Я родился в 1962 году в маленьком захолустном местечке среди холмов недалеко от города Шарлотт в Северной Каролине. С тех пор как? себя помню, я свободно гулял где хотел. Мои родители, девятнадцатилетние студенты, познакомились во время перерыва на занятиях летнего литературного класса Университета Северной Каролины (UNC) в Чапел-Хилле. Отец, Ричард Энгл? – долговязый и худой парень ростом почти метр девяносто. Гладко выбритый, в отглаженных брюках хаки и застегнутой на все пуговицы рубашке. Он играл за баскетбольную команду первокурсников под руководством легендарного тренера Дина Смита. Ребекка Рэнсон, мать – будущий драматург, ростом метр пятьдесят, с непослушными каштановыми волосами и темными глазами, – была дочерью американского бегуна, ставшего тренером по легкой атлетике и кроссу в UNC. Старшие классы она провела не на беговой дорожке и не на легкоатлетической площадке. В шестнадцать лет мама забеременела, и ее отправили в «дом для незамужних матерей». Там она родила девочку, которую отдали в приемную семью. Только недавно я узнал, что у меня есть сестра.

Родители мои развелись, когда мне было три года. В 1966 году отец поступил на службу в армию, и его направили в Германию. В следующий раз я увидел его почти четыре года спустя. Позже я узнал, что они с матерью решили не говорить ничего плохого друг о друге при мне, так что с тех пор, как он ушел, мать редко упоминала о нем. Он просто исчез. Мать увлеклась учебой, пьесами и протестами против любой возмущавшей ее несправедливости. А в середине 1960-х годов в Северной Каролине недостатка в поводах для возмущения не замечалось.

Мама снова вышла замуж. Ее новый муж, Коук Эриэйл, был режиссером, продюсером, актером, фотографом, художником и скульптором, обожавшим изображать мою мать в обнаженном виде. Мягкий и добродушный выходец из традиционной южной семьи, он пытался заменить мне отца, но это у него плохо получалось. Я нарушал все установленные им правила и смеялся над его наказаниями. До того как мне исполнилось десять лет, мы пять раз сменили место жительства. Коук с матерью постоянно организовывали какую-нибудь театральную труппу, вдохновлялись новыми идеями, пытались искоренить очередное зло. Каждый сентябрь я ощущал себя уродцем: новичком с жидкими волосами до плеч и родителями-хиппи, которые по выходным не занимались со своими детьми в Малой лиге бейсбола, а посещали авангардные пьесы и участвовали в маршах протеста. Когда вступило в силу постановление о десегрегации, я ездил в автобусе с чернокожими учениками и подружился с одним тихим мальчиком по имени Эрл, что в глазах моих консервативных одноклассников делало меня еще большим чудиком.

Перед тем как я пошел в четвертый класс, мы переехали в сельскую местность под Даремом, в одноэтажный дом с отслаивающейся краской и покосившимся крыльцом. Матери это место нравилось – она говорила, что у него «своя атмосфера» и «хорошая история», так что я тоже говорил, что оно мне нравится. Раз в месяц мне нужно было относить сто долларов в качестве арендной платы домовладельцу, а для этого приходилось пересекать разделявшее наши дома коровье пастбище. Я воображал себя Джеймсом Бондом, который бежит по полю, преодолевая изгороди под электрическим током, перепрыгивает через кучи навоза и ловко увертывается от разъяренных быков.

Коук с матерью ставили пьесы в местном театре – провокационные, с художественными изысками произведения собственного сочинения на злобу дня. И часто устраивали пробы на роли, переходившие в вечеринки. Я сидел в кресле-мешке в своей спальне и смотрел Джонни Карсона по телевизору, прибавив громкость, чтобы заглушить шум. Дверь я тоже закрывал, потому что по дому разносился странный запах: марихуана вперемешку с химикатами из маленькой проявочной комнаты Коука. Я старался не пропускать шоу «Сегодня вечером», даже когда поздно возвращался из школы. Ведущий Джонни мне нравился, но смотрел я телевизор в основном из-за Эда Макмахона. Помню, как думал, что из этого парня с голосом ярмарочного зазывалы и раскатистым смехом вышел бы великолепный отец. Я представлял, как он входит в переднюю дверь и оглядывает собравшихся в доме.

