Было почти 4 часа утра, когда Хартнелу наконец удалось поговорить с дежурным врачом, который до тех пор очень долго занимался с тяжело пострадавшими в автомобильной аварии и теперь едва держался на ногах от переутомления. К счастью, этот врач, весьма молодой человек, сносно говорил по-английски.

Хартнел представился и объяснил ему вкратце, что прибыл час назад из Мюнхена в зафрахтованном самолете; что оп, собственно, должен был прилететь позднее, к полудню, но некоторые особые обстоятельства побудили его изменить этот план. Затем он осведомился о самочувствии Фретша и о том, можно ли будет взять его с собой.

К радости Хартнела, врач не имел никаких возражений. Больница, сказал он, и без того сейчас переполнена, а пациент, которого он как раз только что осматривал, представляется ему вполне транспортабельным. Если господин Фретш согласен, то можно будет его отпустить, с условием, конечно, что ему будут обеспечены строгий постельный режим и врачебное наблюдение.

Хартнел объяснил, что для перевозки больного от больницы до самолета и от аэродрома в Мюнхене до отеля приготовлены две санитарные машины. В отеле больной будет помещен в очень хороший номер, а с половины девятого уход за больным будет обеспечен специально приглашенной для этого медсестрой. Дирекция отеля пригласила по его просьбе также и врача, который прибудет, как только больного привезут в Мюнхен.

Господин Фретш, которого они затем навестили, поначалу едва узнал Хартнела, но на переезд охотно согласился. Он хотел было приподняться и пожать Хартнелу руку, но врач этому воспрепятствовал. Так что пришлось маленькому седоволосому человеку тихонько лежать на узкой больничной койке; он выглядел довольно бледным, а его нос, казалось, еще более заострился. Но в то же время по всему было видно, что он теперь уже менее озабочен, ему стало легче, да и в глазах его мелькнул торжествующий огонек, когда он шепнул Хартнелу:

— Я все узнал, мы у цели!

Хартнел вспомнил о пустом портфеле, который, видимо, представляется Фретшу все еще наполненным результатами его последних исследований, а на самом деле содержит лишь немного дорожного провианта, кивнул дружелюбно своему собеседнику и спокойно сказал:

— Вы великолепны, господин Фретш, но все это потерпит, пока вам не станет лучше…

Фретш успокоился и затих. Но когда санитары несли его на носилках к машине, он вдруг забеспокоился по поводу своего нехитрого багажа. Но удостоверившись в том, что маленький чемоданчик и старый портфель находятся в машине рядом с его носилками, он снова затих. С закрытыми глазами и легкой улыбкой лежал он на носилках. После того как самолет стартовал, набрал высоту и лег курсом на юг, Фретш обратился к Хартнелу, сидевшему рядом и боровшемуся с усталостью.

— Пожалуйста, — прошептал он, — can I have a banana, please, Mr. Hartneil! — и показал при этом глазами на портфель.

Хартнел сказал, помедлив:

— Я думаю, вам нельзя ничего есть, господин Фретш. Доктор предупредил, что…

Фретш поманил рукой Хартнела и шепнул:

— Please, give me the banana — it's very important, and I shall not eat it! Don't worry, Mr. Hartneil.

Дон открыл старый портфель, так чтобы Фретш не заглянул вовнутрь.

В портфеле между яблоками и несколькими аккуратно обернутыми в пергаментную бумагу бутербродами лежал банан. Хартнел передал его Фретшу, ожидая, что тот собирается с ним сделать.

Фретш не взял банан, а тихо попросил Хартнела спять с него шкурку.

На мгновение Хартнелу показалось, что у старика помутилось в голове. Но едва лишь он оттянул шкурку банана, как увидел, что подобные сомнения были в высшей степени неосновательными. В мясистой сердцевине банана что-то блеснуло, и Хартнел извлек оттуда плоскую кассету, диаметром чуть меньше 10-пфенниговой монеты; с помощью надреза, сделанного, по всей вероятности, бритвенным лезвием, она была аккуратно втиснута в мясо плода. Теперь Хартнел начал догадываться, что поместилось в этой маленькой кассетке.

— Здесь микрофильм? — спросил он у Фретша. Тот довольно кивнул головой и сказал:

— А теперь извлеките вторую кассету.

Хартнел очистил плод от кожуры и извлек несколько большую по размерам кассету. Фретш попросил его эту открыть, а вот первую, с пленкой, тщательно спрятать.

В кассетке Хартнел обнаружил два тончайших, очень плотно и аккуратно сложенных листка бумаги. Они были полностью исписаны, причем, как это установил Дон при более тщательном обследовании, почерком привычной к писанию, образованной, но еще очень молоденькой девушки.

Об образовании писавшей говорило также и то, что текст был начат на одном языке, — Хартнел определил, что это, по-видимому, польский, — затем в него были вкраплены некоторые вполне правильно написанные французские слова и предложения, далее следовал абзац, написанный несколько неуверенно древнееврейскими литерами, затем снова польский. Причем целые выражения — Хартнел понял, что они передают определенный диалог, — были написаны по-немецки; а в самом конце письма Дон обнаружил даже короткое изречение по-латыни.

