Большой федеральный крест за заслуги. История розыска нацистских преступников и их сообщников

Энгельманн Бернт

Эта книга — история розыска нацистских преступников. Читается она, пожалуй, как детектив, с напряженным интересом.

«Большой федеральный крест за заслуги» занял свое, вполне определенное место в творчестве западногерманского публициста, писателя и исследователя Бернта Энгельмана. За последние годы в Западной Германии вышел ряд книг этого плодовитого автора. Одна из работ — «Рейх распался, олигархия осталась» — недавно выпущена в свет издательством «Прогресс». Другие его книги переведены во многих странах, что свидетельствует о широком интересе к произведениям писателя.

 

Смелая книга Бернта Энгельмана

(Предисловие)

Эта книга — история розыска нацистских преступников. Читается она, пожалуй, как детектив, с напряженным интересом. Но если в основе детектива — реже факт жизни, а чаще фантазия автора, то в «Большом федеральном кресте за заслуги» — все правда. Автор лишь вынужден изменить некоторые имена, фигурирующие в этой документальной истории, или документальном романе, как он сам назвал свою книгу. Однако изменил он имена не немцев, а американцев. Но романом эту книгу нельзя назвать, в ней отсутствуют все необходимые элементы такого жанра, а отношения между Дональдом Хартнелом, американским юристом, прибывшим в Западную Германию по поручению своего нью-йоркского патрона, и переводчицей Кристой, помогавшей ему в розыске пропавшей картины, в раме которой было скрыто завещание ее владельца, погибшего в Освенциме, — как увидит читатель — намечены лишь пунктиром. Но дело не в жанре. Неизмеримо важнее разоблачительный характер книги.

«Большой федеральный крест за заслуги» занял свое, вполне определенное место в творчестве западногерманского публициста, писателя и исследователя Бернта Энгельмана. За последние годы в Западной Германии вышел ряд книг этого плодовитого автора. Одна из работ — «Рейх распался, олигархия осталась» — недавно выпущена в свет издательством «Прогресс». Другие его книги переведены во многих странах, что свидетельствует о широком интересе к произведениям писателя.

Творчество Бернта Энгельмана носит четкий и определенный характер. Он разоблачает преступников: бывших нацистов, перекрасившихся в «демократов». Он с не меньшей силой разоблачает и тех, кто дал в свое время «зеленую улицу» немецкому фашизму, — промышленных магнатов, банкиров, юнкеров. Бернт Энгельман не углубляется в философскую сторону вопроса, не дает исторического анализа проблемы и не пытается объяснить, почему Гитлеру и всей фашистской клике удалось оболванить народ с богатыми культурными традициями и увлечь за собой в пропасть преступной войны. Он разоблачает последышей фашизма, и делает он это при помощи неопровержимых фактов. А факты эти — плод многолетних и многотрудных изысканий в архивах, в том числе и частных. Он идет по следу подчас как своеобразный Шерлок Холмс и вместе с тем как прокурор, предъявляющий своим соотечественникам и всем, кто пожелает его услышать, все новые и новые факты, подтверждающие то, что в Западной Германии пытаются еще опровергать: фашизм и его последыши живы, они гнездятся во всех сферах государственного аппарата и партийного аппарата буржуазных партий. Они играют подчас решающую роль в экономике. Они проникли повсюду и являются питательной средой для неофашизма, носителями милитаристских, реваншистских планов.

Видимо, не очень легко Бернту Энгельману издавать свои книги в Западной Германии. Некоторые свои произведения он выпустил в свет при помощи весьма популярного буржуазного издательства Бертельсмана. Чем объяснить, что буржуазный концерн, ворочающий десятками миллионов, все же издает книги, разоблачающие фашизм? Ответить на этот вопрос не так уж сложно. Под влиянием миролюбивой политики социалистических стран, и в первую очередь Советского Союза, в унисон с духом времени, разрядкой международной напряженности, в Западной Германии крепнут демократические тенденции, растет влияние Коммунистической партии, пусть еще немногочисленной, но все больше завоевывающей симпатии в самых различных слоях общества. Решительнее выступают за прогрессивный курс в политике ФРГ многие члены Социал-демократической партии, профсоюзы, играющие значительную роль в ФРГ. Такой реалистический курс находит поддержку и в буржуазных партиях — в Христианско-демократическом союзе, в частности в его молодежных организациях, которые настороженно присматриваются к реакционному курсу своих лидеров. Ведь именно рост демократических тенденций привел к тому, что все эти силы объединились и изгнали из боннского правительства Аденауэра, Эрхарда, Кизингера, а затем добились прихода к власти коалиции СДПГ — СвДП. При всей половинчатости и непоследовательности действий этих сил они понимают, что в наш сложный век, когда земной шар начинен ядерным оружием, активизация фашистских последышей, а тем более возвращение их к активной политической деятельности таит в себе большую опасность. К этим настроениям вынуждены прислушиваться, учитывать запросы прогрессивных кругов. Отсюда и издание таких работ, как книги Бернта Энгельмана. Выпуская их в свет, издательство Бертельсмана отдает дань общественному мнению и вместе с тем заботится о своих финансовых интересах.

Что же касается книги «Большой федеральный крест за заслуги», то издание ее, судя по сообщению автора, было делом нелегким. Бернт Энгельман и его ближайшие друзья создали «Авторское издательство», в которое вместе с Энгельманом вошли писатели и публициты: Уве Фризе ль, Рихард Хей, Ханнелиз Ташау и Уве Тим. В своем обращении к читателям они объяснили, что создали новую «издательскую модель» с целью выпуска в свет «реалистической прозы». Издательство намерено предложить свою продукцию широкому кругу читателей и будет выпускать в свет романы, повести, рассказы, обещает «уделить внимание общественным проблемам, которые должны быть поданы живо и интересно». «Большой федеральный крест за заслуги» — это очередная удачная работа «Авторского издательства»: общественно-политическое звучание книги весьма значительно.

Название книги «Большой федеральный крест за заслуги» не случайно. Этой наградой Федеративной Республики Германии отмечены многие бывшие нацистские преступники различных рангов. Их-то и разыскивает Бернт Энгельман вместе с нью-йоркским адвокатом Дональдом Хартнелом. А причина розыска была следующая: в Соединенных Штатах Америки умирает миллионер Маркус Левинский. Пять миллионов долларов после его кончины предназначены наследникам: жене, сыну и двум его дочерям. Но жена Левинского умирает, а дети погибают в авиационной катастрофе. Разумеется, как это часто бывает в Америке, на сцене появляются фальшивые наследники, и они сразу же бросаются в атаку, чтобы получить заманчивый куш. Но их претензии отвергнуты: они самозванцы. И вот, когда уже должен решиться вопрос о передаче миллионов в собственность штата, где жил и умер Левииский, в конторе нью-йоркского адвоката Бенджамена Атолла Клейтона, душеприказчика покойного, неожиданно появляется Дэвид Зелигман, новый претендент на наследство. Он сообщает, что является сыном сестры Левинского, которая проживала в Польше вместе со всей семьей. Зелигманы пытались выехать перед самым началом второй мировой воины из Польши и получили для этой цели от Маркуса Левинского соответствующие документы и поручительство, что позволило бы им стать американскими гражданами, а также необходимую сумму денег для переезда в Соединенные Штаты..

Документы, однако, пришли поздно. В Польшу вторгаются нацистские армии. Семья Зелигманов погибает в Освенциме. Но перед тем, как попасть в руки гитлеровцев, Зелигман решает сохранить документы для выезда в США и чек, присланный Левинским. Он прячет их в раме фамильной реликвии — картины художника Каспара Давида Фридриха, на которой изображен горный пейзаж в Силезии с развалинами замка на переднем плане.

Дэвид — единственный сын Зелигмана — спасся от руки нацистских убийц. Его приютила польская католическая семья. Он видел, как отец прятал документы в раме картины. После войны Дэвид Зелигман переезжает в Америку и, узнав о завещании Левинского, приходит в контору к нью-йоркскому адвокату, рассказывает всю эту историю и предъявляет права на наследство.

Через своих западногерманских коллег-юристов Бенджамен Клейтон начинает поиски картины и хранящихся в ней документов. Выясняется, что она, возможно, уцелела. И тогда-то, чтобы ускорить поиски, адвокат поручает своему племяннику отправиться в Западную Германию на розыски картины.

Такова завязка этого документального произведения. Дональд Хартнел прилетает в Западную Германию, и читатель вместе с ним будет участвовать в этом сложном и интригующем поиске.

Следует сказать, что сюжет книги, покоящийся на реальных фактах, довольно тривиален. После второй мировой войны в Германии и в других европейских странах разыскивались и разыскиваются украденные и утаенные гитлеровцами бесценные творения культуры. Так что розыск картины Каспара Давида Фридриха — явление обычное. И даже не факт трагической гибели семьи Зелигманов в гитлеровском лагере смерти придает остроту произведению Бернта Энгельмана. В Освенциме погибло четыре миллиона человек — поляки, русские, евреи, украинцы и граждане из всех стран Европы. В этой трагедии тысячелетий повинен империализм, преступная политика «умиротворителей» нацистского палача, которому отдавали на уничтожение и порабощение одно европейское государство за другим, один народ за другим. О лагере смерти Освенциме написаны исследования, драмы, трагедии, поставлены пьесы и кинофильмы. Эта тема далеко не исчерпана. К ней будут возвращаться и грядущие поколения, и о ней помнят все, кому дорог мир и счастье человечества. Это бесспорно. Но вряд ли нас привлекла бы книга «Большой федеральный крест за заслуги», если бы в ней речь шла только о драме семьи, о которой автор упоминает лишь скороговоркой. Книга приобретает масштабность и большое политическое звучание, ибо поиск картины и спрятанных в ней документов позволил автору проникнуть в самые темные уголки затаившегося нацистского мирка, беспощадно разоблачить его, громко заявить: «Вот они, преступники, носители изуверской идеологии, убийцы, чьи руки обагрены кровью тысяч и тысяч жертв». Автор ведет читателя из одной виллы в другую, из одного офиса в другой, из одного загородного замка, где благоденствуют эти преступники, в другой.

Да, они благоденствуют и теперь, через тридцать с лишним лет после разгрома гитлеровского фашизма. И если борьба против них остается актуальной, то викой этому прежде всего политика западных держав в Германии, поощривших реакционные силы в ФРГ. Бот но-чему эта проблема не сходит со страниц мировой прессы, порождает дипломатические ноты, хотя, казалось, под прошлым давно уже следовало подвести черту. Ведь более тридцати двух лет назад руководители держав-победителей во дворце Цецилиенхоф близ Потсдама подписали исторический документ, который никогда не будет предан забвению и не утратит своей актуальности. Первейшая цель союзников, зафиксированная в этом документе, гласила: уничтожить нацистскую партию и ее филиалы… уничтожить нацистскую идеологию, наказать нацистских преступников.

Предначертания Потсдама были полностью и безоговорочно выполнены только в одной части Германии, на востоке этой страны, в Германской Демократической Республике. Через несколько лет после войны бывший начальник отдела Американской военной администрации в Германии Джордж Уилер констатировал в своей книге «Американская политика в Германии»: «Советская политика была политикой уничтожения самих корней фашизма и создания такой атмосферы, в которой он не смог бы вновь возродиться».

А в Западной Германии? Вся послевоенная история свидетельствует о том, что там денацификация была превращена в фарс. Крылатая фраза, передававшаяся после войны из уст в уста в Западной Германии: «Больших отпустили на свободу, а маленьких вешают», была рождена действительностью. «Золотые фазаны» — верхушка гитлеровской партии, — вся свора нацистских преступников, в сущности, не пострадала. В конце войны американский сенатор Килгор представил комиссии американского конгресса первый официальный список из 42 промышленников, подлежавших преданию суду. Список открывал бывший президент берлинского Клуба господ граф Ганс Бодо фон Альвенслебен, а заключал Вильгельм Цанген — руководитель имперского объединения индустрии, генеральный директор заводов «Маннесман реренверке АГ». В список сенатора Килгора входили те, кто привел Гитлера к власти, повинен был в гибели миллионов угнанных на каторжные работы в Германию и уничтоженных в печах Освенцима, Дахау, Берген-Бельзена, Майданека и других лагерях смерти. А итог? Никто из преступников практически не был предан суду.

На примере одной западногерманской земли Баден-Вюртемберг можно проследить, как шло возвращение преступников. Правительство этой земли возглавил отъявленный нацист Рейнгольд Майер. В 1933 году он не только голосовал в рейхстаге за предоставление Гитлеру чрезвычайных полномочий, но и произнес речь, в которой были следующие перлы: «Мы полностью и целиком согласны со взглядами Гитлера, которые он здесь сегодня изложил». А вот как он скомплектовал свое правительство: в министерство внутренних дел было взято на работу 536 бывших нацистов, в министерство просвещения — 10 294 (практически все педагоги, прославлявшие фашизм), в министерство финансов — 1764.

Эта волна всепрощения активных нацистов прошла по всем землям Западной Германии. Так создавалась база для новой нацистской партии, которая то и дело меняла свою окраску, свое название, но упорно протискивалась в земельные парламенты, местные самоуправления и даже в бундестаг, где крупные финансовые воротилы, промышленники и экстремисты типа Франца Йозефа Штрауса выдвинулись на авансцену политической жизни. Они были и остались носителями антикоммунизма и антисоветизма. Конечно, сейчас они в меньшинстве. В Западной Германии выросло новое поколение, которое не так-то легко увлечь по старой дороге преступлений. Ветры последней четверти двадцатого века веют и над Западной Германией. И не только с высоты Баварских Альп проглядывается новый политический ландшафт Европы: крах фашизма в Португалии, демократизация общественной жизни в Испании — этих последних оплотах европейской реакции, бурный рост демократических сил в Италии, Франции и других странах, борьба за разрядку международной напряженности, которую неустанно ведут Советский Союз и все социалистические страны, находят поддержку во всех странах мира, позитивно влияют на ход мировых событий. Но ведь при определенных политических условиях — углублении экономического кризиса, при резком обострении политической обстановки в мире, когда западногерманская милитаристская верхушка и крупный капитал решат, что снова можно выпустить неонацизм вперед, — в его рядах может оказаться много сторонников мелкой буржуазии, обманутой молодежи. Вот почему так бдительно наблюдают за политическим развитием в Западной Германии, а реваншистские призывы ультра в этой стране вызывают настороженность в Европе.

Последнюю главу своей книги Бернт Энгельман назвал «Справки о лицах, упоминаемых в документах». Это список некоторых лиц, награжденных в последние годы Большим федеральным крестом за заслуги. Все они бывшие нацисты. Не так называемые «маленькие Пг» — рядовые члены нацистской партии, а воротилы крупного капитала, бывшие гитлеровские бонзы, сотрудники дипломатического ведомства Риббентропа, штурмфюреры и гаулейтеры, отравители из ведомства Геббельса, уполномоченные Гиммлера — фюреры нацистских лагерей смерти, повинные в гибели людей и грабившие богатства на оккупированных территориях. Но теперь все они награждены высшими наградами Федеративной Республики Германии. Оказывается, даже в конце XX века, когда все и повсюду говорят о гуманизме, можно отмыть руки, обагренные кровью невинных жертв, прослыть «порядочным бюргером» и даже получить высшую государственную награду за вклад в модернизацию производства детских распашонок.

Европа давно уже залечила раны войны. Встали города из пепла. Но не заросли могилы травой. От берегов Волги до Ламанша и от Кавказских гор до Нордкапа на севере Норвегии высятся бесчисленные памятники солдатам Советской Армии — спасителям человечества от фашистской тирании, могилы солдат союзных армий и борцов Сопротивления во всех странах Европы. Мамаев курган и Трептов-парк, Бабий Яр и скульптура человека на площади Роттердама с искаженным от ужаса лицом, устремленным в небо, Лидице и Бухенвальд, Саласпилс и звезды над могилами Смоленщины властно напоминают нам слова, произнесенные великим патриотом перед казнью: «Люди, будьте бдительны!» Фашизм — эта проказа нашей планеты, еще не уничтожен до конца.

Об этом напоминает и предупреждает смелая книга Бернта Энгельмана.

3. Шейнис

 

Письмо из Нью-Йорка

«… которое прочли с интересом. Возвращая при сем Вашу рукопись, я уполномочен поблагодарить Вас от лица всех наших старших партнеров за любезно предоставленную нам возможность ознакомиться с нею перед сдачей в печать.

Мне поручено далее подтвердить Вам, что, по нашему убеждению, все цитируемые Вами документы подлинны; они проверены компетентным в этой области экспертом и найдены им безупречными. С нашей стороны нет никаких возражений против корректного цитирования всех этих документов.

Нам нечего также возразить против того, что Вы раскрываете идентичность лиц, имена которых фигурируют в документах. Имея в виду то обстоятельство, что речь идет о причастных к современной истории Федеративной Республики Германии деятелях, не являющихся нашими доверителями и не могущих по каким-либо другим причинам претендовать на негласность действий с нашей стороны, мы не считаем для себя возможным запретить Вам называть эти лица их подлинными именами. Однако мы вынуждены снять с себя и с наших клиентов какую-либо ответственность за это и не можем поручиться за возможные последствия, на что обращаем Ваше внимание.

С удовлетворением отмечаем, что имена наших клиентов, владельцев нашей фирмы, нашего действовавшего в Германии младшего партнера, наших немецких и американских коллег по адвокатуре, наших уполномоченных, сотрудников и информаторов, а также прочие сведения о них Вы изменили в своей рукописи настолько, что личности их остаются достаточно неузнаваемыми. Нам не хотелось бы упустить случай указать Вам со всей выразительностью на то, что идентификация этого круга лиц была бы для нас совершенно нетерпимой; не допустили бы мы этого также и в будущем.

Пожалуйста, отнеситесь с пониманием к этим необходимым разъяснениям. Ввиду немалого политического значения вопроса — с учетом также и недавней отставки бундесканцлера Вилли Брандта — мы хотели бы и мы должны избежать того, чтобы в это дело оказались впутанными наши клиенты или наши сотрудники. Пользуясь случаем, находим также уместным доверительно Вам сообщить, что мы отказались от известного поручения, касающегося создания и финансирования Международного института по борьбе с социализмом.

Принося еще раз Вам благодарность за Вашу любезность, подписываемся с глубоким уважением.

Преданные Вам…
Нью-Йорк, 24 июня 1974».

К письму была приложена следующая рукопись, текст которой при подготовке к печати не подвергался больше никаким изменениям.

 

1. Разыскивается: Каспар Давид Фридрих

«… и надеемся, что полет был вам приятен», — сказала в заключение стюардесса. Самолет из Нью-Йорка шел уже на посадку. Ровно в 9 часов 25 минут по среднеевропейскому времени он подкатил к залу прибытия на Мюнхенском аэродроме; перед подъехавшим трапом открылись дверцы.

Первым из пассажиров покинул самолет 27-летний адвокат Дональд Клейтон Хартнел. Рослого, широкоплечего блондина с пышной шевелюрой можно было бы, по крайней мере на первый взгляд, принять за теннисиста-профессионала либо предположить, что это капитан какой-нибудь английской студенческой крикетной команды.

Впрочем, подобную должность Дональд Хартнел действительно занимал еще несколько месяцев назад, хотя и не в высшем учебном заведении на Британских островах, а в одном из не менее приверженных к англосаксонским традициям и обычаям университетов американского восточного побережья. С тех пор, однако, он успел поступить на службу в респектабельную нью-йоркскую адвокатскую фирму «Мак-Клюр, Клейтон, Фергюссон, Фергюссон и Дэв» и по ее поручению в качестве младшего партнера фирмы предпринял вчера вечером поездку в Европу.

Будучи хорошо воспитанным представителем Новой Англии из Ньюбэрипорта, штат Массачусетс, посещавшим школу в Бостоне и прославившимся еще в колледже, где он был заместителем регента школьного хора, своими хорошими манерами и изысканной вежливостью, Дональд Хартнел, безусловно, пропустил бы, выходя из самолета, сначала даму — свою соседку по первому классу, довольно привлекательную и весьма элегантную мюнхенку лет за тридцать. Но она была еще занята своей make-up, и Хартнелу не оставалось ничего другого, как бегло с ней распрощаться. Вчера вечером, вскоре же после отправления из Нью-Йорка, он завязал с ней разговор. Она недурно говорила по-английски, и то, что она говорила, звучало весело, обещая приятное, ни к чему не обязывающее времяпрепровождение, поэтому Хартнел пригласил ее после ужина в бар. Этот жест с его стороны был, однако, неправильно понят, так как несколько позже она положила свою украшенную кольцами руку на его колено и спросила с улыбкой:

— Вы ведь пробудете пару дней в Мюнхене?.. Как насчет того, чтобы нам прошвырнуться куда-нибудь вместе? Например, в горы?.. У меня есть прелестная квартирка на двоих в Шлирзее, у озера, а мой муж будет в отъезде до конца месяца, так как мы создаем дочернее предприятие в Южной Испании…

Когда Хартнел с вежливым сожалением и ссылкой на дела, столь же неотложные, сколь и требующие больших затрат времени, уклонился от этого неожиданного предложения, дама попыталась снискать его расположение другими средствами. Возможно, чтобы смягчить впечатление от взятого ею несколько стремительного темпа, она начала рассказывать молодому человеку о своем высоком положении в обществе. Перечисление имен широкоизвестных в международных кругах капитанов промышленности, банкиров и политиков, бывающих у нее в доме, довольно-таки утомило Хартнела, и он уже начал искать пути к вежливому отступлению. Но вдруг его осенила счастливая мысль. Дама как раз снова назвала несколько внушительных имен — «мы познакомились с ним в Южной Африке… или нет, это было, кажется, у шаха? Францль — вы же слышали, конечно, о господине Штраусе, нашем единственном способном политике? — так вот, он захватил нас туда вместе с Фликом и руководящими господами из «Мерседес-Бенц»… И Хартнел спросил ее совершенно серьезно:

— О, так вы, вероятно, знаете и великого Каспара А. Фридриха?

Это ее нисколько не озадачило.

— Но, разумеется! — воскликнула она обрадованно. — Доктор Фридрих из группы Флика?… Постойте, разве он не Отто А. Фридрих?.. Ну, во всяком случае, он частенько бывал у нас дома. До последнего времени он был президентом нашего Союза работодателей. Его преемником на этом посту стал д-р Шлейер из «Даймлер-Бенц», я его тоже знаю… Погодите-ка минутку…

Она полистала журнал, который читала в пути, нашла искомую фотографию и показала ее Хартнелу.

— Вот он, Отто А. Фридрих. Мой муж был с ним хорошо знаком еще в ту пору, когда д-р Фридрих занимал пост генерального директора в «Феникс-гумми», он ведь наш лучший специалист по каучуку… Конечно, уже не молоденький, года 1902 или 1903, я полагаю, но вполне еще привлекательный мужчина и кавалер старой школы…

Дональд Хартнел не стал объяснять, что его господин Фридрих определенно не Отто А., а Каспар Д. и уже поэтому не может быть столь восхваляемым ею бывшим генеральным директором «Феникса» или президентом Союза работодателей. Его К. Д. Фридрих не занимал также руководящих постов в промышленной группе Флика и родился отнюдь не в 1902 или 1903 году, а скорее уж в 1774 году, в Грайфсвальде, и умер в 1840 году в Дрездене. У него не было никаких деловых связей с каучуковой, сталелитейной или автомобильной отраслями промышленности. Скорее уж Каспар Давид Фридрих тяготел, пожалуй, к искусству, поскольку был знаменитым живописцем, среди многочисленных произведений которого насчитывается немало весьма романтических, проникнутых чуть ли не набожной чистотой пейзажей.

Дональд Хартнел, впрочем, сам узнал об этом совсем недавно, а точнее, вчера вечером, когда он решил вопреки своему обыкновению зайти в библиотеку и посмотреть совершенно неизвестного ему до тех пор немецкого живописца в 23-томной Британской энциклопедии. Поводом к этому явился состоявшийся несколько ранее его разговор со своим родным дядей, мистером Бенджаменом Атоллом Клейтоном.

Как раз в тот момент — это было уже около 5 часов вечера, — когда Хартнел собирался покинуть офис адвокатской фирмы «Мак-Клюр, Клейтон, Фергюссон, Фергюссон и Дэв», чтобы отправиться после довольно утомительного рабочего дня домой, мистер Клейтон, пожилой, ухоженный холостяк и старший компаньон фирмы, остановил его следующим неожиданным вопросом:

— Скажи-ка, Дональд, мой мальчик, не смог бы ты завтра кое-что проделать для меня в Европе?.. Речь идет о картине одного старонемецкого художника — его зовут, кажется, Фридрих… да-да… Каспар Давид, если не ошибаюсь, — ну, и о сумме почти в шесть миллионов долларов. Но я не хотел бы ни в коем случае причинять тебе хлопоты, мой дорогой мальчик, и если у тебя есть уже другие планы на завтра и на приближающийся уик-энд, то…

Мистер Бенджамен Атолл Клейтон произнес последние слова таким озабоченным тоном, что племяннику не оставалось ничего другого, как поспешно заверить, что ничего важного у него на завтра не намечается и что ему доставило бы особое удовольствие быть чем-либо полезным своему дядюшке Бену.

— О, это чудесно, мой мальчик, и это меня, право же, очень радует, — сказал мистер Клейтон. Дональд Хартнел был, в конце концов, именно ему обязан тем, что уже в таком молодом возрасте стал партнером в столь крупной и респектабельной адвокатской фирме.

— Введу тебя вкратце в курс дела, — продолжал дядя. — Это отнюдь не обычное дельце, то, о чем речь..» Мы получили его, впрочем, от нашего уважаемого коллеги, Сэма Мандельштама, старшего партнера фирмы «Абрамович, Мандельштам, Коган, Мак-Интош, Мандельштам и Левин» — как туда затесался еще и шотландец? — н-да… Ну, так вот… Спихнул нам это дело старый Мандельштам, которого я уже много лет знаю и высоко ценю. Это было на завтраке в ротарианском клубе прошлой весной… Он сказал, что было бы лучше передать этот щекотливый случай нам, хотя речь идет о делах чисто еврейских, в которых его фирма особенно компетентна… Ну что ж, у меня не было никаких возражений, а также и поводов к тому, чтобы спрашивать Сэма, почему, собственно, нам, а не им… Речь идет все-таки, как я уже упоминал, о кругленькой сумме в шесть миллионов долларов. Ты можешь взять папку с собой, Дональд, и дома спокойно ее изучить, тогда тебе станет ясно, зачем надо завтра лететь в Мюнхен.

— В Мюнхен? — переспросил Хартнел. Его мысленному взору представились большие пивные, огромные порции сосисок с кислой капустой и веселые, пирующие, поющие с переливами, на тирольский лад, люди в коротких кожаных штанах и зеленых шляпах. И он порадовался тому, что адвокатская фирма «Абрамович, Мандельштам, Коган, Мак-Интош, Мандельштам и Левин» была столь любезна и ему, таким образом, представляется случай познакомиться с этим, конечно же, примечательным городом.

— Да, Мюнхен в Германии, в Западной Германии, — подтвердил мистер Клейтон. Он выудил из своего изящного, для адвокатского офиса чересчур, пожалуй, дорогостоящего, в стиле Людовика XVI, письменного стола напечатанное на машинке письмо и уставился, нахмурившись, в длинный ряд имен немецких адвокатов на его бланке. — Наши уважаемые коллеги там… Я, к сожалению, не сумею правильно выговорить их имена, Дон, но, возможно, тебе это удастся, мой мальчик, ты ведь, если я не ошибаюсь, немножко изучал немецкий в своем колледже. Впрочем, не бойся, — продолжал он успокаивающе, — в твоем распоряжении там будет переводчик… Да, так что я хотел сказать? Ах да… Наши немецкие коллеги согласовали с нами твердый гонорар, включая последующее возмещение издержек, и нам удалось их склонить к тому, что исходная при расчетах спорная сумма составит всего лишь один миллион долларов, так что совсем не обязательно тебе упоминать о фактической сумме, которая, повторяю, достигает почти шести миллионов. Они со своей стороны тоже не слишком-то много уделяли этому делу внимания, перепоручив его одному, как они уверяют, первоклассному и сведущему специалисту, некоему господину Фрицу, или Фрэцу… Как сообщили нам только что из Мюнхена, он будто бы завершил уже свои довольно успешные изыскания или, может быть, близок к их завершению. И наши немецкие коллеги стоят теперь, как они нам пишут, перед столь трудными и важными решениями, что хотели бы предварительно обсудить их подробно и непосредственно с нами — довольно разумно с их стороны ты не находишь этого, Дон?

— Да, конечно же, дядя, это очень разумно. Но о чем, собственно, идет речь?

— Все написано в документах, мой мальчик, — ответил мистер Клейтон. — Но я понимаю, разумеется, твое нетерпение. Это, в конце концов, первая действительно значительная и вполне самостоятельная миссия в твоей практике, причем на карту здесь ставится многое. Итак, речь идет, как ты, собственно, мог бы уже предположить — поскольку иначе Сэм Мандельштам не поручал бы дело обязательно нам, как лучшим специалистам в этой области, — о претензии на наследство. Точнее, о той части наследства умершего Маркуса Левинского, которую он в отличие от сумм, предназначенных для создания известного благотворительного Фонда Левинского, завещал лично своим близким родственникам.

— Левинский… Ты имеешь в виду того Левинского? У него, должно быть, больше миллионов, чем у меня волос на голове…

Мистер Клейтон пропустил эту реплику своего племянника мимо ушей и мягко продолжал:

— Мистер Маркус Левинский умер три года назад и завещал все свое состояние Фонду для развития исследований в области борьбы с раковыми заболеваниями; все, кроме пяти миллионов долларов, которые должны были унаследовать трое его детей — его сын Дэвид и две дочери, я не помню их имена. Все трое погибли вместе в результате авиационной катастрофы, всего 34 три дня до смерти отца; трагическая история, но он о ней так и не успел узнать. Был уже без сознания, бедняга, и не мог ничего изменить в своем завещании.

— А его вдова? — спросил Хартнел.

— Миссис Левинская умерла задолго до того в результате родов, и у нее не было никаких родственников… Обо всем этом писали тогда газеты, к сожалению, так же как и о том, что «пять миллионов долларов не имеют хозяина» и достанутся, по всей вероятности, штату Нью-Джерси, последнему месту жительства Левинского. Ну и, как следовало ожидать, тотчас же нашлось несколько десятков людей, утверждавших, что они-то именно в той или иной степени состояли со старым Левинским в родственных отношениях, и в качестве его «близких» — прямые-то наследники умерли раньше своего отца — заявили свои претензии на оставшиеся миллионы.

— Один из них, по-видимому, и является нашим клиентом? — без всякого воодушевления спросил Хартнел.

Мистер Клейтон отрицательно покачал головой.

— Нет, мой мальчик, конечно же, нет, потому что мы занимаемся лишь абсолютно безупречными и серьезными поручениями. Наш клиент — это некий мистер Дэвид Зелигман, проживающий в канадской провинции Квебек и имеющий прекрасную репутацию, — объявился лишь через восемь месяцев. И он вовсе не утверждает, что является единственным наследником капиталов Левинского. Он просил нашего коллегу Сэма Мандельштама, а затем и нас лишь о тщательной и непредвзятой проверке его вероятной, при известных обстоятельствах, претензии. Мать мистера Зелигмана — она, по всей вероятности, погибла вместе с его отцом и всеми детьми в Польше во время второй мировой войны — была урожденной Левинской; и у нее был, как припоминает наш клиент — причем у нас нет никаких причин сомневаться в этом, — весьма состоятельный брат в Нью-Йорке. К этому брату, так говорит Зелигман, его родители обратились в тяжелый час, когда в конце августа 1939 года возникла угроза войны в Европе. Они просили Маркуса Левинского помочь им как можно скорее в выезде из находившейся в угрожаемом положении Польши и переселении в Соединенные Штаты; для этого он должен был взять на себя поручительство за всех членов семьи его сестры и оплатить взаимообразно сумму в долларах, требовавшуюся для оплаты их проезда до Нью-Йорка.

— И просьба Зелигманов была удовлетворена?

— Не исключается… Это была отчаянная попытка, и они сначала мало надеялись даже на то, что вообще получат ответ. Мадам Зелигман, мать нашего клиента, была еще ребенком, когда видела своего брата Маркуса в последний раз. Тогда, в 1913 или 1914 году, восемнадцати-или девятнадцатилетний старший брат после жестокого скандала с родителями просто сбежал из дома и лишь по прошествии многих лет дал о себе знать, лаконично сообщив, что живется ему хорошо и что он стал богатым человеком в Нью-Йорке. Не умерший еще к тому времени отец даже не ответил на это письмо, столь велик был его гнев на «неудавшегося» сына — ведь, бежав, тот уклонился также и от призыва в армию, чем опозорил, по мнению отца, всю их семью. Поэтому и в последующие годы, до самого августа 1939-го, не было никаких контактов между разбогатевшим в Америке эмигрантом и его оставшимися в Польше родственниками. Несмотря на это, Маркус Левинский выполнил просьбу семьи Зелигманов. Очень скоро он выслал им нотариально заверенные поручительства, как это требовалось в те времена для получения американской въездной визы; к ним был приложен заверенный чек на сумму, вполне достаточную, чтобы покрыть все расходы на переезд, а также короткое сообщение о том, что консульскому отделению американского посольства в Варшаве дано распоряжение о немедленной выдаче Зелигманам виз и оказании им необходимого содействия в выезде из Польши. Эти спасительные документы прибыли, однако, чересчур поздно: в сентябре 1939 года, когда письмо Маркуса Левинского достигло адресата, Польской республики уже больше не существовало, а вследствие этого не было в Варшаве и американского посольства, которое могло бы оформить въездные визы. Страна была оккупирована немецкими войсками, и городок, в котором жили Зелигманы — он имеет совершенно непроизносимое наименование и находится где-то на Юго-Западе, неподалеку от Кракова, — Гитлер на скорую руку объявил частью германского рейха. Зелигманы не могли в таком положении обратиться за помощью и к какому-либо нейтральному иностранному представительству. Будучи евреями, они стали в рейхе совершенно бесправными и беззащитными, Им пришлось в течение считанных часов освободить свою прекрасную виллу, оставив в ней все, что было нажито годами. Отец нашего клиента был довольно состоятельным человеком: он занимал руководящую должность на крупном нефтеперегонном предприятии, которое доминировало во всей округе.

— А полученные поручительства и чек, их тоже оставили? — спросил Дональд Хартнел.

Его дядя улыбнулся.

— Я вижу, ты уже понял, какое значение эти бумаги имели бы для доказательства претензии на наследство, — заметил он. — Зелигманы могли бы, конечно, взять эти драгоценные документы с собой, в неизвестное, спрятав их, скажем, в своем платье. Но отец нашего клиента, весьма интеллигентный человек и прекрасный шахматист, привыкший продумывать все на несколько ходов вперед, счел это небезопасным. Он знал или по крайней мере догадывался о том, что им, как евреям, предстояло теперь еще многое: придирки, издевательства, принудительные работы, концентрационный лагерь, а может быть, и смерть… Он рассчитал следующим образом: «То, что мы возьмем с собой, будет при первом же обыске, безусловно, найдено и для нас, следовательно, навсегда потеряно. Кроме того, эти поручительства и чек пока для нас совершенно бесполезны. Наш шанс состоит в том, чтобы выстоять в трудные времена войны и нацистского господства и тогда уже использовать — хотя бы кому-либо из нас — эти бумаги. Нужно поэтому иметь для них верный тайник, который можно было бы впоследствии разыскать…» Таковы были его соображения, и он остановил свой выбор на одной ценной картине, которую когда-то получил в наследство от своего деда, человека весьма богатого и понимавшего толк в искусстве. Между рамой картины и обратной стороной полотна он засунул компактно уложенные бумаги, наклеил сверху ленту, которую тщательно покрыл пылью, чтобы она не бросалась в глаза, и повесил картину снова на ее обычное место, после чего показал тайник жене и всем детям, в том числе и младшему сыну, нашему клиенту, потребовав, чтобы они хорошенько запомнили картину — горный пейзаж в Силезии с развалинами замка на переднем плане, а также имя художника, Каспара Давида Фридриха.

— Что-то я тут не понял, ведь картину могли украсть?!

— Разумеется, но именно это-то господин Зелигман-старший и продумал хорошенько. Он рассчитал так: ценная живопись, даже если она и будет украдена, всплывет, по всей вероятности, когда-нибудь снова. Потому что в отличие от большинства других вещей возможности оценки подобных шедевров ограничены определенным и вполне обозримым кругом людей — специализирующихся в этой области торговцев и коллекционеров.

Картину всегда можно идентифицировать, она числится в каталогах и не может быть изменена либо выставлена к продаже с фальшивыми данными, не потеряв при этом в своей ценности, — понимаешь теперь, Дон?

Хартнел кивнул головой.

Погибшему лет тридцать назад Зелигману-старшему надо отдать должное, и тут же он начал прикидывать, каким образом можно было бы привести сейчас эту умную шахматную комбинацию пусть к запоздалому, но успешному решению.

— Надо полагать, что наши уполномоченные в Германии напали уже на след картины, — предположил он, — и наш клиент намеревается с помощью этих бумаг, если только они сохранились в его тайнике, доказать свои близкие родственные отношения с умершим мультимиллионером Маркусом Левинским. Но разве нет у него других возможностей доказать это кровное родство? И кто еще, кроме нашего клиента, рассматривается как возможный наследник?

Мистер Клейтон вздохнул. Затем он заявил:

— Ну, что касается первого вопроса, так тут ответ совершенно ясен — не существует никаких других документов, с помощью которых наш клиент мог бы доказать, что он приходится племянником умершему Маркусу Левинскому. Дэвид Зелигман был взят еще маленьким мальчиком в одну дружившую с его родителями католическую семью в Кракове, где его и выдавали за члена семьи. Это позволило ему избежать преследований, но все его бумаги и документы были уничтожены, так же как и все казенные реестровые книги довоенного времени в польских учреждениях и в еврейской религиозной общине, к которой принадлежали Зелигманы. А в 1945 году, когда наш клиент вместе со своими приемными родителями из Кракова приехал однажды в свой родной городок, он увидел, что от бывшей виллы родителей не осталось и камня на камне; картина же бесследно исчезла. О том, что его родителей и сестер уже нет в живых, он узнал еще раньше… Вскоре после того, в 1946 году, Дэвид Зелигман смог на основании показаний свидетелей, данных под присягой, получить снова свое настоящее имя и с помощью Организации Объединенных Наций покинуть Польшу. Он поехал в Канаду, учился там, стал архитектором и живет, как я уже говорил, в провинции Квебек в качестве равноправного, весьма уважаемого и хорошо обеспеченного человека…

— Теперь ясно, — сказал Хартнел, — нам требуются документы, запрятанные за рамой картины Каспара Давида Фридриха, чтобы доказать, что Дэвид Зелигман является племянником и, следовательно, наследником умершего Маркуса Левинского. Но как же все-таки обстоит дело с другими наследниками?.. Где доказательства, что таковых нет? У Маркуса Левинского были, вероятно, и другие братья и сестры, не только миссис Зелигман.

— Это даже несомненно, — сказал мистер Клейтон. — Когда девятнадцатилетний Маркус уехал незадолго до первой мировой войны в Америку, у него в Польше остались родители, два младших брата и совсем еще маленькая сестра, ставшая впоследствии женой Зелигмана. Оба брата — об этом имеются официальные свидетельства — пошли добровольцами в армию и пали на русском фронте, один в 1916 году, другой в 1918 году, причем никто из них не был женат. Можно считать твердо установленным, что Маркус Левинский после смерти своих родителей не имел в Польше никаких близких родственников, кроме своей сестры, которая впоследствии вышла замуж за отца нашего клиента, господина Зелигмана.

— Ты упомянул перед этим, что в Польше не осталось никаких документов.

— Это верно. Но эти документы находились совсем не в Польше, а в Вене, столице Австрии. Дело вот в чем: перед первой мировой войной, когда Маркус Левинский уехал в Америку, его родной городок был еще частью монархической Австро-Венгрии и находился на территории ее провинции Галиции. Левинский и его братья были, таким образом, австрийскими подданными, и оба младших брата действительно добровольно пошли служить в австрийскую армию. Поэтому их смерть официально зарегистрирована и может быть подтверждена с помощью сохраняющихся и поныне военных архивов в Вене; между тем их родной городок после второй мировой войны отошел к новой Польской Республике. В октябре 1939 года оккупированная Германией Польша была расчленена; западные пограничные ее области, в том числе места, где жили Зелигманы и где родился и вырос Маркус Левинский, отошли к германскому рейху, в то время как Краков и срединные земли Польши были объявлены «генерал-губернаторством» и рассматривались гитлеровцами как своего рода колония. Сейчас этот городок входит в Польскую Народную Республику.