– И где же Чарли? – выпаливает он первым делом. – Где мой сорванец?

После того как Джонни с Эдом прощались со зрителями, я часто выходил из своей комнаты, чтобы перекусить или попить. К тому времени обычно на окна ставились динамики и вечеринка перебиралась во двор. Я выглядывал из-за двери с сеткой, о которую колотились крупные ночные мотыльки, и видел, как кружится мать в длинной юбке, а Коук танцует сразу со всеми и ни с кем.

Я нарушал все установленные правила и смеялся над наказаниями.

Помню, однажды ночью я, как обычно, пробирался через гостиную в кухню, переступая через пустые бутылки, гитарные футляры и сандалии. Перед диваном я остановился. На нем лежала какая-то девица и храпела, неестественно вывернув руку и касаясь пальцами пола. На столике перед ней стояли две бутылки пива, обе более чем наполовину полные. Несколько секунд я прислушивался к ее дыханию, а потом прошел на кухню и открыл холодильник. В нем было только сухое молоко, размешанное в кувшине, – я ненавидел его – и домашнее апельсиновое вино Коука.

Пластинку заело. Я вернулся в гостиную, приподнял иглу и опустил. Девушка на диване все еще была в отключке. Я взял одну из открытых бутылок, принюхался, поднес к губам и глотнул. На вкус было горько, но я сделал еще один глоток. Прикончив одну бутылку, я взялся за вторую. От пива мне стало тепло, легко и спокойно, как будто какой-то волшебник положил на меня руку и сказал: «Вот видишь, Чарли, теперь не о чем беспокоиться».

В ту влажную летнюю ночь, когда из динамиков доносился пронзительный голос Дженис Джоплин, алкоголь словно воткнул в мой мозг флажок, застолбив эту территорию и объявив ее своей собственностью.

Примерно в полумиле от дома, среди густого леса, находился прохладный и глубокий пруд, окруженный соснами, дубами и азалиями. Я проводил у этого пруда долгие часы, наблюдая за водомерками, сновавшими между листьями кувшинок размером с летающую тарелку, шлепая комаров, швыряя камни и рыбача удочкой из тростника. Когда становилось жарко, я раздевался и купался, а потом лежал на теплом камне и сох под солнцем. В этом лесу было приятно фантазировать и представлять себя разными людьми. Я был то маршалом Мэттом Дилланом, то детективом Джо Мэнниксом, то Кванг Чанг Кейном, демонстрировавшим различные приемы кунг-фу. Еще я воображал себя Джонни Квестом – я обожал Джонни Квеста, – покидающим Палм-Ки вместе со своим гениальным отцом, доктором Бентоном Квестом, чтобы выполнить сверхсекретное задание по сохранению мира в Тибете, Калькутте или Саргассовом море.

В ту летнюю ночь алкоголь воткнул в мой мозг флажок, застолбив эту территорию и объявив своей собственностью.

Однажды во второй половине дня я услышал глухой раскат грома. Над верхушками деревьев сгущались зеленоватые грозовые облака. Под порывами ветра зашелестели листья. На меня упала капля, затем другая, а затем хлынул дождь – целая стена воды. Я пустился домой со всех ног, виляя между деревьями и снимая футболку на бегу. Выбежав из рощи, я увидел, как над полями мелькнула молния. Мне казалось, что гроза преследует меня и летит с той же скоростью. Я перемахнул через забор, перепрыгнул через ров, по которому тек бурлящий поток, и пересек заросли высокой травы на дворе. На крыльце стояла мать, дожидаясь меня. Я заорал что есть сил, размахивая футболкой над головой, и она помахала рукой в ответ.

– Я не пойду!

– Что? – крикнула она, прикладывая руки к ушам.

Я подбежал к ступенькам, скинул шорты, скомкал промокшую насквозь футболку и бросил одежду матери. Она поймала ее и засмеялась.

– Не пойду домой! – крикнул я снова, выбегая под дождь в одних трусах.

Я до последних своих дней буду помнить, каково это – бежать, когда уже больше не можешь, и ничего не бояться.

Я вопил, стараясь перекричать гром и шум дождя, и радостно улюлюкал с каждой молнией. Бегал по двору, хватался за переросшие побеги жимолости, растирал их руками, и они выделяли свой сладкий, усиливавшийся от дождя аромат. Я промок до костей, но ощущал себя свободным как никогда и на седьмом небе от счастья. Наблюдая за мной, мама тоже смеялась. Мне кажется, я до последних своих дней буду вспоминать этот эпизод: каково это – бежать, когда уже не можешь, и ничего не бояться.