Не без труда удалось Хартпелу расшифровать мелкие бисерные строки — имя отправительницы и дату: Ревекка Зелигман, 1942.

Хартнел недоуменно взглянул на Фретша. Но тот уже спал, ровно дыша; на его узких губах застыла полудовольная-полужестокая улыбка. Так что пришлось Хартнелу самому вернуться к записке, написанной Ревеккой Зелигман тридцать два года назад, в дни хануки, что было — как он знал — еврейским праздником; значение его, впрочем, было ему неизвестно, но он слышал когда-то, что этот праздник совпадает нередко с днями христианского рождества. В ту пору — так вспомнил он из сообщений Фретша — младшей дочери Зелигмана должно было быть лет пятнадцать.

Большая часть из того, что в рождественские дни 1942 года девушка писала неизвестному адресату в полушифрованной форме, обычной в те времена для тайных попыток пленников нацизма общаться между собой и с внешним миром, осталась для Хартнела непонятной, за исключением разве одного только слова в начале письма — Тшебиня… Он не умел читать ни по-польски, ни тем более по-древнееврейски.

И все же ему удалось из нескольких рассыпанных в тексте французских слов и предложений уловить некоторые связи и понять кое-что: там, например, дважды шла речь о «les boches» один раз они были упомянуты в связи с немецким словом «фабрика резиновых изделий», после которого два слова были Хартнелу непонятны, но затем шли французские: «…comme des esclaves, comme des galeriens!» И далее целое предложение, которое он вполне мог прочесть и понять: «Матan est tres fatiguee, je crains que la pauvre ne le supportera plus longtemps…» В другом месте шла речь по-немецки о «корме для свиней», после чего следовало возмущенное «quelle saloperie!» на французском.

Из всего этого можно было понять, что немцы в Тшебине, которых пятнадцатилетняя Ревекка Зелигман называла «бошами» и «собачьими свиньями», обращались со своими пленницами как «со скотом, как с рабами, прикованными к галерам». И Ревекка тревожилась прежде всего за мать, боясь, что она всего этого долго не выдержит, тем более что и питание мало чем отличалось от «корма для свиней».

Теперь Хартнел попытался расшифровать немецкие слова текста, которые, как он быстро определил, касались какого-то разговора между девушкой и тремя немцами, по всей вероятности, на бывшей зелигмановской вилле; к этому выводу он пришел, поскольку непосредственно перед диалогом по-немецки в польском тексте фигурировало слово «Villa».

Немцы, которые говорили с Ревеккой или о ней, были, по всей вероятности, служащими фабрики резиновых изделий либо гостями, причем один из них имел очевидно, отношение к СС. Далее можно было понять, что Ревекка там помогала в домашних работах, так как немецкие слова «генеральная уборка к рождеству» читались совершенно ясно.

Один из немцев — так сумел Хартнел определить из последующего текста — обратил на девушку внимание; он сказал, обращаясь к другому, что-то, что в изложении девушки выглядело по тексту так: «Эта маленькая белокурая уборщица представляется мне уже вполне пригодной к «использованию» — как считаете?» На что эсэсовец раздраженно заметил, что это «еврейская свинья», которая умеет «лишь только жрать, а не работать на швейной машине» и поэтому «сразу же после рождества вместе с транспортом детей» будет «переселена» в Освенцим.

Судя по всему, тот же эсэсовец, который нашел Ревекку «вполне пригодной», затем спросил ее, действительно ли она «настолько уж бесполезное дитя», что ей теперь придется «отправляться в концентрационный лагерь», или же она все-таки уже большая, работоспособная девушка на выданье и, как таковую, «жаль было бы совать ее в газовую печь».

Что за этим последовало, Хартнел прочесть не смог, мог лишь догадываться по предпоследней строчке, которая слово в слово передавала следующий короткий диалог: «Значит, мне все-таки в печь? — испуганно спросила девушка, на что последовал лаконичный ответ: — «Пошла вон!»

Последняя строка письма, однако, звучала так «Adieu, cheri! Maman ne sait rien de cela. Je t'embrasse, mon petit. Et in Arcadia ego».

Вероятнее всего, подумал Хартнел, письмо это было предназначено Дэвиду Зелигману, ее маленькому братишке в Кракове, нынешнему нашему клиенту. Тогда не исключается и то, что написанная древнееврейскими литерами фраза содержит какие-нибудь сведения о картине, которую Ревекка видела на вилле. Но что хотела сказать девушка четырьмя последними словами письма, написанными по-латыни, означающими в переводе: «И я побывала в Аркадии» — и могущими иметь самые различные толкования?

Пока он размышлял над этим, шум авиационного мотора стал глуше, самолет шел на посадку. Фретш открыл глаза и спросил:

— Уже Мюнхен?

— Через несколько минут посадка, — ответил Хартнел.

— Вы прочли письмо Ревекки? — спросил Фретш.

Хартнел кивнул:

— Да. Это очень печальное письмо. Вы раздобыли его, вероятно, в Тшебине?

— У одной старой женщины, — ответил Фретш. — И она может также подтвердить, что Ревекку Зелигман в конце 1942 года сожгли.