Он махнул рукой, что должно было для его племянника обозначать примерно следующее: сам понимаешь, что при таких обстоятельствах абсолютно не имеет смысла пытаться разыскивать там какие-либо официальные списки и документы.

Хартнел кивнул.

Но пока мистер Клейтон вынимал из ящика толстую папку с надписью «Дэвид Зелигман (притязание на наследство Маркуса Левинского)» и вкладывал в нее последнее письмо, поступившее из Мюнхена, Хартнелу пришла в голову новая мысль:

— А почему, собственно, наш клиент считает, что картина сейчас еще где-то существует и может быть разыскана? Есть ли у него какие-нибудь данные, позволяющие надеяться, что картина попросту не осталась в вилле и не была уничтожена вместе с ней? И еще одно: так и не удалось ему ничего узнать о своих родителях, братьях и сестрах? Убежден ли он в том, что они погибли?.. Они ведь были бы тоже претендентами на наследство Левинского.

— Ну, попытаюсь и это тебе объяснить, — сказал мистер Клейтон. — Сначала нашему клиенту, бывшему тогда мальчиком, пришлось в 1939 году увидеть, как эсэсовцы увели и расстреляли его отца и его старшего брата, бывшего уже почти взрослым. Смерть их подтверждена данными под присягой показаниями нескольких свидетелей. После этого ужасного события он попал, как сказано, к польским друзьям в Кракове, где и находился в течение всей войны. В родном городке остались его мать и две сестры, Мириам и Ревекка. Вскоре после пасхи 1943 года кто-то принес в Краков известие, что в городе живут старая Зелигман и ее старшая дочь Мириам и что им приходится там работать на немцев. Они, кажется, шили на фабрике плащи для вермахта… Но что для нас особенно важно: миссис Зелигман дала тогда своему сыну, нашему теперешнему клиенту, знать, что известная картина все еще находится в вилле и висит на старом месте. Вместе с другими согнанными на принудительные работы женщинами ей довелось побывать в бывшем своем доме и помогать там в большой уборке помещений… А зимой 1944/45 года, когда немцев изгнали из городка, приемные родители нашего клиента предприняли попытку выяснить что-либо о Зелигманах и их имуществе. И узнали, что мать и ее старшая дочь Мириам были отправлены летом 1943 года в Освенцим и там умерщвлены в газовых камерах; о младшей же дочери, Ревекке, не было ничего известно. Что же касалось имущества в вилле Зелигманов, и особенно картины, то было сказано, что немцы перед своим отступлением погрузили все ценное на грузовики и увезли с собой.

— Известно ли, кто занимал виллу до осени 1944 года? — осведомился Хартнел.

— До последнего времени это не было известно, — ответил Клейтон, — но, судя по последнему письму из Мюнхена, произведенные розыски дали кое-какие результаты.

— Если они все же напали на след картины, — заметил Дональд Хартнел, — то что же тогда представляется нашим немецким коллегам столь важным и трудным, почему они не хотят все решать самостоятельно?

На это Клейтон не смог ответить. Более того, он вдруг заспешил, припомнив, что у него на сегодня назначено еще одно важное деловое свидание, и напутствовал своего племянника следующей тирадой:

— Счастливого полета, мой мальчик!.. Желаю тебе большого успеха. Моя секретарша позаботится о билете для тебя, даст телеграмму в Мюнхен о твоем приезде, закажет номер в отеле и сделает все, что еще потребуется. Мы с тобой уже до твоего отъезда не увидимся, так как завтра я с утра поеду не в контору, а к миссис Корнелии Тандлер в Лонг-Айленд — ей вздумалось снова изменить свое завещание и предоставить все права наследования исключительно лишь ее Институту по борьбе с социализмом. Ах да, вот еще о чем я забыл тебе сказать, Дон: мы работаем с этим делом Зелигмана на условиях, что в случае успеха гонорар составит двадцать процентов суммы, которую мы за вычетом всех расходов сумеем отстоять для нашего клиента. Если нам удастся помочь ему получить свое наследство — а с набежавшими за это время процентами и начислениями на проценты оно составит сейчас почти шесть миллионов долларов, — то мы сможем претендовать на гонорар в сумме 1,2 миллиона долларов. Тебе незачем поэтому экономить на представительских расходах или каких-либо затратах, обещающих успех, мой мальчик. Ты можешь, если это покажется тебе полезным, расходовать крупные суммы в вознаграждение за услуги и помощь. И можешь быть также заранее уверен в искренней благодарности всех партнеров нашей фирмы, прежде всего, конечно, нашего клиента, если тебе удастся довести дело до благоприятного завершения. Да, и вот еще, Дон, что должно тебя, безусловно, порадовать: мы приняли решение выделить лично для тебя пять процентов той части доходов, которые получим, — как ты это находишь, мой мальчик?

Дональд Хартнел, разумеется, заверил своего дядю Бенджамена, что находит это «в самом деле чрезвычайно приличным вознаграждением» и что со своей стороны он приложит все мыслимые старания к тому, чтобы дело «Дэвид Зелигман (притязание на наследство Маркуса Левинского)» было доведено как можно скорее до успешного завершения.

Окрыленный надеждой на кругленькую сумму в шестьдесят тысяч долларов, которые могли бы составить наконец солидный фундамент в его банковском хронически иссякавшем счете, Дональд Хартнел сумел побороть усталость, охватившую его сразу же по прибытии в Мюнхен.

Когда он вошел в свой номер, было четверть одиннадцатого, но для него, всю ночь летевшего против часовой стрелки, день, собственно, еще не начинался. Пришлось сопротивляться естественному соблазну хоть немного поспать. «Сегодня пятница, — сказал он себе, — если я сейчас же не свяжусь с немецкими коллегами, то застану их, того гляди, лишь после уик-энда, то есть потеряю три полных дня».

Поэтому он принял душ, побрился, заказал себе кофе в номер и позвонил затем в контору мюнхенских адвокатов, которых, как он знал, еще вчера вечером телеграфно уведомили о его предстоящем приезде.

— Рад, что вы уже здесь, мистер Хартнел, — приветствовал его собеседник, имени которого он не расслышал, а вернее, не понял, поскольку тот изъяснялся на весьма плохом английском, да к тому же еще с сильным, по-видимому баварским, акцентом. — Надеюсь, полет был приятным и вы хорошо устроились. Мы полагали, что вы придете лишь в понедельник, пожелав использовать свой уик-энд сначала для ознакомления с нашим чудесным Мюнхеном… Но мы, разумеется, уже и сегодня полностью к вашим услугам! Мы будем ждать вас примерно в 12 часов, если это вас устраивает. Лучше всего вам ехать в такси, тогда уж вы нас определенно найдете. Наш уполномоченный по этому делу, кэптен Фретш, будет к тому времени тоже здесь и сможет вам обо всем подробно доложить. А также, конечно, и переводчица, фрейлейн доктор Трютцшлер… Ну, и само собою, вы у нас гость к обеду, дорогой господин коллега!

Положив трубку после этого телефонного разговора и поразмыслив над тем, что услышал, Дональд Хартнел пришел в некоторое замешательство.

Вовремя ли он позвонил своим коллегам? Может быть, следовало и вправду отложить этот звонок до понедельника?.. Не опасаются ли они того, что им будет испорчен уик-энд? Или у немецких адвокатов есть какие-либо другие причины не сразу подпускать его к делу?.. Впрочем, в письме они просили о «по возможности скором» приезде. Но что-то в словах немецкого коллеги показалось Хартнелу странным, заронило неясные сомнения. Возможно, что причиной тому был лишь плохой английский его собеседника, говорившего, в общем-то, весьма дружественно… К счастью, при дальнейших переговорах будет присутствовать переводчица!

Интересно, кто это «фрейлейн доктор» с совершенно невыговаривающейся фамилией?.. Врачиха? Или какая-нибудь старенькая, говорящая на шекспировском английском учительница из гимназии?

И какие впечатления ожидают его от знакомства с этим самым «кэптеном» Фретшем? Может быть, «уполномоченный» представляет собой что-то в стиле Эрика фон Штрогейма и изображаемых им типов, эдакий военный с молодцеватой выправкой и надменно поблескивающим моноклем в глазу? Или он всего лишь продувной частный детектив, присвоивший сам себе звучное воинское звание?

А этот безбожно коверкающий английский язык «господин коллега», имени которого он не усвоил, — встретит его в коротких штанишках, как, вероятно, положено в Баварии, и в шапке с качающейся кисточкой из волос серны?

Когда часом позже Дональд Хартнел сидел в обставленной в стиле барокко частной конторе господина адвоката д-ра Антона Штейгльгерингера, ему оставалось только посмеяться над своими недавними опасениями. Вполне нормальный, разве только чуточку слишком элегантно одетый немецкий адвокат, которого он, к счастью, мог тоже называть «господином коллегой», что позволяло избегать мучительной скороговорки при произнесении его имени, оказался вполне приветливым, серьезным человеком лет за пятьдесят. После короткого обмена приветствиями он заявил:

— Полагаю, господин коллега, лучше всего будет, если я для начала оставлю вас с господином Фретшем и фрейлейн доктором Трютцшлер одних. Вы узнаете сразу, как в данный момент обстоят дела, а позже, примерно в половине второго, когда рестораны будут не так переполнены, мы вместе зайдем перекусить и при этом спокойно поговорим о дальнейшем — согласны?

Господин Фретш, которого затем пригласили в кабинет, был полной противоположностью тому, что Дональд Хартнел представлял себе под понятием немецкого кэптена, или капитана: маленький, неброский седоволосый человек — ему было далеко за шестьдесят, — с остреньким носом, покрасневшими веками и влажными глазами, которые придавали всему его лицу выражение какой-то глубочайшей озабоченности. Он был в старомодном темно-синем костюме, с перекинутым через руку темно-зеленым грубошерстным пальто и со старым, сильно потертым, очевидно, очень тяжелым коричневым портфелем, — все это с облегчением констатировал Хартнел.

Самой же приятной неожиданностью была, однако, переводчица — привлекательная девушка лет двадцати пяти, с умными серыми глазами и по моде причесанным белокурым хохолком. Она прекрасно говорила по-английски и уже при первом знакомстве попросила Хартнела называть ее просто Кристой, поскольку, как она заявила, ее фамилия непосильна для иностранцев. «По профессии я историк, защитила диссертацию, имею скромно оплачиваемую работу в Институте современной истории и являюсь дипломированной переводчицей», — сказала она.

Криста сразу же перешла к делу:

— Я думаю, господин Фретш, — обратилась она к кивнувшему с вежливым вниманием «уполномоченному», — мистер Хартнел, безусловно, хотел бы сразу же услышать о том, что вам удалось сделать. — И, обратившись к Хартнелу по-английски, сказала — Господин Фретш проинформирует вас сейчас о положении дел. Он придает большое значение тому, что будет говорить не просто о результатах, но и о том, как происходили розыски, с тем, чтобы вы получили полное и ясное представление о значении этого дела и особых трудностях, которые сейчас возникли.

Показалось ли это Хартнелу или действительно в ее голосе прозвучали некоторые нотки сомнения? Может быть, Криста находит, что седоволосый человечек просто набивает себе цену? Надо будет порасспросить ее на этот счет при первом же удобном случае, решил про себя Хартнел.

Но сначала он внимательно выслушал то, что хотел ему сообщить господин Фретш. «Кэптен», — о чем могло говорить это мнимое звание? — заглядывая в свою потертую записную книжку голубого цвета, докладывал больше часа, хотя Хартнел почти совсем не перебивал его своими репликами или вопросами, а Криста переводила бегло и без запинок. Когда они затем, в половине второго, отправились в расположенный неподалеку ресторан, чтобы там, как назвал это доктор Штейгльгерингер, в качестве его гостей «немного перекусить», Хартнел все еще не имел достаточного представления о положении дел. Но он все более — сначала лишь с вежливым, а затем уже и с быстрорастущим подлинным интересом — вникал в необычные методы работы Фретша.

Свойственное тому пристрастие к незначительным на первый взгляд кропотливо собираемым, тщательно и бережно документируемым мелким деталям, которые соединялись затем в ошеломляющую мозаичную картину, — все это у Хартнела, как и у Кристы, вызывало уважение к этому маленькому седоволосому человеку.

Хартнел получил больше информации о временах господства нацизма и положении дел в захваченных вермахтом областях, чем когда-либо раньше. И он ясно представил себе обстановку, царившую в оккупированной Польше три с половиной десятилетия назад, когда Зелигманы, изгнанные из своего дома, оставили там картину и запрятанные в ней документы, которые ему надлежало разыскать.

 

2. Основательные, однако слишком далеко идущие расследования, производимые неким старым господином

Городок, на окраине которого жила в своей уютной вилле до сентября 1939 года семья Зелигманов, назывался Тшебиня. Он находился примерно на полпути между Катовицами и Краковом, меньше чем в двадцати километрах от Освенцима, насчитывал в ту пору лишь четыре тысячи жителей и уже в первую неделю войны был занят наступавшими немецкими войсками.

Не прошло и нескольких дней после их вступления в город, как здесь появились так называемые «оперативные группы» из второго эшелона войск CG с ромбовидной эмблемой службы безопасности СД на левом рукаве. На глазах у всех эсэсовцы хватали по заранее заготовленным спискам польских учителей, врачей, служащих, судей, адвокатов, служителей церкви, инженеров, землевладельцев, а также всех евреев-мужчин — среди них Зелигмана и его старшего сына — и без какого-либо суда и следствия расстреляли в находившемся неподалеку гравийном карьере. Эта акция, опиравшаяся на приказ П № 288/39д начальника службы безопасности «оперативным группам», проводилась в восточно-верхнесилезском и западногалицийском секторах с 15 сентября по 1 октября 1939 года под командованием обергруппенфюрера СС Удо фон Войриша.

Оставшихся в живых евреев, в большинстве своем женщин и детей, «интернировали» в старом пустующем фабричном здании и использовали на особенно грязных и унизительных работах. Всем их имуществом, так же как и имуществом подпадавших под «особое обращение» поляков, завладело немецкое Главное опекунское управление по Востоку, с филиалом в Катовице. К этим, так сказать, официальным притеснениям и грабежам добавлялись молча одобряемые властями нападения со стороны местных фольксдойче. У поляков и уцелевших евреев отнимали их жалкий скарб, истязали и насиловали.

С начала 1941 года евреев и поляков стали использовать на созданном в Тшебине немецком предприятии. Оно было частью концерна по производству резиновых изделий. Концерн переоборудовал старую разрушенную фабрику сельскохозяйственных машин и начал производить изделия для «нужд вермахта» — резиновые и прорезиненные плащи.

Эта фирма сразу же забрала всех еще работоспособных евреев и поляков. А в зелигмановскую виллу, которая была перестроена и обставлена новой мебелью, въехали некие господа, имевшие отношение к этому предприятию.

Все это происходило под присмотром одного из высокопоставленных эсэсовцев, который до этого командовал «оперативной группой» убийц СД и практиковал «особое обращение» с польской интеллигенцией и евреями. В Тшебине все боялись этого человека. Его имя — Паккебуш или что-то в этом роде — отваживались произносить лишь шепотом даже те немногие гражданские немцы, которые прибыли в Тшебиню из «старого рейха».

Паккебуш поселился в бывшей зелитмановской вилле. Используя свой высокий чин, этот эсэсовский фюрер стал «коммерческим директором» нового, полностью перестроенного на потребу вермахта предприятия. Дирекция же концерна, в который входило это предприятие, вскоре тоже, как только союзники начали систематические бомбардировки больших городов «старого рейха», почти полностью переместилась из Лейпцига в Тшебиню.

Зимой и весной 1942/43 года работавшие на фабрике евреи — сначала дети, старики и больные — были постепенно «переселены» из Тшебини. Их отправляли по железной дороге в вагонах для скота в близлежащий концентрационный лагерь Освенцим, где загоняли в газовые камеры и умерщвляли. Среди этих «переселяемых», по всей вероятности, была и младшая дочь Зелигманов, Ревекка, которой тогда было около пятнадцати лет.

Последние еврейские работницы из городка, среди них жена Зелигмана и старшая дочь Мириам, которые по четырнадцать часов в сутки шили плащи для вермахта — и поэтому не сразу были подвергнуты «переселению», — погибли в начале лета 1943 года.

С того времени у швейных машин работали только «трудообязанные» польки — вплоть до осени 1944 года, когда немецкое руководство концерна начало «эвакуацию» сначала наличных товаров со склада, затем машин и станков и, наконец, всего оборудования, причем не только из контор и мастерских, но и частных квартир, занятых руководящими работниками концерна. Все должно быть возвращено «назад в Саксонию» — под таким девизом проходила эвакуация, — хотя главным образом речь шла о награбленном и «реквизированном» имуществе поляков и евреев.

Одним из последних мероприятий, проводившихся в рамках этой «акции по перебазированию», которая на самом деле была не чем иным, как поспешным бегством от стремительно наступавшей Красной Армии, была эвакуация имущества из бывшей зелигмановской виллы. В октябре 1944 года все, что в доме не было прибито па-глухо, все, что только можно было унести — в том числе и несколько картин, — погрузили на грузовики, прибывавшие по заказу из Лодзи (в ту пору Литцманштадта), поскольку в Тшебине подходящих транспортных средств уже не хватало.

В Лодзи немецкий резиновый концерн имел еще одно весьма крупное предприятие, которое достраивали. Но осенью 1944 года его тоже начали «перебазировать» на Запад. Как рассказывали водители грузовиков, прибывшие в Тшебиню, лодзинское оборудование отправлялось сначала в Бад-Фрейенвальде на Одере, а потом уже дальше на Запад; транспорт же из Тшебини направлялся сначала на склад близ Лейпцига, а оттуда должен был «перебазироваться» в Баварию.

Фретш прервал свое сообщение, так как в кабинет вошла секретарь д-ра Штейгльгерингера, приветливая, чрезвычайно толковая дама лет около сорока, предложившая «немного освежиться» — в руках у нее был поднос, уставленный бутылками и бокалами.

Фретш, выпив немного смородинового сока, стал очень сосредоточенно листать свою голубенькую записную книжку и только после того, как секретарша покинула наконец комнату и закрыла за собой дверь, продолжил доклад:

Местом назначения последнего грузовика, отправившегося в середине октября 1944 года из Тшебини в направлении на Запад и груженного всем оставшимся имуществом с бывшей зелигмановской виллы, был, как сообщил один польский водитель, в ту пору «трудообязанный» в Организации Тодта, некий заготовительный пункт в маленьком баварском городке, который назывался Экфельде или нечто вроде того. Видимо, речь шла о городе Эггенфельден в Нижней Баварии, заметил по этому поводу Фретш.

Другой водитель грузовика незадолго до того отвозил из одной «еврейской виллы», как он ее назвал, несколько больших чемоданов, ящиков и мешков, местом назначения которых было «имение Клаус», тоже в Баварии, лежащее где-то поблизости от очень большого озера.

И наконец, третий водитель довольно уверенно вспомнил, что в самую последнюю минуту была еще раз изменена диспозиция: транспорт якобы направили не в Баварию, а через Саксонию в Северную Германию, а точнее, куда-то в маленький городок «немного не доезжая до Бремена, кажется, Хойер». Вместе с грузом на той же машине, невзирая на дискомфорт, отправился один из директоров резиновой фабрики, живший в последнее время на вилле, — нет, не эсэсовец Паккебуш, а некий гражданский человек из «старого рейха».

В ту пору спесивые нацисты сникли: страх перед расплатой обуял их. Они старались, как можно быстрей удрать от «Ивана», так они обычно называли Советскую Армию, и как можно больше увезти награбленной добычи.

Гитлеровская военно-инженерная организация, возводившая укрепления и другие военные объекты.

Все эти факты Фретш терпеливо собирал по крупицам во время двухнедельной «туристической поездки» в Польскую Народную Республику. Мнимая причина его поездки была следующая: отдых па курорте в Закопане и посещение мемориала в Освенциме. Стоимость поездки — 985 немецких марок, включая сборы на въездные визы, плюс издержки в сумме 1850 немецких марок главным образом на угощение и мелкие подарки информаторам, а также на оплату переводчика. Фретш полагал, что названный поляком «Хойер» можно было бы с большой степенью вероятности расшифровать как город Хойя на Везере, округ графство Хойя, Нижняя Саксония, около сорока километров по прямой к юго-востоку от Бремена.

Дотошный Фретш произвел между тем розыски не только в Тшебине. Он побывал также в Освенциме, где смог уточнить даты смерти фрау Зелигман и ее дочери Мириам. Он поработал, кроме того, и в других местах, установив, в частности, контакт с одним, как он выразился, «фронтовым товарищем» в Лейпциге, куда ему самому по причинам, им не названным, поехать было невозможно (или нежелательно).

Этот «фронтовой товарищ», имя которого в графе расходов значилось против цифры 500 немецких марок (западных), сначала кое-что разузнал, чему немало способствовала его работа в качестве контролера Лейпцигского газо- и водоснабжения. Затем он завязал близкое знакомство с привратником одного из народных предприятий Лейпцигского управления по производству резиновых изделий, который много лет проработал в этой отрасли промышленности. От него, в частности, узнал, что подвалы завода резиновых изделий частично используются для хранения старых архивных документов.

Результаты расследований, плоды пространных бесед за столиками пивных, хождения в гости и одна воскресная прогулка по подвалам упомянутого завода, совершенная якобы с целью проверки проходящих там газовых и водопроводных труб, были затем точно изложены «фронтовым товарищем» Фретшу. Их последняя встреча произошла в одном из мотелей на автомобильной дороге, где разрешено транзитное международное сообщение между Хофом в Баварии и Западным Берлином.

Собранные в Лейпциге сведения во многом подтвердили информацию, полученную Фретшем в Польше, дополнив картину еще некоторыми важными штрихами.

Действительно, одной лейпцигской фирмой по производству резиновых изделий — «Коммандитным товариществом Флюгель и Польтер», — у которой в 1934 году сменился хозяин и дела пошли сильно в гору, было создано в 1941 году предприятие в Тшебине, выпускавшее резиновые и прорезиненные плащи, а также различные другие изделия, потребные для вермахта.

Это предприятие, названное Верхнесилезским заводом резиновых изделий, уже в июне 1942 года имело «производственную дружину» численностью 3850 единиц, преимущественно женского пола, среди них 2653 еврея и 1099 поляков из Тшебини и окрестностей. В апреле 1943 года на Верхнесилезском заводе было занято в общей сложности 2633 рабочих, среди них только 797 евреев. В ноябре 1943 число привлеченных к принудительным работам на фабрике поляков резко возросло — до 2265 человек, численность же рабочих еврейской национальности упала до нуля. К этому времени на фабрике работало ровно 130 немцев из рейха, освобожденных от службы в вермахте и используемых для надзора за поляками.

Впрочем, несмотря на сильное снижение численности рабочей силы за счет отправленных в лагеря еврейских женщин и детей, объем производства в том же 1943 году по сравнению с предыдущим увеличился вдвое: он возрос с 3,5 миллиона рейхсмарок до 7 миллионов, но одновременно снизилась средняя почасовая оплата всех работающих на фабрике в Тшебине с 43 до 36 рейхспфеннигов. Эвакуация и уничтожение евреев в газовых камерах — как это указывалось в одном из сохранившихся документов, — «к счастью, не отразились отрицательно на выпуске продукции».

Все эти сведения — как поспешил оговорить в своем сообщении Фретш — непосредственного значения для розыска пропавшей без вести картины Каспара Давида Фридриха не имели; они должны были лишь показать, какое обилие информации появляется даже сейчас, более чем через тридцать бурных лет, в распоряжении ищущего. Никогда не знаешь в начале расследования, куда оно тебя приведет, но эти сведения могут оказаться полезными в будущем.

Почти одновременно с приобретением Верхнесилезского завода резиновых изделий в галицийской Тшебине Лейццигскому коммандитному товариществу «Флюгель и Польтер» в 1941 году было Главным опекунским управлением по Востоку передано еще одно предприятие, а именно — Акционерное общество по производству резиновых изделий в Лодзи «Джентльмен». И это было сделано не без помощи фюрера СС Паккебуша, о чем свидетельствуют документы.

Владельцам лейпцигского концерна, впрочем, не понадобилось при «покупке» принадлежавшего раньше еврейской фирме «Джентльмен» раскошеливаться, вернее, предприятие им досталось бесплатно. Они позаботились о получении государственного кредита «на строительство», для формального обеспечения которого была достаточна лишь стоимость домов и участков, принадлежавших к наличному имуществу, так называемому активу Акционерного общества «Джентльмен». И так как этот весьма необременительный кредит точно соответствовал размерам покупной цены, установленной для «аризируемого» лодзинского предприятия, все в общем и целом было практически внушительным подарком концерну, поскольку стоимость одного лишь станочного парка «Джентльмена» составляла уже тогда несколько миллионов марок.

Концерн «Флюгель и Польтер» переименовал свое дочернее предприятие «Джентльмен» в завод резиновых изделий «Вартеланд», а эсэсовский фюрер Паккебуш «обеспечил» для него несколько тысяч согнанных на принудительные работы еврейских женщин, и выпуск продукции очень скоро возрос в десять раз. Второго августа 1944 года было дано указание о «перебазировании» всего завода «Вартеланд» в Бад-Фрейенв а льде на Одере. Оттуда, собственно, все дорогостоящее оборудование должно было транспортироваться в Криммитшау (Саксония). Но некий высокий покровитель — Фретш не назвал его имени — предложил другой план и, учитывая военное значение станочного парка, назначил новый, гораздо более удаленный к западу пункт «перебазирования» — Хойя на Везере.

Здесь Фретш оторвался от записей и взглянул на своих собеседников покрасневшими глазами, в которых мелькнуло что-то вроде удовлетворения собой. Затем он откашлялся, полистал свою обтрепанную записную книжку и заявил деловито:

— Теперь я перехожу к третьему комплексу расследования.

Параллельно своим непрямым и поглотившим много времени розыскам в Лейпциге предприимчивый Фретш хлопотал и в другом, так сказать, противоположном направлении, а именно в «Союзе изгнанных». Посещая собрания «землячеств» и «вечера родины», давая объявления в соответствующих органах печати и интенсивно опрашивая пожилых дам и мужчин, которых он пренебрежительно назвал «беженцами по призванию», Фретш разыскал наконец некую Марианну Будвейзер.

Шестидесятилетняя, страдающая артритом женщина жила на скромную пенсию где-то поблизости от Ингольштадта; она родилась в Братиславе (бывшем Прессбурге) и в 1943–1944 годах подвизалась в Тшебине в качестве экономки или — как она сама сказала — компаньонки.

Первое время она вела холостяцкое хозяйство у господина штандартенфюрера Паккебуша — «красивого, внушительного мужчины и настоящего сорвиголовы». «Его звали Герберт, — сказала эта дама. — Я заботилась об этом человеке, которого все так боялись». Затем она перешла, по ее утверждению нехотя, от Паккебуша к другому высокопоставленному господину из дирекции Верхнесилезского завода резиновых изделий и с тех пор вплоть до октября 1944 года управляла виллой, принадлежавшей раньше Зелигманам.

«Высокопоставленный господин», о котором она заботилась тогда с помощью двух польских девушек и одного украинца (последний был садовником и шофером), прибыл в Тшебиню позже других, а до того был «важной птицей» в органах по надзору за резиновой промышленностью. На Верхнесилезском заводе он был заместителем директора по производству. Очевидно, этот новый ее хозяин уступал по ухарству штандартенфюреру CG Паккебушу и не очень был во вкусе фрау Будвейзер. Она никак не могла припомнить, как его звали. «В его имени была буква «и»…» — сказала она, добавив, что, кажется, он имел звание то ли доктора, то ли барона, но она лично должна была называть его «господин директор».

Господин директор и другие руководящие господа из заводоуправления были не единственными гостями на зелигмановской вилле. Время от времени приезжал туда из Лейпцига «господин доктор, генеральный директор» всего резинового концерна. Поздним летом 1944 года он здесь бывал чаще, чем обычно, всегда в дорогом автомобиле и, между прочим, неизменно в сопровождении одной молодой дамы по имени Дора Апитч. Фрау Будвейзер потому так хорошо запомнила ее имя, что еще в Прессбурге, до своего мимолетного несчастливого брака с господином Будвейзером, состояла в близких отношениях и даже была «почти помолвлена» с неким Оттокаром Апитчем. При первой же встрече с Дорой Апитч она осведомилась, нет ли у нее родственников в Братиславе, на что получила весьма надменный отрицательный ответ…

Все разговоры господ, бывавших на вилле — самого директора, «господина доктора» и сопровождавшей его Доры Апитч, так же как и появлявшегося здесь иногда Герберта Паккебуша, — начиная с лета 1944 года почти все время вертелись вокруг одного вопроса: удастся ли «Ивану» прорвать стремительно приближавшийся немецкий фронт и как бы поскорее и понадежнее обезопасить себя вместе со всеми накопленными в Польше ценностями.

Больше всего они беспокоились об обстановке и внутреннем убранстве зелигмановской виллы — коврах, красивой старинной мебели и картинах, столовом серебре, постельном белье, фарфоре, огромных запасах продуктов и вина.

Рассказав все это, Фретш заметил, что «по психологическим соображениям» он не стал расспрашивать фрау Будвейзер сразу же о той картине; ему представлялось, что из тактических соображений надо выждать, пока она сама заговорит об этом.

Некоторые ценности — по какой причине и по чьему указанию, этого фрау Будвейзер припомнить не могла — отправлялись тогда в качестве подарков высокопоставленным и влиятельным лицам. Так, например, привезенный, по всей вероятности, из Германии «красивый мейсенский кофейный сервиз на двенадцать персон», который ей самой пришлось упаковывать, был послан какой-то «важной птице» в канцелярию фюрера. Эсэсовцы, которые частенько наведывались сюда, также прихватили кое-что, в частности большой ящик с вином и коньяком, а может быть, и с каким-нибудь другим ценным содержимым — он отправлен в некий «пункт экономического контроля» в Праге, хотя разговоры велись о том, что «перебазировать» в Протекторат, в район Эгера, надо лишь некоторые станки и машины. Две ценные картины, а также несколько персидских ковров эсэсовцы увезли в рейх.

Тут Фретш позволил себе осведомиться о том, что это были за картины. На фрау Будвейзер, однако, большее впечатление производили вычурные золотые рамы картин, чем то, что на них было изображено. Но все-таки она помнит, что на одной из картин, которую взял с собой сам «господин доктор», были изображены «совсем голые женщины», а на другой — мертвый фазан.

Фретш отважился наконец спросить фрау Будвейзер о картине с романтическим горным ландшафтом. Она ничего не могла вспомнить, но, когда он спросил, не было ли среди картин на вилле также и картины художника Каспара Давида Фридриха, фрау Будвейзер вдруг вспомнила о маленькой медной пластиночке, на которой было выгравировано имя этого художника; ей приходилось каждую неделю напоминать польским горничным, чтобы они хорошенько полировали эту таблицу.

— Ах да, — сказала она после некоторого размышления, — это была такая печальная картина развалившегося замка, я ее терпеть не могла, и Герберт Паккебуш тоже не захотел ее взять.

При этом выяснилось, что картину художника Каспара Давида Фридриха кто-то собирался вручить в качестве прощального подарка господину штандартенфюреру Паккебушу перед его отъездом. Но он отнюдь не пришел от этого в восторг, заявив, что ящик с французским коньяком пришелся бы ему куда больше по вкусу.

Фрау Будвейзер поначалу совсем не была уверена в том, что «печальную картину», как она ее называла, вообще «перебазировали» куда-нибудь. Но потом она вспомнила, что, уезжая, она напоследок прошлась по комнатам и осмотрела все помещения виллы. Дом был полностью очищен; была составлена длинная, снабженная многочисленными служебными печатями опись с несколькими копиями для соответствующих компетентных органов. «Печальная картина» должна была быть тоже упакована — для кого, этого она, естественно, не знала, но, во всяком случае, увезена была картина с каким-нибудь из самых последних транспортов, направленных в Баварию или в Северную Германию. И местом назначения в Баварии следует определенно считать Эггенфельден, так как ей, фрау Будвейзер, было тогда, в середине октября 1944 года, предложено поехать именно туда. Она было уже согласилась, но затем все-таки предпочла не бежать «домой, в рейх», с другими немцами из Тшебини, а искать свои пути отступления. Она поехала к родной тетке, жившей в двадцати километрах севернее Братиславы, в маленьком имении, где было достаточно еды и никаких бомбардировок. И она больше никогда и ничего не слышала о бывших господах. Правда, один случай был. Это произошло лет десять назад, на собрании «изгнанных» в Кёльне. Там она встретила неожиданно немку — фольксдойче из Тшебини, которая сказала ей: «Твой бывший начальник теперь важная птица в Бонне!.. Даше в бундестаге заседает, а недавно он произнес речь на нашем собрании…»

К сожалению, фрау Будвейзер эту свою знакомую больше не видела. Они договорились встретиться сразу же после митинга, чтобы поболтать за чашкой кофе в кондитерской. Но встреча не состоялась. Больше часа прождала она в кондитерской, но женщина, как фрау Будвейзер выразилась, «оставила ее в дураках». И она не знает, кого та имела в виду: «господина доктора», главного начальника резинового концерна, с которым находилась в любовной связи фрейлейн Дора, или «господина директора», а может быть, даже Герберта Паккебуша, — он ведь, в конце концов, тоже был для нее начальником, а может быть, она имела в виду кого-то другого, может быть, даже того гостя из Берлина, который ненадолго приезжал в Тшебиню. В связи с его приездом пришлось подготовить апартаменты на вилле и пригласить эту самую немку из местных фольксдойче, чтобы она помогла в уборке всего дома.

Тот высокий гость, перед которым все господа угодливо расшаркивались, его называли «д-р Тауберт или что-то в этом роде», запомнился фрау Будвейзер. Он все восхищался царящими на вилле чистотой и порядком. «Здесь все блестит!» — сияя, воскликнул он и провел пальцем по начищенной до зеркального блеска табличке с именем художника на золоченой раме «печальной картины», а затем, совершенно уже ублаготворенный, сказал: «Это я называю настоящей немецкой культурой!» Причем так и осталось неясным, имел ли он в виду произведение Каспара Давида Фридриха или только сверкающую медную табличку на раме картины.

Герберт Паккебуш, с которым фрау Будвейзер в свое время находилась, очевидно, в довольно близких отношениях, был, впрочем, хорошо знаком с высоким гостем еще со «времен борьбы за власть», до 1933 года, когда оба они принадлежали к узкому кругу сотрудников будущего рейхсминистра пропаганды Йозефа Геббельса и являлись высокопоставленными фюрерами CA в Берлине. Паккебуш не раз хвастливо рассказывал об этом фрау Будвейзер.

На этом Фретш закончил свое сообщение о третьем «комплексе расследований». Дональд Хартнел, терпеливо выслушавший маленького седого человека, сказал, что он просит Кристу выразить ему признательность. Затем Хартнел попросил Фретша продолжить сообщение о результатах его дальнейших разысканий.

Фретш, не отреагировав на похвалу, полистал свою старую голубую книжицу и сказал:

— Перехожу теперь к обобщениям и выводам, а также к дополняющим их расследованиям, проведенным за последние две недели…

Со всей вероятностью, граничащей с уверенностью, можно считать, что интересующая нас картина до середины октября 1944 года оставалась на зелигмановской вилле, — так начал Фретш. Тут следует принимать в расчет:

а) «господина доктора», руководителя резинового концерна и его приятельницу Дору Апитч, сопровождавшую его в поездках; или

б) тогдашнего заместителя директора Верхнесилезского завода резиновых изделий, «господина директора с буквой «и», который по крайней мере до 1943 года включительно был одним из компетентных специалистов в области каучука, резины и искусственного волокна;

в) того высокого гостя из Берлина, «д-ра Таубера» или как он в действительности называется, который в критическое время поздним летом или ранней осенью 1944 года посетил Тшебиню, а также — насколько это известно — был единственным, кто проявил интерес к картине или по крайней мере к табличке с именем ее знаменитого автора.

Можно было бы, хотя и со значительно меньшей степенью вероятности, принимать в расчет также и

г) того высокого покровителя, который побудил и помог произвести «перебазирование» миллионных ценностей в Хойя на Везере вместо Криммитшау в Саксонии. Возможно, что «перебазировались» они в частном порядке, как это было в случае с неким господином из Пражского управления Протектората, которому был адресован ящик. И наконец, не следует полностью исключать — добавил со вздохом Фретш — возможность того, что картину получил или попросту забрал с собой кто-нибудь, нам пока совсем неизвестный, причем это могло произойти и в Тшебине, и во время транспортировки, и на каком-нибудь из мест назначения, например в Эггенфельдене или в Хойя на Везере.

Учитывая все эти варианты и предположения, Фретш вновь обратился за помощью к своему «фронтовому товарищу» в Лейпциге и, как свидетельствует ведомость расходов, подкрепил свою просьбу еще 500 немецкими марками (западными). Он поручил навести подробные справки о бывших владельцах, директорах и прочих высших служащих концерна «Флюгель и Польтер». Его интересовали их взаимоотношения с влиятельными лицами на последнем этапе изгнания немецких войск из Западной Польши. А также он должен был собрать сведения о сохранившихся еще, может быть, пересылочных и иных описях со времен второй мировой войны, начиная с августа 1944 года до ее конца, особенно те сведения, что касались завода в Тшебине.

Ответа на запрос, по всей видимости, еще только следовало ожидать, но Фретш заметил, что он и сам тем временем отнюдь не бездельничал, а усиленно занялся — при наличии весьма скромных исходных данных — идентификацией лиц, имена которых, так сказать, всплывали в ходе расследования из самых различных сообщений и могли иметь какое-либо значение для дела.

Сначала он занимался бывшим фюрером СС и командиром «оперативной группы» Гербертом Паккебушем не столько в надежде разыскать этого человека и через него картину, сколько для того, чтобы установить, в какой степени можно верить своим информаторам.

Результаты, — тут Фретш, бросив многозначительный взгляд на собеседников, сказал: их следует считать вполне удовлетворительными.

В «Послужном списке на выслугу лет в Охранных отрядах «Национал-социалистской германской рабочей партии» по состоянию на 9 ноября 1944 года», изданном Главным управлением кадров СС (список от обергруппенфюреров до штандартенфюреров), он нашел под номером 972 некоего штандартенфюрера (звание присвоено 20.4. 1941) Герберта Пакебуша — с одним «к», — родившегося 4.2.1902 года и приписанного с номером членского билета СС (18088) к штабу округа Шпрее.

В более раннем «списке на выслугу лет» этот Паккебуш тоже фигурировал, но его фамилия уже пишется с двумя «к» — и он числился при штабе эсэсовского округа «Ост». Этот Паккебуш награжден Крестом за военные заслуги II класса с мечами за «участие в действиях отрядов безопасности на бывших польских территориях в тылу сражающихся войск» и даже специально за «очистку недавно занятых областей от групп Сопротивления и повстанческих отрядов».

Фретш нашел это имя также и в центральной картотеке нацистской партии: Герберт Паккебуш, рождения 4.2.1902 года в Берлине, по профессии архитектор по интерьеру, член нацистской партии с 1.12.1928 года, унтерштурмфюрер с 6.12.1931 года, награжден «почетным кольцом» рейхсфюрера СС 1.10.1932 года, назначен в Имперскую службу безопасности, с 1937 года и до лета 1938 года — управляющий Имперской радиопалатой, что — как отметил Фретш — позволяет предположить добрые взаимоотношения с тогдашним министром пропаганды Геббельсом. После этого Герберт Паккебуш становится фюрером 119-го полка СС в зоне действий СС, район верхней Вислы.

В исследовании Гейнца Хене «Орден под мертвой головой — история СС» Фретш вновь натолкнулся на имя Герберта Паккебуша (фамилия пишется с двумя «к»), В этом важном исследовании Паккебуш фигурирует как фюрер штурмовых отрядов CA в Берлине. Во времена «борьбы за власть» (до 1933 года) он по поручению главаря эсэсовцев в столице Курта Далюге, с которым состоял в дружеских отношениях, шпионил за своими неустойчивыми, тайно настроенными против Гитлера товарищами по CA, предавая и выдавая их на расправу.

