Хронология

10/1 Начало русского наступления в Армении. Некоторые успехи,

январь Русские войска входят в Персию.

21/2 Начало немецкого наступления под Верденом. Большие успехи. Бои продолжаются до ноября.

4/3 Великобритания и Франция делят между собой германскую колонию Камерун.

6/3 Верденское сражение обретает размах и охватывает левый берег реки Маас.

9/3 Германия объявляет войну Португалии. (Страны ранее сражались в Африке.)

17/3 Прервано пятое итальянское наступление у Изонцо. Незначительные успехи.

20/4 Начало так называемого Пасхального восстания в Ирландии.

29/4 Капитуляция британского корпуса, осажденного в Эль-Куте.

14/5 Наступление Австро-Венгрии на плато Азиаго в Альпах. Некоторые успехи.

31/5 Большое морское сражение в Скагерраке.

1/6 Османское наступление в Армении. Все лето продолжаются тяжелые бои с русскими войсками.

4/6 Начало Брусиловского прорыва на Восточном фронте. Большие успехи.

1/7 Масштабное наступление англичан и французов на реке Сомме, бои идут до ноября.

6/8 Шестое итальянское наступление на реке Изонцо. Некоторые успехи.

9/8 Итальянские войска захватывают Горицу на фронте на Изонцо.

14/8 Мирные инициативы Папы Римского. Никакой реакции.

28/8 Румыния объявляет Австро-Венгрии войну. Затем следует объявление войны Германии.

29/8 Начало румынского наступления в Трансильвании. Небольшие успехи.

14/9 Седьмое итальянское наступление на реке Изонцо. Никаких успехов.

4/10 Начало германского и австро-венгерского контрнаступления в Трансильвании.

10/10 Восьмое итальянское наступление на реке Изонцо. Никаких успехов.

1/11 Девятое итальянское наступление на реке Изонцо. Незначительные успехи.

27/11 Значительные успехи русских в Персии.

5/12 Столица Румынии Бухарест взята германскими и австро-венгерскими войсками.

12/12 Мирная инициатива Германии отвергнута государствами-противниками.

85.

Суббота, 1 января 1916 года

Эдуард Мосли видит восход солнца над Эль-Кутом

Это называется the stack, куча. Уложенные штабелем мешки с мукой, высотой в четыре метра, на которых устраивается наблюдательный пункт. Обзор отсюда великолепный. Можно видеть все до горизонта, следить за османскими войсками, которые осаждают город на севере. Куча мешков сложена посреди того, что называется Форт, — большое, обнесенное стеной пространство на северо-восточном конце британских укреплений вокруг Эль-Кута.

Эдуард Мосли находится в Форте со вчерашнего дня, его прислали сюда управлять огнем, на смену раненому. Дорога была длинной и опасной. Ему пришлось пробираться почти три километра по окопам. Повсюду подстерегают вражеские снайперы, они стреляют по всему, что движется. Так как Форт — место изолированное, еда здесь отвратительная даже по меркам Эль-Кута; здесь начали забивать тягловую силу (до любимого коня Мосли, Дон Жуана, еще не добрались), так что солдаты, стоявшие ближе к городу, часто получают на обед конину. Здесь такое встречается реже. Слишком длинный путь.

Мосли проснулся за полчаса до рассвета. Он и второй управляющий огнем на куче по очереди позавтракали. Этим ранним утром они едят привычную пищу: рис и тушенку, потом пьют чай. Масла и сахара больше не осталось. Мосли любит наблюдать восход солнца, смотреть, как ночные тени поднимаются над пустынной равниной. В это утро его взору предстало потрясающе великолепное небо, окрашенное в оттенки изумрудного, лилового и фиолетового, — такими цветами переливался архипелаг летящих облаков, гонимых южным ветром. В первый день нового года ему хотелось верить, что он созерцает некий знак, что их судьба, подобно быстрым облакам, вскоре занесет их прямиком в Багдад. В Эль-Куте все терпеливо ждали помощи: оптимисты считали, что она придет через несколько дней, а пессимисты измеряли время ожидания неделями. Заключали пари. Иногда играли в футбол. Жара стояла невыносимая.

Он любил рассвет еще и по другой причине: в это время легче всего вести артобстрел, днем им здорово мешает марево. И на рассвете вражеский огонь был не таким тяжелым. Враг прознал, что управление огнем британской артиллерии осуществляется с вершины кучи, и это означало, что едва собственные орудия открывали огонь, вражеские снаряды тотчас же начинали бомбардировать стены. (Он так описывает их звук: “р-р-р-рип”.) Через равные промежутки времени они были вынуждены заново укреплять двойной слой мешков, после того как град пуль прорывал верхнюю часть и они оказывались беззащитными перед обстрелом.

Днем Мосли видел в бинокль, как османские солдаты начали работать на артиллерийских позициях. Он тотчас поднял батарею, сообщил координаты, и немного погодя раздался грохот пушек. Однако вражеских солдат это нисколько не испугало. В бинокль он видел, как при звуках залпа они попрятались в убежище, но едва рассеялось дымное облако, они снова быстро взялись за лопаты и кирки. Храбрые ребята. Тогда Мосли изменил метод обстрела. Батарее приказано стрелять поочередно, выпускать снарядов меньше, но чаще. Похоже, это произвело эффект. Через некоторое время на место прибыли санитары с носилками.

Форт — один из краеугольных камней в обороне Эль-Кута, поэтому он (а особенно куча) почти постоянно находится под обстрелом. (Когда Мосли идет вдоль крепостной стены, пули влетают в низенькие бойницы, так что приходится передвигаться перебежками.) Пехота, обороняющая это место, вынуждена почти все время прятаться под землей. Здесь настоящие лабиринты траншей и убежищ, а еще глубоких ям, в которых складированы предметы первой необходимости и боеприпасы.

Во второй половине дня Мосли посещает одну из внешних галерей Форта. В рождественский сочельник османская пехота предприняла попытку штурма и, прорвавшись через пулеметный огонь британцев, ворвалась в бастион, где завязался кровавый рукопашный бой. В итоге нападавшие были обращены в бегство. А бастион завален трупами. Солдаты, отбившие вражескую атаку неделю назад, все еще находились на месте, весьма довольные своей победой. Они показали Мосли трупы врагов, которые так и валялись по всему бастиону. Тела давно уже разлагались, и зловоние стояло невыносимое. Но некоторые солдаты, несмотря на запах и опасное соседство османских снайперов, осмеливались бродить по этому ковру из тел в поисках сувениров. Солдат-индус показал Мосли свои находки: три османских тропических шлема и офицерскую саблю.

Обед был восхитительный: картошка (маленькая порция), филе из конины, финики, хлеб. А после обеда вообще произошло чудо. Офицер предложил ему бирманскую cheroot, и около семи часов вечера Мосли отправился назад в свое убежище, чтобы благоговейно выкурить ее.

Блиндаж он делил с другим офицером-корректировщиком огня, капитаном, и места им обоим хватало: почти пятнадцать метров. К сожалению, блиндаж был очень низенький, и приходилось всегда пригибаться. Мосли лежит на кровати, курит и смотрит в потолок. Смотрит в потолок, который состоит из ряда балок диаметром 15–20 см, покрытых слоем песка в метр толщиной. Он отмечает, что балки прогнулись под его тяжестью. Он все смотрит на выгнутый потолок и силится вспомнить цитату из Аристотеля, что-то вроде этого: “Даже если отдельные доски прочнее других, все они сломаются, когда тяжесть окажется непомерной”.

86.

Понедельник, 10 января 1916 года

Пал Келемен посещает место покушения в Сараево

Последний месяц был занят в основном патрульной службой и прочими заботами оккупационных сил. Гористая местность вся в снегу, но не особенно холодно. Остатки разбитой сербской армии исчезли в албанских горах на юге и, по слухам, были вывезены кораблями союзников на Корфу. Бои регулярных армий в Сербии завершились. Теперь надо было только покончить с партизанской войной. В некоторых областях страны практически не осталось мужского населения. Келемен то и дело видел проходящие мимо колонны мужчин всех возрастов: “Морщинистые старики, изувеченные тяжелым трудом, едва передвигались, беспомощные, смирившиеся с судьбой, словно обреченные на смерть животные. А позади них шли калеки, слабоумные и дети”. Он хорошо знал следы, которые оставляла за собой эта скорбная процессия: тела истощенных людей в придорожных канавах через каждый километр, тяжелое, кислое зловонное облако, исходящее от всех этих немытых бедняг, стоящее в воздухе еще долгое время, после того как сами они уже скрылись за поворотом.

Те, кто окончательно потерял совесть, пользовались моментом, чтобы поживиться на чужой беде. В сербских городах многие женщины предлагали себя в обмен на еду, — шоколад или хотя бы соль. Сам он даже не мог представить себе, что примет участие в этом низменном, безудержном разврате, который царил в оккупированных городах. Может, он слишком порядочный? Или просто-напросто чересчур тщеславен? Ибо чего упрямиться, если досталась такая легкая добыча?

С конца декабря его часть дислоцирована в Боснии, а сегодня сам Келемен находится в Сараево. Он записывает в дневнике:

Время близится к полуночи. Я попрощался с друзьями и пошел домой, вдоль берега реки. Снегопад прекратился, все вокруг оделось в белое. На противоположном берегу, в турецкой части Сараево, толстый слой снега покрывает купола мечетей, и когда с гор налетает порыв ветра, часть снега сползает вниз и с гулким грохотом обрушивается на землю, нарушая тишину этой спящей страны.

Улицы пустынны. Ночной часовой в тюрбане топает мимо меня в своих соломенных туфлях. Я добираюсь до берега реки Миляцки и останавливаюсь на углу, где прогремели роковые выстрелы в кронпринца. На стене дома висит мраморная доска: 28 июня 1914 года.

Из центра города доносится нежный, мелодичный перезвон: это бубенчики приближающихся саней. А вот и сами сани, они летят к берегу реки, легкие, тонкие; их везут маленькие лошадки, окутанные паром. В слабом свете уличного фонаря я угадываю контуры изящной женщины в мехах, а рядом с ней — мужской силуэт. Видение мгновенно исчезает, только слышен стук копыт. Сани с влюбленными уже скрылись за углом улицы. Приятный звон бубенчиков затих вдали, и я остаюсь один на берегу, перед мраморной доской, отмечающей место, где началась мировая трагедия.

87.

Воскресенье, 16 января 1916 года

Флоренс Фармборо сопровождает рейд в окрестностях Чертовичей

Мороз и снегопады — их главные союзники. И русская, и немецкая армии затаились в своих наспех вырытых окопах и переполненных убежищах. Флоренс и другим в полевом госпитале нечего делать. Их пациенты в основном страдают от обморожений или же ранены снайперской пулей: снайперы, эти доки по части охоты за людьми, особенно активизируются в ситуациях, подобных этой.

Флоренс довольна жизнью. У нее были десять дней отпуска, и она рада была побывать в Москве: “Там было все, по чему я так соскучилась: свет, краски, тепло”. Она послушала оперу, сходила на балет, даже танцевала. Неслыханным наслаждением стали для нее тихие домашние вечера в семье хозяев, мягкие подушки, игра на рояле и пение. Но через какое-то время ее охватило смутное беспокойство. Чего-то недоставало:

До меня постепенно доходило, что трудно быть счастливой, когда в мире столько несчастий, трудно смеяться, когда другие страдают. На самом деле это невозможно. И я поняла, что могу быть счастлива, только выполняя свой долг. Я, сестра милосердия Красного Креста, знала, где долг обязывает меня быть.

Потом она уже просто считала дни, оставшиеся до конца отпуска, ожидая, когда же снова наденет форму и вернется на фронт.

Хорошее настроение было не только у Флоренс. После долгих летних и осенних отступлений боевой дух армии начал восстанавливаться. Затишье последних месяцев позволило пополнить разбитые дивизии новыми солдатами, обозы — новым провиантом, а арсеналы — новой техникой. У царской России была теперь на фронте армия в два миллиона человек, и почти у каждого солдата имелась винтовка, что расценивалось как чрезвычайно положительный факт. Нехватка снарядов, о которой постоянно упоминалось весь прошлый год и которая отчасти была вымыслом, теперь устранена. Для каждого артиллерийского орудия теперь предназначалось около тысячи снарядов, и это было отличным показателем. Кроме того, солдаты получили передышку.

В рядах русской армии снова воцарился оптимизм. Прежде боевой дух упал до нуля, и неудивительно, если за полтора года армия потеряла около четырех миллионов человек. Но теперь многие надеялись и верили, что с новым годом наступит долгожданный коренной перелом в войне. Активно обсуждали грядущее русское наступление.

Солдаты снова почувствовали себя вояками. Флоренс уже прослышала, что на их участке фронта готовится какая-то операция. Вчера за обедом она узнала, о чем шла речь: так называемая разведка боем, с участием двух батальонов, на важнейшем участке немецкой линии обороны. Целью было испытать силы противника и захватить несколько пленных. Многие из тех, кто должен был участвовать в операции, — зеленые новобранцы, горячие молодые люди, вызвавшиеся идти добровольно. Они тайком разрежут колючую проволоку немцев — рискованное задание, в котором они, за недостатком опыта, видели лишь забавное приключение. (Им выдали специальное обмундирование в виде защитного костюма белого цвета.) Флоренс, вместе с частью медперсонала, должны находиться в полной готовности рядом с линией фронта, чтобы в случае необходимости оказать помощь раненым.

Утром они уже были готовы выступить, однако время словно остановилось в напряженном ожидании. Лишь к половине одиннадцатого вечера поступил приказ. Они думали развернуть палатки, но, к своей радости, обнаружили в ближайшем лесочке хижину, куда и занесли все оборудование. Она находилась в полутора километрах от окопов. Погода была отвратительной: резкий, холодный ветер и снег с дождем.

Врачи нервничали. Кто знает, чем ответят немцы на этот рейд? На фронте спокойно и тихо. Не слышно ни единого выстрела. Они сидят и ждут. Все ждут. Миновала полночь. Через некоторое время появляется командир дивизии, ему предлагают чаю. По-прежнему все находятся в состоянии ожидания. В два часа ночи командиру дивизии докладывают по телефону. Есть плохие новости и хорошие новости. Первая попытка пробиться через проволочное заграждение немцев провалилась, но сейчас началась вторая.

Снова ждут, снова в молчании. Новый телефонный звонок. Все идет по плану. Разведчики преодолевают препятствия. В маленькой хижине люди переводят дух и с облегчением улыбаются друг другу.

Снова ждут, снова в молчании. Три часа, четыре часа утра.

Началось.

Тишину обрывает грохочущий рев артиллерийских орудий, пулеметов, винтовок. Наверное, наступление? Рев не умолкает. Снова доклад по телефону. Разведчики обнаружены и находятся под обстрелом. Прорыв не удался.

Начинают поступать раненые: одних несут на носилках, другим помогают товарищи, а кто-то, прихрамывая, бредет сам. Преобладают два цвета — белый и красный. Кровь отчетливо проступает на новеньких белых маскировочных халатах солдат. Флоренс видит, как один из солдат сжимает в руке гранату и от шока не желает ее выпускать. Другой ранен в живот, кишки вывалились наружу, — он уже мертв. У третьего ранение легких, он задыхается. Она видит, как соборуют четвертого, но он даже не в силах проглотить облатку. Белое и красное.

Когда все закончилось, Флоренс выходит на свежий воздух. С соседнего участка фронта доносятся звуки перестрелки, но здесь все опять тихо и спокойно. Разведка боем провалилась: 75 погибших и около 200 раненых. Командир полка пропал, может, лежит тяжело раненный где-то там, среди колючей проволоки, в зимней тьме.

88.

Вторник, 18 января 1916 года

Мишель Корде едет на метро к Восточному вокзалу

Морозный воздух. Зимнее небо. В это утро Мишель Корде провожает на вокзал своего старинного друга. Тот военный инженер и отправляется в свою часть. Они вместе едут на Восточный вокзал. В метро Корде слышит, как один пехотинец, возвращающийся на фронт после отпуска, рассказывает своему приятелю: “Я готов дать левую руку на отсечение, только бы туда не возвращаться”. Это не просто оборот речи, Корде затем слышит, как пехотинец говорит, что очень хотел бы, чтобы его ранило, лишь бы только покинуть передовую, и высунул руку из окопа. Он держал руку битый час, но все напрасно.

В этот день велись и другие разговоры: ежедневно война уносит 3 тысячи человеческих жизней и съедает в среднем 350 миллионов франков, и это каждый день. Говорили о том, чтобы снизить расходы ради того, чтобы сражаться дольше. Кто-то употребил выражение “война в рассрочку”. Возмущаются по поводу вчерашней капитуляции Черногории, союзника Сербии и Франции на Балканах. Но выбора не было. Крохотная горная страна оккупирована теми же германско-австрийскими войсками, которые разгромили сербскую армию. Кто-то рассказывает историю о немецком офицере, которого тяжело ранили и взяли в плен и который, умирая, прошептал: “Правда ведь, что Гёте… величайший в мире поэт?” Что рассматривалось как типичное проявление немецкого самодовольства.

Когда Корде с другом добрались наконец до Восточного вокзала, было десять часов утра. Кругом люди в военной форме. Они сотнями сидят на тележках с багажом или на каменных балюстрадах. Ждут своих поездов, ждут, когда пробьет одиннадцать. До этого времени строго запрещается подавать военным напитки. Корде слышал рассказ об одном министре, который предложил чаю двум дамам и жениху одной из них, но получил вежливый отказ, ибо жених носил военную форму и еще не было одиннадцати. Тогда министр попытался заказать чай только для дам, но и здесь получил отказ, так как не исключалось, что военный выпьет чай, предназначенный дамам. Метрдотель услужливо показал на выход, подсказывая, как решить эту дилемму: офицер из другой компании как раз покидал чайный салон, чтобы его оставшиеся друзья смогли попить чаю.

На перроне полным-полно солдат, возвращающихся из отпусков. Возле вагонов разыгрываются трогательные сцены прощания. Женщины высоко поднимают своих малышей, чтобы мужья, висящие в открытых окнах, поцеловали их напоследок. Корде наблюдает за происходящим, как обычно, глазами зрителя. Взгляд его падает на солдата: у него искаженное лицо, просто лик скорби. Страдания солдата столь откровенны, столь очевидны, что Корде быстро отворачивается. Не оглядываясь, он покидает перрон.

89.

Февральский день 1916 года

Пал Келемен наблюдает за транспортом на горной дороге в Черногории

Черногория, еще один враг Германии, хотя и не главный, побеждена. Пал Келемен со своими гусарами участвовал в военных операциях, но опять так и не увидел настоящих боев. Теперь они заняты своими обычными привычными делами: патрулированием дорог и охраной. Он записывает в дневнике:

Штаб переезжает. Железнодорожный мост еще не восстановили, поэтому между двумя станциями курсируют грузовики. И хотя транспорта для перевозки запасов продовольствия на каждый день не хватает, машины реквизируются Генштабом. Колонны грузовиков змеятся по горным дорогам, нагруженные ящиками шампанского, кроватями с пружинными матрацами, напольными лампами, кухонным оборудованием, коробками со всякими деликатесами. И это в то время, когда войска получают лишь треть от своего обычного рациона. Фронтовая пехота целых четыре дня питалась пустым хлебом, а в офицерской столовой всегда подают обед из четырех блюд.

90.

Суббота, 5 февраля 1916 года

Олива Кинг с нетерпением ждет выходного в Салониках

Она делит палатку еще с тремя женщинами. По утрам они готовят себе завтрак на маленькой переносной британской походной плитке, довольно маломощной. Но этого хватает, чтобы сварить кофе да разогреть банку с колбасой. В Салониках ничего особенного не происходит. На фронте затишье, причем так тихо, что солдаты на передовой даже начали сажать огороды, намереваясь выращивать горох. О военных действиях напоминают разве что отдельные немецкие цеппелины, совершающие налеты. Первая серьезная бомбардировка случилась в конце декабря, вторая — четыре дня назад. Эффект они произвели весьма слабый.

Как и на других фронтах, где воцарилось затишье, воздушные бои привлекают к себе внимание, явно не соответствующее их реальному значению. Они воплощают собой все, чего ожидают от войны, но что трудно найти сегодня: красочность, напряжение, драматизм — действо, в котором главенствуют мужество и ловкость отдельного человека. На днях по всем Салоникам возили сбитый немецкий аэроплан. (То, что его сбили прямо за французскими позициями, чистая случайность. В машине зияло всего-навсего одно пулевое отверстие, но пуля пробила бензобак.) Кинг ходила посмотреть на процессию. Впереди скакала союзническая кавалерия, следом ехали автомобили с гордыми пилотами-союзниками, а за ними аэроплан, погруженный на три грузовика, и замыкали процессию еще несколько автомобилей и конная колонна. Об этом дне Кинг рассказывает в письме, адресованном сестре:

Это была официальная процессия, призванная произвести впечатление на туземных жителей [146] , которые глазели на аэроплан, разинув рты, но самым интересным для них стало множество грузовиков, санитарных машин, автомобилей, трамваев, тележек, запряженных волами, вьючных лошадей и прочего, скопившееся позади.

Уже стемнело, идет дождь. Кинг лежит в палатке и пишет письмо сестре: оно получается коротким, так как у нее остается всего половина стеариновой свечки. Потом она готовится ко сну, на это много времени не требуется. Ей надо только снять ботинки и юбку, и она, полураздетая, тотчас забирается под одеяло, укрывшись сверху еще и шинелью. Завтра у нее и трех ее соседок по палатке свободный день, и она с нетерпением ждет его. Ей хочется выспаться. На завтрак у них будет три яйца, которые она купила сегодня вечером.

91.

Воскресенье, 13 февраля 1916 года

Рафаэль де Ногалес и дикие гуси на реке Тигр

Холодает. К одиннадцати часам утренний дождь сменяется обильным снегопадом. Плоская пустынная равнина, окружавшая их, оделась в экзотический белый цвет. Рафаэль де Ногалес находится на борту парохода, следующего по илистому Тигру на юг, на фронт. Он вновь стремится в бой, к опасности. Вчера он покинул штаб в Багдаде и отправился служить в кавалерийскую бригаду, которая участвует в тяжелых боях вокруг Эль-Кута.

Если бы не холод, то можно было бы назвать это путешествие приятным, почти идиллическим:

Единственное, что нарушает монотонность пейзажа, так это джирты и водяные колеса, которые медленно крутились по обеим стороны реки; на берегах то и дело возникали пыльные пальмовые рощицы и желтого цвета небольшие деревушки. Стаи диких гусей, хлопая крыльями, пролетали над нами в свинцовом небе, — возможно, их спугнул треугольный парус, который подняла на дау команда, под аккомпанемент протяжной, заунывной песни, так похожей на жалобу и столь же печальной, как и пустынный горизонт.

Де Ногалес действительно хотел уволиться из рядов османской армии, когда, истощенный, больной, он после своего долгого и опасного конного перехода из Саирта наконец достиг Алеппо. Ничто не могло заставить его изменить свое решение. Напротив. Вновь и вновь он натыкался на следы резни христиан, видел колонны депортированных армян, в первую очередь женщин и детей, “скелетов в грязных лохмотьях”, — под суровым надзором османских солдат они брели навстречу гибели.

Из военного министерства в Константинополе ему сообщили телеграммой, что его прошение не принято, и предложили полечиться в штабном госпитале. Де Ногалес не решился принять предложение. Будучи свидетелем геноцида, он опасался за свою жизнь. Вступив в тесные контакты с немецкой военной делегацией в Алеппо, он почувствовал себя настолько в безопасности, что через месяц реабилитации подал прошение о новом месте службы.

Сперва он получил место в администрации маленького захолустного городка в провинции Адана. Там он вел неравную, но небезуспешную борьбу с беспорядками, коррупцией и прискорбной некомпетентностью османского транспортного аппарата, пока неожиданная телеграмма в декабре не призвала его на новую службу, на этот раз — в штаб немецкого генерал-фельдмаршала фон дер Гольца, который командовал османской Шестой армией в Месопотамии.