— Но, почему… — хотел было спросить Хартнел и задумчиво сказал: — Оставим это. Через десять минут мы будем в отеле.

Было без четверти семь утра, когда Хартнел наконец прилег, позаботившись предварительно о своем подопечном и договорившись, чтобы его не будили раньше четырех часов дня, если, конечно, врач, который должен прийти утром для тщательного осмотра больного, не выскажет каких-либо серьезных опасений.

Он уже засыпал, но вспомнил, что надо предупредить Кристу, чтобы она напрасно не ехала на аэродром и не стала бы его там тщетно разыскивать.

Сняв трубку, он попросил телефонистку гостиничного коммутатора соединить его с квартирой Кристы и вскоре услышал ее сонный голос.

— Вам незачем вставать, Криста, — опередил он ее вопрос, — полет отменяется, пациент чувствует себя прекрасно, он здесь, в отеле, а я так устал, что еле шевелю языком. Приходите после обеда, тогда я вам все расскажу.

Хартнел попросил Кристу выполнить еще несколько поручений. Она задала ему множество контрвопросов, поскольку поручения эти были далеко не обычными. Когда Хартнел наконец снова лег в постель, было около семи часов утра. Но теперь уже он мог заснуть со спокойной уверенностью, что все отрегулировано и ничего не упущено.

Ровно в пять часов дня Хартнел был разбужен телефонным звонком. Он чувствовал себя свежим и отдохнувшим, и Криста, звонившая из холла отеля, сказала:

— Я сделала все, как вы хотели, и дело может двинуться дальше. Надеюсь, я вас не слишком рано разбудила?

— Нисколько, — ответил он, — через двадцать минут я буду готов. Может быть, вы пока нанесете визит господину Фретшу? И мы могли бы там с вами встретиться, как только я буду готов. Он в комнате 608, на шестом этаже, там с ним медсестра.

— Я знаю, — сказала Криста, — и была очень удивлена, узнав, что вы один поехали за Фретшем.

Она обижена, подумал Хартнел и поторопился объяснить ей, в чем дело, вкратце обрисовал события, происшедшие после ее ухода.

— Теперь я понимаю, почему предприняты такие меры предосторожности, — сказала Криста.

Через двадцать минут они встретились в номере Фретша, где пожилая, весьма энергичная медсестра объявила им, что разрешает быть у постели больного «десять минут и ни одной секундой более». Врач, сказала она, доволен состоянием пациента, однако предписал строгий постельный режим и полный покой.

Хартнел ограничился тем, что задал Фретшу несколько особенно важных вопросов, попросив его рассказать об обстоятельствах ночного происшествия.

Фретш не мог, однако, припомнить, что произошло после разговора по телефону с Кристой и до того момента, как он снова пришел в сознание. Он уже пытался — так он сказал — и сам заполнить этот провал в памяти, но, к сожалению, безуспешно. В трех вещах он между тем абсолютно уверен: свой автомобиль он оставил не без света, а с включенными стояночными огнями; в его портфеле было несколько пачек документов, переданных ему вечером «фронтовым товарищем», и, наконец, в верхнем наружном кармане его пиджака была миниатюрная камера «Минокс», которую у него определенно вытащили, так как она бесследно исчезла вместе с носовым платком, в который была обернута.

— Не огорчайтесь, — успокоил его Хартнел, — ваши личные материальные потери будут, разумеется, возмещены полностью, а что касается пропавших документов, то вряд ли они нам еще понадобятся.

Криста услышала это не без удивления, тем более что и Фретш, как она заметила, тоже, по-видимому, придерживался того же мнения, а именно что полученные с таким трудом документы из Лейпцига уже едва ли понадобятся. Но она ничего не сказала, поскольку медсестра, оставлявшая их до тех пор с пациентом наедине, снова вошла в комнату и заявила, что больного надо оставить в покое.

— Последний вопрос, господин Фретш, — успела еще торопливо перевести Криста по просьбе Дона. — Мистер Хартнел хотел бы знать, есть ли у вас близкие родственники.

— Нет, — сказал Фретш, — у меня уже вообще больше нет родственников, а со стороны моей умершей жены есть только один племянник, живущий в Саарбрюккене.

По знаку Хартнела они оборвали разговор, пожелали больному скорейшего выздоровления и распрощались с ним. Когда они вышли из номера, Хартнел огляделся вокруг, но не нашел, однако, в длинном коридоре ничего такого, что он, по-видимому, ожидал увидеть.

— Ну-ну, — сказал он, — я думал…

Криста улыбнулась.

— Некие господа, — сказала она, — в высшей степени деликатны.

Затем она вынула из своей сумочки маленькую рацию, нажала на клавишу и, поднеся микрофон ко рту, тихо сказала:

— Господин Лизеганг?.. Это Криста Трютцшлер. Хорошо меня слышите? Мистер Хартнел и я находимся в коридоре. Мы ждем вас!

Она нажала на клавишу приема, и тотчас же из прибора раздался энергичный мужской голос:

— Лизеганг слушает. Вас понял и видел. Все спокойно. Никаких происшествий. Выключаюсь.