В 1941 году, после того, как он участвовал в «очистительных» акциях оперативных групп СС и службы безопасности СД в Польше, этот Паккебуш — согласно другим надежным источникам — вступил по поручению одной лейпцигской промышленной фирмы, выпускавшей резиновые изделия, в переговоры с Главным опекунским управлением по Востоку, добиваясь передачи ей конфискованных предприятий в аннексированных: польских областях.

Через год после этого Герберт Паккебуш стал коммерческим директором Верхнесилезского завода резиновых изделий, принадлежавшего лейпцигскому концерну «Флюгель и Польтер», и, таким образом, может быть полностью идентифицирован с описанным фрау Будвейзер штандартенфюрером. Правдивость показаний всех опрошенных лиц, которые упоминали о Паккебушв в связи с событиями в Тшебине и Лодзи, подтверждается по крайней мере в этом конкретном случае.

Больше, по-видимому, о штандартенфюрере CG Герберте Паккебуше сообщать было нечего. Фретш, снова перелистав свою старую записную книжку и вздохнув, как бы извиняясь за то, что он немного перестарался, продолжал:

— Затем я занялся также и данными, которые сообщила бывшая знакомая фрау Будвейзер, немка из Тшебини, по поводу парламентской карьеры одного из ее бывших «шефов»…

Фретш исследовал биографии как депутатов бундестага, которые часто ораторствовали на митингах «Союза изгнанных», а в период второй мировой войны находились в оккупированной Польше, так и политиков, принадлежавших раньше к верхушке СС или военной промышленности и имевших какое-либо отношение к местам назначения при «перебазировании» ценностей из Пшебини и Лодзи. Результаты этих изысканий, сказал Фретш, приводят даже его самого в некоторое смущение.

— Уже в первом случае, с которым я столкнулся, — продолжал Фретш, — я был почти уверен, что нашел то, что ищу. Речь идет о депутате бундестага от Христианско-демократического союза (ХДС), некоем бароне Отто фон Фирксе, родившемся в 1912 году в Латвии, руководителе зональной организации «Союза изгнанных» в Нижней Саксонии. Он член редакции программ Северо-германского радио, член правления Рабочего кружка по восточным вопросам. С осени 1939 года Фиркс находился в оккупированной Польше в качестве оберштурмфюрера СС и начальника эсэсовского штаба, который занимался насильственным «переселением» евреев и поляков, а также заселением и колонизацией этих мест немцами, в частности также в районе Лодзи. Затем он присвоил поместье площадью 247 гектаров а польских владельцев предварительно «переселил». Все данные свидетельствуют о том, что барон Фиркс — один из тех, кого я искал. Его титул, его имя с буквой «и»… его эсэсовское звание — все налицо. Но… — продолжал Фретш, вздохнув, — после 1941 года оберпггурмфюрер фон Фиркс стал морским офицером; осенью 1944 года он находился не в Польше, а в Норвегии, а затем оказался в английском лагере для военнопленных… И хотя он сейчас и функционер «Союза изгнанных» и депутат бундестага, его придется исключить из круга лиц, которые представляют интерес для наших поисков.

Здесь Дональд Хартнел не удержался от вопроса.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — правильно ли я вас понял?.. Повинный в злодеяниях в Польше бывший эсэсовский фюрер, ныне депутат боннского парламента бундестага? Так это?

— Да, — утвердительно ответил Фретш, не заглядывая в свою записную книжку, — фон Фиркс был избран по Нижнесаксонскому земельному списку Христианско-демократического союза (ХДС) в последний раз 19 ноября 1972 года. И это отнюдь не единственный бывший фюрер СС в парламенте, о чем свидетельствует следующий изученный мной случай, который поначалу выглядел еще более обнадеживающим: в Нижнебаварском округе Эггенфельдене, куда осенью 1944 года была перевезена по крайней мере часть ящиков из Тшебини, функционирует с 1957 года и поныне некий адвокат Фридрих Кемпфлер, депутат бундестага от Христианско-социального союза (ХСС); он избран депутатом в избирательном округе 217 (Пфарркирхен). Этот Кемпфлер был во время второй мировой войны не кем иным, как штандартенфюрером СС и служил в Главном управлении имперской безопасности, то есть был достаточно влиятельной персоной. Но… — и тут Фретш снова горько вздохнул, — в одном западноберлинском архиве, который вообще-то доступен только для официальных органов, я разыскал интересное письмо, которое полностью «реабилитирует» Кемпфлера — во всяком случае, в том, что касается наших расследований — и выводит его из круга возможных получателей разыскиваемой картины.

Вновь полистав свою книжечку, Фретш продолжал:

— Письмо подписано д-ром Бенно Мартином, в ту пору высокопоставленным эсэсовцем и начальником полиции в Нюрнберге, адресовано начальнику Главного управления имперской безопасности, группенфюреру

СС Эрнсту Кальтенбруннеру, и датировано 12 июня 1943 года. Там написано:

«… Во время моего устного сообщения я имел случай доложить рейхсфюреру СС по некоторым персональным кадровым делам. Позволяю себе сообщить вам об этом следующее:

I. Обер-бургомистр Байрейта, д-р Фриц Кемпфлер, рождения 6.12. 1904 года — далее следуют номера партийных и эсэсовских документов, — был несколько лет назад, по рекомендации фрау Винифред Вагнер, принят в ряды СС; он принадлежал ранее к НСКК** в звании штандартенфюрера. Рейхсфюрер СС присвоил ему звание обер-штурмбанфюрера СС с обещанием повысить в звании до штандартенфюрера СС в обозримое время. Я представлял д-ра Кемпфлера, числящегося по штату в СД (то есть в службе безопасности СС, — пояснил Фретш), к этому званию 2.10.1942 года. Тогда мое представление было отклонено по тем мотивам, что Кемпфлер еще не участвовал в боевых действиях. Это между тем произошло (д-р Кемпфлер получил в Африканском походе Железный крест II класса, — пояснил Фретш), и рейхсфюрер СС распорядился после этого, чтобы Кемпфлер был повышен в звании до штандартенфюрера СС не позднее 21 июня 1943 года. То обстоятельство, что Кемпфлер пока еще не женат, не следует, по мнению рейхсфюрера CС, принимать во внимание уже потому, что…»

На этом Фретш был вынужден прервать чтение письма. В комнату, улыбаясь, вошел адвокат д-р Штейгльгерингер с явным намерением пригласить всех троих пообедать. Но когда он затем услышал, о чем идет речь, выражение его лица резко изменилось.

— Оставьте же эти древние дела в покое! — сердито прервал он тотчас же онемевшего и испуганно заморгавшего Фретша. — Вы же знаете, что я стремлюсь избегать подобных мучительных неловкостей и что именно поэтому я просил мистера Хартнела приехать к нам. Для меня это важно!.. Так, господин Фретш, дело у пас с вами не пойдет! — заключил он резким тоном.

Что он, собственно, имел в виду, осталось неясным, по крайней мере для Дональда Хартнела, который вопросительно уставился на Кристу. Она наблюдала за вмешательством д-ра Штейгльгерингера с напряженным вниманием, но раньше, чем успела перевести его слова или хотя бы объяснить их смысл, адвокат, улыбнувшись, повернулся к ней и просительным жестом, обращенным как к ней, так и к Хартнелу, показал, что сожалеет о таком бурном проявлении своего темперамента; с подчеркнутой сердечностью он пригласил их на обед.

— Пойдемте, пойдемте, мое дитя, и вы тоже, дорогой господин коллега, поедим и выпьем чего-нибудь! — И затем, официально обратившись к Фретшу, сказал: — Вы ведь тоже пойдете с нами, господин Фретш?

Ну-с, как вам это дельце нравится, господин коллега? — осведомился Штейгльгерингер, принимаясь за копченую лососину на гренках. — Нравится оно вам?

— Скажите ему, пожалуйста, — нагнулся Хартнел к сидящей между ними Кристе, — что все очень вкусно или… что он имеет в виду нечто другое?

— Я это сделаю для вас, — сказала Криста по-английски и затем, повернувшись к Штейгльгерингеру, продолжила по-немецки: — Мистер Хартнел хотел бы прежде всего поблагодарить за столь дружественный прием и сказать, что еда ему очень по вкусу. Он даже не подозревал о том, как изумительно могут готовить в Германии. А что касается дела, из-за которого он к нам приехал, то пока картина представляется ему еще неясной. Господин Фретш не закончил свое сообщение. Самые последние и важные результаты своих расследований он еще не успел доложить.

— Ах так, — откликнулся Штейгльгерингер, явно обрадованный этим, и продолжал: — Тогда давайте предадимся пиршеству и поговорим о более приятных вещах. Приготовили ли вы уже для мистера Хартнела… ну, скажем, типовую программу?

Он пристально посмотрел при этом на Кристу, как бы давая ей что-то понять. Но она никак не реагировала на это, и он, несколько помедлив, продолжал:

— Я полагаю, мистеру Хартнелу определенно захочется познакомиться поближе с нашим прекрасным городом, а также с его великолепными окрестностями и… может быть, еще и… гм… с его ночной жизнью. Вероятно, вы могли бы ему что-нибудь предложить… показать то или другое… ну, скажем, Швабинг или Пинакотеку…

— Я охотно его спрошу об этом, — сказала Криста, но Штейгльгерингер остановил ее:

— Мне нужно еще немного подумать о деле, — объяснил он, — а вы можете сказать ему о моем предложении приятно провести время: сегодня ведь пятница и мы закрываем контору в три часа дня, то есть, — он бросил взгляд на свои ручные часы, — примерно через час. К тому времени мы уже успеем пообедать, а когда подадут кофе и пока мы будем его пить, господин Фретш мог бы закончить свое сообщение. Придется ему чуточку сократиться.

Адвокат строго взглянул на маленького седоволосого человека, который как раз начал было резать свой шницель. Фретш послушно кивнул.

— Так, — продолжал адвокат, — мистер Хартнел может хорошенько подумать обо всем услышанном и обсудить это со мной, скажем, в воскресенье вечером. Я сделаю ему одно предложение, которое, как я надеюсь, встретит его живейшее одобрение. Господин Фретш нам для этого уже не понадобится, и он может ехать уже сегодня, чтобы продолжить сбор полезной информации.

Фретш снова покорно кивнул, как это от него и ожидалось, а адвокат продолжал: — Если бы мистер Хартнел с вашей дружеской помощью, фрейлейн Трютцшлер, мог бы посвятить сегодняшний день и вечер, а также конец недели… гм… — sight-seeing — так это, кажется, называется? — и извинить меня за то, что я не сумею составить ему компанию, то мы могли бы в воскресенье вечером довести дело, как мне думается, до конца… Я хочу пригласить мистера Хартнела к себе, прошу оказать моей жене и мне честь… Мы будем ждать его в воскресенье примерно в семь вечера, а также вас, милое дитя, потому что без вас мы же совсем не сможем беседовать! — Он засмеялся несколько принужденно, затем терпеливо подождал, пока Криста переводила его предложения внимательно слушавшему Хартнелу, и спросил напрямик:

— Is that OK, mister colleague?

— Wonderful, — вежливо ответил Хартнел.

И Штейгльгерингер, явно довольный, поднял свой бокал, приветствуя Хартнела и Кристу.

Когда несколькими минутами позже официант принес им десерт, адвокат поднялся со стула, попросил извинения за то, что вынужден на секунду оставить своих гостей, поскольку ему надо срочно переговорить по телефону.

Как только адвокат удалился, Хартнел быстро повернулся к Кристе:

— Пожалуйста, спросите Фретша, не может ли он, вместо того чтобы так подробно рассказывать о своих трудностях и хождениях по ложным следам, ответить коротко и ясно, есть ли шанс разыскать картину с документами. У меня создается впечатление, что Фретш знает гораздо больше того, что он нам до сих пор сообщил, — например, имя того самого «господина доктора», который был шефом резинового концерна.

Криста одобрительно посмотрела на Хартнела, а Фретш, по мере того как Криста слово в слово переводила ему сказанное, начал оживать. Его покрасневшие глаза расширились, острый нос чуточку задрожал; сидевший до того над своей тарелкой опечаленный, маленький человечек вдруг распрямился, и по его тонким, узким губам пробежало подобие улыбки.

— Go on, tell me! What's the name of the boss? You know him, don't you? — наступал Хартнел.

— Вы полагаете, господин Фретш знает человека, который был тогда главным лицом в концерне «Флюгель и Польтер»? — спросила Криста.

Но маленький седоволосый человек, судя по всему, уже понял и без того. Он осторожно осмотрелся и, увидев уже возвращающегося адвоката Штейгльгерингера, торопливо прошептал:

— Не сейчас. Я все скажу фрейлейн. Вы сами тогда все поймете, мистер Хартнел… Но… — Он смущенно посмотрел на Кристу и Хартнела.

— Не беспокойтесь, — заверила его Криста, понявшая, что Фретш имеет в виду. — Все останется строго между нами, вы ведь это хотели сказать?

Фретш кивнул.

Криста повернулась к Хартнелу, но он опередил ее новым вопросом.

— Tell me about Schwabing — it's full of nightclubs, isn't it? And the Schwabing girls are famous for their chic and smartness, aren't they? — спросил Хартнел и улыбнулся, заметив, как удивилась Криста его вопросу, не увидев, что к столу подошел Штейгльгерингер.

— Я рад слышать, что вы уже приступили к составлению… гм… программы на конец недели. Кстати, коллега, сейчас в Швабинге появился новый ресторанчик, гм… который не следует обходить стороной, — такого еще нет в Нью-Йорке, дорогой коллега! — сказал адвокат.

И, приказав официанту подать кофе, дружески улыбнулся Хартнелу и попросил: Кристу перевести сказанное. Но Хартнел отрицательно покачал головой.

— Я все понял, — ответил Хартнел на безукоризненном немецком, глядя при этом не на Кристу и не на восхитившегося его лингвистическими успехами адвоката Штейгльгерингера, а на Фретша, который заканчивал свою трапезу.

 

3. Примерный жизненный путь одного арийского предпринимателя

В дверь постучали, и Дональд Хартнел открыл глаза. Он не сразу понял, где он, собственно, находится. Ах да, это же номер отеля в Мюнхене, куда он прибыл сегодня рано утром. Славненький городок этот Мюнхен, много чище, чем Нью-Йорк, далеко не такой лихорадочный и, пожалуй, даже красивый.

Часы на руке показывали 19.34 — значит, спал он больше трех часов, чувствовал себя вполне отдохнувшим и свежим, теперь надо принять душ и разве что побриться…

В дверь снова постучали, на этот раз несколько громче.

— Войдите! — крикнул Хартнел.

Парнишка в униформе открыл дверь, сказал: «Добрый вечер, сэр, это вам, сэр!» — и передал Хартнелу конверт. Криста Трютцшлер сообщала, что она получила от Фретша документацию и теперь ждет, как договорено, в холле отеля. Она yate пыталась дозвониться в номер по телефону, однако тщетно — по-видимому, звонки были недостаточно громкими.

Через четверть часа Дональд Хартнел уединился с Кристой в тихом уголке гостиничного бара и Криста сообщила ему все, что разузнал Фретш о «господине докторе», бывшем некогда главою резинового концерна с постоянным местопребыванием в Лейпциге и дочерними предприятиями в Тшебине и Лодзи; Криста перевела и документы, извлеченные из разных архивов.

Фриц Карл Риз — таково было накрепко забытое различными информаторами (или, возможно, сознательно ими умалчиваемое) и даже Фретшем названное лишь после энергичного требования имя «господина доктора». Он родился 4 февраля 1907 года в Саарбрюккене, после окончания школы изучал в Кёльне и в Берлине юриспруденцию, выдержал затем первый и второй государственные экзамены и в начале 1934 года получил докторскую степень в Гейдельбергском университете.

Уже в том же году молодой юрист, вступивший в мае 1933 года, как и многие другие немцы, в нацистскую партию, стал самостоятельным предпринимателем — единоличным управляющим и компаньоном фирмы «Флюгель и Польтер» в Лейпциге.

Это предприятие представляло собой тогда небольшую, на 120 рабочих мест, фабрику по изготовлению резиновых изделий санитарного и гигиенического обихода, которую ее бывшие владельцы были вынуждены продать. Д-р Риз смог себе обеспечить решающее влияние в фирме. Незадолго до этого он женился на дочери довольно состоятельного зубного врача, Филиппа Хейнемана из Рейдта, и сумел склонить своего тестя к существенному материальному участию в делах фирмы.

В последующие годы Риз развил — как он сам без излишней скромности сообщал в одном письме, адресованном в высокую нацистскую инстанцию, — «исключительную предпринимательскую активность». В качестве управляющего он превратил «Флюгель и Польтер КГ» в образцовое национал-социалистское предприятие с областным дипломом «Немецкого трудового фронта», реорганизовал производство, коммерческое управление и систему сбыта, повысил выработку продукции и создал постепенно вокруг лейпцигского предприятия, которое вскоре же начало снова давать высокие прибыли, пестрый венок из процветающих дочерних фирм в самых различных местностях великогерманского рейха.

При всех этих новоприобретениях речь шла исключительно о тех предприятиях резиновой, синтетического каучука и текстильной промышленности, которые до тех пор принадлежали евреям. Вследствие открытой антисемитской политики нацистов бывшие владельцы вынуждены были продавать свои предприятия по ценам, далеко не соответствовавшим их действительной стоимости, и на унизительных условиях.

Таким образом Фриц Риз, поначалу «при поддержке окружного руководства НСДАП», приобрел завод «Резиновые изделия Шалькау» в бывшем герцогстве Заксен-Мейнинген, затем перетянул в «арийские» (а именно свои) руки фабрику резиновых изделий Акционерного общества с ограниченной ответственностью «Гевеа» в Финстервальде (административный округ Франкфурт-на-Одере) и берлинскую фабрику готового платья, принадлежавшую ранее Левинштейну.

В 1938 году, когда антисемитские мероприятия правящей нацистской партии еще больше усилились, Риз «ариизировал» также еще и Объединенные фабрики резиновых товаров в Паузе, округ Плауэн, Среднегерманский завод по производству изделий из резины и гуттаперчи Акционерного общества «Эдельмут и компания» во Франкфурте-на-Майне и еще целый ряд других предприятий в Берлине и близ Берлина, в Мюнхене и в «присоединенной», подвергнутой «аншлюсу» Австрии, которая стала называться «Остмарк».

Документ, относящийся к тем столь благоприятным для молодого д-ра Риза временам, Фретш приложил в оригинале. Это циркулярное письмо привлекло внимание Хартнела, может быть, еще и тем, что на бланке его была изображена коробочка презервативов марки «МИ-ГУИН» с гордой надписью «Ныне арийские!» Текст этого письма гласил:

«Среднегерманское Акционерное общество по производству резиновых и гуттаперчевых изделий а'Эдельмут и компания».

Франкфурт н/М, 17, Таунусштрассе, 45 Телефон 3-42-96. Телеграфный адрес: ЭДЕЛЬНО МИГУ И Н — Ныне арийские!

Октябрь 1938.

Многоуважаемый клиент!

Настоящим имеем честь довести до Вашего сведения, что наша фирма на основании санкционированного господином правительственным президентом в Висбадене разрешения от 1 мая 1938 года перешла во владение арийской фирмы «Гевеа» — фабрика резиновых изделий, Гмб Х [14] в Финстервальде, главная контора в Лейпциге. Прежние компаньоны от руководства фирмой отстранены. Наша фирма в скором времени переменит место своего пребывания и тогда получит более короткое наименование «МИГУИН» — резиновые изделия, Гмбх. Дальнейшие подробности мы вам своевременно сообщим. В качестве нового управляющего подписал д-р Фриц Риз, Лейпциг…»

Далее уважаемым клиентам сообщалось, что сохраняется зарекомендовавший себя принцип поставлять изделия «МИГУИН» только «специализированным торговым предприятиям и ни в коем случае не парикмахерским, автоматам или предприятиям розничной торговли». Гарантию высокого качества «известной своими предпочтительными достоинствами продукции «МИГУИН» уважаемые клиенты будут иметь «уже потому, что обеспечивается преемственность традиций головной фирмы, которая была до сих пор единственным изготовителем наших гигиенических резиновых изделий. Хайль Гитлер!»

К циркуляру, направленному клиентуре, была приложена копия письма, которое д-р Фриц Риз послал тогда же в октябре 1938 года бывшему владельцу «ныне арийского» предприятия Эдельмуту. Тон письма был столь грубым, что Криста при переводе несколько раз запиналась.

Хартнел поморщился, сделал глоток виски и пробормотал:

— Омерзительно…

Дональд Хартнел до тех пор едва ли интересовался политикой, а уж европейскими делами и подавно. Что касается Америки, то его взгляды были умеренно либеральными. Расизм он решительно отвергал и не имел также каких-либо предубеждений ни в отношении евреев, ни тем более немцев. О немецких предпринимателях, в том числе и активных в гитлеровские времена, он до сих пор весьма высокого мнения. Они ему представлялись неслыханно толковыми, пунктуальными, надежными, корректными и бесконечно старательными.

То, что было известно о беззакониях и жестокостях во времена нацизма, он относил частью к преувеличениям союзнической военной пропаганды, частью к произволу отдельных начальников из гестапо и эсэсовских организаций. «Такие вещи», как он это обычно называл, встречаются, к сожалению, повсюду и особенно в периоды войн, даже у американцев, например, во Вьетнаме.

Что касается Германии, то «такие вещи» имели для Хартнела до тех пор вообще лишь историческое значение; их в той же малой степени, так он думал, можно ставить в вину нынешним немцам, сколь, скажем, нынешним французам — «ужасные времена» при Робеспьере.

Но сейчас, неожиданно столкнувшись с, казалось бы, неважными тридцатипятилетней давности деталями из будней немецких предпринимателей, Хартнел впервые испытал чувство возмущения, а не только естественное, ни к чему не обязывающее сострадание к жертвам, по крайней мере к Зелигману. И особенно возмутительным — так, во всяком случае, находил Хартнел — было то обстоятельство, что этот Риз, грабивший, издевавшийся над своими бывшими еврейскими клиентами, перед которыми, конечно же, раньше заискивал и был отменно вежлив и льстив, оказался коллегой, доктором юриспруденции, да еще к тому же из Гейдельбергского университета, столь почитаемого американскими учеными и даже овеянного некой романтической славой.

— Несмотря на это, — сказал себе Хартнел, — я не должен руководствоваться чувствами, а тем более неприязнью. Юрист должен оставаться холодным и объективным».

Криста, кажется, начала догадываться, о чем он думает, и, возможно, не одобряла его стараний соблюдать дистанцию.

— Посмотрите-ка, мистер Хартнел, — сказала Криста, — тут есть еще одно письмо, которое, возможно, объясняет причину исключительных успехов д-ра Риза в развитии фирмы «Флюгель и Польтер, КГ» и превращении ее в крупный концерн.

То, о чем она говорила, было светокопией официальной, датированной 15 мая 1936 года бумаги, которая была прикреплена к полному угроз письму, направленному Эдельмуту. Как из нее явствовало, полицей-прези-диум Лейпцига докладывал «господину президенту III Саксонского управления Тайной государственной полиции в Дрездене, со ссылкой на его запрос — шифр документа St. A. Dr. — 700/34/36, что фабрикант д-р Фриц Карл Риз, родившийся 4 февраля 1907 года в Саарбрюккене, имперский немец, евангелически-лютеранского вероисповедания, женат, проживающий в Лейпциге, 23, Ленауштрассе, 3… политически безупречен и благонадежен», а к тому же является членом партии и признан гестапо «пригодным в качестве доверенного лица по особым делам».

На этом послании, снабженном грифом «совершенно секретно», 20 июня 1936 года в президиуме Дрезденского управления гестапо была сделана кем-то от руки пометка:

«Д-ра Риза иметь в виду, как Фау-Манна!»

— Речь идет о пресловутом гестапо? — осведомился Хартнел.

Криста только кивнула.

— И «Фау-Манн», иначе говоря, «доверенное лицо по особым делам», означало, что тот, о ком сказано, являлся доносчиком гестапо? И мог его побудить к действиям против определенных лиц, например служащих фирмы или неугодного партнера?

— Да, конечно, — ответила Криста подчеркнуто деловито. Затем она взяла следующий лист из подобранной Фретшем папки документов и перевела его на английский:

— Начиная с 1936 года многочисленные предприятия, принадлежавшие ранее евреям, подвергались «ариизации». Это осуществляло гестапо, СС и НСДАП. С 1939 года — как сообщает прокурист концерна «Флюгель и Польтер» Арно Бюккерт — «все предприятия концерна были переключены на удовлетворение нужд вермахта и значительно расширены. Число занятых рабочих возросло к началу 1941 года до 1200 человек. Оборот концерна, составлявший в 1934 году едва 500 тысяч рейхсмарок, подскочил до 10.86 миллиона рейхсмарок…»

В качестве небольшого подарка в знак своей благодарности столь деятельному и сноровистому д-ру Ризу компаньоны разрешили ему покупку за счет средств концерна дорогой виллы в Лейпциге и использование ее в частных целях. В январе 1941 года господином д-ром Ризом и его адвокатом, господином Заксе, было присмотрено несколько домов в Лейпциге и среди них один на Монтбештрассе, 20, который и был приобретен.

Этому прекрасному владению, бывшему ранее неарийской собственностью, была назначена столь низкая покупная цена, что органы надзора высказали поначалу свои сомнения, которые, однако, д-р Риз и его поверенный смогли очень быстро рассеять. Повышение покупной цены, так аргументировали они, следует «отклонить, как несправедливое, поскольку оно пошло бы на пользу еврею».

К 1941 году относятся также, как свидетельствовали собранные Фретшем документы, новоприобретения концерна в польских областях, особенно в Тшебине и Лодзи. Способствовал этому штандартенфюрер СС Герберт Паккебуш, выступавший в качестве поверенного защитника интересов Риза, который к тому времени стал уже полным и безраздельно властвующим главою концерна. Но честолюбие преуспевающего «аризатора» и потенциального «доверенного лица» гестапо простиралось далеко за пределы завоеванной Польши. Так возник, например, усердно продвигавшийся д-ром Ризом проект создания завода по восстановлению автомобильных шин в Киеве, велись переговоры со штабом строительства в Крыму о расширении сферы интересов концерна вплоть до Кавказа, производились рекогносцировочные частые поездки по Прибалтике, сопровождаемые переговорами с местными руководителями СС, органами полиции и пропаганды, в частности в Таллине, Каунасе и Лиде, а также приобретен пакет акций фабрики белья и одежды Л.Гофмана в Самборе (Галиция). И точно так же, как в Тшебине и Лодзи, на многих других предприятиях концерна использовался рабский труд польских, украинских и еврейских рабочих, которых «поставляли» туда компаньоны вроде штандартенфюрера Паккебуша.

За принудительный труд согнанных на предприятия еврейских рабочих «Особоуполномоченному рейхсфюрера СС» переводилось в среднем по 40 пфеннигов за рабочий час. Порой ему приходилось, однако, возвращать концерну господина д-ра Риза крупные суммы, поскольку евреи, использование которых в качестве рабочего скота оплачивалось заранее, не могли уже больше давать высокую выработку. По мере их истощения они подвергались, как сообщал концерн, «переселению» в концентрационные лагеря для «конечного решения».

Да и на своем центральном предприятии в Лейпциге д-р Риз широко использовал — как это явствовало из собранных Фретшем с большой тщательностью и даже скрупулезностью документов — принудительный труд; здесь работали главным образом русские женщины и девушки, угнанные из России. Благодаря тесным связям главы концерна с гестапо они находились под строгим присмотром, производительность их удавалось таким образом постоянно увеличивать, что приводило к значительному росту прибылей концерна «Флюгель и Польтер», который русские женщины с ненавистью называли «Прюгель и Фольтер».

О том, как беспощадно эксплуатировались русские девушки, можно было судить по письму дирекции концерна в лейпцигский Отдел труда, датированному 15 мая 1943 года. В нем фирма «Флюгель и Польтер» похваляется тем, что она «часть своих восточных работниц использует на самых тяжелых мужских работах, в значительной степени для замены призванных в армию мужчин». Другие русские женщины были тоже поставлены в такие же ужасные условия труда.

Выжатым таким способом миллионным прибылям «ариизированных» или на скорую руку «перенятых» предприятий усердный глава концерна, который неизменно уверял финансовые органы в том, «что имущество евреев не имеет никакой деловой стоимости», находил, однако, достойное применение. На это указывают не только покупки земельных участков, например имения в верхнебаварском Химгау, но и многочисленные поездки в нейтральные страны, чаще всего в Швейцарию и в Испанию, где д-р Риз основал «дочерние фирмы», часть которых к тому же не имела ничего общего с производством резиновых изделий.

Во всяком случае, глава концерна, которому в признание его выдающихся успехов пожаловали в 1942 году Крест за военные заслуги, имел уже в предпоследнюю военную зиму 1943/44 года состояние в несколько миллионов рейхсмарок. Несколько позже он вел также переговоры о приобретении Краковской фабрики плащей, но события на фронтах подвели черту под этот счет накоплений: вопрос стоял уже не о новых добычах на Востоке, а скорее уж о быстром «перебазировании» произведенных там за последние годы капиталовложений.

Примерно тогда же Фриц Риз расторгнул брак с женой, что не отразилось хоть сколько-нибудь на его имущественном положении. Впрочем, само по себе столь быстрое восхождение Риза по ступеням богатства — до мультимиллионера и владельца концерна с почти десятью тысячами рабочих, главным образом насильно пригнанных с Востока, не могло, конечно же, обойтись и без отдельных срывов. Так, например, в 1942–1943 годах у него были кое-какие неприятности с одним из ведущих служащих, неким директором Котзамом. Д-ру Ризу удалось урегулировать это дело без особого вреда для себя; о том, каким образом сие было проделано, дает представление один из подобранных Фретшем документов, а именно датированная 10 апреля 1943 года протокольная запись опроса, результаты которого Риз продиктовал и собственноручно подписал. «При следствии по делу Котзама — написано там — следовало бы еще раз допросить Кольбе насчет Котзама. Во время вчерашнего визита Кольбе говорил о том, что ему всегда бросалось в глаза, как сильно тяготеют к Котзаму евреи… Кольбе нередко слышал также и подрывные, враждебные государству высказывания Котзама…»

Для перестраховки господин д-р Риз опросил также и других ведущих служащих насчет чинившего ему препятствия Котзама, среди них — своего директора Ганса Мейера, которого побудил под присягой показать:

«С первых дней моей деятельности на Верхнесилезеком заводе резиновых изделий… мне приходилось нередко… проводить с семьей Котзама долгие вечерние часы… Не имея возможности сейчас припомнить и повторить отдельные выражения, я вынес, однако, из этих чисто личных, нередко длившихся часами бесед такое впечатление, что господин Котзам полностью отрицает национал-социализм. Его личные взгляды весьма либеральны…
Подписал Мейер».

Укрепив подобным образом свои позиции, д-р Риз тотчас же отправил из Лейпцига эсэсовскому чину «господину начальнику команд по производству вооружения в Катовицах» письмо, в котором он настоятельно просил не принимать на веру клеветнические утверждения Котзама; этот Котзам, «хотя он и был студентом-корпорантом», является «сукиным сыном», что всем известно. К этому д-р Риз добавил: «В заключение следует еще попутно заметить, что отец Котзама имеет судимость за мошеннически-злостное банкротство». С другой стороны, д-ру Ризу вовсе не хотелось, чтобы против Котзама был затеян судебный процесс, и он мотивировал это, несомненно, взвешенное соображение следующим образом в заключительном абзаце своего письма: «Мы как фирма вовсе не заинтересованы в том, чтобы преследовать за ошибки, поскольку нашей репутации вредит то обстоятельство, что мы терпели подобного типа на руководящей должности. Хайль Гитлер! Преданный Вам д-р Фриц Риз».

Гораздо серьезнее, чем этот столь изящным образом ликвидированный инцидент, было предпринятое криминальной полицией в ту же зиму 1943/44 года уголовное расследование по поводу спекуляций крупного масштаба, в которых поначалу был заподозрен и сам, столь ревностно заботящийся о репутации своей фирмы д-р Риз. После окончания следствия — прошедшего, кстати сказать, благодаря хорошим связям довольно гладко — д-р Риз находил свое положение столь серьезным, что снял с себя временно ведение дел и руководство концерном до тех пор, пока «дело не будет улажено». Концерн «Флюгель и Польтер КГ» сменил даже на время свое фирменное наименование; в течение этих критических недель он назывался «Ганс Вернеке КГ».

Между тем тучи вскоре рассеялись. Лишь несколько мелких служащих были строго наказаны, глава же концерна, напротив, был полностью реабилитирован, освободился от подозрений в коррупции и спекуляции.

В последующее время его тесные связи с главарями нацистской партии и СС, с гестапо и с чиновниками в министерствах, с директорами влиятельных экономических объединений и не в последнюю очередь с Имперским управлением по производству каучука и асбеста в Берлине-Груневальд, — связи, которые д-р Риз издавна поддерживал и тщательно укреплял, казались в высшей степени полезными.

Эти связи сыграли свою роль и летом 1944 года. Теперь он спешил убрать свою добычу в безопасное место. Грозящее военное поражение рейха диктовало необходимость быстрого «перебазирования» находившихся на оккупированных территориях Восточной Европы предприятий концерна. А соответственно всех украденных там ценностей.

Сообщения Фретша не давали возможности определить, кто помогал концерну д-ра Риза передислоцировать на Запад награбленные в Польше и в Советском Союзе миллионные ценности. Но в документах нашлось несколько интересных записей, позволявших судить о том, как это происходило и чего только не делали возможным тесные связи главы концерна.

С помощью крупных подачек, часто в форме вещей и предметов обихода, главным образом текстильных изделий и других дефицитных товаров, д-р Риз обеспечил себе услуги одного «штабс-капитана» в Транспортном корпусе «Шпеер»; наряду с этим крупные суммы были затрачены на подкуп железнодорожников, в результате чего вагоны, предназначавшиеся для перевозки раненых, оказывались в распоряжении д-ра Риза и использовались для «перебазирования» награбленного добра. Транспорты шли с берегов Рейна — сначала в Лейпциг, где производились различного рода товарные операции; вырученные от этого деньги тоже служили во спасение последних, оставшихся в Тшебине и Лодзи, ждавших «перебазирования» награбленных миллионных ценностей.

Один документ, свидетельствующий об этом и адресованный «господину штабс-капитану Ледереру, штаб Транспортного корпуса «Шпеер», Берлин-Шарлоттенбург, почтовый ящик 19», Фретш считал, очевидно, особенно примечательным, хотя в нем всего лишь на-всего излагалась просьба сообщить, «нет ли у Вас возможности перевезти из Эльтвилля на Рейне в Лейпциг 15000 бутылок шампанского общим весом примерно 30 тонн. С дружественным приветом и хайль Гитлер!., Д-р Риз».

— А что тут такого примечательного? — удивился Хартнел и стал рассматривать короткое письмецо.

— Да вот что! — сказала Криста и показала ему на отмеченную Фретшем, жирно подчеркнутую красным карандашом дату отправления письма: «Лейпциг, 23 февраля 1945 года».

— Когда Риз диктовал это коротенькое послание, — объяснила она Хартнелу, — советские армии уже достигли берегов Одера, отрезали Восточную Пруссию и взяли Бреславль; американские войска стояли уже на Рейне и как раз в эти дни начали наступление севернее и южнее Кёльна; большинство городов лежало в развалинах; подростки обслуживали зенитные батареи; бомбардировки сменялись налетами штурмовой авиации. Между Одером и Рейном двигались сотни тысяч беженцев, преимущественно женщин и детей, кто пешком или на велосипедах, кто на телегах или бычьих упряжках. Грузовиков почти нигде не было, а те немногие автомобили, которые везли раненых, боеприпасы или продукты питания, застревали чаще всего где-нибудь на полпути из-за нехватки горючего. И в этом хаосе тотального поражения Риз организовывал перевозку пятнадцати тысяч бутылок с шампанским!

— Откуда вы так хорошо знаете об этом времени, Криста? — спросил Хартнел. — Впрочем, зовите меня тоже по имени, ладно?.. Мое имя Дональд, и друзья зовут меня просто Дон… О'кей?

— О'кей, Дон, — с улыбкой ответила Криста. Она с минуту поразмышляла о том, означает ли у американцев вроде Дональда Хартнела такая смена в обращении что-нибудь большее, чем просто ни к чему не обязывающее расположение. И, придя к выводу, что это было всего лишь милым жестом с его стороны, спокойно продолжала:

— Что касается моих, довольно точных познаний о положении в стране к 23 февраля сорок пятого, то не забывайте, мистер Хартн… я хотела сказать: Дон, что я профессионально занимаюсь новейшей историей. Кроме того, — она полистала собранные Фретшем документы, — и перевозки шампанского были, судя по всему, далеко не последней деловой акцией Риза, тут вот есть еще по крайней мере страниц тридцать о нем.

— О-о! — только и сказал Хартнел. Он задумался. — Выходит, что дешево отделался… Скажите, Криста… Считаете вы возможным, что он и сейчас еще живет теми запасами, теми миллионными ценностями, что были «перебазированы» из Тшебини, Лодзи и всяких других мест?

— Это меня не удивило бы, Дон, — ответила Криста. — Есть еще немало людей такого же сорта, которые очень легко отделались, остались «неостриженными», как у нас говорят… Ему сейчас, если он жив… — она быстро прикинула, — 67 лет. Вероятно, живет себе пенсионером где-нибудь на баварских озерах. Там можно встретить еще многих некогда видных деятелей, которые в нацистские времена разбогатели подобным же образом, как д-р Риз.

Она старалась констатировать все это сухо и объективно, но Дональд почувствовал в ее словах горечь и ожесточение. И он переменил тему разговора:

— Пойдемте, Криста. Попробуем на некоторое время забыть о д-ре Ризе и прежде всего поужинать. Я лично проголодался и вы, думаю, тоже. Расскажите-ка мне лучше, где вы учились, что вас побудило избрать в качестве профессии исследование столь мрачного периода истории, где вы научились так фантастически хорошо говорить по-английски.

— Хорошо, Дон, пойдемте поедим, и я вам отвечу на все ваши вопросы. Но сначала разрешите мне привести себя в порядок или, как говорят в вашей пуританской стране, напудрить нос.

Когда Криста через некоторое время садилась вместе с Хартнелом за столик в ресторане отеля, по ее лицу нетрудно было заметить, что она прямо-таки горит желанием что-то сообщить Дональду. Она подождала, пока он сделает заказ официанту, а затем выпалила:

— Ни за что не отгадаете, что я только что обнаружила!

— О'кей, только раньше скажите мне, Криста, нет ли тут, в Федеративной Республике, чего-нибудь подобного нашему «Who's who?», — ответил Хартнел и не смог удержаться от смеха, увидев, как она тут же сникла.

— Да, естественно, — пробормотала она. — Но… как вы догадались, Дон, что я?..

— Я видел издали, как вы попросили у портье толстую книгу, которая выглядела, как справочник. И тогда я вычислил, my dear Watson, это было не слишком трудно, — сказал Хартнел. — Так, а теперь скажите, что же вы там разузнали насчет д-ра Риза?

— Он действительно значится в «Кто есть кто?», а также и в новейшем издании справочника Хоппенштедта «Руководящие люди промышленности», Дон, — сообщила Криста. — Риз, Фриц, д-р юр., место рождения Саарбрюккен, и дата тоже совпадает, так что ошибка тут исключается. И он женат, с 1949, на… ну, на ком бы вы думали, Дон?

Хартнел ненадолго задумался. Потом предположил нерешительно:

— Уж не на этой ли… Доре?

— Совершенно правильно! На Доре Апитч. Они живут во Франкентале, Пфальц, Русдорфштрассе, 1, и там же находится контора концерна, основателем которого и владельцем контрольного пакета акций является господин д-р Риз. Фирма называется «Пегуланверке, АО». Господин д-р Риз является, кроме того, почетным председателем Союза немецких фабрикантов линолеума, искусственного волокна, фольговых лент и настилов; председателем наблюдательного совета акционерного общества «Бадише пластик-верке» в Бетцингене; членом совета Коммерческого банка и нештатным почетным консулом королевства Марокко в землях Гессен и Рейнланд-Пфальц.

— Так-так, — сказал Хартнел. Казалось, что в своих мыслях он уже далеко не с д-ром Ризом, хотя поначалу послевоенная карьера доктора произвела на него известное впечатление.

— Да, — ответила Криста, — там названо еще полдюжины фирм, которыми руководит д-р Риз, а кроме того, упоминается о его наградах.

— Наградах? — переспросил Дон.

