Глава 1

— Скажите, пожалуйста, который час? У меня остановились часы.

Портье отогнул манжету и взглянул на свои часы.

— На моих двадцать пять минут первого, синьорина Камерон, — с улыбкой ответил он, не отрывая от нее восхищенного взгляда.

В отеле «Эксельсиор», одном из лучших в Риме, персонал был на редкость услужливым и предупредительным, ибо дорожил своими богатыми клиентами. Итальянский портье выказывал особенную вежливость еще и потому, что молодая белокурая американка отличалась редкостной красотой. Он запомнил ее еще по прошлому визиту, когда она останавливалась здесь полтора года назад. Девушка тогда жила вместе с матерью, и они были очень привязаны друг к другу. В отличие от большинства богатых влиятельных женщин, миссис Камерон была тактичной и скромной. В «Эксельсиоре», где она предпочитала останавливаться, к ней относились с особой симпатией. Узнав о ее гибели, персонал искренне сожалел о происшедшем.

— Благодарю вас, сэр, — кивнула Элизабет Камерон.

До отъезда в аэропорт оставался еще час. На улице сияло солнце, хотя проходившие мимо женщины кутались в меховые пальто. Как всегда, перед отлетом Элизабет нервничала и не могла расслабиться.

— Я, пожалуй, пройдусь, — произнесла она. — Утро прекрасное.

Портье смотрел ей вслед. Невысокая девушка шла грациозно. Ему нравилась ее походка, хотя римлянка прошлась бы по просторному вестибюлю с большей сексапильностью. Элизабет приковывала взоры. И не только потому, что она была красивой блондинкой в баснословно дорогом собольем манто, но и потому, что она доводилась племянницей Хантли Камерону.

Элизабет вышла на улицу. Дул пронизывающий ветер, и она плотнее укутала шею. Утро выдалось чудесное, свежее, бодрящее. Солнце сверкало в витринах Виа Венето, этой самой романтичной улицы города. Элизабет всегда нравился Рим — одна из немногих столиц, где она не чувствовала так остро своего одиночества. Красивый город, в котором переплетались величественное прошлое и будоражащее воображение будущее. Здесь все время ждешь: вот-вот произойдет что-то неожиданное, но приятное. Элизабет повернула направо и пошла вверх по улице. Чтобы наслаждаться Римом, надо ходить пешком или же совершать прогулки в чудовищно дорогом экипаже, который не спеша тянула одна лошадка.

После смерти родителей Элизабет снова захотелось повидать этот город. С ним было связано много счастливых воспоминаний: ее первый визит сюда еще школьницей, вместе с матерью, знакомство с архитектурными шедеврами, которые хранили узкие улочки, захватывающее впечатление от Ватикана. Именно в этот город она приехала, когда решила забыть свое первое и единственное любовное увлечение. Тогда мама своей мудростью и здравым смыслом помогла ей залечить уязвленную гордость. Предательство любовника — что может быть банальнее. Если бы она не ждала от этого романа чего-то необыкновенного, то отнеслась бы к разрыву без истерик. Во время этого увлечения она находилась в том возрасте, когда следовало бы уже избавиться от девичьих иллюзий, благодаря которым она приняла приключение за любовь. Какой же она была дурой, если позволила такому человеку, как Питер Мэтьюз, соблазнить себя! И еще большей дурой, когда была удивлена его скоропалительным бегством при первом же упоминании о женитьбе. Неприятные воспоминания вызвали раздражение Элизабет, и она ускорила шаг. Это произошло четыре года назад, и больше такой ошибки она не повторит.