Не без волнения, но в надежде на перемены и на окончание внутренней ссылки в Адану с ее караванами, де Ногалес отправился на юг, на фронт, в Месопотамию. Отражение британского наступления на Багдад расценивалось как крупная победа, при этом ожидали еще больших успехов, если удастся заставить капитулировать окруженный в Эль-Куте британский корпус. Сейчас вокруг маленького городка шли тяжелые бои, а кроме того, они велись и вниз по течению реки, где британские части пытались пробиться к осажденным.

Через несколько часов плавания по реке их встретили. Оба судна остановились. Он видит, как низенький человек в форме османского полковника, с остроконечной бородкой, держась “гордо, но скромно”, поднимается к ним на борт. Это Нуреддин, тот самый, который не только командовал разгромом британцев под Ктесифоном, но и непосредственно отвечал за успешное окружение корпуса Таунсхэнда. Нуреддин направлялся теперь в Константинополь, “униженный и всего лишенный”, смещенный с поста губернатора Багдада. Новый его губернатор Халиль не мог похвастать своими военными талантами, но обладал солидными политическими связями. И теперь, когда в воздухе витает тень большой победы, он постарался узурпировать роль официального триумфатора.

Война ускоренными темпами продуцировала героев; газеты пестрели сообщениями о подвигах. Но имена этих героев столь же быстро забывались. Большинству из них уготована смерть или забвение. У победы под Ктесифоном был архитектор: немецкий генерал-фельдмаршал фон дер Гольц. Несмотря на свое высокое положение, он находится в изоляции, к тому же он болен и коротает свои дни в одиночестве в тесной и грязной походной палатке. В то время 72-летнему Кольмару фон дер Гольцу оставалось жить всего два месяца, его сразит тиф.

Ближе к вечеру де Ногалес заметил дым, спиралями “поднимающийся к свинцово-желтому небу”. Фронт совсем близко. Они добрались до места, где надо пересесть с парохода на сухопутный транспорт. Здесь он смог увидеть винтики гигантского аппарата, приводящего в движение войну. В большинстве армий требовалось до пятнадцати человек, которые работали за линией фронта, обеспечивая снабжение одного солдата.

За последние пятьдесят лет оружие претерпело огромные изменения, стало более смертоносным, но при этом транспортные средства остались прежними. В этом одна из важнейших причин того, что война часто застопоривается, останавливается, топчется на месте. Когда поезда прибывают к месту назначения, армии передвигаются дальше точно так же, как во времена Цезаря или Наполеона, то есть при помощи мускульной силы, заключенной в ногах человека или спине лошади. Но все более усложняющаяся организация требует больше снаряжения, а все более точное оружие — больше боеприпасов.

Исход большинства военных кампаний — особенно если они разворачиваются за пределами Западной Европы, с ее разветвленной сетью железных дорог, — решает не столько тактика, сколько логистика. Пусть даже солдаты отважны и оружие у них самое современное, они проиграют, если транспортный аппарат, призванный их обеспечивать, слаб или неразвит. Военный конфликт все более вырождается в экономическое состязание, в войну заводов и фабрик. Именно логистика была слабой стороной османской армии.

За время службы де Ногалес столкнулся со множеством примеров бессилия и коррумпированности в османских войсках, но на фронте в Месопотамии были мобилизованы все имеющиеся силы. И то, что увидел де Ногалес, когда его пароход приблизился к берегу, действительно впечатляло. Нельзя было усомниться в серьезности и энергичности происходящего. Вместе с тем самой сцене присуще нечто вневременное.

С каждым мигом все отчетливее заметна линия пароходов, дау, нанкинов, террад, куф и плотов, пришвартованных у левого берега Тигра: на них кипела работа, грузили и разгружали боеприпасы и предметы первой необходимости, пирамидально громоздившиеся вдоль крутых берегов реки. Тысячи волов, верблюдов и других вьючных животных, под присмотром арабов-кочевников в живописных одеждах, мирно паслись вокруг обширной территории, где белели походные палатки, теряющиеся вдали. Под звуки военного марша скакали кавалерийские патрули и шагали пехотные взводы, окруженные ордами людей в форме; над толпой поднимался гул голосов, похожий на отдаленный рокот моря, то и дело прерываемый ревом животных, хриплым воем сирен, молитвенными возгласами имамов, выкриками персидских, арабских и еврейских купцов, щедро предлагавших нашим солдатам табак, оливки и жирные кушанья.

Де Ногалес провел ночь на борту закопченной и пробитой пулями “Файрфлай”, английской канонерки, попавшей в руки турок после боев при Умме, около двух месяцев назад. Противоборствующие стороны держали на Тигре небольшие флотилии с тяжелым оружием, чтобы обеспечить себе безопасное снабжение. Ведь для обеих армий река, навигацию по которой в этом году существенно осложнила засуха, была артерией жизни.

Время от времени слышался слабый рокот далеких взрывов. Где-то у горизонта от пальмовых рощ поднимался густой дым. Там находился Эль-Кут и его осажденные защитники.

♦

Один из таких защитников в окруженном городе — Эдуард Мосли. В настоящее время он болен, у него дизентерия. Этим утром пробуждение стало просто ужасным. Помимо неизбежной диареи, у него разболелись крестец и голова, поднялась высокая температура. Врачи рекомендуют лишь одно — диету. Комментарий Мосли: “С таким же успехом они могли бы порекомендовать морское путешествие”. В Эль-Куте постепенно, но неумолимо сокращаются запасы продовольствия. Те, кто любой ценой хотел избежать больничной койки, пытались держаться на ногах при помощи опиума или других снадобий, например, смеси касторового масла и chlorodyne, известного болеутоляющего препарата со вкусом мяты, в состав которого входили опиум, каннабис и хлороформ.

Обстановка в Эль-Куте остается неизменной. Все ждут подкрепления. Некоторые охвачены нетерпением, другие более сдержанны, почти апатичны, теряют надежду на скорое спасение. Называют их в шутку siegy или dugoutish. Кольцо блокады все сжимается. Сегодня их бомбил вражеский самолет. Мосли: “Круг замкнулся. Нас обстреливают со всех сторон, даже с воздуха”. Сегодня всех потрясла новость о том, что дома, в Великобритании, люди ничего не знают о происходящем в Месопотамии; полагают, что корпус впал в какую-то зимнюю спячку”.

Мосли отмечает в своем дневнике:

Дочитал сегодня роман. Как бы там ни было, но хорошо, что я снова затосковал по Англии. Мы все тоскуем по чему-то; и великое благословение цивилизации в том, что она дает нам возможность утолить тоску. Боже мой! Чего бы я не отдал сейчас за стакан молока и пудинг. Температура держится на отметке 39,4 градуса, меня знобит. Попытаюсь уснуть. Шаги часовых сотрясают крышу над моей головой. Идет семидесятый день блокады.

92.

Понедельник, 14 февраля 1916 года

Крестен Андресен сидит в Монтиньи и думает о мире

То ли зима, то ли весна. Покрытые льдом лужи. Светло-коричневые краски ландшафта. Уже несколько месяцев продолжается затишье, и он этому рад. Андресен успел побывать на передовой, но он там не воевал, а копал. Днем они прятались в каком-нибудь подвале, прислушиваясь к разрывам снарядов; ночью отправлялись на линию фронта и все рыли, рыли. Позиции расширяются и углубляются, и вид этих многокилометровых окопов с пухнущим проволочным заграждением не столько впечатлял, сколько наводил тоску. Он говорил другим и самому себе, что невозможно достичь какого-то решения силой оружия, — чем больше проходит времени, тем надежнее укрепляются оборонительные рубежи. Он также слышал, что немецкие и французские солдаты заключили нечто вроде молчаливого соглашения: просто оставить друг друга в покое, пока есть такая возможность. Тем не менее то и дело вспыхивали жестокие бои, которые, впрочем, так же быстро заканчивались, — логика событий оставалась для него непостижимой.

Если не считать рытья окопов по ночам, Крестен Андресен вел вполне сносную жизнь. Он избегал неприятностей и опасностей. И все же по-прежнему тосковал по дому. Андресен старался держаться подальше от своих немецких товарищей, считая их пропойцами, и с трудом выносил монотонные, серые будни. Иногда они подшучивали друг над другом, подсыпая перцу в чьи-нибудь “свиные рыла” — так на солдатском жаргоне назывались противогазы. Когда выдавалось время, он ходил к другим датчанам, пообщаться, поговорить. Он прочитал Мольера и подружился с обозной лошадью. После того как пришла новость о капитуляции Черногории перед Австро-Венгрией, все принялись рассуждать о том, что это первый шаг, за которым последуют остальные, что к Пасхе должны заключить мир, может, чуть позднее. И так далее.

Андресен пишет в дневнике:

Недавнее наступление полностью остановлено, воцарилось затишье. Давно уже я не слышал грохота пушек. Думаю, что к августу война будет закончена. Но сразу вернуться домой не удастся. Наверняка в старом мире возникнет ужасный хаос. Мне кажется, что жизнь на время замрет, чтобы затем зацвести с новой силой.

93.

Четверг, 2 марта 1916 года

Пал Келемен наблюдает за женщиной на вокзале в Босански-Брод

Лихорадка и усталость, которые донимали его в последнее время, наконец получили объяснение: у него малярия. Не в тяжелой форме, но все равно он нуждался в лечении. Разумеется, он очень обрадовался, узнав, что будет помещен в венгерский госпиталь. Моросил мелкий весенний дождик, когда Келемен попрощался со своими товарищами-офицерами и солдатами, причем прощание было очень трогательным — его сержант даже прослезился. А затем он покинул лагерь в этом заболоченном месте под Каттаро и отправился на военном транспортном корабле во Фьюме.

Они шли вдоль побережья Далмации, потушив огни, под ледяным ветром, мимо опаснейшего места в Адриатическом море — там, где море превращалось в мешок, заделанный гигантским итальянским минным заграждением у Отранто. Сам он не понимал, почему экипаж с трудом скрывал волнение; он “не мог понять, что все еще находятся люди, у которых при мысли об опасности начинают блестеть глаза; и что все еще бьет ключом такая живая, упрямая энергия”. Пока остальные топтались на промерзшей палубе, нервно ища глазами итальянские мины, Келемен сидел в одиночестве в пустой офицерской столовой и пил красное вино “Vöslauer Goldeck”.

А сегодня он сидит и ждет поезда в Босански-Брод. Это железнодорожный узел, и здесь полно солдат. По улицам снуют грузовики, на вокзале можно увидеть паровозы и вагоны всевозможных типов и моделей. Повсюду уложены большие штабеля продуктовых консервов и боеприпасов. Старые бородатые ополченцы в замызганной форме занимаются погрузкой и разгрузкой. В привокзальном ресторане теснятся военные и государственные служащие. За одним из столиков сидит молодая женщина, и все его внимание приковано именно к ней:

На ней простое поношенное платье, вокруг шеи — нечто вроде мехового боа. Я не мог оторвать глаз от этой хрупкой, усталой женщины, от ее дорожной подушечки, шали и сумочки, коробок, стоявших на стульях, пальто, висевшего на крючке. На какой-то миг она повернула свое безразличное лицо ко мне, потом с тем же равнодушием вернулась к своему занятию. Перед ней лежала открытка полевой почты [156] . В руке она держала ручку, но так ни слова и не написала. Может, это оттого, что я смотрю на нее, а может, ей мешает сосредоточиться шумная возня солдат: их рота отправляется на фронт. Наконец она собирается с мыслями и решительно надписывает адрес. Затем поникает головой и сидит неподвижно, с пустым взором.

Поезд с ротой солдат отходит от перрона. В ресторане эхом отдаются возгласы, крики и пение. Она приподнимает голову, но не выглядывает в окно. Я сижу, раскрыв газету, украдкой поглядывая на женщину: у нее по лицу катятся слезы. Она мешкает, прежде чем достать носовой платок, потом все-таки достает его и осторожно проводит по щекам. Снова берет ручку и пишет еще несколько слов. В ресторан входит кондуктор, звонит в колокольчик и громогласно объявляет, что на перрон прибывает северный поезд. Женщина расплачивается, с унылым и безнадежным видом, что выдает в ней одинокую путешественницу, надевает пальто и собирает со стульев свой багаж. Внезапно она вспоминает о недописанной открытке на столе и рвет ее на мелкие части; руки в перчатках дрожат, она бросает клочки на скатерть. Носильщик провожает ее на перрон, неся ее чемодан.

94.

Суббота, 4 марта 1916 года

Рихард Штумпф видит триумфальное возвращение вспомогательного крейсера “Мёве” в Вильгельмсхафен

Безоблачная весенняя ночь. Весь германский океанский флот покачивается на зеркальной воде неподалеку от устья Эльбы. Может, теперь начнется? Все готово к бою, даже из шикарных офицерских кают выкинуто все лишнее. Офицеры носят при себе пистолеты, чтобы “суметь подкрепить приказ силой”, — это нечто новое, вызванное нарастающим недовольством личного состава.

Ночью корабли поднимают якоря. Рихард Штумпф слышит знакомые звуки, в том числе и те, которые производят вибрации трех паровых двигателей. Они распространяются подобно бьющемуся пульсу по металлическому корпусу судна. Но он не узнает направления. Вместо привычного северного курса, в пустынное Северное море, вся эта масса стальных кораблей, затемненных, неслышных, направляется на северо-запад, мимо Восточно-Фризских островов, вдоль побережья. Странно.

Наступило утро, теплое, ясное и солнечное. Штумпф стоит на вахте, на мостике линейного корабля. Он действительно доволен: погодой, своим заданием, жизнью, — почти доволен. Причина кроется не только в погоде и в том, что флот наконец будет что-то делать. Сегодня утром на доске объявлений, рядом с радиорубкой, была вывешена копия телеграммы от главнокомандующего флотом, адресованная вспомогательному крейсеру “Мёве” и состоявшая из трех слов: “Добро пожаловать домой!”

Всем известен вспомогательный крейсер “Мёве”. Он отличился в “войне на море”, как ее понимали и Штумпф, и миллионы других немцев: смелые маневры на просторах мирового океана, противостояние стихиям, победа над превосходящими силами противника.

“Мёве” начинал свою жизнь как “Пунго” и был самым заурядным небольшим транспортным судном, перевозившим бананы из германской колонии в Камеруне, пока не разразилась война. Не прошло и нескольких дней, как французские войска, а за ними и британские, вторглись в эту колонию. Захватчики и здесь надеялись на быструю победу. Во время неуклюжей и затянувшейся военной кампании, которая длилась весь 1915-й год, немцы оставили свои позиции, одну за другой. И как только стало ясно, что настал конец торговле бананами с Камеруном, по крайней мере на время войны, так осенью 1915 года “Пунго” был переоборудован в “Мёве” — рейдерский корабль для действий на коммуникациях противника. Германский флот имел примерно дюжину подобных кораблей: внешне они походили на обычные морские транспорты из нейтральных стран (в основном скандинавских), но имели на своем борту тяжелое вооружение — мины и замаскированные пушки. Их главной мишенью стали торговые суда союзников. Страх и паника, которые они наводили, никак не соответствовали их реальному количеству. Все участники военных действий ощущали некую неловкость, видя, как эти неказистые суда топили больше кораблей, чем весь большой, дорогостоящий и мощный флот, вместе взятый.

Тот факт, что большие линейные корабли в ожидании томились в порту, ничего не предпринимая, вызывало немало насмешек среди гражданских лиц. Этот флот, внушительных размеров, — до войны он поедал треть всего военного бюджета, — совершенно пассивен, даже непригоден к использованию, как шептались некоторые. Бывший главнокомандующий флотом, снятый со своего поста за чрезмерную осторожность, обычно получал в свой адрес язвительные замечания от прохожих на улице, в основном женщин. Следующие строки можно было увидеть нацарапанными на стенах или услышать от уличных мальчишек на улицах Вильгельмсхафена:

В этой ситуации “Мёве” как бы восполнял очевидную недостачу подвигов на флоте. Он вышел в море в декабре, под шведским флагом, и на его счету сегодня как минимум один рискованный поход. Он заминировал фарватер вблизи от крупнейшей британской военно-морской базы, Скапа-Флоу, и тем самым отправил на дно старый линейный корабль “Кинг Эдуард VII”. Затем он отправился вокруг Ирландии, к французским берегам, обогнул Испанию и Канарские острова, наконец пересек Атлантический океан и подошел к берегам Бразилии. И все это время на своем пути он сбрасывал мины или останавливал торговые суда союзников. За три месяца он захватил 15 кораблей: 13 из них были потоплены, а 2 взяты в плен и отведены в порт.

Они уже собрались было сесть обедать, когда с левого борта раздались ликующие возгласы. Штумпф с другими поспешили туда. В лучах мартовского солнца маленький “Мёве”, качаясь, продвигался вперед меж рядами больших серых линейных кораблей. На его мачте реяли флаги всех пятнадцати кораблей, которых он захватил или потопил. Старший офицер провозглашает здравицу, и все подхватывают ее, “неистово, изо всех сил”. На низеньком “Мёве” выстроился весь экипаж, и в ответ летит радостное громкое “ура”. Штумпф с удивлением отмечает, что “на палубе стоят несколько негров в синих рубашках и красных шапочках и — просто невероятно! — тоже кричат “ура”.

А потом началось потрясающее действо. В качестве приветствия весь эскадрон совершает великолепный в своей синхронности поворот:

Это было неописуемое зрелище. Чуть в отдалении в золотых солнечных лучах сверкал остров Гельголанд, море было изумрудного цвета, и впечатление было такое, будто пятьдесят древних чудовищ исполняли свой триумфальный танец вокруг возвратившегося “Мёве”. Я искренне сожалел о том, что у меня нет фотоаппарата.

Триумф как исключение. Позднее весь первый эскадрон снова входит в порт Вильгельмсхафена. Там они грузят уголь для бункеровки до восьми вечера. И сразу же снова уходят. Судя по слухам, что-то действительно назревает.

♦

Через пару дней Рихард Штумпф запишет в своем дневнике:

И вновь никакого сражения! Я пишу эти строки, в то время как мы возвратились в устье Яде, целые и невредимые, не сделав ни единого выстрела! Надеяться больше не на что! Наш боевой дух упал до нулевой отметки.

95.

Среда, 8 марта 1916 года

Эдуард Мосли слышит звуки атаки под Эд-Дуджайлом

Наконец-то подоспело подкрепление! Еще ночью, когда их разбудил чудовищный взрыв, они поняли: что-то происходит. Мосли сказали, что это, наверное, плавучая мина, предназначавшаяся для моста Шатт-аль-Хай, в тылу у османской армии, которая напоролась на мель и взорвалась. Вновь стало тихо, и он лег. Через несколько часов его разбудил огонь, ведущийся совсем близко. Он выглянул. Уже рассвело.

Сперва Мосли подумал, что это их собственная артиллерия в Эль-Куте. Потом решил, что османская артиллерия обстреливает британское подкрепление, которое, согласно последним донесениям, находится всего в тридцати километрах отсюда, на северном берегу Тигра. Он взобрался на крышу посмотреть. Вдали вспышки огня. Это орудия британцев, они палят по турецким позициям в Эд-Дуджайле, на южном берегу реки. Отсюда всего двенадцать — тринадцать километров. Очевидно, подкрепление тайно переправилось через реку, совершило ночной марш-бросок и теперь пошло в прорыв.

Всех, кто оказался в окружении, охватило неимоверное волнение. При свете дня можно было уже рассмотреть, как османские части форсированным маршем движутся туда, где для них возникла угроза. Мосли знал, что планировалось поддержать пришедших на помощь британцев и совершить вылазку, либо на севере, либо на юге, в зависимости от того, на какой стороне реки произойдет бой. Но он что-то не слышит приказа о планируемой операции. Около девяти утра он видит длинные ряды голов, возвышающихся из османских окопов: они движутся на юго-восток.

Между тем гром сражения нарастает, и одновременно османские соединения все стягиваются и стягиваются к Эд-Дуджайлу.

А потом становится тихо. На горизонте больше не вспыхивают взрывы.

Мосли решил, что тишина наступила оттого, что британская пехота достигла цели своего наступления и завязала ближний бой, с использованием холодного оружия.

По-прежнему тихо. Окруженных охватывает тревога. Что там случилось? Почему тянут с приказом о вылазке?

Идут часы. Ничего не происходит. Пушки вокруг Эд-Дуджайла молчат.

Наступает вечер.

Вокруг тишина.

96.

Четверг, 9 марта 1916 года

Отец Уильяма Генри Докинза забирает вещи погибшего сына

В этот день Артур Докинз получает посылку, пришедшую кораблем, через фирму “Томас Кук и сыновья”, от австралийских военных властей в Египте. В посылке лежат личные вещи Уильяма Генри Докинза. Вот они:

1 карманный фонарик с батарейкой

1 Библия

1 кожаный бумажник

1 книжка карманного формата

1 дневник

1 ножницы

1 ремень

3 складных ножа.

♦

В тот же день, в три часа дня в Эль-Куте, Эдуард Мосли записывает в своем дневнике:

К нам так и не смогло пробиться подкрепление. До нас дошла неофициальная информация. Все мы знаем, что это была “важная попытка”, а не какая-то второстепенная операция. Мы испытываем разочарование, но это как-то привычно, ведь у нас остались одни разочарования.

97.

Суббота, 11 марта 1916 года

Ангус Бьюкенен и туман на Килиманджаро

Они протаптывают себе дорогу вперед. Не строят ее, а прокладывают всей тяжестью своего веса. Колонна состоит из четырех-пяти тысяч солдат, нескольких тысяч мулов и лошадей, множества пушек, повозок с боеприпасами и еще со всевозможными запасами, да к тому же с машинами, которые скользят в самом хвосте. Колонна движется неспешно.

В начале марша, когда они еще шагали по песчаной равнине, Бьюкенен оглядывался назад и в клубах пыли видел оставляемые ими следы: они напоминали “тонкую вьющуюся линию, прочерченную в пустыне, на еще не завершенной карте”. Авангарду пришлось ввязываться в одиночные, кратковременные стычки с врагом. По дороге они нашли брошенный в спешке немецкий лагерь и сожгли его.

Теперь надо завоевать германскую Восточную Африку.

На бумаге все выглядит как крупная и впечатляющая операция. В точности как в Европе, планируется атаковать немцев одновременно с нескольких сторон: британцы должны нанести удар из Северной Родезии, бельгийцы — оккупировать район к северу от озера Танганьика, португальцы, как ожидается, нападут с юга — уже два дня как Германия и Португалия находятся в состоянии войны. Но главная операция развернется на северо-востоке германской Восточной Африки, вокруг Килиманджаро. Цель — провести классическую операцию по окружению, а затем уничтожить врага. Колонна, в которой шагает Бьюкенен и другие королевские стрелки, должна будет атаковать с севера и выступить в роли наковальни, удерживая отступающие немецкие войска, с тем чтобы молот — главная ударная сила, которая приблизится с запада, — смог разбить их наголову. Обе колонны продвигались в Моши. (Этот небольшой городок являлся конечной станцией на длинной железной дороге, построенной немцами из Танги.) Такова была логика большой европейской войны, приспособленная к африканской географии.

Дерзкие планы нанести молниеносный удар в спину врага пока что обернулись тягостным неровным продвижением по незнакомой местности. Когда же колонна вступила в буш, то скорость ее продвижения и вовсе упала. К тому же они оказались в районе распространения мухи цеце, а специально завезенные сюда мулы и лошади были особенно чувствительны к болезни. Животных буквально косило — жертв было не счесть. (Кому пришла в голову мысль использовать здесь этих мулов и лошадей? Во всяком случае, не знатоку этой части Африки.) Весь день они брели мимо дохлых и еще издыхающих тягловых и верховых животных, лежавших у края протоптанной дороги. После гибели животное буквально за 24 часа превращалось “в кишащую массу личинок мух — зрелище отвратительное”. (Это, кстати, касалось и погибших солдат.) Запах и впрямь невообразимый.