Летом 1973 года мама решила пожить вместе со мной в Аттике, штат Нью-Йорк. Нашелся очередной повод для ее праведного гнева – произошедший за два года до этого бунт в тюрьме Аттики, когда погибли сорок три человека, большинство из них были заключенными, расстрелянными охранниками с тридцатифутовых вышек. В Северной Каролине мама ставила спектакли с заключенными, отражая в своих пьесах их жизнь и борьбу. Она подала заявку и получила грант на один год, чтобы заниматься той же деятельностью в строго охраняемом заведении Аттики. Бунт начался в день ее рождения – она посчитала это знаком, что ее место там.

Мы сели в желтый «Фольксваген», набитый до самой крыши вещами, помахали на прощанье Коуку, которому, вопреки его желанию, пришлось остаться, и направились на север, в Аттику. Позже Коук сказал мне, что считал эту затею большой ошибкой и что не надо было отпускать меня с матерью, но он работал весь день, а по вечерам был занят в театре, так что у него не оставалось бы времени, чтобы заботиться обо мне.

Мы жили над пекарней, в маленькой квартире, в которой пахло корицей и свежей выпечкой. Мама спала на матрасе на полу в спальне, а я – на протертом диване в гостиной. Каждое утро, в половине седьмого, под нашими окнами проезжал поезд, издавая свисток. Он служил мне будильником, особенно когда мама задерживалась в тюрьме и не приходила домой ночевать. Иногда я вместо занятий слонялся вдоль железной дороги с другими прогульщиками или уже отчисленными из школы. Почти у всех родители работали охранниками в тюрьме. Мы забавлялись тем, что клали монетки на рельсы и ждали, пока поезд их расплющит. Иногда кто-нибудь из ребят постарше передавал по кругу косяк или бутылку с бурой жидкостью. Марихуана мне не нравилась: от нее только хотелось спать, но выпивка меня привлекала. Порой я напивался так, что блевал на рельсы, но это меня не останавливало. В состоянии опьянения я чувствовал облегчение, но от чего именно, не знал.

Однажды мы с товарищами заметили, как рядом с последним вагоном медленно движущегося товарного состава бежит какой-то мужчина. Мы с интересом наблюдали, как он подпрыгивает, хватается за ручку и переваливается всем телом внутрь через открытую дверь. Поезд уехал, а мы так и стояли с открытыми ртами.

Как раз в этот момент я решил, что тоже должен догнать поезд и запрыгнуть в вагон. Но я ничего не сказал своим друзьям-хулиганам. Я понимал, что в случае неудачи или если я испугаюсь, меня засмеют. Примерно через неделю я набрался храбрости пробежаться за поездом и обнаружил, что это гораздо труднее, чем кажется. Перед шпалами торчали камни, а сами шпалы были неудобно расставлены. Я споткнулся и упал дюймах в шести от крутящихся колес вагона. Мне бы тогда следовало сразу же отказаться от затеи, но я продолжил попытки и понял, что если ступать на каждую вторую шпалу, то можно держаться вровень с поездом.

В субботу вечером мама была на работе, и я решил, что пора исполнить задуманное. Я накинул старую армейскую куртку отца, слишком большую для меня (одна из тех немногих вещей, что он мне подарил), и побежал к железной дороге. Приближался поезд. Я спрятался в кустах и смотрел, как проезжают первые вагоны. Когда со мной поравнялся товарный вагон с открытой дверью, я выскочил и побежал рядом с ним. Подпрыгнув, я подался вперед и повалился на пол вагона животом. Несколько мгновений, показавшихся вечностью, я так и болтался, наполовину внутри, наполовину снаружи, пока не нащупал рукой щель шириной с палец и не подтянулся. Перекатившись на спину, я лежал, тяжело дыша и переживая случившееся.

Я был непобедимым супергероем. Как я понял чуть позже, супергероем, оказавшимся далеко от дома.