— У нас есть орден «За заслуги перед Федеративной Республикой Германии», которым награждаются лица, особо отличившиеся в борьбе за восстановление и демократию, — пояснила Криста. — Орден имеет целый ряд степеней. Господин д-р Риз получил его в 1967 году, вероятно к своему шестидесятилетию, причем сразу очень высокой степени, а именно Большой федеральный крест за заслуги. Таким образом, он, несомненно, принадлежит к элите нашей экономики.

Сообщая все это, Криста пытливо наблюдала за Доном и ждала его комментариев. Но он так ничего и не сказал, занявшись своим филе из морских язычков.

Криста взяла в руки папку документов, которые Фретш собрал о господине Ризе. Она полистала ее и вдруг воскликнула:

— Он принадлежит также к элите всей нации, потому что в 1972… Нет, эту пресс-информацию концерна «Пегулан-верке» я должна вам перевести слово в слово:

«В знак признания его предпринимательских успехов и его деятельности для общества премьер-министр земли Рейнланд-Пфальц д-р Гельмут Коль вручил юбиляру», то есть доктору юриспруденции Фрицу Ризу, председателю правления и главному акционеру «Пегулан АГ», королевскому марокканскому консулу, основателю и держателю контрольного пакета акций группы фирм Риза — «в присутствии многочисленных выдающихся промышленников Звезду к Большому федеральному кресту за заслуги…» Д-р Риз поблагодарил всех присутствующих… и подчеркнул, что этот день является для него не финишем, не завершением, а, так сказать, полустанком в его жизни… Струнный квартет из Мангейма… Веселое оживление вызвало появление двух трубочистов, которые… по традиции измазали «новорожденного сажей». Прелестно, не правда ли?

— Как вы думаете, Криста, — сказал Хартнел после небольшой паузы, — знает ли мои мюнхенскии коллега, адвокат Штейгльгерингер, что «господин доктор», бывший некогда в Тшебине большим босом, и есть д-р Риз?

Криста задумалась.

— Кое-что говорит за это, — сказала она, — но лучше вам спросить у него самого, Дон. Мы же ведь собираемся в воскресенье к нему в гости.

Хартнел покачал головой.

— Это будет только послезавтра, Криста! До того времени мы должны… я должен еще много разузнать.

— Я охотно помогу вам, Дон, и… на тот случай, если вас это беспокоит… то должна вам сказать, что я вовсе не обязана сохранять по отношению к Штейгльгерингеру какую-либо лояльность. Он пригласил меня исключительно по вашему поручению и именно для вас. Кроме того… — Она, помедлив, сказала решительно: — Если за этим будет скрываться какой-либо сговор с целью что-то затушевать и вас провести, то я все равно не пойду на это, Дон.

— Спасибо, Криста, это меня радует… Но я, собственно, и не ожидал ничего другого, — И после недолгого размышления продолжал: — У нас ведь не так мало времени до воскресенья, тут надо еще кое-что уточнить… Скажите, есть у вас представление о том, как далеко отсюда это местечко, где д-р Риз сейчас живет?

— Да, — ответила Криста, — Франкенталь находится где-то близ Людвигсгафена на Рейне, по другую сторону от Мангейма. Я думаю, это часа три-четыре езды на автомобиле, да и на поезде, вероятно, не дольше. Вы хотите туда съездить, Дон?

— Н-не знаю еще, — ответил Хартнел. — Может быть… Но давайте-ка сначала дочитаем оставшиеся документы. Возможно, что и не понадобится наносить визит д-ру Ризу.

Следующий лист в папке документов содержал пометки Фретша об упоминаниях имени главы концерна в журнале «Шпигель» начиная с 1948 года. До 1972 года имя Риза всплывало на страницах этого еженедельника в общей сложности три раза. Один раз в связи с делами одного сомнительного общества по продаже земельных участков, которое под девизом «Солнце для вас!» рекламировало и пыталось продавать состоятельным гражданам Федеративной Республики летние домики в Испании. В 1967 году общество обанкротилось, и среди тех, кто его финансировал и потерял некоторое количество денег, был упомянут также и консул д-р Фриц Риз.

— Интересует это вас? — спросила Криста и глотнула из чашечки кофе, который заказал для нее Хартнел после того, как они снова вернулись в бар.

— Думаю, нет, — ответил Хартнел. — А о чем идет речь в двух других случаях?

Криста пробежала глазами страницу и доложила, что второе сообщение «Шпигеля» касается правового спора между двумя промышленными объединениями. Союз немецких фабрикантов линолеума, искусственного волокна, фольговых лент и настилов возбудил дело против Европейской ковровой фирмы по поводу якобы неблаговидных методов рекламы ковровых дорожек под девизом «Внимание: верх совершенства». Д-р Фриц Риз дал подробное интервью насчет планируемой, широко задуманной рекламной кампании изготовителей ковровых дорожек, очень похвалил эти планы, но не выразил желания участвовать в расходах, хотя его предприятия наряду с производством линолеума и искусственного волокна выпускают в больших количествах также и ковровые дорожки. И, будучи поставлен в известность о рекламных планах одного из промышленных объединений, он в качестве председателя конкурирующего объединения возбудил дело, хотя и безрезультатно.

Последний раз имя д-ра Фрица Риза было названо на страницах журнала по еще более банальному поводу: здесь он был лишь вскользь упомянут как работодатель некоего д-ра Эберхарда Тауберта, бывшего раньше крупным чиновником в нацистском имперском министерстве народного образования и пропаганды.

— Подождите, — перебил Кристу Хартнел. Он явно пытался что-то вспомнить.

Кристе также имя «д-р Тауберт» показалось знакомым. Она тоже задумалась над тем, где бы она могла его слышать. И вдруг вспомнила:

— Ну, конечно же! — воскликнула она. — Тауберт — тот высокий гость из Берлина, который летом или осенью 1944 года посетил виллу Зелигманов, похвалил фрау Будвейзер за господствовавшую там чистоту и любовался картиной Каспара Давида Фридриха. Он был старым другом штандартенфюрера СС Герберта Паккебуша еще со «времен борьбы за власть» и в 1933 году занимал какой-то высокий пост в берлинском CA и в бюро главаря нацистской пропаганды д-ра Геббельса.

Хартнел кивнул.

— Странно, что этот Тауберт работает сейчас у д-ра Риза… Есть там в документах что-нибудь еще о д-ре Тауберте?

Криста полистала документы, прочла несколько фраз, насторожилась и взглянула на Хартнела.

— Разумеется, — сказала она, помолчав. — И даже целое множество… Но послушайте сами, Дон, что тут выяснил Фретш.

«Эберхард Тауберт родился 11 мая 1907 года в Касселе, изучал юриспруденцию в университетах в Киле, Гейдельберге и Берлине, защищал диссертацию в Гей-дельбергском университете и получил докторскую степень в июле 1930 года; в ноябре 1931 года, то есть во «времена борьбы за власть», вступил в НСДАП, с 1932 года руководил правовым отделом в канцелярии бывшего тогда гаулейтером Берлина д-ра Геббельса и был, таким образом, одним из его близких сотрудников. В тот же период д-р Тауберт числился в звании штурм-фюрера в штабе группы CA, Берлин-Бранденбург…»

— О, точно так же, как Паккебуш, смотрите-ка, Дон!

Но Хартнел не откликнулся. Он задумался: значит, еще один из тех, кто учился в Гейдельберге и сдал там экзамен на доктора юриспруденции…

Криста продолжала переводить документы, собранные Фретшем.

«В 1933 году д-р Эберхард Тауберт стал руководителем отдела во вновь созданном министерстве народного образования и пропаганды; отдел ведал вопросами общей внутренней политики, делами церкви, борьбы с вражеским мировоззрением, с большевизмом внутри страны и за границей, в Советском Союзе. В последующие годы д-р Тауберт был ответственным за деятельность «Антикоминтерна» — пропагандистского центра третьей империи по борьбе с международным большевизмом — и за так называемую «активную пропаганду против евреев», под которой подразумевалась организованная травля евреев с целью их окончательного уничтожения.

С 1942 года д-р Тауберт руководил Главным опекунским управлением по Востоку; ему подчинялись 450 чиновников высоких и высших рангов, а также все службы пропаганды в оккупированных восточных областях. Наряду с этим д-р Тауберт был с 1938 года также ещё и судьей в 1-м сенате пресловутого Фольксгерихтсхофа [17] и в качестве такового участвовал в вынесении многих смертных приговоров борцам Сопротивления внутри и вне страны».

К послужному списку министерского советника д-ра Эберхарда Тауберта Фретш присовокупил светокопию одного документа. Это был снабженный штемпелем «Секретно!», датированный «27 мая 1942, Берлин» протокол «касательно введения оккультистской радиопередачи на США». Автор, занимавшийся в министерстве вопросами радиопропаганды на заграницу, направленной преимущественно против евреев и — после решений так называемой Ванзейской конференции от 20 января 1942 года — имевшей целью психологическую подготовку запланированного массового уничтожения целого народа, излагал свое намерение влиять на население США при помощи тайного передатчика с направленными волнами, проводя передачи «оккультистско-суеверного содержания» в национал-социалистском духе; он надеялся достичь подобным образом «благоприятного пропагандистского воздействия». В протоколе записано, что это «само по себе дельное предложение исходит от д-ра Трауберта», генерального референта по «Антикоминтерну» и травле евреев. «Д-р Тауберт располагает, по-видимому, множеством соответствующих материалов…» А под этим протоколом из радиополитического отдела, подотдел «В», стояла ясная собственоручная подпись автора: д-р Курт Георг Кизингер.

— Он еще недавно был канцлером ФРГ, — сухо заметила Криста, и Дональд Хартнел, которого этот документ очень заинтересовал, всполошился.

— Д-р Тауберт, кажется, заранее позаботился о полезных послевоенных связях, — сказал он затем. Криста в это время листала документы и выудила из папки следующую страницу.

— Где он только смог все это разыскать?! Слушайте, Дон!

Письмо, которое она затем перевела Хартнелу, имело дату 12 декабря 1971 года и было направлено одному из живущих в Мадриде старых знакомых д-ра Тауберта. Бывший шеф «Активной пропаганды против евреев» сообщал уныло, что после краха нацистского режима он был вынужден жить «сначала многие годы вне Европы, в Южной Африке и в Персии». Потому что дома, прокомментировала это место письма Криста, его судили бы как военного преступника и, чего доброго, повесили бы… Но затем, когда началась «холодная война» и связанное с ней возвращение даже и сильно отягощенных виной нацистских фюреров в свои стойла, он начал искать «связи с национальными кругами в Федеративной Республике» и нашел их. В настоящее время, то есть в конце 1971 года, он работает в качестве юрисконсульта в одной фирме концерна «Пегулан», поблизости от Мангейма.

Свой обратный адрес д-р Эберхард Тауберт написал так: «671, Франкенталь/Пфальц, на Канале, 3», «06233/81/513(404)», причем, как пометил на документе Фретш, эти номера совпадают с номерами телефонов в конторе «Пегулан-верке АГ» и в жилых домах концерна, принадлежащего господину консулу, д-ру Фрицу Ризу.

— Теперь мы знаем, стало быть, — сказала Криста, поправляя свою прическу, — где искать троих из интересующих нас лиц, а именно д-ра Риза, Дору Апитч и д-ра Тауберта… В районе действия нового концерна во Франкеитале.

— Имеете ли вы какое-либо представление, Криста, об этом концерне?.. Большое это предприятие?

Чтобы ответить на вопрос Хартнела, Криста извлекла подготовленную Фретшем специальную справку:

«Пегулан-верке АГ», 6710 Франкенталь (Пфальц), ул. Фольтринг, 35, более 2000 работающих, многочисленные дочерние предприятия. Оборот в 1972/73 хозяйственном году — около 400 миллионов немецких марок, а с учетом группы д-ра Риза, к которой принадлежат заводы «Бадише пластик» в Бетцингене и «Ропласто-интернациональ Дина-пластик», — свыше 500 миллионов немецких марок. Дивиденды: 14 процентов на 28 миллионов марок акций основного капитала и 16 процентов на 7 миллионов марок привилегированных акций. Держатель контрольного пакета акций и председатель правления — консул, д-р Фриц Риз; председатель наблюдательного совета — Эрнст Рихе, член правления Коммерческого банка во Франкфурте-на-Майне; заместитель председателя наблюдательного совета — д-р Ганс Мартин Шлейер, член правления концерна «Даймлер-Бенц, Штутгарт…»

— Эге!.. — воскликнул Хартнел. — Это имя я уже где-то слышал… и даже совсем недавно… Но где?

В глубине бара, за стойкой, зазвонил телефон. Бармен снял трубку. Хартнел совершенно отчетливо услышал, что он произносит его имя и удивленно повернулся к нему.

Бармен подошел к ним.

— Мистер Хартнел?.. Вас просят подойти к телефону, сэр… Кабина 2 в холле, здесь, сразу же за углом направо…

Дональд и Криста взглянули друг на друга. Затем Хартнел сказал:

— Пожалуй, лучше вам подойти, Криста… Это могут быть, собственно, либо мой «коллега», либо наш прилежный Фретш.

Это был Фретш, звонивший из мотеля на автомобильной дороге поблизости от границы ГДР, пограничного пункта Хиршберг, и очень обрадовавшийся тому, что подошла Криста, а не сам Хартнел, что освобождало от необходимости говорить по-английски.

— Я возвращаюсь как раз со свидания с моим «фронтовым товарищем», — сообщил он. — И думаю, что знаю теперь, куда девалась картина!.. Мы нашли важные указания в старых бумагах…

— Чудесно!.. Почет и уважение, господин Фретш, — живо откликнулась Криста.

— Ну, да, нам посчастливилось, — скромно заметил Фретш. — Но я не поэтому звоню вам так поздно. Скорее мне хотелось бы… настоятельно попросить мистера Хартнела ничего не предпринимать, пока он не поговорит со мной! Я боюсь, что иначе он, чего доброго, совершит какую-нибудь непоправимую ошибку и ввяжется в такое дело, об опасности которого не подозревает.

Так что, прошу вас, предостерегите его, фрейлейн доктор!

— О Фретш, не преувеличиваете ли вы немножко? — сказала Криста, но тот заверил ее, что ни в коей мере ничего не преувеличивает.

— Прочли ли вы до конца мои документы? — осведомился он затем.

— Нет, нам еще осталось страниц десять-двенадцать… Связано это в какой-то степени с вашим предостережением?

Фретш вздохнул.

— Я не могу больше ничего уточнять по телефону…

Криста слышала, что Фретш что-то сказал кому-то. По-видимому, он вел разговор из телефонной будки и кто-то из ожидающих напирал, требуя, чтобы он говорил покороче.

— Слышите вы меня? — сказал он уже снова ей. — Прошу вас, передайте мистеру Хартнелу, что я сказал! И прочтите ему остальные документы. Тогда он, может быть, поймет, что я имею в виду. Я позвоню вам еще раз через полчаса, из района Байрейта. У меня все.

И прежде чем Криста успела еще что-то спросить, Фретш положил трубку.

— В высшей степени странно! — комментировал Дональд Хартнел подробное сообщение Кристы об этом телефонном разговоре. Затем он посмотрел на часы. Было десять минут одиннадцатого. Он вопросительно посмотрел на Кристу.

— Нет, — сказала она с улыбкой, — я не слишком устала; конечно же, я переведу вам остаток документов, Дон, и я охотно подожду до следующего звонка Фретша, чтобы поговорить с ним. Я сгораю от любопытства, что означают его мрачные намеки. Я переименовала его в наш Фретхен. Он похож на неутомимого, красноглазого хорька, — сказала она.

Дональд Хартнел нашел такое сравнение вполне подходящим. Потом он спросил Кристу, не желает ли она что-либо выпить.

— Да, пожалуйста, — ответила она, — я бы выпила джин с тоником, а то у меня прямо горло пересохло от страха.

Это должно было прозвучать, как шутка, но Хартнелу послышались вполне серьезные нотки в ее голосе. И он подумал, что Криста придает предостережениям Фретша гораздо больше значения и что-то ее взволновало.

Криста распахнула папку с документами, изучая очередной лист — это был написанный от руки, очевидно, самим Фретшем длинный список имен.

Хартнел наблюдал за ней и увидел, как все выше и выше поднимались у нее от удивления брови. Ее умные, серые, порой чуть смешливые глаза стали строгими.

— Вот, значит, как, — сказала она, взглянув на Хартнела. — Я думаю, наш Фретхен знает уже совершенно точно, почему он вас призывает к осторожности, И я начинаю понимать также, отчего ваш коллега, господин адвокат д-р Штейгльгерингер, так разнервничался.

— Что это за список? — осведомился Хартнел.

— Это главные тогдашние, а некоторые из них и нынешние друзья, сотрудники и покровители д-ра Риза, который в свое время столь прилежно «ариизировал», «грабил» и «перебазировал», будучи наряду с этим так-же «доверенным человеком» гестапо, — ответила Криста. — Здесь названы лица, которые в те годы занимались «перебазированием»… Вы будете поражены, Дон, тем, какие посты занимают они сейчас!..

 

4. О, славный старый Гейдельберг…

В баре отеля было очень тихо. Криста и Дональд оказались здесь единственными посетителями. Бармен, приготовивший Кристе заказанный джин с тоником, а Хартнелу шотландское виски, лениво протирал бокалы. Он включил свой маленький телевизор и слушал вполуха последние известия. Хотя звук, чтобы не беспокоить гостей, был установлен на низшем делении шкалы, Криста смогла отчетливо услышать то, что как раз сообщал диктор:

«Президент Федерального объединения немецких Союзов работодателей, д-р Ганс Мартин Шлейер, заявил по поводу правительственного законопроекта, что он не может быть одобрен ни одним сознательным, преисполненным чувства ответственности немецким предпринимателем. Очевидное стремление социал-либеральной коалиции к дальнейшему урезыванию свободы предпринимательства и усилению влияния профсоюзов натолкнется, так заявил Шлейер, на решительное сопротивление работодателей. Всеми имеющимися в распоряжении средствами, как заверил д-р Шлейер…»

Звук неожиданна исчез. Бармен, явно не интересующийся борьбой профсоюзов за паритетное участие в управлении экономикой, выключил телевизор.

— Да, — сказала Криста, которая тут же заметила, что и Дональд Хартнел прислушался, когда было повторно названо имя Шлейера, — вы не ошиблись. Речь идет о д-ре Гансе Мартине Шлейере, весьма энергичном и напористом предводителе немецких работодателей, который старается досаждать правительству Брандта и, как я прочла об этом совсем недавно, принадлежит к узкому кругу друзей фюрера оппозиции Франца Йозефа Штрауса. Этот самый д-р Шлейер упоминается в списке, составленном для нас Фретшем.

Она перевела: «Ганс Мартин Шлейер, родился 1 мая 1915 года в Оффенбурге (Баден), в семье председателя ландсгерихта, учился в гимназии в Раштатте; шестнадцатилетним школьником вступил в 1931 году, то есть еще в так называемые «времена борьбы за власть», в Союз гитлеровской молодежи, а вскоре после того и в СС…»

— Извините, — перебил ее Хартнел, — я не очень-то разбираюсь в этих делах. Ио мне припоминается, что специальным решением Международного военного трибунала в Нюрнберге все эти СС были объявлены преступной организацией. Из этого следует, что все добровольные члены СС должны безусловно рассматриваться как преступники и понести наказание — или я ошибаюсь?

— Вовсе нет, — сказала Криста, обрадованная такой реакцией Хартнела. Новейшая история была, в конце концов, ее специальностью, и теперь ей представлялся случай проявить свои познания. — Организация СС (так называлась лейб-гвардия Гитлера и его личная полиция), согласно Лондонскому Соглашению от августа года и постановлению Контрольного Совета № 10, предана за свои преступления перед человечеством суду Международного военного трибунала и наряду с гестапо, Службой безопасности (СД) и корпусом политических фюреров нацистской партии объявлена преступной организацией, а Судебное заключение от 1 октября года определило деятельность СС как заговор с преступными целями. Каждый, кто добровольно вступил в СС и, зная о ее преступных целях, оставался в ее рядах после 1 сентября 1939 года, подлежит наказанию.

— И этот самый господин Шлейер был тоже наказан? — осведомился Хартнел.

— Возможно, а возможно, и нет, — сказала Криста, — у нас тут не слишком-то усердствовали в уголовном преследовании нацистов. И в этом, между прочим, не так уж неповинны американцы.

— Да, я знаю, «холодная война»… Вдруг все антикоммунисты, а следовательно, и нацисты оказались желанными союзниками… Да-да… благодарю вас за исчерпывающий ответ. Правда, меня все-таки удивляет, что бывший член преступной организации смог оказаться президентом руководящего объединения работодателей. Но возможно, оп был лишь безобидным, опрометчивым по молодости лет, попутчиком — кто он, собственно, по образованию, этот Шлейер, что изучал?

— Юриспруденцию, — ответила Криста, усмехнувшись. Взяв из папки листок, касавшийся Ганса Мартина Шлейера, она продолжала переводить отчеркнутый красным карандашом текст:

«…молодой человек с золотым почетным значком гитлеровской молодежи и в мундире фюрера CG (членский помер СС-227014) был, по-видимому, весьма активным нацистом. Уже в начале своей учебы в Гейдельбергском университете…

— Как?.. И этот? — перебил ее Хартнел, рассердившись. Криста растерянно глянула на него.

— Простите, я просто вспомнил, — сказал он, сопровождая свои слова извиняющимся жестом. — Я вспомнил, как наш профессор в Гарварде, которого мы больше всех уважали, рассказывал о своих студенческих годах в Гейдельберге и о замечательных тамошних студентах. «Право Hie, славные ребята!» — говорил он всегда и показывал старые фотографии, снятые во время академических празднеств и веселых пирушек. «О ты славный, старый Гейдельберг!» — это было его постоянной присказкой, чем-то вроде нескончаемой хвалебной песни университету. Но читайте же, пожалуйста, дальше, Криста. Что делал этот Шлейер в Гейдельберге?

— То, что вы сейчас услышите, Дон, — сказала Криста, успевшая уже пробежать глазами текст, — это действительно старо, но, увы, нисколько не романтично и не «славно». С 1934 года — как раз в то же время, когда господин Риз, тоже на юридическом факультете, готовил свою докторскую диссертацию, Ганс Мартин Шлейер активно участвовал в превращении старого Рупрехт-Карлового университета в некое «исследовательское и воспитательное заведение по выработке национал-социалистского образа мышления…»

— Будучи студентом? — удивился Хартнел.

— Да, именно так, — пояснила Криста. — Ганс Мартин Шлейер был руководителем Гейдельбергского отделения национал-социалистского имперского студенческого общества взаимопомощи, и его влияние распространялось также и на соседние университеты. Фретш в качестве иллюстрации к тогдашней деятельности Шлейера приложил фотокопию одного протокола, найденного среди документов имперского и прусского министерства наук, воспитания и народного образования (Е 2334/37). Этот протокол отражает ход переговоров нацистских функционеров с тогдашним ректором университета во Фрейбурге, профессором д-ром Фридрихом Метцем, и датирован 29 мая 1937 года. Собеседники ректора сразу же после жестокого спора с ним сочинили этот протокол по памяти, подписали его и направили начальству, в министерство культуры и просвещения земли Баден, очевидно, лишь с той целью, чтобы очернить ректора как противника национал-социализма.

Так, в этом протоколе, пересланном министерством земли в соответствующую имперскую инстанцию в Берлине, указывалось, что «в ходе переговоров было обращено внимание ректора на тот факт, что часть университетского здания во Фрейбурге была украшена в день католического праздника. Ректор Метц ответил, что с этим он ничего не может поделать; кроме того, католические студенты и доценты являются-де такими же немцами, как и мы!.. В этой связи остается только заметить, что, по сообщениям разных людей, университет Фрейбурга 1 мая — в день национал-социалистского государственного праздника национального труда — не был украшен…». Затем в протоколе подчеркивалось, что ректор Метц в тот же день, после беседы, набрался наглости отказать находившемуся во Фрейбурге национал-социалистскому имперскому фюреру студентов в разрешении выступить с речью перед участниками спортивной встречи между Фрейбургским и Базельским университетами. По этому вопросу ректор Метц высказался следующим образом: «Национал-социалистский фюрер не должен ни в коем случае выступать перед студентами… — следует-де учитывать чувства гостей, прибывших к нам из нейтральной Швейцарии!..и что нам тоже было бы неприятно, если бы в Базеле нас принимали социал-демократы (!)…»

Подписали этот протокол-донос, в котором ректор Метц обвинялся во враждебном нацистскому государству образе мышления, три нацистских фюрера: д-р Оксе, Гернот Гатер и Ганс Мартин Шлейер.

Через год после этого, в 1938 году, вскоре после вступления немецких войск в Австрию, — продолжала Криста, прочитав следующий из собранных Фретшем документов, — зарекомендовавшему себя фюреру СС и национал-социалистскому амтслейтеру Гансу Мартину Шлейеру высшие инстанции доверили новую важную задачу, касавшуюся уже австрийского студенчества. А именно унификацию, приобщение австрийских студентов к господствующей идеологии и руководство национал-национал-социалистическимобществом студенческой взаимопомощи в Инсбрукском университете.

Шлейеру было поручено содействовать «национал-национал-социалисткойобработке» Инсбрукского университета, который до «присоединения» Австрии находился под сильным католическим влиянием. Для выполнения такой задачи фанатичный Шлейер был очень подходящей фигурой, и о том, как этот молодой человек и «старый борец» приступил к делу, свидетельствует его прошение, которое он направил тотчас же после своего назначения нацистским бонзой в Инсбруке на имя председателя земельного суда. Учитывая характер своей деятельности в университете, Шлейер просил, чтобы его «приписали к полицейской дирекции Инсбрука».

Когда началась вторая мировая война, прыткий нацистский студенческий фюрер, ставший тем временем судейским стажером и доктором юриспруденции, служил некоторое время в горноегерском подразделении. Затем он получил задание «приобщить к господствующей идеологии» другие университеты в оккупированных областях и для начала был назначен руководителем национал-социалисткой студенческой взаимопомощи в старом Карловом университете в Праге. Там Шлейер стал вскоре также и сотрудником Имперской группы промышленности, взяв на себя руководство канцелярией председателя, в Центральном объединении промышленности Богемии и Моравии; оно ведало вопросами тотального включения чехословацкого промышленного потенциала в военную экономику гитлеровского рейха.

Но поскольку Шлейер с 12 февраля 1938 года числился в качестве стажера на государственной службе, Управление в рейхе неоднократно требовало, чтобы он вернулся к исполнению надлежащих служебных обязанностей. Пришлось Шлейеру принимать решение, и он сделал это, направив на имя министра внутренних дел Пруссии следующее бойкое письмо: «Я старый национал-социалист и фюрер CG и заявляю, что меня здесь не удерживают никакие внешние побуждения. Председатель Центрального объединения промышленности в Богемии и Моравии и руководитель отдела военной экономики предложили мне сотрудничать в рамках протекторатского хозяйства и посвятить себя военно-экономической деятельности… Привитая нам с молодых лет готовность искать задачи, а не ждать, когда они сами появятся, постоянное участие в движении также и после взятия власти воспитали в нас чувство ответственности. И я считаю, что нашел себе эту задачу здесь в Протекторате… Хайль Гитлер! Подписал д-р Ганс Мартин Шлейер».

До разгрома гитлеровцев в Чехословакии Ганс Мартин Шлейер оставался фюрером нацистской промышленной конторы в Праге и наряду с этим нес ответственность за «перебазирование» важных для военной экономики предприятий. И таким образом — по крайней мере, так считает Фретш — мог быть получателем большого ящика из Тшебини, с отправки которого в Богемию в район Эгера Риз начал осенью 1944 года «перебазирование» ценного оборудования. Подкрепляет эти подозрения, по мнению Фретша, судя по пометкам, то обстоятельство, что Риз и Шлейер, вероятнее всего, знали друг друга еще по юридическому факультету Гейдельбергского университета и что Шлейер сейчас является заместителем председателя наблюдательного совета в концерне Риза.

— Ну нет, я не нахожу это логичным, — сказал Хартнел, когда Криста закончила сообщение о Шлейере. — На мой взгляд, тут нет веской причины, по которой Риз должен был бы подарить знакомому из нацистской промышленной конторы в Праге такую цепную картину. Будь бы еще так, скажем, что Шлейер посетил Тшебиню, увидел там на вилле картину и она ему очень понравилась… Но для такого предположения нет пока никаких оснований. Если Риз хотел заручиться для выполнения своих планов «перебазирования» помощью старого университетского приятеля, то для такой цели вполне достаточно было бы прислать пару бутылок коньяка, как, по-вашему, Криста?

Криста покачала головой.

— Наш Фрешт работает основательно и не упускает ничего из виду, — сказала она. — В эти последние месяцы войны, когда для людей типа Риза дело шло о жизни и смерти, всякое могло быть; вспомните хотя бы о красивом мейсеновском кофейном сервизе на двенадцать персон… Он был, по данным фрау Будвейзер, послан из Тшебини какой-то важной птице в Берлин, Почему бы и ценную старую картину не послать другу в Прагу?.. Но давайте-ка лучше посмотрим еще и на других господ, которых Фретш взял на заметку. — Она взяла из папки очередной документ, быстро пробежала его и воскликнула: — Посмотрите-ка, Дон, кто у нас следующий!

Она показала листок Хартнелу, и он прочел на нем имя, которое озадачивало прежде всего тем, что явно уже где-то ему попадалось, причем совсем недавно — Отто А. Фридрих…

Но откуда может знать Криста, что это имя ему что-то говорит?

— Этот господин… известная личность? — осторожно осведомился он.

— Для вас, как американца, может быть, и нет, — ответила Криста, — но у нас д-р Фридрих по меньшей мере столь же видная фигура, что и Шлейер, которому он, впрочем, всего лишь несколько месяцев назад уступил пост председателя Федерального объединения немецких работодателей. До конца 1973 года Отто А. Фридрих был руководителем Союза промышленников.

— Нет, правда?

Хартнел задумался, в то время как Криста начала читать то, что собрал Фретш о капитане индустрии и бывшем президенте работодателей:

«Отто А. Фридрих, родился 3 июля 1902 года в Лейпциге, в семье хирурга, профессора д-ра Пауля Фридриха, был в свое время студентом в Гейдельберге, но несколько раньше, чем Риз и Шлейер. Уже в 1932 году он закончил университетский курс и вскоре получил руководящий пост в «Дойче гудрич раббер компани».

В первые годы нацистского господства Отто А. Фридрих был директором в разных объединениях деревообрабатывающей промышленности и в таком качестве имел хорошее представление обо всем, что касалось быстро набиравшей темпы «ариизации» этой отрасли. Руководимые Отто А. Фридрихом организации нередко привлекались органами власти для консультации и экспертизы, когда речь шла об определении компетентности того или иного «арийца», претендовавшего на какую-нибудь находившуюся еще в еврейском владении фирму. А также и для оценки соразмерности покупных цен в подобных случаях. Из этого — как пометил тут Фретш — можно с большой степенью вероятности заключить, что Отто А. Фридрих не позднее чем в 1937—38 годах мог свести по крайней мере беглое знакомство с крупнейшим «ариизатором» промышленности резиновых изделий, д-ром Фрицем Ризом.

В 1939 году, когда началась вторая мировая война, Отто А. Фридрих стал постоянным членом правления акционерного общества «Феникс-гуммиверке», заводы которого в Гамбурге-Харбурге играли важную роль в общей системе вооружений великогерманского рейха. А несколько позднее Отто А. Фридрих получает новую ответственную задачу и ключевую должность в органах военно-экономического контроля гитлеровского государства: он становится полномочным имперским комиссаром по делам всей промышленности, занятой производством и переработкой каучука, искусственного каучука и асбеста, взяв на себя руководство Имперским управлением по каучуку и асбесту в Берлине-Груневальд, Оберхаардтервег, 28.

Старательный Фретш отыскал в архивах целый ряд документов, свидетельствовавших со всей ясностью о том, что между имперским уполномоченным Отто А. Фридрихом и главою резинового концерна Фрицем Ризом установились весьма интересные взаимоотношения. Фретхен, как называла его Криста, откопал даже два таких снабженных грифом «Секретно!» официальных документа, которые могли иметь очень важное значение для успеха в розысках пропавшей картины.

Из обоих этих документов следовало, что в августе и сентябре 1944 года не кто иной, как имперский уполномоченный Отто А. Фридрих, обратился к господину имперскому министру вооружений и военной промышленности с настоятельной просьбой о том, чтобы заводам резиновых изделий «Вартеланд» в Лодзи и Верхнесилезскому в Тшебине была разрешена реэвакуация с Востока. Да, это был — как явствовало из другого документа от 29 августа 1944 года — сам Отто А. Фридрих, кто позаботился о том, чтобы производственные мощности концерна Риза и все, что тогда к ним относилось, были «перебазированы» не в Кримитшау в Саксонии, а еще на несколько сот километров северо-западнее — в Хойя на Везере.

— Это могло бы действительно кое о чем говорить, — заметил Хартнел. — Видно ли из документов, что место назначения Хойя было предложено д-ром Ризом или кем-нибудь из его сотрудников как один из вариантов, которому Фридрих отдал предпочтение, или же выбор места исходил от самого Фридриха?

— Трудно установить это со всей определенностью, — ответила Криста, — потому что в письме сказано: имперский уполномоченный заявил, что он «отдает предпочтение» Хойе в качестве места «перебазирования», но, была ли это его собственная идея, вряд ли можно заключить с уверенностью.

— Н-ну что ж… Может быть, это даже и не так важно, — сказал Дональд Хартнел. — А что, собственно, делает этот господин Отто А. Фридрих ныне?.. Где он живет?.. Работает ли еще?

— Он был, как я уже говорила, председателем Федерального объединения Союза немецкой промышленности, — ответила Криста, — и его сменил на этом посту д-р Ганс Мартин Шлейер. Но Фридрих продолжает оставаться одним из руководящих компаньонов коммандитного общества «Фридрих Флик»: это компания-учредитель одного из крупнейших индустриальных концернов Европы, владеющая контрольными пакетами акций целого ряда других компаний. Кроме того, Фридрих является влиятельнейшим и крупнейшим владельцем акций автомобильного концерна «Даймлер-Бенц АО», где д-р Шлейер входит в состав правления и руководит кадрами численностью свыше ста тысяч человек… Адреса д-ра Н. с. Отто А. Фридриха господин Фретш указывает следующие: вилла в Гамбурге-Харбурге, по-видимому еще со времен, когда тот был генеральным директором «Феникс-гумми»; квартира в Дюссельдорфе, где находится центральная контора управления Группы Флика. Так что д-р Фридрих еще работает… Надо к этому добавить, что в 1951 году он был награжден Большим федеральным крестом за заслуги, в 1964 получил к нему Звезду, а в 1973 еще и наградную Ленту — это самая высшая степень ордена, если не считать Большого креста, которым награждаются только премьер-министры и особо заслуженные государственные деятели.

— Нам приходится, право же, иметь дело с весьма сиятельным кругом джентльменов, — заметил Дон Хартнел и осведомился:

— Кто же следующий сановник в наших списках?

— Данные о следующем, — сказала Криста, — Фретш снабдил какими-то странными восклицательными и вопросительными знаками. Зовут его Рудольф Тезманн… Он родился 29 марта 1910 года в Штеттине, окончил среднюю школу, изучал юриспруденцию — вероятно, тоже в Гейдельберге, — член нацистской партии (билет номер 391609) и CG (номер 277331), вступил в нацистскую партию задолго до 1933 года, так что тоже «старый боец», по послужному списку главного управления кадров СС на выслугу лет последнее звание — обер-штурмбаннфюрер СС при штабе округа Шпрее; с 1 января 1937 года личный адъютант руководителя заграничного отдела нацистской партии, рейхслейтера Боле… Наиболее примечательны следующие снабженные пометками Фретша и подчеркнутые красным карандашом даты и факты: «Участие в румынских делах осенью 1938 года совместно с земельным руководителем Герхардом Тоденхефером… В 1939 году участие в переселении фольксдойче из Прибалтийских государств в Польшу… С марта по декабрь 1943 года — полномочный руководитель местной группы НСДАП в Испании…» Да, и тут особенно жирно подчеркнуто красным карандашом: «…с марта 1944 года оберштурмбаннфюрер CG Тезманн используется рейхслейтером Боле в качестве связного с партийной канцелярией в Берлине».

— В общем, — сказал Дон Хартнел, на которого эти документы не произвели должного впечатления, — я не вижу здесь никаких связей с д-ром Ризом, с его концерном и акциями «перебазирования» из Тшебини и Лодзи… Конечно, этот Тезманн мог бы оказаться старым знакомым Герберта Паккебуша… — Он задумался на минуту. — Или, может быть, господин Фретш предполагает, что этот Тезманн мог бы встречаться с д-ром Ризом во время его поездки в Испанию, но если бы даже и так, то это вряд ли имеет отношение к нашим поискам картины…

— Как бы то ни было, — сказала Криста, — но Риз попытался в 1945 году использовать свои связи с Тез-манном, когда… Но, подождите-ка минутку! — воскликнула она, взяв следующий лист из папки документов. — Да, это кое-что проясняет!.. Это фотокопия телефонограммы, принятой в Лейпциге 31 января 1945 года и адресованной некоему «господину Вернеке» — это, конечно же, тот близкий сотрудник д-ра Риза, на имя которого в смутные дни расследования спекулятивной аферы была переведена часть акций патрона. Судя по всему, речь шла о чем-то чрезвычайно важном, потому что уже тогда на телефонограмме появилась пометка «Весьма спешно! Звонок из партийной канцелярии, Берлин (господин Т., поручение д-ра Риза), в 16 часов 30…» Я полагаю, под «господином Т.» подразумевается Тезманн, а далее следует то, что по поручению д-ра Риза передал по телефону этот господин Т. из партийной канцелярии 31 января 1945 года, во второй половине дня, и что было «очень спешно»: «Господин Бекман должен не позже чем завтра утром поехать во Фрейенвальде и позаботиться о том, чтобы было отправлено больше оборудования. Станки и машины, за исключением стана двойной прокатки, должны быть доставлены в Хойя, сырье и материалы — в Эггенфельден… О прибытии каждого вагона уведомлять телеграфно. Если будут трудности с вагонами, позвонить по телефону оберамтману Веземанну (Имперское управление дорог, аппарат номер 3-59-59) или уведомить штабс-капитана Ледерера — тут следуют номера его нескольких телефонов. Химикалии доставить в Лейпциг. Приняла Фрезе», Это все.

— Когда секретарша толковая, то мимо нее ничего не проходит, — заметил Хартнел. — Особенно такая, которая каждую бумажечку подпишет и надлежащим образом подошьет к делу, с тем чтобы ее и через тридцать лет можно было разыскать, если будут искать… Как вы думаете, Криста, что означает эта запись?

— Я понимаю ее, как лишь слегка шифрованный сигнал тревоги, который должен был сказать: «Иван приближается!» Мы знаем, что в Бад-Фрейенвальде на Одере был промежуточный склад, куда осенью и зимой 1944 года была перевезена добыча из Польши. В конце января 1945 года Красная Армия стояла уже на во сточном берегу Одера, но немецкий фронт еще держался. Господин д-р Риз был, очевидно, в это время в Берлине и вступил там в контакт — возможно, при помощи штандартенфюрера Герберта Паккебуша — с неким Т. в партийной канцелярии рейхслейтера Мартина Бормана…

— О, Мартин Борман! — воскликнул Хартнел. — Об этом Бормане даже я уже наслышан. Он был ведь в те времена вторым после Гитлера человеком и, так сказать «серым кардиналом» нацистского рейха.

Криста кивнула.

— Связной при Мартине Бормане, этот господин Т., — продолжила она свои пояснения, — имел, конечно же, доверительную информацию о предстоящем прорыве советских армий на Восточном фронте. Он сообщил эти строго секретные сведения Ризу или по крайней мере посоветовал ему как можно скорее очистить промежуточный склад в Бад-Фрейенвальде. Поскольку Ризу было трудно дозвониться из Берлина в контору своего концерна в Лейпциге — в ту пору оставалось только несколько линий связи, резервируемых для военного командования, — он поручил своему информатору, «господину Т.», который из всемогущей партийной канцелярии мог звонить сколько угодно, передать толковой секретарше Фрезе в Лейпциге все необходимые указания, как это и имело место в 16 часов 30 минут…

— Да, — сказал Хартнел, — точно так это, вероятно, и было. Однако же мы так и не знаем, идентичен ли Т. этому Тезманну и был ли он вознагражден за свои услуги д-ром Ризом. И то и другое мы можем лишь допустить в порядке предположений. А еще менее вероятно, что этим возможным вознаграждением господину Т. должна была оказаться как раз наша пропавшая картина Каспара Давида Фридриха… Впрочем, что поделывает этот Тезманн сейчас? Наш обстоятельный Фретш, уж наверное, что-нибудь насчет этого сообщил.