Другая неутешительная новость — приближающийся сезон дождей. Прошлой ночью уже моросило. А у солдат ни одеял, ни палаток (все упаковано где-то в далеком обозе), так что Бьюкенену и остальным пришлось поспать всего три часа, под открытым небом, на голой земле, замерзшим и промокшим. Выносливость достается гораздо труднее, чем храбрость.

Весь день они шли на юг, слева от них белела вершина Килиманджаро. С наступлением сумерек они наконец выбрались из буша и вышли на открытую местность. Тогда колонна повернула на восток, к большой горе. Где-то вдали виднелась конечная цель их пути, Моши. Название городка означало на суахили “дым”, намекая на облачную завесу, постоянно окружающую эту гору высотой 5895 метров. На закате послышались звуки выстрелов. Колонна остановилась. Авангард наткнулся на вражеских разведчиков. Но в бой вступать так и не пришлось, те, как обычно, бесследно исчезли. После короткого ожидания колонна вновь пришла в движение.

Около девяти вечера они разбили лагерь на берегу реки Санджа. Далеко в темноте, между их бивуаком и Моши, виднеются огни. За семь дней они прошагали километров семьдесят. Ночью слышны одиночные выстрелы: это у часовых сдают нервы. В остальном все спокойно.

Наковальня более-менее на месте. Но куда девался молот?

♦

На следующий день стало ясно, что немецкие соединения ускользнули из ловушки и исчезли где-то на юге, причем на редкость оперативно, стройными рядами и без потерь. Моши взяли. Немецкая часть населения бежала, в городе оставались только африканцы, греки и купцы из Гоа. Операция закончилась провалом.

В понедельник весь день шел дождь, во вторник тоже.

98.

Суббота, 18 марта 1916 года

София Бочарская слышит канонаду Эверта у озера Нарочь

Все уже давно наслышаны о грядущем русском наступлении, и в этом как раз заключается проблема. Ведь если о планах известно даже кашеварам, то существует вероятность того, что информация достигла ушей немцев тоже. Тем не менее наступление неизбежно. На Западном фронте, как всем известно, развернулись бои под Верденом, и русское командование обещало оказать французам помощь.

Нет худа без добра. У Софии и остальных в полевом госпитале имеется достаточно времени на подготовку. И когда рев ураганного огня пронесся в воздухе, они как раз закончили работы в новом, большом помещении госпиталя, на 500 больничных коек. Если мест не хватит, есть куда разместить раненых на носилках. Если же и носилки закончатся, то соломы уж точно хватит. Похоже, они подготовились серьезно. В маленьком заснеженном городишке, где они стояли, повсюду можно увидеть палатки: сюда будут поступать раненые, как только начнется наступление.

И они уже поступают.

Вначале все шло хорошо. София была среди тех, кто встречал санитарные машины у порога и помогал выгружать раненых. Вскоре образовалась очередь из санитарных машин; дело застопорилось. Чтобы справиться, они призвали на помощь прохожих. Но затем и весь госпиталь оказался переполнен: раненые лежали на койках, на носилках, на соломе — везде.

И вновь они пытаются воссоздать картину происходящего из обрывков новостей, услышанных разговоров, рассказов в больничных палатах. Складывается картина фантастического хаоса. Артиллерия, имея предостаточно боеприпасов, стреляет вслепую или по своим. Бездарная разведка: никто в точности не знает, где стоят резервные части немцев. Отсутствие координации: войска выступают в разное время. Суматоха: добрая половина всех приказов отменяется. Отсутствие снабжения: задние линии забиты кавалерией, тщетно ожидавшей прорыва. “Мы думали, что снаряды пробьют проволочное заграждение, — рассказывал один раненый, — но началось наступление, и снаряды полетели в нас”. Бочарская работала весь день и всю ночь.

Привычный сценарий наступления и контрнаступления повторяется изо дня в день. “Они наносили удары и отражали их, били по человеческим нервам, надеждам, по человеческим телам, словно били в гонг”. Бочарская получила письмо от своего кузена Владимира, лейтенанта, но прошло еще несколько дней, прежде чем она нашла время и силы достать его из кармана фартука и прочитать. Она вскрыла письмо:

Дорогая София!

Это не наступление, это бойня. Ты уже знаешь, что оно провалилось. Нельзя винить в этом солдат. Они держались молодцами. Нельзя винить и фронтовых офицеров. Вся вина лежит на Ставке главнокомандующего. Сказать по правде, после этого наступления я утратил всякую охоту двигаться дальше. Я видел людей, рискующих тысячами человеческих жизней в надежде получить себе медали. Сегодня нет никакой возможности прорвать оборону немцев. Может, это будет осуществимо в будущем, когда в Ставке произойдут изменения. Довольно об этом. Я сейчас нахожусь в резерве, дни напролет валяюсь на траве, греясь на солнышке и слушая пение жаворонков.

♦

В тот же день Паоло Монелли записывает в своем дневнике:

Внезапно какая-то чертовщина в воздухе, и вот две бомбы взрываются в пяти метрах от тебя, и ты еще не понял, ранен ты или нет. (После оглушенного состояния, длящегося вечность, вдруг слышишь откуда-то издалека голос своего товарища, прижавшегося рядом к земле: “Монелли, ты не ранен?”— “Сейчас посмотрю”.) Но потом ты думаешь, что это обманчивое чувство, будто все звучит издалека. Военный врач в ярости швыряет кухонные тарелки вслед досаждающему самолету.

99.

Вторник, 28 марта 1916 года

Крестен Андресен встречает в Монтиньи весну и недовольство

Вроде бы наступила весна. Зазеленели бук и кустарники. Распустились почки на яблонях. В лесу зацвели анемоны и другие первоцветы. Но все еще холодно. Дует пронизывающий ветер.

У Андресена плохое настроение: “Я устал, мне все надоело, трудно собраться с духом”. И это несмотря на то, что он только что побывал дома, в десятидневном отпуске, — а может, как раз из-за него. Первый его отпуск с начала войны. Едва он вернулся, как пришлось снова лечь в госпиталь, на этот раз с серьезной инфекцией в горле и высокой температурой. Он пока еще не участвовал в тяжелых боях: в одном письме к родственнику он почти извиняется за это, извиняется, что ему не о чем писать. (Между тем он послал домой сувениры, главным образом осколки снарядов.) Его доканывают не повседневные ужасы военных будней, а ужасное отвращение. Его служба заключалась по большей части в укреплении позиций и копании земли по ночам.

Пошел двадцатый месяц с тех пор, как он надел форму, и он потихоньку начал терять надежду на скорое заключение мира. Теперь он с горечью вспоминал, как ровно год назад думал, что война скоро закончится. Крушение былых надежд конечно же частично объясняло его подавленное состояние.

Он был далеко не одинок в своем разочаровании этой войной, которой конца не видно и которая требовала все больших расходов. Во всех воюющих странах галопировала инфляция, не хватало продовольствия, а наиболее тяжело пострадали, наряду с Россией, Германия и Австро-Венгрия. В этом сыграла свою зловещую роль не только морская блокада союзников. Снабжение было нарушено еще и из-за административной халатности, нехватки транспорта, из-за того, что слишком много крестьян и фермеров были призваны в армию. А те, кто остался, часто поддавались искушению продавать свою продукцию на черном рынке. Там цены в десять раз выше. (Было подсчитано, в частности, что примерно половина всех яиц и запасов свинины шла прямиком на черный рынок.) Если добавить к этому стремительный рост цен на самые обычные товары, то результатом будет катастрофа для большинства семей, особенно в городах. Все отрицательные показатели тут же поползли вверх: болезни, недоедание, детская смертность, недовольство, молодежная преступность. И все это в геометрической прогрессии.

Андресен встретил других солдат, вернувшихся из отпусков, и услышал от них поразительные истории:

Один рассказывал о якобы восстании в Бремене, где толпы женщин били витрины и штурмовали магазины. Мортенсен из Скибелунда встретил кого-то из Гамбурга, тот вернулся из отпуска на четыре дня раньше, потому что его жене было нечем его кормить.

Да, к тому же кое-кто из недовольных по непонятной причине излил свой гнев на Андресена. Один назвал его ура-патриотом. Сегодня один солдат из Гамбурга, с “Vorwärts” в руках (центральным печатным органом социал-демократов), начал выспрашивать его, какую позицию в войне занимают депутаты парламента из Южного Шлезвига. “Здесь много людей с независимыми взглядами”. Даже на фронте начали испытывать нехватку продовольствия. Крайне редко можно было намазать маслом грубый солдатский хлеб; масло заменили каким-то безвкусным джемом, о котором солдаты распевали сатирические куплеты. (Солдатский юмор не преминул сочинить строчки, где этот джем называли “кремом Гинденбурга” или “памятным маслом кайзера Вильгельма”.)

На фронте все спокойно:

С тех пор как я вернулся, прошла неделя, и я ни разу не слышал пушечных выстрелов. Все силы стянуты к Вердену. Снова говорят о том, что форт пал, но вообще слухи ходят разные. Что с Румынией? Мне кажется, что все спокойно, но, может, это затишье перед бурей.

100.

Пятница, 6 апреля 1916 года

Флоренс Фармборо описывает жизнь гражданского населения в Чорткове

Они вновь на вражеской территории. Чортков, где они стоят уже месяц, находится в австрийской части Галиции. Город пострадал в прошлом году от русских, которые, отступая, сожгли много домов. Население состоит в основном из евреев. Флоренс записывает в своем дневнике:

Положение евреев, живущих в Чорткове, весьма плачевное. С ними обходились с мстительной враждебностью [русские]. Будучи австрийскими гражданами, эти евреи пользовались почти всеми правами и свободами и не испытывали того жестокого угнетения, которому постоянно подвергались русские евреи. Но теперь при новой власти их права и свободы попраны, и совершенно ясно, что они возненавидели новый порядок.

Когда идет снег — а этой зимой снегопадов было много, — по одному еврею от каждого дома должны чистить улицы, причем под надзором русских солдат с нагайками, которые они, не колеблясь, пускали в ход. Прямо напротив дома, где расквартированы Флоренс и многие другие сестры милосердия, зияли руины. Раньше там жил один из городских раввинов. Рядом располагалась синагога: она варварским образом разрушена.

В это утро к Флоренс пришла портниха-еврейка: она сшила девушке серое хлопчатобумажное платье. Женщина была взволнована. Когда Флоренс спросила, в чем дело, та рассказала, что вчера вечером в дверь постучали трое казаков и потребовали для себя комнату. (Это право всех солдат, многие квартировали в еврейских семьях, по 20–30 человек на дом. Теснота была неописуемая.) Она честно ответила, что все комнаты уже переполнены солдатами, но те трое вломились к ней в дом и начали производить что-то вроде обыска. Вскоре они нашли то, что искали, — револьвер, причем сами же его и подбросили. Портниха со своим мужем начали было протестовать, они были возмущены и прежде всего напуганы: ведь хранение оружия было строго запрещено, а нарушение запрета каралось смертной казнью. Разыграв спектакль, казаки затем предложили забыть о случившемся, если получат десять рублей. У портнихи и ее мужа не оставалось выбора:

Мы наскребли эти десять рублей и передали сумму казакам, а те громогласно, возмущенно обсуждали склонность евреев к предательству. Рассказы о подобных несправедливостях обычны в этом уголке земли; похоже, что само слово “еврей” уже является ругательством для русских солдат.

В остальном последние месяцы все было спокойно. Кроме дорогостоящих и безрезультатных атак на севере, у озера Нарочь близ Вильны, никто так и не видел русского наступления, о котором все говорили с такой надеждой. Чувство разочарования не покидало, и даже Флоренс чувствовала себя обманутой в своих ожиданиях.

Так как на фронте воцарилось затишье, не надо было заботиться о раненых. Вместо этого Флоренс и другие оказывали помощь гражданскому населению. Многие болели тифом и оспой. Вспышки эпидемии усилились из-за скученности в домах, вследствие чего зараза распространялась мгновенно, и из-за нехватки еды. В городских магазинах продавалась всякая ерунда, вроде корсетов, туфель на высоких каблуках, шелковых лент и замшевых перчаток. Но трудно было достать простые и основные товары — масло, дрожжи, яйца, — если же они и были в продаже, то по баснословным ценам.

В прошлом году свирепствовала эпидемия тифа, и тяжелее всего пришлось детям. Умирало от десяти до двадцати детей в день. Флоренс приходилось неустанно трудиться. И как она пишет в дневнике:

Иногда мне казалось, что меня ужасают не столько страшные раны, которые я видела за время прошлогоднего отступления у солдат, сколько вид этих страдающих детей, их маленькие матовые личики и обессилевшие тельца.

В этот день она ухаживала за четырехлетним малышом по имени Василий. Он был из нищей крестьянской семьи: отца призвали в австро-венгерскую армию в самом начале войны, и он пропал без вести, а мать зарабатывала тем, что обстирывала русских солдат. Мальчик в прошлом году заразился оспой, из-за болезни и голода он перестал расти. Когда она подняла его, ручки и ножки мальчика болтались как спички.

Другим пациентом в этот день была украинская девочка. Она сказала, что ей исполнилось восемнадцать, но выглядела она значительно младше. Девочка приходила еще вчера, угрюмая, испуганная, по поводу кожного заболевания. Сперва ей остригли грязные, спутанные волосы. Потом дали зеленое мыло, чтобы она помылась. “Ее тело, покрытое болячками, было живым повествованием о ее печальной участи — проституции”. Девочка жила тем, что продавала себя солдатам. Сегодня она пришла снова, с более приветливым видом, потому что поняла, что ей действительно могут помочь.

Флоренс стояла в дверях, когда уходила пациентка. Девочка обернулась. Флоренс увидела, как она наклонила голову и пробормотала врачу слова благодарности: “Она зажмурилась, чтобы не брызнули слезы. Еще одна жертва войны”.

101.

Понедельник, 10 апреля 1916 года

Эдуард Мосли, видит, как в Эль-Куте режут последних лошадей

Они давно уже резали тягловых лошадей и мулов, но намеренно приберегали верховых лошадей. Теперь им ничего не остается. Еще одна попытка прорыва потерпела неудачу. Пришел приказ, чтобы зарезали последних лошадей и накормили голодающий гарнизон, выдерживающий осаду города.

Мосли нарвал свежей травы. Потом пошел к месту, где содержались лошади. Его Дон Жуан узнал своего хозяина и радостно поприветствовал его — так, как он научил коня. Мосли покормил его травкой.

А потом начался убой животных.

Унтер-офицер стреляет в них. Раздаются звуки выстрелов. Большие, тяжелые тела падают, одно за другим. Течет кровь. Мосли смотрит на них, замечая, как оставшиеся лошади с дрожью следят за происходящим, ожидая своей очереди. Дон Жуан беспокойно топчется на месте, как и остальные, но в целом ведет себя тихо. Когда подошла его очередь, Мосли был не в силах выносить эту сцену. Он попросил унтер-офицера с винтовкой целиться получше и сообщить ему, когда все закончится. Потом поцеловал своего коня и ушел. Он успел заметить, что конь повернул голову в его сторону и посмотрел ему вслед.

Раздался выстрел.

Ужин в тот вечер состоял из сердца и почек Дона Жуана. (Эти части коня всегда достаются его хозяину; кроме того, Мосли получил также черный хвост Дона Жуана.) Он испытывал смешанные чувства, но считал, что все сделано правильно. В своем дневнике он записал: “Я уверен, коню понравилось бы, чтобы он достался именно мне и никому другому”.

102.

Вторник, 25 апреля 1916 года

Эльфрида Кур становится свидетельницей скандала на вокзале Шнайдемюля

Эльфрида снова идет на вокзал. Она ищет свою лучшую подругу, Дору Хэнш, родители которой владеют маленьким ресторанчиком в здании вокзала. Когда Эльфрида пришла туда, в ресторанчик заглянули два солдата. Один — совсем молодой, с изящными, правильными чертами лица, второй — верзила и совершенно пьяный. Он громогласно потребовал себе еще пива, но кругленький господин Хэнш отказал ему. Тогда пьяный навалился на стойку, чтобы самому налить себе кружку, но господин Хэнш схватил его за плечи и оттолкнул. Тут солдат выставил вперед штык и пошел прямо на господина Хэнша. Владелец ресторанчика с неожиданной скоростью юркнул в заднюю дверь. Дора с ее мамой закричали. Посетители вскочили и схватились за стулья, готовые к драке. Товарищ пьяного солдата, все это время сидевший за столиком, вытянув ноги, спокойно произнес: “Катись-ка отсюда”. Что пьяный и сделал.

Через минуту вернулся господин Хэнш, в сопровождении унтер-офицера и двух патрульных. Унтер-офицер подошел к товарищу пьяного солдата, сидевшему у стола и спокойно листавшему газету, и дружелюбно поинтересовался, как зовут сбежавшего и в каком полку он служит. Солдат отказался говорить. Тогда унтер-офицер подошел поближе и сказал что-то, чего Эльфрида не смогла расслышать. Молодой солдат вскочил и закричал: “Вы хам, господин унтер-офицер. Я не хотел этой поганой войны, я вынужден играть в солдата. Отлично! Если вы собираетесь что-то сказать мне, то будьте любезны говорить по-военному. Впрочем, можете оскорблять меня сколько вам вздумается, я все равно не выдам имени своего товарища!”

Жаркий спор продолжается. Молодой солдат упрямо отказывается назвать имя пьяного товарища, и в конце концов его самого арестовывают. Эльфрида видит, как его уводит патруль, как поблескивают штыки на солдатских винтовках. Лицо у арестованного совсем бледное, у него даже губы побелели. Едва за этими четверыми закрылась дверь, как посетители снова заговорили. Слышны их возмущенные голоса. Эльфрида слышит, как гулко стучит сердце ее подруги Доры.

Тогда Эльфрида призналась ей, что не может понять, кто был прав: унтер-офицер или солдат, отказавшийся выдать своего товарища. Услышав эти слова, господин Хэнш оскорбленно рявкнул: “Вы только послушайте! О чем здесь говорить! Разумеется, прав унтер-офицер. Долг военных — подчиняться, иначе… иначе это бунт”. И господин Хэнш больно шлепнул Эльфриду по заду и вытолкал ее из своего ресторана.

Опечаленная, ошеломленная, Эльфрида брела домой. Собственно говоря, она понимала обоих: и молодого красивого солдата, отказавшегося выдать друга, и унтер-офицера, исполнявшего свой долг:

Больше всего мне было жалко себя. Я никак не могу понять, где правда, а где ложь на этой войне. Я радуюсь нашим победам, но вместе с тем мысли об убитых и раненых не дают мне покоя. Вчера я услышала, что где-то в лесу есть потайной госпиталь, в нем живут солдаты с изувеченными на фронте лицами. У них такой ужасный вид, что нормальные люди не в силах даже взглянуть на них. Это приводит меня в отчаяние [165] .

В этот день Эльфриде исполняется четырнадцать лет. Она начала укладывать волосы по-другому, на взрослый манер.

♦

В ту же ночь была предпринята последняя попытка провезти в Эль-Кут продовольствие для осажденного британского гарнизона. Судно, обшитое листовой сталью, с грузом провианта на борту, со специальной командой, набранной из добровольцев, причем холостых, под покровом темноты скользит вверх по реке Тигр, отчаянно надеясь проскочить мимо османских позиций и добраться до осажденных. Но это судно, “Юльнар”, заметили и открыли по нему огонь со всех сторон. В конце концов оно село на мель. Эдуард Мосли пишет в дневнике:

Судно оказалось всего в нескольких метрах от турецких пушек. Офицеры на борту были убиты, лейтенант Кроули [ sic ] [166] был взят в плен, и корабль отбуксировали на глазах у наших солдат, которые были готовы разгрузить его у Форта, и на глазах несчастной горстки, оставшейся от гарнизона, наблюдавшей за происходившим с крыш домов в Эль-Куте. Корабль так и стоит там. Похоже, это трагический, но ожидаемый конец рискованной операции, нашей последней надежды. Еды осталось совсем немного, на завтра хватит.

103.

Конец апреля 1916 года

Владимир Литтауэр остается на всю ночь в Двинске

На фронте затишье. Полк Литтауэра снова переведен в резерв: действительно, зачем нужна кавалерия, когда окопы все глубже, а проволочные заграждения все плотнее? И снова жизнь почти входит в мирное русло, заполняется скукой и пустым времяпрепровождением. Литтауэр даже успел приударить за юной актрисой, приехавшей на гастроли в Двинск.

И снова устроили праздник в импровизированной офицерской столовой. Алкоголь лился рекой. Никого не останавливало даже то, что на следующее утро должен состояться большой парад перед генералом. Гуляли до трех часов ночи. А когда до построения оставалась всего пара часов, все решили, что нет смысла ложиться спать. И веселье продолжалось. Пока не взошло солнце.

Без четверти шесть все уже были готовы отправиться в путь. Последним на место прибыл командир полка, который все-таки уснул, напившись, и с трудом пробудился к положенному времени. Они поскакали вперед. С собой везли кухню, нагруженную закусками, водкой и вином.

104.

Воскресенье, 7 мая 1916 года

Крестен Андресен и сонная жизнь в Монтиньи

Молодая весенняя зелень. По-весеннему тепло. Поют птицы. Пустая трата времени раздражает его больше всего; он злится, что дни идут, что один день похож на другой, что ничего не происходит, служба все та же, приказы те же самые, — так ничего и не сделано. Его пугает, что он стал забывчивым. Тщетно роется в памяти, вспоминая, чему он так много учился прежде, — истории, литературе. Едва дочитав книгу, он уже не помнит ее содержания. Как и раньше, он жадно ловит малейшие слухи о скором заключении мира, хотя так часто обманывался прежде. На фронте затишье, и он этому рад.

В этот день Андресен пишет письмо домой:

Дорогие родители!

В тот день, когда я послал вам предыдущее письмо отсюда, я упал и повредил себе палец на левой руке; Миссе, наверное, рассказал вам об этом. Транспорт, на котором я должен был ехать, ушел. Но через неделю палец уже не болел. Я быстро поправился. Гуляю теперь и наслаждаюсь жизнью и природой. Моя прачка дала мне почитать отличный французский роман, и если я устаю от чтения, то сижу и рисую. Собираюсь послать вам пару своих рисунков; один я уже послал тете Доротее. Впрочем, ничего особенного в них нет; просто делать больше нечего, жизнь здесь невыносимо отупляющая. Прямо не знаю, чем бы заняться. Я подозреваю, что такое состояние зависит еще и от пищи: мы едим здесь только овсянку, о, эта вечная овсянка! И еще солдатский хлеб с нескончаемым джемом.

105.

Четверг, 18 мая 1916 года

Ангус Бьюкенен покидает Мбуюни и узнает кое-что о мулах

Проливные ливни позади. После почти двухмесячного ожидания, проведенного в сырости у Килиманджаро, настал час двигаться дальше, по пятам ускользающего врага. Завоевание Моши окончилось победой, но враг остался непобежденным. Бьюкенен, как и многие другие, невольно восхищался немцами, а также их туземными войсками — их дисциплиной, ловкостью и величайшим мужеством. С ними придется нелегко. Враг вел себя подобно партизанам, тогда как британский корпус перемещался со всей тяжестью регулярной армии и с ее же неуклюжей медлительностью.

Во второй половине дня главные силы выдвинулись из Мбуюни. Бьюкенен сегодня временно командует батальонным обозом. Он состоит из вьючных животных, мулов, ибо теперь снова придется шагать по каменистой земле. От сырой, нагретой солнцем зелени поднимается душистый пар.