Радостное возбуждение длилось минут пять. В пустом вагоне не было ничего интересного и пахло мочой. Прошло десять минут, потом двадцать, потом полчаса, а поезд продолжал набирать скорость. Нужно было как-то выбираться из него. Выглянув в открытую дверь, я прикинул, можно ли спрыгнуть. Я представил, как падаю на землю и перекатываюсь, словно герои из телефильмов. Посмотрел вперед и попытался разглядеть мягкое место для приземления, но всюду были только камни, плотная засохшая земля и мелкие кусты – все это слишком быстро мелькало перед глазами. Оставалось только уцепиться за ручку, свеситься из вагона и попытаться опуститься до земли.

Я ухватился за холодную сталь потной ладонью и перевалился через край. Теперь я висел над движущейся землей, а ветер на такой скорости подталкивал меня обратно к вагону. Я понял, что если отпущу ручку, то скорее всего упаду под колеса поезда. Но я уже не мог поднять ноги и забраться обратно в вагон. Хватка постепенно ослабевала. Одной ногой я царапал по земле, стараясь прикинуть, с какой скоростью бежать, когда не смогу держаться. Потом я разжал руку и опустился на землю, быстро перебирая ногами и пытаясь сохранить равновесие. Каким-то чудом мне удалось не упасть, когда мимо проносился поезд.

– Да! – воскликнул я, замедляя бег и вскидывая руки.

Я был непобедимым супергероем. Как я понял чуть позже, супергероем, оказавшимся далеко от дома.

Все еще возбужденный от прилива адреналина, я побежал обратно к Аттике прямо посредине железнодорожного пути. Бежал и надеялся, что вот-вот за следующим поворотом появится уродливое здание с нашей квартирой. Я часто останавливался, чтобы передохнуть, но заставлял себя бежать дальше. Прошло часа два, прежде чем я наконец увидел свой дом. Не успел подняться и плюхнуться на диван, как в комнату вошла мама.

– Я принесла снизу две булочки с корицей. Их испекли вчера, но они хорошие. – Она протянула небольшой бумажный пакет. – Как прошел день?

– Нормально.

– Что-то случилось?

– Ничего.

Это событие казалось мне слишком личным: поездка в товарном вагоне, прыжок из него и несколько миль бегом до дома.

Не думаю, что она наказала бы меня, если бы я рассказал о своем поступке; у меня никогда не было таких неприятностей с матерью. Но это переживание казалось мне слишком личным, и я не хотел ни с кем им делиться: поездка в товарном вагоне, прыжок из него и несколько миль, которые я преодолел бегом до дома.

Перед восьмым классом мать спросила меня, не хочу ли я пожить в семье отца, вместе с мачехой Молли и сводной сестрой Диной, в Калифорнии. Не знаю, чья это была идея. С отцом я виделся несколько раз, и вместе нам было весело: он возил меня в Диснейленд и на пляж. Он не был таким ласковым, как мама, но мне нравилось быть рядом с ним. Я ответил, что не против переезда, а потом пожалел об этом. Провожая меня, мама плакала, но я чувствовал, что в какой-то степени она испытывает и облегчение. Теперь, когда я не путался под ногами, у нее было больше времени для своих дел. Сев в самолет, я переживал, что оставляю ее, – и удивлялся, что она так просто позволила мне уехать.

В Калифорнии я записался в футбольную команду организации «Поп Уорнер», хотя до этого видел матчи только по телевизору. Я был ростом метр восемьдесят и тощим, как оглобля, так что с трудом вписался в требуемые минимальные 56 килограммов. На поле я выходил редко, но мне нравилось быть частью команды, и мне нравились тренировки, особенно бег. Однажды я нарезал дополнительные круги по полю, ожидая, пока за мной не приедет мачеха, и заметил, что на меня смотрит школьный тренер по легкоатлетическому кроссу.

– Эй! – махнул он мне рукой, когда я подбежал поближе. – Ты больше похож на бегуна, чем на футболиста. Не хочешь перейти в мою команду?

На следующий день я пришел на свою первую тренировку по кроссу – в футбольных бутсах, потому что у меня не было кроссовок для бега. Когда мы побежали на три мили, один из учеников пробормотал: «Прикольные ботинки», – но мне было все равно. Я радовался тому, что бегаю. К концу первой тренировки я понял, что нахожусь на своем месте.