— Конечно, — ответила Криста и взяла прикрепленную к бланку документа записку. — Здесь указано: «Директор Рудольф Тезманн — с 1948 года на разных руководящих должностях в Торговом доме Гортен», в настоящее время генеральный уполномоченный «Гортен АО», управляющий акционерным обществом «Всеобщее германское инкассо», а также член правления Экономического совета ХДС»…А тут еще странным образом есть и короткая заметка о коллегах Тезманна со старых нацистских времен: «Д-р юр. Герхард К. Тоденхефер, родился 10 июня 1913 года в Випперсгейме (Гессен), член НСДАП (№ 223095) с 1930 года — так что тоже «старый боец», — уже в гимназические годы был фанатичным нацистом и любимцем Мартина Бормана. В качестве его доверенного лица д-р Тоденхефер по окончании учебы и службы в Заграничном отделе НСДАП перешел в ведомство иностранных дел. Там он был сначала заместителем начальника отдела «Германия III» (по делам евреев), затем заместителем начальника Особого отдела — что бы это могло быть? — Гауптштурмфюрер д-р Тоденхефер до самого конца войны поддерживал тесный контакт с рейхслейтером Борманом. В настоящее время д-р Тоденхефер — генеральный директор строительного комбината «С. Барезель Бау, АО» в Штутгарте, где свыше 2500 рабочих, а председателем наблюдательного совета является д-р Клаус Шойфелен, многолетний президент Экономического совета ХДС; племянник генерального директора д-ра Герхарда К. Тоденхефера, депутат бундестага д-р Юрген Герхард Тоденхефер, родился в 1940 году в Оффенбурге (Баден), на родине д-ра Шлейера, а поскольку его отец, ныне председатель судебной коллегии в одном из земельных судов, был в те времена судьей в Оффенбурге, точно так же, как и отец д-ра Шлейера, можно считать вполне вероятным, что члены обеих семей были друг с другом знакомы.

Что касается самого д-ра Герхарда Тоденхефера, то он вот уже почти сорок лет как тесно дружит с д-ром Куртом Георгом Кизингером, бывшим председателем Христианско-демократического союза (ХДС) и бывшим федеральным канцлером — главой правительства ФРГ с 1966 по 1969 год; вряд ли случайным было то, что д-р Кизингер, уже в те времена бывший близким другом бормановского фаворита, д-ра Тоденхефера, стал заместителем начальника отдела в ведомстве иностранных дел и посредником по связи с имперским министерством пропаганды». Это все, Дон…

Криста подождала минуту, но так как Дональд Хартнел задумчиво уставился на записку, которую она все еще держала в руке, Криста осторожно спросила:

— Можно переходить к следующему листу?.. Или у вас есть вопросы?

Хартнел покачал головой.

— Хотелось бы узнать ваше мнение, Криста, — сказал он затем, — не допускаете ли вы, что таинственным союзником д-ра Риза, человеком с большими связями в нацистской канцелярии всемогущего Мартина Бормана и с фамилией, начинающейся с буквы Т., был вовсе не этот Тезманн, а, может быть, Тоденхефер, нынешний близкий личный друг экс-канцлера Кизингера?

— Вы правы, Дон, — ответила Криста, — это было бы вполне возможно… Но нам следовало бы лучше подождать с этими умозрительными заключениями, пока не познакомимся с остальными именами в нашем списке, — И так как Хартнел согласно качнул головой, она продолжала:

— Наши два следующих кандидата тоже особо отмечены Фретшем, поставившим вопросительные знаки возле их имен. Первый — это «д-р юр. Феликс Александер Прентцель, родился 19 марта 1905 года в Кобленце, изучал правовые науки в Гейдельбергском университете, во время войны сначала был министериаль-диригентом в имперском министерстве хозяйства, а с 1944 года ведал вопросами оккупированных восточных областей, затем был придан верховному командованию вермахта как специалист с особыми полномочиями по быстрому «перебазированию» предприятий военного назначения… После войны генеральный директор концерна «ДЕГУССА», многолетний член президиума Федерального объединения германской индустрии и член президиума Экономического совета ХДС… В 1966 году д-р Прентцель награжден Большим федеральным крестом за заслуги». Это все о д-ре Прентцеле… Насчет другого, тоже помеченного вопросительным знаком, господина сказано: «Ганс Иоахим Гетц, родился 20 июля 1909 года в Берлине, учился на юридическом факультете — где, не сказано, может быть, ради исключения и не в Гейдельберге, — затем допущен к адвокатуре, во время войны гауптштурмфюрер СС в штабе обергруппенфюрера СС Грейфельта, в те времена рейхскомиссара по укреплению немецкого народного духа в воссоединенных восточных областях — следовательно, и в Тшебине, — и там гауптштурмфюрер Гетц отвечал в 1944 году за быструю переброску на Запад важных для обороны предприятий со всеми их атрибутами…» — больше тут ничего не говорится о прошлом адвоката Гетца, а что касается нынешнего времени, то сказано следующее: «Гетц председатель коммерческого совета концерна Гюнтера Вагнера «Пеликан-верке» в Ганновере, председатель промышленной и торговой палаты в Ганновере, член совета «Дойче банк», а также член президиума Экономического совета ХДС». Создается впечатление, что президиум этого органа чуть ли не полностью укомплектован по нашим спискам, Дон… Ну, и остался еще один, который мог бы, вероятно, играть какую-то роль при «перебазировании» из Тшебини, даже, по-видимому, весьма большую роль, потому что Фретш тут уж совсем не экономил свой красный карандаш — имя подчеркнуто трижды!

Криста извлекла следующий лист из папки и начала переводить наиболее важные места текста: «Артур Миссбах, родился 21 сентября 1911 года в Радебейле под Дрезденом, изучал юриспруденцию… в 1935 году начал работать в органах юстиции… позже руководящий чиновник в Имперском министерстве экономики… во время войны на ответственней должности при особоуполномоченном по текстилю, — здесь мы уже приближаемся к области д-ра Риза, — и «ответственный за деятельность господ промышленников в занятых областях» — прелестная перифраза для банды разбойников, вы не находите этого, Дон? — да, и «в 1942 году господин Артур Миссбах принял руководство Экономической группой текстильной, готового платья и кожевенной отраслей промышленности… В этом качестве Миссбах работал в тесном сотрудничестве с господином д-ром Ризом, способствовал получению им всяческих заказов и особых поставок дефицитного сырья и обращал своевременно его внимание на «созревшие для захвата» предприятия. В 1944 году Миссбах был — так, теперь мы знаем наконец директора, фамилия которого имеет букву «и»… чье имя фрау Будвейзер поспешила забыть! — он был назначен заместителем директора Верхнеснлезского завода резиновых изделий в Тшебине, оставался там до поздней осени 1944 года, затем переехал вместе с д-ром Ризом в центральную контору концерна, в Лейпциг, откуда исчез, согласно пометке от 10 марта 1945 года, с одним из последних транспортов, отправленных неким господином Реттингаузом из «Крепости Лейпциг» в западном направлении, прихватив с собой все, что только не было прибито накрепко. Появился же снова после окончания войны в качестве коммерческого директора текстильного объединения и деятеля ХДС. В 1955 году Артур Миссбах становится членом ландтага земли Нижняя Саксония, а также весьма частым гостем и оратором на митингах «Союза изгнанных»; был с 1961 по 1969 год даже депутатом бундестага от ХДС и проживает в…» — ну, как вы думаете, где, Дон?

Она посмотрела на Хартнела и, сделав паузу, продолжала:

— Так вот, он живет в Альтенбюкене, деревне, расположенной очень близко от Хойя на Везере!

Хартнел хотел было что-то сказать по этому поводу, но Криста опередила его:

— Подождите-ка, Дон, тут есть еще кое-что интересное: светокопия одного поручения на транспортировку, датированного 6 марта 1945 года в Лейпциге и снабженного шифром отправителя «д-р Р./Фр.», из чего можно заключить, что д-р Риз продиктовал его своей умнице Фрезе, а уж она все оформила и подписала полным именем. В тексте сказано:

«Отправлению в Хойя подлежат в следующем порядке:

а) половина конфискованных пишущих машинок, включая две пишущие машинки Доры Апитч;

б) сырой каучук;

в) в достаточных количествах все другие, потребные для пуска производства материалы;

г) станок для прорезинивания;

д) упакованные чемоданы и ящики;

— теперь слушайте внимательно, Дон:

е) три картины с Мариетташтрассе;

ж) три ковра и так далее до самой буквы

и) 40 роллей туалетной бумаги…»

— порядочный человек заботится о самом себе в последнюю очередь, — что скажете теперь, Дон?

Помолчав, Хартнел заметил полушутливо-полууважительно:

— Вы, немцы, право же, очень основательны!

Причем поначалу так и осталось неясным, имел лион в виду тщательно все продумавшего и даже в хаосе тех дней заботившегося о порядке д-ра Риза или же неутомимого Фретша, который сумел выкопать даже еще и это продиктованное в спешке почти тридцать лет назад поручение.

Думал он все-таки о маленьком седоволосом человеке, так как, взглянув на часы и увидев, что уже начало двенадцатого, Хартнел сказал:

— Он ведь собирался позвонить через полчаса…

— Может быть, он еще не успел, — предположила Криста, — но он определенно скоро даст о себе знать. А я пока прочитаю вам два последних документа… Эта запись в деле от 12 марта 1945 года такого содержания:

«В прицеп автопоезда, отправляющегося в Хойя, были погружены:
12.3.45. Ве/ОК»

2 ящика № 14 и № 20 с электроприборами, 4 ящика № 243, 223, 242 и 244 с кожей,

12 картонок с производственной обувью различных: размеров,

3 ковра, ящик № 38,

ковер,

картонки туалетной бумаги,

1 ящик с электрическими лампочками, 1 радиоприемник д-ра Риза, 1 вещевой мешок для фрау Раух, 12 шерстяных покрывал,

20 роллей шелкового трико, мелкими партиями,

картины д-ра Риза,

6 пишущих машинок «Урания» 256123, 254373, 254960, 263149, «Триумф» 261017, 259859, двухсекционный телетайп 42887s, 3 счетных машины: «Астра» № 61400, «Гаман-Дельта» 2338, «Маузер» 16103

— Так что наша картина уместилась где-то между двадцатью роллями шелкового трико и шестью старыми пишущими машинками.

— Очень возможно, — сказал Хартнел. — А что там на последнем листке?

— Это газетная вырезка — к сожалению, без даты — с заголовком «Видные гости в замке Пихларн»… По-видимому, это заметка из какой-нибудь австрийской провинциальной газеты, потому что замок там называется «Жемчужина нашей прекрасной Штирии». И очевидно, эта жемчужина принадлежит, как и очень многое другое, мультимиллионному состоянию д-ра Фрица Риза, поскольку его неоднократно называют здесь «владельцем замка», «гостеприимным хозяином», а один раз даже «гран-сеньором». Затем следует очень длинный список «выдающихся гостей господина консула д-ра Риза в замке Пихларн». Фретш любезнейшим образом подчеркнул для нас дюжину имен, среди них: «…господин генеральный уполномоченный Тезманн (Гортен); господин генеральный директор д-р Феликс Прентцель; господин д-р Альфред Дреггер, председатель ХДС в Гессене, с женой; господин д-р Ганс Мартин Шлейер, член правления «Даймлер — Бенц», с женой; федеральный министр в отставке, д-р Франц Йозеф Штраус, председатель баварского ХСС, с женой; господин д-р Рихард Штюклен, председатель фракции XCG в бундестаге, с женой; господин депутат бундестага д-р Фридрих Циммерман (ХДС); господин депутат бундестага Зигфрид Цогльман (СвДП)». Эта вырезка, должно быть, уже двух-или трехлетней давности, потому что господин Цогльман давно уже вышел из Свободной демократической партии и перебежал в ХСС. Здесь есть еще рукописная пометка Фретша, относящаяся к фрау Марианне Штраус, супруге председателя ХСС Франца Йозефа Штрауса; ее имя не только подчеркнуто, но и от него ведет красная стрелка к следующему тексту: «Фрау Штраус является совладелицей (с 10 процентами акций) дочернего предприятия концерна «Пегулан — завода «РОПЛАСТА — Интернациональ Дина-пластик-верк» в Бергиш-Гладбахе, принадлежащего коммандитному обществу «Фриц Риз КГ», а также фабрики ковровых дорошек в Оттерберге, входящей в концерн «Пегулан»». Это, очевидно, заключительный аккорд умнейшего господина Фретша, и если до сих пор у кого-нибудь еще могли бы возникнуть сомнения в том, что д-р Риз по-прежнему умеет завязывать полезные связи, то уж теперь наш Фретхен полностью рассеял подобные сомнения…

Хартнел после долгой паузы сказал:

— Выходит, нам нужно будет иметь дело исключительно с людьми, которые либо сами располагают большими деньгами, властью и влиянием, либо, как досточтимый господин д-р Тауберт, нашли себе прибежище под крылышком этих богатых и влиятельных господ. Все они юристы; все они участвовали в разбойничьих походах в Польшу и Россию; все они уничтожали евреев, порабощали и уничтожали поляков, украинцев и русских… Недостает только некогда столь красивого и бравого руководителя «оперативных групп» Герберта Паккебуша, но, может быть, мы вскоре услышим и о нем как о председателе какого-нибудь наблюдательного совета или депутате бундестага… Где могла бы быть картина, которую мы ищем, до сих пор все еще неизвестно. Ничто не говорит за то, что она находилась среди обозначенных в накладной трех «картин господина д-ра Риза», которые в марте 1945 года были отправлены в Хойя на Везере. Нам остается и дальше довольствоваться догадками, а людей, имена которых мы теперь знаем и которых могли бы лишь только опросить, следует оставить в покое — это, кажется, было бы как раз то, чего по разным причинам желают все: и сами объекты нашего интереса, и мой уважаемый «господин коллега», имя которого я так и не научился произносить, и даже господин Фретш, чье ясное предостережение насчет… Впрочем, сейчас уже ровно половина двенадцатого ночи!

Криста не успела возразить Хартнелу, как их беседу прервал ночной портье, торопливо вошедший в бар и приблизившийся к их столику. Наклонившись к уху Хартнела, он прошептал взволнованно:

— Мистер Хартнел?.. Извините, пожалуйста, за беспокойство, сэр, но вас просят к телефону — из полицейского участка в Оберфранкене… Там, если не ошибаюсь, произошел какой-то несчастный случай, сэр…

Август Вильгельм Фретш — семидесяти шести лет, вдов, проживающий в Перха, округ Штарнберг, рост 165 сантиметров, вес около 55 кг, волосы седые, бороды нет, цвет глаз голубой, лицо овальное. Особые приметы: старый пулевой шрам под левой ключицей, одет в довольно поношенный темно-синий костюм, зеленый плащ, черные ботинки со шнурками и так далее. Этот человек, которого вы уже узнали по описанию — за исключением шрама под ключицей, — найден в бессознательном состоянии и тотчас доставлен в больницу.

Кристе, которая вела с полицейским разговор по телефону, было также сообщено, что о состоянии господина Фретша следует справиться у дежурного врача больницы в Хофе, телефон которой она тут же записала. Затем быстро спросила:

— А где, скажите, пожалуйста, вы его нашли?

Полицейский чиновник охотно дал справку: господин Фретш лежал на шоссе, в кустах за первой бензоколонкой на западногерманской стороне автомобильной дороги, которую полицейский по старинке назвал «границей зоны».

Возможно, так сообщил он далее, что старый господин искал ватерклозет, споткнулся в темноте и неудачно упал; возможно, внезапно у него был приступ слабости. Во всяком случае, он потерял сознание. У нега сотрясение мозга, а поскольку он всю ночь пролежал под открытым небом, то не исключено, что у него началось воспаление легких.

Нет, нападение тут не подозревается, сообщил далее полицейский. Следов борьбы не обнаружено, нет и сколько-нибудь заметных ранений и травм на теле потерпевшего. Кроме того, у господина Фретша обнаружено много денег, несколько тысяч марок.

Нет, никто не знает, сколько времени он там пролежал, и найден он был ночью только благодаря счастливому стечению обстоятельств: один автолюбитель из Западного Берлина, остановившийся у бензостанции и выпустивший, пока он будет заправляться, свою таксу, обратил внимание на ее громкий лай и пошел узнать, почему такса так остервенело лает. Он увидел лежащего на земле человека и тотчас же с помощью бензозаправщика вызвал «скорую помощь» и полицию.

Позднее, в свете фар санитарной и полицейской машин, был обнаружен легковой автомобиль, который господин Фретш оставил на обочине, не включив, как положено, габаритные огни — старый темно-синий «форд» со штарнбергским номерным знаком. Господин Фретш поставил автомобиль в очень темном месте, за пределами хорошо освещенного участка, где находятся кабины телефона-автомата.

Полиция, так сообщил еще полицейский чиновник, предполагает, что господин Фретш, возможно, имел намерение позвонить по телефону, так как в его руке был найден листок бумаги, на котором значится фамилия «м-р Хартнел» и номер телефона отеля в Мюнхене. Именно поэтому-то они сразу и позвонили — ведь, в конце концов, дело касалось их коллеги, товарища по работе…

— Как вы сказали? — удивленно переспросила Криста. — Разве господин Фретш работает в полиции?

Она была уверена, что ослышалась. Но любезный чиновник охотно ее просветил:

— Да, конечно же, в документах пострадавшего есть отметка, что по профессии он «полицейский чиновник в резерве», а запрос в Штарнберг подтвердил, что господин Август Вильгельм Фретш раньше был полицейским офицером; до 1942 года он был на оперативной работе, затем из-за повреждения глаза и неизлечимой травмы перешел на работу в Управление, после войны на короткое время вновь был привлечен к оперативной работе, но затем до срока вышел на пенсию. Штарнбергские коллеги очень хвалили господина Фретша, в 1958 году переехавшего из Рейнланда в Баварию, характеризуя его как «в высшей степени порядочного, очень мужественного полицейского офицера», с прекрасной репутацией. Говорят, он и до сих пор занимается хотя и в частном порядке, особенно трудными расследованиями.

Автомобиль пострадавшего коллеги, как еще, кроме того, узнала Криста, убран полицией в безопасное место; небольшой же его багаж — «маленький чемоданчик с пижамой и вместительный старый портфель, в котором ничего не оказалось, кроме фруктов и небольшого количества съестного, взятого в дорогу» — отправлен вместе с господином Фретшем в больницу.

Криста поблагодарила за сообщение и затем сразу же позвонила в больницу. Но там ей заявили, что до утра никаких справок о состоянии больного дать не могут, но сказали, что жизнь его вне опасности.

— Объясните им, пожалуйста, кто я такой, — шепнул Кристе Хартнел, который протиснулся в телефонную кабину, — и попросите их, чтобы при медицинском обследовании господина Фретша установили, нет ли следов возможного нападения и применения силы. Кроме того, я хотел бы, чтобы Фретшу был обеспечен надлежащий уход и хорошие условия. Все расходы будут оплачены.

Криста передала сообщение полицейского и после этого спросила Хартнела:

— Когда мы едем? Лучше всего, пожалуй, сейчас, или у вас другие планы?

Хартнел спросил, далеко ли от Хофа до Мюнхена и рак можно добраться туда поскорей, затем попросил портье позвонить на аэродром и выяснить, можно ли зафрахтовать небольшой самолет, и, получив справку о Том, что самолет и пилот могут быть предоставлены в его распоряжение сразу же, но по желанию можно забронировать машину и на утро, решил:

— Скажите им, что мы летим в 8.30.

А Кристе пояснил:

— Тогда часов в десять или в половине одиннадцатого мы будем там, причем не в ущерб нашему сну. После такого трудного дня вам надо отдохнуть…

Хартнел проводил Кристу к ожидавшему у подъезда такси, сказав на прощанье:

— Встретимся завтра утром на аэродроме. Спокойной ночи, Криста, большое вам спасибо за ваши старания. Вы были просто великолепны!

Он дружески ей улыбнулся. Затем, посерьезнев, сказал:

— Дайте-ка мне все эти документы о Ризе и его друзьях. — И, забрав у Кристы большую коричневую папку, переданную ей Фретшем, пояснил: — Я помещу эти документы в сейф.

— Может быть, вы и правы, Дон, — ответила Криста, — ведь в портфеле бедного Фретша остались только пара бутербродов и немного фруктов…

— Именно на это обстоятельство я и обратил внимание, — сказал Хартнел.

Проводив Кристу и заперев толстую папку с документами в стальной сейф отеля, Хартнел возвратился в бар. Он не чувствовал себя уставшим, ибо долго спал днем, теперь он хотел выпить виски и спокойно обдумать создавшееся положение.

Бар между тем наполнился полуночными гостями, и у бармена хватало работы. Так как все столики были уже заняты, Хартнел сел на высокую табуретку у стойки. Рядом с ним сидели двое мужчин, довольно громко беседовавших по-английски. Один из них был одет в кричаще яркий, но сшитый, несомненно, на заказ костюм. Он сидел к Дону спиной. Другой, чей гавайский галстук тоже ему не понравился, говорил как раз своему собеседнику:

— Для главного редактора вроде бы приличного органа, читаемого миллионами приличных граждан, у вас чертовски странная мораль, достойная американского шерифа… Значит, вы не осудили бы фабриканта, который в пьяном виде сбивает автомобилем какого-нибудь беднягу или — как вы называете — вшивого хиппи и оставляет его на дороге истекать кровью?

— Конечно, — ответил тот, что был в ярком костюме, — я бы замял это дело. Считаю, что уважаемый, респектабельный предприниматель имеет право себе позволить…

— …убить человека? — прервал его второй, который был, несомненно, американцем.

— Да, совершенно незначительное, мелкое создание, мелюзгу, — поправил его человек в костюме, по-видимому, главный редактор какого-то немецкого массового листка. — Кто же важнее для общества? Предприниматель, который уже кое-что сделал для него и без которого тысячи людей лишились бы работы, или этот жалкий бродяга, что только и умеет, как…

Хартнел с отвращением отвернулся от них.

Он подумал, что господа, имена которых стали ему сегодня известны, по всей вероятности, придерживаются подобных же взглядов, хотя, может быть, и не так уж откровенно высказываются по подобному поводу.

Гостей в баре было много, и бармен не сразу сумел обслужить всех, сидящих в зале. «Джентльмены», говорившие по-английски, уже ушли, а Дональд все еще не мог заказать себе питье. Наконец подошел бармен, но Хартнел не успел раскрыть рот, как тот заявил:

— Вас опять к телефону, сэр!.. Вторая кабина, направо в холле.

Хартнел попросил сохранить для него место у стойки и заказал виски. Затем быстро пошел к телефону. Теперь уж придется говорить по-немецки и — что было еще хуже — понимать то, что скажут…

Но он ошибался.

Ночной абонент бегло говорил по-английски.

— Хэлло, мистер Хартнел?.. Меня зовут Хаузер, — сказал он тихо, но очень энергично. Вы меня не знаете. Еще не знаете. Я хотел бы вас избавить от ненужного путешествия. В больнице Хофа, куда сегодня ночью доставлен бедный господин Фретш, вас ожидают завтра утром. Не торопитесь, пожалуйста! Пациент чувствует себя хорошо, ну, разумеется, соответственно обстоятельствам. И по настоятельной просьбе его жены будет, как только это станет возможным, отпущен домой. Не исключено, что это произойдет завтра, в первой половине дня, возможно, до обеда…

— По желанию госпожи Фретш? — переспросил Хартнел, несколько удивленный.

Человек, который назвался Хаузером, сказал лишь:

— Да, конечно. Как видите, вам нет никакой нужды ехать в Хоф, ну, совершенно незачем! Я позвоню вам в течение дня, примерно около трех часов дня. О'кей…

— А куда должен быть доставлен господин Фретш? — быстро спросил Хартнел.

— Домой, естественно, — ответил Хаузер и был, по всей видимости, этим вопросом крайне удивлен. — Так что до завтра, мистер Хартнел. Спокойной ночи, сэр!

И прежде чем Хартнел успел задать вопрос, человек, назвавшийся Хаузером, повесил трубку.

 

5. Ночной полет и… чего только не бывает в бананах

Было почти 4 часа утра, когда Хартнелу наконец удалось поговорить с дежурным врачом, который до тех пор очень долго занимался с тяжело пострадавшими в автомобильной аварии и теперь едва держался на ногах от переутомления. К счастью, этот врач, весьма молодой человек, сносно говорил по-английски.

Хартнел представился и объяснил ему вкратце, что прибыл час назад из Мюнхена в зафрахтованном самолете; что оп, собственно, должен был прилететь позднее, к полудню, но некоторые особые обстоятельства побудили его изменить этот план. Затем он осведомился о самочувствии Фретша и о том, можно ли будет взять его с собой.

К радости Хартнела, врач не имел никаких возражений. Больница, сказал он, и без того сейчас переполнена, а пациент, которого он как раз только что осматривал, представляется ему вполне транспортабельным. Если господин Фретш согласен, то можно будет его отпустить, с условием, конечно, что ему будут обеспечены строгий постельный режим и врачебное наблюдение.

Хартнел объяснил, что для перевозки больного от больницы до самолета и от аэродрома в Мюнхене до отеля приготовлены две санитарные машины. В отеле больной будет помещен в очень хороший номер, а с половины девятого уход за больным будет обеспечен специально приглашенной для этого медсестрой. Дирекция отеля пригласила по его просьбе также и врача, который прибудет, как только больного привезут в Мюнхен.

Господин Фретш, которого они затем навестили, поначалу едва узнал Хартнела, но на переезд охотно согласился. Он хотел было приподняться и пожать Хартнелу руку, но врач этому воспрепятствовал. Так что пришлось маленькому седоволосому человеку тихонько лежать на узкой больничной койке; он выглядел довольно бледным, а его нос, казалось, еще более заострился. Но в то же время по всему было видно, что он теперь уже менее озабочен, ему стало легче, да и в глазах его мелькнул торжествующий огонек, когда он шепнул Хартнелу:

— Я все узнал, мы у цели!

Хартнел вспомнил о пустом портфеле, который, видимо, представляется Фретшу все еще наполненным результатами его последних исследований, а на самом деле содержит лишь немного дорожного провианта, кивнул дружелюбно своему собеседнику и спокойно сказал:

— Вы великолепны, господин Фретш, но все это потерпит, пока вам не станет лучше…

Фретш успокоился и затих. Но когда санитары несли его на носилках к машине, он вдруг забеспокоился по поводу своего нехитрого багажа. Но удостоверившись в том, что маленький чемоданчик и старый портфель находятся в машине рядом с его носилками, он снова затих. С закрытыми глазами и легкой улыбкой лежал он на носилках. После того как самолет стартовал, набрал высоту и лег курсом на юг, Фретш обратился к Хартнелу, сидевшему рядом и боровшемуся с усталостью.

— Пожалуйста, — прошептал он, — can I have a banana, please, Mr. Hartneil! — и показал при этом глазами на портфель.

Хартнел сказал, помедлив:

— Я думаю, вам нельзя ничего есть, господин Фретш. Доктор предупредил, что…

Фретш поманил рукой Хартнела и шепнул:

— Please, give me the banana — it's very important, and I shall not eat it! Don't worry, Mr. Hartneil.

Дон открыл старый портфель, так чтобы Фретш не заглянул вовнутрь.

В портфеле между яблоками и несколькими аккуратно обернутыми в пергаментную бумагу бутербродами лежал банан. Хартнел передал его Фретшу, ожидая, что тот собирается с ним сделать.

Фретш не взял банан, а тихо попросил Хартнела спять с него шкурку.

На мгновение Хартнелу показалось, что у старика помутилось в голове. Но едва лишь он оттянул шкурку банана, как увидел, что подобные сомнения были в высшей степени неосновательными. В мясистой сердцевине банана что-то блеснуло, и Хартнел извлек оттуда плоскую кассету, диаметром чуть меньше 10-пфенниговой монеты; с помощью надреза, сделанного, по всей вероятности, бритвенным лезвием, она была аккуратно втиснута в мясо плода. Теперь Хартнел начал догадываться, что поместилось в этой маленькой кассетке.

— Здесь микрофильм? — спросил он у Фретша. Тот довольно кивнул головой и сказал:

— А теперь извлеките вторую кассету.

Хартнел очистил плод от кожуры и извлек несколько большую по размерам кассету. Фретш попросил его эту открыть, а вот первую, с пленкой, тщательно спрятать.

В кассетке Хартнел обнаружил два тончайших, очень плотно и аккуратно сложенных листка бумаги. Они были полностью исписаны, причем, как это установил Дон при более тщательном обследовании, почерком привычной к писанию, образованной, но еще очень молоденькой девушки.

Об образовании писавшей говорило также и то, что текст был начат на одном языке, — Хартнел определил, что это, по-видимому, польский, — затем в него были вкраплены некоторые вполне правильно написанные французские слова и предложения, далее следовал абзац, написанный несколько неуверенно древнееврейскими литерами, затем снова польский. Причем целые выражения — Хартнел понял, что они передают определенный диалог, — были написаны по-немецки; а в самом конце письма Дон обнаружил даже короткое изречение по-латыни.

Не без труда удалось Хартпелу расшифровать мелкие бисерные строки — имя отправительницы и дату: Ревекка Зелигман, 1942.

Хартнел недоуменно взглянул на Фретша. Но тот уже спал, ровно дыша; на его узких губах застыла полудовольная-полужестокая улыбка. Так что пришлось Хартнелу самому вернуться к записке, написанной Ревеккой Зелигман тридцать два года назад, в дни хануки, что было — как он знал — еврейским праздником; значение его, впрочем, было ему неизвестно, но он слышал когда-то, что этот праздник совпадает нередко с днями христианского рождества. В ту пору — так вспомнил он из сообщений Фретша — младшей дочери Зелигмана должно было быть лет пятнадцать.

Большая часть из того, что в рождественские дни 1942 года девушка писала неизвестному адресату в полушифрованной форме, обычной в те времена для тайных попыток пленников нацизма общаться между собой и с внешним миром, осталась для Хартнела непонятной, за исключением разве одного только слова в начале письма — Тшебиня… Он не умел читать ни по-польски, ни тем более по-древнееврейски.

И все же ему удалось из нескольких рассыпанных в тексте французских слов и предложений уловить некоторые связи и понять кое-что: там, например, дважды шла речь о «les boches» один раз они были упомянуты в связи с немецким словом «фабрика резиновых изделий», после которого два слова были Хартнелу непонятны, но затем шли французские: «…comme des esclaves, comme des galeriens!» И далее целое предложение, которое он вполне мог прочесть и понять: «Матan est tres fatiguee, je crains que la pauvre ne le supportera plus longtemps…» В другом месте шла речь по-немецки о «корме для свиней», после чего следовало возмущенное «quelle saloperie!» на французском.

Из всего этого можно было понять, что немцы в Тшебине, которых пятнадцатилетняя Ревекка Зелигман называла «бошами» и «собачьими свиньями», обращались со своими пленницами как «со скотом, как с рабами, прикованными к галерам». И Ревекка тревожилась прежде всего за мать, боясь, что она всего этого долго не выдержит, тем более что и питание мало чем отличалось от «корма для свиней».

Теперь Хартнел попытался расшифровать немецкие слова текста, которые, как он быстро определил, касались какого-то разговора между девушкой и тремя немцами, по всей вероятности, на бывшей зелигмановской вилле; к этому выводу он пришел, поскольку непосредственно перед диалогом по-немецки в польском тексте фигурировало слово «Villa».

Немцы, которые говорили с Ревеккой или о ней, были, по всей вероятности, служащими фабрики резиновых изделий либо гостями, причем один из них имел очевидно, отношение к СС. Далее можно было понять, что Ревекка там помогала в домашних работах, так как немецкие слова «генеральная уборка к рождеству» читались совершенно ясно.

Один из немцев — так сумел Хартнел определить из последующего текста — обратил на девушку внимание; он сказал, обращаясь к другому, что-то, что в изложении девушки выглядело по тексту так: «Эта маленькая белокурая уборщица представляется мне уже вполне пригодной к «использованию» — как считаете?» На что эсэсовец раздраженно заметил, что это «еврейская свинья», которая умеет «лишь только жрать, а не работать на швейной машине» и поэтому «сразу же после рождества вместе с транспортом детей» будет «переселена» в Освенцим.

Судя по всему, тот же эсэсовец, который нашел Ревекку «вполне пригодной», затем спросил ее, действительно ли она «настолько уж бесполезное дитя», что ей теперь придется «отправляться в концентрационный лагерь», или же она все-таки уже большая, работоспособная девушка на выданье и, как таковую, «жаль было бы совать ее в газовую печь».

Что за этим последовало, Хартнел прочесть не смог, мог лишь догадываться по предпоследней строчке, которая слово в слово передавала следующий короткий диалог: «Значит, мне все-таки в печь? — испуганно спросила девушка, на что последовал лаконичный ответ: — «Пошла вон!»

Последняя строка письма, однако, звучала так «Adieu, cheri! Maman ne sait rien de cela. Je t'embrasse, mon petit. Et in Arcadia ego».

Вероятнее всего, подумал Хартнел, письмо это было предназначено Дэвиду Зелигману, ее маленькому братишке в Кракове, нынешнему нашему клиенту. Тогда не исключается и то, что написанная древнееврейскими литерами фраза содержит какие-нибудь сведения о картине, которую Ревекка видела на вилле. Но что хотела сказать девушка четырьмя последними словами письма, написанными по-латыни, означающими в переводе: «И я побывала в Аркадии» — и могущими иметь самые различные толкования?

Пока он размышлял над этим, шум авиационного мотора стал глуше, самолет шел на посадку. Фретш открыл глаза и спросил:

— Уже Мюнхен?

— Через несколько минут посадка, — ответил Хартнел.

— Вы прочли письмо Ревекки? — спросил Фретш.

Хартнел кивнул:

— Да. Это очень печальное письмо. Вы раздобыли его, вероятно, в Тшебине?

— У одной старой женщины, — ответил Фретш. — И она может также подтвердить, что Ревекку Зелигман в конце 1942 года сожгли.

— Но, почему… — хотел было спросить Хартнел и задумчиво сказал: — Оставим это. Через десять минут мы будем в отеле.

Было без четверти семь утра, когда Хартнел наконец прилег, позаботившись предварительно о своем подопечном и договорившись, чтобы его не будили раньше четырех часов дня, если, конечно, врач, который должен прийти утром для тщательного осмотра больного, не выскажет каких-либо серьезных опасений.

Он уже засыпал, но вспомнил, что надо предупредить Кристу, чтобы она напрасно не ехала на аэродром и не стала бы его там тщетно разыскивать.

Сняв трубку, он попросил телефонистку гостиничного коммутатора соединить его с квартирой Кристы и вскоре услышал ее сонный голос.

— Вам незачем вставать, Криста, — опередил он ее вопрос, — полет отменяется, пациент чувствует себя прекрасно, он здесь, в отеле, а я так устал, что еле шевелю языком. Приходите после обеда, тогда я вам все расскажу.

Хартнел попросил Кристу выполнить еще несколько поручений. Она задала ему множество контрвопросов, поскольку поручения эти были далеко не обычными. Когда Хартнел наконец снова лег в постель, было около семи часов утра. Но теперь уже он мог заснуть со спокойной уверенностью, что все отрегулировано и ничего не упущено.

Ровно в пять часов дня Хартнел был разбужен телефонным звонком. Он чувствовал себя свежим и отдохнувшим, и Криста, звонившая из холла отеля, сказала:

— Я сделала все, как вы хотели, и дело может двинуться дальше. Надеюсь, я вас не слишком рано разбудила?

— Нисколько, — ответил он, — через двадцать минут я буду готов. Может быть, вы пока нанесете визит господину Фретшу? И мы могли бы там с вами встретиться, как только я буду готов. Он в комнате 608, на шестом этаже, там с ним медсестра.

— Я знаю, — сказала Криста, — и была очень удивлена, узнав, что вы один поехали за Фретшем.

Она обижена, подумал Хартнел и поторопился объяснить ей, в чем дело, вкратце обрисовал события, происшедшие после ее ухода.

— Теперь я понимаю, почему предприняты такие меры предосторожности, — сказала Криста.

Через двадцать минут они встретились в номере Фретша, где пожилая, весьма энергичная медсестра объявила им, что разрешает быть у постели больного «десять минут и ни одной секундой более». Врач, сказала она, доволен состоянием пациента, однако предписал строгий постельный режим и полный покой.

Хартнел ограничился тем, что задал Фретшу несколько особенно важных вопросов, попросив его рассказать об обстоятельствах ночного происшествия.

Фретш не мог, однако, припомнить, что произошло после разговора по телефону с Кристой и до того момента, как он снова пришел в сознание. Он уже пытался — так он сказал — и сам заполнить этот провал в памяти, но, к сожалению, безуспешно. В трех вещах он между тем абсолютно уверен: свой автомобиль он оставил не без света, а с включенными стояночными огнями; в его портфеле было несколько пачек документов, переданных ему вечером «фронтовым товарищем», и, наконец, в верхнем наружном кармане его пиджака была миниатюрная камера «Минокс», которую у него определенно вытащили, так как она бесследно исчезла вместе с носовым платком, в который была обернута.

— Не огорчайтесь, — успокоил его Хартнел, — ваши личные материальные потери будут, разумеется, возмещены полностью, а что касается пропавших документов, то вряд ли они нам еще понадобятся.

Криста услышала это не без удивления, тем более что и Фретш, как она заметила, тоже, по-видимому, придерживался того же мнения, а именно что полученные с таким трудом документы из Лейпцига уже едва ли понадобятся. Но она ничего не сказала, поскольку медсестра, оставлявшая их до тех пор с пациентом наедине, снова вошла в комнату и заявила, что больного надо оставить в покое.

— Последний вопрос, господин Фретш, — успела еще торопливо перевести Криста по просьбе Дона. — Мистер Хартнел хотел бы знать, есть ли у вас близкие родственники.

— Нет, — сказал Фретш, — у меня уже вообще больше нет родственников, а со стороны моей умершей жены есть только один племянник, живущий в Саарбрюккене.

По знаку Хартнела они оборвали разговор, пожелали больному скорейшего выздоровления и распрощались с ним. Когда они вышли из номера, Хартнел огляделся вокруг, но не нашел, однако, в длинном коридоре ничего такого, что он, по-видимому, ожидал увидеть.

— Ну-ну, — сказал он, — я думал…

Криста улыбнулась.

— Некие господа, — сказала она, — в высшей степени деликатны.

Затем она вынула из своей сумочки маленькую рацию, нажала на клавишу и, поднеся микрофон ко рту, тихо сказала:

— Господин Лизеганг?.. Это Криста Трютцшлер. Хорошо меня слышите? Мистер Хартнел и я находимся в коридоре. Мы ждем вас!

Она нажала на клавишу приема, и тотчас же из прибора раздался энергичный мужской голос:

— Лизеганг слушает. Вас понял и видел. Все спокойно. Никаких происшествий. Выключаюсь.

Микрофон щелкнул. Криста тоже выключила передатчик и сунула его в сумочку.

— Лизеганг наблюдает за нами, но его никто не видит, — сказала Криста Хартнелу. — Лизеганг вместе со своим коллегой находится в комнате отдыха для персонала отеля, рядом с лифтом, и с помощью трех телевизионных камер может контролировать все, что происходит в коридоре и в палате Фретша. Третий сотрудник находится внизу в холле, неподалеку от входа и на расстоянии слышимости от конторки портье. Они поддерживают непрерывную радиосвязь друг с другом и с руководителем группы, который находится в помещении коммутатора, а также с гостиничным агентом по безопасности и со мной. Служба охраны действует непрерывно. В 18 часов начнет дежурить другая группа. Все это стоит довольно дорого; полиция порекомендовала другую систему охраны которая обошлась бы гораздо дешевле, но ведь вы не хотели иметь дело с полицией. Так я вас поняла?

— Конечно, — ответил Хартнел, — я не хотел бы ни в коем случае вмешательства полиции. Это потребовало бы обстоятельных объяснений и могло бы нам только помешать.

Криста хотела о чем-то спросить, но они уже вошли в холл, где было много людей, и она предпочла замолчать.

Лишь после того, как они устроились за уютным столиком в полупустом ресторане и заказали ужин, Криста сказала:

— А не думаете ли вы, что вся эта история начинает перерастать в дело большой политической важности?

— Может быть, и догадываюсь. Но давайте ближе к делу. Что вам удалось разузнать, Криста? Меня это очень интересует.