Это был, по его собственным словам, “памятный марш”. Большинство животных были новенькими, многие из них никогда не чувствовали на своей спине вьючного седла, так что они оказались норовистыми и упрямыми. То один, то другой мул вырывался из упряжи или сбрасывал с себя непривычную поклажу. Весь вечер Бьюкенен и солдаты метались на лошадях то в начало, то в конец колонны и ловил непокорных мулов. То и дело им приходилось останавливаться, чтобы починить разорванную упряжь или заново оседлать “эту норовистую, пугливую, упрямую скотину”. Так продолжалось всю ночь.

Они остановились и разбили лагерь, и тут Бьюкенен выяснил, что четыре его мула пропали. Но все равно у них на два мула больше, чем они рассчитывали в начале пути. В темноте они поймали всех бегавших поблизости животных, которых смогли отыскать, причем выяснилось, что часть беглецов принадлежала другим батальонам. Но, как обычно, решили ничего не докладывать и оставить всех мулов себе.

106.

Вторник, 23 мая 1916 года

Паоло Монелли участвует в отступлении с хребта Чима-Ундичи

Их привезли на передовую в грузовиках, все происходило в страшной спешке, шоферы поделились с ними тем, что знали, но знали они немного, до них только дошли слухи о том, что отступление продолжается. С 15 мая австро-венгерские войска наступают в горах вокруг плато Азиаго; враг одерживает внушительные победы, особенно в сравнении с бесполезным топтанием итальянской армии на реке Изонцо. И если врага не удастся остановить, он займет равнинную часть страны. А там ему рукой подать до побережья, до Венеции. Всего-то тридцать километров до Виченцы. Батальон альпийских стрелков, в котором служит и Паоло Монелли, вот уже несколько дней находится на Монте-Чима. Их то и дело обстреливает вражеская артиллерия. Что происходит? И почему?

Монелли и другие не получают никаких известий. И пытаются сами понять, что там на самом деле происходит, — они пытаются истолковать отдельные знаки, и знаки эти неутешительные. Своя артиллерия становится все слабее. Вчера вечером последние орудия исчезли из их сектора; это была батарея легких горных пушек. Хуже всего то, что грохот сражения, вспышки взрывов и огонь медленно перемещались, сперва ближе к ним, потом мимо них. Одну батальонную роту уже послали в долину. И этим утром они проснулись на вершине горы в полном одиночестве. Кто-то сказал, что Чима-Додичи пала. Чима-Додичи? Они в недоумении. Но эта гора находится за ними. “Мы попались, как крысы в мышеловку”.

Получен приказ: оставаться на месте до наступления темноты. Ведь они — это арьергард, а значит, должны будут сдерживать врага и дать другим возможность к отступлению. “Что же будет с нами? И что будет с Италией?” Они воочию наблюдают, как с ближайшей к ним горы спускаются австро-венгерские батальоны. А они могут только лицезреть это, совершенно беспомощные, потому что противник находится на расстоянии выстрела от них, а у альпийских стрелков нет тяжелого оружия. Монелли и других оставили в покое; словно все о них позабыли, даже враг. Наступило утро, потом день, и им не оставалось ничего иного, только ждать, — они отрезаны от остальных, изолированы, “и горечь ожидания ощущалась еще сильнее от того, что случилась катастрофа”.

К обеду Монелли забирается наверх, в пещеру, где разместился штаб батальона. У входа он встречает командира батальона, майора, с красными от недосыпания глазами. Майор крутит свою бородку. Он пьян. “Иди сюда, — говорит он Монелли и наливает ему вина. — Ты исповедовался? Сегодня вечером мы будем окружены”. Майор получил приказ оказать сопротивление. “Мы окажем сопротивление, а потом нас возьмут в плен. И мы будем виноваты и презираемы”.

Вино подействовало. (Майор называл его “другом, который не предаст”.) Захмелев, Монелли воспринимает все происходящее не так мрачно. Через пару часов наступает вечер. Может, им удастся ускользнуть. А если враг нападет до того, то рота сделает все возможное, чтобы выиграть хоть немного времени, — “и тогда документы дивизии будут перевезены в безопасное место”. Но случается чудо. Их не атакуют.

С наступлением темноты они маленькими группками начинают пробираться вниз с горы, по направлению к лесу.

Холодный дождь. Поблизости горит деревня, и в свете пожара искажаются контуры гор и деревьев. Им удается переправиться через реку за полчаса до того, как взрывают мост. На другом берегу они делают короткую остановку, попить воды (жестяные кружки позвякивают, стукаясь о прибрежные камни), пожевать сухарей. Прежде чем взбираться на следующий горный хребет, они хоронят последнего погибшего за этот день. Его звали Джованни Панато. В него угодил осколок случайно выпущенного снаряда. Такое часто происходит на войне: случайная причина, случайное событие. Панато вскрикнул, когда его ранило, но пытался идти вперед, пока наконец не упал замертво.

Упаковав вещи (жестяные кружки с позвякиванием уложены в вещмешки), солдаты начинают задавать вопросы. Почему мы отступаем? Почему мы не вступаем в бой? Монелли не знает, что ответить.

Что они знают, что я знаю о происходящем? Ничего. Человек сражается, марширует, делает остановку, он всего лишь номер в этой массе, которая рвется вперед, маневрирует на этом фронте, в горах, среди льдов высоких Доломитовых Альп, и в сердце его — глухая злоба, мучительное чувство неведения, непонимания.

А между тем в каком-то далеком дворце, устланном мягкими коврами, сидят те, кого Монелли называет “таинственными божествами, плетущими нити нашей судьбы”, или, иными словами, “офицер пишет, секретарь копирует, адъютант выходит, полковник изрыгает проклятия”.

Это война. И словно в преддверии смерти, сердце иногда замирает не от того, что боишься умереть, что тебя ослепляет кровавый фейерверк снарядов, со свистом падающих на землю ( Quando si leva che intorno si mira — tutto smarrito della grande angoscia [167] ), — а от того, что ты ощущаешь себя марионеткой в руках неизвестного кукловода. Торчать в окопах, пока не поступит приказ о смене караула, внезапный, как пушечный выстрел или снежная буря, вечно думать об опасности, о своей судьбе, отмеченной номером твоего взвода или названием твоего окопа, не иметь возможности даже поменять рубашку, когда хочешь, написать письмо домой, когда хочешь видеть, как элементарные жизненные потребности подчинены правилам, на которые ты не можешь повлиять, — все это война [168] .

В темноте они продолжают восхождение на гору. Вязнут в глине, смешанной со снегом. Он видит еще одну горящую деревню. Позади себя слышит выстрелы из винтовок и взрывы. Это атакуют арьергард или, скорее, арьергард арьергарда — это бедняга Де Периджине и его люди.

Им все тяжелее шагать, они передвигаются покачиваясь, опустошенные, молча, механически переставляя ноги. Вскоре не остается даже сил роптать. Монелли и остальные не спали уже несколько ночей, их одолевает невыносимая усталость, оглушающая, почти сродни наркотическому воздействию. Охваченные тупой болью под названием “изнеможение”, они уже не воспринимают окружающего мира, он потерял для них значение; их больше не волнуют взрывы и горящие дома, их не заботит, что их преследуют по пятам, что их могут атаковать в любой момент. Даже привал уже не может им помочь, ибо, когда просыпаешься от короткого, внезапно прерванного сна (на голой земле, в снегу), чувствуешь себя еще более изнуренным, еще более измотанным.

Всю ночь они бредут через лес, навстречу жиденькому, холодному рассвету.

Когда они добираются до своих позиций, солнце уже взошло. Двое часовых пытаются остановить их, требуя сказать пароль. Но измученные люди осыпают их проклятиями. Через какое-то время они оказываются среди солдат из других рот, других батальонов: столпотворение людей, повозок, беспокойных мулов; “резкие удары копыт о камень”. Моросит дождик.

Наконец, наконец, наконец-то отдых. Монелли заползает в маленькую палатку. И засыпает, сжав кулаки. Ему снится, что он продолжает маршировать и этот марш бесконечен.

♦

В тот же день Рене Арно и его батальон по-прежнему находятся в деревне Бельваль-ан-Аргонн. Они даже слышат грохот пушек под Верденом. Все нервничают, ожидая, что их скоро пошлют сражаться. Одно дело — находиться на фронте, когда там затишье, — конечно, это опасно, но все же не настолько: иногда враг совершает вылазки, но с ним расправляются в основном британцы. Другое дело — оказаться на фронте в ожидании большого наступления. Теперь их ждут потери, большие потери:

Мы топтались на месте, обменивались слухами и спорили. Помню батальонного врача Трюше, он стоял согнувшись, расставив ноги, на лице его было написано беспокойство, он нервно теребил левой рукой свою черную бородку: “Какой позор! Следовало бы прекратить эту бойню! Позволить погибнуть тысячам, чтобы только оборонить все эти устаревшие форты. Как отвратительно! Ну и генералы у нас!”

107.

Вторник, 30 мая 1916 года

Рене Арно достигает передовой на высоте 321 под Верденом

“В военное время встречается разновидность крайнего психического расстройства, когда в голове проносятся мысли, предвосхищая то, что человек сам еще не совершил или не пережил”, — рассказывает Рене Арно, —

когда фантазия берет верх над потенциальной опасностью и приумножает ее в сотни раз. Хорошо известно, что страх, вызываемый мыслью об опасности, сильнее действует на нервы, нежели встреча с самой этой опасностью, — точно так же, как желание опьяняет нас гораздо больше, чем его удовлетворение.

Великое сражение продолжается непрерывно с конца февраля, с тех пор как немецкая армия начала свое тщательно подготовленное наступление. Арно и его люди конечно же понимали, что рано или поздно настанет их черед, что и им придется пройти по La Voie Sacrée, священному пути, — это название было дано единственной дороге, которую можно было использовать для снабжения этого участка фронта и по которой в среднем каждые четырнадцать секунд проходило по грузовику. Название придумал самый знаменитый из националистически настроенных политиков, журналистов и писателей Морис Баррес, и оно пришлось всем по вкусу. Может, потому, что оно “воскрешало в памяти Via Dolorosa, Крестный путь, и уподобляло солдат под Верденом, их страдания и жертвы Крестному пути Христа на Голгофу”.

♦

Нечто подобное испытывали те, кто согласно приказу двигался к Вердену, это был путь жертв войны. Арно слышал, как обсуждали данные статистики. Один офицер, недавно вернувшийся оттуда, высказался без обиняков: “Все очень просто. Нас сменили только тогда, когда погибло две трети личного состава. Обычная квота”.

Арно и остальной батальон провели день в Верденской цитадели XVII века, огромном здании, состоящем из штабных кабинетов, складов, бесконечных коридоров, подземных казематов, бомбоубежищ. Повсюду стоит теплый запах капусты, заплесневелого хлеба, дезинфекции, пота и кислого вина. Через крохотные бойницы каменных стен, в метр толщиной, проникают звуки далеких взрывов: этот гул все не прекращается. У немцев здесь имеется в три раза больше пушек на метр фронта, чем при прорыве в Горлице; и это заметно.

Стоит чудовищная духота. Арно лежит на соломенном тюфяке и размышляет о квоте. Две трети. Кто из его солдат останется на поле сражения? Кто из пятнадцати офицеров батальона в ближайшую неделю не будет убит или ранен? С точки зрения статистики, трое или четверо. Будет ли он одним из них?

После обеда им дан приказ:

Сегодня ночью 6-й батальон должен сменить батальон из 301-го полка, который занимает высоту 321. Батальон должен покинуть крепость в 19.15, с тем чтобы в 21.00 быть уже на месте, где дорога на Брас пересекает ущелье Пье-дю-Гравье. Отряды должны соблюдать между собой дистанцию в 50 метров.

Арно беседует с солдатами, набивающими свои мешки консервами, сухарями, орудием и боеприпасами. У всех нервы на пределе. Он пытается успокоить людей, но не патриотическими призывами — он знает, что в подобных случаях это не поможет, — а самыми простыми словами: “Мы всегда были счастливой ротой. И мы все вернемся из-под Вердена обратно”.

В сумерках они дефилируют небольшими группами из темного, безопасного чрева крепости через пустынный, притихший, разрушенный город. То и дело возле собора взрывается снаряд. Длинная цепь солдат с тяжелой поклажей пересекает реку по понтонному мосту. Эхом отдается стук их шагов. Арно смотрит на черные воды реки и думает: “Интересно, кто же из нас будет шагать по этому мосту обратно?”

Во время привала к Арно подходит человек “с дряблым, опухшим лицом и жуликоватым взглядом” и с мольбой протягивает ему какие-то бумаги. Он делает последнюю отчаянную попытку улизнуть, твердит, что он портной, что никогда прежде не бывал на передовой, что у него грыжа. Бумаги это подтверждают. Но Арно лишь шикает на него, уже расстроенный тем, что один из офицеров батальона внезапно был откомандирован в обоз.

Тем не менее ему жаль этого человека, когда тот пристыженно удаляется прочь, наклонив голову, с бумагами в руке. И Арно думает, что и он, наверное, попытался бы сделать то же самое, если бы не знаки различия на рукавах. Когда же они вскоре встречаются с отделением, возвращающимся обратно из этого пекла, — солдаты перепачканы грязью, глаза лихорадочно горят, — то он не может удержаться от зависти к их командиру, молодому лейтенанту: “Хотел бы я быть сейчас на его месте!”

Они начинают взбираться на крутой склон ущелья, ведущего к полю сражения.

Грохот артобстрела нарастает, разрозненные звуки сливаются в одно целое. Справа от них вспыхивает небо. Это рвутся снаряды над фортом Дуамон, захваченным немцами на четвертый день сражения: теперь здесь центральный пункт всех боев, и даже более того: веха, магнит, миф (для обеих сторон), символ, который, как и все остальные символы, приобрел значение, вовсе не соответствующее его военной или тактической роли, — какая-то одержимость, наперегонки создаваемая немецкой и французской пропагандой, мерило успеха, в то время как военные успехи становились все более абстрактными по природе, а неудачи все более конкретными и осязаемыми. С тех пор как в конце февраля началось это сражение, на поле боя было взорвано около двадцати миллионов снарядов.

Сумерки сгущаются, они продолжают свой путь в ночи, шагая по безлюдной дороге. Вдруг впереди — вспышка, сопровождаемая коротким резким грохотом. Все невольно отпрянули. Вот он, первый вражеский снаряд. Временами обстрел прекращается. До них доносится запах разлагающейся плоти. Арно испуган и теряет терпение. Наконец они встречают своих проводников:

Мы быстро пустились вперед, через ущелье, потом вверх по крутым склонам, свернули направо, потом налево. Снаряды рвались по обе стороны. Мы спрыгнули в ход сообщения, снова выбрались наружу, вновь скатились вниз, потом вновь вскарабкались наверх. Я замыкал последнюю группу и шагал как во сне.

Они останавливаются прямо перед высотой, находящейся под обстрелом немецкой артиллерии. Проводники исчезают в ночи. Арно подавлен. Он не имеет ни малейшего представления о том, где они, но точно знает: им надо попасть на место до восхода солнца. Если они этого не сделают, то их обнаружат вражеские управляющие огнем и пулеметчики, — тогда им конец. Он встает во главе роты, после чего они опять рванули вперед: вниз, в небольшую лощину, испещренную воронками от снарядов, мимо высоты, непрерывно обстреливаемой 15-сантиметровыми снарядами, так что воздух взрывается от этих огневых залпов, — прямиком к пустому ходу сообщения. Он натыкается на двух офицеров, клюющих носами у зажженной стеариновой свечки в импровизированном убежище. Они понятия не имеют, где эта высота 321.

Арно продолжает путь, поворачивает наудачу направо:

Я уже чувствовал приближение прохлады, которая возвещала о скором рассвете. И я подгонял солдат, с покачивающимися на ходу штыками и фляжками. Только бы успеть до рассвета! Вдали, на фоне еще темного неба, начали проступать очертания горы. Обстрел стал интенсивнее, как всегда перед рассветом. “Быстрее! Быстрее!”

Вот оно, убежище, чьи-то тени вокруг. Высота 321. Он находит командира батальона. Им дают проводника, и тот ведет их по последнему отрезку пути, вверх по склону, который кажется бесконечным. Там, наверху, их встречает шквал огня, но они продолжают идти вперед. Наконец они видят капитана, командующего ротой, которую они должны сменить. Сдача дел в сереньком утреннем свете происходит предельно просто. Капитан показывает, где немцы, а где окопы своих, и быстро заканчивает словами: “Это линия фронта. Доброй вам ночи”.

♦

То, что на картах значилось как окоп, в действительности оказалось канавой меньше метра глубиной. Солдаты укладываются спать, прислонившись друг к другу. Арно чувствует себя совершенно измотанным, как от физических усилий, так и от невероятного нервного напряжения. Он опускается на землю, уронив голову на колени. “Я нахожусь на поле сражения под Верденом, но вряд ли сознаю этот факт”.

108.

Четверг, 8 июня 1916 года

Ангус Бьюкенен в поисках пищи на реке Пангани

Больше всего на свете он хотел бы избавиться от всего этого. Больше всего он хотел дальше лежать, завернувшись в теплые шерстяные одеяла. Ангус Бьюкенен видит над собой слабый свет далеких звезд; скоро уже рассветет. “Еще пять минут”.

“Иди сюда!” Приглушенный возглас будит его, он встает. Утро, уже светло. Под кустом сидит второй лейтенант, Джильхем, и завязывает шнурки на ботинках. Они перемигиваются, прекрасно понимая, в чем дело. Несмотря на то что охота запрещена, как не разрешается и покидать лагерь, они собираются именно поохотиться. Им до смерти надоело это вечное тушеное блюдо из безвкусных мясных консервов, которым их кормят; к тому же снабжение идет с перебоями, пайки урезают. Оба они голодны. Как тут обойтись без охоты?

Многие находятся на грани истощения, в этом пекле болезни так и косят солдат. Заболевших нужно отправлять назад, на лечение, для этого требуется транспорт, которого не хватает. Кроме того, больных тоже надо кормить. И заболевшие, отправившись назад, поедают многое из того, что должно было бы доставляться в обратном направлении, воинским соединениям, — а значит, пайки становятся еще меньше. Вот такой замкнутый круг. То, что когда-то называлось полками, теперь съежилось до размеров рот в 170–200 человек.

Немецкие части, за которыми они охотились по бушам, джунглям и болотам, через реки и горы, в саванне, похоже, меньше зависели от климата и болезней, и это неудивительно, — ведь в этих частях служат черные, а они привычны к местным условиям и, кроме того, хорошо знали местность, с завидной легкостью перемещались по ней и умели добывать себе пищу. Благодаря хорошему обращению и высокому жалованью черные солдаты проявляли необычайную лояльность к своим немецким господам.

Британцы были вынуждены изменить свое отношение к африканцам, к снабжению их оружием и подключению к военным действиям. И одна из целей операции, в которой участвовал Бьюкенен и другие и которая началась сразу после сезона дождей, состояла как раз в том, чтобы выдавить немцев из Таборы — района, где те набирали себе лучших аскари. Фон Леттов-Форбек тоже проявил себя мастером импровизации. Конечно, из Германии больше не поставлялись предметы первой необходимости, но он сам наладил производство боеприпасов, научил солдат изготовлять себе ботинки, а еще пополнил свою тяжелую артиллерию, подняв пушки с затонувшего крейсера “Кёнигсберг”, которого британский флот загнал в дельту Руфиджи.

Бьюкенен и Джильхем берут свои армейские винтовки и незаметно выбираются из лагеря, минуя ряды спящих солдат. С собой Бьюкенен берет своего африканского слугу Хамиси. Сперва они прокладывают себе дорогу через плотный сухой буш. Хуже всего колючий низкоствольник, но нет ничего ужаснее колючек, которые африканцы называют mgunga, это кустарник с невероятно длинными, острыми многочисленными шипами. Они стараются идти как можно осторожнее. Бьюкенен говорит: “Я до конца своей жизни буду помнить мгунга”. Руки и ноги у них все в кровоточащих царапинах.

Через час местность становится более открытой, и они уже отдаляются на приличное расстояние от спящего лагеря, чтобы там не услышали звука их выстрелов. Бьюкенен и Джильхем заряжают винтовки. Тихо крадутся вперед. Хамиси немного отстает и следует за ними на отдалении.

Пройдя около километра, они видят, как прямо на них выпрыгивает антилопа куду, но прежде чем они успевают выстрелить, грациозное животное исчезает в кустах. Бьюкенен чертыхается. Они проходят еще километра три, но не находят ничего, кроме следов импала и бородавочника, разве что вспугнули стаю-другую цесарок. Пора возвращаться. Солнце уже восходит на ярко-синем небе, и через час здесь будет невыносимая жара. Эта утренняя охота на быстроногих зверей оказывается столь же тщетной, как охота всей их дивизии за увертливыми ротами немецких Schutztruppen.

Бьюкенен, Джильхем и Хамиси возвращаются другим путем. Похоже, им улыбнулась удача. Сперва они натыкаются на геренука (жирафовую газель), выстреливают оба и промахиваются. Вновь густые заросли буша. Бьюкенен теряет Джильхема из виду и внезапно слышит выстрел, сопровождаемый радостными криками. Его товарищ подстрелил другого геренука. Оба неимоверно счастливы. Мясо! К тому же оленина! Бьюкенен с нежностью смотрит на животное, умирающее у их ног. Он никогда раньше не встречал такой красоты:

Стройное существо, с восхитительно гибким телом, густой блестящей шерстью, светло-шоколадного цвета, четкая горизонтальная линия отделяет темную спину от более светлого брюха.

Трое мужчин разделывают тушу. Хамиси несет на себе самые большие куски, Бьюкенен и Джильхем — то, что слуга уже не в состоянии взять. Боясь быть обнаруженными, они с величайшей осторожностью пробираются в лагерь.

Сегодня они смогут наесться до отвала.

♦

В тот же день Рене Арно и его солдат на высоте 321 под Верденом атаковала немецкая пехота. Артиллерийский огонь утих. И перед ними замаячили серые фигуры, шагавшие по изрытой снарядами земле:

Грохот выстрелов и чесночный запах пороха словно опьянил меня. “Стреляйте в этих свиней! Стреляйте!” Внезапно я увидел перед собой верзилу, он двигался направо; я прицелился — меня охватил азарт, который овладевает стрелком, целящимся в мишень, — нажал на курок, и пока отдачей ударило в плечо, я заметил, что верзила исчез. Я потом думал, попала ли в него моя или чужая пуля, или, может, он просто-напросто бросился на землю, укрывшись от огня. Как бы там ни было, он первый немец, которого я вроде бы “уложил” [173] за три с половиной года войны, причем я и сам в этом не уверен.

Атака в конце концов была отбита при помощи ручных гранат.

109.

Суббота, 10 июня 1916 года

Рене Арно покидает передовую на высоте 321 под Верденом

К тому времени, когда Арно получает это сообщение, он уже теряет счет времени. Он не помнит, как долго находится на этом широком плато. (Впоследствии он подсчитает, что десять суток.) Прошло так много времени и случилось столько событий, что Арно уже перестал надеяться на смену, — да, потерял всякую надежду. Он словно оглох от денного и нощного обстрела, от двух отбитых атак. Его больше не пугает опасность, не пугает и вид еще одного убитого:

Это безразличие, возможно, является самым оптимальным состоянием для человека, который находится в самом центре сражения: надо действовать по привычке, инстинктивно, без надежд, без страха. Такой затянувшийся период сильных захлестывающих эмоций приводит к тому, что сами эмоции умирают.

В какой-то миг он даже не понял, почему солдаты, посланные за пайками, вернулись в сумерках с пустыми руками. Они поспешили сообщить: “Сегодня ночью мы возвращаемся”. Все вокруг прыгали от радости. “Возвращаемся сегодня ночью!”

Но оставалось еще кое-что. Капитан, все это время хлеставший коньяк, заявил им, что они, прежде чем покинуть позиции, должны собрать тела убитых и перенести их в недостроенный задний окоп. Нельзя оставлять убитых товарищей, теперь, когда их сменит другая рота. Солдаты зароптали, но Арно убедил их в том, что задание следует выполнить.