Погода оказалась все же холоднее, чем она думала. Элизабет решила зайти в кафе «Донис», где можно посидеть в тепле, предаваясь любимому развлечению римлян — поглазеть на проходящих мимо знаменитостей. Но кафе было переполнено. За каждым столиком сидели парочки. Она почувствовала себя очень одиноко и неуютно, когда заметила, что привлекает любопытные взгляды посетителей. Элизабет вышла и, перейдя улицу, продолжила свой путь. Она была так одинока, с тех пор как погибли родители в ужасной авиационной катастрофе под Мехико! Элизабет плохо знала отца и никогда по-настоящему не любила его. Он, как истинный Камерон, одержимый только деньгами, всецело находился под влиянием своего старшего брата Хантли. Но мама была ее утешением, другом, идеалом. Без нее мир для Элизабет опустел. Она имела все — и ничего. Ничего, что могло бы заполнить жизнь и придать ей смысл. Не потому ли, несмотря на сомнения, она отправляется на Ближний Восток с человеком, ей мало знакомым? Он даже не объясняет ей, зачем они туда едут. Что это? Скука или чувство семейного долга перед дядей, который толкает ее отправиться в путешествие? Эдди Кинг — друг ее дяди Хантли, и нет ничего необычного в том, что они летят вместе. Такой довод помог ей принять необычное предложение.

Элизабет зашла в небольшой полупустой ресторанчик. Заказала кофе, закурила сигарету. В тот день Кинг пригласил ее на обед. Приглашение ее насторожило. Прежде он никогда не стремился увидеться с ней наедине. Это был весельчак, старый друг семьи, и представить его в какой-то другой роли Элизабет не могла, не испытывая при этом смутного неприятного чувства. За обедом он развлекал ее, рассказывая сплетни о знакомых, и привел в благодушное настроение. Вот тогда-то неожиданно и заявил, что Хантли Камерону требуется ее помощь и что он, Эдди Кинг, едет в Ливан, в Бейрут. И хочет, чтобы Элизабет поехала с ним. Только она не должна ни о чем расспрашивать, а просто довериться ему и поехать. Если, конечно, она любит своего дядю. Кинг наклонился к ней. Он уже не казался легкомысленным партнером на случайном обеде. Он говорил так серьезно, что в какой-то момент Элизабет стало страшно.

— Но я не могу отправиться в Ливан, не зная, что меня там ждет, — заметила она тогда, но в ответ он посмотрел на нее с нескрываемым изумлением:

— А почему? Ведь это нужно Ханту, разве вы не доверяете ему? Согласитесь, пустяковая просьба — съездить на несколько дней в Бейрут. Не беспокойтесь, в этом нет ничего опасного или незаконного. Но для вашего дяди поездка имеет большое значение. Да, между прочим, если вы не поедете, Хант не должен знать, что я вас об этом просил. Иначе вы все испортите.

— Но он же может все устроить сам, — сопротивлялась Элизабет, — стоит ему только пальцем шевельнуть...

— Не в этом дело... — прервал ее Кинг. — Здесь ему приходится рассчитывать на друзей. И на вас, дорогая. Сам себе помочь он не может. Я улетаю в следующий вторник. Подумайте и позвоните мне утром.

Кинг переменил тему разговора, и, как Элизабет ни старалась, она не смогла заставить его приоткрыть завесу над этой тайной.

— Подумайте и сообщите мне утром, — закончил он.

Вернувшись домой на Пятьдесят третью улицу, Элизабет стала размышлять над его предложением. Она многим была обязана дяде Хантли. После авиакатастрофы он взял ее в Фримонт, избавив от хлопот об отцовском поместье и предложив ей воспользоваться его богатыми возможностями, если она сочтет, что путешествие поможет ей пережить шок. Он был по-своему добр к ней, хотя не уделял ей ни времени, ни личного внимания. Ну а что, если поехать, неожиданно подумала Элизабет, разве кто-нибудь по ней будет скучать? И что она теряет, если вдруг уедет? Обед с недавно разведенным мужчиной, пару приемов да скучный благотворительный бал, устроительницей которого она является? Она хоть сейчас может уложить вещи в чемодан и уехать, и никто ее не хватится. Даже терьер, которого она приобрела полгода назад, чтобы скрасить одиночество, и тот сдох осенью от чумки. Элизабет не стала ждать утра, чтобы сообщить Кингу о своем решении. Позвонила вечером и сказала, что принимает его предложение.

