Микромегас и котовна Пульхерия!

Все эти предложения были отвергнуты. И кота Микромегаса и котовну Пульхерию, весьма почтенных и древних четвероногих, оставили спокойно дремать на коврике у камина, Принца вооружили луком и колчаном и привязали ему к спине два гусиных крыла, порядочно грязных, ибо они служили для обметания пыли с механических картин и стеклянных колпаков над цветами из необыкновенных материалов.

Затем распределили прочие роли: отца, матери и завистливых сестер Психеи, наконец, народа, сопровождающего Психею во исполнение оракула в пустыню, к дикой горе, где должно ее взять чудовище, назначенное в супруги Психее гневной Венерой.

Началась игра.

Народ плакал. Отец и мать, причитая, обнимали Психею, прощаясь с нею. Сестры злорадно улыбались.

— Le morne silence! Мы забыли le morne silence! — вдруг закричал кто-то из играющих.

— Да! да! мы это забыли! В последнюю минуту прощания наступило le morne silence! — Ну, к чему это, Лора! — Ах, Катеринхен, вы ничего не понимаете в чувствах!..

Поднялся крик, спор. Наконец решили, что должно быть «morne silence» и помолчали добрых две минуты. Только Фриц не выдержал и фыркнул, за что и получил тумака от Отто.

Далее потребовалась «un sentier escarpé», по которой уходит на гору Психея, и «les abymes», на которые она «plonge avec effroi ses yeux» ожидая, что из них покажется чудовище, нареченное богами ей в супруги. Скалистую тропинку устроили с помощью стульев и дивана, расстояния между ними названы были безднами, и Психея, подобрав платьице и показывая крохотные ножки, вскарабкалась на это сооружение и пошла по стульям, боязливо бросая взоры в воображаемые пропасти. На диване она должна была присесть и уснуть, утомленная раздирающими мыслями о чудовище — fatigué par ces pensées déchirantes.

Во время ее сна дикая гора должна была превратиться в великолепный дворец из золота, мрамора и кристалла, окруженный садом с цветами, боскетами, душистыми деревьями и повсюду должны были играть незримые инструменты. Все это было устроено очень быстро. Из ширм, шалей и эшарпов над Психеей соорудили род шатра; обставили кругом горшками с растениями и завели музыку на механических картинах; одна играла «Мальбрука», другая — менуэт, третья — арию из «Орфея в аду».

Психея пробудилась и стала выражать восхищение дворцом и садом и искать хозяина. Скрытый за китайской ширмой принц-Амур должен был изображать «нежный, невидимый голос» и сказать:

— Ici vous étes souveraine! Désrez!

Но вот наступает ночь, и Психея ложится спать. Огонь в комнате был потушен. Должен явиться «l'époux terrible».

— Ну, что же вы, принц! Идите же! — взволнованно зашептали девочки и пихнули переконфуженного «ужасного супруга» к Психее.

Принц несмело двинулся в темноте, простирая руки, и вдруг столкнулся с горячими, дрожащими ручками Лотхен. В то же время эти ручки крепко охватили шею принца и притянули его голову к трепетной груди так близко, что щеки мальчика ожгло горячее, ароматное дыхание Психеи и он услышал, как безумно стучало ее сердечко. Голова мальчика закружилась, в ушах зазвенело, разноцветные точки запрыгали перед глазами. Он обнял Психею и покрыл ее лицо поцелуями.

— Le monstre lui prodiguait de brûlantes caresses! — послышался за ними взволнованный шепот девочек, повторявших фразу из учебника мифологии.

«Монстр» исчезает. Наступает утро. Психея пробуждается, щурясь от внесенных свеч. Ее щеки пылают, из-под опущенных ресниц прорывается томный пламень, едва очерченная грудь дышит неровно. Психея ищет своего супруга, восклицая:

— Si vous m'aimez, о monstre adorable, prouvez le moi en vous montrant á mes regards!

Ho «monstre adorable», красный, растерянный, не смеет поднять глаз и прячется за спинами товарищей и товарок по игре. Взрослые, следящие за игрой из соседнего покоя, переглядываются и качают головами.

Девочки совершенно поглощены игрой и подсказывают принцу:

— Скажите: О, Psyshé! la curiosité souvent est l'еcueil du bonheur!

— O, Psyché… — начал было тоненьким, дрожащим голосом принц, но в это мгновение ротмистр фон Требра вдруг отделился от печки и торжественно заявил:

— В качестве воспитателя принца, я должен настаивать на прекращении странной этой игры, так как она противоречит инструкциям, данным мне его высочеством родителем принца на предмет охранения нравственности моего августейшего ученика!

 

XII. Три воспитателя

Слова ротмистра произвели чрезвычайное волнение.

Игравшие дети подняли негодующий, плачевный вопль: «Почему нельзя играть в эту игру?» Они всегда в нее играли. И в Язона и Медею! И в троянского коня! И в лабиринт с Минотавром и Ариадной! И в освобождение Андромеды Персеем! Они все это учили в мифологии и знают, что все это представляют в Эрмитаже и смотрит сам государь! Остается еще самое интересное, а им запрещает этот противный!

Еще должна говорить сестра Психеи и ее подучивать! Потом она прячет лампу и меч и ночью внезапно освещает монстра с целью отсечь ему голову и видит Амура! Это так интересно! Они наливали в чашку воды и спирта. Спирт горел, и Психея капает на щеку Амуру! А потом еще работы, которые Венера задает Психее! Puiser á une fontaine une onde noire et fetide! Это так смешно! Потом идти в ад к Прозерпине за коробкой, которую нельзя открывать! Это так интересно! Они насыпали в коробку толченого угля и, открывая ее, Психея вытряхивала себе уголь на лицо!

Девочки окружили ротмистра и, пуская в дело бессознательное кокетство, умоляли позволить продолжать игру. Только Амур и Психея не говорили ни слова.

Ротмистр был неумолим.

— Я должен вам заметить, ротмистр, — сказал самым скрипучим голосом Дибич, вновь теряя добродушие и превращаясь в обычную деревянную, напыщенную фигурку, — я должен заметить, что я тоже имею честь быть воспитателем принца, уже по званию моему помощника начальника корпуса. И я не нахожу ничего предосудительного в забаве детей. Как бы иначе я и допустил сию забаву!

— Со своей стороны, и я должен сказать то же самое, — вмешался преподаватель мифологии. — Миф о Психее и Амуре есть один из возвышеннейших в баснословии древних. Это признано учеными давно. Этот миф, как и другие, я имею честь преподавать благородному юношеству шляхетного корпуса и всегда снискивал признательность моего начальника, что его превосходительство, здесь самолично присутствуя, сами подтвердить имеют:

— Да! да! да! — подтвердил генерал Клингер. — Мифология преподается в корпусе по высочайше утвержденной инструкции!

— Ввиду сего, — подхватил преподаватель мифологии, — замечание ротмистра я нахожу лично для меня обидным и совершенно неосновательным!

— Играйте, дети! — решил Дибич.

— Да! да! пусть играют! — рассеянно сказал Клингер, погруженный в расчеты партии пикета.

— Пусть играют, но только его высочество воздержится от участия в сей странной игре и играть не будет!

— Нет, будет играть принц! — наступая на ротмистра и тыча ему мимо носа пальцем, — крикнул Дибич.

— Нет, принц играть не будет! — тоже наступая и тоже тыча пальцем, кричал ротмистр.

— Нет, будет!

— Н-нет не б-будет!

— Н-н-не-е-т б-б-у-у-дет!

— Н-н-не-е-т н-не б-б-у-у-д-дет!

— Я как преподаватель мифологии шляхетного корпуса, имею высочайше на сей счет преподанные указания, сам предложил детям сию забаву, развивающую воображение и сердце нежностью ужасного и ужасом нежного в связи с чистейшей нравственностью, коей сей мир благоухает! — кричал преподаватель мифологии полковник фон Обенхейм.

— Инструкции корпуса для меня неизвестны, я соображаюсь с инструкциями принца-родителя, поручившего мне нравственность августейшего дитяти! — кричал в ответ ротмистр фон Требра. — И во всяком случае я завтра же представлю все на усмотрение обер-гофмейстерины ее величества графини Ливен.

Едва ротмистр произнес это имя, как воцарилось зловещее молчание.

Затем Дибич переменившимся, голосом сказал, что, впрочем, не о чем спорить, так как все равно пора идти ужинать.

Дети хором тоже заявили, что им уж и не хочется больше играть.

Клингер, оттолкнув карты, встал и, подойдя к ротмистру, взял его под руку и увлек в столовую, заговорив о системах воспитания и свидетельствуя ему особливое уважение как педагогу, о талантах и знаниях которого он много услышал еще утром от барона Дибича.