Я помню свой первый забег, как мы толкались, задевая друг друга локтями и коленями после выстрела стартового пистолета. Десятки подростков сгрудились на узкой тропе и старались обогнать друг друга. Через несколько сотен ярдов я споткнулся и упал. Как я ни пытался подняться на ноги, меня постоянно словно сбивало волной. Кто-то наступил на мою руку, проколов кожу шипами. Я поднял голову, чтобы посмотреть, что это за тип, и увидел стремительно удалявшегося парня в ярко-зеленых шортах. Наконец встав и побежав дальше, я ощутил неведомый мне ранее прилив сил – так на меня подействовала гремучая смесь адреналина и гнева.

Я пустился со всех ног, обгоняя одного бегуна за другим, пока не добежал до ручья. Раньше я никогда не участвовал в кроссе по пересеченной местности и не знал, что делать – мочить ноги или нет. Я резко остановился, и бегущий сзади налетел на меня, снова сбив с ног.

– Шевелись, придурок, – сказал кто-то, пока я пытался подняться.

Другие бегуны шлепали прямо по воде, не сбиваясь с темпа. Мимо меня пробежал один из моих одноклассников.

– Давай, Чарли, – подбодрил он меня.

«Давай, Чарли, – повторял я себе. – Давай, Чарли». Я преодолел ручей, опираясь на кончики пальцев, а потом, выбравшись на тропу, увеличил шаг. На тропе стало свободнее. Некоторое время я бежал по лесу один, прислушиваясь к своему ритмичному дыханию и к тому, как опускаются ноги на землю. Мне казалось, что я двигаюсь с животной грацией. Выбежав на открытую местность, я заметил лидирующую группу из шести-семи парней. В центре этой группы бежал мой обидчик, тот самый, в зеленых шортах. Я решил во что бы то ни стало догнать его.

Я радовался тому, что бегаю. К концу первой тренировки я понял, что нахожусь на своем месте.

Едва я приблизился к нему, он обернулся и побежал еще быстрее, впереди группы. Я постарался ускорить темп, но ноги вдруг словно налились свинцом, как будто я пытался пробраться через грязь по колено. «Зеленые шорты» финишировал первым. Моя кровь на шипах его не замедлила.

Я пересек финишную прямую пятым, остановился и наклонился, опираясь руками о колени и тяжело дыша. Потом выпрямился и увидел, как «Зеленые шорты» идет прямо ко мне. «Это еще что за дела?» – подумал я.

– Неплохой забег, – сказал он, слегка приподнимая подбородок и направляясь дальше.

«Неплохой забег». Эти два слова изменили мою жизнь. Я получил признание за свои усилия, за отказ сдаваться. В том сезоне я не проиграл ни одного забега и прошел отбор на Юношескую олимпиаду. На соревнованиях штата занял тринадцатое место. Неплохо для новичка, но мне хотелось большего. Я хотел стать самым быстрым.

Зимой я играл в школьной баскетбольной команде, но в основном чтобы поддерживать форму для занятий по легкой атлетике, которые должны были возобновиться весной. На своих первых соревнованиях по бегу и прыжкам я победил в забеге на 800 метров, на 1,6 км и в тройном прыжке. Друзья по команде похлопали меня по спине, а тренер сказал, что я прирожденный бегун. Когда я показал три свои синие ленты отцу, его это скорее удивило, чем впечатлило. Я надеялся, что он придет на соревнования, но он так и не появился. В том сезоне меня никто не обогнал.

Мне хотелось большего. Я хотел стать самым быстрым.

В конце учебного года отец объявил, что мы переезжаем в Северную Каролину, где он собирается устроиться на новую работу вместе с братом. Я расстроился, потому что хотел участвовать в Юношеской олимпиаде в Калифорнии и посоревноваться с некоторыми из тех, кто победил меня в кроссе. Но отец принял окончательное решение. Когда тренер сказал, что я смогу участвовать в Юношеской олимпиаде в Северной Каролине, если вовремя пройду там отборочные соревнования, я немного приободрился. Я не был против переезда, если при этом мог продолжать заниматься бегом. На отборочных соревнованиях я выиграл забег на 1,6 км и на 800 метров. Когда я увидел среди зрителей отца и подошел к нему, он сказал: «Неплохо… но если бы ты поднажал немного на третьем круге, мог бы прийти быстрее на секунду-другую».