Она взглянула на часы, подозвала официанта и расплатилась. Кинг провел в «Эксельсиоре» всего лишь одну ночь и улетел в Милан, где, по его словам, у него была назначена встреча с группой промышленников, которые могут согласиться финансировать издание его политического журнала в Италии. Весь день и ночь он проведет в Милане, а с Элизабет они встретятся в аэропорту в Риме и вместе полетят в Бейрут.

Сидя в ресторанчике, Элизабет обратила внимание на одну парочку за соседним столиком — мужчину среднего возраста и молоденькую девушку. Они держались за руки и шептались, совершенно поглощенные друг другом. Вид у них был грустный и несчастный. Интересно, кто они, подумала Элизабет. У девушки роман с женатым мужчиной? Впрочем, какая разница, если у них все по-другому, не так, как было у нее. В ее отношениях с Питером Мэтьюзом не было и намека на нежность и любовь. Ему просто нравился секс, он развлекался с ней, а когда произошел разрыв, Элизабет, презирая себя, закрыла двери перед всеми мужчинами. Парочка за соседним столом тоже поднялась. Он обнимал ее за плечи, а она прижималась к его руке щекой. Элизабет позавидовала свободе чувств итальянцев, естественности, с которой они и целовали детей, и выражали свою любовь друг к другу. Неожиданно ей пришла в голову мысль: пожалуй, единственное, что англосаксы умеют изображать, — это вожделение. По иронии, много секса на сцене — это следствие его недостатка в спальне. А тем двоим, что выходят сейчас, обнявшись, из ресторана — девушка вытирает слезы — им не нужно идти в театр в поисках острых ощущений. А когда их любовный пыл иссякнет — ведь любая страсть должна кончиться, если он женат, — у них не останется ощущения пустоты и бессмысленности, как у нее. Элизабет ничего не имела против Питера Мэтьюза, своего единственного любовника. Она лишь сожалела, что благодаря ему узнала, как унизительны могут быть такие отношения без любви.

Элизабет остановила такси и назвала шоферу «Эксельсиор» — она хотела забрать багаж и сразу поехать в аэропорт. В том, что она посидела в ресторанчике и поразмышляла о прошлом, по правде говоря, было мало толку. Но по крайней мере она отвлеклась от мыслей о поездке с Эдди Кингом в Бейрут.

Он ей так ничего и не сказал — ни во время полета сюда, ни за обедом, перед тем как улететь в Милан. Обещал объяснить, что от нее требуется, в Бейруте. При этом улыбнулся и крепко стиснул ей руку. Ей это не понравилось, и в какой-то момент, когда их руки соприкоснулись, ее вдруг охватило беспокойство, какая-то инстинктивная тревога, а не просто неприятное ощущение от прикосновения его ладони. Такой незначительный эпизод произвел тягостное впечатление, и с этой минуты ее стала серьезно беспокоить поездка в Бейрут. В Нью-Йорке ей казалось все немного загадочным, но логичным. Она увидела возможность сделать что-то для дяди, при этом убежать от себя самой. Но теперь, вдали от дома, мчась по широкой римской магистрали в аэропорт на встречу со старым другом Хантли Эдди Кингом, Элизабет Камерон вынуждена была признать, что затея с Бейрутом не кажется ей уже столь убедительной. Если это дело не противоречит закону и не таит в себе никакой опасности, почему тогда Кинг не сказал ей, что он собирается поручить ей в Бейруте? Почему же она не настояла, чтобы он все объяснил, почему пошла у него на поводу, дала убедить себя? Разве она не имеет права знать...

В это время такси подъехало к зданию аэропорта. Взяв чемодан, она направилась к таможне. Эдди Кинг ждал ее. Теперь уже поздно что-либо изменить.