Микрофон щелкнул. Криста тоже выключила передатчик и сунула его в сумочку.

— Лизеганг наблюдает за нами, но его никто не видит, — сказала Криста Хартнелу. — Лизеганг вместе со своим коллегой находится в комнате отдыха для персонала отеля, рядом с лифтом, и с помощью трех телевизионных камер может контролировать все, что происходит в коридоре и в палате Фретша. Третий сотрудник находится внизу в холле, неподалеку от входа и на расстоянии слышимости от конторки портье. Они поддерживают непрерывную радиосвязь друг с другом и с руководителем группы, который находится в помещении коммутатора, а также с гостиничным агентом по безопасности и со мной. Служба охраны действует непрерывно. В 18 часов начнет дежурить другая группа. Все это стоит довольно дорого; полиция порекомендовала другую систему охраны которая обошлась бы гораздо дешевле, но ведь вы не хотели иметь дело с полицией. Так я вас поняла?

— Конечно, — ответил Хартнел, — я не хотел бы ни в коем случае вмешательства полиции. Это потребовало бы обстоятельных объяснений и могло бы нам только помешать.

Криста хотела о чем-то спросить, но они уже вошли в холл, где было много людей, и она предпочла замолчать.

Лишь после того, как они устроились за уютным столиком в полупустом ресторане и заказали ужин, Криста сказала:

— А не думаете ли вы, что вся эта история начинает перерастать в дело большой политической важности?

— Может быть, и догадываюсь. Но давайте ближе к делу. Что вам удалось разузнать, Криста? Меня это очень интересует.

Криста задумалась. В конце концов, Дон Хартнел — американец. Многое из того, что составляло подоплеку, закулисную сторону дела, о котором она собиралась рассказать, может оказаться для него непонятным.

Он, по-видимому, разгадал ее мысли.

Может быть, вы сначала просветите меня немного в вопросах современной политики Федеративной Республики?.. Прочитаете мне этакую вводную лекцию.

— Хорошая идея, — ответила Криста. — Но мне тогда надо начать с нуля, с того майского дня 1945 года, когда рухнуло нацистское государство и еще никто до конца не представлял, что же будет с Германией. В ту пору во всех четырех зонах оккупации все выглядело так, будто общественные структуры и господствовавшие до тех пор имущественные отношения подвергнутся основательным изменениям. Казалось, что с капитализмом покончено, хотя бы уже потому, что его представители безнадежно скомпрометировали себя тесным сотрудничеством с нацистами.

— Это имеет место и на Западе? — спросил Хартнел.

— Конечно, — ответила Криста. — В течение двух первых послевоенных лет, до 1947–1948 годов, все, в том числе и христианские демократы, говорили, что они против капитализма. В Аленской программе ХДС, принятой в феврале 1947 года, указывалось буквально следующее: «Капиталистическая система хозяйствования перестала отвечать государственным и социальным жизненным интересам немецкого народа. За ужасающим политическим, экономическим и социальным крахом преступной политики силы может последовать только принципиально новый порядок. Содержанием и целью этого нового общественного и экономического порядка не может быть больше капиталистическое стремление к прибылям и к власти, но лишь благополучие нашего народа…» Я могу цитировать эти фразы по памяти, потому что сравнительно недавно писала свою докторскую работу.

— Понимаю, — сказал Дон, улыбнувшись.

— Осенью 1949 года, — продолжала Криста, — после того как ХДС под руководством доктора Аденауэра вступил в антисоциалистическую коалицию со всеми буржуазными партиями, декартелизация была, с полного согласия западных держав, приостановлена; земельная реформа и денацификация закончились еще раньше того, чем они по-настоящему начались; было положено начало ремилитаризации; воссоединение обеих частей Германии было сознательно принесено в жертву включению Западной Германии в капиталистический мир Запада; о социализации уже больше не было и речи, началась реставрация, при которой полностью восстанавливались старые общественные и имущественные отношения; триста тысяч богатых и две тысячи сверхбогатых сохранили в республике свою экономическую власть, а правительственную оставили за так называемыми «союзными партиями» — Христианско-демократическим союзом (ХДС) и Христианско-социальным союзом (ХСС).

— А у нас в Соединенных Штатах примерно такие же порядки, — заметил Хартнел, — и, честно говоря, Криста, я всегда придерживался мнения, что существование сверхбогатых — это необходимое условие того, чтобы жилось по крайней мере прилично среднему сословию.

— Такое мнение, Дон, почти полностью, чуть ли не слово в слово, согласуется со взглядами того самого западногерманского политика, что ревностно защищает интересы двух тысяч наших сверхбогачей, а именно Франца Йозефа Штрауса. Но я хочу лишь коротко информировать вас о развитии политических событий после того, как у нас полностью восстановились капиталистические отношения. Иначе вам не будет достаточно ясно, что мы с вами уже натворили и можем еще натворить.

— Прошу вас, — сказал Дон Хартнел, не столько задетый ее репликой, сколько довольный, как это показалось Кристе. — Надо же, в конце концов, знать, во имя чего рискуешь головой… Или по крайней мере головой нашего бедного Фретша.