И они начали свою неприятную работу при свете сигнальных ракет, под взрывами снарядов. Складывали тело за телом на куске брезента, служившем временными носилками, потом с трудом волочили брезент к импровизированной могиле. Несмотря на то что убитые были уже “далекими и разложившимися”, солдаты узнавали каждого из них: вот Берар (как и многие другие, сраженный пулеметной очередью возле Ле-Равен-де-Дам; немецкий пулемет обстреливал их позиции без остановки), Бонёр (связной, он так любил вино), Мафьё (повар, переведенный в пехотинцы в наказание за пьянку), сержант Видаль (с черной бородкой, печальными глазами, убитый пулей в лоб, когда они позавчера отражали атаку немцев), Маллар (он из Вандеи, черноволосый, с синими глазами, по ошибке подорвал сам себя ручной гранатой, ему оторвало ногу, и он скончался от большой кровопотери), Жо (старый капрал Арно, темноволосый, загорелый, с мягким детским взглядом и неказистой бороденкой), Оливье (отважный, верный малыш Оливье с прямыми белокурыми волосами), сержант Картелье (высокий, стройный, его легко узнать по особым низким ботинкам, которые он носил вопреки уставу) и многие, многие другие.

Стоят жаркие дни. От разлагавшихся трупов исходит невыносимый запах, и он лишь нарастает по мере того, как эти трупы переносят в другое место. То и дело солдатам приходится делать перерыв, чтобы отдышаться, а затем они снова берутся за работу.

К двум часам ночи все закончено. Арно чувствует “горькое удовлетворение тем, что все сделано как полагается”. Он видит, как мимо шагает их смена. Тяжело навьюченные солдаты, оставляющие за собой шлейф пота. Лейтенант, принимающий позиции, капризничает. От проволочного заграждения остались лишь перекрученные и спутанные спирали, командный пункт представляет собой углубление между двумя кучами мешков с песком. Арно сперва рассвирепел от его придирок: “Мы что, столько вытерпели лишь для того, чтобы какой-то придурок пришел и упрекал нас в том, что мы не выполнили свой долг?” Но потом он успокоился при мысли о том, что недовольный лейтенант скоро увидит, что это значит — удерживать высоту 321 десять дней и десять ночей.

Людей выводят с передовой на удивление быстро. Усталость будто ветром сдуло. Никто не хочет задерживаться на привале, лишь бы поскорее выйти из-под огня, пока не взошло солнце. Обратный путь пролегает мимо форта Фруатерр. Там они делают остановку, чтобы встретить другую группу, идущую с другой стороны на передовую, — зеркальное отражение их самих десять дней назад: “Их шинели были ослепительно-синие, кожаные ремни ярко-желтые, а походные котелки еще отливали серебром”. На самом же Арно — заляпанная землей шинель, на шее болтается бинокль, на ногах мятые обмотки, лицо покрывает десятидневная щетина, на голове разбитая каска, — гребень отстрелен 8 июня в ближнем бою. У многих его солдат нет ранцев и даже ремней. А у кого-то отсутствует винтовка.

Когда Арно и его люди рассматривают этих с иголочки одетых солдат, прямо в ряды новичков попадает и взрывается снаряд. Никто из солдат Арно не обращает на это внимания, и они продолжают шагать дальше. Идут и месят глину по дороге. На краю канавы лежат убитые воины, мертвые лошади, даже брошена серая санитарная машина. Люди торопятся, глаза их лихорадочно горят, лица перепачканы грязью, они возвращаются “боязливо, в беспорядке, словно бегут с поля боя”. Они почти не оглядываются, разве что иногда, чтобы, чертыхаясь, бросить через плечо беспокойный взгляд на аэростат наблюдения, висящий в предрассветном небе над немецкими позициями: он может в любую минуту вызвать на них огонь. Квота, о которой Арно прослышал, когда они еще только отправлялись к Вердену, похоже, была правдой, причем цифра в цифру: из ста человек в его роте осталось в живых только тридцать.

Они миновали ту же развилку, что и десять дней назад. Арно смотрит, как притихший Верден озаряется красными и белыми бликами при восходе солнца, и думает: “Война — красивое зрелище с точки зрения генералов, журналистов и ученых”.

Они переправляются через реку. Опасность остается позади. Делают привал на опушке леса. Арно видит в руках у сержанта запаса газету. Спрашивает, о чем пишут. Сержант фыркает: “Обычная старая писанина”. И протягивает Арно газету. Тот читает ее и восклицает: “Это мы! Это мы!” Вокруг него столпились солдаты, и он громко зачитывает им военную сводку:

8 июня, 23.00… На правом берегу, после мощного артобстрела, враг предпринял несколько попыток штурма наших позиций, к западу и востоку от хутора Тьомон. Но атаки были отбиты благодаря нашему заградительному огню и нашим пулеметам.

9 июня, 15.00… На правом берегу немцы продолжали атаковать на участке фронта в два километра, к востоку и западу от хутора Тьомон. Их атаки на западе полностью провалились, враг несет тяжелые потери… [175]

Один солдат возражает, что здесь умалчивают о наших собственных потерях, но остальные очень довольны и твердят, словно в утешение: “Это пишут о нас”. И может быть, именно благодаря этим коротким сообщениям об их боях они и выстояли. Может, именно этим действиям с самого начала было предназначено стать текстом. Может, они выстрадали свои десять дней для того, чтобы кто-то смог сказать, что высоту 321 (не столь важную с военной точки зрения) удалось удержать.

Так же и оборона Вердена стала для французов символом, и генералы, политики, журналисты и общество могли сказать друг другу: “Да, город удерживали, удерживают и будут удерживать дальше”. Но никто не удосужился подумать о том, что означает этот коротенький переходный глагол tenir, “держать, удерживать”. А он означает одно для высших генеральских чинов, другое — для националистической прессы в Париже, третье — для командиров на местах, четвертое — для пехотинцев, вроде Арно и его тридцати солдат. Трагизм и беспощадность этого сражения результат не только того, что здесь аккумулировался разрушительный потенциал воюющих сторон, но и риторической и семантической путаницы — ради чего и кого сражались.

Во всяком случае, теперь худшие дни этого сражения позади. За прошедшую неделю немцы предприняли наиболее массированное наступление начиная с февраля. И они одержали значительную победу. После ожесточенных боев пал еще один важный французский опорный пункт, форт Во. (Сразу после того, как изрядно поредевший батальон Арно вывели с передовой, немцы возобновили свои атаки. В конце концов высота 321 была занята немцами.)

Арно слышит свист с узкоколейки, которая петляет между Верденом и Бар-ле-Дюком. И понимает, что он справился:

Я сошел с эшафота страданий и возвратился к миру и жизни. Раньше я думал, что останусь таким же, как прежде, отстояв десять дней лицом к лицу со смертью. Но я ошибался. Моя юность ушла безвозвратно.

♦

В тот же день Флоренс Фармборо записывает в своем дневнике:

День выдался жаркий и душный. Утром Александр Александрович, один из наших транспортных начальников, предложил прокатиться, чтобы взглянуть на оставленные австрийские окопы. Мы охотно согласились. Один окоп превосходил все остальные по роскоши и уюту. Мы решили, что он служил бункером для офицера артиллерии. Там стояли стулья и стол, по армированным стенам висели картины и полки с книгами, — да, там стояла даже английская грамматика.

110.

Первая половина июня 1916 года

Владимир Литтауэр участвует в ночном покосе у Двины

Можно ли рисковать жизнью ради охапки сена? Да. На войне люди готовы рисковать и не за такую малость.

Русская армия стала значительно сильнее в эти последние полгода, прежде всего в материальном отношении. Пополнялись запасы боеприпасов, противогазов, колючей проволоки, повязок и прочего. Миновало то время, когда солдатам приходилось идти в бой без винтовок. Решили и другой болезненный вопрос — нехватку снарядов для артиллерии. Впечатление создавалось благоприятное. Поговаривали о том, что вскоре русская армия сумеет перейти в контрнаступление. Ибо она не только стала сильнее. Она многому научилась. Это заметно по полевым укреплениям.

Полк Литтауэра стоит на западном берегу Двины, в надежном предмостном укреплении поблизости от Иллюкста. Укрепление действительно мощное. Литтауэр прежде не видел ничего подобного:

Окопы глубокие, здесь есть широкие блиндажи, покрытые крышами толщиной в девять бревен, есть также много окопов для сообщения. Специальные артиллерийские орудия размещены в этих окопах, тогда как регулярная артиллерия стоит на другом берегу реки, там же, где и наши лошади. Прямо позади нашего сектора стоят тридцать две полевые пушки, за ними — тяжелая артиллерия. Тридцать две пушки могут открыть огонь когда угодно, стоит только нашему командиру позвонить на командный пост артиллерии и запросить поддержку; они откроют огонь через несколько секунд. Если этого будет недостаточно, то к ним присоединится тяжелая артиллерия. У нас никогда не было подобной огневой поддержки.

Литтауэр был так восхищен видом этой великолепной системы окопов, что в первую ночь даже не мог уснуть. Тот отрезок, который должен будет оборонять его полк, составлял 400 метров в длину. Даже если бои на Восточном фронте были более мобильными, чем на Западном, все равно здесь наблюдалось то же стремление к слепому наращиванию сил: все глубже окопы, все плотнее проволочные заграждения, все больше стволов орудий на километр фронта, больше солдат на один квадратный километр.

И все же имелось существенное различие в сравнении с Западным фронтом. Здесь до сих пор не было крупных сражений. Фронт оставался до странности спокойным. Никто здесь не месил глину, усеянную осколками снарядов — обычным мусором войны. Напротив, линии окопов тянулись через цветущие зеленые луга, прячась в высокой траве.

Разумеется, кавалеристы первым делом обратили внимание на это обстоятельство. Что пропадать такому сочному корму? За две предыдущие ночи они скосили траву вокруг собственных укреплений, торопясь успеть за быстротечное летнее время, пока темно. Все прошло удачно. Немцы их не обнаружили. И теперь они готовились собрать сено в ближайшую же ночь.

Но пришло известие о том, что их полк будет сменен. Причем уже вечером. Они заспорили, что делать с сеном. Бросить его там или оставить другим? Было решено попытаться собрать его при свете дня. Невзирая на опасность.

Вначале все были очень осторожны.

Поля лежали за небольшими рощицами. Там можно было сгрести сено, оставаясь не замеченными врагом. На стороне немцев все было тихо. Тогда кавалеристы совсем осмелели. Литтауэр видит, как посреди бела дня они гребут сено “прямо на глазах у немцев”. Солдаты перебегают с места на место, собирая охапки сена: все спокойно. Работа кипит. Сержант подзывает телегу.

Тут, очевидно, на немецкой стороне у кого-то лопнуло терпение. Сперва вдали послышались приглушенные выстрелы. Затем загрохотало совсем рядом, громко, оглушительно, и характерные облачка от шрапнели расцвели в летнем небе.

Возница немедля соскочил с нагруженной сеном телеги. Кони рванули вперед. Литтауэр видел, как они приближались к траншее, летя на полном скаку. Все пропало? Нет. Вопреки всем ожиданиям, телега перелетает через траншею.

Сено спасено.

111.

Воскресенье, 25 июня 1916 года

Эдуард Мосли снимает с убитого пробковый шлем в Нусайбине

Марш все продолжается. Вот уже два месяца как окруженный в Эль-Куте британский гарнизон капитулировал перед османской армией и свыше 13 тысяч человек попали в плен. Несмотря на обещания, пленников ограбили, а офицеров отделили от остальных. И в то время как офицеры сидели в плоскодонках и плыли в Багдад, рядовые и унтер-офицеры были вынуждены шагать пешком, хотя многие из них находились в тяжелом состоянии. Несмотря на то, что самое жаркое время года только-только началось, в тени температура поднималась выше плюс 50 градусов.

Во время капитуляции Мосли заболел и слег, поэтому он дожидался, когда его переправят на корабле в Багдад. Транспортным судном, на борт которого они взошли, по иронии судьбы оказался все тот же “Юльнар”, который использовался в конце апреля для последней отчаянной попытки помочь осажденным. Поднявшись на борт, он увидел кругом пулевые отверстия. Во время этого бесконечного путешествия корабль то и дело останавливался, выгружая тела умерших пленников.

В Багдаде он едва успел оправиться перед следующим этапом: русские войска стояли почти в двустах километрах к северу от города, и османские власти стремились как можно скорее вывезти британских военнопленных, чтобы русские не освободили их во время готовившегося наступления. Сперва пленных переправили на поезде в Самарру. Затем они шагали пешком, под конвоем, вдоль реки Тигр, дошли до Мосула, а потом повернули на запад, через пустыню.

Следом за колонной пленных офицеров, в которой шел и Мосли, тянулись ослы и верблюды с поклажей; наиболее ослабевшим пленникам разрешалось ехать верхом. И все же путь был ужасным. За ними тянулся след — оставленные больные и умирающие, издохшие ослы, брошенное снаряжение. Они видели также следы, оставленные теми, кто прошел прежде них: трупы, сожженные палящим солнцем. Их преследовали вооруженные арабы, грабившие и убивавшие тех, кто отстал. Донимали песчаные бури, жара, мучил голод, но прежде всего — жажда. Они питались фигами, черным хлебом, пили чай, а в селениях покупали по бешеным ценам изюм. Как и другие, Мосли потерял счет времени. “Я переживал только два состояния, — записывал он в дневнике, — либо мы шли, либо останавливались”. Он слаб, его лихорадит. Потерял в весе почти 12 килограммов, мучится животом, болят глаза.

Они подошли к маленькому городку Нусайбин. Там они остановятся на ночь-другую, потом продолжат свой путь в Рас-аль-Айн, где их ждет поезд. Они разбили лагерь под древним римским мостом. Над ними раскинулось безоблачное, раскаленное небо, и Мосли почувствовал необычайную слабость. Он только что пришел в себя после тяжелого солнечного удара. Вчера он лишился своего topee, тропического пробкового шлема, его унесло песчаной бурей, а полотенце, которым он обвязал голову, не спасало от солнца.

Он прослышал, что где-то в городе есть место сбора для больных военнопленных и что там только что умер британский лейтенант. Мосли решил сходить туда и попытаться заполучить себе шлем умершего, ведь покойнику он уже не нужен. Он долго плутал по “узким улочкам, темным кварталам и задворкам”. Наконец нашел то место. Пройдя через низкий проем в стене, завешенный ковром, он оказался во внутреннем дворе.

Вдоль стен, под импровизированными навесами от солнца, сооруженными из травы и листьев, рядами лежат истощенные люди. Многие из них похожи на скелеты, на них болтается одна набедренная повязка, а ввалившиеся щеки покрывает недельной давности борода. Это британские солдаты из Эль-Кута. Из еды у них есть только черные сухари. За водой ходят сами, метрах в двухстах от них имеется водоем. В пыли и песке различимы длинные протяженные следы, оставляемые этими пленниками, когда они с трудом доползают до источника, чтобы напиться, и бредут обратно.

Некоторые уже мертвы, другие при смерти. Мосли видит человека, которого сперва принимает за покойника: тот лежит с отвалившейся челюстью, по лицу его ползают мухи. Но он еще жив, и когда шевелится, испуганные мухи спешно вылетают из его раскрытого рта. Мосли видел такое прежде: рот, из которого вылетают тучи мух при малейшем движении умирающего. Он называет это “феноменом улья”.

Мосли находит умершего лейтенанта. Забирает его пробковый шлем. Потом организует других офицеров, и все они отправляются с жалобами к коменданту города. С собой они берут всех солдат, которые еще могут двигаться. Устраивается сбор пожертвований в пользу тех, кто не в состоянии подняться. В результате было собрано шестьдесят фунтов; деньги оставлены этим несчастным, чтобы они хотя бы могли купить себе еду и лекарства.

Мосли возвращается к римскому мосту и записывает в своем дневнике:

Вечером, когда нещадно палящее солнце исчезало за горизонтом, мы ходили взад-вперед по пятачку между часовыми, курили арабский табак, бросали беспокойные взгляды в сторону запада, ибо там, далеко, за горизонтом, находился Рас-аль-Айн, конечная железнодорожная станция. Нам до нее — еще идти и идти, много дней и ночей. Дойдем ли?

112.

Вторник, 27 июня 1916 года

Флоренс Фармборо ухаживает за ранеными в Бучаче

Сегодня четвертая неделя Брусиловского прорыва, и продолжают поступать хорошие, на удивление хорошие новости. Именно та армия, в которую входила и медсанчасть Фармборо, 9-я армия, победоносно двигалась вперед: она обратила в бегство своего противника, австро-венгров, — те начали в панике отступать или, скорее, были охвачены паникой отступления. Флоренс и остальные счастливы. Наконец-то начали оправдываться их ожидания и надежды, связанные и с новым годом, и с большим наступлением. И погода хорошая.

Флоренс видела множество военнопленных (раньше они были редкостью), видела она и вражеские окопы, отлично укрепленные, но разрушенные, и проникалась невольным уважением к тем, кто их построил. Кроме того, она наблюдала и неприглядные стороны победы: переполненные братские могилы (выжившие сидели рядышком и раскладывали по кучам доставшиеся им сапоги, ремни и прочее снаряжение, снятое с убитых товарищей); шатающихся победителей (в стельку пьяных от украденного или добытого мародерским образом алкоголя).

Ее госпиталь располагался теперь в Бучаче, живописном маленьком городке на высоком берегу реки Стрыпы. Городок сильно пострадал от войны, многие жители покинули его, но в нем повсюду цвела акация. Медслужба заняла дом, принадлежавший ранее австрийцу, директору школы, который покинул город вместе со своими отступающими войсками. Войдя в дом, Флоренс увидела, что он уже разграблен. На полу валялись книги, картины, геологические образцы, сухие цветы. Австрийцам, оставшимся в городе, было приказано покинуть свои дома, их отправляли на восток. Флоренс вспоминала, что перед ней повторяются сцены прошлого лета, с той лишь разницей, что теперь бежала немецкоговорящая часть населения. Люди бежали тысячами, всех возрастов, они гнали перед собой домашний скот, везли нагруженные пожитками телеги.

Но приходили не только хорошие новости. Платой за них был нескончаемый поток израненных, изувеченных, продолжавший поступать в полевые госпиталя. Спасать их пыталась Флоренс Фармборо наравне с другими медиками.

Вчера вечером она ассистировала на двух операциях по поводу огнестрельных ранений в живот. Прогноз был весьма неутешительный, поскольку трудно было избежать смертельной инфекции, когда из живота вываливались кишки. Она восхищалась ловкостью хирурга, отрезавшего разорванные части кишечника и тщательно зашившего здоровые ткани. Ранения в живот считались тяжелыми, и не только потому, что пациенты часто умирали от них, но и потому, что те непрерывно просили пить, хотя им нельзя было давать ни капли из-за опасности возникновения осложнений. Когда операции закончились, Флоренс осталась в импровизированной операционной, так как узнала, что сейчас поступят новые раненые. Она так и уснула там, сидя на стуле, а когда проснулась, часы показывали полночь.

Раненые прибыли к шести часам утра. Флоренс ухаживала за ними, прервавшись только на ранний завтрак. Один из раненых был молодой солдат, совсем мальчик, пуля попала ему в левое предплечье. Она извлекла пулю из раны: все прошло на удивление легко, ибо пуля вошла не глубоко и ее кончик торчал из тела. Солдат не переставая стонал и жаловался, даже после того как рана была промыта и перевязана: “Сестрица, болит!” У другого было очень сложное ранение. В него тоже угодила пуля, но она ударилась о его лопатку, изменила направление, прошла через правый бок, затем вниз через промежность, в правое бедро, где и осталась. Третий пациент, тоже совсем молодой, весь покрыт грязью, пылью и засохшей кровью, и она умывает ему лицо:

“Сестрица, — сказал мне пациент, пытаясь улыбнуться. — Оставь эту грязь! Мне ведь больше не придется никому наносить визиты”. Сперва я подумала, что он шутит со мной, и готова была уже ответить ему в том же духе. Но, увидев его глубокую рану на голове, я поняла, что он имел в виду.

Позднее она снова увидела одного из тех раненных в живот, кого прооперировали накануне вечером. Дела его были плохи. Он так рвался пить, что она позвала на помощь санитара, чтобы силой удержать пациента на соломенном тюфяке. Раненый начал бредить. Кричал, что он со своими товарищами находится на берегу большой реки и пьет воду, пьет, пьет, пьет.

113.

Пятница, 30 июня 1916 года

Крестен Андресен восстанавливает траншеи на Сомме

Синее небо. Нагретая солнцем, по-летнему душистая трава. Снова надо копать землю. Андресен гораздо больше времени проводит с заступом и лопатой в руках, чем с винтовкой и ручной гранатой. Впрочем, он на это нисколько не сетует. Стоять в дозоре на передовой опасно, неудобно и утомительно. Особенно теперь, когда британцы в десятках километров отсюда непрерывно поливают немецкие позиции огнем, и скорее всего, это подготовка к большому наступлению. Иногда ураганный огонь проносится над траншеями Андресена, и тогда их приходится восстанавливать. Копать белую меловую породу очень тяжело. Но в результате получаются отличные убежища.

Работа идет по графику: восемь часов плюс перерыв на обед копаешь, затем свободен. Одна из вырытых им траншей пролегает через лес, где солнечные блики играют на зеленой листве, а поваленные деревья валяются на земле подобно вязанкам хвороста, — затем она тянется вдоль ручья и пересекает старую мельницу. Они спят в глубоких подземных убежищах. Там надежно, но тесно. Кровати такие узкие, что приходится лежать на боку. Еще они дырявые, так что о том, чтобы удобно уснуть, мечтать не приходится. Тюфяки набиты древесной стружкой, которая сваливается в комки. Да и воздуха маловато:

Проспишь там пять-шесть часов и чувствуешь, как теснит и сдавливает грудь, будто у тебя астма; но все быстро проходит, едва выберешься на свет и глотнешь свежего воздуха.

Андресен не совсем здоров. Его все мучит старая простуда, не дает покоя живот, часто болит голова. Они наблюдали множество воздушных боев в ярко-синем летнем небе. Похоже, англичане одерживают верх. “Недавно здесь сбили знаменитого летчика Иммельмана. Я в это время спал в убежище. Но те, кто был наверху, все видели”.

Как обычно, он очень внимательно прислушивается ко всему, что говорится о мире. Теперь настойчиво повторяют, что война закончится 17 августа. Это четверг.

114.

Воскресенье, 2 июля 1916 года

Ангус Бьюкенен покупает кур в Квадиреме

Сегодня воскресенье, и в виде исключения они отдыхают. Они стоят лагерем уже несколько дней, в ожидании того, когда же будут пополнены склады продовольствия и боеприпасов. В последнее время они страдают от недостатка пищи. Люди снова ходят голодные.

Бьюкенен даже не выводит своих солдат на стрельбища, сегодня у всех выходной. Однако у отдыха есть свои отрицательные стороны. В этом душном воскресном затишье легко затосковать по дому. Бьюкенен был бы рад узнать, как они там, дома. Новости редко приходят к ним в буш, а письма и подавно. Они ждут почты целыми неделями.

День не пропал напрасно. Помимо возможности отдохнуть, Бьюкенен еще и радовался тому, что ему удалось провернуть одно дельце. Несколько дней назад он повстречал двух черных и выменял у них муки и тринадцать куриц; взамен он дал им кое-какую одежду. Ликование по поводу неожиданной прибавки к рациону было неимоверным. Итак, на обед будет курятина. В нем вдруг проснулся зоолог. (По сути, он никогда и не засыпал. Едва появлялось время и силы, Бьюкенен продолжал собирать растения, яйца и прежде всего птиц. Он каталогизировал все свои находки с тщательностью ученого, граничащей с любовью. Последняя его находка датирована 14 мая и записана под номером 163: зимородок голубой, самка Ispidina picta.) Голову одной из добытых им куриц украшал белоснежный хохолок. У него рука не поднялась резать эту птицу, и он решил пока оставить ее. Она будет нести яйца и, может, станет его домашним любимцем?