 

XIII. Тетушкин секретный кабинетец

Сколько лестного ни говорил генерал Клингер за ужином ротмистру фон Требра, сколько ни старался его смягчить, представляя, что принц 6 юношеской невинности обошелся, может быть, во время игры фамильярнее, чем допускала благопристойность, с фрейлиной Лотхен, но что она сама, как дочь весьма почтенных родителей, дышит невинностью первобытного рая, все же отвращение фон Требра к вечерним собраниям у Дибича побудило его доложить на другое утро обер-гофмейстерине графине Шарлотте Карловне о совершаемых у Дибича бесчинствах.

Купидон уже никогда более не видал своей Психеи.

Было сравнительно поздно. В сладкой дремоте принц Евгений нежился в пуховой торжественной постели. На этот раз спальня прогрелась стараниями истопника, с которым принц уже успел вступить в самую тесную дружбу. Несмотря на свой комический русский язык, он имел с ним перед сном долгую беседу, в то время, как тот вторично, сидя на корточках, топил печь покоя.

Ротмистр вдруг отдернул занавеси кровати со строгим выговором за вчерашнее поведение.

— Вставайте, ваше высочество, вставайте, — говорил ротмистр. — Вам придется дать ответ Шарлотте Карловне!

— Что такое? — вскакивая, спрашивал принц. — Какая Шарлотта Карловна?

Он ничего не помнил и не понимал.

— О вашем непристойном вчера обхождении с девицей Лотхен уже известно обер-гофмейстерине ее величества!

Принц вспомнил вчерашнее и сладкие золотые сны, которые снились всю ночь, когда он то ловил Психею, носясь за ней на крылышках над цветами, то обнимал и целовал ее в голубой парадной спальне императрицы, то вдруг ротмистр в виде чудовищного шмеля, вываленного в толченом угле, нападал на них и чернил нежные, алые щеки и радужные крылышки Психеи! Принц весело засмеялся этим снам.

— Смейтесь, ваше высочество, смейтесь! — строго сказал ротмистр. — Как бы не заплакать.

— Ах, ротмистр! А я еще сам попросил Дибича пригласить вас на вечеринку, чтобы вы могли поговорить с Клингером и Коцебу о новой немецкой драматургии и философии Канта! — сказал принц.

— Прошу ваше высочество помнить, что мы не в Германии. Я здесь только выполняю инструкцию вашего родителя, а драматургию и Канта оставил по ту сторону русской границы!

— И вы тоже! — горестно сказал принц и стал одеваться.

Когда он был готов, ротмистр объявил, что после кофе они сейчас же должны ехать во дворец к Шарлотте Карловне.

Мурашки пошли по коже мальчика, когда он представил себе старого грифона. Теперь он подъезжал к Михайловскому замку почти в таком же состоянии, как накануне Дибич.

Входя в приемную строжайшей и серьезнейшей обер-гофмейстерины своей тетки, он про себя повторил молитву Дибича:

— Nun, Gott sei uns gnadig!

Шарлотта Карловна, выйдя, сначала окинула трепещущего принца с ног до головы взглядом точащей яд виперы и скорее сунула, чем подала, ему в губы руку для поцелуя.

Резким голосом, по-немецки, принялась она читать ему длиннейшую предику, выставляя на вид все неприличие вчерашнего его поведения.

— Соучастница во вчерашней вашей непристойной игре по моему приказанию уже подвергнута наказанию розгами. Что касается вас, то сие находится в зависимости от высокой руки императрицы! Ее величество сами определят степень вины вашего высочества и соразмерное наказание!

Вслед за тем обер-гофмейстерина повела Евгения в покои императрицы-тети.

Императрица встретила Евгения расстроенная и сейчас же стала говорить о том, как она огорчена его дурным поведением, о коем должна написать его родителям. Она говорила так проникновенно, что и сама, наконец, заплакала и принц стал проливать слезы, целуя ее руки и платье и умоляя о прощении. Императрица, наконец, привлекла его к себе и целовала в лоб, повторяя: «Как ты напоминаешь мне моего брата!»

После этого принц уже не сомневался, что тем дело и кончится.

Но вдруг императрица встала и, вздохнув, кротко произнесла:

— Делать нечего, пойдем!

Вслед за тем она крепко взяла его за руку и повела по холодным великолепным залам дворца. При прохождении мимо одних дверей, в щель их мелькнули розовые личики великих княжон и раздался их громкий шепот:

— Его ведут в секретный кабинетец.

Услышав слова о «секретном кабинетце», его высочество генерал-майор и шеф драгунского полка, кавалер Мальтийского ордена, почувствовал себя очень неприятно.

Роковой тетушкин кабинетец находился в отдаленнейшем уголке дворца. Что там произошло, на то в анналах Российской империи не сохранилось никаких указаний, и самые тщательные архивные разыскания в означенном направлении ученых исследователей, надо думать, не дадут никаких результатов.

Известно только, что когда императрица Мария Федоровна и принц Евгений вышли из секретного кабинетца, из глаз обоих капали крупные слезы.

Единственное лицо, которому принц вечером поведал все, что произошло в кабинетце, был истопник, но этот русский простой мужик не оставил мемуаров, так как был неграмотен.

 

XIV. Вечернее собрание

Принц Евгений с воспитателем бароном Дибичем должен был присутствовать на вечерних интимнейших собраниях императора, которые отличались тем, что на них все было совершенно так, как бывало на вечерних собраниях Фридриха Великого.

До начала собрания вся августейшая фамилия сошлась в покоях императрицы. Ровно в половине седьмого с шумом распахнулись обе половины двери и появился император.

С легким наклоном головы проходя мимо собравшихся, он отдал низкий поклон императрице ласково кивнул великой княгине Анне, супруге Константина Павловича, много страдавшей от бешеного характера мужа, которого несколько сдерживал лишь страх перед родителем, и с особым благоволением быстро подошел к принцу Евгению.

— Как поживаете, милостивый государь? — спросил он мальчика. — Освоились ли с нашим климатом?

— Еще не совершенно, ваше величество, — отвечал Евгений.

Странно, когда все трепетали перед Павлом Петровичем, принц, наоборот, чувствовал себя особенно непринужденно в его присутствии, вероятно, потому, что видел симпатию императора, который наперед уже был склонен находить всякое слово мальчика необыкновенно остроумным.

— Браво, милостивый государь! — сказал император, окинув присутствующих значительным взглядом. — Что же мешает, вам, милостивый государь, освоиться совершенно? Наши морозы или наши оттепели?

— Быстрая смена тех и других, ваше величество!

Император засмеялся и захлопал в ладони.

— C'est excellent! Нет, как он обучен а? Как обучен!

И вдруг, повернувшись к императрице, Павел Петрович подал ей руку и открыл шествие в гостиную.

Пара за парой вся августейшая фамилия двинулась за ним.

Принц скромно оставался один позади, так что дамой его оказалась обер-гофмейстерина графиня Ливен, одна имевшая право находиться при императрице в эти часы. Принц не только, однако, не решался предложить руку Шарлотте Карловне, но пятился от нее, как от гремучей змеи.

— Идите же! — прошипела она по-немецки и без всякой церемонии втолкнула принца в двери.

В не очень большой парадной гостиной находилась интимные лица вечерних императорских собраний. Тут был граф фон дер Пален, в военном мундире, статный, высокий, он показался принцу преклонных лет, с лицом приятным и внушительным, на коем начертано было откровенное прямодушие совершенно честного малого… В мальтийских малиновых мундирах Строганов, Нарышкин, Кутайсов.

Обер-камергер Нарышкин был тучен и приземист; на устах его, как у балетных танцовщиц, порхала любезная улыбка.

Напротив того, Строганов, низенький, сухопарый, скорченный, олицетворял собою дипломата и придворного остряка, с неизменным успехом повторявшего постоянно свои старые парижские анекдоты, рассказываемые им с элегантностью старых салонов королевской Франции.

Гости встретили монарха с натянутым благоговением. Он обратился к Палену, который при своей рослости принужден был наклониться к государю. Павел Петрович что-то стал шептать ему, странно посматривая то на императрицу, то на великого князя Александра.

Между тем Строганов и Нарышкин подошли к принцу Евгению и пустились взапуски любезничать с ним.

— Ваше высочество, конечно, не чужды искусствам, судя по отзыву его величества об отличном образовании вашем? Пластические искусства, формы прекрасного в красках и мраморе, конечно, привлекают ваше внимание? — говорил Строганов.

— Но и муза гармонии, и Терпсихора, и Талия, — подхватил Нарышкин, — не были исключены из вашего образования, принц?

— Если вам угодно осмотреть художественные сокровища столицы, принц, то я думаю, могу быть вам полезен как директор здешней академии художеств.

— Со своей стороны, как директор театров я могу служить с этой стороны вашему высочеству!

— Скажите, принц, вы, конечно, знакомы с французской школой живописи? Буше, Грез, Фрогосар… О! Какая прелесть сюжета и исполнения!. Что вы скажете на этот счет, принц?

