Когда настанет подростковый период, думает мать, когда она начнет прекословить и бунтовать по-настоящему?

Уже началось. Дочь ссорится с отцом. Хлопающие двери, тяжелые шаги по лестнице. Крик.

Дверь ее комнаты на замке. Мать стоит перед ней в коридоре и разговаривает с картинками и плакатами. Ссора на пустом месте. Из-за туфель, валяющихся посередине комнаты, и брошенного пальто — обычный повод для раздражения при наличии в доме взрослеющего ребенка. Родители выполняют функцию боксерской груши, резонатора детской ярости по поводу закоснелости этого мира. Скоро она спустится вниз к ужину.

Женщина садится на пол, прислонившись к стене. Сквозь дверные щели проникает запах курева. Мать улыбается. Уже несколько месяцев она недосчитывается своих сигарет. Теперь понятно, куда они деваются.

Бунтарство дочери — это вызов гармонии. Мать, заядлая курильщица, ощупывает карманы в поисках сигарет. Они курят дуэтом по разные стороны двери.

Одинаковые. Разные. Ее задевает, что в школе дочь отдает предпочтение математике, а не латыни. Не говоря уже о греческом. Как можно вырасти человеком без Тацита или Гомера?

— Мам, этот учитель зануда. Ничего выдающегося. После Рождества можно будет поменять предметы. Я это сделаю. Зачем мне латынь?

— Зная древние языки, легко понимать трудные слова. Все медицинские термины.

Дочь презрительно фыркает:

— То, что нравится тебе, не обязательно должно увлекать меня, понимаешь? Не важно. Просто это факт, мам.

Да, это факт. На каникулах она ищет приработок, но работать в больницу, например, не идет. Запах на кухне во время мытья посуды; этот особенный, навевающий тоску запах мочи и лизола, думает мать. Звук собственных быстрых шагов в опустевшем ночном коридоре. Дочь равнодушна к подобным сантиментам. Она устраивается официанткой в итальянском ресторане. В короткой черной юбке она кружится вокруг столиков. Под конец рабочего дня поет дуэтом с коллегой-официантом. Получает хорошие чаевые.

Преподаватель по математике от нее без ума и культивирует в ней чувство всемогущества. Она решает недоступные для матери уравнения, используя для пущей аккуратности линейку с изображением Снупи. Логарифмы и косинусы для нее не тайна.

Дочь может разозлиться, как сейчас. Вовремя сказать «нет», если ей что-то не по душе. Без лишних раздумий.

Она бывает скрытной, хотя обман дается ей с трудом. Из телефонной будки в центре города она звонит, чтобы сообщить, что сидит у подруги, что они хорошо провели время, но устали и идут спать. После чего возвращается на дискотеку.

Мать изумляется, как ребенок управляет ситуацией в моменты размолвок и близости, как охраняет свою свободу в отношениях с матерью.

Дверь ее комнаты распахивается. Дым заполняет коридор.

— Что у нас на ужин? Я хочу есть.

— Открой-ка окно, — говорит мать. — Проветри немножко, хорошо?

Она проводит рукой по мягким волосам дочери. Дочь не сопротивляется и расплывается в улыбке.

* * *

Кварта — неприятный интервал, думала женщина. Навязчивый и громкий. Восходящая кварта взывала к действию вопреки твоему желанию. Кварту окружала почти военная атмосфера, требующая подчинения. Маршевые песни. Национальный гимн «Вильгельмус». Услышанные одновременно (а не последовательно) ноты внушали мучительное чувство опустошенности. Сама по себе пустота была еще не так страшна. Октава, к слову, создавала спокойную, простую пустоту. Пустота квинты содержала в себе обещание и была мягкой, ранимой. Пустота же кварты была невыносима. Другие интервалы пустыми не были. Секунда и септима пролетали мимолетными созвучиями, жаждущими развязки. Терция и секста были обворожительными, гармоничными, законченными.

Какая чепуха, подумала женщина и склонилась над каноном в кварту. Она отвернулась от окна за роялем, огромного окна, из которого открывался вид на мир. В поисках дверных звонков и собеседников там сновали почтальоны и прохожие. Там росли кусты и деревья, которые сначала приносили плоды, а потом теряли листву. Щебетали птицы. За окном шло Время.

На пюпитре стоял канон. Чеканные, неумолимо повторяющиеся ноты баса были фундаментом, на котором зиждился диалог двух голосов. Они перебивали друг друга. Расходились во мнениях. Сказанное одним с точностью до наоборот повторялось другим. В первой части тему вел верхний голос; после двойной черты первенство перехватывал нижний, противоречащий, голос. После того как в инверсии, с разницей в кварту, к нему присоединялся верхний, они постепенно кардинально меняли настроение всей вариации. Теперь они явно пытались найти точки соприкосновения, повторяли друг за другом грустные пассажи и вместе добирались до печального конца: нисходящего тонического трезвучия. Бас еще немного поворчал и выкарабкался наверх в септаккорд. Он больше не имел значения, теперь он, по сути, был лишним.

За окном смеркалось. Один за другим зажигались уличные фонари, сначала робко, дрожащим светом, потом спокойно и самоуверенно. Женщина сидела в кругу света, отбрасываемого лампой на рояле, и билась над последними нотами. Она не сдавалась, невозмутимоупрямо продолжала играть, пока пальцы не слились с причудливой перекличкой голосов, а пункт и контрапункт не стали органичной частью ее движений.