* * *

Бейрут пронзал насквозь февральским холодом. Состоятельные люди покинули город, как только со Средиземного моря подул холодный ветер и в воспетых поэтами голубых водах отразилось унылое серое небо. Роскошные отели, в том числе и самый известный отель святого Георгия, опустели, жизнь в них замерла до наступления весеннего сезона. Пляжные зонты и шезлонги были укрыты на зиму. Пергола, увитая летом зеленью, в тени которой было так приятно выпить джина или чашечку турецкого кофе, стояла теперь ободранная и дрожала на холодном ветру, словно раздетый старик.

Мужчина, шагавший по дороге к отелю, окинул взглядом опустевшую террасу, оголенную перголу и поднял воротник пальто. Ветер, дувший с моря, был очень холодным. Одетый легко, мужчина прибавил шагу, но у дверей отеля остановился и закурил сигарету.

Таковы были инструкции. Как ни бессмысленны они ему казались, он выполнил их в точности. И даже не поднял глаз, не поинтересовался, не наблюдают ли за ним через стеклянную дверь из вестибюля, потому что был уверен, что наблюдают. Он отшвырнул спичку и продолжил свой путь. Теперь от холодного ветра его защищали здание отеля и магазины, торгующие ювелирными изделиями и римскими древностями, рассчитанными на богатых туристов. Метрах в двухстах виднелась автобусная остановка, и, пока мужчина дошел до нее, он весь продрог.

Там в ожидании автобуса стояла женщина. Как все бедные мусульманки, она была в парандже, но, когда мужчина подошел ближе, она ее откинула. Ее щеки были ярко нарумянены, брови и веки густо подведены, как у клоуна. Одета она была в какое-то рваное европейское платье-мини. Голые ноги посинели от холода. Он даже не взглянул на нее, когда она заговорила.

— У меня нет денег. Уходи, — сказал он по-арабски.

Не выругался, не плюнул в ее сторону, как делали ее соотечественники, когда отказывали ей. Это был европейского типа коренастый мужчина с голубыми глазами и лицом, типичным для многих рас и никакой в особенности. Он мог быть поляком, немцем или эльзасским французом. Он знал свою фамилию — Келлер, потому что под этой фамилией мать оставила его в сиротском приюте. Монахини считали, что отцом его был немец, но точно не знали, а он никогда не пытался узнать правду. Ему все равно. Он пришел ниоткуда и оставался ничьим. Родным домом для него стал этот приют, где жили отверженные обществом дети, существование которых поддерживали своим христианским милосердием монахини. Он шагнул в большой мир таким же одиноким и обнаружил, что жизнь незаконнорожденного в мире ничем не отличается от жизни сироты в приюте. Разве только еще тяжелее. У него не было никаких прав, и некому было защитить подростка от жестокой действительности в стране, опустошенной немецкой армией и оккупированной союзническими войсками. Единственным способом выжить была жизнь вне закона. На этом поприще Келлер нашел себя сразу: вне закона и вне общества, которое этот закон представлял. В двадцать пять лет он вступил в Иностранный легион. Война к тому времени уже несколько лет как окончилась. Легион не был ни романтическим прибежищем, ни местом для приключений. Он был последней надеждой для отчаявшихся душ.

Келлер был рад, что несчастная малолетняя проститутка наконец ушла. Она, видимо, жила на окраине города, в грязных перенаселенных лагерях для беженцев. Наверное, голодная и зараженная венерической болезнью. Ей могло быть лет четырнадцать, а то и меньше. Их не так уж много, потому что ливанская полиция преследовала неофициальную проституцию, которая портила репутацию процветающего туристского бизнеса и элегантных отелей ливанской столицы с ее пышной красотой.