Криста задумалась. В конце концов, Дон Хартнел — американец. Многое из того, что составляло подоплеку, закулисную сторону дела, о котором она собиралась рассказать, может оказаться для него непонятным.

Он, по-видимому, разгадал ее мысли.

Может быть, вы сначала просветите меня немного в вопросах современной политики Федеративной Республики?.. Прочитаете мне этакую вводную лекцию.

— Хорошая идея, — ответила Криста. — Но мне тогда надо начать с нуля, с того майского дня 1945 года, когда рухнуло нацистское государство и еще никто до конца не представлял, что же будет с Германией. В ту пору во всех четырех зонах оккупации все выглядело так, будто общественные структуры и господствовавшие до тех пор имущественные отношения подвергнутся основательным изменениям. Казалось, что с капитализмом покончено, хотя бы уже потому, что его представители безнадежно скомпрометировали себя тесным сотрудничеством с нацистами.

— Это имеет место и на Западе? — спросил Хартнел.

— Конечно, — ответила Криста. — В течение двух первых послевоенных лет, до 1947–1948 годов, все, в том числе и христианские демократы, говорили, что они против капитализма. В Аленской программе ХДС, принятой в феврале 1947 года, указывалось буквально следующее: «Капиталистическая система хозяйствования перестала отвечать государственным и социальным жизненным интересам немецкого народа. За ужасающим политическим, экономическим и социальным крахом преступной политики силы может последовать только принципиально новый порядок. Содержанием и целью этого нового общественного и экономического порядка не может быть больше капиталистическое стремление к прибылям и к власти, но лишь благополучие нашего народа…» Я могу цитировать эти фразы по памяти, потому что сравнительно недавно писала свою докторскую работу.

— Понимаю, — сказал Дон, улыбнувшись.

— Осенью 1949 года, — продолжала Криста, — после того как ХДС под руководством доктора Аденауэра вступил в антисоциалистическую коалицию со всеми буржуазными партиями, декартелизация была, с полного согласия западных держав, приостановлена; земельная реформа и денацификация закончились еще раньше того, чем они по-настоящему начались; было положено начало ремилитаризации; воссоединение обеих частей Германии было сознательно принесено в жертву включению Западной Германии в капиталистический мир Запада; о социализации уже больше не было и речи, началась реставрация, при которой полностью восстанавливались старые общественные и имущественные отношения; триста тысяч богатых и две тысячи сверхбогатых сохранили в республике свою экономическую власть, а правительственную оставили за так называемыми «союзными партиями» — Христианско-демократическим союзом (ХДС) и Христианско-социальным союзом (ХСС).

— А у нас в Соединенных Штатах примерно такие же порядки, — заметил Хартнел, — и, честно говоря, Криста, я всегда придерживался мнения, что существование сверхбогатых — это необходимое условие того, чтобы жилось по крайней мере прилично среднему сословию.

— Такое мнение, Дон, почти полностью, чуть ли не слово в слово, согласуется со взглядами того самого западногерманского политика, что ревностно защищает интересы двух тысяч наших сверхбогачей, а именно Франца Йозефа Штрауса. Но я хочу лишь коротко информировать вас о развитии политических событий после того, как у нас полностью восстановились капиталистические отношения. Иначе вам не будет достаточно ясно, что мы с вами уже натворили и можем еще натворить.

— Прошу вас, — сказал Дон Хартнел, не столько задетый ее репликой, сколько довольный, как это показалось Кристе. — Надо же, в конце концов, знать, во имя чего рискуешь головой… Или по крайней мере головой нашего бедного Фретша.

— Итак, — продолжала свою «вводную лекцию» Криста, — наряду с восстановлением капиталистической системы хозяйствования шла политическая реставрация. В ходе «холодной войны», возникшей между западными державами и Советским Союзом после второй мировой войны, в Западной Германии были помилованы осужденные военные преступники, а тысячи средних и высших нацистских функционеров полностью реабилитированы. Эти люди были в глазах западных союзников, и особенно американцев, испытанными антикоммунистами. Им было позволено поэтому снова занять ключевые позиции. И они со своей стороны показали себя благодарными настолько, что не стали — как, например, неофашисты в Италии — создавать свою политическую партию; если не говорить об осколочных группках, то правительственные партии времен Аденауэра, из которых к концу остались только ХДС/ХСС и СвДП, смогли пополнить свои ряды именно за счет массы бывших нацистов.

— Это мне понятно, — сказал Хартнел, — но ведь Аденауэр сам не был нацистом?

— Нацистом Аденауэр, конечно, не был, — ответила Криста, — он принадлежал к консервативным кругам бывшего католического Центра. Но он принимал совершенно сознательно, насколько это ему представлялось допустимым, нацистов-функционеров в возглавляемый им антисоциалистический фронт. Фронт, который во внешнеполитическом отношении рассматривался им как «редут Запада против большевизма», а во внутриполитическом — как защитный вал против всех сил, стремящихся к отмене привилегий супербогачей и к коренному переустройству немецкого общества, то есть прежде всего против профсоюзов и социал-демократов. В течение двух десятилетий Аденауэр смог, поддерживая во внешней политике дух конфронтации с восточным блоком, оставаться во внутренней политике победителем над социал-демократами.

— Пока не кончилась «холодная война», — сказал Хартнел.

— Да, — подтвердила Криста, — пока обе великие державы, Соединенные Штаты и Советский Союз, не перешли к поискам смягчения конфликта. Тогда начал постепенно терять свое отпугивающее значение и столь охотно использовавшийся Аденауэром жупел тотальной «большевизации» Федеративной республики, которая будто бы стала неизбежной в случае победы социал-демократов на выборах. Между тем подросло и новое, уже не зараженное нацизмом и не обремененное чувством вины послевоенное поколение. Совершенно аполитичное до тех пор студенчество стало вскоре очагом беспокойства. Все более усиливалось, особенно среди молодежи, недовольство застарелыми, заскорузлыми общественными структурами…

Криста заметила, что Хартнел особенно внимательно слушает, как бы желая что-то спросить. Она замолкла, но, так как Хартнел ничего не сказал, продолжала:

— После поражения Аденауэра, сравнительно быстрого крушения его преемника Людвига Эрхарда и кабинета большой коалиции во главе с д-ром Куртом Георгом Кизингером дело дошло до создания уже осенью 1969 года правительственной коалиции между Свободной демократической партией во главе с Вальтером Шеелем и СДПГ, руководимой Вилли Брандтом. Сообща эта социал-либеральная коалиция смогла получить незначительное большинство в бундестаге и оттеснить в оппозицию правящие с начала существования Федеративной республики, не знавшие поражений «союзные партии». Малочисленная, но мощная группа монополистов-промышленников, банкиров, аристократов и крупных землевладельцев стала опасаться за свои позиции. Она организовала сопротивление правительству Брандта, по уговору с Экономическим советом ХДС и по его прямым подсказкам чинила ему финансовые препятствия и начала ожесточенную борьбу за то, чтобы вернуть себе государственную власть. При этом для них все средства были хороши — в союзе с частью прессы и при поддержке созданного Аденауэром аппарата министерств и секретных служб они развертывали все новые и новые клеветнические кампании против Вилли Брандта и его окружения; они пользовались для этого различными замаскированными организациями, руководимыми бывшими видными нацистскими пропагандистами и управляемыми из-за кулис; главари промышленности и союзов работодателей начали запугивать всех призраком надвигающегося экономического кризиса, массовой безработицы и инфляции, взяв в то же время жесткий курс на конфронтацию с профсоюзами. И прежде всего они старались свергнуть ненавистное им правительство Шееля — Брандта путем подрыва его изнутри, переманивая и подкупая отдельных депутатов из правительственного блока, парламентское большинство которого и без того было очень незначительным… Вот в общих чертах то, что вам следует знать, чтобы понимать подоплеку нашего дела, Дон.

— Большое спасибо, Криста, — сказал Хартнел, — я понимаю теперь, что вы имели в виду, когда говорили, что дело, которым мы с вами занимаемся, связано с высокой политикой. Но что же все-таки говорится в документах, обнаруженных в банане?

Криста ошеломленно посмотрела на него.

— Вы хотите сказать, что микрофильм был спрятан в банане? — спросила она.

Хартнел рассказал Кристе о том, где Фретш спрятал фильм, и поэтому маленькая кассета не была обнаружена теми, кто так жгуче ею интересовался.

Криста слушала молча. После того как кельнер, принесший десерт, удалился, она вынула записную книжку из своей сумочки и сказала:

— Я не могла сегодня заказать отпечатки со снятых на микрофильм документов, но я была в нашем институте, где есть необходимые приборы, и смогла прочитать многое и записать для вас самое важное. В первых двадцати документах речь идет о некоем типе по имени Гуго Веллемс. Вот что о нем сказано в документе: «С 1930 года член гитлеровской молодежи, руководящий функционер в Имперском управлении по делам молодежи, с 1936 года референт в национал-социалистском министерстве народного образования и пропаганды, во время войны был отозван с военной службы д-ром Таубертом и до 1944 года руководил национал-социалисткой службой пропаганды на Литву в Каунасе».

— Да, об этом, — сказал Хартнел, — в сообщениях Фретша уже говорилось; мне кажется, в связи с поездкой д-ра Риза, искавшего возможность «перенять» новые предприятия в занятых областях. Или я ошибаюсь?

— Нет, — ответила Криста, — вы не ошибаетесь. Так оно и было. В сообщении говорилось: «Переговоры с местными органами гестапо, СС и службы пропаганды в Каунасе, Лиде и так далее…» А что касается этого Гуго Веллемса, то сейчас он главный редактор ультраправого «Остпройссенблат», органа «Союза изгнанных» в Гамбурге, председатель Государственно-и политико-экономического общества, а также руководитель коммерческой службы и член президиума Союза содействия частной собственности; обе организации находятся в Кёльне, Генделыптрассе, 53. До 1973 года он издавал также еженедельную газету правого толка «Дас дойче ворт».

— Что это за газеты и организации? — осведомился Хартнел, — они связаны как-то с кампаниями против Вилли Брандта и его правительства?

— Разумеется, — ответила Криста. — Из документов явствует однозначно, что Гуго Веллемс уже в 1960 году вел на страницах своей газеты «Дас дойче ворт» клеветническую кампанию против Брандта. Вилли Брандт был тогда, впрочем, лишь правящим бургомистром Западного Берлина. Снятые Фретшем на микрофильм документы дают об этом совершенно ясное представление. Вот о чем свидетельствуют документы: «С ведома и согласия д-ра Ганса Мария Глобке, тогдашнего статс-секретаря в канцелярии федерального канцлера» (это был высокопоставленный министерский чиновник. Глобке работал в период нацизма в министерстве внутренних дел, где подготавливал антисемитские чрезвычайные законы). Так вот, с его ведома и согласия… «Дас дойче ворт» получала уже с 1958 года регулярное финансовое поощрение из федеральных средств, прежде всего от федерального управления прессы и информации. Эти деньги шли главным образом из так называемого «рептильного фонда» Аденауэра, бюджетная статья «300» в канцелярии федерального канцлера, расходы по которой были строго засекречены. Платежи шли из года в год — Фретш тщательно собрал вещественные доказательства этого вплоть до последней месячной выплаты газете за декабрь 1968 года, произведенной 2 января 1969 года, — «денежные перечисления производились по поручениям Федерального управления прессы через Главное федеральное казначейство, с его счета № 10/119 в Немецком федеральном банке на счет Издательского общества с ограниченной ответственностью «Дас дойче ворт» № 14-111910 в Дрезднер банке, г. Кёльн». Подчиненное в ту пору близкому другу Аденауэра статс-секретарю Глобке, Федеральное управление прессы было отнюдь ре единственным поощрителем деятельности Веллемса. Это видно из протокольной записи о переговорах с Загнером, которые состоялись 20 июня 1958 года в три часа дня в Бонне. Запись продиктована Веллемсом и им подписана. Подполковник Фред Загнер был тогда ближайшим сотрудником федерального министра обороны Франца Йозефа Штрауса и заведовал его министерской канцелярией. В протокольной записи сказано: «Вначале господин Загнер констатировал, что задержка с перечислением суммы в 10 тысяч немецких марок за апрель и май произошла потому, что… поддержка одного и того же объекта по двум бюджетным статьям расходов не разрешается». Эта трудность была преодолена — как видно из протокольной записи — посредством того, что финансовое вспомоществование со стороны Федерального управления прессы было попросту увеличено на ту сумму, которую разрешил израсходовать по своему ведомству министр обороны Штраус. И другие министерства — как об этом свидетельствуют переснятые Фретшем счета — тоже выплачивали Веллемсу весьма значительные суммы из бюджетных средств, не говоря уже о той финансовой поддержке, которую Гуго Веллемс регулярно получал со стороны магнатов промышленности. Фретш сфотографировал многочисленные квитанции на «пожертвовательные» взносы, не подлежащие, кстати, налоговому обложению.

— И надо полагать, консул д-р Риз тоже принадлежит к числу поощрителей Веллемса? — вставил Хартнел, но Криста поправила его:

— Не в этом дело, Дон, тут скрывается кое-что большее, чем просто финансовая поддержка! Вы это сейчас увидите. Но буду продолжать по порядку. Итак, после того, как в 1966 году канцлером ФРГ стал Курт Георг Кизингер, социал-демократы добились — так это, во всяком случае, казалось — отмены субсидирования деятельности Гуго Веллемса Федеральным управлением прессы. Правда, еще 18 января 1968 года, после того как правительственный блок ХДС/ХСС с СДПГ существовал уже больше года, руководитель фракции ХСС в бундестаге д-р Рихард Штюклен написал Гуго Веллемсу письмо, в котором говорится: «По согласованию с председателем ХСС, федеральным министром финансов Францем Йозефом Штраусом и парламентским статс-секретарем канцелярии федерального канцлера, бароном фон Гуттенбергом, я просил сегодня руководителя Федерального управления прессы и информации (этот пост в ту пору занимал статс-секретарь Гюнтер Диль, старый знакомый д-ра Кизингера по совместной службе в нацистском ведомстве иностранных дел) — поощрять газету «Дас дойче ворт» из бюджетной статьи «300». С дружеским приветом. Подписал Рихард Штюклен».

В течение всего 1968 года предоставлялась эта выпрошенная для Веллемса финансовая помощь из «рептильного фонда». Но руководство СДПГ вмешалось в эту практику выплаты своими партнерами по коалиции жалованья клеветнику, и в министерствах, руководимых социал-демократами, денежный кран — в той мере, в которой это касалось Веллемса, — был закрыт. После победы Вилли Брандта на выборах осенью 1969 года Веллемс вообще не получал больше денег из Бонна. Но одновременно он и его газета, а особенно руководимое Веллемсом Государственно-и политико-экономическое общество приобрели новое значение: оттиснутые в оппозицию ХДС и ХСС использовали их для подрыва правительства Брандта, оставаясь сами в тени и не выступая открыто. Начались новые клеветнические кампании против Брандта, а небольшое парламентское большинство, на которое опиралось его правительство, пытались устранить путем подкупа и переманивания отдельных депутатов.

— Ясно, — перебил Дон Хартнел, — это я понимаю. Веллемс стал важным фактором в борьбе против Брандта, но какое отношение имеет все это к нашему делу?

— На ваш вопрос ответит следующее письмо, — быстро отреагировала Криста. — Вот послушайте, я хочу вам прочитать самые важные места, поначалу без комментариев: «Насчет огромного значения публицистики все мы, пожалуй, единого мнения. Необходимо добиться того, чтобы монополия левых в средствах массовой информации была сломлена. В связи с этим перехожу к «Дас дойче ворт». Во время нашего короткого разговора во Франкентале 6 июня мы согласовали вопрос о том, чтобы превратить газету в орган формирующий общественное мнение в районе севернее Майнца. Я понял вас так, что лучше было сделать «Дас дойче ворт» не просто филиалом «Байерн курир» (как это соответствовало бы первоначальному замыслу Марселя Геппа), а сохранить наше сотрудничество в тайне. С тех пор прошло уже полгода. Против ожидания, мы все еще в состоянии выпускать газету, несмотря на сильно пошатнувшуюся после прекращения федеральных дотаций финансовую базу. Сейчас выявляются две возможности: если «Дас дойче ворт» в ваших планах больше не фигурирует, то мы вынуждены выпускать газету один раз в месяц. Если же, однако, вы не отказались от вашей идеи, то нам следовало бы предпринять сейчас меры по ее реализации… С почтением и наилучшими пожеланиями, преданные вам…» — ну, как вы думаете, Дон, кто подписал это письмо?

— Гуго Веллемс, надо полагать, и кто-нибудь из его ближайших сотрудников, имеющих больший, чем сам Веллемс, контакт с получателем этого письма, лицом, очевидно, весьма влиятельным… Кому оно адресовано?

— Оно адресовано федеральному министру в отставке Францу Йозефу Штраусу, председателю Баварского ХСС и издателю «Байерн курир». А отправителями являются Гуго Веллемс и д-р Эбергард Тауберт, — ответила Криста. — Они добились успеха, вскоре началось тесное тайное сотрудничество газеты Веллемса и органа шефа ХСС Штрауса. Газета «Дас дойче ворт» стала чем-то вроде «копфблат» газеты «Байерн курир», но все это не так важно. Действительное значение имеет тот факт, подтверждаемый также и остальной перепиской, что д-р Тауберт был и является сейчас истинным доверенным и связным человеком Штрауса, в связи с чем Веллемс вскоре же был оттеснен на задний план: в нем уже больше не нуждались.

— Не хотите ли вы этим сказать, Криста, — спросил Хартнел, — что д-р Тауберт, бывший нацистский крупный пропагандист, играл и играет еще теперь весьма заметную роль в попытках создать под руководством Штрауса правую внепарламентскую оппозицию и свергнуть Вилли Брандта?

Когда Криста ответила на это утвердительным кивком головы, он продолжал:

— И есть ли какие-нибудь доказательства того, что шеф Тауберта, д-р Риз, знает об этом и одобряет это?

Криста перевернула страничку своего блокнота и сказала:

— На микропленке есть также светокопия следующей протокольной записи от 14 мая 1970 года, в которой говорится: «2 мая 1970 года господин Веллемс разговаривал с господином д-ром Таубертом… Господин д-р Тауберт сообщил господину Веллемсу, что консул Риз, председатель правления акционерного общества «Пегулан», дал д-ру Тауберту согласие перевести нам в ближайшее время более крупную сумму денег. Остается только выяснить, поступит ли эта сумма в форме взноса или платы за объявления…» Таково первое попавшееся свидетельство, которое я нашла. Существуют и другие, гораздо более четкие признаки того же явления. Но сначала мне надо было бы все-таки более подробно обрисовать вам внутриполитическое положение в 1970 году.

— Прошу вас, — сказал Хартнел, — я скоро стану, если дальше так пойдет, видным специалистом по немецкой внутренней политике.

Криста почувствовала, что Дону уже не терпится поскорее узнать, какое отношение имеет все это к его непосредственной задаче — прояснению претензии его клиента на наследство.

— Я постараюсь изложить все вкратце, — сказала она. — Атака на правительство Брандта началась в июне 1970 года, и в последующие недели правые бульварные газеты и иллюстрированные журналы предприняли попытку расколоть СвДП. Это не удалось, но три депутата бундестага от этой партии вышли из правительственной коалиции, уменьшив и без того незначительное парламентское большинство кабинета Брандта — Шееля. Перебежчики сразу переметнулись в ряды оппозиции. Этих отщепенцев возглавил депутат из земли Северный Рейн-Вестфалия Зигмунд Цогльман. Зафиксированные на микропленке документы показывают, что на Цогльмана далеко не в последнюю очередь воздействовал Веллемс, управляемый д-ром Таубертом. А на другого перебежчика, бывшего председателя СвДП Эриха Менде, чья политическая репутация сильно пострадала уже оттого, что он поступил на высокооплачиваемую должность в одну американскую мошенническую фирму «Инвестор оверсис сервис», сокращенно IOS, и был использован ею как вывеска, повлиял другой, тоже закупленный этой фирмой политик, а именно исключенный в 1969 году из парламента бывший христианско-демократический депутат бундестага Артур Миссбах…

— Вот как? — пробормотал Хартнел. — Выходит, все говорит о том, что кредитор Веллемса и д-ра Тауберта, д-р Риз, играл не столь уж малую роль в попытках свергнуть Вилли Брандта; что он и его дружки замешаны в истории с образованием правой внепарламентской оппозиции и что он теснейшим образом связан со Штраусом, чья супруга в свою очередь финансовыми махинациями связана с концерном Риза. Тому, кто начнет драку с д-ром Ризом, придется тогда иметь дело со Штраусом, с магнатами индустрии под водительством Шлейера, со многими органами печати, с друзьями Штрауса в федеральных секретных службах — одним словом, с могущественным кланом господ ФРГ.

Он вздохнул.

— Так оно и есть, — подтвердила Криста. — Хотите послушать, что еще зафиксировала микропленка, которую вам дал Фретш?

Хартнел покачал головой.

— Лишь только одно мне хотелось бы еще знать, — сказал он, — …почему Веллемсу пришлось иметь дело с депутатом Цогльманом, чье имя, как мне кажется, всплывало, если не ошибаюсь, и в других сообщениях Фретша?

— Да, это верно, — ответила Криста. — Цогльман был назван в заметке австрийской газеты «Видные гости в замке Пихларн»; тогда он еще был депутатом от СвДП и гостил у д-ра Риза. А что касается взаимоотношений Веллемса и Цогльмана, то документы, раздобытые Фретшем, свидетельствуют, что Веллемс, до того как он был переведен в нацистское министерство пропаганды, занимал высокий пост в отделе пропаганды Имперского управления по делам молодежи, точно так же, как и Цогльман, который во время войны стал фюрером гитлеровской молодежи в Протекторате Богемия и Моравия, жил в Праге и там, конечно же, познакомился с Гансом Мартином Шлейером, поскольку ведь и Цогльман был унтерштурмфюрером СС…

К столику подошел посыльный из холла, и Криста прервала свое сообщение.

— Мистер Хартнел? — обратился посыльный к Дону. — Вас спрашивает некий господин. Он хочет поговорить с вами наедине и ждет вас в холле. Его имя Хаузер, сэр.

Криста вопрошающе посмотрела на Дона.

— Оставить вас одного?.. Или вы пойдете в холл? — спросила она затем.

— Сначала мы вместе с вами послушаем этого господина, узнаем, что он хочет сообщить нам, а затем посмотрим, как быть дальше.

Хартнел дал посыльному чаевые, попросил его пригласить Хаузера в ресторан, а примерно через полчаса снова прийти и сказать, что Хартнела срочно вызывают к телефону.

— Я уже начал удивляться тому, — сказал Дон, когда посыльный удалился, — что этот Хаузер так долго не появлялся.

— Будьте внимательны и осторожны, — успел сказать Хартнел, заметив приближавшегося к их столику худого блондина лет пятидесяти. На нем был сшитый по заказу костюм кричащей расцветки. Его светлые глаза и обрамленные глубокими морщинами губы расплылись в улыбке.

Это был тот самый джентльмен, который незадолго до вызова Хартнела к телефону ночью сидел спиной к нему у стойки бара и на беглом английском языке излагал свои моральные принципы, согласно которым богатые «полезные для общества» предприниматели вправе позволить себе уничтожать не столь ценных, как они, лиц, попадающихся на их пути.

 

6. Недоразумение, стоившее полтора миллиона долларов

Вы нравитесь мне, Хартнел. — С этого начал человек, назвавшийся Хаузером. — Право же, вы мне нравитесь! Вы из тех, кто действует быстро, — уважаю таких!.» Я здорово недооценил вас и вашу энергию…

Хаузер представился Кристе и тотчас же начал разглядывать ее с таким видом, что она почувствовала себя чем-то вроде живого товара на скотном рынке. Тем временем Хартнел в непринужденной форме проинформировал его о том, что ассистентка отнюдь не болтлива и что он, Хаузер, может излагать свое дело при ней без всякого стеснения.

Хаузер встретил это сообщение с пониманием, заказал себе, по любезному предложению Хартнела, двойное виски и затем сказал:

— Так что еще раз, Хартнел, поздравляю! А что касается вашей очаровательной ассистентки, то я вам просто-таки искренне завидую…

— Ближе к делу, мистер Хаузер, — прервал его Дон. — Вы, полагаю, пришли сюда не для того, чтобы делать нам комплименты. Разве не так?

— О'кей, — ответил Хаузер, и улыбку мгновенно стерло с его лица. — Так вот: я искренне сожалею о небольшом злоключении, выпавшем на долю вашего Фретша. — Он снова хохотнул и продолжал: — Я хотел бы искупить вину перед ним, раскаяние на деле, так сказать, хотя я лично совсем непричастен к тому, что господин Фретш… приземлился несколько несчастливо. Короче говоря, я принимаю на себя все возникшие в связи с этим расходы и убытки, плюс — ну, скажем, десять процентов денежного возмещения за причинение телесных повреждений. Согласны?.. Плачу наличными, без расписки. Господину Фретшу не придется, следовательно, платить с этой суммы налоги.

— Согласен, — сказал Хартнел, к немалому удивлению Кристы. Хартнел, делая вид, что занялся подсчетами, после короткой паузы, во время которой Хаузер, глотнув виски, буравил его своими водянистыми глазами, объявил: — Скажем так: двадцать тысяч немецких марок, включая сюда авиационные расходы. Вы платите наличными, и я позабочусь о том, чтобы Фретш отказался от подачи заявления органам власти о совершенном на него нападении — это ведь вы имели в виду?

Хаузер кивнул головой, вынул из бокового кармана конверт и молча вручил его Хартнелу, который также молча передал его Кристе, взглядом попросив ее вскрыть пакет и проверить содержимое.

— Все в порядке, — подтвердила Криста через некоторое время, после того, как она почти незаметно пересчитала тонкую пачку купюр достоинством по тысяче марок каждая.

— Хорошо, — сказал Хартнел, спрятал деньги в карман и обратился к Хаузеру: — Есть у вас ко мне другие дела, сэр?

— Нет, вы, право же, забавляете меня, Хартнел! — сказал Хаузер смеясь. — Как будто я только для того и пришел, чтобы смягчить страдания старого Фретша.

Так как ни Дон, ни Криста не разделили его веселья, он, глотнув виски, заявил:

— Я издаю иллюстрированный журнал, Хартнел, и кое-что понимаю в делах. Мне требуется нечто определенное — вы уж, наверное, соображаете, о чем речь, ^ и дело это стоит того, чтобы…

— Конечно, — согласился с ним Хартнел, — до сих пор оно вам стоило бандитского налета и двадцати тысяч марок возмещения за убытки?

— Ну, вот, — сказал Хаузер, на которого эти слова, казалось, не произвели никакого впечатления, — таким вы и нравитесь мне! Но теперь уж я хотел бы все-таки дальнейший разговор вести с глазу на глаз. Пожалуйста, не поймите меня неправильно, — обратился он к Кристе, — но дело тут только в том, что я…

Он не договорил.

— Мистер Хаузер хочет поговорить со мной без свидетелей, — проявляя полное понимание, сказал Хартнел.

Криста встала, порылась в своей сумочке, положила ее обратно на свой стул, молча ожидая, что ей скажет Хартнел.

— Пожалуйста, оставьте нас на четверть часика одних, прелестная моя фрейлейн! — сказал Хаузер. — Может быть, заказать вам глоточек горячительного в баре?

— Благодарю, — отказалась Криста и, перехватив взгляд Хартнела, добавила деловито: — Мне все равно нужно подняться наверх. Должна ли я вернуться через четверть часа или я вам сегодня больше не понадоблюсь, Дон?

— О нет, вы будете мне еще нужны, Криста, — сказал Хартнел.

Хаузер посмотрел ей вслед, когда она выходила из ресторана. Затем сказал тихо Хартнелу:

— Девчонка хоть куда! С такой фигуркой сгодилась бы и для обложки журнала.

Хартнел сделал вид, что не слышит этого, и Хаузеру не оставалось ничего другого, как перейти к делу.

— Речь идет о дельце, — начал он, — стоимостью миллион долларов, верно?

Хартнел, не проявляя удивления, чуть помедлив, сказал:

— Я не хотел бы пока распространяться на эту тему. Скажите, что вам известно и прежде всего чего вы хотите.

Но в глубине души он проклял скаредность своего дяди Сэма, который в целях экономии на гонораре назвал своим немецким коллегам адвокатам размер спорной суммы всего в один миллион долларов; между тем как на самом деле она составляла около шести миллионов, не говоря уже о стоимости пропавшей картины.

— Ну что ж, — сказал Хаузер, метнув колючий взгляд на Хартнела. — У вас, конечно же, есть свои планы. Я, во всяком случае, играю в открытую, исходя из того, что мы, то есть и я, и вы, и люди, которые стоят за нами, имеем, как я это выяснил, общие интересы.

— Откуда у вас такие сведения? — спросил Хартнел, искренне удивленный.

— Я навел справки, Хартнел, — ответил Хаузер с веселой ухмылкой. — Не хочу наскучить вам подробностями, но одно не вызывает сомнения: ваша фирма, адвокатское товарищество «Мак-Клюр, Клейтон, Фергюссон, Фергюссон и Дэв», отнюдь не хочет, чтобы в Федеративной Республике Германии господствовали красные. В конце концов, ваш дядя и старший партнер, мистер Бенджамен Клейтон, является генеральным уполномоченным мистрис Корнелии Тандлер и ее доверителей по Институту борьбы с социализмом, основанному и финансируемому ею.

— Это все так, — подтвердил Хартнел. — Однако при чем тут дела, ради которых мы здесь оказались?

— Послушайте-ка, Хартнел! — прервал его Хаузер. — Вы же не могли не заметить, что ваши расследования по этому проклятому делу о наследстве способны нанести большой вред как раз тем самым людям, которые являются опорой обслуживаемого вами института, его столпами!..

— Вы хотите сказать, его заказчиками?

Хаузер изумился.

— Нет, вовсе нет, Хартнел! — сказал он смеясь. Затем добавил уже очень серьезно, чтобы не было никаких неясностей: — Риз, Шлейер, Веллемс, Тауберт, Миссбах и другие господа, упоминаемые в документах, не имеют никакого понятия о теме нашей беседы…

— Также и о ваших довольно сомнительных методах работы, мистер Хаузер? — перебил его Хартнел.

— Нет! — энергично заявил Хаузер. — Эти господа вообще не знают меня. У нас свои совершенно особые причины, по которым в данный момент мы не хотим никаких неприятностей для тех, кто покровительствует правым…

Он посмотрел на Хартнела заговорщически.

— Дружище Хартнел, да поймите же вы! — заговорил он затем снова. — Не хотите же вы ввести в замешательство наших лучших партнеров!

— Н-нет, — сказал Хартнел, помедлив, — в мои намерения, это, конечно, не входит. Не собираюсь кому-нибудь повредить, а тем более друзьям нашего важнейшего заказчика.

— Ну вот, наконец! — подхватил Хаузер, явно обрадованный. — Теперь мы начинаем понимать друг друга.

Хартнел покачал головой.

— Ни в коей мере. Для меня все еще остается загадкой, почему розыски определенных документов связаны с вашей и моего дяди борьбой против социализма. Может быть, вы выскажетесь несколько более ясно, мистер Хаузер, или это не в ваших интересах?

Хаузер вздохнул.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Во время последних выборов в 1972 году, когда была возможность покончить с либерально-социалистической интермедией и привести снова к власти ХДС/ХСС, крупные промышленники и банки израсходовали на антисоциалистическую пропаганду около ста миллионов марок…

— И без особого успеха, — заметил Хартнел.

— Вы правы, — сказал Хаузер, — но лишь по той причине, что некоторые настолько перегибали палку в пропаганде, что это приводило к обратным результатам. Особенно переусердствовали Веллемс и Миссбах.

— Неужели? — заметил Хартнел безразличным тоном.

— Миссбах дошел до того, — продолжал Хаузер, оставив без внимания эту реплику, — что разослал под псевдонимом тысячи писем, которые должны были внушить получателям, что победа Вилли Брандта на выборах имела бы для них столь же ужасающие последствия, как победа большевиков для имущих слоев России. Он выложил читателям устрашающую историю о том, как богатых купцов в Нижнем Новгороде довела до беды их жадность. Один царский генерал тщетно просил у них несколько миллионов золотых рублей, необходимых, чтобы разбить Красную Армию. Они не дали и потом, после поражения царских войск, вынуждены были отдать большевикам гораздо более крупные суммы, что все равно не спасло их… Таким способом Миссбах давал гражданам ФРГ понять, что не следует скупиться на траты в пользу ХСС и Франца Йозефа Штрауса.

— А то иначе их ограбил бы и убил Брандт? — спросил Хартнел.

Хаузер кивнул, хлебнул виски и подтвердил смеясь:

— Что-то в этом роде. Во всяком случае, ХСС пришлось потом приложить немало усилий, чтобы отмежеваться от подобной пропаганды…

>— Ясно, — сказал Хартнел. — Было бы, следовательно, весьма неприятно, если бы выяснилось, что подобная пропаганда исходит из кухни, которую некоторые промышленники создали и финансировали специально для этой цели; что Миссбах и Риз, Веллемс и Тауберт, Шлейер и Цогльман и им подобные давние друзья и что Штраус обо всем этом был прекрасно осведомлен, а фрау Штраус является компаньонкой как раз в том самом концерне, где нашел себе прибежище главный нацистский пропагандист Тауберт, и…

— Оставим это, — прервал его Хаузер. — Вы поняли, о чем идет речь, и будьте осторожны.

Хаузер огляделся вокруг.

— Как вы знаете, — продолжал он, — в сентябре 1972 года мы с треском провалились на выборах, но сейчас мы будем действовать иначе. Если нам посчастливится, то мы не только сбросим Вилли Брандта, но и взорвем тогда всю социал-либеральную коалицию. И конечно же, пока эта цель не будет достигнута, ничто из того, что вы и ваши люди выкопали, не должно всплыть на поверхность… Надо полагать, вы это поняли, Хартнел?

— Вполне, — ответил Дон. — По крайней мере я понимаю, что вас заботит, и полагаю, вы хотите мне сделать какое-то предложение. Охотно вас выслушаю.

— Хорошо, — сказал Хаузер с явным облегчением, — я буду краток: вы получаете от меня всю сумму, о которой идет речь, а к тому же вознаграждение для вас лично, размеры которого надо бы еще обсудить. В качестве ответной услуги за эти — ну, скажем, полтора миллиона долларов — я требую, чтобы вы приостановили дальнейшие поиски и вручили мне все найденные документы либо уничтожили их в моем присутствии. О'кей?

— Интересное предложение, — сказал Хартнел. — Мне нужно будет его обдумать. Но не тешьте себя надеждами, Хаузер, дело не столь простое…

Хартнел умолк, ибо вошла Криста и, взглянув па собеседников, остановилась в дверях. Хартнел ободряюще кивнул Кристе, тихо сказал Хаузеру:

— Моя ассистентка возвращается. Пока она не подсела к столику, я в двух словах скажу вам, что мне мешает принять ваше предложение: я ведь не знаю, собственно, кто вы такой и но чьему поручению вы ведете со мной переговоры.

Хаузер с интересом принял эту реплику Хартнела и, встав из-за стола, обратился к подошедшей Кристе:

— Садитесь, прелестное дитя. — А затем, повернувшись к Хартнелу, улыбаясь, сказал:

— Что касается ваших сомнений, то их можно будет рассеять в ближайшее время. После чего мы с вами займемся делом — время не терпит!

Хаузер вынул из бокового кармана пиджака записку и, передавая ее Хартнелу, сказал:

— Вот номер моего телефона. Буду ждать вашего звонка, скажем, до половины десятого вечера. Полагаю, что к тому времени вы сможете навести обо мне необходимые справки. О'кей?

— О'кей, — сказал Хартнел, намеренно не заметив протянутой ему Хаузером руки.

Как только они остались вдвоем, Хартнел спросил:

— Вы слышали весь наш разговор, Криста?

— Не каждое слово, иногда мешали помехи, — ответила Криста, — я все записала на пленку…

Она взяла свою сумочку, лежавшую на стуле, выключила записывающий аппарат и затем сказала:

— Хаузер лихорадочно торопится. Вы полагаете, Дон, что он на самом деле еще сегодня вечером сумеет рассеять ваши сомнения?

Хартнел не смог подавить улыбки.

— Не беспокойтесь ни о чем, Криста, — ответил он. Но он не успел закончить фразу, так как подошел посыльный и сказал, что Хартнела срочно вызывают к телефону.

— Спасибо, милый. Разговор уже состоялся, — объяснил ему Хартнел.

Но посыльный повторил:

— Нет, сэр, вас вызывает Нью-Йорк!

Когда Дон, переговорив по телефону, через несколько минут возвратился, он увидел, что Криста сидит, углубившись в свои записи. Две глубокие складки на лбу свидетельствовали о том, что она отнюдь не в восторге от результатов своих размышлений. Увидев Хартнела, она сказала:

— Извините, Дон. Ну, как, выяснили что-нибудь об этом Хаузере?

— Да, — ответил Хартнел, и в голосе его прозвучали отнюдь не радостные нотки. — Звонил мой дядя Бен. Он сильно возбужден. Ему звонила какая-то важная птица из Вашингтона. Очевидно, там желают, чтобы я поутих в своих розысках и ни в коем случае не вмешивался во внутригерманские дела — так это у них называется… Ну а что касается Хаузера, то мне было сообщено, что мистрис Корнелия Тандлер, клиентка нашей фирмы, ручается за непорочность сего господина, который получил от ее Института по борьбе с социализмом специальное задание…

— Что это еще за институт? — осведомилась Криста.

Хартнел пожал плечами.

— Какое-то неофициальное учреждение. Я полагаю, что там действуют тщеславные господа. Мистрис Тандлер, во всяком случае, совершенно безобидна. Она получила в наследство миллионы долларов, ее умерший муж был одним из крупнейших пивоваров в США, и кто-то ей, по-видимому, внушил, что она должна охранять человечество от социализма.

— Я не нахожу это столь уж безобидным, — сказала Криста, — я и думаю при этом не только о Фретше и его ночном приключении… — Затем она спросила: — И что же вы будете теперь делать, Дон?.. Последуете инструкциям из Вашингтона?

— Это было не чем иным, как вежливой просьбой, — ответил Дон, — и я принял ее, как сказал об этом дяде, с надлежащим уважением к сведению. Но я буду, само собою разумеется, делать лишь то, что мне представится необходимым в интересах нашего поручителя.

Криста хотела было что-то сказать, но сдержала себя. Она метнула на Дона острый взгляд и умолкла.

— Я много дал бы за то, чтобы знать, о чем вы сейчас думаете, — нарушил молчание Хартнел.

Криста улыбнулась.

— Если вы хотите знать, о чем я сейчас думаю, то могу сказать. Я думала о том, милый Дон, что вас просто водят за нос. И это относится не только к вашему досточтимому «господину коллеге», Штейгльгерингеру, но также и к нашему храброму Фретхену, хотя мотивы того и другого противоположны. И если вы хотите знать еще больше, то отвечу, что я восхищаюсь Фретшем и полностью на его стороне, хотя я и раскрыла его замыслы… А может быть, даже и поэтому…

Хартнела не очень удивили ее признания. Он сказал ей:

— Вы, Криста, хорошо разобрались в сути дела. Я благодарю вас за ваш честный ответ. Может быть, перейдем в бар? Там сейчас никого нет, и вы мне расскажете, что вы такое разузнали. Или вы хотите сохранить тайну?

— Нет, — сказала Криста. — …Пойдемте!

После того как они перешли в пустующий бар и, усевшись за маленький столик в углу, попросили официанта принести освежающее питье, Хартнел спросил:

— Вы мне не рассказали, Криста, удалось ли вам расшифровать древнееврейский текст. Об этом ведь идет речь — не правда ли?

— И да, и нет, — сказала Криста, помедлив. — Во всяком случае, мои мысли вы отгадали, Дон, я как раз и хотела поговорить с вами об этом письме, которое написала Ревекка, младшая дочь Зелигмана, незадолго до своей смерти.

После небольшой паузы Криста сказала деловито:

— Я сняла фотокопию с написанного древнееврейскими письменами абзаца и показала его сначала одной нашей достойной доверия сотруднице, с которой раньше училась вместе. Она долго жила в Израиле, но не смогла прочесть текст и пояснила, что, по-видимому, мы имеем дело с вокализированным древнееврейским шрифтом, который обычно применяют восточноевропейские евреи, когда они пишут на «идиш», то есть на обиходном языке. Но сочетание букв в тексте письма лишено вообще какого бы то ни было смысла — ни на «идиш», ни на каком-либо другом новом или древнем языке. Тем не менее мы кое-что сумели определить: две первые, четко выделяющиеся среди других буквы «шин» и «реш» вокализированы так, что произносить их следовало бы как ше-ри, и мы полагаем, что Ревекка подразумевала под этим своего брата Дэвида, которого она в письмах неоднократно называет «cheri», то есть любимый, дорогой…

— Мне представляется это разумной догадкой, — сказал Хартнел, — но поведет ли она нас дальше?