— Полагаю, что опера в ваши лета всегда бывает любимым родом зрелищ, хотя Вольтер и сказал: «Опера есть зрелище, столь же странное, сколь и великолепное, где глаза и уши более бывают удовлетворены, нежели ум, где приспособление слов к музыке делает необходимыми самые смешные ошибки, где приходится петь ариетты при разрушении города и танцевать вокруг могилы», — цитировал Нарышкин.

— Прекрасно, граф, — возразил Строганов, — но я напомню вам строфу того же Вольтера:

— Однако известная доля горечи и желчи необходима в искусстве, особенно театральном, граф! Как ваше мнение, принц?

Евгений хотел повторить несколько сентенций о драматургии, которые запомнил из речей господина Гагемана, театрального поэта и режиссера города Оппельна, но, взглянув на государя, заметил, что тот косится на своих придворных остряков и показывает знаки неудовольствия.

В то же время в уме его мелькнули слова Дибича:

— Не доверяйте никому из придворных. Все они лукавы, как кошки.

Мальчик сказал громко:

— Я считаю себе не по плечу разговоры с дипломатами и остряками, так как я еще только начинающий службу драгун.

Император одобрительно потер руки и подал знак, чтобы садились.

Сам он сел с императрицей на софе.

Все прочие поместились вокруг стоявшего перед императорской четой круглого, закусочного стола.

Евгению указано было место против государя, милостиво ему подмигивающего.

Вечерние собрания Павла I, как было уже сказано, представляли точное воспроизведение привычек Фридриха II и состояли лишь в том, что беспрерывно разносились разные закуски, причем император отпивал из нескольких рюмок разного вина и был словоохотлив.

Говорил он только со Строгановым, от которого ожидалась аттическая соль.

И на этот раз государь обратился к графу:

— Скажи, Строганов, о чем ты насвистывал нашему родственнику?

— Государь, насвистывают только безголосых соловьев, — сказал Строганов, — а его высочество имеет в себе орлиную кровь.

— Да, птичка-невеличка, а ноготок остер! Он, кажется, уже царапнул вас с Нарышкиным?

— Его высочество пожелал скрыть от нас свои познания под драгунским мундиром.

— Разве нельзя быть драгуном и обладать познаниями, Строганов?

— Лучшее доказательство последнего, государь, сам его высочество, генерал-майор и шеф драгун вашего величества.

— Да, да, он отлично обучен, отлично обучен! — повторил полюбившуюся фразу Павел Петрович, как будто речь шла об отлично натасканном щенке. — Он обладает познаниями, достаточными для его лет, хотя и не обучался якобинству у Ромма, а манерам у Теруань де Мерикур, как твой сын Павел! — кольнул Строганова государь в самое больное место.

Сын Строганова в разгар революции очутился с воспитателем своим Роммом в Париже, поступил в клуб якобинцев, участвовал в осаде Бастилии, присутствовал на заседаниях национального собрания, практически проходя курс политических наук, как объяснял в письмах к отцу его премудрый Ромм. По приказанию Екатерины, Строганов послал за сыном графа Кочубея, едва вытащившего мальчика из революционной клоаки.

Сказав колкость Строганову, император хрипло захохотал. И так как все у него делалось по часам, то вдруг он поднялся с места, и в то же время все, как бы вследствие электрического тока, вскочили на ноги.

 

XV. Новый отец

Император удалился на одну минуту и, возвратясь, подал императрице руку, чтобы идти к столу, накрытому в соседней зале.

Ужин начинался в половине девятого и оканчивался ровно в девять.

Принц Евгений за столом посажен был между графиней Шарлоттой Карловной и великой княжной Марией.

За каждым стулом стоял паж.

За стулом императора — два камер-пажа в малиновых кафтанах.

На одном конце стола стоял, облокотясь на свою трость, пажеский гофмейстер чином полковник; на противоположном конце — обер-гоф-фурьер Крылов в том же чине.

Оба — мальтийские рыцари.

Разговаривали за ужином мало. Мешало обилие стремительно обносимых блюд. И так едва доставало времени отведать кушанья.

Принцу Евгению, кроме того, препятствовало насыщаться столом российского императора соседство Шарлотты Карловны, один взгляд которой холодил кровь в жилах мальчика.

Легкое прикосновение императора к стоявшему против него блюду с разным мороженым служило преддверием близости вставания из-за стола, что происходило неизбежно по первому удару заповедных девяти часов.

Аппетитнейшая внешность заключительного кушанья императорского ужина заставила принца забыть и соседство Шарлотты Карловны и внимательное наблюдение за ним через стол барона Дибича.

Не успели, однако, губы принца коснуться мороженого, представлявшегося его жадным взорам в образе всевозможных восхитительнейших плодов жаркого пояса, как наступила роковая минута вставания.

Огромные часы столовой ударили медлительно-протяжным боем. Император поднялся. За ним все вскочили, опять словно от электрического удара.

Поднялся и принц. Но он не мог преодолеть сразу силу стремления к мороженому, столь близкому к устам его и уже ускользавшему, а поэтому несколько мгновений оставался в согбенном положении над своей порцией. К тому же шпоры его запутались в скатерти, а паж стремительно выдернул стул.

Принц шлепнулся на пол.

Принц и сам не мог удержаться от смеха, да к тому же он видел, еще не поднявшись с пола, как император подал пример ко всеобщему хохоту.

Но внезапно лицо его нахмурилось. Он сурово что-то заметил великому князю Константину, смеявшемуся больше всех.

— Не ушиблись ли вы, милостивый государь? — спросил он принца с участием, когда тот, наконец, встал на ноги. И с недовольством быстро вышел из залы.

Графиня Шарлотта Карловна бросила на принца строжайший взгляд.

Императрица-тетя проговорила, уходя:

— Vous étes un étourdi, mon ami!

Великие князья продолжали смеяться. Великая княжна Мария Павловна глядела на принца с состраданием, наследованным от матери, полагая, что ему очень больно. Екатерина, более чопорная, выражала на восхитительном своем личике недоумение. Супруга цесаревича качала головой, а Елизавета, с видом Гебы, ему умильно улыбалась.

Барон Дибич во время этой сцены попеременно переходил от отчаяния к восторгу. А господа придворные при прощании кланялись принцу еще ниже, чем прежде.

Евгений остался, наконец, с одними пажами, которые, не обращая никакого внимания на маленького императорского любимца, толпой кинулись на конфеты, оставленные по заведенному обычаю в жертву их хищничеству.

Так всегда бывало у Фридриха Великого! Пажи исполняли обычай с особым рвением, вовсе не потому, чтобы их пленяли конфеты, а лишь будучи осведомлены, что государю это угодно и приятно, и так как пажи Фридриха Великого всегда дрались за конфеты, то и они подняли шум, толкались, вырывали с видом жадных обезьян друг у друга добычу и угощали друг друга примерными пинками, щипками и затрещинами.

Принц стоял молча в стороне. И как же он завидовал пажам.

Между тем генерал Дибич был поспешно потребован в кабинет к императору и долго там оставался. Наконец, он возвратился. Вся карикатурная фигурка его блистала загадочным радостным упоением. Миновали колоннады, мрачные коридоры, в вечернем освещении особенно пугавшие воображение, спустились по бесконечным лестницам и, наконец, сели в карету.

Едва дверцы захлопнулись и карета с грохотом откатилась от великолепных дверей замка, миновала гулкие своды проезда, прогремела по подъемному мосту, который вслед за ней сейчас же был поднят на ночь, когда замок обращался в неприступную крепость; едва встревоженные галки и вороны в старой Аннинской аллее с громким криком стали срываться с ветвей и карета потонула в мокром тумане гнилой оттепели, как генерал Дибич, вдруг покинув свое место, встал на колени, прижал лицо к рукам принца и, орошая их слезами, заговорил, как пьяный, по-немецки:

— Возлюбленный, добрейший господин! Что я услышал в кабинете его величества! Возможно ли? Постижимо ли? Вероятно ли это?

— Да, что же это, ваше превосходительство? Что еще нового? — вскричал принц с нетерпением.

— Ах, что же, как не то, — отвечал Дибич, сильно вскрикнув и покрыв руки принца новыми поцелуями, — что же, как не то, что вас ожидает великокняжеский титул! Штатгальтерство! Вице-королевство!

— Что такое? Как? Я ничего не понимаю ровно! Объясните мне все толком, ваше превосходительство. Не за то ли все сие мне сваливается, что я сам сегодня ловко шлепнулся за императорским ужином?

— Возлюбленнейший, добрейший, великодушнейший господин мой и повелитель! — возопил Дибич, захлебываясь от душивших его восторженных чувств. — Если я действительно первый возвещаю вам о новых щедрейших монарших милостях, коими государь в скорости имеет вас осыпать, то как же благодарю моего доброго Бога, что мне дарована возможность быть счастливым вестником моего принца! О, Gott! Gott! Gott!