— Итак, — продолжала свою «вводную лекцию» Криста, — наряду с восстановлением капиталистической системы хозяйствования шла политическая реставрация. В ходе «холодной войны», возникшей между западными державами и Советским Союзом после второй мировой войны, в Западной Германии были помилованы осужденные военные преступники, а тысячи средних и высших нацистских функционеров полностью реабилитированы. Эти люди были в глазах западных союзников, и особенно американцев, испытанными антикоммунистами. Им было позволено поэтому снова занять ключевые позиции. И они со своей стороны показали себя благодарными настолько, что не стали — как, например, неофашисты в Италии — создавать свою политическую партию; если не говорить об осколочных группках, то правительственные партии времен Аденауэра, из которых к концу остались только ХДС/ХСС и СвДП, смогли пополнить свои ряды именно за счет массы бывших нацистов.

— Это мне понятно, — сказал Хартнел, — но ведь Аденауэр сам не был нацистом?

— Нацистом Аденауэр, конечно, не был, — ответила Криста, — он принадлежал к консервативным кругам бывшего католического Центра. Но он принимал совершенно сознательно, насколько это ему представлялось допустимым, нацистов-функционеров в возглавляемый им антисоциалистический фронт. Фронт, который во внешнеполитическом отношении рассматривался им как «редут Запада против большевизма», а во внутриполитическом — как защитный вал против всех сил, стремящихся к отмене привилегий супербогачей и к коренному переустройству немецкого общества, то есть прежде всего против профсоюзов и социал-демократов. В течение двух десятилетий Аденауэр смог, поддерживая во внешней политике дух конфронтации с восточным блоком, оставаться во внутренней политике победителем над социал-демократами.

— Пока не кончилась «холодная война», — сказал Хартнел.

— Да, — подтвердила Криста, — пока обе великие державы, Соединенные Штаты и Советский Союз, не перешли к поискам смягчения конфликта. Тогда начал постепенно терять свое отпугивающее значение и столь охотно использовавшийся Аденауэром жупел тотальной «большевизации» Федеративной республики, которая будто бы стала неизбежной в случае победы социал-демократов на выборах. Между тем подросло и новое, уже не зараженное нацизмом и не обремененное чувством вины послевоенное поколение. Совершенно аполитичное до тех пор студенчество стало вскоре очагом беспокойства. Все более усиливалось, особенно среди молодежи, недовольство застарелыми, заскорузлыми общественными структурами…

Криста заметила, что Хартнел особенно внимательно слушает, как бы желая что-то спросить. Она замолкла, но, так как Хартнел ничего не сказал, продолжала:

— После поражения Аденауэра, сравнительно быстрого крушения его преемника Людвига Эрхарда и кабинета большой коалиции во главе с д-ром Куртом Георгом Кизингером дело дошло до создания уже осенью 1969 года правительственной коалиции между Свободной демократической партией во главе с Вальтером Шеелем и СДПГ, руководимой Вилли Брандтом. Сообща эта социал-либеральная коалиция смогла получить незначительное большинство в бундестаге и оттеснить в оппозицию правящие с начала существования Федеративной республики, не знавшие поражений «союзные партии». Малочисленная, но мощная группа монополистов-промышленников, банкиров, аристократов и крупных землевладельцев стала опасаться за свои позиции. Она организовала сопротивление правительству Брандта, по уговору с Экономическим советом ХДС и по его прямым подсказкам чинила ему финансовые препятствия и начала ожесточенную борьбу за то, чтобы вернуть себе государственную власть. При этом для них все средства были хороши — в союзе с частью прессы и при поддержке созданного Аденауэром аппарата министерств и секретных служб они развертывали все новые и новые клеветнические кампании против Вилли Брандта и его окружения; они пользовались для этого различными замаскированными организациями, руководимыми бывшими видными нацистскими пропагандистами и управляемыми из-за кулис; главари промышленности и союзов работодателей начали запугивать всех призраком надвигающегося экономического кризиса, массовой безработицы и инфляции, взяв в то же время жесткий курс на конфронтацию с профсоюзами. И прежде всего они старались свергнуть ненавистное им правительство Шееля — Брандта путем подрыва его изнутри, переманивая и подкупая отдельных депутатов из правительственного блока, парламентское большинство которого и без того было очень незначительным… Вот в общих чертах то, что вам следует знать, чтобы понимать подоплеку нашего дела, Дон.

— Большое спасибо, Криста, — сказал Хартнел, — я понимаю теперь, что вы имели в виду, когда говорили, что дело, которым мы с вами занимаемся, связано с высокой политикой. Но что же все-таки говорится в документах, обнаруженных в банане?

Криста ошеломленно посмотрела на него.

— Вы хотите сказать, что микрофильм был спрятан в банане? — спросила она.

Хартнел рассказал Кристе о том, где Фретш спрятал фильм, и поэтому маленькая кассета не была обнаружена теми, кто так жгуче ею интересовался.