115.

Пятница, 7 июля 1916 года

Батальон Рене Арно готовится к новой операции под Верденом

Известие приходит в разгар летней жары и просто сражает всех наповал. Их посылают под Верден “с целью закрыть брешь”. Никто и не предполагал, что туда придется вернуться, тем более что они понесли такие тяжелые потери. По этой причине, кстати, два полка бригады были объединены в один, и Арно вместе с остальными было поручено отпороть цифру “337” со своих нашивок и пришить вместо этого цифру “293”. 337-й полк прекратил свое существование месяц назад под Верденом.

Арно пытался сделать все возможное, чтобы успокоить свою роту, но понимал, что ему это не удастся. Сам он был просто ошеломлен. У всех в головах крутилась единственная мысль: “Один раз получилось, но второй — никогда”. Вечером командир полка собрал их в одном из маленьких подземных помещений Верденской цитадели. Рота получает приказ отвоевать территорию между Тьомоном и Флёри, недалеко от того места, где они стояли в начале июня. Подполковник произнес перед своими офицерами такую же вдохновенную речь, как только что попробовал сделать Арно, убеждая своих солдат, но с тем же незначительным результатом. Арно смотрел на напряженное лицо командира полка, видел, как тот играет желваками, не веря собственным словам. Однако Арно несколько успокоился, узнав, что его батальон сперва придержат в резерве.

Выйдя в коридор, он увидел, что в соседнее помещение выстроилась очередь из пяти десятков человек. В комнате сидел помощник врача батальона, Байе, кругленький человечек с коротко остриженными волосами и большими очками на носу. Солдаты толпятся в очереди, чтобы сказаться больными и таким образом избежать огня чистилища. Называются все мыслимые и немыслимые недуги и болячки: грыжа, ревматизм, незатянувшиеся раны. Врач обливается потом, окруженный толпой, “люди цепляются за него, словно утопающие за спасательный круг”. Потом Арно узнал, что и многие офицеры батальона сказались больными. “Короче говоря, полный развал”.

Вечером Арно встретил врача и попытался сделать то же самое, хитро продумав свои действия. Сперва Арно посетовал на то, что офицеры (один из них — награжденный высокими наградами) объявили себя больными, тогда как он лично никогда не делал этого, даже если у него есть на это причины: слабое сердце. И он словно ненароком расстегнул пуговицы на мундире и попросил врача послушать его. Арно питал безумную надежду на то, что врач что-нибудь да услышит и пошлет его в тыл. Тот послушал у него сердце и затем недовольно произнес, что, кажется, есть шумы. И все на этом. Пристыженный, Арно застегнул мундир: “Это проявление слабости впоследствии не позволит мне судить других”.

С наступлением темноты они вновь выдвигаются из крепости. Цепочки людей с тяжелым грузом переправляются через реку и вьются дальше, к черным вершинам, в самое пекло огня. Они взбираются по первому крутому склону, и Арно валится на землю: сердце колотится и буквально выпрыгивает из груди. “Я был совершенно измучен, больше морально, чем физически. Мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание, и втайне надеялся, что так и произойдет”. После долгого марша через узкий ход сообщения они добрались до примитивного убежища, крыша которого состояла из листа гофрированного железа. Там он уснул.

♦

Через два дня, на рассвете, началось наступление. Оно закончилось провалом. Потери были огромные. Погиб и командир полка. Рота Арно не участвовала в самом наступлении, и он выжил.

116.

Июльский день 1916 года

Рафаэль де Ногалес видит расстрел дезертира под Иерусалимом

Почти каждое утро на телеграфных столбах или других импровизированных эшафотах вокруг Святого города покачиваются двое-трое повешенных. Большинство из них — арабы, казненные за дезертирство из османской армии. Люди, которые, в отличие от Рафаэля де Ногалеса, не чаяли войны, но война сама нашла их. Представители молчаливого большинства, надевшего форму (независимо от ее цвета), они не хотели, как де Ногалес, чтобы их захватил вихрь войны, ее опасности или иллюзии, — нет, эти люди были вынуждены воевать: против своей воли, сомневаясь, недовольно ворча и помалкивая.

Не то чтобы де Ногалес смотрел на них с презрением. В каком-то смысле он даже понимал дезертиров. Османская армия вновь и вновь страдала от недостатка снабжения, по причине коррупции, хищений и организованного воровства. И вновь нехватка пищи приводила к болезням, прежде всего к тифу. Во всем районе не хватало продовольствия, — это не в последнюю очередь затронуло и многочисленных евреев, недавно прибывших в город: по причине войны они оказались отрезаны от помощи из стран, где они раньше жили. Следовательно, тиф перерастал в настоящую эпидемию. Голод и тоска по дому побуждали арабов к массовому дезертирству.

Эпидемия тифа и плачевное положение со снабжением в Палестине привели к тому, что так называемый экспедиционный корпус Джемаль-паши (состоявший частично из турецких соединений, частично из немецких и австро-венгерских войск, с множеством артиллерийских орудий, грузового транспорта и прочего современного вооружения) не делал ни единой остановки (как планировалось ранее), чтобы перевести дух после долгого марш-броска через Малую Азию, а все шел и шел под палящим солнцем к Синаю. Корпус должен участвовать во второй попытке отрезать Суэцкий канал. Де Ногалес провожал восхищенным взглядом эти моторизированные колонны с новенькими, только что с завода, пушками.

Виселицы были ответом османского коменданта на дезертирство, однако значительного эффекта они не имели. (Де Ногалес считал, что офицер своими драконовскими методами пытается излечить болезнь, в которой сам отчасти повинен. Стало известно, что комендант замешан в аферах с продовольствием, что и привело к голоду среди солдат.) Но комендант решил, что следующий же дезертир будет казнен публично, на глазах у своих товарищей по иерусалимскому гарнизону.

Осужденным стал очередной дезертир-араб, на этот раз имам.

Длинная процессия тянется из Иерусалима, этого нагромождения крыш и куполов. Впереди шагает военный оркестр, он играет траурный марш Шопена. Следом идут представители военных и гражданских властей. За ними — приговоренный к смерти, на нем ослепительно-белый тюрбан и кафтан из ярко-красной ткани. Его сопровождает расстрельный взвод. Замыкает процессию длинная вереница — здесь почти весь гарнизон Иерусалима. Среди них идет и Рафаэль де Ногалес.

Люди собираются вокруг низенького холма, увенчанного грубым столбом, врытым в землю. Пока зачитывается приговор, де Ногалес с любопытством разглядывает человека, который скоро умрет. Похоже, “его мало беспокоит его дальнейшая судьба, и он невозмутимо курит свою cheroot с тем презрением к смерти, которое отличает мусульман”. Заслушав приговор, человек садится на коврик, скрестив ноги, прямо напротив другого имама, своего духовника. Но духовного наставления не получается, оба имама вскоре заводят оживленный теологический спор, который чуть не заканчивается дракой.

Приговоренного к смерти поднимают с коврика. Крепко привязывают к столбу. На глаза надевают повязку. Все это время он продолжает невозмутимо курить. Звучит команда, расстрельный взвод вскидывает винтовки, целится, и тогда человек быстрым движением подносит сигару ко рту. Гремит залп, по красному кафтану струится кровь, человек сползает на землю, “его руку пригвоздило пулей к губам”.

117.

Четверг, 20 июля 1916 года

Олива Кинг раздает одежду в Салониках

Становится прохладно. В кладовке стоят девять мешков, в них одежда, снаряжение, личные вещи девяти пациентов, которых сегодня должны вывезти на корабле из Салоник. Ей поручено раздать им эту одежду, но пока никто не идет, и Олива ждет не дождется. Ей так хочется успеть искупаться в теплом море, прежде чем запрут ворота лагеря. Не выдержав, она сама идет в отделение, где находятся пациенты, и просит их поторопиться. Наконец она раздает каждому по мешку. Один открывает свой мешок и начинает протестовать: это не его вещи! Вместе с Оливой Кинг они начинают безнадежные поиски нужного мешка.

В этот вечер ей не удастся искупаться.

Вместо этого она садится дописывать письмо отцу. Рассказывает ему в письме то, что до сих пор считалось “страшной тайной”: она отрезала свои длинные волосы:

Я подстриглась, когда мы прибыли на место (поэтому не посылала домой фотографий, с тех пор как я здесь), и короткая стрижка — лучшее, что только может быть, она экономит уйму времени, с ней удобно, и вид всегда ухоженный. Она смотрится просто замечательно. У меня ведь густые волосы, а теперь так чудесно, что они не падают на глаза, когда я за рулем. Отрезав волосы, я спрашивала себя, почему не сделала этого раньше.

Восточная армия Сарреля все еще стоит в Салониках, вопреки греческому нейтралитету и подтверждая тот факт, что побеждать можно и малыми силами. Перенаселенный город теперь окружен такими же надежными укреплениями, как и на Западном фронте. Иными словами, затишье. Настоящие сражения разворачиваются только в Македонии: британские солдаты окрестили эти места Muckedonia, по причине грязи и слякоти. Там даже жарче, чем на побережье. Множатся заболевания, в особенности малярия, и еще лихорадка денге. Людские потери незначительные.

Олива Кинг подумывает завербоваться в сербскую армию. Она так устала от пустяковых поручений, бесконечного ожидания и высокоорганизованной бездеятельности в этом укрепленном анклаве — Салониках. А кроме того, заметила, что сестры милосердия в целом и их новая хозяйка в частности ненавидят женщин-добровольцев, таких, как она. Кинг пишет, что “с нее достаточно женской дисциплины или, скорее, ее отсутствия”, что она охотнее работала бы в настоящей военной организации. Но в уравнении есть еще один параметр — симпатичный сербский офицер связи, с которым она познакомилась. Большая часть остававшейся сербской армии переправлена в Салоники с острова Корфу.

Вечера стояли прекрасные, если только не дул сильный ветер, вздымавший клубы пыли. Она читала, писала письма. Иногда они с друзьями собирали черепашек и устраивали черепашьи бега. Иногда пролезали через прутья ограды и убегали в какое-нибудь кафе, вблизи от лагеря. Там бывало совсем безлюдно. Они пили lemon squash и часами танцевали под шипящие звуки патефона. У них имелись две пластинки с танцевальной музыкой: “Dollar Princess” и “La Paloma”, — и они ставили их снова и снова.

118.

Четверг, 27 июля 1916 года

Мишель Корде ужинает в ресторане “Максим” в Париже

В Париже чудесное жаркое лето. Кафе заполнены народом. Столики теснятся прямо на тротуаре. Каждое воскресенье пригородные поезда мчат своих многочисленных пассажиров на природу, в поисках отдыха. По улицам несутся одетые в белое девушки на велосипедах. Практически невозможно найти свободный гостиничный номер на курортах атлантического побережья.

Мишель Корде сидит со своим знакомым в ресторане “Максим”, поблизости от Елисейских Полей. В который раз он поражен контрастом, существующим между тем, что он видел, и тем, что знал. И в который раз он подумал, какой же далекой может показаться война. Ресторан был знаменит своей кухней и фешенебельными интерьерами в стиле ар-нуво, что превращало его в культовое заведение, пристанище, где можно скрыться от реальности, в живое напоминание о былых счастливых днях, в обещание будущего. Да, война была далеко, и тем не менее она здесь, несмотря на то, что открыто демонстрируется все, что обычно скрывалось, — а именно алкоголь и секс, — или, может, надо назвать их пьянкой и развратом.

В ресторане полным-полно людей в форме, разных родов войск, разной национальности. Мелькают известные лица: драматург Жорж Фейдо и профессор, художник-баталист Франсуа Фламенг, акварели которого можно увидеть практически в каждом номере популярного издания “Иллюстрасьон”. (Фламенг принадлежал к тем гражданским, которые, завидуя притягательности военных, справили себе собственный костюм в военном стиле. В этот вечер на нем были кепи и куртка цвета хаки, гольфы, а грудь украшал ряд пряжек.) В ресторане также были женщины, почти все — проститутки высокого полета.

Этим вечером посетители ресторана в неимоверных количествах поглощали алкоголь. У нескольких летчиков это называлось “ужин из шампанского”, — они ничего не ели. Пьянствовали по-страшному. Публика только одобрительно хохотала, глядя на то, что до войны непременно привлекло бы укоряющие взгляды или вызвало бы резкие замечания. Корде видит британских офицеров, упившихся так, что один из них не держится на ногах. Он пытается надеть фуражку, но все время промахивается мимо собственной головы, к вящему удовольствию окружающих. Два пьяных офицера стоят у своего столика и грубо ругаются, их брань разносится по роскошному залу. Никто даже не шелохнется.

Сутенерство процветает почти открыто. Возжелавший снять проститутку клиент может просто обратиться к директору ресторана. Корде сам слышал, как тот моментально ответил: “Сегодня вечером — к вашим услугам”. После чего назвал цену, адрес, номер квартиры, куда повернуть — направо или налево, а также то, что называется “требованиями гигиены”.

Даже во Франции, где и так имелась целая сеть легальных борделей, в связи с войной проституция обрела небывалый размах. Война подстегнула спрос на подобные услуги, и власти, в угоду военным, частенько смотрели на торговлю живым товаром сквозь пальцы. Толпы солдат каждый день прибывали в свой отпуск в Париж, и со всех концов страны сюда же съезжались шлюхи. Число арестов за нелегальное занятие проституцией увеличились на 40 процентов.

Значительно возросло и число венерических заболеваний, в частности сифилисом. (Одним из тех, кто к концу войны падет жертвой этой болезни, стал именитый гость этого вечера, Жорж Фрейдо.) Во многих армиях солдатам перед отпуском раздавались презервативы. Не то чтобы это очень уж помогало. 22 процента канадских солдат во Франции за 1915 год заразились венерическими болезнями. А из солдат союзнических армий, которые прибудут во французскую столицу летом следующего, 1917 года, заразится 20 процентов. И не то чтобы все без исключения боялись заразиться. Иногда больные проститутки зарабатывали больше, чем здоровые, обслуживая солдат, которые хотели заразиться, чтобы таким образом уклониться от отправки на фронт. Это обстоятельство наиболее гротескно проявлялось в торговле гонорейным гноем: солдаты покупали гной и смазывали им свои половые органы, надеясь подцепить болезнь и оказаться в госпитале. Наиболее отчаявшиеся втирали его в глаза; дело часто оборачивалось полной слепотой.

Проститутки тоже не оставались в стороне в это военное время. Некоторые бордели вроде бы принимали бездомных беженцев, и Корде было известно, что все высокооплачиваемые проститутки, сидевшие в этот вечер в ресторане “Максим”, имели так называемых крестников. Из патриотических побуждений эти женщины “усыновляли” себе по солдату, и это значило, что тот приезжал к ней в свой отпуск, а она бесплатно спала с ним.

Пьяное буйство в ресторане продолжается. Хлопают пробки от шампанского, люди хохочут, вопят, раздается звон бокалов. Одетый с иголочки офицер рычит: “Долой гражданских!”

♦

В тот же день Флоренс Фармборо пишет в своем дневнике о молодом раненом офицере, боровшемся со смертью:

Мы долго терпели ужасный запах гниения, обычно сопровождающий этот тип гангрены [от которой страдал офицер], понимая, что дело близится к концу. Он стал спокойнее, прежде чем за ним пришла Смерть, чтобы избавить его от мучений; ему казалось, что он дома, среди родных. Вдруг он схватил меня за руку и воскликнул: “Я знал, что ты придешь! Елена, голубушка, я знал, что ты придешь!” Я догадалась, что он в горячечном бреду принял меня за свою возлюбленную. Тогда я наклонилась и поцеловала его воспаленное, мокрое лицо, и он успокоился. Он пребывал в тихом, мирном состоянии, когда Смерть пришла за ним.

119.

Начало августа 1916 года

Павел фон Герих видит, как падают бомбы на Рожище

Каждое утро — одна и та же песня. Во всяком случае, каждое ясное утро. А сегодня, похоже, чудесный, солнечный летний день. Около шести часов утра, и Павел фон Герих видит на горизонте мелкие точки; этих точек все больше и больше. И вскоре можно расслышать звуки, что-то вроде “странного жужжания”. Пора прятаться в убежище.

Павел фон Герих вновь на службе. Он отдыхал полгода, и в Петрограде, и дома. Дали о себе знать старые раны. В прошлом году он был ранен шесть раз. Ни одно из ранений не представляло угрозы для его жизни, но такое количество ран показывало, как трудно ему приходилось, в скольких боях он принимал участие. Он все еще страдает от головной боли после двух черепных ранений, по-прежнему ноет правое колено, в которое почти год назад попала русская картечь. Над его правым глазом заметен длинный, безобразный шрам.

Он любит демонстрировать свою самоуверенность, невозмутимость и стоицизм, любит изрекать лаконичные колкости. Но вместе с тем очевидно, что он испытал в своей душе большие потрясения, что он нуждался в длительных периодах отдыха. Чисто технически ему поставили диагноз “шок от взрыва”: фон Герих множество раз оказывался так близко от взрывов снарядов, что его отбрасывало взрывной волной, а однажды в сентябре он даже потерял сознание. Сам он не считал себя “выздоровевшим”, — от чего, спрашивается? — и ему было поручено спокойное, но ответственное задание: отныне он являлся начальником учебного батальона полка, где проходили подготовку новички, прежде чем их отправляли на фронт.

Гвардейский корпус находится на южном участке фронта, в качестве подкрепления для неожиданно успешного прорыва Брусилова. Фон Герих открыто не признавался в этом, но был все равно рад, что на этот раз он находится не на передовой. Несколько дней назад его корпус участвовал в штурме хорошо укрепленных, неприступных австро-венгерских позиций, и этот штурм был удачным, однако досталась победа ценой катастрофических потерь. Полк потерял около 1500 человек, а еще через несколько дней все равно отступил назад от занятых окопов. “Таким образом, все жертвы были напрасны”, — горько замечает он.

Жужжание все усиливается. Свист свидетельствует о том, что вражеские самолеты совсем близко. Фон Герих входит в избу, где остановился на постой. Проходит пара минут. И вот до него доносится первый оглушающий взрыв бомбы. А потом все начинается уже серьезно: вступают в бой полевые пушки, играя роль импровизированных зениток, строчат пулеметы, и их треск с земли смешивается с пулеметными очередями с борта аэроплана. Эхом отдаются новые взрывы бомб.

Фон Герих особо не беспокоится. Немецкие аэропланы охотятся не за ними, их цель — склады и штабы в маленьком городке Рожище, в паре километров отсюда. Командующий армией так тревожился, что велел натянуть сеть над крышей своего дома, пребывая в наивной надежде, что она удержит падающие сверху бомбы. Но фон Герих больше всего боялся, что в него попадет какой-нибудь случайный артиллерийский снаряд. (Русские зенитки вели огонь интенсивный и беспорядочный, а результаты были более чем скромные.) Скорее следовало опасаться своего же обстрела, а не немецких бомб.

Грохот постепенно стихает. Жужжание, словно от швейных машинок, пропадает вдали. Он слышит крики. Оказывается, два солдата, совсем мальчишки, из новичков, не смогли удержаться и из любопытства наблюдали из своего убежища за бомбежкой, “один стоя на спине другого”. Картечная граната своей же артиллерии угодила прямо в них. В результате один получил ранение в живот, другой — в шею.

Аэропланы прилетают днем. Иногда по ночам появляются отдельные цеппелины: мрачные, продолговатые, медлительные, трудноразличимые в вышине. Особой угрозы они не представляют, но приходится прибегать к светомаскировке, и на фон Гериха она производит гнетущее впечатление:

Когда видишь все эти чернеющие ряды домов, без единого огонька, черные шпили и купола церквей, то возникает чувство чего-то мрачного, нереального, безжизненного, что дает волю фантазии. Словно мы оказались в Средневековье, когда в определенный час запирались все двери и тушился свет. Улицы становились мрачными и темными, будто во власти какой-то колдовской силы. Ужасные привидения блуждали вокруг, колотя в запертые двери и занавешенные окна, через которые не проникал ни единый луч света.

120.

Воскресенье, 6 августа 1916 года

Эльфрида Кур играет на пианино на званом вечере в Шнайдемюле

Странное это время: смутное и тревожное, опасное и привлекательное, мучительное и счастливое. Мир менялся, и она вместе с ним, в связи с происходящим и независимо от него. Одно колесико вертелось внутри другого колеса, иногда в противоположном направлении, но составляя одно целое.

Когда-то многие ликовали по поводу войны, видя в ней обещание и возможность: обещание воплотить все лучшее, что есть в человеке и культуре, и возможность справиться с теми беспорядками и разрушительными тенденциями, которые наблюдались в предвоенной Европе. Но теперь война, странным и парадоксальным образом меняющая то, что хотели сохранить, как раз способствовала тому, чему надо было воспрепятствовать, и разрушала то, что так стремились защитить. И на самом деле тенденции, которые долгое время обозначались как “угрожающий развал”, вопреки многообещающим ожиданиям 1914 года, становились только более явными. Многие осуждали свободу отношений между полами, аморальность поведения. Некоторые винили себя в том, что женщины, как мать и бабушка Эльфриды, вынуждены (или получили разрешение) брать на себя работу, которую прежде исполняли мужчины, надевшие теперь военную форму. Разумеется, все это имело свое значение в военные годы и потому особенно не обсуждалось, но находились и такие, кто утверждал, что это “мужеподобие” женщин в будущем будет иметь роковые последствия. Другие роптали, что долгое отсутствие мужчин, которые находились на фронте, обострит сексуальный голод и это спровоцирует явления, которые строго запрещались или решительно отметались: онанизм, гомосексуализм, внебрачные связи. (Проституция и венерические болезни процветали как во Франции, так и в Германии.) Некоторые были недовольны тем, что постоянные перемещения военных по всей стране кое-где создавали внезапный излишек молодых, сексуально активных людей. И вместе с тем все меньше мужчин могли углядеть за своими женами. Из районов, где стояли гарнизоны, поступали сообщения о росте числа внебрачных беременностей и подпольных абортов. Шнайдемюль не был исключением. В городе находился пехотный полк и известный завод по производству боевых самолетов “Albatros”, на котором обучалось множество молодых пилотов.

До сих пор Эльфрида наблюдала за этими событиями со стороны, — с любопытством, смущенно, выжидающе. Из их школы исключили тринадцатилетнюю девочку, которая забеременела от какого-то фенрика. А мать Эльфриды, приехав навестить свою дочь, с удивлением отметила, “что у вас так изысканно, прямо как на Кюрфюрстендам в Берлине”. Эльфрида знала причину:

Это было связано с офицерами 134-го резервного батальона и 1-й и 2-й резервных авиационных эскадрилий. Это ради них женщины и девушки города часами прихорашивались перед зеркалом.

Девочки постарше частенько флиртовали с солдатами, да и женщины тоже, “из чувства сострадания”, ведь эти солдаты “скоро отправятся на фронт, где их могут убить или ранить”. Понятно, что близкое присутствие смерти, ее грозная сила расшатывали прежде незыблемые устои. Сама Эльфрида не позволяла себе ничего такого, но она заметила, как по-новому разговаривают с ней солдаты. Ей казалось, это от того, что она носит красивую юбку и взрослую прическу.

Старшая сестра ее одноклассника обычно устраивала вечера для молодых летчиков. Их приглашали на кофе с печеньями, и пока Эльфрида сидела за пианино, гости разбивались на парочки и подчас украдкой целовались. Для Эльфриды все это было лишь заманчивой игрой. Иногда она притворялась “лейтенантом фон Йеллеником”, героем их детских игр в войну, и она (он) будто бы находилась в офицерской столовой и исполняла музыку для своих друзей, “почти как в романе Толстого”.