Старик стал всхлипывать.

— Сядьте же, ваше превосходительство, и успокойтесь. Может быть, вы передаете мне и счастливые вести, но так бестолково, что я ничего понять не могу, — сказал принц.

Дибич уселся, наконец, на свое место, но несколько времени только всхлипывал, вздыхал, сморкался и вскоре проговорил:

— Император хочет вас усыновить!

Невозможно передать чувства ужаса и горести, наполнившие сердце мальчика, едва он услышал это счастливое, по мнению Дибича, известие.

— Но ему должно еще спросить меня, желаю ли я быть усыновленным! — вскричал принц.

— Добрейший, милостивый господин, — всплеснув руками, изумился Дибич, — но кто же откажется от счастья быть усыновленным могущественным российским императором!

— Но у меня есть отец, которого я обожаю, люблю и не променяю его ни на кого, будь он императором вселенной!

— Вы наполняете меня горестнейшим изумлением, мой добрейший господин! — возопил Дибич.

— Не менее и вы меня, ваше превосходительство! Переменить отца! Возможно ли так издеваться над сыновними чувствами! Пусть он ищет сам себе отца, которого, кажется, никто не может назвать в точности!

— О, что вы говорите! — в полном ужасе восклицал Дибич. — Боже храни вас от повторения подобных слов!

— Мне не надо ни штатгальтерства, ни вице-королевства, ни великокняжеского титула! Пусть я останусь простым драгуном, но я не могу называть, своим отцом чужого мне человека! — говорил с неудержимым порывом негодования принц.

— Император — Отец, истинный отец своего народа и ваш отец, покрывающий вас тысячами милостей! — попробовал Дибич остановить поток несдержанных слов принца.

— Император — умалишенный, — отрезал тот, — я это слышал в Карлсруэ, слышал в Риге, а теперь вижу это отлично сам!

Дибич отбросился вглубь кареты, как будто перед носом его грянула бомба, причем парик слетел с его черепа. Разинув рот, выпучив глаза, синий, сидел он, близкий к обмороку, чувствуя уже кандалы на руках своих, видя перед собой каземат, пыточную камеру, палачей и кнутмейстеров, Сибирь, виселицу!.. Невыразимая горесть и гнев бушевали в сердце бедного, одинокого мальчика. Еще полчаса тому Павел Петрович не казался ему ни страшным, ни безумцем. Напротив. Но теперь он чувствовал к нему жгучую ненависть, как к коварному тирану и сумасшедшему. Он вдруг ощутил себя ничтожным червяком, которого давит ботфорта Павла. Император лишал его отца, лишал и матери. Принц уважал императрицу Марию Федоровну, но разве она в самом деле могла заменить ему родную мать? Ярко представились ему ласки далекой родимой… Променять ее на титул великого князя? Никогда! И разве великие князья и княжны признают его своим братом?

Тут принц заметил, что карета уже недалеко от корпуса.

— Мы у дома, ваше превосходительство. Прошу вас придти в себя! — с истинным величием августейшей особы сказал мальчик. — И отныне прошу мне никогда ни словом не напоминать о предмете, мне чуждом и о котором я и знать не хочу.

Дибич оправился, надел свой парик, пристально посмотрел на принца и вдруг глазки его загорелись волчьим светом. Самым скрипучим своим тоном он сказал:

— Исполню приказание вашего высочества, однако прошу вас помнить, что если все сказанное вами будет мною доложено его величеству, то это может привести к самым печальным последствиям не только для вас, но даже и для родителей ваших. Столь могущественный монарх без больших хлопот лишит их владений, столь близких к границе его империи, просто включив их в российские пределы. Кто осмелится воспротивиться сему, когда император даже у Британии не задумывается отнять ее индийские владения и двинуть туда своих казаков!

 

XVI. Кошмар

Неспокоен был сон принца Евгения в эту ночь, не то что в первую ночь по прибытии в Петербург когда он спал без всяких сновидений. Теперь северная столица, мрачно великолепный Михайловский замок и Павел Петрович заразили дурными снами принца. Кошмар душил его всю ночь.

Ему снилось, что он и Психея — одно существо, и бродит по лабиринту коридоров, дворцов, лестниц, ледяных зал и сквозных колоннад Михайловского дворца, где живет чудовище, предназначенное ему в отцы. За колоннами прячутся Клингер, Дибич, Коцебу и фон Требра и следят за ним. Только это полулюди, полуволки и полулисицы. Он хочет спастись и от соглядатаев, и от грозящего ему чудовища, ищет, где спрятаться, и вбегает в огромную залу — тронную залу с куполом, который поддерживают атланты. Но это не камень, не статуи, это живые гвардейцы-колоссы. В зале — трон, на котором сидит Павел Петрович. А кругом стоят на коленях императрица, великие князья и княжны и родители принца. На руках и ногах у них тяжелые кандалы. С воплем, рыдая, бросается принц к своим родителям, обнимает и целует их и требует, чтобы сейчас же их освободили, сейчас же сняли с них оковы.

С трона поднимается император. Синий, как мертвец, он ужасен.

— C'est excellent! — говорит он сиповатым голосом. — Как он обучен!

— Ваше величество, умоляю вас, заклинаю всеми святыми, снимите оковы с моих родителей и отпустите меня с ними домой, в Оппельн! — плачет принц.

— Невозможно, милостивый государь! — отвечает император, кривясь ртом и шеей. — Невозможно! И с чего вы взяли, что это ваши родители? Ваши отец и мать, милостивый государь, мои ботфорты! Вот ваши родители! Знаете, как в казацкой песне поется? Наши сестры — пики, сабли востры! Поцелуйте мои ботфорты!

Император снимает и остается в одних подвертках. Он ставит ботфорты на трон и начинает приплясывать, потирая руки и приговаривая:

— Браво! браво! браво!

Но вдруг колоссы-гвардейцы, поддерживающие купол, приподнимают плечи. Купол трескается, рушится, падает. Адский гром… и принц просыпается с мучительно бьющимся сердцем.

В раздвинутые занавески кровати он видит, что это друг его истопник Прохоров, принес дрова, свалил их перед печкой и теперь сидит на корточках и зажигает лучинки.

— Прохор! Прохор! — зовет истопника принц.

— Так точно, ваше высочество! — отвечает истопник, оборачиваясь.

— Прохор, идите близко! — просит принц.

— Сию минуту, ваше высочество, только растопки подложу.

— Оставляйте топки. Вы гремел. Я пугалься, — со слезами на глазах говорит принц.

— Виноват, ваше высочество. Не извольте беспокоиться. Настыло очень, так я пораньше затопил. Такое здание, ваше высочество, совсем холодное здание.

— Идите близко, — повторил принц.

Прохоров подходит к кровати.

— Садитесь, — просит принц. — Говорите мне о ваш матушка и батюшка.

Прохоров садится на краешек кровати и начинает рассказывать о своей деревне, родителях, любимой сестре, о курочке, необыкновенно ноской, коте, который умеет глину есть, о том, как в овине хорошо картошки печь и с салом есть. Принц слушает и успокаивается мало-помалу.

— Я видел страшный сон, Прохор! — говорит он со вздохом.

— Страшен сон, да милостив Бог, ваше высочество! — отвечает истопник. — Вот печь растопится, обогреется кроватка ваша, и опять заснете. Я около вас посижу, песенку вам попою.

— Сидите, Прохор, сидите! — говорит принц.

И, в самом деле, истопник начинает тихонько петь длинную песню о худом киселе, — не то поет, не то приговаривает. Дрова в печи разгораются, шипят, разрываются с треском, рассыпая искры, пламя воет, и теплые лучи согревают остывшую комнату и кровать принца. Он свертывается клубочком. Ему хорошо, тепло. И под пение доброго мужика тринадцатилетний одинокий мальчик, генерал-майор и шеф драгунского полка, кавалер Мальтийского ордена, почти штатгальтер, великий князь и вице-король, принц Евгений Вюртембергский сладко засыпает и видит в утреннем легком сне кота, который умеет есть глину, хохлатую курочку и худой кисель в большом горшке, покрытом грубой самодельной крестьянской холстиной.

 

XVII. Белая Лилия

Собственноручной запиской императрица-тетушка по приказанию императора звала принца на концерт.

Генерала Дибича не было. Вызвался ехать с принцем в замок ротмистр фон Требра. Но ему этикет воспрещал появление при дворе и он с величайшей досадой принужден был уступить настояниям церемониймейстера и покинул принца на волю судеб у дверей концертной залы.

Уже слышались знакомые принцу звуки любимой увертюры императора, фанатического «глюкиста», из «Ифигении». И лишь только принц отворил дверь, его встретили предупреждающие «с-с-с-с!»

Опоздать к назначенному сроку в глазах Павла было преступлением; но нет правила без исключения.