Криста слушала молча. После того как кельнер, принесший десерт, удалился, она вынула записную книжку из своей сумочки и сказала:

— Я не могла сегодня заказать отпечатки со снятых на микрофильм документов, но я была в нашем институте, где есть необходимые приборы, и смогла прочитать многое и записать для вас самое важное. В первых двадцати документах речь идет о некоем типе по имени Гуго Веллемс. Вот что о нем сказано в документе: «С 1930 года член гитлеровской молодежи, руководящий функционер в Имперском управлении по делам молодежи, с 1936 года референт в национал-социалистском министерстве народного образования и пропаганды, во время войны был отозван с военной службы д-ром Таубертом и до 1944 года руководил национал-социалисткой службой пропаганды на Литву в Каунасе».

— Да, об этом, — сказал Хартнел, — в сообщениях Фретша уже говорилось; мне кажется, в связи с поездкой д-ра Риза, искавшего возможность «перенять» новые предприятия в занятых областях. Или я ошибаюсь?

— Нет, — ответила Криста, — вы не ошибаетесь. Так оно и было. В сообщении говорилось: «Переговоры с местными органами гестапо, СС и службы пропаганды в Каунасе, Лиде и так далее…» А что касается этого Гуго Веллемса, то сейчас он главный редактор ультраправого «Остпройссенблат», органа «Союза изгнанных» в Гамбурге, председатель Государственно-и политико-экономического общества, а также руководитель коммерческой службы и член президиума Союза содействия частной собственности; обе организации находятся в Кёльне, Генделыптрассе, 53. До 1973 года он издавал также еженедельную газету правого толка «Дас дойче ворт».

— Что это за газеты и организации? — осведомился Хартнел, — они связаны как-то с кампаниями против Вилли Брандта и его правительства?

— Разумеется, — ответила Криста. — Из документов явствует однозначно, что Гуго Веллемс уже в 1960 году вел на страницах своей газеты «Дас дойче ворт» клеветническую кампанию против Брандта. Вилли Брандт был тогда, впрочем, лишь правящим бургомистром Западного Берлина. Снятые Фретшем на микрофильм документы дают об этом совершенно ясное представление. Вот о чем свидетельствуют документы: «С ведома и согласия д-ра Ганса Мария Глобке, тогдашнего статс-секретаря в канцелярии федерального канцлера» (это был высокопоставленный министерский чиновник. Глобке работал в период нацизма в министерстве внутренних дел, где подготавливал антисемитские чрезвычайные законы). Так вот, с его ведома и согласия… «Дас дойче ворт» получала уже с 1958 года регулярное финансовое поощрение из федеральных средств, прежде всего от федерального управления прессы и информации. Эти деньги шли главным образом из так называемого «рептильного фонда» Аденауэра, бюджетная статья «300» в канцелярии федерального канцлера, расходы по которой были строго засекречены. Платежи шли из года в год — Фретш тщательно собрал вещественные доказательства этого вплоть до последней месячной выплаты газете за декабрь 1968 года, произведенной 2 января 1969 года, — «денежные перечисления производились по поручениям Федерального управления прессы через Главное федеральное казначейство, с его счета № 10/119 в Немецком федеральном банке на счет Издательского общества с ограниченной ответственностью «Дас дойче ворт» № 14-111910 в Дрезднер банке, г. Кёльн». Подчиненное в ту пору близкому другу Аденауэра статс-секретарю Глобке, Федеральное управление прессы было отнюдь ре единственным поощрителем деятельности Веллемса. Это видно из протокольной записи о переговорах с Загнером, которые состоялись 20 июня 1958 года в три часа дня в Бонне. Запись продиктована Веллемсом и им подписана. Подполковник Фред Загнер был тогда ближайшим сотрудником федерального министра обороны Франца Йозефа Штрауса и заведовал его министерской канцелярией. В протокольной записи сказано: «Вначале господин Загнер констатировал, что задержка с перечислением суммы в 10 тысяч немецких марок за апрель и май произошла потому, что… поддержка одного и того же объекта по двум бюджетным статьям расходов не разрешается». Эта трудность была преодолена — как видно из протокольной записи — посредством того, что финансовое вспомоществование со стороны Федерального управления прессы было попросту увеличено на ту сумму, которую разрешил израсходовать по своему ведомству министр обороны Штраус. И другие министерства — как об этом свидетельствуют переснятые Фретшем счета — тоже выплачивали Веллемсу весьма значительные суммы из бюджетных средств, не говоря уже о той финансовой поддержке, которую Гуго Веллемс регулярно получал со стороны магнатов промышленности. Фретш сфотографировал многочисленные квитанции на «пожертвовательные» взносы, не подлежащие, кстати, налоговому обложению.