Будь у Келлера деньги, он поселился бы здесь. Город богатый, ливанцы прекрасные коммерсанты. Некоторые из богатейших людей Ближнего Востока, за исключением разжиревших на торговле нефтью шейхов, жили во дворцах из искусственного мрамора в пригородах Бейрута.

Весь путь занял у Келлера десять минут. Наконец он приблизился к машине, припаркованной на противоположной стороне дороги, и устроился на заднем сиденье. Там уже сидел худощавый, с резкими чертами лица ливанец, одетый в теплое пальто с бархатным воротником. У него были блестящие черные глаза. Он улыбнулся, сверкнув золотыми зубами.

— Очень хорошо, — сказал он Келлеру. — Не заставил себя ждать. Сделал, что было велено?

— Да, — ответил Келлер. — Надеюсь, я понравился тому, кто смотрел на меня.

— О чем ты? Что это тебе взбрело в голову?

Фуад Хамедин занимался посредничеством. Он мог устроить что угодно и кому угодно, лишь бы хорошо платили. А за это дельце давали большие деньги. И нечего этому бродяге изображать из себя умника.

— А то, что я ведь не дурак, — возразил Келлер. — Они хотели посмотреть на меня. Ну вот, посмотрели. Когда будет известно насчет работы?

— Завтра.

— Завтра! Все завтра да завтра! Я не могу больше ждать.

— Тебе ведь нужны деньги, — сказал Фуад.

С Келлером он вел себя осторожно — знал этот тип людей. Они очень опасны, готовы кулаками добыть то, чего не могут добыть головой. Он считал Келлера бродягой, потому что тот был без гроша и наверняка в бегах. Фуад познакомился с Келлером, когда тот прибыл сюда из Дамаска, голодный и готовый на любую работу. Фуад дал ему денег на еду и жилье и устроил на лето вышибалой в какой-то низкопробный ночной клуб, обиравший своих клиентов. В декабре клуб закрылся. В это время Келлер приютил у себя девушку. Фуад предложил устроить ее прислугой в какой-нибудь дом, но Келлер пригрозил набить ему морду.

Фуад побаивался Келлера и поэтому презирал. Ему будет спокойнее, когда Келлер уедет из Бейрута.

— Тебе нужны деньги, — повторил он. — И тебе, и твоей девчонке. А за эту работу ты получишь изрядный куш.

— Пока это только болтовня. — Келлер отвернулся, пошарил в кармане, ища сигарету. Но пачка была пуста. — Ты вот все твердишь о работе, хороших деньгах. А что это за работа и сколько мне заплатят? Ты там скажи, что я хочу знать, а то подыщу себе что-нибудь другое. Могу и в Израиль податься.

Вот поэтому-то Фуад и заинтересовался Келлером. Келлер хотел подкопить денег и отправиться в Израиль сражаться на стороне израильтян. То же он пытался сделать и в Сирии, но арабам не нужны были наемники. Фуад снова заговорил об этом, чтобы окончательно удостовериться:

— Ты уверен, что евреи примут тебя? По-моему, из твоей затеи ничего не выйдет. У них достаточно солдат.

— Может, и так. Но я могу предложить им особые услуги. — Келлер взял сигарету из портсигара Фуада и закурил. — В той войне, которую они ведут, им нужны снайперы. А я с расстояния трехсот метров могу попасть человеку в глаз.

— Надеюсь, ты сумеешь это доказать, — усмехнулся Фуад, — потому что именно это тебе и придется делать. Завтра покажешь, насколько метко ты стреляешь. Утром в это же время будь возле отеля святого Георгия. А вот тебе на подарок твоей девчонке. — Фуад сунул деньги в карман Келлера. — Можешь взять такси, — ухмыльнулся он, сверкнув золотыми коронками. — Иди, гуляй!

Келлер вылез из машины и захлопнул дверцу. Посмотрев вслед удаляющейся машине Фуада, послал ему вдогонку короткое грязное ругательство на жаргоне легионеров, в котором перемешались непристойности полудесятка языков, и зашагал в обратном направлении.