«Непостижимо!» — шептали друг другу на ухо присутствующие, когда император, при виде принца, милостиво с ним поздоровался, извинился, что концерт начали без него, и пригласил занять свободное место в первом ряду кресел, возле великой княгини Елизаветы. Стул принца находился на правом фланге, который огибался в виде полукруга вторым рядом кресел; в образовавшемся тут узком пространстве очутился соседом с одной стороны великой княгини, этой Гебы Олимпа Михайловского замка, если императрица являлась на нем Юноной, прочие великие княжны и княгиня Анна — Грациями, великий князь Александр — златокудрым Фебом, а Константин — Вулканом, хотя и не хромоногим.

Елизавета сияла тихой улыбкой, и одной ей свойственным кротким приветом коралловых уст. Но воображение принца заняла другая его соседка, прехорошенькая дама с простой прической белокурых, чудных волос, убранных незабудками.

Колена принца и незнакомки, благодаря узости пространства соприкасались при всяком движении, и частые извинения со стороны принца подали первый повод к разговорам во время антрактов.

Наряд этой соседки был в высшей степени изящен; блеск ее, очевидно, фамильных драгоценностей давал повод заключить о ее знатном происхождении; а то обстоятельство, что ее драгоценности бросались в глаза не количеством, а качеством, доказывало, что вкус этой прекрасной Белой Лилии направлен был к благородной простоте. Все это принц при всей своей молодости отлично осознал и оценил, но не осмелился осведомиться ни у кого о имени незнакомки и удовлетворился наименованием царицы цветов, которое мысленно присвоил прелестной.

Незнакомка произвела на мальчика непостижимое впечатление; в какие-нибудь полчаса в груди его родилось огромное смешанное со сладкой болью таинственное чувство, и он боялся расспросами обнаружить перед другими это чувство… Как будто драгоценную чашу, полную пьянящей, чудной, живоносной влаги нес он теперь в руках своих и боялся ее расплескать. Будучи еще совершенным ребенком, принц не понимал собственных чувств, настоящие свойства которых не мог себе объяснить, несмотря на рано развитое воображение и на робость и застенчивость, которые овладевали им каждый раз при взгляде на хорошенькое женское личико.

Принц попеременно отвечал то на вопросы великой княгини Елизаветы, то на вопросы Белой Лилии, и сам спрашивал насчет старомодно костюмированных артистов, стоявших перед ними и, несмотря на их непривлекательную внешность, поражавших слух самыми восхитительными звуками.

Внезапно появилась среди этого кружка певцов величественная красавица, вошедшая под руку с мужчиной небольшого роста. Дивной игры неоценимые солитеры сверкали в ее изящных ушках. Ее ленивые движения полны были грации и неги. Оглушительные «браво» и аплодисменты императора встретили ее прежде, чем она успела издать первые ноты очаровательного голоса. То была Шевалье.

Она запела знаменитую арию Глюка:

Певица передала с истинным трагическим пафосом звуки, которые сами по себе составляли высшее проявление гения Глюка. Огромное впечатление от арии разделялось всеми бывшими в зале, начиная императором. Но принц видел только свою Белую Лилию. И когда она вдруг крепко сжала в руках веер и прекрасные глаза ее наполнились слезами, он не мог выдержать и, коснувшись ее платья, сказал:

— Что с вами? Как вы волнуетесь?

— Оставьте, — прошептала незнакомка. — Пение разнеживает мне душу! И если бы вы знали, дитя мое, какой смысл приобретают слова арии в этой обстановке!

В антракте она встала и увлекла принца в один из салонов, окружающих залу. Она попросила принести ей мороженого, но более побуждала самого его есть, сама чуть коснувшись изделий императорского кондитера. Она болтала, расспрашивала его, и принц в детском простодушии многое поверил ей такое, что ее, видимо, потревожило.

Но она не подала вида принцу и вдруг, приветливо кивнув ему и наградив самым чудным, сияющим взором и самой ласковой улыбкой, от которой сердце мальчика заныло и покатилось, встала, смешалась с толпой придворных и как в воду канула.

Напрасно потом принц искал ее, обегал все салоны, прилегавшую колоннаду, лестницу, даже заглянул в какую-то ледяную залу, наполненную белыми призраками мраморных статуй…

Прекрасная исчезла, как сновидение.

 

XVIII. Битва педагогов

Образ Белой Лилии вытеснил из сердца и воображения принца Евгения и Психею, и гродненскую хозяйку, и примадонну театра города Оппельна. Но в корпусе его ожидало неприятное объяснение с генералом Дибичем на другой день.

День был воскресный и принцу надлежало явиться на высочайший выход. Он собирался обновить прическу головы своей, и костюмеры ожидали его в уборной, когда в спальню вошел Дибич. Маленький щелкун весь был красен от гнева.

— Прекрасно, ваше высочество! — заскрипел старикашка. — Вот как вы платите за труды мои и о вас все попечения! Вы знаете, что я по обязанности моей имею сопровождать вас во дворец всегда и что таково повеление императора, и вы уезжаете без меня с ротмистром, не имеющим даже права приезда ко двору.

— Я тут ни при чем, барон, — отвечал принц. — Вас не было. А я и так опоздал к началу концерта.

— Вы опоздали к началу концерта? — в ужасе сказал Дибич. — И что же государь?

— Ничего. Был более любезен, чем когда-либо.

— А! Удивительно! Непостижимо! Но, мой добрейший господин, что же будет со мной? Государь подумает, что я пренебрегаю своими обязанностями, — и я погиб!

— Но я же вам оставил записку, — сказал принц. — Я велел передать ее вам сейчас же.

— Не может быть!

— Я сказал правду.

— Но я не получал записки.

— Между тем, я приказал передать ее немедленно с курьером.

— О, что же вы писали там?

— Я предлагал вам сейчас же ехать во дворец.

— Это непостижимо! Я записки не получал. И потому на концерте не был! И вышло так, будто я своей должностью пренебрег! И государь это, конечно, заметил! И я навсегда несчастным стал!

— Почему же вы полагаете, что вы столь заметная особа при дворе? — уязвил маленького человека принц. — Государь, верно, о вас и не вспомнил.

— Вы обычно блистаете остроумием, ваше высочество! — возразил Дибич. — Но если государь не заметил моего отсутствия, то это еще хуже.

— Что ж, дело поправимое. Мы сейчас едем на выход.

— Едем, ваше высочество! Но прежде я должен расследовать непостижимую историю с письмом вашим! Я должен узнать, чье тут коварство!

Дибич поспешно вышел и через минут двадцать вернулся еще более красный и взбешенный.

— Коварство объявилось! — кричал он. — Коварство объявилось совершенно!

— Ну, в чем дело? — улыбаясь, спросил принц.

Маленький человечек задыхался и только воздевал руки к потолку, как бы призывая громы небесные на виновника коварства, которое объявилось.

— Записку вашего высочества… — выговорил наконец Дибич.

— Ну, что такое? Говорите.

— Записку вашего высочества… — задыхался Дибич.

— Ну! ну!

— Записку вашего высочества ротмистр фон Требра запретил передавать и взял ее назад! — наконец проскрипел в последней степени возбуждения Дибич.

— Он не имел права этого делать, — согласился принц.

— Но он это сделал! Да! Ротмистр это сделал!

— Это дурно.

— Нет, ваше высочество, это есть преступление! Это — коварство и подлость! Это самый гнусный, недостойный звания офицера поступок! О-о-о-о!.

— Я тоже нахожу, что ротмистр не должен был так поступать.

— Но он так поступил! Он взял записку обратно, якобы по приказанию вашего высочества, и спрятал ее за обшлаг. Но на концерт не попал. И остался скот и дурак.

— Успокойтесь, барон. Может быть, ротмистр даст удовлетворительные объяснения.

— Объяснения! О-о-о-о!.. Я у него потребую, действительно, объяснения его подлости! Я потребую! О-о-о-о! Где он? Вот он! Это он! Я слышу его голос!

И Дибич устремился в соседнюю комнату, где слышался голос ротмистра. Едва принц приступил к своему туалету, как услышал рев словопрения между двумя ревнивыми педагогами.

Все громче и громче раздавался крик, и только что принц кончил свой наряд, чтобы ехать ко двору, как вбежал слуга и, задыхаясь, закричал:

— Ваше высочество! Они схватились за волосы!

— Боже мой! — воскликнул принц. — В таком случае фон Требра погиб. Хотя он и обладает большою силою, но есть за что ухватиться, тогда как Дибич на дню столько раз теряет парик, что ему и теперь ничего не стоит оставить его в руках противника. А схватить на собственном его черепе решительно не за что!

Однако битва эта весьма заинтересовала принца и он поспешил к двери, за которой слышались дикие крики, визг, стук и гром падающих предметов, пыхтение, сопение и звуки ударов по мягкому.