— И надо полагать, консул д-р Риз тоже принадлежит к числу поощрителей Веллемса? — вставил Хартнел, но Криста поправила его:

— Не в этом дело, Дон, тут скрывается кое-что большее, чем просто финансовая поддержка! Вы это сейчас увидите. Но буду продолжать по порядку. Итак, после того, как в 1966 году канцлером ФРГ стал Курт Георг Кизингер, социал-демократы добились — так это, во всяком случае, казалось — отмены субсидирования деятельности Гуго Веллемса Федеральным управлением прессы. Правда, еще 18 января 1968 года, после того как правительственный блок ХДС/ХСС с СДПГ существовал уже больше года, руководитель фракции ХСС в бундестаге д-р Рихард Штюклен написал Гуго Веллемсу письмо, в котором говорится: «По согласованию с председателем ХСС, федеральным министром финансов Францем Йозефом Штраусом и парламентским статс-секретарем канцелярии федерального канцлера, бароном фон Гуттенбергом, я просил сегодня руководителя Федерального управления прессы и информации (этот пост в ту пору занимал статс-секретарь Гюнтер Диль, старый знакомый д-ра Кизингера по совместной службе в нацистском ведомстве иностранных дел) — поощрять газету «Дас дойче ворт» из бюджетной статьи «300». С дружеским приветом. Подписал Рихард Штюклен».

В течение всего 1968 года предоставлялась эта выпрошенная для Веллемса финансовая помощь из «рептильного фонда». Но руководство СДПГ вмешалось в эту практику выплаты своими партнерами по коалиции жалованья клеветнику, и в министерствах, руководимых социал-демократами, денежный кран — в той мере, в которой это касалось Веллемса, — был закрыт. После победы Вилли Брандта на выборах осенью 1969 года Веллемс вообще не получал больше денег из Бонна. Но одновременно он и его газета, а особенно руководимое Веллемсом Государственно-и политико-экономическое общество приобрели новое значение: оттиснутые в оппозицию ХДС и ХСС использовали их для подрыва правительства Брандта, оставаясь сами в тени и не выступая открыто. Начались новые клеветнические кампании против Брандта, а небольшое парламентское большинство, на которое опиралось его правительство, пытались устранить путем подкупа и переманивания отдельных депутатов.

— Ясно, — перебил Дон Хартнел, — это я понимаю. Веллемс стал важным фактором в борьбе против Брандта, но какое отношение имеет все это к нашему делу?

— На ваш вопрос ответит следующее письмо, — быстро отреагировала Криста. — Вот послушайте, я хочу вам прочитать самые важные места, поначалу без комментариев: «Насчет огромного значения публицистики все мы, пожалуй, единого мнения. Необходимо добиться того, чтобы монополия левых в средствах массовой информации была сломлена. В связи с этим перехожу к «Дас дойче ворт». Во время нашего короткого разговора во Франкентале 6 июня мы согласовали вопрос о том, чтобы превратить газету в орган формирующий общественное мнение в районе севернее Майнца. Я понял вас так, что лучше было сделать «Дас дойче ворт» не просто филиалом «Байерн курир» (как это соответствовало бы первоначальному замыслу Марселя Геппа), а сохранить наше сотрудничество в тайне. С тех пор прошло уже полгода. Против ожидания, мы все еще в состоянии выпускать газету, несмотря на сильно пошатнувшуюся после прекращения федеральных дотаций финансовую базу. Сейчас выявляются две возможности: если «Дас дойче ворт» в ваших планах больше не фигурирует, то мы вынуждены выпускать газету один раз в месяц. Если же, однако, вы не отказались от вашей идеи, то нам следовало бы предпринять сейчас меры по ее реализации… С почтением и наилучшими пожеланиями, преданные вам…» — ну, как вы думаете, Дон, кто подписал это письмо?

— Гуго Веллемс, надо полагать, и кто-нибудь из его ближайших сотрудников, имеющих больший, чем сам Веллемс, контакт с получателем этого письма, лицом, очевидно, весьма влиятельным… Кому оно адресовано?

— Оно адресовано федеральному министру в отставке Францу Йозефу Штраусу, председателю Баварского ХСС и издателю «Байерн курир». А отправителями являются Гуго Веллемс и д-р Эбергард Тауберт, — ответила Криста. — Они добились успеха, вскоре началось тесное тайное сотрудничество газеты Веллемса и органа шефа ХСС Штрауса. Газета «Дас дойче ворт» стала чем-то вроде «копфблат» газеты «Байерн курир», но все это не так важно. Действительное значение имеет тот факт, подтверждаемый также и остальной перепиской, что д-р Тауберт был и является сейчас истинным доверенным и связным человеком Штрауса, в связи с чем Веллемс вскоре же был оттеснен на задний план: в нем уже больше не нуждались.

— Не хотите ли вы этим сказать, Криста, — спросил Хартнел, — что д-р Тауберт, бывший нацистский крупный пропагандист, играл и играет еще теперь весьма заметную роль в попытках создать под руководством Штрауса правую внепарламентскую оппозицию и свергнуть Вилли Брандта?

Когда Криста ответила на это утвердительным кивком головы, он продолжал:

— И есть ли какие-нибудь доказательства того, что шеф Тауберта, д-р Риз, знает об этом и одобряет это?

Криста перевернула страничку своего блокнота и сказала:

— На микропленке есть также светокопия следующей протокольной записи от 14 мая 1970 года, в которой говорится: «2 мая 1970 года господин Веллемс разговаривал с господином д-ром Таубертом… Господин д-р Тауберт сообщил господину Веллемсу, что консул Риз, председатель правления акционерного общества «Пегулан», дал д-ру Тауберту согласие перевести нам в ближайшее время более крупную сумму денег. Остается только выяснить, поступит ли эта сумма в форме взноса или платы за объявления…» Таково первое попавшееся свидетельство, которое я нашла. Существуют и другие, гораздо более четкие признаки того же явления. Но сначала мне надо было бы все-таки более подробно обрисовать вам внутриполитическое положение в 1970 году.