Придя в этот вечер в гости, она встречает на лестнице юного белокурого, голубоглазого летчика:

Он остановился, поздоровался со мной и спросил, не являюсь ли я “одной из приглашенных” [198] . Я сказала, что нет; я просто играю на пианино. Усмехнувшись, он произнес: “Понимаю. Очень жаль”. — “Почему жаль?” — спросила я. Но он только рассмеялся и удалился в комнату.

121 .

Вторник, 8 августа 1916 года

Крестен Андресен исчезает на Сомме

Солнце скрылось, все заволокло туманом. Линия фронта неизменна с середины июля, но бои продолжаются. Ландшафт странным образом утратил свои цвета. Они все, даже зеленый цвет, давно исчезли, орудийный огонь смешал их в одно черно-коричнево-серое пятно. По обе стороны от линии фронта плотными рядами стоят пушки, почти соприкасаясь колесами, и сутками палят не умолкая. Сегодня британская пехота атакует деревню Гиймон. Хотя от этой так называемой деревни за недели обстрела остались лишь груды камней, бревен и мусора. На картах британского штаба она и вовсе обозначена не как деревня, а как важная позиция, которую необходимо занять, впрочем, не ради того, чтобы прорвать оборону немцев, а ради пространства для маневра. (Британское наступление началось и по другим причинам. В этот день английский король намеревался посетить свои войска во Франции, и английский главнокомандующий Хэйг собирался почтить Его Королевское Величество маленькой победой).

Британское наступление тщательно подготовлено. Вырыты новые траншеи, идущие от леса под Троном, так чтобы пехота смогла начать наступление как можно ближе к немецким позициям; первой пойдет в атаку опытная и закаленная в боях дивизия, 55-я; готовящийся артобстрел будет длительным и мощным.

Крестен Андресен был одним из немецких солдат, которые должны отражать наступление противника.

Его полк в качестве подкрепления был послан в самое уязвимое место на Сомме. Рядом с Гиймоном находился Лонгеваль, затем лес под Девилем, потом Мартенпюиш, Позьер, Тьепваль, Бокур, Бомон-Амель — места, известные по фронтовым сводкам прошлого месяца, окутанные мрачной, пугающей аурой трупного запаха и утраченных надежд. Два дня назад Крестен Андресен написал своим родителям:

Надеюсь, я сделал свое дело, по крайней мере на сегодня. Что ждет меня в будущем, не знаю. Даже если нас перебросят куда-нибудь на край света, вряд ли то место окажется хуже, чем здесь.

Потери были большие, в том числе и среди его друзей-датчан. Многие из них погибли от артиллерийского огня:

Петер Эстергор, мой хороший, добрый друг! Непостижимо, что он погиб. Зачем потребовалась эта жертва? У Расмуса Ниссена тяжелое ранение ног. Ханс Скау ранен в грудь, ему оторвало обе ноги. Ранен Йенс Кристенсен из Лундгорсмарка. Тяжело ранен Юханнес Хансен из Линтрупа. Ранен Ёрген Ленгер из Смедебю. Асмус Иессен из Орслева. Больше никого не осталось, все погибли: Искув, Лаурсен, Нёррегор, Карл Хансен, — я остался один.

Ураганный огонь был страшным. Над ними свистели снаряды всех калибров, даже самые тяжелые: 18, 28 и 38 см. Когда разрывался последний, грохот стоял такой, будто, как писал Андресен, “рычит чудовище из сказок”. Внезапно все замирает, меркнет. Затем через несколько секунд пыль и дым ярко вспыхивают, так что видно все вокруг, и раздается вой нового снаряда. Один раз они попали под обстрел в траншее, где не было укрытия. Ему вместе с другими солдатами ничего не оставалось, как вжаться спиной в земляную стену, пригнув голову в стальной каске к коленям, и выставить вперед свой ранец, в жалкой попытке прикрыть грудь и живот. В одном из последних писем домой он написал: “В начале войны, несмотря на все ее ужасы, еще ощущалась какая-то поэзия. Теперь от нее не осталось и следа”.

И теперь Крестен Андресен находится на передовой. Он ищет хоть какие-то положительные стороны своего положения, и ему кажется, что находит, по крайней мере, одну. В разговоре с датчанином из другой роты пару дней назад он сказал, что “теперь нас легко будет взять в плен”. Вероятно, на это он и надеялся, когда завоет ураганный огонь и британские солдаты из 55-й дивизии поднимутся из своих окопов всего в каких-нибудь ста метрах от них.

Штурм этого места, которое английские солдаты называют “Джиллимонг”, напоминает своей неповоротливостью многие другие английские наступления на Сомме.

Разумеется, британская артиллерия открывает так называемый ураганный огонь. В теории это должно означать, что пехота продвигается вперед позади огневой завесы, призванной держать немцев в убежищах до последней минуты. Однако на практике артиллеристы обычно следуют своему расписанию, и, следовательно, огонь переносится вперед на несколько метров в указанный час, независимо от того, успевают за ним британские пехотинцы или нет. Так что артиллерийские залпы вскоре затихли вдали, оставив за собой линии наступающей пехоты, которые оказались прямо под немецким заградительным огнем, — и под огнем друг друга! В дыму и суматохе два британских батальона принялись сражаться друг с другом. А те, кто пробивался вперед, вскоре попадал под перекрестный огонь немецких пулеметов, укрывшихся в засаде у деревни.

Между тем несколько разрозненных групп все же достигли немецких окопов на окраине того, что когда-то было Гиймоном. Завязался беспорядочный ближний бой.

В середине дня 8 августа Крестен Андресен все еще жив.

Во второй половине дня немецкие части перешли в контрнаступление. Они хорошо ориентировались на местности и вскоре отвоевали у британцев свои окопы, одержав победу (10 офицеров и 374 солдата британской пехоты были взяты в плен). В одном окопе они нашли раненого солдата из роты Андресена. Когда его ранило, он спрятался в убежище, потому что слышал, что британцы имеют обычай добивать раненых. Однако он видел своими глазами, как британцы вели пленных немцев в свои окопы.

Когда 1-я рота построилась, выяснилось, что 29 солдат нет ни среди живых, ни среди убитых. Одним из пропавших был Крестен Андресен.

Он никогда больше не даст о себе знать.

Его судьба неизвестна.

122.

Воскресенье, 13 августа 1916 года

Флоренс Фармборо осматривает, поле боя на Днестре

Взору открывается потрясающе дивный пейзаж. По обе стороны тянутся длинные, извилистые холмы, покрытые лесом: прямо перед ними лежит волнистая долина, окаймленная вдали высокими крутыми вершинами Карпат. Когда же колонна подошла ближе к месту, которое еще вчера служило полем боя, идиллическая картина померкла. Они проходили мимо брошенных батарей, через деревни, разрушенные снарядами, изрытые окопами, так что остались лишь груды камней и досок; проезжали мимо чернеющих воронок от снарядов. Размеры их зависели от калибра: обычный снаряд полевой артиллерии в 7–8 см оставляет воронку около метра, а тяжелые снаряды в 42 см образуют воронку в двенадцать раз больше.

На холме они делают остановку. Вчера здесь находилось лучшее укрепление из всех австро-венгерских позиций. Сегодня это всего лишь месиво из обрывков колючей проволоки и полуобвалившихся окопов. В них лежат трупы врагов. Они еще свежие, летняя жара еще не запустила процесс разложения, и убитые производили впечатление живых людей. В одном из окопов она увидела три тела, и только неестественно вывернутые конечности убедили ее в том, что люди действительно мертвы. В другом месте она видит вражеского солдата, вытянувшегося на земле. Лицо его неподвижно, кожа будто у живого. Флоренс думает, как и многие другие, созерцая эту не очень трагическую смерть: “Он словно уснул”.

Они забираются в свои повозки, и путешествие продолжается. Вскоре им становятся яснее масштабы сражения, которое вчера окончилось победным прорывом. Поле боя из единственного превращается во множественные поля, они достигают мест, где русские тоже не успели убрать своих погибших:

Повсюду лежали трупы в странных, неестественных позах, там, где упали: скрючившись, согнувшись пополам, вытянувшись, ничком вниз, лицом в землю. Австрийцы и русские лежали рядом друг с другом. Эти растерзанные тела пропитали землю своей кровью. Там лежит австрийский солдат без ноги, его лицо почернело и распухло, у другого лицо покрыто ранами, на него страшно смотреть, вот русский солдат, подогнув ноги, повис на колючей проволоке. В зияющих ранах копошатся мухи и еще что-то, похожее на червей. Я была рада, что со мной находились Анна и Екатерина. Они, как и я, молчали. Их глубоко потрясло увиденное. Ведь эти “кучи” еще недавно были человеческими существами: мужчинами, молодыми, сильными, полными жизни. Теперь они лежат здесь, тихие, безжизненные, неуклюжие тела, когда-то живая плоть и кровь. Как же хрупка и беззащитна человеческая жизнь!

Эти искалеченные, истерзанные тела были, конечно, сами по себе реальностью, но также и картиной того, что делает война с представлениями и надеждами людей, — да и со всей их прошлой жизнью. Война началась не в последнюю очередь как попытка сохранить Европу в точности такой, как была, восстановить status quo, а на самом деле превратила весь континент в нечто такое, чего люди и вообразить себе не могли в самом страшном сне. И вновь подтвердилась старая истина, что война рано или поздно становится неконтролируемой, контрпродуктивной, потому что люди и общество в своей слепой жажде победы готовы пожертвовать ради нее всем. Истина эта стала еще очевиднее теперь, когда власть предержащие непреднамеренно, незапланированно выпустили на свободу совершенно неуправляемые силы: крайний национализм, социальную революцию, религиозную вражду. (Уже не говоря о гротескных долгах, подрывавших экономику всех воюющих государств.) Потрясенная увиденным, Фармборо ищет прибежища в своей вере: “Нужно верить и полагаться на милость Божию, иначе эти страшные видения сведут с ума; иначе исполненное отчаяния сердце дрогнет”.

Они останавливаются, разбивают лагерь, но и здесь их по-прежнему окружают мертвые тела. По истечении времени включились неумолимые механизмы разложения. В воздухе все ощутимее сладковатый трупный запах, все слышнее жужжание жирных мух. Мужчины не обращают внимания на тела или притворяются, что не обращают внимания, они считают это лишь вопросом гигиены. Но Флоренс и другие сестры милосердия чувствуют себя ужасно, особенно когда наступает время обедать. Прямо за ее палаткой лежит убитый, наполовину засыпанный землей от взрыва. Виднеется его голова. Одна медсестра идет туда и покрывает лицо убитого куском ткани. Затем Флоренс собирается с духом и достает свой фотоаппарат, чтобы запечатлеть многочисленных убитых австрийских солдат. Едва сделав два снимка, она чувствует, как ее охватывает стыд. По какому праву она пристает к этим безжизненным телам? Нет, разве она не видела убитых? Разве она совсем недавно не интересовалась Смертью?

И день продолжался под знаком смерти.

Позднее, в ожидании поручений или приказа о выступлении, она пересиливает себя и снова идет взглянуть на павших. Она проходит мимо деревни, разрушенной артиллерийским огнем русских (“Да поможет Бог ее жителям!”), мимо зловонной братской могилы и выбирается к логическому завершению цепочки событий — к маленькому и ухоженному военному кладбищу, которому от силы один год. Она знала раньше, что австро-венгерская армия очень серьезно относится к местам захоронений и с почетом предает земле даже павших врагов. Небольшая площадка тщательно огорожена. Дорожка ведет к украшенным резьбой воротам с деревянным крестом наверху и надписью по-немецки: “Здесь покоятся герои, павшие за свое отечество”. Под героями подразумеваются разные национальности, рядом с австро-венгерскими солдатами лежат и русские, и немцы. Павший герой еврейского происхождения покоится не под крестом, а под звездой Давида.

За ужином до них доходят обнадеживающие новости. Разумеется, им было известно, что военные операции на севере затянулись, но вместе с тем они собственными глазами видели, что здесь, на юге, масштабное наступление продолжается; к своей величайшей радости, они узнали, что после нового прорыва австро-венгерская армия отступает столь поспешно, что с ней фактически потеряна связь. Похоже, враг оказался на грани полного коллапса. И они воспрянули духом. Без Австро-Венгрии Германии будет трудно продолжать войну, и тогда итальянская армия сможет беспрепятственно оккупировать земли двуединой монархии.

Флоренс также услышала другую новость, которая особенно обрадовала ее. Одним из государств, вступивших в войну, была Персия. Это произошло год назад, когда в страну вошли британские и русские войска. С тех пор там велись бои. Сегодня вечером Флоренс узнала, что человеком, кто внес наибольший вклад в восстановление, так сказать, порядка в Персии, был бригадный генерал сэр Перси Сайкс. Будучи британской подданной, Флоренс не могла не испытывать чувства гордости за свою страну.

Таким образом, день завершился удачно. Солнце закатилось за горизонт, а ночной ветерок доносил до палаток все более резкий запах гниющей плоти тысяч павших героев.

♦

В тот же день Ангус Бьюкенен находился у реки, где его колонна преследовала по пятам отступающего врага, который взрывал за собой все мосты. Он пишет:

Мы спустились в заболоченную низменность, воздух здесь нездоровый, сырой, полным-полно мошкары. Остаток дня и два следующих мы трудились как прилежные муравьи, строя большой свайный мост из бревен, с одного высокого берега реки на другой. В конце третьего дня у меня началась лихорадка, и не хватило сил закончить работу.

123.

Вторник, 29 августа 1916 года

Андрей Лобанов-Ростовский почти участвует в Брусиловском прорыве

Событие, едва не стоившее ему жизни и ставшее самым страшным переживанием за все годы на фронте, начиналось как дурацкая шутка. В понедельник они узнали о том, что Румыния, после долгих колебаний, примкнула наконец к союзникам и объявила Центральным державам войну. Эта новость была воспринята с энтузиазмом, и кое-кто из роты, которой Лобанов-Ростовский должен был оказать поддержку, не мог удержаться, чтобы не ткнуть лишний раз немцев носом в дерьмо. Они выставили большой плакат с надписью по-немецки, где для врага в окопах напротив рассказывалось о свершившемся факте.

Сперва немцы как будто не обратили на это внимания. И когда Лобанов-Ростовский ближе к вечеру во вторник вернулся на свой пост на передовой, там было совершенно спокойно. Спокойнее, чем обычно. Не слышно пулеметов, ночное небо не освещается зелеными, красными и белыми каскадами искр от ракетниц.

Несмотря на затишье (или, может, как раз поэтому), он занервничал. Схватил трубку полевого телефона и позвонил на командный пункт. Спросил, который час. Ему ответили: 23.55.

Ровно через пять минут началось. С немецкой пунктуальностью.

Собственно говоря, затишье вовсе не было иллюзией. Он с остатками гвардейской дивизии находился на реке Стоход, где линия фронта оставалась неизменной после успешного летнего наступления русской армии, названного по имени человека, который спланировал прорыв и руководил им, а именно умного и неортодоксального Алексея Брусилова. Наступление началось в первых числах июня и продолжалось — в несколько этапов — на протяжении всего лета. Результаты стали ошеломляющими. Русские войска не только отвоевали территории невиданного с 1914 года размера (некоторые соединения вновь стояли в Карпатах и угрожали Венгрии), но и нанесли австро-венгерской армии сокрушительный удар, от которого она все еще не могла оправиться.

Брусилов и его южная группа войск совершили, по правде говоря, невозможное: не имея численного превосходства ни в солдатах, ни в пушках, они осуществили стремительное и успешное наступление на отлично окопавшегося врага.

То, что наступления в большинстве своем оборачивались неудачами и на фронтах воцарялось затишье, имело причиной два парадокса. Первый: для победы требовались основательная подготовка и фактор неожиданности. Но одно исключает другое. Если наступающий начинает приготовления, они немедленно становятся известными противнику. И тогда фактор неожиданности сводится к нулю. Если же делать ставку на неожиданность штурма, приходится забыть о подготовке. Второй: для победы необходимы “тяжесть” и “подвижность”. “Тяжесть” — в виде тысяч орудий, тяжелых, даже сверхтяжелых, — нужна для того, чтобы прорвать оборону противника. “Подвижность” требуется для умелого маневрирования, для использования образовавшихся брешей, прежде чем враг успеет среагировать, заткнув их резервами и новыми, в спешке возведенными укреплениями.

Но и в этом случае первое достается ценой второго. Ибо если армия имеет много пушек, гаубиц, минометов и прочего, что требуется для прорыва, она так медлительна, что успевает продвинуться лишь на несколько километров вперед, оставляя на своем пути трупы и воронки от снарядов. Затем подтягиваются резервы противника, и все начинается сначала. Если же армия вместо этого попытается стать более мобильной, сумеет быстро использовать образовавшиеся бреши, у нее не будет доставать той самой тяжелой техники, которая сможет пробить саму брешь. Именно это, а не какая-то тупоголовость генералов, является главной причиной затяжной позиционной войны.

Модель Брусилова была гениально проста. Она основывалась, во-первых, на факторе неожиданности, достигавшейся прежде всего тем, что он сумел избежать массового скопления войск и военной техники. Этого, кстати, и не требовалось, потому что он, во-вторых, не рассчитывал на численное превосходство на отдельном участке фронта — как при наступлении Эверта в марте, — а вместо этого атаковал целый ряд пунктов по всей южной линии фронта. А это уже означало, в-третьих, что немецкие и австро-венгерские генералы не знали, куда направлять свои резервы, и, таким образом, нападающая черепаха победила, в виде исключения, обороняющегося зайца.

Именно здесь, на реке Стоход, где находится сейчас Лобанов-Ростовский, паровой каток Брусиловского прорыва выпустил весь свой пар и, захлебнувшись, остановился. Причиной тому стало прибытие мощного немецкого подкрепления и, соответственно, русские потери. А также, разумеется, проблемы со снабжением, впрочем, как обычно: нападающий автоматически удаляется от своих железных дорог, тогда как обороняющийся так же автоматически приближается к своим собственным. В районе был предпринят целый ряд наступлений и контрнаступлений. Линия фронта передвигалась то туда, то сюда, но сейчас на реке Стоход спокойно. У обеих сторон истощились силы. На востоке, как и на западе, лето 1916 года ознаменовалось гораздо более серьезным кровопролитием, чем можно было представить.

Для Лобанова-Ростовского последние месяцы выдались спокойными. Вновь обнаружилось, что он не склонен к военной службе: из саперов его перевели в более мирное подразделение, и он возглавил колонну строителей мостов. В его распоряжении оказались восемьдесят человек, шестьдесят лошадей и некоторое число громоздких понтонов. Они всегда шли в арьергарде, вместе с артиллерией. Но даже в этом положении он сумел заметить две вещи. Первое: русская армия стала значительно боеспособнее, особенно здесь, в группировке Брусилова. К примеру, русские окопы стали теперь более укрепленными, по сравнению с тем, что он видел всего год назад в Польше; искуснее стала и маскировка. Второе: войска находились в добром здравии. Он видел, как солдаты маршируют мимо него “дружным строем, с песнями”. Вместе с тем он отмечает, что хотя личный состав и укомплектован, появилось новое пополнение, совсем зеленые офицеры, вчерашние курсанты. Ветеранов 1914 года крайне мало: погибли, пропали без вести, лежат в госпиталях, отправлены домой инвалидами.

Сейчас в порядке исключения Лобанов-Ростовский откомандирован на фронт. Он временно принял командование над парой прожекторов: бывший командир заработал себе нервное расстройство после шести недель на передовой. А прожекторы остались стоять далеко впереди, врытые в землю вместе со своими генераторами. Предполагалось, что они будут включены, если ночью немцы предпримут неожиданное наступление; пехотинцы, которых Лобанов-Ростовский должен был поддерживать, считали эту затею глупой. Они прямо так и говорили: им не нужны ни он, ни его аппараты. Прожекторы вызовут на себя огонь. Но приказ есть приказ.

До сих пор прожекторы не использовались. Так что Лобанов-Ростовский, верный своей привычке, проводил время в основном за чтением книг. Как и все образованные люди, он с некой наивностью пытался через книги составить себе представление о том, что своим величием и непостижимостью однажды поразило его; часами штудировал немецких военных теоретиков и военных историков, таких как Теодор фон Бернгарди и Кольмар фон дер Гольц и, разумеется, Карл фон Клаузевиц, которого считал мрачным гением.

Так вот. Ребяческий плакат с торжествующей новостью о вступлении Румынии в войну на стороне союзников, как прямой результат неожиданного большого успеха Брусиловского прорыва, вызвал ответную реакцию немцев, столь же ребяческую по духу. Ровно в полночь по окопу, где был воздвигнут плакат, открыли шквальный огонь. Немецкая артиллерия сыграла на всех своих инструментах, причем с той убийственной точностью и согласованностью, на какую она только была способна: фальцет легкой полевой артиллерии, бас гаубиц и баритон минометов.

Технический термин многоголосия — “ураганный огонь”. Андрей Лобанов-Ростовский находился прямо в эпицентре этого шквала из стали, клубов дыма и газов. Он со своими солдатами забился в импровизированное убежище. Судорожно прижимает к уху трубку полевого телефона. Между взрывами возникает пауза. И он слышит обрывок телефонного разговора: “Докладывает девятая рота. Пятнадцать убитых. В остальном все в порядке”. Затем прогремел новый залп, на этот раз совсем близко. Дрожит земля. Клубы пыли. Гром. Телефон умолкает. Сквозь образовавшуюся наверху дыру просачивается свет. Лежать под огнем — это что-то новое для него:

Невозможно описать эти чувства словами, но те, кто пережил то же, что и я, меня поймут. Пожалуй, самое подходящее название происходящему — мощное землетрясение, к которому примешиваются грохот грома и гроза, словно резвится какой-то шутник-великан, зажигая сотни молний. А я лежал в своей яме, посреди шума и грохота, пытаясь сообразить, что я должен делать, чего от меня ждут.

Он приобрел тот же опыт, что и миллионы солдат, впервые оказавшиеся в окопах, а именно: зримый мир сужается — ведь видишь очень мало, — тогда как стремительно расширяется мир, воспринимаемый через обоняние и слух. Особенно звуки кажутся ревущими, оглушающими. Две мысли вспыхивают в его потрясенном сознании. Первая: “Если со мной что-то случится, будет жаль, что я так и не дочитал книгу фон Клаузевица”. Вторая: “На меня смотрят мои солдаты, я должен скрывать свой страх”.

Немного погодя Лобанов-Ростовский вообще утрачивает чувство времени в этом кипящем хаосе. В какой-то момент он чувствует, — не слышит, не видит, именно чувствует: сейчас что-то произойдет, — и не успевает он опомниться, как рядом по кругу рвутся снаряды калибра 15 см. Очнувшись, он видит, что его засыпало землей, но он цел и невредим. Один из лежащих рядом с ним унтер-офицеров говорит, что снарядом разнесло на куски прожектор. С закатного неба сплошным градом продолжают падать снаряды.

Внезапно становится темно и наступает тишина.

Тишина возникает “так резко, что причиняет почти физическую боль”.

Ровно три часа ночи. Немецкая пунктуальность.

Теперь, когда все позади, Лобанова-Ростовского начинает трясти. Он дрожит так, что весь покрывается потом.

Этой ночью больше ничего не происходит.

124.

Суббота, 16 сентября 1916 года

Мишель Корде работает допоздна в министерстве в Париже

Ранняя осень. Высокое чистое небо. Газеты, как обычно, раздражают его. Первые полосы пестрят жирными заголовками о новых победах союзников. И только на третьей полосе он замечает печальную новость. Три строчки о том, что румынская армия продолжает отступать.