Вместе со своим костюмером и двумя лакеями принц не без злорадства наблюдал в замочную скважину битву педагогов.

Восхищенным глазам его представлялась такая картина.

Генерал Дибич, лишенный парика, лежал под столом, но и разорванное платье неприятеля его свидетельствовало об ущербе, понесенном в кулачном бою.

Ротмистр фон Требра, подобно ощеренной кошке, озирался кругом и швырял в противника всем, что только мог отделить от своей особы. Предметы эти генерал Дибич с такой же энергией возвращал обратно, так что шпага, табакерка, платок, парик перелетали от одного к другому, и вся комната наполнилась пудрой.

Мало-помалу мальчишеское злорадство и любопытство сменилось у принца прирожденными чувствами долга, субординации и порядочности.

— И эти люди должны служить тебе примером! — подумал он с горестным негодованием.

И вдруг, отворив дверь, вошел в комнату, где происходило сражение.

Появление принца совершенно смутило педагогов. Ротмистр поспешно стал собирать свои разбросанные вещи. Генерал вылез из-под стола с париком в руке. Педагоги понимали, что они теперь в руках принца и что их честь и дальнейшее служебное преуспеяние зависят от его молчания.

— Господа, — сказал принц. — Художественное изображение вами битвы Гектора с Ахиллесом покрыло вас бранной пылью и совершенно расстроило ваш туалет. Но я не могу ждать, когда вы сотрете с себя следы ваших боевых подвигов, тем более, что некоторые из них потребуют нескольких дней для исчезновения. Поэтому я оставляю вас здесь и уезжаю один!

И принц повернулся к педагогам спиной и вышел.

 

XIX. На выходе

На воскресном выходе императора из внутренних покоев для слушания в дворцовой церкви литургии обязательно присутствовали придворные, гражданские и военные чины. Последние собирались в длинной галерее перед аудиенц-залой.

Офицеры всех гвардейских полков и высший генералитет выстраивались по чинам.

Принцу Евгению было назначено самое первое место. Возле него стояли братья Зубовы — князь Платон с миной смиренной лисицы, упрямый бык граф Николай и воспетый Державиным герой Кавказа граф Валериан. Великие князья Александр и Константин стояли впереди офицеров своих полков. Командиры искали представиться принцу, и граф Пален подводил их к нему одного за другим. Принц запомнил со свойственной ему наследственной Памятью на имена и лица генерал-майора Бенигсена, командира Преображенского полка Талызина, о котором уже слышал как об одном из самых чтимых за благородство характера и просвещенный ум в русских войсках; шефов полков: Кексгольмского — Вердеревского, сенатских батальонов — Ушакова, первого артиллерийского полка — Тучкова, затем командиров гвардейских полков: Уварова — Кавалергардского, Янковича-Демитриева — Конногвардейского, Депрерадовича — Семеновского, князя Вяземского — шефа 4-го батальона Преображенского полка; далее принцу представились того же полка полковники: Запольский и Аргамаков, потом капитаны Шеншин и барон Розен, поручики Марин, Леонтьев и два брата Аргамаковы граф Толстой, полковник Семеновского полка, адъютант великого князя Александра Павловича князь Волконский, поручики Савельев, Кикин, Писарев, Полторацкий, Ефимович; Измайловского полка полковник Мансуров; поручики — Волховской, Скарятин, Кутузов; Кавалергардского полка полковник Голенищев-Кутузов; ротмистр Титов; артиллерийский полковник князь Яшвиль; Татаринов, Горголи, флотский капитан командор Клокачев и еще некоторые.

Представляя всех сих, лиц принцу, граф Пален кратко аттестовал каждого с лучшей стороны и закончил представление словами:

— Вот, принц, цвет ума, просвещения, доблести и благородства нашей гвардии! Вам представлена вся companie noble (почетная рота)! Все наши «сорок пять», как мы их прозвали между собой! Не правда ли, ваше высочество? — со странной улыбкой спросил военный губернатор у великого князя Александра.

Испуг отразился в больших близоруких глазах царственного юноши. Он вдруг утратил свой облик олимпийца в изгнании, сгорбился более, нежели обыкновенно, и было что-то заячье в поспешности с которой он скрыл себя за фронтом офицеров.

В аудиенц-зале собравшиеся все придворные и гражданские чины первых пяти классов были, — что необходимо требовалось этикетом, введенным государем, — во французских кафтанах, глазетовых, бархатных, суконных, вышитых золотом или, по меньшей мере, шелком, или со стразовыми пуговицами. Дамы были в старинных робах с длинным шлейфом и огромными фишбейнами на боках, которые бабками их были уже забыты.

Вдруг распахнулись двери из внутренних покоев его величества.

Слово «государь!» пробежало по залам и заставило всех вытянуться в струнку.

Затем раздались громогласные командные слова, и единовременный стук ружей и палашей грянул по всему пути следования императора, вдоль коего построены были фронтом великорослые кавалергарды под шлемами и в латах.

Император появился в большом наряде магистра Мальтийского ордена, в шляпе с бриллиантовой розеткой, в ботфортах, в огромных с раструбами перчатках, с перевязью, на которой вышиты были страдания Спасителя. Пажи несли край его черной траурной мантии. Четыре оруженосца, юноши в золотых шлемах и латах, в пурпурных плащах, с обнаженными мечами окружали монарха. Принц не мог разобраться в странном впечатлении, которое произвел на него этот невысокий человек с некрасивым, курносым, желто-бледным лицом.

То было впечатление величия сана, носимого с фанатическим убеждением в сверхъестественных полномочиях, смешанное с впечатлением чего-то донельзя странного, почти шутовского. Таково было и выражение лица властителя. Величие во взоре и верхнем очерке головы соединялось с буфонской маской задранного круглого носа и покривленного на сторону рта. Именно это смешение высокого с пошлым заставляло сердце холодеть от неотвратимого стихийного ужаса. То был монарх, не столько освященный излиянием благодати помазания, сколько отмеченный роком древних трагедий. И это жуткое, все нараставшее во времени торжественного шествия чувство, видимо, было у всех. Роковое выражение установилось на всех лицах.

Члены августейшей фамилии следовали за императором в процессии и за ними графиня Екатерина Литта, по первому мужу Скавронская, урожденная Энгельгардт, одна из племянниц великолепного Таврического князя и бывший польский король Станислав Понятовский под золотой порфирой на горностае, край которой несом был императорским камер-юнкером.

Император остановился в аудиенц-зале, на ковре под балдахином. Первый, вызванный графом Паленом по имени и преклонивший перед монархом колено, был арап Аннибал в морском мундире, младший сын известного «арапа Петра Великого».

Император обласкал принца Евгения и опять пленил его сердце. Невозможно передать обаятельности тех кратких милостивых слов, с которыми он обратился к принцу. Сказал император с замечательно холодным выражением лица и несколько слов господам Зубовым.

Как только император удалился из аудиенц-залы, тотчас все хлынули в покои, где собрались для парадного представления императрице дамы.

Никогда не виданное великолепие туалетов Поразило принца и дало высокое понятие о блеске, строгости чина, изящества и торжественности русского двора и о несметном богатстве русских вельмож.

Глядя на это собрание красавиц, на изящные формы и на их старинные своеобразные костюмы, сверкавшие золотом, серебром и драгоценными камнями, принц приходил к убеждению, что здесь обычаи, тон, облик давно прошедших веков и новейший вкус сочетались в общее стремление доставить красоте, к какому бы виду она ни принадлежала, подобающую ей дань удивления. Здесь были типы женской красоты всех веков и народов. Революция, разрушившая европейское общество, донесла бурным стремлением своим в Россию образцы аристократии всех дворов. В сонме дам, окружавших императрицу, великих княгинь и княжон, первенствовавших среди них не только саном, но и совершенством чарующей прелести всех обаяний и чар античной прямо красоты, — в этом сонме были образцы и французской, и английской, и итальянской, и испанской, и восточной женской красоты в ее совершеннейших типах и, наконец, красоты славянской, польской в лице хотя бы графини Юзефы из Мнишков Потоцкой, разведенной с мужем своим, знаменитым маршалом Торговицкой конфедерации Щенсным-Потоцким, но по особливой благосклонности Павла имевшей приезд ко двору, и красоты великороссийской.

Так думал восхищенный принц. И это восхищение достигло особого напряжения, когда он увидел в этом величественном собрании знакомую ему юную соседку концерта, дивную Белую Лилию, которая в этот раз в залитом золотым шитьем и бриллиантами старинном необыкновенном наряде являла еще более признаков своего высокого общественного положения, но была так же прекрасна, как и накануне.

И как же польщено было самолюбие принца, когда она заметила мальчика и подозвала к себе!

 

XX. Белая Лилия предлагает дружбу принцу

Она просила принца сесть возле и сказала, что он вчера поверил ей многое такое, что ее потревожило, внушило ей симпатию к принцу, но в то же время и опасения.