Криста кивнула головой и, сделав глоток виски, торжествующе продолжала:

— Вообразите, Дон, какое мы сделали открытие: это, безусловно, зашифрованный текст и обе первые, четко отделенные от других буквы представляют собой сигнальный знак: «Здесь начинается кодированное сообщение!» Причем одновременно указывается язык, на котором написано и зашифровано тайное послание, а именно французский!

— Да, похоже на то! — воскликнул Дон, оживившись, После короткого размышления он добавил: — Младшие дети Зелигмана определенно могли изучать и бегло говорить дома по-французски; вероятно, у них была гувернантка, какая-нибудь мадемуазель из Франции или из Швейцарии… Это объясняет также, почему в письме Ревекки к брату так много французских слов и выражений; показательно в известной мере и то, что мой клиент, Дэвид Зелигман, отправился после войны не в США или в провинции Канады, где говорят по-английски, а именно в Квебек, где господствующим языком является французский… Ну, и удалось вам расшифровать сообщение, Криста?

— Пока нет, — сказала Криста. — Я была сегодня до обеда у одного профессора математики, которого мне рекомендовали; разгадывание кодов — его хобби, он прочел мне длинную лекцию, в которой я почти ничего не поняла, но одно усвоила твердо: каждый язык имеет свою определенную характеристику, и если учитывать специфическую частоту повторяемости букв, то можно раскрыть любой код, даже и не зная ключа к нему. Требуется только время!.. Профессор считает, что, вероятно, к полудню завтрашнего дня он сумеет расшифровать текст.

Хартнел сделал добрый глоток виски и впал в глубокое раздумье.

Криста напряженно наблюдала за ним. Хартнел вдруг воскликнул:

— Я понял!.. Конечно же, это должно быть так!

Криста смотрела на него во все глаза.

— Вы хотите сказать, Дон, что нашли ключ?

— Да, — кивнул головой Хартнел, — я почти уверен! Помните, какие там последние строчки в письме, Криста? Точно под словами «Adieu, cheri…», которые ваш эксперт считает сигнальными, стоит следующая — довольно-таки неожиданное для пятнадцатилетней девочки латинское изречение — «Et in Arcadia ego»… Либо весь ряд букв, либо одно слово «Arcadia» должны быть определенно кодом! Вероятнее всего, что шифр сам по себе вполне прост — я вспоминаю, как мы, когда были двенадцати-или тринадцатилетними детьми, всегда шифровали свою детскую переписку условленным кодом. Пишешь просто текст, который хочешь закодировать, под ключевым словом букву за буквой, а потом заменяешь их по очень простой системе — первую букву одного слова вместо первой буквы другого и так далее… Поняли, Криста?

Но Криста уже встала, собираясь идти.

— Слушайте, Дон, я должна это немедленно сообщить моему профессору. Он может сэкономить себе и своему компьютеру массу времени. Ведь вы нашли правильное решение — иначе это и быть не может!

Когда Криста вернулась через несколько минут, глаза ее сияли.

— Сработало сразу же, — сообщила она Дону. — Мой профессор утверждает, что если бы я оставила ему все письмо, а не только светокопию древнееврейского текста, то он и сам бы к этому пришел… Ну, благодаря вашему гению, Дон, загадка теперь решена… Вот, читайте…

Она вынула из кармана листок бумаги, на котором был записан результат расшифровки, и протянула его Хартнелу. Он внимательно прочитал французский текст, в переводе означавший:

«Папин тайник опустошила для последней попытки с помощью чека. Шансов мало. Твой аффидавит вместе с этим письмом берет на сохранение Матка».

Дон и Криста поглядели друг на друга.

Затем Криста сказала несколько неуверенно:

— Все эти поиски картины Каспара Давида Фридриха были, значит, излишними.

Казалось, она никак еще не может постигнуть это.

— Нет причин волноваться, Криста, — успокоил ее Хартнел, — я давно уже был почти уверен в этом, и вы, по-моему, тоже кое-что подозревали, не так ли?

— Нет, — сказала Криста, — …нет! А что, собственно, значит аффидавит, Дон?

— Это у нас, юристов, чисто профессиональный термин для обозначения данного перед судом или нотариусом письменного заявления под присягой. Во время второй мировой войны он приобрел более узкий смысл и применялся главным образом для обозначения поручительства, которое давал американский гражданин тому или иному беженцу из Европы, если хотел помочь ему переселиться в США. В нашем случае аффидавит может означать только одно: поручительство, которое Маркус Левинский выдал в августе 1939 года для своих родственников, в том числе для Дэвида Зелигмана. Если этот аффидавит сохранился так же хорошо, как и сопроводительное письмо, то мою задачу можно считать выполненной… Даже если мы не найдем картину.

При этих словах Криста насторожилась.

— Вы… думаете, что?.. Вы считаете, что бумага у… него? Это было бы…

Было неясно, надежду ли или опасения вкладывала она в эти слова и что думает по этому поводу Хартнел. Но до того, как он успел ответить, раздались характерные сигналы: тик-тик-тик.

Хартнел огляделся вокруг, но не обнаружил источника звука. Криста же, вспомнив о спрятанной в сумочке рации, поспешно переключила ее на прием.

К счастью, они были совершенно одни в баре, даже бармен удалился куда-то, так что Криста быстро приняла сообщение, перевела его Дону и затем отдала необходимые распоряжения, не опасаясь привлечь к себе при этом внимание.

— В вашу комнату проникли двое мужчин, Дон! — сообщила она Хартнелу. — По-видимому, это профессионалы, так как они действовали очень умело, настолько, что Лизеганг поначалу ничего не заподозрил: все выглядело так, будто двое электриков идут, чтобы отремонтировать плафон; один нес небольшую стремянку, другой — коробку с электрическими лампочками. Только после того, как они закрыли за собой дверь, Лизеганг насторожился, поскольку персонал отеля знает, что, заходя в номера, двери надлежит оставлять открытыми. Поэтому он включил телевизионную камеру и теперь наблюдает, как они профессионально производят обыск в ваших чемоданах, в гардеробе и даже в ванной комнате, роясь в вещах и даже в туалетных принадлежностях. У Лизеганга создалось такое впечатление, что эти типы ищут что-то очень маленькое по размерам, и он спрашивает вас, что ему надлежит предпринять.

— Попросите господина Лизеганга проявить максимальную осторожность, — ответил Хартнел. — Ему следует призвать кого-либо на помощь, постараться сфотографировать этих парней на месте преступления, затем задержать их, попытаться установить их личности, снять отпечатки пальцев и, наконец, сделать им предложение: если они нам скажут, на кого они работают и что искали, то мы их отпустим и не будем возбуждать уголовного дела. В противном случае мы их передадим полиции и учиним иск. Ну и, разумеется, в случае их согласия мы должны получить гарантии, что они говорят правду.

Криста передала эти указания Хартнела. Затем обратилась к нему с вопросом, который, по-видимому, ее очень занимал:

— Как вы думаете, эти взломщики явились сюда за микрофильмом, который вы мне дали?

— Да, определенно, — сказал он, — чего же еще им искать? Надеюсь, что они пока не добрались до вашей квартиры, Криста!.. Вы не оставили пленку дома?

Криста засмеялась.

— Нет, — сказала она, — все при мне. Я специально для этой цели обзавелась пудреницей.

— Хорошо, — похвалил ее Хартнел, — но прежде, чем вы сегодня покинете отель, мы спрячем эту штуку в бронированный сейф. Что там, черт возьми, может быть уж такого важного, в этом микрофильме?.. Знаете вы это, Криста?

— Да, — сказала Криста, — трудно, конечно, сказать, что важно для них в том или ином документе, письме, протокольной записи, счете, поручении на денежный перевод или квитанции за взнос. Речь идет о вещах, которые в отдельности и сами по себе выглядят довольно безобидно. Но все, вместе взятые…

Она не договорила, так как снова запищала рация. Криста ответила сразу же.

Лизеганг сообщил, что он и его коллеги, к сожалению, опоздали. Взломщики, по-видимому, обнаружили телевизионную камеру и тут же скрылись через балкон, откуда они с помощью заблаговременно оставленной стремянки забрались на крышу. Они так спешили, что у одного из них выпал из кармана пистолет, снабженный глушителем. Пистолет взят на предохранитель.

— Это прямо-таки поразительно, — заметил Хартнел, — на какой риск готовы идти эти господа, интересующиеся нашим микрофильмом. Думаю, что надо побольше узнать о документах, зафиксированных на этой пленке. Вы ведь сделали запись, Криста?

Криста вынула из сумочки блокнот.

— Как я уже говорила, Дон, — сказала она тихо, так как бармен вернулся к своей стойке, — взятые в отдельности, эти документы чаще всего ничем не примечательны. Вот, например, письмо… — Она перевернула страничку и прочла: «…от Хорста Бентца, владельца «Мелитта-верке Бенц и сын», 4950, Минден (Вестфалия)» — это большой концерн по производству деликатесов, спиртных напитков и других изделий пищевой промышленности — от 23 февраля 1971 года, адресованное Государственно-и политико-экономическому обществу, Кёльн, 1, Генделынтрассе, 53. Совсем простой текст: «Мы переводим в Ваше распоряжение сумму в 25 тысяч, на которую прилагаем чек. Я прошу Вас направить нам соответствующую квитанцию, дабы этот взнос не облагался налогом. С дружеским приветом, подписал Бенц». Затем следует светокопия чека на двадцать пять тысяч марок, выписанного на Дрезднер банк в Миндене и подписанного Брауном из «Мелитта-верке Бенц и сын». А вот еще и письмо Государственно- и политико-экономического общества, адресованное г-ну Хорсту Бенцу (лично), с подтверждением того, что сумма в двадцать пять тысяч марок поступила и оприходована. Второй абзац письма гласит: «Позволяем себе препроводить при этом квитанцию на не подлежащую налоговому обложению сумму и охотно пользуемся случаем поблагодарить Вас за поощрение нашей государственно-политической просветительской деятельности. С наилучшими пожеланиями, подписал Веллемс, Кёльн, 3 марта 1971».

Затем следует датированное тем же днем и тоже на бланке Государственно-и политико-экономического общества письмо Веллемса издательству «Дас дойче ворт» с просьбой направить «теперь и со стороны «Дас дойче ворт» соответствующее благодарственное письмо господину Бенцу, из которого он мог бы увидеть, что «Дас дойче ворт» означенную сумму получила…». И подобным же образом, как в случае с «Мелитта — Бенц», шло дело — судя по нескольким дюжинам следующих светокопий — с другими фирмами. К особенно ретивым поощрителям действующего по указке Штрауса господина Веллемса относятся автомобильный концерн «БМВ, Байрише моторенверке АО», концерн Фридриха Флика, фирма по производству вооружений «Диль» в Нюрнберге и автомобильный концерн «Даймлер — Бенц», в котором д-р Ганс Мартин Шлейер состоит членом правления… Поощрения практиковались в форме «обводных» взносов либо фиктивных поручений на рекламу продукции.

— Значит, заснятые в микрофильме документы относятся исключительно к финансированию деятельности господина Веллемса? — спросил Хартнел, несколько удивленный.

— Нет, — ответила Криста, — документы касаются также и других лиц и групп, у которых есть только одно общее — крайне правые политические взгляды и стремление вредить правительству Брандта. Судя по документам, крупные денежные поощрения — и между прочим, весьма любопытными «обходными» путями — получали и другие органы печати, хотя — а может быть, как раз поэтому — эти правые газеты и без того неоднократно уже пытались оклеветать Вилли Брандта как изменника родины. Связи между «Даймлер — Бенц» и этими правыми группами поддерживаются через члена правления Фонда, д-ра Фритца Бурнелейта, занимающего высокий пост в дирекции производственной фирмы «Мерседес»; его, кстати, считают ставленником руководителя службы личного состава концерна «Даймлер», д-ра Ганса Мартина Шлейера. Бурнелейт, играющий также видную роль в землячестве «Восточная Пруссия», входящем в «Союз изгнанных», поддерживает активные контакты с Гуго Веллемсом, который руководит ведь не только «Дас дойче ворт», но и газетой «Остпройссен блат»… Да, а еще одна зафиксированная в микрофильме заметка говорит о том, что «камерад Штейнер», как он сказал в беседе, купил «Мерседес» на весьма выгодных условиях».

— Кто это «камерад Штейнер»? — спросил Хартнел. — Об этом господине, по-моему, у нас до сих пор не было речи.

— Нет, — сказала Криста, — но я думаю, что документ этот касается бывшего депутата бундестага от ХДС Юлиуса Штейнера. Он был членом парламента до ноября 1972 года, а с 1967 года был уполномоченным Экономического совета ХДС по земле Баден-Вюртемберг, где находится также и дирекция концерна «Даймлер — Бенц».

— Тогда не было бы ничего особенного в том, — высказал свое мнение Хартнел, — что какой-нибудь меценат оказал ему помощь в приобретении автомобиля.

— Нет, конечно, нет, — сказала Криста. — Особенность дела состоит только в том, что этот Штейнер в 1973 году оказался в центре скандала, связанного с вотумом недоверия правительству Брандта, внесенным 27 апреля 1972 года. Тогда возникла весьма драматическая ситуация, поскольку правительство Брандта, уже с самого начала имевшее незначительное большинство, потеряло к тому времени еще несколько голосов депутатов, переметнувшихся в лагерь оппозиции; положение стало, как говорят шахматисты, патовым, при котором перевес всего в один голос мог иметь решающее значение. И вот летом 1973 года депутат от ХДС Штейнер уличил вдруг самого себя в том, что в апреле 1972 года он был подкуплен Социал-демократической партией и за сумму в 50 тысяч марок голосовал против вотума недоверия, в результате чего Вилли Брандт остался у власти. А ко всему прочему он признался еще и в том, что был двойным агентом, работавшим как на Федеральную службу информации, так и на ГДР.

— Чем, очевидно, хотели создать впечатление, что Вилли Брандт обязан своим пребыванием у власти либо подкупленным депутатам, либо коммунистам, либо даже и тем и другим — правильно я это понял?

— Вполне, — сказала Криста. — И поэтому Штейнер выложил свою сенсационную исповедь на стол редактора крупного, крайне правого и весьма опытного в коварных нападках на правительство Брандта иллюстрированного журнала… Так что, может быть, и не столь уж неважно, кто, когда и что дарил этому господину Штейнеру — наш милейший господин Хаузер мог бы, безусловно, поведать вам об этом больше.

При упоминании имени Хаузера Дон посмотрел на часы.

— Об этом господине я чуть не забыл. Но у нас еще есть достаточно времени, он ведь ждет моего ответа до половины десятого вечера, в моем распоряжении восемь минут.

— Что вы ему скажете, Дон? — спросила Криста. — Собираетесь согласиться на его предложение?

— Что я скажу Хаузеру, это вы сейчас сами услышите. Но дадим ему спокойненько подождать еще несколько минут. Расскажите-ка мне пока, каково ваше общее впечатление от этих документов, зафиксированных на микрофильме Фретшем. Находите вы, что они для кого-то настолько важны, чтобы ради обладания ими стоило идти на риск вооруженного взлома и бандитского нападения с причинением телесных повреждений?

Криста, помедлив с ответом, сказала:

— Я думаю, люди, пытавшиеся таким способом завладеть микрофильмом, делали это отнюдь не из желания ознакомиться с документами, которые и так им хорошо известны. Для них гораздо важнее воспрепятствовать тому, чтобы эти письма, протокольные записи, финансовые поручения и кассовые квитанции попали в руки их политических противников. Потому что точный и полный анализ всего материала мог бы представить для общественности большой интерес, весьма наглядное изображение того, что бундесканцлер Вилли Брандт назвал однажды «картелем правых». Для большинства граждан это явилось бы довольно отталкивающей картиной, раскрывающей также и международные связи этих людей. О Тауберте, например, там имеется подробнейшая протокольная запись. Я прочла лишь один абзац о его связях с франкистской Испанией и с представителем греческой секретной службы в Бонне, но мне этого вполне достаточно; так же, впрочем, как абзаца о Франце Йозефе Штраусе, где говорится о его ширящихся контактах в Южной Африке. А завершаются эти заметки интересной перепиской между Таубертом и Штраусом. Короче говоря, это было бы — появись только весь материал перед общественностью — довольно неприятно для…

— Вы, право же, очень помогли мне, Криста, кое-что уяснить и принять решение, — сказал Хартнел вставая. — Сейчас я позвоню Хаузеру, так как уже половина десятого, и если хотите доставить мне удовольствие, то подождите меня, а я обещаю вам интересное развлечение.

Через двадцать минут Хаузер вошел в бар. Его лицо расплылось в улыбке, в руках Хаузера был объемистый портфель.

Криста сидела за столом. Перед приходом Хаузера она со смешанным чувством прислушивалась к разговору, который Дон вел по телефону из бара с Хаузером, приглашая его с изысканной, показавшейся ей даже чересчур подчеркнутой вежливостью. Возвратившись, Хартнел едва обмолвился с Кристой несколькими словами и удалился, как он сказал ей, «всего лишь на пару минут».

И вот теперь пришел Хаузер, явно обрадованный тем, что застал Кристу одну.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала Криста холодно, — мистер Хартнел придет через несколько минут.

Хаузер усмехнулся.

— Я вовсе не тороплюсь, милое дитя, — сказал он, сев рядом с Кристой и поставив портфель под свой стул, — я даже, откровенно говоря, очень рад тому, что его нет и мы с вами побудем наедине.

Криста пропустила эго замечание Хаузера мимо ушей, отказалась от сигареты, которую он ей предложил. Хаузер заказал бармену двойное виски — «из лучшего, что у вас есть».

— Мистер Хартнел скоро уедет, — сказал Хаузер. — Я полагаю, в понедельник он уже прилетит в Нью-Йорк… Вы будете тогда свободны?

— Что вы имеете в виду? — спросила Криста настороженно.

— Н-ну… — пояснил Хаузер, — я человек деловой. Могу вам предоставить выгодную работенку. А что касается другой, так сказать, частной линии, то я бы смог…

— Работенку? — переспросила Криста.

— Да, — сказал Хаузер и осклабился, — насчет оплаты можете быть уверены, что она превзойдет ваши самые смелые ожидания: десять тысяч наличными при заключении договора и восемь тысяч чистенькими ежемесячно, для начала с гарантией на полгода. Ну как, идет?

Кристу это предложение взволновало, но она виду не подала, а деловито спросила:

— А какую услугу я должна вам оказать?

— Я делаю иллюстрированный журнал, — ответил Хаузер. — Думаю, что вы могли бы написать для меня фактографический очерк: «Погоня за старой картиной» или что-нибудь в этом роде… Естественно, со всеми подробностями — как, где и что было найдено, и так далее…

— И вы это опубликуете? — удивленно спросила Криста.

Хаузер рассмеялся.

— Н-ну, — сказал он, — я думал больше о том, чтобы использовать это как информационный материал, только для себя лично и… строго секретно — понимаете?

— Да, — сказала Криста, — я вас понимаю. И надо полагать, я должна буду, — конечно же, для вас лично и строго секретно — разузнать также все о происхождении микрофильма и соответственно доложить все это вам.

Хаузер, бросив взгляд на дверь, резко повернулся к Кристе. От его улыбки не осталось и следа, он весь напрягся, как гончая перед прыжком.

— Точно! — сказал он очень тихо, но внятно. — И за это вы получите поощрение, размер которого вы сами определите — хорошее предложение?

— Я подумаю, — ответила Криста. Она увидела Хартнела, который, выйдя из лифта, пересек холл и направлялся к ним.

— Ну, как дела, Хартнел? — улыбаясь, спросил Хаузер. — Можем мы закончить сейчас наше дельце? Я со своей стороны уже кое-что прихватил.

Он похлопал по портфелю, стоявшему под стулом, и уставился на Хартнела, ожидая, как тот на это отреагирует.

Хартнел, даже не глянув на портфель, спокойно ответил:

— Это очень любезно с вашей стороны, мистер Хаузер, что вы еще раз пришли сюда; весьма благодарен вам за это. Кстати, я узнал, что для определенных людей и учреждений в США вы особо доверенное лицо. Вообще я теперь в курсе некоторых дел.

— Отлично, — сказал Хаузер нетерпеливо, — давайте сразу же займемся делом, я тороплюсь!

— Знаю, — ответил Хартнел, — и поэтому весьма огорчен, что должен буду несколько наскучить вам своими делами.

Хартнел попросил бармена принести виски, затем, посерьезнев и собравшись с мыслями, что не ускользнуло от внимательной Кристы и обрадовало ее, сказал:

— Как вы знаете, мистер Хаузер, я приехал сюда по делу о наследстве. Я должен получить доказательства, что наш клиент, некий мистер Зелигман, имеет основания претендовать на наследство своего умершего дяди. Первоначально это выглядело так, что я смог бы получить упомянутое доказательство, если бы мне удалось разыскать одну пропавшую картину. Поиски ее теперь излишни в той мере, в какой это касается доказательства притязаний на наследство; оно может быть получено и без того, поэтому я немедленно прекращаю розыски в этом направлении. Короче говоря, старая картина не нужна. Мистер Зелигман и без нее вправе претендовать на наследство своего дяди. У меня и у моих уполномоченных нет больше повода заботиться о вещах, которые нас не касаются. Я надеюсь, мистер Хаузер, что это сообщение принесет вам и вашим друзьям удовлетворение и успокоит вас.

— Да-да, конечно, — сказал Хаузер в некотором замешательстве, как это показалось Кристе. — Но мне хотелось бы…

— Прошу прощения, — прервал его Хартнел весьма вежливо, но очень твердо, — оставим на некоторое время в стороне ваши желания, господин Хаузер. Я вынужден прежде, чем мы сможем вступить в деловые переговоры, точно обрисовать вам ситуацию, с тем чтобы но возникло никаких недоразумений в дальнейшем. И поэтому весьма важно также, что здесь присутствует моя ассистентка и, как я надеюсь, внимательно слушает. Поскольку мы не будем заключать письменных соглашений и не ведем протокол, нужно, чтобы по крайней мере присутствовал беспристрастный свидетель. Вы согласны?

Хаузер выразил согласие кивком головы, но было видно, что это согласие дается ему нелегко.

— Мне не требуется, как я уже сказал, больше никаких новых доказательств, чтобы уладить дело о наследстве, — продолжал Хартнел. — Мне не нужна подробная информация, документы и прочее, что обнаружено в ходе расследования и используется сейчас лишь для дальнейших поисков картины. Поэтому я могу вручить все это вам, если вы сами еще не завладели этими материалами…

Хартнел откашлялся, подавив душивший его смех, но Хаузер, ничуть не задетый, решив воспользоваться неожиданным предложением, сказал:

— Если вам вещь больше не нужна и вы готовы ее отдать, так давайте закончим дело без промедления: баш на баш!

— Что вы, мистер Хаузер! — парировал Хартнел. — Это слишком серьезное дело, чтобы позволить себе действовать наспех. В интересах наших и ваших друзей все должно быть четко обдумано и лишено каких-либо неясностей между ними. Представьте-ка себе, что вы купили бы у меня за весьма солидную сумму определенные документы, а затем обнаружили, что я сделал их копии и соответствующим образом использовал их.

Он констатировал с известным удовлетворением, что Хаузер испуган, и продолжал:

— Но тревожьтесь, мистер Хаузер! Я хотел только, как юрист, обратить ваше внимание неюриста на разнообразные козни, могущие возникнуть при чересчур поспешно заключаемых соглашениях. И я заверяю вас как член коллегии адвокатов Нью-Йорка и своим честным словом — слушайте, пожалуйста, внимательно, мистер Хаузер, а также вы, Криста! — что я ничего от вас не утаю и все имеющиеся у меня в наличии документы, не относящиеся непосредственно к делу о наследстве, вам вручу; что я не имею их копий и не буду их изготавливать ни сам, ни через посредство кого-нибудь. Я готов засвидетельствовать это по вашему желанию письменно, в форме нотариально заверенного свидетельства, равносильного присяге.

— Благодарю, — сказал Хаузер, заметно взволнованный, — это не требуется. Я вполне удовлетворен вашим устным заявлением.

— Хорошо, — сказал Хартнел, — но, может быть, будет все-таки лучше, если моя ассистентка зафиксирует текст моего доверительного письма, даст мне подписать и сама подпишется как свидетельница.

— Пожалуйста, если вы считаете это нужным, Хартнел, — сказал Хаузер, пожав плечами.

Тут же было изготовлено письменное заявление, текстуально совпадающее с тем, что было только что заявлено; Хартнел его подписал, но не вручил пока Хаузеру, а положил в свой боковой карман.

— Ну, теперь уже можем покончить с делом? — спросил Хаузер, который, пока Хартнел диктовал свой текст, почел для себя излишним оставаться за столом, сходил к стойке бара, где выпил еще одну двойную порцию виски, и снова возвратился.

Хартнел предостерегающе поднял руку.

— Прошу вас, проявите еще немного терпения, мистер Хаузер! Садитесь и выслушайте все, что я вам скажу; в этом деле есть еще один аспект, который до сих пор еще не был принят во внимание, а точнее говоря, даже два аспекта. Это прежде всего вопрос, имею ли я вообще право брать у вас деньги. Как с точки зрения общей этики, так и моих сословных обязанностей адвоката. Я размышлял об этом и вижу только один выход из положения, а именно — назвать сумму, которую вы мне хотите вручить, компенсацией, выплачиваемой по поручению ваших друзей…

— По мне, можно и так, — нетерпеливо перебил Хаузер, — называйте угодную вам сумму.

— Хорошо, — сказал Хартнел. — Кстати, кто, собственно, ваши кредиторы?

Хаузер осклабился:

— Вы же знаете этих людей лучше, чем я. Во всяком случае, я полагаю, что ваша нью-йоркская фирма не сомневается в том, что…

— Я хотел только уточнить, — перебил Хартнел, — что ни одно из скомпрометированных в этих документах яиц не будет иметь хоть какого-либо отношения к выплате мне денег, поскольку мы, мой клиент и я, не хотим ни в коем случае подпадать под подозрение…

— Понимаю! — сказал Хаузер. — Так вот, я заверяю вас, что ни Штраус, ни Риз, ни Шлейер, Тауберт, Веллемс, Миссбах, Цогльман или кто-либо еще из их немецких друзей не имеют ни малейшего отношения к нашей с вами сделке. Устраивает?

— Идет, — сказал Хартнел, — благодарю вас за это заявление, которое сейчас будет засвидетельствовано. — И Хартнел начал диктовать Кристе следующий текст:

— «Ко мне, адвокату Дональду Клейтону Хартнелу, в настоящее время находящемуся в Мюнхене, Федеративная Республика Германии, явился сегодня неизвестный, назвавшийся Хаузером и сообщивший о себе, что он журналист. Он сделал следующее заявление: «Я уполномочен лицами, пожелавшими остаться неизвестными, вручить вам, адвокату Дональду Клейтону Хартнелу из Нью-Йорка, сумму в один миллион пятьсот тысяч американских долларов наличными, из рук в руки. Две трети этой суммы, а именно один миллион американских долларов, должны быть выплачены вашему клиенту, мистеру Дэвиду Зелигману в Квебеке, как частичная и добровольная компенсация вреда, причиненного семье Зелигманов, проживавшей ранее, во время второй мировой войны, в Тшебине. Остальная треть суммы, а именно пятьсот тысяч долларов, должна быть использована для покрытия всех затрат и побочных расходов, которые мистеру Дэвиду Зелигману пришлось произвести в связи со своей претензией на наследство; сюда входит и обещанное адвокату Дональду Клейтону Хартнелу вознаграждение за розыск необходимых для доказания претензии документов. Остающаяся сумма должна пойти в создаваемый фонд увековечения памяти Ревекки Зелигман, статут и задачи которого будут определены мистером Дэвидом Зелигманом либо его наследниками.

Уплата всей суммы производится бее признания правовых обязательств и без требования в оказании или обещании какой-либо ответной услуги. Права господина Дэвида Зелигмана на наследство и на компенсацию за причиненный ему и его семье ущерб сохраняются независимо от данной выплаты».

Дон прервал диктовку и обратился к Хаузеру:

— Согласны вы с текстом этого документа, мистер Хаузер, и готовы ли его подписать?

Хаузер, хлебнувший большой глоток виски, вытер тыльной стороной руки рот и сказал равнодушно:

— С моей стороны никаких возражений. Я готов немедленно подписать эту бумажонку. Но, — добавил он, и голос его приобрел столь резкий тон, что Криста перестала писать и подняла на него глаза, — чтоб вы себе это ясно представляли, мистер Хартнел: деньги будут не раньше, чем я получу микрофильм и бумаги, которые вы держите взаперти в сейфе отеля — понятно?

— Конечно, мистер Хаузер, — ответил Дон с неизменной любезностью, — тем более что вы выразились с такой, достойной восхищения точностью. Разрешите мне только, прежде чем мы произведем нашу сделку, осветить вкратце последний аспект, который надо еще обсудить, а именно — вправе ли я вообще вручать вам эти документы, добытые с таким трудом, затратами и — насколько это касается бедного господина Фретша — личными жертвами. На первый взгляд этот вопрос следовало бы решить отрицательно…

Хаузер, слушавший это со все более хмурым видом, вскипел:

— Ну, хватит с меня!.. Что это за ерунда, Хартнел? Что вы водите меня за нос?

— Но нет же, мистер Хаузер! Отнюдь нет, — заверил его Дон, и Криста, наблюдавшая за этой сценой с нарастающим беспокойством, прикусила губу, — я вовсе не хочу отнимать у вас много времени, мистер Хаузер, и поэтому ознакомлю вас сейчас же с решением, к которому я пришел. Разрешите заказать вам еще что-нибудь выпить?

— Это я сделаю как-нибудь и без вас, — проворчал раздраженно Хаузер и поманил пальцем бармена, — а вы закругляйтесь наконец!

— Ну, видите ли, — продолжил Хартнел, — мне нужен небольшой разбег, чтобы изложить все понятно и ясно, но на это не уйдет много времени. Как я вам уже сказал, картина кисти художника Каспара Давида Фридриха, в той мере, в какой это касается обеспечения претензии моего клиента на наследство своего дядюшки, мне больше не требуется…

Он прервал свою речь и подождал, пока Хаузер сделает новый заказ подошедшему бармену. Затем продолжил:

— Но поскольку я набрел на след этой ценной картины, надо теперь попытаться ее найти и возвратить моему клиенту как законному владельцу. И вот мне представляется исключительно удачным, мистер Хаувер, что вы, очевидно, знаете людей, у которых эта картина, возможно, сейчас находится в незаконном владении. Я мог бы, следовательно, поручить вам раздобыть ее для меня, причем столь быстро и тактично, сколь это окажется для вас возможным. И тогда было бы в высшей степени объяснимо и оправданно то обстоятельство, что я передаю вам все найденные до сих пор документы, дабы вы сами могли по ним решить, кого же из ваших знакомых следует иметь в виду. Вы поняли меня?

— До конца ваш адвокатский трюк я еще не разгадал, Хартнел, — сказал Хаузер. — Что вы выигрываете, сделав меня своим уполномоченным? — Хаузер сделал глоток виски и недоверчиво посмотрел на Хартнела.

— Я хотел бы, с одной стороны, иметь законное основание — или назовем это поводом — к тому, чтобы передать вам бумаги и микрофильм, — пояснил Хартнел, — а с другой, связать вас обязательством раздобыть эту картину, принадлежащую моему доверителю.

— Что за чертовщина, — пробурчал Хаузер, — как я вам достану эту картину? Не имею понятия, у кого она! Я не знаю даже, как она выглядит или хотя бы какого она размера!

— Этого я тоже не знаю, — сказал Хартнел. — Единственное, что мне достоверно известно, так это то, что это картина Каспара Давида Фридриха; на ней изображен горный — вероятно, силезский — ландшафт, с развалинами или с чем-то подобным на переднем плане, и что это довольно ценная старая живопись… Но, — продолжал Хартнел, и лицо его посветлело, — у меня такое предчувствие, что вам-не придется прилагать слишком уж много усилий, чтобы разыскать эту картину и передать ее мне, ну, скажем, завтра вечером. Я буду в это время в гостях у одного моего мюнхенского коллеги.

— У Штейгльгерингера? — спросил Хаузер, Криста подтвердила это, между тем как Дон спокойно разглядывал ногти на своих пальцах.

— Может быть, — предложил он Хаузеру, — вам стоит позвонить моему коллеге и спросить его, не уступит ли он вам шанс найти картину. Тогда мы могли бы завтра вечером у него в гостях закончить нашу сделку.

— Нет, — сказал Хаузер, — я хочу покончить с этим сегодня. Дружище Хартнел, вы способны, как я убедился, истрепать человеку все нервы… Ну, хорошо, — продолжал Хаузер после некоторого раздумья, — я даю вам сейчас деньги и письменное обязательство; вы забираете из сейфа микрофильм и остальные бумаги, и я обещаю вам позаботиться о том, чтобы до завтрашнего вечера вы получили либо вашего проклятого Каспара Давида Фридриха, либо стоимость картины наличными — сколько она, как вы думаете, может стоить?

— Это трудно сказать, мистер Хаузер, — ответил Хартнел после недолгого размышления, — поскольку к довольно высокой номинальной цене картины я должен буду, пожалуй, присчитать еще и ее неимущественную, духовную ценность, которую мой клиент, несомненно, ей придает как дорогой семейной реликвии. Однако, взвешивая все обстоятельства, которые следует тут принимать во внимание, я готов взять у вас залог, некое имущественное поручительство — думаю, что именной чек на 250 тысяч немецких марок мог бы меня удовлетворить. Тогда мы смогли бы тотчас же оформить сделку. А ваш чек вы, само собою разумеется, получили бы завтра вечером, как только вы вручите мне картину, согласны?

— Вы сумасшедший, Хартнел, — проворчал Хаузер, — но что мне остается еще, как не сказать «да»?

Пятнадцати минут было вполне достаточно, чтобы завершить сделку. За это время Хартнел принес из сейфа все собранные Фретшем документы и вместо них положил на хранение портфель, содержимое которого Криста предварительно проверила и определила, что все в порядке. Хаузер жадно вцепился в пахнувшую еще духами и пудрой кассету с микрофильмом и был ошеломлен, узнав, что она находилась на хранении у Кристы. Хаузер проверил коричневую папку с надписью «Документы, д-р Риз и другие», через сильную лупу просмотрел всю пленку, дабы ему не всучили какую-нибудь фальшивку. Только лишь после этого он подписал заготовленные документы и со вздохом вручил Хартнелу потребованный им в качестве залога чек, подпись на котором, как заметил Хартнел, была довольно неразборчива, но определенно не имела ничего общего с именем «Хаузер».

Когда все было сделано, Хаузер облегченно вздохнул, допил свое виски и сказал:

— Вы крепкий орешек, Хартнел, но вы мне нравитесь. Вы мне действительно нравитесь, а что касается вашей куколки, то пусть у нее хоть каша в голове, но она мне тоже нравится!.. Ваше здоровье!

— Если вы любезно позволите также и мне высказаться по вашему адресу, господин Хаузер, — ответил Хартнел весьма дружелюбно, но так тихо, что Криста затаила дыхание, чтобы не пропустить ни слова, — то я хотел бы со своей стороны заверить вас в том, что вы мне совсем не нравитесь. За последние двадцать четыре часа вы организовали бандитское нападение с тяжелыми телесными повреждениями и вооруженный взлом; вы попытались подкупить мою ассистентку, а сейчас вы вдобавок ее и оскорбили. Я уже не говорю о ваших других грязных делах и ваших взглядах. Я буду рад, если вы незамедлительно освободите нас от своего присутствия. В противном случае я за себя не ручаюсь… Всего доброго, сэр…

Хаузер мгновенно улетучился из бара. Дон, ворча, расплатился с барменом, в том числе и за виски, заказанные Хаузером, а Криста, с удовольствием наблюдавшая за бегством Хаузера, сказала:

— После того как вы его ободрали как липку и затем вышвырнули, Дон, я считаю справедливым, чтобы вы оплатили его виски. Жаль только, что микрофильм теперь никогда уже не увидит света, я бы очень охотно им занялась, проанализировала все и результаты предала бы огласке.

Хартнел не откликнулся на это замечание Кристы, но, когда они уже вышли из бара, в холл, он сказал как бы между прочим:

— Не все сразу, Криста… В любом случае, не сразу. — И, сменив тему разговора, сказал: — Такси за вами сейчас придет, Криста, а я загляну к Фретшу. Я ведь был уже у него до прихода Хаузера, ведь надо же было мне удостовериться, что наш толковый Фретхен надежно припрятал письмо Ревекки Зелигман и аффидавит для Дэвида Зелигмана. Ведь только при помощи аффидевита я смогу доказать право мистера Зелигмана на наследство. Кстати, хотите взглянуть на этот документ, Криста?

Хартнел вынул из бокового кармана несколько пожелтевший листок бумаги и передал его Кристе, она быстро пробежала английский текст, частично напечатанный, а дальше заполненный от руки.

— Таким образом, ваша миссия успешно выполнена? — сказала Криста. Она возвратила Хартнелу документ и повернулась к двери. У подъезда ее ждало такси.

— Да, — сказал Хартнел, — данное мне поручение выполнено, и на этом я освобождаю вас от дальнейших услуг, фрейлейн доктор, так как мой прощальный визит к уважаемому коллеге завтра вечером будет очень коротким и ваши таланты мне там не понадобятся. Но, — продолжал он, — я был бы очень рад, если завтра утром вы смогли бы, милая Криста, пожертвовать мне совершенно в частном порядке немного вашего свободного времени. Тем более что вам следует исправить ошибку, ведь одну важную часть данного вам поручения вы выполнили из рук вон плохо…

Криста недоуменно посмотрела на Хартнела.

— Что именно? — спросила она. — Что же я упустила?

— Организацию программы развлечений, — ответил Хартнел с серьезным видом, но не выдержал больше тона, и оба они, счастливо смеясь, договорились позавтракать в отеле, а затем отправиться в горы.

 

7. Учреждается фонд

«Поистине удивительный человек наш Фретш, — сказала Криста, когда в воскресенье под вечер, около половины шестого, они достигли окраины Мюнхена, возвращаясь туда обходными путями, подальше от запруженной машинами Штарнбергской автострады, С утра они побывали в Миттенвальде и Гармише, обедали на постоялом дворе в одной деревушке, расположенной в стороне от основного потока туристов, в предгорье Альп, а затем наметили обратный маршрут так, чтобы заехать в Перху, выпить там кофе и навести справки о проживающем здесь Фретше.

Последнее не составило никакого труда.

Уже официантка в кафе, престарелая женщина, назвала им, когда они спросили о Фретше, адрес своей приятельницы, которая, как она сообщила но без гордости, два раза в неделю убирается в доме «овдовевшего господина полицейского капитана в отставке». Эту приходящую уборщицу, бодрую пенсионерку, они застали дома, объяснив ей свой визит лишь желанием сообщить, чтобы она не беспокоилась по поводу долгого отсутствия Фретша; он попал в небольшую аварию, но теперь уже выздоравливает.

Когда Криста сказала, что является большой поклонницей Фретша, которого считает очень смелым и в высшей степени порядочным человеком, сдержанная поначалу собеседница совсем растаяла и стала спрашивать, знают ли они, каким храбрецом был Фретш во время последней войны. В 1942 году, будучи направлен в Польшу в качестве полицейского офицера, он с опасностью для собственной жизни вызволил из газовой камеры еврейских женщин и детей, получил при этом повреждение глаз, которое и по сей день его мучает, а также навлек на себя ненависть эсэсовцев, добившихся смещения его с должности, а затем, после нового столкновения с фюрером лагерной команды, Фретша изгнали из полиции. После войны Фретш неоднократно выступал в качестве свидетеля на процессах военных преступников и, несмотря на все угрозы и даже два покушения на его жизнь, стойко давал показания. Затем он был вновь принят на службу в полицию и, безусловно, поскольку он имеет большие заслуги в борьбе с организованной преступностью, оставался бы в уголовном розыске до достижения пенсионного возраста, если бы в один прекрасный день его прямым начальником не стал видный в прошлом эсэсовский фюрер, бывший командир зондеркоманды. Тогда он попросился на прием к земельному министру внутренних дел в Дюссельдорфе, но тот не пожелал его выслушать, и капитан Фретш вышел досрочно на пенсию, потому что — как от него слышали не раз — «порядочный полицейский не должен служить под началом у преступника»,

— Удивительный человек, — сказала Криста, ведя свой «фольксваген» в потоке машин на Среднем Кольце. — Но почему только он так долго скрывал от вас письмо Ребекки Зелигман и прежде всего аффидавит ее брата?