* * *

— Вы хорошо его разглядели? — тихо спросил Эдди Кинг, наклонившись к Элизабет.

Управляющий отелем узнал ее. Услышав имя Камерон, он бросился наводить справки. Не прошло и часа, как все уже знали, что Элизабет — племянница Хантли Камерона. Клиенты отеля, находившиеся в вестибюле, с любопытством поглядывали на Элизабет и Кинга.

— Да, конечно. Узнаю, когда увижу. Долго эти двое будут пялиться на меня? И все из-за проклятой статьи! — Элизабет в раздражении отвернулась.

Пожилая чета иностранцев не сводила с нее глаз, поглядывая на свежий номер журнала «Look». На обложке была фотография ее дяди. О Хантли Камероне написано много статей, хотя их авторы не могли проникнуть дальше ворот его дома во Фримонте. Хантли Камерон был находкой для специалистов сатирического жанра. Его браки, богатство, слава тирана и прежде всего его жесткие правые взгляды сделали из него одиозную фигуру для миллионов людей по всему миру. Но больше всего его ненавидели за его наглое высказывание, что все его враги не стоят грана кошачьего дерьма. Несколько лет назад империя массовой информации Хантли Камерона — пресса, радио, телевидение — начала открытую борьбу против Демократической партии президента Хагсдена. Хантли Камерон всю жизнь был реакционером, а власть и деньги использовал для пропаганды своих правых взглядов. Никто не сомневался, что на предстоящих президентских выборах он окажется в числе сторонников бывшего куклуксклановца Джона Джексона, стращавшего американцев приходом к власти коммунистов и негров. Все друзья Камерона да и многие из его врагов поддерживали Джексона, который, словно ядовитый гриб, поднял голову на ниве американской общественной жизни. И со скоростью гриба распространился. Произошло нечто неслыханное. Ку-Клукс-Клан получил шанс утвердиться в Белом доме. Но тут Хантли Камерон показал себя совсем с другой стороны. Он понимал, чем может обернуться для Соединенных Штатов приход к власти такого президента, как Джон Джексон. Отчетливо представил себе будущее Америки, раздираемой внутренними противоречиями и конфликтами, способными искалечить и утопить в крови жизнь целого поколения. Крутой поворот Камерона и его заявление о поддержке кандидата на пост президента от Демократической партии Патрика Кейси вызвали всеобщее изумление. Все свои богатейшие ресурсы Хантли Камерон намеревался предоставить в распоряжение самого рьяного либерала в истории политической жизни Америки. Камерон вышел не из бедных слоев. Он был сыном богатого промышленника. Миллион долларов, доставшихся ему в наследство, он изъял из химической промышленности и приобрел в северной части штата Нью-Йорк газетное издательство с прочной репутацией. К шестидесяти годам он обладал состоянием, которое трудно было оценить точно, и властью, способной сотворить или уничтожить кого угодно.

По сравнению с Хантли Камероном Эдди Кинг был просто нуль. Он был собственником небольшого, но элитарного издательства, выпускавшего журнал для интеллектуалов, который пользовался успехом среди консервативных слоев Америки и Европы. Кинг выглядел моложе своих пятидесяти двух лет, и, хотя в волосах у него пробивалась седина, кожа была гладкая, загорелая, а фигура — подтянутая благодаря упорным тренировкам. Одевался он безупречно, хотя элегантным его вряд ли можно было назвать — он был слишком высоким и плотным. Широкое лицо с нависшим над светло-зелеными глазами лбом и ровными, как у всех американцев, зубами было европейского типа. Кинг признавался, что в его жилах течет латвийская кровь, что в глазах женщин придавало ему особый шарм. Он был хорошим рассказчиком, приятным человеком в компании и к тому же интеллектуалом. В Америке же утонченный образованный человек ценится выше мультимиллионера. Он был близким знакомым Хантли Камерона, но не другом. Слишком неподходящим было слово «дружба» для определения взаимоотношений Хантли с кем-либо. Оно предполагало в какой-то степени равенство, а равным Хантли был только сам Хантли. Положив ногу на ногу, Кинг откинулся на спинку кресла и улыбнулся Элизабет. Ему нравились красивые женщины, а Элизабет Камерон была исключительно хороша. В ней не было того откровенного самолюбования, которое лишает привлекательности многих богатых американских женщин ее круга.