Больше ничего. Корде только что прочитал письмо, написанное одним полковником, в котором рассказывалось о кошмарном событии, недавно произошедшем в Вердене, где все еще продолжалось сражение, пусть даже менее ожесточенное. (Неделю назад французские войска атаковали Дуамон и захватили несколько окопов. Два дня назад немцы предприняли контрнаступление. Одновременно с этим пробудились от спячки участники сражения на Сомме. Вчера там на фронте была впервые использована новая военная техника: речь шла о танке, оснащенном орудиями и пулеметами, покрытом стальной броней, на гусеничном ходу.) Неиспользовавшийся железнодорожный туннель под Таваннами давно уже служил войскам убежищем, квартирами и складом боеприпасов. Здесь всегда было полно народу: солдаты, отставшие от своих частей, или те, кто прятались от постоянного артобстрела. В ночь на 5 сентября склад боеприпасов взорвался, и в огне пожара погибло от пятисот до семисот солдат. Пресса ни словом не обмолвилась об этом происшествии. (О нем даже не доложили политическому руководству.)

Существовала жесткая и всеохватывающая цензура, ее правила нельзя было обойти. В газетах нередко встречались белые пустоты, зияющие после того, как из номера в последнюю секунду снимали некоторые статьи. Речь шла также о семантических манипуляциях, граничащих с нелепостью. Авторов, использовавших выражение “после мира”, заставляли писать “послевоенный период”. Один его знакомый коллега, работавший в смежном министерстве, сумел на днях убедить газеты перестать использовать слово “конные состязания” и писать вместо этого “отбор коней”. “Мы спасены!” — фыркает Корде.

Но больше всего его раздражают не сама цензура или языковые правила, а тот факт, что журналисты столь охотно позволили превратить себя в рупор идей политиков-националистов и твердолобых военных. Корде пишет в своем дневнике:

Французская пресса никогда не откроет правды, даже той правды, которая возможна в условиях цензуры. Вместо этого она бомбардирует нас пафосной болтовней, оптимизмом, систематическим очернением врага, решительно скрывая от нас ужасы и горести войны, — скрывая все под маской морализаторского идеализма!

Слово являлось стратегическим сырьем на войне.

После обеда Корде решил прогуляться к министерству пешком. На бульваре ему встретились прибывшие в отпуск израненные, увешанные медалями офицеры: “Казалось, они вернулись сюда за тем, чтобы получить в награду восхищенные взгляды”. Он проходит мимо очередей в бакалейные лавки. До сих пор непреложным аргументом пропаганды было то, что немцы во всем нуждаются, тогда как во Франции все есть. Теперь нехватку продовольствия ощущают и французы. Трудно достать сахар, масло продается только по сто граммов, апельсины вообще исчезли с прилавков. Вместе с тем город приобрел новые черты с появлением нуворишей, “новых богатых”. Их называли еще NR. Это были акулы черного рынка, спекулянты, все те, кто наживался на военных контрактах, или на нехватке товаров, или на чем-нибудь еще. Нувориши являлись завсегдатаями ресторанов, ели самые дорогие блюда и пили самые изысканные напитки. Ювелирам редко когда удавалось продавать столько драгоценностей. Дамская мода пышна и роскошна. О войне почти не вспоминают. По крайней мере, низшие классы.

В этот вечер Мишель Корде работает допоздна. Он со своим коллегой из министерства образования долго корпит над докладом для комитета по изобретениям. Доклад готов только к двум часам ночи.

125.

Понедельник, 18 сентября 1916 года

Павел фон Герих покидает передовую под Бубновом

Осенняя ночь. Осенняя тьма. Наконец-то смена! Им выпали нелегкие деньки. Новое масштабное наступление провалилось. Позавчера полк потерял 2500 человек за 20 минут. А всю вчерашнюю ночь они были заняты тем, что собирали убитых и раненых с немецкой колючей проволоки. И все это под обстрелом и при свете сигнальных ракет. Их окоп находится под интенсивным артиллерийским огнем. Множество раз Павел фон Герих оказывался на волосок от гибели. Ему было трудно передвигаться. Он остался единственным нераненым офицером в батальоне. (Во всем полку таких оставалось всего шесть.) Они пережили газовую атаку. Один из его солдат тронулся умом. В течение двух дней они не получали никакой еды.

Фон Герих вновь стал командиром батальона (исполняющим обязанности), несмотря на свои недуги: гвардейский корпус в последнее время понес колоссальные потери, в том числе среди офицеров, так что выбирать не приходилось. И когда появились представители 3-го полка и сообщили, что пришли им на смену, все несказанно обрадовались, и фон Герих тоже. Вывод личного состава осуществлялся чрезвычайно осторожно. Солдаты попарно покидали окопы, получив приказ собраться по ротам в километре отсюда, в рощице. Они не хотели, чтобы их обнаружили. Позже они шли через изрытое воронками от снарядов поле, и он ощущал миндальный запах хлора.

Днем фон Гериха отвезли на подводе в Луцк. Он не был ранен, но просто-напросто исчерпал все свои силы, был на грани коллапса. В тот же вечер его погрузили на санитарный поезд, идущий в Петроград. Он горевал при мысли о том, что оставляет своих солдат, тех, кто уцелел, и особенно свою старую роту, 14-ю, которая попрощалась с ним, когда его увозили. “Но мысль о доме вытеснила все горькие чувства, и под свист паровоза я с наслаждением откинулся на мягкие подушки”.

♦

Через несколько дней он перелистывал газеты и, к своему удивлению, обнаружил, что о большой наступательной операции, повлекшей за собой такие потери, не написано ни слова. Вместо этого кратко сообщалось, что “ничего значительного не происходило”.

126.

Сентябрьский день 1916 года

Пал Келемен посещает привокзальный ресторан в Саторальяуйхели

Кое-как исцелившись от малярии и отдохнув за время долгого периода реабилитации — были и посещения церкви, и кутежи, — он вернулся на более легкую службу. Сегодня он едет с Закарпатского фронта, из Ужока, куда он поставил партию вьючных лошадей. В Ужоке капитан пехоты, в обмен на новенькие шикарные ботфорты из золотисто-коричневой кожи, предоставил ему первый настоящий отпуск за последние полтора года. Он поедет в Будапешт. У Келемена прекрасное настроение.

В Саторальяуйхели он должен пересесть на другой поезд, а сейчас ожидает его в привокзальном ресторане. Здесь множество пассажиров, старых и молодых, женщин и мужчин, гражданских и военных, “они теснятся вокруг столиков, покрытых безобразными скатертями”. Его взгляд падает на юного, в орденах, прапорщика, с мальчишеским лицом:

Он сидит за столом и спокойно ест кусок торта, покрытый желтой глазурью, который лежит перевернутый на тарелке. То и дело оглядывает зал ресторана, но взгляд у него пустой, усталый, и всякий раз он снова опускает глаза на кусок торта, с наслаждением поглощая его. На нем неряшливая полевая форма, самая обыкновенная, на груди приколоты большие и маленькие серебряные медали. Наверное, он был дома, в отпуске, и теперь возвращается в окопы.

В ресторане толчея, картина все время меняется. А он все сидит у стены, будто эта толчея не имеет к нему никакого отношения, занятый собственными мыслями, с куском торта номер два, который быстро уменьшается на тарелке.

Он делает глоток воды и берет третий клин со стеклянной вазочки на высокой ножке, где лежит этот глазированный торт, разрезанный на готовые порции. Он ест не просто потому, что торт вкусный. В ожидании суровых времен он пытается складировать в памяти приятные вкусовые ощущения, связанные с домом.

127.

Суббота, 23 сентября 1916 года

Паоло Монелли беседует с убитым на Монте-Кауриоль

К тому времени они уже побывали на многих ужасных горах, но, судя по всему, эта оказалась самой ужасной. Около месяца назад они штурмом взяли Монте-Кауриоль, что стало большим успехом, ибо гора высоченная, а австро-венгерские позиции были весьма надежными. Потом произошло то, что обычно происходило с победителями: напряжение и потери дали о себе знать, не оставив сил на дальнейшую борьбу. Противник подтянул свежие войска и начал контрнаступление, ибо теперь этот пункт, в общем-то незначительный, упоминался во всех фронтовых сводках и ежедневных газетах, а значит, превратился в военный трофей, за который стоит сражаться.

Рота Монелли отбила несколько вражеских контрнаступлений. На колючей проволоке заграждений висели мертвые австрийцы. Потери в собственных рядах тоже были велики. Почти все это время они находились под артобстрелом с окружающих высот. Монелли замечает, что из прежнего состава взвода не осталось почти никого. От валявшихся повсюду трупов исходил запах разложения. В горной расселине поблизости тоже гнили два десятка трупов. Одним из убитых был австрийский военврач. Его тело находилось на таком расстоянии, что Монелли мог наблюдать постепенные изменения, происходившие с покойником. Вчера лопнул нос, из него потекла какая-то зеленая жижа. Странно, но глаза покойника до сих пор оставались неповрежденными, и Монелли казалось, что они осуждающе смотрят на него. Он пишет в своем дневнике:

Это не я тебя убил, и с какой стати ты, врач, отправился в эту ночную атаку? У тебя была милая невеста, писавшая тебе, наверное, лживые письма, но они были такие утешительные, что ты хранил их в своем бумажнике. Реш забрал у тебя бумажник, в ту ночь, когда тебя убили. Мы видели ее карточку (милашка, — хотя кое-кто отпустил непристойные шутки), и еще фотографии твоего замка, и все дорогие тебе безделушки, которые ты носил с собой. Мы собрали их в маленькую кучку и расселись вокруг нее в своем убежище, довольные тем, что отбили атаку, с бутылкой вина в награду за свой тяжкий труд. Ты умер совсем недавно. И ты уже ничто, не более чем серая масса, которой предназначено истлеть, а мы живы, прапорщик, так неприлично живы, что я тщетно пытаюсь найти хоть каплю раскаяния в глубине души. Стоило ли тебе так наслаждаться жизнью, держать ее юное тело в своих объятиях, чтобы затем пойти на войну, словно в этом заключалось твое призвание? Может, и ты тоже был опьянен высокой целью, своим местом в первых рядах, жаждой самопожертвования? Быть убитым ради чего? Оставшиеся в живых спешат, живые привыкли к войне и ее горячечному ритму, живые не верят, что и им придется погибнуть, они больше о тебе не вспоминают. Твоя смерть не только завершила твою жизнь, она будто аннулировала ее. Еще немного ты побудешь номером в списке сержанта как объект для патетического некролога, но как человек ты больше не существуешь, словно бы никогда и не существовал. Только углерод и сероводород — вот что лежит перед нами, прикрытое лохмотьями, оставшимися от военной формы; мы называем их умершими.

Трупный запах из расселины в скале становился все более тлетворным. С наступлением темноты четверым солдатам приказали убрать оттуда трупы. Они получили по противогазу и по стакану коньяку.

128.

Середина октября 1916 года

Флоренс Фармборо лишается волос

Ночью, несколько недель назад, в самый разгар лихорадки, ей казалось, что у нее три лица: одно — ее собственное, второе принадлежало одной из ее сестер, а третье — раненому солдату. С каждого из лиц градом катился пот, его надо было без конца вытирать. Если это прекратить, она знала, что умрет. Она попыталась было позвать медсестру, но вдруг обнаружила, что у нее пропал голос. Теперь Фармборо находится в Крыму, по-осеннему солнечном и теплом. Ее лечат в санатории для туберкулезных больных. За окном все еще зеленеет, и она быстро идет на поправку. Она пишет в своем дневнике:

Хуже всего пришлось моим волосам, они висели клоками. И вот однажды ко мне в комнату зашел парикмахер и не просто отрезал космы, — он обрил меня наголо! Меня заверили в том, что жалеть не о чем, что волосы быстро отрастут, еще длиннее и гуще, чем прежде. С этого дня я ношу свой сестринский платок, и никто, кроме нескольких человек, не догадывается, что у меня под ним голый череп, без единой волосинки!

♦

В этот же день Мишель Корде отмечает в своем дневнике:

Альбер Ж., приехавший на побывку, рассказывает, что солдаты питают ненависть к Пуанкаре, — их ненависть основывается на убеждении, что именно этот человек развязал войну. Он уверяет также, что солдат заставляет идти в атаку страх показаться трусом в глазах других. Он, смеясь, говорит, что надумал жениться, ведь это даст ему право на четырехдневный отпуск, и потом еще три дня, когда родится ребенок; кроме того, он вообще рассчитывает получить свидетельство об освобождении от армии, когда у него родятся шестеро малышей.

129.

Четверг, 19 октября 1916 года

Ангус Бьюкенен лежит больной в Кисаки

Тюфяк, на котором он лежит, набит травой. Ангус чувствует себя уже лучше, чем прежде, он все еще слаб. Дизентерия. Симптомы известные: боль в животе, лихорадка, кровавый понос. Бьюкенен слишком долго числился здоровым и неизбежно должен был заболеть.

Походной жизни и трудностям нет конца. Военные действия все больше принимают характер партизанской войны, враг вытеснен с берегов реки Пангани и отступает в глубь германской Восточной Африки. Бьюкенен — среди преследователей, они гонят врага через буш, на юг. Иногда их путь лежит через населенные места, и тогда они пополняют запасы продовольствия, ведя обмен с местным населением. Бьюкенену удалось выменять двух куриц и шесть яиц за старую рубашку и жилет.

Порой им улыбалась удача. У реки Лукигура в конце июня они вступили в сражение с вечно ускользающими немецкими частями. Несмотря на усталость, королевские стрелки вновь отличились: сначала молниеносной атакой с фланга, потом штыковой атакой, которая обратила противника в бегство. Важнейший город Морогоро, расположенный у центрального железнодорожного узла, был взят в конце августа: досталась эта победа ценой ожесточенных боев и утомительным, а иногда и вовсе безрезультатным маршем по труднодоступной местности, где пересеченной, а где заболоченной. Дар-эс-Салам, главный порт германской колонии, находился в руках британцев с начала сентября. Когда дивизия Бьюкенена продвигалась на юг, немцы продолжали отступать, шаг за шагом, то и дело ввязываясь в мелкие стычки.

В конце сентября, после неудачных попыток настигнуть ускользающего врага, все замерло. Линии снабжения оказались слишком растянуты, запасы истощились, солдаты обессилели. Рота Бьюкенена представляла теперь собой жалкое зрелище. Истощенные, полураздетые, к тому же они остались без нижнего белья и носков. Новости до них не доходили, письма из дома шли по полгода. Они имели весьма слабое представление о том, какова реальная ситуация на войне.

Осенью Бьюкенен переболел малярией, но поправился; теперь вот дизентерия. Компанию ему составляла та курица с белым хохолком, которую он выменял еще в начале июля, решив оставить ее себе. Курица стала прямо-таки ручной. На марше она ехала в ведерке, которое нес слуга-африканец. Когда они разбивали лагерь, она разгуливала в поисках пищи и каким-то чудесным образом всегда возвращалась обратно, отыскивая дорогу среди множества человеческих ног и конских копыт. Каждый день курица приносила ему по яйцу. Однажды он увидел, как она убила и съела маленькую ядовитую змейку. Ночью она спала рядом с его постелью.

Итак, Бьюкенен лежит на травяном тюфяке и пишет дневник. Он болен, подавлен, в том числе из-за военных неудач:

Сегодня чувствую себя бодрее, настроение тоже улучшилось. Но иногда мне становится невмоготу и я желаю, чтобы мы поскорее закончили здесь все дела и убрались из этой Африки. Я страстно желаю, чтобы мы хоть на короткое время смогли сменить краски и свойства этой давно приевшейся картины [216] , которая засела в нашем сознании. Меня пугает чувство, что я будто в тюрьме и тоскую по свободе, хочу вырваться за пределы тюремных стен. В такие моменты меня обуревают мысли, воскресают старые воспоминания, милые сердцу образы прошлой жизни, которыми я не устаю восхищаться. И я жажду воскресить эти воспоминания, вдохнуть в них жизнь; хочу, чтобы они всей своей мощью подняли мое тело и перенесли через эти колоссальные расстояния в любимую, мирную страну!

♦

В тот же день Паоло Монелли в тревоге прислушивается к громыханию итальянской артподготовки на Монте-Кауриоль, где продолжались бои. Он записывает в своем дневнике:

Небо затянуто серыми, низкими тучами. Из долины поднимается туман, он окутывает обе вершины, — нашу и ту, которую нам предстоит атаковать. Если нам суждено погибнуть, мы умрем отрезанные от всего мира, с чувством, что никому не нужны. Смирившись с мыслью о самопожертвовании, все равно хочешь умереть на глазах у других. Погибнуть при свете солнца, на открытой сцене, перед всем миром — так представляешь себе смерть за свою страну. Иначе ты похож на осужденного, которого придушили в темном углу.

130.

Воскресенье, 29 октября 1916 года

Рихард Штумпф мается бездельем на борту “Гельголанда”

Спрашивается, что хуже? Клубы сизого табачного дыма, заполняющие кубрик под палубой, или угольная пыль, “проникающая во внутренности”? Штумпф мрачен, как этот пасмурный день. Он помнил, как он, новобранец, был преисполнен надежд в октябре четыре года назад, и страдал, сравнивая прошлое с унылым настоящим. Ликование по поводу великого сражения при Скагерраке поутихло. И все вернулось на круги своя, к серым будням, — таким же серым, как цвет боевых кораблей: короткое рутинное патрулирование побережья и долгие периоды ожидания в порту. Впрочем, весь флот действует робко и осторожно. Его “железная тюрьма”, “Гельголанд”, опять пришвартован к берегу, на этот раз для ремонта цилиндра в моторе по левому борту.

И снова табачный дым гонит Штумпфа на палубу: “Эти проклятые вонючие трубки! Меня от них тошнит, они только отбивают аппетит. Я радуюсь всякий раз, когда узнаю, что в солдатском буфете повысили цены на табак”. Его раздражает дым, выводит из себя безделье. У него мало друзей на борту. Другие матросы считают его чудаковатым, потому что у него есть интеллектуальные запросы и он постоянно что-то записывает. Силы Штумпфа, физические и умственные, не находят применения и угасают. Читать ему нечего, и он заказывает несколько книг из Берлина.

29 октября кажется Рихарду Штумпфу таким же потерянным днем, как и все остальные. Однако после обеда экипаж собирается на палубе. Они должны будут встречать возвращающуюся подлодку. Штумпф видит, как экипажи соседних кораблей кричат “ура” и подбрасывают фуражки в воздух. Вот он, узкий корпус подлодки U-53. Весь экипаж выстраивается на палубе. “На них была проолифенная спецодежда, лица их светились от счастья”.

Штумпф завидует этим матросам с подлодки, которые светятся от радости, он хочет быть одним из них. Вместе с тем в глубине души он желает скорейшего конца войны. Как обычно, он чувствует себя расколотым надвое:

Действительно ли жизнь в мирное время была так уж хороша? Даже если это так, мы все равно не были довольны. Я помню, как многие из нас надеялись на войну, на то, что будет лучше. Помню, как мы не могли найти себе работу, спорили из-за денег, из-за длинного рабочего дня, — и мысли о мире сразу меркнут. Но сегодня мирная жизнь представляется раем, ведь мы могли купить себе сколько угодно хлеба, колбасы, какую угодно одежду. Хотя что говорить о беднягах, у которых не было на это денег! А может, настоящий кризис наступит тогда, когда мы обретем мир?

131.

Декабрьский день 1916 года

Владимир Литтауэр проводит зиму в окопах у Двины

На фронте у Двины ничего нового. Снег укрывает поля и леса, широкая река скована льдом. Все спокойно. Очень спокойно.

Полк Литтауэра сидит в окопах на восточном берегу реки. Личный состав почти символический. Отрезок фронта в километр обороняется восьмьюдесятью солдатами. О сколь-нибудь серьезной системе обороны говорить не приходится, скорее речь идет об изолированных опорных пунктах, между которыми зияют пустоты. Враг вполне мог бы воспользоваться ситуацией, но, похоже, она удовлетворяет обе воюющие стороны. Вероятно, немецкие укрепления на другом берегу реки такие же разрозненные, как и русские.

Все спокойно. Даже очень спокойно.

Владимир Литтауэр делит с другим офицером маленькую избушку за линией фронта. В ней две комнатенки: одна — для них, другая — для их денщиков и телефонистов. Их комнатка обставлена очень просто. Две койки, стол и лавка. Стены голые, на них лишь несколько гвоздей, на которых висят оружие и одежда.

Ночью линия фронта патрулируется, днем ее охраняют, но времени все равно остается много. Они парились в бане, построенной неподалеку солдатами. Хорошо питались: из дома продолжали приходить посылки с рыбными консервами, колбасой, икрой, шоколадом. Они устраивали пирушки, пели и веселились. Конечно, в крохотной комнатке умещалось не более пяти человек, но им это не мешало. Не было недостатка и в спиртных напитках. Даже наоборот. С начала войны стало трудно достать в тылу водку, но армейские врачи и ветеринары охотно выписывали спирт “в медицинских целях”. Его разбавляли водой, капали в него глицерин и пили с лимоном. “Пропорции алкоголя и воды зависели от личного вкуса, хотя эта смесь становилась все крепче и крепче по ходу войны”.

В этот вечер к ним в гости наведался командир эскадрона ротмистр Петрикевич. Он порядком напился. И принялся расписывать свой излюбленный план — взять штурмом Дубену, деревеньку, расположенную прямо между линиями фронта. Петрикевич не внимал аргументам, что немцев в деревне может оказаться гораздо больше, чем солдат в его эскадроне. “Мне не нужен эскадрон; все, что надо, это семь человек”. И он снова пил. Он принял решение. Ему требуется семь человек, семеро “добровольцев”, чтобы осуществить его план. Дубена, ее надо взять штурмом. Ротмистр натянул на себя свой плащ и, шатаясь, вывалился на мороз.

Едва ротмистр исчез в ночи, денщики тотчас схватились за полевые телефоны. Они методически обзванивали один пост за другим и предупреждали о появлении командира эскадрона и о его планах. Все тут же попрятались кто куда.

Опустевшие окопы ничуть не тревожили напившегося ротмистра и лишь заставляли его материться, хотя штурм Дубены снова отменялся.

132.

Суббота, 16 декабря 1916 года

Ангус Бьюкенен видит, как в Кисаки прибывает подкрепление

Наступило время выздоровления, причем для всех. Ангус Бьюкенен вылечился от дизентерии, а батальон или то, что от него осталось, воспрянул после осенних трудностей. Все теперь действовали необычайно энергично. Бьюкенен продолжал коллекционировать птиц, ходил в разведку на другой берег реки Мгета и, несмотря на легкий приступ малярии, подстрелил своего первого слона, молодого бычка и большую корову. Солдаты трудились над прокладкой дороги, с тем чтобы продолжить продвижение в глубь страны. Было срублено множество деревьев, на реке Мгета возвели несколько мостов. Прорубили также широкую дорогу через джунгли возле Киренгве.

Настроение сегодня заметно улучшилось, с появлением колонны в 150 человек: долгожданное подкрепление поредевшему батальону. Во главе колонны шагал человек в мягкой широкополой шляпе с охотничьим ружьем в руках. Это старый командир роты Бьюкенена, Фредерик Кортни Селус. Ему исполнилось 65 лет, и несколько месяцев тому назад он серьезно заболел, а потому был отправлен домой в Великобританию. Никто не ожидал увидеть его снова. Теперь он как будто в форме и отлично себя чувствует. Бьюкенен и остальные в восторге: “Какой пример для подражания он подает нам, вернувшись в таком возрасте на фронт, чтобы сражаться за свое отечество!” Селусу особенно радовались, ведь он мог рассказать им о том, как дела дома, в Великобритании, и как обстоит дело на фронтах в целом.

Солнце клонилось к закату, в воздухе посвежело, тени стали длиннее, а они сидели и болтали о том о сем. Селус рассказывал о своей огромной коллекции бабочек, которую он вывез в Великобританию; Бьюкенен говорил о своей охоте на слонов. Тем временем черные носильщики из пулеметного взвода Бьюкенена строили из травы хижину для человека, которого они называли Bwana M'Kubwa, “большой босс”. Через несколько дней они двинулись на юго-восток, к реке Руфиджи, где, по их сведениям, окопался враг. Все взбодрились.