— Вы в самом деле не знаете этого, Криста? — спросил Дон, сидевший рядом с Кристой на переднем сиденье.

— Нет, — сказала она, немного подумав, — но у меня, правда, были некоторые смутные подозрения.

— Я-то теперь знаю, — сообщил Дон Хартнел, — потому что он сам мне все рассказал. Когда мои уважаемые мюнхенские коллеги привлекли его к работе, они не сказали ему, что дело идет о наследстве, а лишь поручили розыск пропавшей картины. Через несколько недель, когда этот тип с трудной фамилией был в отпуске, Фретшу случайно довелось ознакомиться со всей папкой документов, и из писем моего дяди он увидел, по какой причине разыскивается картина. Вскоре Фретш отправился в Тшебиню и получил там — наряду с другой разнообразной информацией и материалами — последнее письмо Ревекки и аффидавит ее брата. Разумеется, он сразу же понял, что дальнейшие поиски картины стали излишними, но тогда бы он лишился возможности заниматься с чистой совестью тем, что ему было особенно по сердцу, а именно охотой за старыми нацистами, оставшимися по сей день безнаказанными и сделавшими под маской добропорядочных граждан блестящую послевоенную карьеру… Во всяком случае, мы все — моя фирма, наш клиент, я лично, а также и вы, Криста, — должны быть чрезвычайно благодарны Фретшу за это его решение. Потому что без его мужественных действий не состоялся бы столь выгодный для нас гешефт с Хаузером. А так мы по крайней мере выудили миллион долларов искупительных денег, сэкономили нашему клиенту все расходы по порученному делу, получили возмещение стоимости картины и заложили фундамент для памятного фонда Ревекки Зелигман, не говоря уже о расширении наших познаний в области современной истории, — добавил он с улыбкой. — Я нахожу, что наш Фретхен честно заработал львиную долю установленного для меня гонорара, а именно 40 тысяч долларов.

— Это меня очень радует, — сказала Криста, — но я даже и не думала, что вам положено такое высокое вознаграждение.

Дон приложил палец ко рту:

— Ни слова об этом! Я сам пришел к этому решению совсем недавно, а точнее вчера, во время наших переговоров с Хаузером. Но об этом никто не должен знать.

Они подъехали к отелю, в котором жил Хартнел. Криста поставила машину на стоянку и, после того как они оба вышли, спросила:

— Вы действительно хотите поехать к доктору Штейгльгерингеру без меня?

— Да! — сказал Дон очень твердо. — Вы можете пока навестить Фретша и, если хотите, потом поужинать со мной где-нибудь в городе, о котором я, кстати сказать, имею пока весьма смутное представление. Я пробуду, конечно, не слишком долго у моего «господина коллеги», и, думаю, лучше вам не присутствовать, когда я ему на прощание выложу все, так сказать, по влечению сердца…

Уже вечерело, когда Хартнел позвонил у ворот виллы Штейгльгерингера. Водителя такси, привезшего его сюда, он попросил остаться, пообещав, что ждать придется недолго.

Открыла ему горничная в коротком черном шелковом платье с белоснежным передничком и такой же наколкой, но не успел еще Дон объяснить, кто он такой, как им уже завладел сам хозяин дома.

— Милости просим, дорогой коллега, — пророкотал дружелюбно Штейгльгерингер, — очень рад, что вы пришли, у нас как раз в разгаре маленькая вечеринка, и все горят желанием с вами познакомиться. Разрешите, я помогу вам это распаковать? — вежливо предложил он, показав на обернутый в белую папиросную бумагу пакет, который Хартнел держал в руке, — я догадываюсь, что это цветы, которые вы хотите вручить моей жене.

— Нет, — ответил Хартнел и сунул довольно увесистый пакет Штейгльгерингеру в руки, — это для вас, уважаемый коллега.

— О, большое спасибо, сердечное спасибо, но… право же, это незачем, я ведь и без того… — лепетал адвокат.

Хартнел пропустил это мимо ушей и продолжал:

— Я, к сожалению, не смогу принять участия в вашей вечеринке, поскольку рано утром улетаю в Нью-Йорк и должен успеть еще кое-что сделать. Я хотел только проститься с вами, поблагодарить вас за поистине замечательную помощь в работе и спросить, не нашли ли вы разыскиваемую картину, я имею в виду Каспара Давида Фридриха?

Штейгльгерингер, не зная еще, как себе объяснить поведение Хартнела, воскликнул с хорошо разыгранным удивлением:

— Картина?.. Нет, вы… вы просто ясновидец, коллега! Пожалуйста, пройдемте на минутку в мой кабинет и выпьем там вместе чего-нибудь. Как… как же вы только догадались, что…

Он поспешно увел Дона из прихожей и, проведя по коридору мимо ярко светящейся стеклянной двери, за которой слышался гул голосов и веселый смех, буквально втолкнул гостя в свой кабинет, и Хартнел увидел прислоненную к огромному, в стиле барокко письменному столу старую картину в позолоченной раме.

— Это было для меня полной неожиданностью, — услышал Дон воркование своего немецкого коллеги. — Я провел лишь очень осторожный, тактичный опрос, и смотрите-ка! Вчера во второй половине дня посыльный принес эту картину — от кого, один бог знает! Но главное, в конце концов, то, что картина теперь здесь и что вы возвратитесь в Нью-Йорк не с пустыми руками.

Говоря так, Штейгльгерингер положил на свой стол принесенный сюда пакет в папиросной бумаге, вынул из шкафа бутылку коньяка и два бокала, торопливо наполнил их и при этом все время настороженно поглядывал на Хартнела, зачарованно уставившегося на картину. Несколько рассеянно взяв протянутый ему бокал, Дон пригубил его и, мотнув головой в сторону картины, сказал:

— Она прекрасна и — как это говорится — поистине околдовывает… Правда, немного она и меланхолична, так что можно понять, что такой рубака, как Паккебуш, не захотел ее иметь, между тем как досужий человек вроде… Кстати, я подумал: нет ли здесь среди ваших гостей на сегодняшней вечеринке и господина доктора Тауберта, коллега?

Штейгльгерингер ответил отрицательно. Он вообще едва знает об этом господине, только понаслышке, добавил он, причем говорят, что этот Тауберт очень нелюдим, редко бывает в свете.

— Он в свое время был довольно заметной фигурой, — пояснил Штейгльгерингер Хартнелу, — если вы представляете, коллега, что я имею в виду…

Дон кивнул.

— Я хотел его рекомендовать мистрис Корнелии Тандлер и ее Институту по борьбе с социализмом, — сказал он с очень серьезным видом, — каково ваше мнение насчет этого, коллега?

— В самом деле? — пробормотал Штейгльгерингер. — Что ж, почему бы и нет?

Было не совсем ясно, приветствует ли он или не одобряет эту затею Хартнела. Вместо ответа он вынул из своего письменного стола лист бумаги, коротко глянул на него и вручил Дону.

— Пожалуйста, — сказал он, — передайте это вашему уважаемому дядюшке, мистеру Клейтону. Этот список сослужит ему хорошую службу. Он содержит наименование всех организаций, которые я считаю достойными поддержки и поощрения.

Хартнел взял список и прочел:

«1. Экономический совет ХДС, Бонн, Эльбергшграссе, 12;

Экономический совет ХСС, Мюнхен, Дворец Арко, Бриэннерштрассе;

Исследовательское общество государственно-политической общественной работы, признанный общеполезным институт по обучению взрослых. Аморбах/Оден-вальд, лично господину Карлу Фридриху Грау;

Исследовательское общество государственно-политической общественной работы, Северный филиал, господину Артуру Мйгссбаху, Алътенбрюккен, округ графство Хойя; Хойя.

Объединение содействия политическому волеизъявлению, Бад-Нойпггадт/Заале, генеральный уполномоченный, господин Карл Фридрих Грау, Аморбах/ Оденвальд.

Государственно-и политико-экономическое общество, Кёльн, Генделыптрассе, 53, лично господину Гуго Веллемсу.

Общество конструктивной политики, Аморбах/ Оденвальд, лично господину Карлу Фридриху Грау…»

— Кто же этот столь конструктивный и общеполезный господин Грау? — осведомился Хартнел и спрятал список в карман.

— В высшей степени усердный и абсолютно благонадежный человек, — ревностно заверил Штейгльгерингер. — В минувшей избирательной кампании через его руки прошли колоссальные суммы денег. И работает он в тесном контакте с другими господами — с господином Веллемсом, которому он часто докладывает, и прежде всего с господином Миссбахом… Могу я быть вам еще чем-нибудь полезен, коллега?

Хартнел покачал головой, и Штейгльгерингер начал разворачивать принесенный Доном пакет; оторвавшись на минуту от этого занятия, он еще раз спросил:

— Нет, правда, не могу ли я что-нибудь сделать для вас? Вы же знаете, что я…

— Нет, — прервал его Хартнел, — ничего мне больше не требуется. Вы уже, если можно это сказать, сделали для меня немало… Передайте привет господину Хаузеру и отдайте ему, пожалуйста, этот конверт, здесь находится чек, который мне тоже больше не нужен.

— Господину Хаузеру? — несколько неуверенно переспросил Штейгльгерингер.

— Да, так он назвался, — ответил Хартнел, — но не беспокойтесь, он не замедлит явиться… Весьма, впрочем, способный человек этот Хаузер, но, к сожалению, несколько беззастенчив и не слишком разборчив в средствах достижения цели… Ну, мне до этого нет дела, коллега, и, надеюсь, вам тоже. К слову сказать, не пугайтесь, пожалуйста, когда вы откроете этот пакет, Там находится пистолет типа «маузер», калибр 7.65, с глушителем звука — это так называется… Да? Он был оставлен в моем номере. Сохраните его на память, пока не объявится владелец… Ну а теперь я, пожалуй, откланяюсь. Нет, не беспокойтесь, такси ожидает меня у входа. Картину я забираю с собой, как положено. Спасибо, коллега, я думаю, расписка вам тут не потребуется?

Взяв картину, Хартнел покинул помещение.

Несколько позже, за ужином в итальянском ресторане на мюнхенском пятачке, Криста, выслушав рассказ Дона о его прощальном визите на вилле своего немецкого коллеги, сказала:

— Жаль, что вы не взяли меня с собой…

Потом она прокомментировала список, который ей показал Дон.

— Этот проворный господин Грау, — пояснила она Хартнелу, — который держит руку на пульсе трех различных объединений, сыграл в последней избирательной кампании особенную роль. Его различные якобы общественно полезные организации расточали сотни тысяч марок на то, чтобы поносить и срамить Вилли Брандта. То они изображали его в газетных сообщениях чуть ли не сочувствующим банде Баадер — Мелера — Мейнхофа только по той причине, что адвокат Хорст Мелер в 1968 году защищал сына Брандта, Петера, по делу о каком-то пустяковом правонарушении; то они объявляли, что Брандт стремится к «постепенному включению Германии в восточный блок социалистических стран»…

Хартнел посмотрел на часы.

— Мне уже самое время, Криста. Проводите меня на аэродром? — И, увидев, как ее огорчило это неожиданное обобщение, объяснил торопливо: — Никто, кроме вас, не знает, что я взял билет на ночной рейс в Нью-Йорк… Так будет лучше. Отрегулируйте за меня все в отеле и с господином Лизегангом. Мы определенно увидимся скоро снова, Криста, я, во всяком случае, очень надеюсь на это. И, уж конечно, вы вскоре получите от меня весточку…

Через несколько дней из Нью-Йорка пришло воздушной почтой письмо. Конверт содержал два различных послания, и, когда Криста начала читать первое, ее неприятно удивил официальный стиль этих нескольких строк и особенно вступительной части, начинавшейся словами: «Весьма уважаемая фрейлейн доктор!» Лишь взглянув затем на подпись, стоявшую под письмом — «Глубоко преданный Вам Бенджамен А. Клейтон», — она облегченно вздохнула.

Короткий текст извещал Кристу о том, что господа «Мак-Клюр, Клейтон, Фергюссон, Фергюссон и Дэвя высоко ценят ее участие в работе по делу Дэвида Зелигмана (претензия на наследство Маркуса Левинского) и определили ей вознаграждение в размере одной пятой части назначенного гонорара; сумма в десять тысяч американских долларов будет ей перечислена, как только она укажет, в какой банк и на какой номер личного счета следует произвести это перечисление.

Второе письмо было значительно длиннее, гораздо менее официально и заслуживает того, чтобы привести его здесь полностью:

«Милая Криста! Вот уже несколько дней, как я снова в Нью-Йорке, и если не написал Вам раньше, то только потому, что хотел сначала выяснить некоторые обстоятельства.

Мой дядя Бен и другие старшие партнеры нашей фирмы были, как и следовало ожидать, в высшей степени довольны быстрым и сверх всяких ожиданий благоприятным исходом того дела, которое заставило нас потрудиться в течение всего прошедшего уик-энда. Разумеется, я не преминул указать на то, что без основательной предварительной работы, проделанной нашим храбрым Фретхеном, и без Вашей, далеко выходящей за рамки обычного помощи выяснение этого столь исключительно сложного дела было бы невозможно. Мои партнеры и наш клиент, мистер Дэвид Зелигман, просили меня передать Вам, что они в высшей степени Вам признательны, и мне остается лишь присовокупить к этому также и огромную благодарность лично от себя. На этом, учитывая и чек, который Вы по-настоящему заслужили и которому, надеюсь, найдете достойное применение, можно было бы считать дело законченным.

Но это как раз и представляется мне весьма нежелательным, поскольку я тем временем имел возможность немного подумать о делах, с которыми соприкоснулся при Вашем непосредственном участии, милая Криста. Я имею в виду тех лиц и те политические группы, которые уже однажды, если даже не дважды, ввергали целый мир в пучину большой беды и которые я, когда приехал в Западную Германию, считал давно не существующими или по крайней мере полностью лишенными влияния и значения. Я вспоминал об огромных усилиях и жертвах, которые понадобились для того, чтобы воспрепятствовать этим силам распространить свой страшный режим на весь земной шар. Среди миллионов погибших в этой необходимой борьбе был и мой отец; он пал 7 июня 1944 года в Нормандии, во время боя с батальоном эсэсовцев…

Я не хочу, милая Криста, докучать Вам делами, в которых Вы давно уже разбираетесь гораздо лучше, чем я, и поэтому излагаю Вам лишь результаты моих размышлений, толчок которым был дан Вами и Фретшем, когда вы меня поставили перед лицом фактов. Я увидел, что бывшие гестаповские доносчики, эсэсовские фюреры и активные «ариизаторы» не только относятся сейчас к числу самых богатых и влиятельных людей в Федеративной республике, но могут пагубно действовать и дальше, в старом нацистском духе, маскируясь лохмотьями и обносками таких понятий, как «христианский», «демократический» либо «социальный», используя тайные, признанные «общеполезными» кухни пропагандистской отравы и даже получая в награду за все эти заслуги Большой федеральный крест.

Я долго беседовал на эту тему с Дэвидом Зелигманом, и он принял решение превратить памятный Фонд Ребекки Зелигман в нечто иное, далеко выходящее за обычные рамки общепринятой, традиционной благотворительности. Поэтому он выделил дополнительно в распоряжение Фонда весьма значительную часть своего полученного против всех ожиданий наследства и поставил перед Фондом исключительно важную, на мой взгляд, задачу. Она состоит в том, чтобы всеми возможными законными и демократическими средствами противодействовать маскирующимся силам нацизма в Западной Германии и везде.

После того как Зелигман пригласил меня на должность главного казначея этого Фонда, я предложил ему Вашу кандидатуру, милая Криста, на пост секретаря, причем — как я открыто в том признаюсь — отнюдь не только по чисто деловым соображениям, учитывающим Вашу исключительную компетентность, «о также и в личных интересах, с надеждой иметь удовольствие часто видеть Вас. Настоящим сообщаю, что Вы приглашаетесь прибыть в Нью-Йорк для переговоров и более детального обсуждения всего дела. Пожалуйста, сообщите мне, когда Вы сможете вылететь, с тем чтобы я смог тут распорядиться об остальном.

С нетерпением жду Вашего приезда.

Ваш Доналъд Хартнел

Р. S. Пожалуйста, навестите перед своим отъездом господина Фретша, здоровье которого, надеюсь, полностью восстановилось, и договоритесь с ним о сотрудничестве в нашем Фонде. Он, кстати, где-те хорошо припрятал все оригиналы документов, как переснятые на микрофильм, так и многие другие. Во всяком случае, он высказывался в этом смысле, когда я «го навестил у постели, прежде чем явился Хаузер со своим набитым деньгами портфелем. Надеюсь, Вы простите мне, что я не сказал Вам об этом несколько раньше.

С сердечным приветом, Дот.

 

Справки о лицах, упоминаемых в документах

Бенц, Хорст, родился 27 мая 1904 года в Дрездене, фабрикант, владелец «Мелитта-верке Бенц и сын» в Миндене и 23 дочерних предприятий и филиалов с общим числом 8500 работающих. Бывший эсэсовец, ныне покровитель правых внепарламентских групп.

Бурнелейт, Фриц, д-р, родился в 1917 году, руководящий работник в концерне «Даймлер-Бенц», ставленник д-ра Ганса Мартина Шлейера. Член правления землячества «Восточная Пруссия» и зарегистрированного союза «Фонд Германии»; посредник между концерном «Даймлер-Бенц» и правыми внепарламентскими группами.

Веллемс, Гуго, родился 4 августа 1912 года в Кёльне. С 1930 года член гитлеровской молодежи, один из руководителей отдела пропаганды Имперского управления по делам молодежи, с 1936 года ответственный сотрудник в имперском министерстве народного просвещения и пропаганды, во время войны начальник службы пропаганды в Каунасе. До 1973 года главный редактор еженедельника «Дас дойче ворт», крайне правой газеты, которая до 1969 года постоянно получала дотации из государственных средств и в 1970 году превращена в филиал газеты «Байерн курир» (издатель Франц Йозеф Штраус). Это осуществлено при посредничестве д-ра Тауберта, бывшего в годы нацизма начальником Веллемса в министерстве пропаганды. В настоящее время Веллемс является главным редактором «Остпройссен блат», органа Союза беженцев из Восточной Пруссии, выступает за создание большой, общефедеральной партии, которая объединила бы все стоящие правее ХДС группы под общим руководством Ф. Й. Штрауса. Веллемс руководит также Государственно-и политико-экономическим обществом, признанным «общеполезным» и финансируемым крупными промышленными фирмами; в 1972 году, особенно в период предвыборной парламентской борьбы, оно использовалось как база для проведения кампании против Вилли Брандта и социал-либеральной коалиции.

Гетц, Ганс Иоахим, родился 20 июля 1909 года в Берлине, глава «Гюнтер Вагнер Пеликан-верке» в Ганновере, а также президент Промышленной и торговой палаты Ганновера, член совета Немецкого банка.

Во время войны — гауптштурмфюрер СС, работал в штабе Имперского комиссара по укреплению немецкого народного достояния в оккупированных восточных областях. В избирательной кампании 1972 года — один из активных покровителей правых внепарламентских групп, участвовал в кампаниях против Вилли Брандта и социал-либеральной коалиции.

Глобке, Ганс Мария, 1898–1972, статс-секретарь в отставке, до 1945 года министерский советник в Имперском министерстве внутренних дел, соавтор и пропагандист антисемитских «Нюрнбергских законов», ведавший вопросами проведения большинства законов и распоряжений, которые составили основу для дискриминации, лишения прав и последующего истребления нежелательных религиозных или этнических групп населения. Занимая с 1949 года должности министериаль-директора, а затем статс-секретаря в канцелярии федерального канцлера, Глобке стал «серым кардиналом» аденауэровской эры, ведавшим в том числе Федеральной службой информации и воссозданием аппарата служащих. В качестве распорядителя тайного бюджетного фонда «300» Глобке финансировал многочисленные правоконсервативпые и экстремистские группы, а также их издательскую деятельность.

В 1963 году был награжден Большим федеральным крестом за заслуги перед Федеративной Республикой.

Грау, Карл Фридрих, бывший штрайфенфюрер гитлеровской молодежи. В качестве ведущего члена правления Исследовательского общества по государственно-политической работе общественности, признанного общеполезным институтом обучения взрослых в Аморбахе, генерального уполномоченного Общеполезного объединения содействия политическому волеизъявлению в Бан-Нойштадте, заведующего западной зоной объединения «Фонд Германии», а также коммерческого директора Общества конструктивной политики в Аморбахе и многочисленных подобных учреждений Грау руководил целым рядом кампаний против Вилли Брандта и социал-либеральной коалиции. При этом только лишь за время предвыборной борьбы осенью 1972 года через его руки прошли многие миллионы немецких марок, вносившихся заинтересованными в исходе этой борьбы фирмами и лицами. Грау, работавший в тесном контакте с Гуго Веллемсом и Артуром Миссбахом, многократно пытался сколотить действенный избирательный блок всех правых групп, начиная от ХДС/ХСС с участием НДП и вплоть до правоэкстремистской «Акцион В». В связи с расчетами по семизначным суммам пожертвований между Грау и некоторыми руководимыми им организациями возникли разногласия.

Диль Гюнтер, родился 8 февраля 1916 года в Кёльне, статс-секретарь в отставке, с 1933 года до 1945 года — служащий в управлении политического радиовещания гитлеровского министерства иностранных дел; в 1950 году снова призван на службу; в 1967 году, во времена правления бундесканцлера Курта Георга Кизингера, начальник федерального ведомства печати и информации.

Диль, Карл, родился 4 мая 1907 года в Нюрнберге, промышленник, председатель административного совета «Группы Диля» (металлические полуфабрикаты, часы, часовые механизмы и приборы, счетные машины, изделия точной механики), одного из крупнейших концернов Европы по производству вооружений. Диль состоит в тесных дружественных отношениях с Францем Йозефом Штраусом, поддерживает через посредство Экономического совета союза баварский ХСС.

В 1972 году награжден Большим федеральным крестом за заслуги со Звездой.

Кемпфлер, Фридрих, родился 6 декабря 1904 года в Эггенфельдене, обер-бургомистр, депутат бундестага от ХСС с 1957 года.

С 1938 по 1945 год — обер-бургомистр Байрейта, член нацистской партии, НСКК и СС. Последнее звание: штандартенфюрер СС, место службы: Имперское главное управление безопасности.

До 1948 года Кемпфлер находился в заключении в союзническом лагере для интернированных лиц.

В 1968 году награжден Баварским орденом за заслуги.

Кизингер, Курт Георг, родился 6 апреля 1904 года в Эбингене, федеральный канцлер в отставке, депутат бундестага от ХДС, адвокат.

С 1933 по 1945 год — член нацистской партии, с 1940 до 1945 года — в министерстве иностранных дел, управление политического радиовещания, где руководил отделом «В», ведавшим «общими вопросами пропаганды, координацией работы отделов земель, связью с Имперским министерством пропаганды», а также предварительной цензурой всех радиопередач на заграницу. «Господину Кизингеру подлежит проведение общих внешнеполитических директив по пропаганде», говорится в одном из официальных докладов посланника Рюле.

После окончания войны Кизингер был арестован союзническими властями и 18 месяцев находился в лагере для интернированных лиц. С 1958 по 1966 год являлся премьер-министром земли Баден-Вюртемберг, с 1966 года до 1969 года — федеральным канцлером, В 1960 году награжден Большим крестом ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой».

Миссбах, Артур, родился 21 сентября 1911 года в Радебейле, экономический советник и издатель.

В 1935 году начал работать в органах юстиции, затем руководящий чиновник в Имперском министерстве хозяйства, во время войны на ответственном посту при особоуполномоченном по текстильной промышленности, где ведал вопросами «активизации господ промышленников на оккупированных территориях»; с 1942 года — руководитель Экономической группы текстильной, швейной и кожевенной промышленности в Кракове. В 1944 году — заместитель управляющего производством на Верхнесилезском заводе резиновых изделий в Тшебине.

С 1947 года — член ХДС; в 1957–1961 годах — депутат ландтага в Нижней Саксонии, в 1961–1969 годах — депутат бундестага, издатель «Фертраулихе миттейлюнген аус политик унд виртшафт»; участвовал в кампаниях против Вилли Брандта и социал-либеральной коалиции; руководил Северным филиалом Исследовательского общества по государственно-политической работе общественности, вместе с которым примкнул, после ссоры с Карлом Фридрихом Грау, к Государственно- и политико-экономическому обществу Гуго Веллемса. В период, когда он был депутатом бундестага, Миссбах стал скандально известен тем, что рассылал отпечатанные на парламентских бланках рекламные письма в пользу мошеннической инвестиционной фирмы «ИОС».

Паккебуш, Герберт, родился 4 февраля 1902 года в Берлине, архитектор по интерьеру.

Член нацистской партии с 1928 года; член СС с 1931 года; с 1941 года — штандартенфюрер СС.

С 1937 года Паккебуш в эсэсовской службе безопасности (СД). В 1942 году награжден Военным крестом II класса «за заслуги» на оккупированной территории Польши.

С 1941 года Паккебуш был коммерческим директором концерна «Флюгель и Польтер», а также Верхнесилезского завода резиновых изделий в Тшебине.

Прентцель, Феликс Александр, родился 19 марта 1905 года в Кобленце, генеральный директор в отставке.

С 1932 года Прентцель занимал руководящие посты в химической промышленности; во время войны — советник Главного военного управления по оккупированным областям, затем заместитель начальника 6-го отдела Оккупированных восточных областей в Имперском министерстве хозяйства.

С 1949 по 1955 год — в Федеральном министерстве экономики, последние годы в чине министериаль-директа. С 1955 по 1973 год — член правления, а затем генеральный директор концерна «ДЕГУССА».

С этого поста ушел в отставку. Член многочисленных наблюдательных советов, а также президиума Экономического совета ХДС.

В 1966 году получил Большой федеральный крест за заслуги.

Риз, Фриц, родился 4 февраля 1907 года в Саарбрюккене, промышленник, нештатный консул Марокканского королевства.

С 1934 года — лично руководящий акционер коммандитного общества «Флюгель и Польтер» в Лейпциге. В результате многочисленных «ариизаций» и захватов превратил это предприятие, насчитывающее поначалу 120 рабочих, в мощный концерн с более чем 10 тысячами рабочих и стал его главой, держателем контрольного пакета акций.

Член нацистской партии с 1933 года; в 1936 году взят на учет как «доверенный человек по особым делам» гестапо.

С 1945 года — председатель правления «Пегулан-верке» в Западной Германии, держатель контрольного пакета акций «Группы Риза», член совета Коммерческого банка.

В 1967 году награжден Большим федеральным крестом за заслуги, а в 1972 году — Звездой к нему.

Тауберт, Эберхард, родился И мая 1907 года в Касселе, министерский советник в отставке.

С 1931 года — член нацистской партии, с 1932 года — руководитель отдела в Управлении гаулейтера Большого Берлина, штурмфюрер CA, ближайший сотрудник Йозефа Геббельса. Начиная с 1933 года работал в Имперском министерстве народного просвещения и пропаганды, сначала руководителем отдела, ведавшим «активной пропагандой против евреев». С 1942 года — начальник генерального отдела «восточного пространства».

С 1938 года — судья в 1-м Сенате Фольксгерихтсхофа, где участвует в вынесении смертных приговоров борцам Сопротивления в пределах Германии и за рубежом.

После 1945 года, по собственному свидетельству, «сначала много лет за пределами Европы, в Южной Африке и в Персии», затем примерно с 1950 года возвратился в ФРГ и нашел «связи с национальными кругами». Юрисконсульт и заведующий личной канцелярией консула, Фрица Риза.

Тезманн, Рудольф, родился 29 марта 1910 года в Штеттине, генеральный уполномоченный.

С 1936 года работал в Заграничной организации НСДАП; с 1937 года — личный адъютант рейхслейтера Боле; с марта по декабрь 1943 года замещал ландес-группенлейтера нацистской партии в Испании, с марта 1944 года до конца войны — посредник в партийной канцелярии рейхслейтера Бормана.

Член СС; последнее известное звание (1943 год) — оберштурмбанфюрер.

После 1945 года арестован английскими оккупационными властями и интернирован. С 1948 года — на руководящем посту в концерне «ГОРТЕН», в настоящее время генеральный уполномоченный концерна. Член президиума Экономического совета ХДС.

Тоденхефер, Герхард Кройцвендедих, родился 10 июня 1913 года в Випперсхейме, советник посольства в отставке, промышленник.

С 1930 года — член нацистской партии; уже в гимназические годы был фанатичным нацистом, любимцем Мартина Бормана; будучи доверенным человеком Бормана, поступил по окончании учебы и после кратковременной службы в Заграничной организации нацистской партии в министерство иностранных дел, сначала заместителем начальника отдела Германия III (по делам молодежи), затем заместителем руководителя Особого отдела; поддерживал тесный контакт с министерством пропаганды и с партийной канцелярией.

Любимец Бормана, советник посольства, гауптштурмфюрер д-р Тоденхефер содействовал карьере своего близкого друга, Курта Георга Кизингера в Управлении политического радиовещания гитлеровского министерства иностранных дел.

После 1945 года Тоденхефер занял руководящий пост в строительной фирме «Баризель Бау» в Штутгарте, генеральным директором которой остается в течение многих лет. Председатель наблюдательного совета этого акционерного общества д-р Клаус Шейфелен является давним президентом Экономического совета ХДС.

Фиркс, Отто, родился 14 сентября 1912 года в Латвии, барон, коммерческий директор объединения, депутат от ХДС с 1969 года.

Во время войны был оберпггурмфюрером в центральном штабе высших эсэсовских полицейских чинов «Вартеланд», а затем в штабе эсэсовского округа XII (Гнезен) и в Главном расовом и поселенческом управлении СС. Неоднократно участвовал в акциях выселения, переселения и заселения, проводившихся чаще всего ночью, в порядке налетов на дома и дворы «нежелательных» поляков и евреев, которые изгонялись, а на их место поселялись фольксдойче.

С 1953 года — управляющий в отделении «Союза изгнанных» земли Нижняя Саксония; член программного совета Северогерманского радиовещания; с 1963 по 1967 год — депутат ландтага земли Нижняя Саксония; с 1969 года — депутат бундестага от ХДС.

Флик, Фридрих, 1883–1972 гг., крупный промышленник, владелец контрольного пакета акций коммандитного общества «Фридрих Флик КГ», одного из крупнейших промышленных концернов Европы; крупный акционер концерна «Даймлер-Бенц». До 1945 года член Кружка друзей рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера; один из главных обвиняемых военных преступников на Нюрнбергском процессе (дело 5); приговорен к семи годам тюремного заключения; в 1950 году досрочно освобожден, руководил до своей смерти промышленной «Группой Флика», относящейся к числу самых крупных промышленных предприятий Федеративной Республики; содействовал ХДС/ХСС, и особенно газете «Байерн курир», ее издателю Францу Йозефу Штраусу и другим правым политическим группировкам.

Цогльман, Зигфрид, родился 17 августа 1913 года в Ноймарке. G 1928 года — член немецких нацистских организаций в Чехословакии; в 1933 году подвергался тюремному заключению за нацистскую активную деятельность, в 1934 году бежал в Германию; фюрер в организации гитлеровской молодежи, до 1939 года — начальник отдела в Имперском управлении по руководству молодежью, с 1939 года — фюрер гитлеровской молодежи в «Протекторате Богемия и Моравия», руководитель отдела при Имперском протекторате.

В 1940 году Цогльман ходатайствовал о присвоении ему звания фюрера СС д получил на это персональное разрешение от Гиммлера. Был приписан к эсэсовскому полку «Адольф Гитлер». Последнее известное звание в СС (по данным списков личного состава на 9 ноября 1944 года) — унтерштурмфюрер; последнее звание в гитлеровской молодежи — гебитсфюрер.

В 1950 году — референт по вопросам печати организации Свободной демократической партии земли Северный Рейн-Вестфалия, член земельного правления этой партии; владелец рекламного агентства «Интервербунг».

С 1954 по 1958 год — депутат ландтага от СвДП земли Северный Рейн-Вестфалия; с 1957 года — депутат бундестага, сначала принадлежал к фракции СвДП, затем перебежал в ХСС.

Шлейер, Ганс Мартин, родился 1 мая 1915 года в Офенбурге, член правления акционерного общества «Даймлер-Бенц» и президент Федерального объединения немецких союзов работодателей (БДА).

С 1931 года — член «гитлеровской молодежи», затем в СС — член нацистской партии. Во время учебы на юридическом факультете Гейдельбергского университета руководил нацистской организацией Имперского студенческого общества взаимопомощи. Нацистский амтслейтер и соавтор доноса, направленного в министерство культуры и образования земли Баден; в 1938 году — руководитель нацистского студенческого общества в Инсбруке, в 1941 году — в Праге.

До 1945 года работал заведующим канцелярией председателя Центрального объединения промышленности Богемии и Моравии в Праге.

С 1951 года в акционерном обществе «Даймлер-Бенц», в последние годы руководит вопросами кадров и личного состава концерна. Член наблюдательных советов различных акционерных обществ, в том числе заместитель председателя наблюдательного совета в «Пегулан-верке».

Штейнер, Юлиус, родился 18 сентября 1924 года в Штутгарте, работает (по собственному свидетельству) «с 1958 года в качестве референта в свободной экономике».

В 1952 году стал управляющим в организации ХДС земли Баден-Вюртемберг, с 1956 года — председатель молодежной организации ХДС этой земли, с 1963 года — заместитель земельного председателя ХДС, с 1967 года — земельный уполномоченный Экономического совета ХДС, с 1969 года — депутат бундестага.

В ноябре 1972 года не был переизбран в бундестаг и в начале 1973 года стал скандально известен благодаря своему «добровольному признанию» в том, что во время голосования по вотуму недоверия правительству Брандта отдал свой голос в пользу Брандта якобы за мзду в сумме 50 тысяч марок. Расследование этого дела специальной парламентской комиссией не дало результатов вследствие крайней запутанности и противоречивости данных. При этом, однако, выяснилось, что Штейнер работал одновременно на федеральную и иностранные службы разведки.

Штраус, Франц Йозеф, родился 6 сентября 1915 года в Мюнхене, высший правительственный советник в отставке

В 1937 году — член Национал-социалистского автомобильного корпуса (НСКК), референт по вопросам идеологии в штурмовом отряде 23/М 6 в Мюнхене; член нацистского Немецкого студенческого союза.

В 1943 году получил звание штудиенрата; обер-лейтенант, командир штабной батареи в одном из соединений зенитной артиллерии в округе Шонгау.

В 1945 году — переводчик при американском военном коменданте, затем ландрат Шонгау, одновременно являлся председателем Комитета присяжных, определявшего политическое прошлое бывших членов нацистской партии и ее подразделений.

Депутат бундестага от ХСС с 1949 года; генеральный секретарь баварского ХСС, с 1961 года — председатель ХСС.

В 1953 году — федеральный министр по особым поручениям, с 1955 года — по атомным делам, с 1956 по 1962 год федеральный министр обороны, с 1966 по 1969 год — федеральный министр финансов.

В течение своей политической карьеры то и дело находился в центре все новых и новых скандалов и афер — «Столичная афера», «Баварская афера с игорными домами», «Скандал ФИБАГ», «Афера с дядей Алоизом», «Скандал ХС-30», «Зеркальная афера», «Скандал с поставкой «Старфайтеров»», «Афера с нью-йоркскими проститутками» и т. п.

Награжден Большим федеральным крестом за заслуги перед Федеративной Республикой. Женат на Штраус, Марианне, урожденной Цвикнагль, которая владеет 10 процентами капитала, вложенного в предприятия фирменной «Группы Риза».

Штюклен, Рихард, родился 20 августа 1916 года в Гейдеке, инженер.

Депутат бундестага с 1949 года; с 1966 года — председатель фракции ХСС в бундестаге, с 1957 по 1966 год — федеральный министр связи. Автор выражает благодарность всем, кто помог ему в подборе лежащих в основе этой книги документов, и особенно пресс-коллегии «Демократическая инициатива» (ПДИ):

Гюнтеру Брелю Ингеборг Древптц Михаэлю Дультцу Аннемарии Фабиан Вальтеру Фабиану Максу фон дер Грюну Курту Хиршу Фридриху Хитцеру Вальтеру Йензу Роберту Юнгку Эриху Кестнеру Герману Кестену Гансу Ламму

Зигфриду Лентцу Эгону Лутцу Ангелике Мехтель Роберту Нойману Петеру Римеру Эрике Рунге Ульриху Зоннеману Ингрид Шустер Гюнтеру Вальраффу Мартину Вальзеру Герхардту Веберу Иохену Вильке к которой принадлежит и сам автор, а также не в последнюю очередь самолично избранному автором в рамках издательства «Ауторенэдитион» редактору Рихарду Хей.

Бернт Энгельман

Ссылки

[1] Косметикой (англ.). — Здесь и далее примечания русской редакции.

[2] Известный киноактер.

[3] По фашистской расиртской терминологии фольксдойче — это «нечистокровные» немцы.

[4] Реваншистская организация в ФРГ.

[5] Так гитлеровцы называли оккупированную Чехию.

[6] Кальтенбруннер повешен по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге как один из главных немецких военных преступников.

[7] Осмотру достопримечательностей (англ.).

[8] Устраивает вас это, коллега? (англ.)

[9] Чудесно (англ.).

[10] Давайте-ка скажите мне! Как зовут этого босса?.. Вы же знаете, не правда ли? (англ.)

[11] Расскажите мне о Швабинге, он ведь кишит ночными клубами, не так ли?.. И девушки в Швабинге отличаются особым шиком и изяществом, разве не так? (англ.)

[12] КГ — Kommanditgesellschaft, коммандитное (основанное на вере) общество, одна из форм акционерных обществ с ограниченной ответственностью вкладчиков.

[13] Гитлеровские профсоюзы, возглавлявшиеся Робертом Леем. Лей, как один из главных немецких военных преступников, предстал перед Международным военным трибуналом в Нюрнберге. Страшась возмездия, еще до начала процесса повесился на своих подштанниках в тюремной камере.

[14] Gesellschaft mit beschrдnkter Haftung — акционерное общество с ограниченной ответственностью.

[15] То есть «побои и пытки».

[16] «Кто есть кто?» (англ.) — справочная книга о промышленниках, политиках и других видных деятелях в США, Англии, других странах.

[17] Чрезвычайного суда для расправы с противниками фашистского режима в Германии (1934–1945 гг.).

[17] Имеется в виду правительственная коалиция ФРГ в составе министров от Социал-демократической партии и Свободной демократической партии.

[18] Земельный суд — высшая судебная инстанция одной из земель, входивших в состав Германии.

[19] Религиозный праздник у католиков.

[19] Так нацисты именовали Чехию.

[20] Доктор honoris causa — звание, присваиваемое персонально, без защиты диссертации.

[21] «Серый кардинал» или «серое преосвященство» — так звали отца Жозефа, советника кардинала Ришелье — первого министра Людовика XIII, фактического правителя Франции на протяжении многих лет. Термин «серый кардинал» стал нарицательным.

[22] Могу я получить банан, пожалуйста, мистер Хартнел! (англ.)

[23] Пожалуйста, дайте мне банан — это очень важно, я не собираюсь его есть… Не беспокойтесь, мистер Хартнел (англ.)ч

[24] Мама очень истощена, я думаю, что она, бедная, долго не выдержит… (франц.).

[25] Прощай, дорогой! Мама ничего не знает об этом. Обнимаю тебя, мой маленький (франц.). И я в Аркадии побывала (лат.).

[26] Аркадия — страна на Пелопоннесе, в Греции. В поэзии принято было аллегорически называть так страну мира и счастья.

[27] Kopfblatt — профессиональное, бытующее в журналистских кругах ФРГ обозначение для газеты (чаще всего одной и той же), выпускаемой для разных земель страны под разными названиями.

[27] Разведывательная служба в ФРГ.

[28] Известный «рептильный фонд» Аденауэра, учрежденный для подкупа и поощрения главным образом журналистов и политических деятелей.

[29] Звание руководителя патрульной группы или отряда в «гитлеровской молодежи».

[30] Неонацистская партия в ФРГ.

[31] Звание учителя полной средней школы.

Содержание