— Не осмеливаясь чем-либо затронуть высокое уважение к августейшим, родителям вашего высочества, — сказала далее незнакомка, — но просто как женщина, видя вас, почти ребенка, на чужбине, одного, среди отношений сложных и грозящих вам тысячами опасностей, я не могу не удивляться, как это родители решились отпустить вас сюда!

— Но они рассчитывали на родственное попечение обо мне императрицы-тети, — возразил принц. И вспомнил тетушкин «секретный кабинетец».

— Ах, мой милый принц! — сказала Белая Лилия. — Если бы вы знали, под какой грозой стоит ваша тетя! Но полно об этом.

Тут она с грустью в прелестных очах взяла принца за руку и продолжала растроганным голосом:

— Хотите вы иметь меня другом? Я буду вашей охранительницей. Обращайтесь ко мне всегда, если вам что покажется сомнительным, если вы не будете знать, как вам поступить, или в отношении к вам того или другого лица почувствуется вам перемена.

— Ваша доброта, ваше дружеское расположение ко мне драгоценны для меня, — сказал принц, весь загораясь под чудным взором прелестной незнакомки и впивая, как чудную музыку, ее проникновенные слова. — Но где я могу видеть вас?

— Я часто приезжаю ко двору, — отвечала Белая Лилия.

И принц не осмелился спросить ее, может ли он бывать в ее доме и где, собственно, этот дом.

— Я часто приезжаю ко двору, — повторила красавица, — но молчите о нашей дружбе. Под этим только условием я с вами не раззнакомлюсь. Обещаете?

— Обещаюсь! — сказал принц. — Но почему эта тайна?

— На первый раз довольно вам узнать, что мы живем в такое тяжелое время, когда самые блестящие надежды бывают обманчивы и самые ревностные наши покровители становятся опасны. Да! да! — повторила Белая Лилия. — Ревность покровителя может грозить величайшей опасностью покровительствуемому. Она может поставить его среди водоворота бурных, противоборствующих стремлений, низвергнуть на невинную голову мщение тех, кому от того создалось препятствие.

— До сих пор я только однажды навлек на себя неудовольствие императрицы-тети моим поведением, но с тех пор очень осмотрителен, — сказал принц, относя опасности, о которых говорила Белая Лилия, к каким-нибудь шалостям, которые могли бы лишить его царской милости.

— Бедное дитя! Невинное дитя! — с грустью и состраданием во взоре сказала красавица. — Он ничего не знает и не понимает.

Последние слова задели самолюбие мальчика, и он рассказал о драке своих педагогов.

— Таким образом, — хитро улыбаясь, заключил он картинный рассказ, заставивший искренне рассмеяться его собеседницу, — я обоих держу теперь в руках.

— Да, вы оказались в этом случае мудрым принцем, — согласилась красавица. — Распря ваших педагогов передала вам в руки властвование ими. Но борьба более важная и за преимущества более существенные совершается вокруг вас, мой мальчик.

— О, существеннейшее преимущество я уже получил, — сказал принц, — дружбу вашу.

— Вы ею пользуетесь, пока скромны! — положив пальчик на восхитительный подбородок, сказала Белая Лилия.

— Я дал уже вам обещание и исполню его.

В самом деле принц мог нарушить данный ей обет скромности, разве только увлекшись чувствами, которыми он был проникнут к ней самой, со всею силою, к которой способно сердце тринадцатилетнего развитого мальчика.

Но он не мог понять, в каком отношении требует скромности его новая приятельница.

— Вы рассказали мне достаточно о ваших наставниках, — продолжала она. — Но что вы скажете о князе Платоне Зубове, шефе вашего корпуса? Вы с ним познакомились?

— В первый же веч ер моего приезда в Петербург, — отвечал принц. И рассказал о своей беседе с князем.

— Но генерал Дибич предостерегал меня от сближения с князем, — закончил принц.

— Ага, он вас предостерегал! — сказала красавица. — Но почему?

— Он говорил, что князь в немилости у государя.

— Ага, он это говорил! Кого еще вы узнали из генералов и офицеров гвардии? — продолжала она расспросы.

— Кого? О, я познакомился со всей companie noble, со всеми «сорока пятью», — беспечно отвечал принц.

В очах красавицы изобразился испуг и она взяла принца за руку, беспокойно озираясь крутом, не слышал ли кто последних слов принца.

— Мой друг, что вы этим хотите сказать? — спросила она. — Откуда и что вам об этом известно?

— Что именно известно? — удивился принц.

— Вы сейчас сказали… Почему вы это сказали?

— Я повторил только слова графа Палена, которые он сказал мне, представив почти четыре дюжины гвардии офицеров, полковников и генералов. Он назвал их всех кружком «сорока пяти».

— Какая смелость! — как бы про себя произнесла Белая Лилия. — Теперь особенно ясно для меня, как вы нуждаетесь в опытной руке, которая бы руководила вами в этом гибельном Дедале!

— О, я в самом деле сегодня едва отыскал дорогу и чуть не заблудился среди всех этих лестниц, колоннад, дворов, зал и комнат, — сказал мальчик, полагая, что собеседница его говорит о Михайловском замке.

Они помолчали.

— Знакома ли вам история? — вдруг спросила Белая Лилия.

— Да, — отвечал несколько удивленный принц.

— В таком случае вы должны содрогаться перед судьбою молодых английских принцев, которых Ричард III велел бросить в подвалы Тауэра.

— Ох, эта сцена со всеми подробностями мне отлично знакома, — сказал принц. — У нас в замке, в Карлсруэ, висит большая гравюра, изображающая это историческое событие.

Красавица смотрела прямо в глаза мальчику. Он так же — не мигая и не отрываясь — смотрел в ее прекрасные глаза.

Она вздохнула.

В эту минуту военный генерал со смуглым, горбоносым восточным лицом прошел мимо них.

— Кто это? — спросил принц.

— Это? — рассеянно оглянулась на проходившего красавица. — Это князь Багратион.

— Так это знаменитый князь Багратион! — так громко и одушевленно сказал принц, что сподвижник великого Суворова и герой итальянского похода конфузливо обратил в его сторону маслинообразные глаза и, улыбнувшись, ускорил шаг.

— Если хотите, принц, видеть здесь что-либо замечательное, — наставительно сказала Белая Лилия, — то вот смотрите на восходящее солнце России.

Она указала глазами на великого князя Александра.

— Его вы должны держаться как Спасителя! Он должен быть вашим идолом! Он, один только он!

— Но этим я, пожалуй, нарушу заповедь «не сотвори себе кумира», — сказал принц.

— Не относитесь к словам моим легко, — строго остановила его красавица. — Повторяю вам, Александр — восходящее светило русского небосклона. Правьте путь ваш на него.

— А не на светило ваших очей? — сказал мальчик и переконфузился попытке разыграть ухаживателя.

— Видите, как вам не идет это, мой дорогой мальчик, — сказала грустно Белая Лилия. — Вы серьезное, чистое сердцем, честное дитя и будьте им… Бойтесь, кроме меня, всех придворных дам. Бойтесь и повторять чужие слова, раз их точный смысл вам неизвестен, как вы повторили мне сейчас слова графа Палена. Еще никому вы их не повторяли?

— Никому.

— Изгладьте их совсем из вашей памяти. Или… вы сказали, что знаете историю. Помните вы из истории Франции, кто там назывался почетной ротой сорока пяти?

— Запамятовал.

— Рота гвардии Генриха III, состоявшая из сорока пяти человек.

— Ну, так что же?

— Ничего.

Незнакомка встала.

— До свидания. Вы увидите меня еще сегодня на придворном маскараде.

И она скользнула вон из залы, смешавшись с толпой и вдруг исчезнув со свойственной ей манерой.

Вернувшись к себе в корпус, принц пошел в библиотеку и взял там толстый том истории Франции. В ней он прочел, что ротой гвардии короля Генриха III, состоявшей из 45 человек, было совершено убийство герцога Гиза в Блуа. Принц подумал, что незнакомка сама не особенно тверда в истории, указав такое неподходящее событие и «неподходящих исторических персонажей. И сейчас же забыл и Гиза, и роту Генриха. Воображение его всецело отдалось мечте о вечерней встрече в маскараде с прекрасной приятельницей. Он не сомневался, что влюблен в нее совсем как взрослый и, бросившись на постель, зарылся в подушки и представлял себе ее очи и улыбку.

 

XXI. Маскарад императора Павла Первого

Павел Петрович объявил Михайловский замок «загородным». Учреждена была особая почта на прусский манер в виде полосатой кареты; при звуке трубы два раза в день эта почта привозила в «загородный» замок письма и рапорты столицы.

Затем император устроил в «загородном» замке маскарад для дворянства и купечества столицы, быть может, в подражание своему прадеду Петру Великому, на ассамблеях которого сходились вместе вельможи с голубыми лентами через плечо, посланники, иностранные купцы, офицеры гвардии в зеленых мундирах и корабельные мастера в куртках.