— Значит, вы хорошо его рассмотрели? — снова спросил Кинг.

— Хорошо, — ответила Элизабет. — Не беспокойтесь, не прихвачу по ошибке какого-нибудь ливанца!

— Ну что, все не так уж страшно, правда? — непринужденно усмехнулся Кинг, поднося ей огонь. — Я ведь говорил вам тогда за обедом, что в этом нет ничего незаконного или опасного. Теперь вы успокоились?

— Простите, что я тогда разволновалась, — сказала Элизабет. — Боюсь, у меня слишком разыгралось воображение. В голову полезли всякие дурные мысли.

На самом деле она вовсе не разволновалась. Она слишком хорошо умела владеть собой. А ей так хотелось бросить все и первым же самолетом улететь домой! Но она вела себя сдержанно, спокойно, сохраняя достоинство. Она ничего не требовала, а просто спросила, но так, что Эдди Кинг понял: пора все объяснить. И он заказал шампанское, заставил ее сесть и заявил: все, что от нее требуется, — это вернуться в Штаты с человеком, которого опекает ее дядя.

Все очень просто. Ей нужно по дороге забрать этого человека, поехать с ним в аэропорт, сесть в самолет, потом пройти вместе с ним таможенный досмотр в аэропорту Кеннеди и передать его кому-то другому.

— Но к чему вся эта таинственность? — поинтересовалась Элизабет. — Почему вы не могли сказать мне об этом раньше?

— Потому что вы случайно могли где-нибудь проговориться. Вы ведь в центре внимания прессы, Элизабет. Люди прислушиваются к каждому вашему слову. Какой-нибудь журналист мог услышать, написать об этом в газете, и тогда все бы провалилось.

Кинг умел пустяк превратить в весомый довод. Случайно оброненное слово, подхвативший его журналист... Послушать его, не так уж все невероятно. Но сейчас, поразмыслив, понаблюдав из-за стеклянных дверей за мужчиной, закуривавшим сигарету, Элизабет снова попрекнула его:

— И все же вы могли бы довериться мне. Если бы вы предупредили меня, что это секрет, я никому бы ничего не сказала.

— Конечно, не сказали бы, — согласился Кинг, — но в интересах Хантли я не хотел рисковать.

— И поэтому вы не скажете, почему этот человек не может полететь в Штаты один? — спросила Элизабет.

Но тут Кинг был непреклонен. Он снова попросил Элизабет положиться на него, напомнил ей о долге перед семьей, и ей стало неудобно настаивать.

— У него американский паспорт, — продолжал Кинг, — но он не американец. И это все, что я могу вам сказать. Никто не должен знать о его поездке. Залог успеха — в соблюдении абсолютной тайны. А поскольку речь идет о Хантли, разве можно кому-нибудь, кроме вас, дорогая, доверить это дело? А вдруг этот человек проговорится, будет подкуплен или использует эту информацию в своих целях? Ну как, вы успокоились? Волноваться нет причины, но даже если... — Кинг пожал плечами, готовый понять ее и простить, если в последний момент она окажется недостойной его доверия.

— Конечно, успокоилась, — ответила Элизабет. — Не думаю, что со мной что-нибудь случится в самолете. Вы, надеюсь, тоже не думаете? Но должна признаться, пройтись с этим человеком по темной улице я бы не решилась. — Она снова взглянула на дверь и вспомнила, как мужчина остановился, закуривая сигарету, и пламя спички, прикрытое ладонями, осветило обращенное к ним лицо.