— Прошу вас, — сказал Хартнел, — я скоро стану, если дальше так пойдет, видным специалистом по немецкой внутренней политике.

Криста почувствовала, что Дону уже не терпится поскорее узнать, какое отношение имеет все это к его непосредственной задаче — прояснению претензии его клиента на наследство.

— Я постараюсь изложить все вкратце, — сказала она. — Атака на правительство Брандта началась в июне 1970 года, и в последующие недели правые бульварные газеты и иллюстрированные журналы предприняли попытку расколоть СвДП. Это не удалось, но три депутата бундестага от этой партии вышли из правительственной коалиции, уменьшив и без того незначительное парламентское большинство кабинета Брандта — Шееля. Перебежчики сразу переметнулись в ряды оппозиции. Этих отщепенцев возглавил депутат из земли Северный Рейн-Вестфалия Зигмунд Цогльман. Зафиксированные на микропленке документы показывают, что на Цогльмана далеко не в последнюю очередь воздействовал Веллемс, управляемый д-ром Таубертом. А на другого перебежчика, бывшего председателя СвДП Эриха Менде, чья политическая репутация сильно пострадала уже оттого, что он поступил на высокооплачиваемую должность в одну американскую мошенническую фирму «Инвестор оверсис сервис», сокращенно IOS, и был использован ею как вывеска, повлиял другой, тоже закупленный этой фирмой политик, а именно исключенный в 1969 году из парламента бывший христианско-демократический депутат бундестага Артур Миссбах…

— Вот как? — пробормотал Хартнел. — Выходит, все говорит о том, что кредитор Веллемса и д-ра Тауберта, д-р Риз, играл не столь уж малую роль в попытках свергнуть Вилли Брандта; что он и его дружки замешаны в истории с образованием правой внепарламентской оппозиции и что он теснейшим образом связан со Штраусом, чья супруга в свою очередь финансовыми махинациями связана с концерном Риза. Тому, кто начнет драку с д-ром Ризом, придется тогда иметь дело со Штраусом, с магнатами индустрии под водительством Шлейера, со многими органами печати, с друзьями Штрауса в федеральных секретных службах — одним словом, с могущественным кланом господ ФРГ.

Он вздохнул.

— Так оно и есть, — подтвердила Криста. — Хотите послушать, что еще зафиксировала микропленка, которую вам дал Фретш?

Хартнел покачал головой.

— Лишь только одно мне хотелось бы еще знать, — сказал он, — …почему Веллемсу пришлось иметь дело с депутатом Цогльманом, чье имя, как мне кажется, всплывало, если не ошибаюсь, и в других сообщениях Фретша?

— Да, это верно, — ответила Криста. — Цогльман был назван в заметке австрийской газеты «Видные гости в замке Пихларн»; тогда он еще был депутатом от СвДП и гостил у д-ра Риза. А что касается взаимоотношений Веллемса и Цогльмана, то документы, раздобытые Фретшем, свидетельствуют, что Веллемс, до того как он был переведен в нацистское министерство пропаганды, занимал высокий пост в отделе пропаганды Имперского управления по делам молодежи, точно так же, как и Цогльман, который во время войны стал фюрером гитлеровской молодежи в Протекторате Богемия и Моравия, жил в Праге и там, конечно же, познакомился с Гансом Мартином Шлейером, поскольку ведь и Цогльман был унтерштурмфюрером СС…

К столику подошел посыльный из холла, и Криста прервала свое сообщение.

— Мистер Хартнел? — обратился посыльный к Дону. — Вас спрашивает некий господин. Он хочет поговорить с вами наедине и ждет вас в холле. Его имя Хаузер, сэр.

Криста вопрошающе посмотрела на Дона.

— Оставить вас одного?.. Или вы пойдете в холл? — спросила она затем.

— Сначала мы вместе с вами послушаем этого господина, узнаем, что он хочет сообщить нам, а затем посмотрим, как быть дальше.

Хартнел дал посыльному чаевые, попросил его пригласить Хаузера в ресторан, а примерно через полчаса снова прийти и сказать, что Хартнела срочно вызывают к телефону.

— Я уже начал удивляться тому, — сказал Дон, когда посыльный удалился, — что этот Хаузер так долго не появлялся.

— Будьте внимательны и осторожны, — успел сказать Хартнел, заметив приближавшегося к их столику худого блондина лет пятидесяти. На нем был сшитый по заказу костюм кричащей расцветки. Его светлые глаза и обрамленные глубокими морщинами губы расплылись в улыбке.

Это был тот самый джентльмен, который незадолго до вызова Хартнела к телефону ночью сидел спиной к нему у стойки бара и на беглом английском языке излагал свои моральные принципы, согласно которым богатые «полезные для общества» предприниматели вправе позволить себе уничтожать не столь ценных, как они, лиц, попадающихся на их пути.