На маскарад по особливому настоянию полиции явилось до трех тысяч лиц обоего пола. Преобладали черные маски и черные домино, что делало всю эту толпу весьма однообразной, тем более, что ни малейшего признака оживления и непринужденности среди маскированных не замечалось.

Гости должны были наслаждаться прекрасной музыкой, обильно предложенными лакомствами, конфетами, фруктами, прохладительными напитками и любоваться роскошью и изяществом убранства только что отстроенных чертогов. Но крайняя сырость этих чертогов сильно тому помешала. В залах во время празднества образовался густой туман и несмотря на тысячи горевших свечей всюду господствовал полумрак, что придавало собранию мрачный оттенок.

В перспективах зал, гостиных, колоннад и галерей в тумане очертания фигур расплывались, и маскированные принимали облик печальных теней-призраков Елисейских полей древности. Самая музыка в отсыревшей громаде замка звучала странно, мрачно отдаваясь под полинявшими и изъеденными пятнами зловещей плесени расписными плафонами. Несмотря на курильницы с ароматами, запах тления, сырой извести, грибной запах плесени каким-то дыханием кладбища поражал обоняние, и это новое здание казалось сколь нежилым, столь же и преждевременно обветшавшим. Мрачность общего впечатления усилилась еще от того обстоятельства, что уже к полуночи испарения трехтысячной толпы, осев на потолки и стены, стали крупными каплями падать оттуда вниз на толпу, образовав род дождя… Тогда залы «загородного» дворца стали напоминать третий круг Дантова «Ада», где толпы теней бредут под вечным дождем. Императорская фамилия удалилась раньше этого сюрприза Павел был до 2145 часов, а государыня с прочими августейшими особами — до 2315; быть может, первые капли охлажденных испарении, упавшие на нее, ускорили отбытие венценосной хозяйки, сделавшей все, чтобы ободрить и оживить гостей. Что касается государя, то его переходы от беспросветной мрачности к взрывам странного хохота с непонятными восклицаниями и еще более непонятными жестами, видимо, внушали непреодолимый ужас толпе.

На многих, и в числе их на принца Евгения, также крайне удручающе подействовало следующее обстоятельство. Видимо, желая полюбоваться общей картиной танцев в анфиладе зал, император сел в кресло на возвышенной эстраде. При этом густое облако тумана, носившееся над толпой, для стоявших вдали совершенно застлало верхнюю часть туловища императора. Видны были ботфорты, руки, но он казался обезглавленным. Эта зловещая игра света и тени в наполненном испарениями воздухе напомнила принцу Евгению странный сон, который он видел, когда в кошмаре грезился ему Павел Петрович, который будто бы снял ботфорту и поставил их на трон… Зловещее видение продолжалось несколько мгновений, ибо император, весь вечер объятый духом крайнего беспокойства и нетерпения, сейчас же вскочил с кресла и сошел с эстрады.

Однако его многие заметили и, не осмеливаясь кому-либо поверить странное впечатление, усилили своим унынием общее удрученное настроение. Когда стали падать с потолков и потекли по мрамору стен и колонн капли охлажденных испарений, те, кто был в черных домино, не пострадали заметно. Но те, кто были в светлых, сейчас же приняли самую неопрятную внешность: грязные пятна испачкали их, и это, конечно, ускорило разъезд, который, однако, начался лишь после отбытия августейших особ. Раньше покинуть мрачное празднество, рискуя навлечь гнев государя, никто, конечно, не решился. Так что маскарад совершенно кончился и последняя маска из него вышла в два часа ночи.

Принц Евгений одиноко скитался в толпе по залам, томимый скукой и разделяя общую удрученность. Он искал прекрасную незнакомку, обещавшую свидеться с ним в маскараде. Но как мог он ее узнать среди сотен домино? Свечи тускло горели в тумане, окруженные радужными кругами. Слышался кашель, чихание, сморкание простуженных в сквозняках дворца. Гости едва осмеливались обращаться друг к другу с незначительными вопросами, опасаясь ежеминутно дать повод к доносу. По большей части выражали восхищение убранством и роскошью царских чертогов. Но притворная интонация выдавала внутреннее настроение. Среди обычных домино было несколько характерных костюмов. Говорили, что это императорские артисты и артистки. Между прочим, одна маска изображала старого подагрика, всего обмотанного повязками с камфорой и лавандой. Он ходил хромая, опираясь на длинную трость и поминутно охая. Нельзя сказать, чтобы эта фигура увеселяла гостей. Но Павел Петрович был доволен, припомнив, что такая же точно маска старого подагрика появилась на одном из маскарадов Людовика XIV и танцевала с красавицей герцогиней Бургундской.

Принц Евгений, усталый и разочарованный, стоял, прислонясь к сырой колонне, когда подагрик, ковыляя, подошел к нему:

— Послушайся старика, — сказал он, — климат здешний чрезвычайно тебе вреден и опасность угрожает твоему здоровью. Берегись!

— Вместо того, чтобы давать советы молодым и здоровым, ты бы лучше своевременно воздержался от излишеств, причиняющих подагру, — ответил принц.

— Моя подагра произошла от вин здешнего погреба, юноша, — отвечала маска, — мой ревматизм — от здешней сырости, паралич левой половины тела — от неприятностей, причиненных мне коварством здешних обитателей. Берегись, юноша, чтобы не увянуть во цвете сил!

— Ого, как ты дерзок! Ты порочишь жилище Юпитера, — смеясь, возразил принц, довольный, что мог развлечься этой пикировкой посреди томящей скуки маскарада. — Берегись, сам, старик! Громы в руках Юпитера!

— Что мне громы лжебога, если, я поклоняюсь истинному Промыслителю вселенной! Я — старик, ходячий мертвец. Мне — камфора и лаванда. Но вы, милый юноша, полны кипящей жизнью! Для вас ее розы и мед! Поберегите же себя от лихорадок, ревматизмов, горячек, притаившихся во всех углах этого здания, — отвечал подагрик.

— Ты зловещий прорицатель! — сказал принц.

Подагрик поманил его рукой и, ковыляя, скрылся за колоннами. Принц пошел за ним. Подагрик прошел несколько покоев совершенно пустых и, наконец, остановился и дал знак принцу приблизиться.

— Принц Евгений Вюртембергский! — сказал подагрик по-немецки. Вы меня не знаете, но я послан вас предупредить особой, которая принимает в вас дружеское участие. Это та дама, с которой вы беседовали сегодня на высочайшем выходе, и которая напомнила вам о судьбе сыновей Генриха в Тауэре.

— Но почему же она сама не приехала сюда? Или, может быть, она здесь и вы ее мне укажете? — вскричал принц, разочарованный тем, что ему приходится вместо пленительной красавицы вести беседу со старым чучелом.

— Ее здесь нет. И пока оставьте о ней всякую мысль, — сказал подагрик. — Слушайте меня и проникнитесь важностью моих речей, — продолжал он глухим, суровым голосом. — Вы назвали Юпитером безумного строителя этих катакомб, но лучше сравнить его с Сатурном, замыслившим пожрать своих детей и между ними Юпитера. Вы знаете, что Юпитер спасся. Он спасется и теперь. Особа дружественная вам указала того, кто должен быть для вас маяком. Знайте, что покровительство, внезапно осенившее вас, поставило вас на краю бездны. Но ваше чистосердечие, ваша детская незлобливость, неспособность к интригам честолюбия вас спасла и отвела от сей бездны. Но помните, что и невинность гибла так жестоки законы политики. Вот почему принимающая в вас участие особа напомнила вам событие английской истории.

— Чего же хотите вы от меня? — спросил принц Он не мог уразуметь темных намеков, которыми полны были слова незнакомца, но они все же стихийным страхом наполнили его сердце.

— Исполнения весьма немногого, — сказал торжественный голос. — Если не Господь созидал — всуе трудился строитель. Я — каменщик великого здания, созидаемого на благо человечества по планам премудрого Архитектора. И говорю вам — стены этого чертога, воздвигнутого безумием самовластия, при самом создании были трухлявы, своды были сведены неправильно, фундамент гнил.

И сколь быстро сие здание воздвигалось, столь быстро оно и обрушится. Но тот, кто не остережется, кто будет под этими сводами в мгновение их крушения, хотя бы случайно, будет ими раздавлен. Итак, от имени прекрасной, питающей к вам дружество, я вам предлагаю немедленно сказаться больным и более не являться ко двору и нигде, храня глубокое обо всем молчание, проводя время в своих покоях, пока не пройдут иды марта, и апрельское солнце не взыграет радостными лучами, и не настанет весеннее освобождение всей России от хладных, ледяных зимних покровов, и рев Норда сиповатый не сменится теплым и благорастворенным дыханием Фавона!