В старшей школе я усердно взялся за то, что, по моему мнению, позволило бы отцу гордиться мною. Я занимался футболом, баскетболом, бейсболом и легкой атлетикой. Я сам писал тексты для новостей и читал их для школьного телевидения. Меня выбирали старостой класса в первый и во второй год, а на третий год я стал старостой совета учеников. Среди четырехсот школьников я входил в десятку лучших, и в последний год за меня проголосовали как за самого лучшего. Несколько колледжей предложили позаниматься в их футбольных командах. Университет Северной Каролины – учебное заведение моей мечты и альма-матер моей семьи – даже выслал мне предварительное приглашение.

На бумаге я был отличным молодым человеком. Мистером Настоящее чудо. Но на самом деле я воспринимал себя совсем по-другому. Каждое очередное достижение и каждая похвала приносили мне лишь временное облегчение, за которым следовали внутренние упреки и осознание того, что я недостаточно стараюсь. Рядом с матерью я всегда оставался самим собой, но с отцом ощущал себя неполноценным. Отец же делал очень мало, чтобы разубедить меня в этом. Он, особенно в состоянии опьянения, легко мог обругать меня за недостаточно хороший результат или не слишком хорошую оценку – например, за A с минусом вместо A . Я думаю, что он намеренно обращал внимание только на отрицательные моменты; ему казалось, что так он проявляет честность. И его собственный отец поступал так же. Такова традиция Энглов: похвала для слабаков; умение сносить пренебрежение и насмешки – вот что делает тебя настоящим мужчиной.

Каждое достижение приносило лишь временное облегчение, за которым следовало осознание, что я недостаточно стараюсь.

В последний год старшей школы, ближе к концу футбольного сезона, меня застукали с банкой пива в руке на ярмарке штата в Роли, и тренер отстранил меня на одну игру. Отец страшно рассердился, и мы сильно поругались. Я решил сбежать из дома и подговорил свою подругу. До этого мы встречались лишь несколько месяцев, но наши отношения быстро развивались. Она тоже училась в последнем классе, и ей было что терять, но тогда нам казалось важным настоять на своем. Мы загрузили вещами ее «Форд-пинто» и поехали на юг, в Дейтону-бич. Никто в Дейтоне не спрашивал документов, и, хотя нам было всего по семнадцать, мы закупили рома с ананасовым соком и поселились в мотеле. Я устроился на работу помощником официанта, но через две недели воображаемой взрослой жизни мы поняли, что нужно возвращаться домой. Мы даже ни разу не позвонили родителям и не сообщили им, что живы и здоровы, и это висело на нас тяжелым грузом.

Несколько дней после моего возвращения отец со мной не разговаривал, до тех пор пока однажды вечером я не приехал с тренировки и не остановился перед нашим гаражом. Отец находился снаружи и доставал что-то из багажника своей машины. Я сделал вид, что собираю книги в рюкзак, ожидая, когда он войдет дом и оставит меня одного. Подняв голову, я увидел, что он стоит, скрестив руки, и смотрит прямо на меня. Лицо его было красным. Нехотя я вышел из своей машины.

– Какого черта ты вообще творишь? – произнес он медленно.

– Не волнуйся, это не твоя проблема.

– Это моя проблема! – воскликнул он. – Ты сам лишил себя шанса получить стипендию. Сам отказался играть за колледж.

– Ну ладно, знаю! – прокричал я в ответ. – Мне насрать!

Я мог искупить свою вину. Нужно было только усердно учиться и держаться в стороне от неприятностей.

Он сделал несколько шагов ко мне и замахнулся ногой, чтобы пнуть меня. Я увернулся, он потерял равновесие и упал на спину. Передо мной мелькнула подошва его ботинка, и тут же послышался глухой звук падения на асфальт. Не зная, что делать, я подбежал к своему фургону, сел в него и выехал обратно на дорогу. Оглянувшись, я увидел, как отец поднимается на ноги.

Я понимал, что он прав. Я сам перекрыл для себя все пути. Пропустив несколько ключевых игр, я лишился шанса на игру за колледж. Вероятность получить престижную стипендию Морхеда, благодаря которой я мог бы бесплатно учиться в Университете Северной Каролины, также таяла с каждым днем. Я действительно многое провалил. Но мог искупить свою вину в колледже. Нужно было только усердно учиться, получать хорошие оценки и держаться в стороне от неприятностей.