Кинг ничего не ответил. Предчувствие не обмануло Элизабет. Человек, которого они видели, доверия не внушал. В его движениях было что-то звериное. Даже в простом жесте, когда он бросил спичку в канаву, чувствовалось ожесточение. Он швырнул ее, как гранату. Кинг был очень доволен, что Элизабет испугалась, увидев его. Значит, выбор сделан правильно. Оставалось только удостовериться в мастерстве этого типа.

— Он не доставит вам никаких неприятностей. Не беспокойтесь ни о чем, — сказал Кинг. — Я бы не попросил вас об этом одолжении, если бы существовал хоть малейший риск. В конце концов, дорогая, я же отвечаю за вас.

Иногда его занимала мысль: а что, если затащить эту американочку из высшего общества в тихую комнату и разложить ее на постели? Ему приходилось довольствоваться развращенными и фригидными женщинами, но они никогда не увлекали его. А как было бы с этой девушкой, так красиво одетой, с прической, которую, казалось, не осмелится смять ни один мужчина? Интересно, было бы с ней все по-другому? Она, конечно, отличается от большинства американских женщин. Она не была замужем и, насколько ему известно, избегает случайных связей. Она знает, что красива, но самолюбование ей чуждо. Умна, энергична без ущерба для женственности. Кинг не сомневался, что секс с ней был бы событием, и даже незабываемым событием. Но это только мечты. Он никогда не пытался и не попытается их осуществить. Элизабет — племянница Камерона, и единственное, на что он может рассчитывать, — это ее помощь в деле, которое никак не связано с его тайными вожделениями. Кинг достал портсигар от Тиффани и такую же зажигалку и поднес к ее сигарете. Он не изменит себе. Он так давно играл свою роль, что личина стала его сущностью. Кинг покупал все лучшее, потому что за пятнадцать лет это вошло у него в привычку.

— Последний раз спрашиваю — вы скажете мне, что все это значит? — настаивала Элизабет.

— Нет, — покачал он головой. — Я дал обещание вашему дяде сохранить все в тайне. Для него это очень важно, Элизабет. Когда все будет позади и вы узнаете правду, вы поймете, почему я пока не могу вам ничего объяснить. Это самое грандиозное дело, которое Хантли когда-либо затевал. И если все раскроется раньше времени, ему будет грозить опасность. Но если вы так встревожены, ради бога, не утруждайте себя. Я сделаю все сам.

— О нет! Я, конечно же, помогу. Я вам обещала. Я в долгу перед дядей — он был так добр ко мне после той катастрофы. — Элизабет помрачнела и отвернулась.

Кинг наклонился к ней поближе, сдерживая желание взять ее за руку. Он знал, что ей не нравились такие выпады, которые он иногда себе позволял, стремясь подчеркнуть свою близость к Хантли Камерону. Знал, что она боится его, и это будоражило его воображение. Женщины любили его, сами навязывались. Но Элизабет, в отличие от многих, обладала тонкой интуицией.

— Хантли — мой единственный родственник, — продолжала Элизабет, — и я не предам ни его, ни вас, Эдди. Простите, что вам пришлось уговаривать меня. Я больше не буду ни о чем спрашивать. Вы ведь один из самых преданных его друзей. Надеюсь, дядя это понимает. Не так уж много у него друзей.

У Элизабет были большие карие глаза, необычные для белокожей блондинки. Очень выразительные, широко открытые. Глаза женщины, у которой нет от мира тайн. Кинг видел свое крохотное отражение в ее блестящих зрачках. Вот он, Эдди Кинг, преданный друг, помогающий человеку, у которого так мало друзей. Бедные богачи, никто их не любит. Вероятно, потому, думал он, глядя в лицо Элизабет, что не очень-то они располагают к любви.

— Тогда не выпить ли нам перед обедом? — спросил Кинг.

— С удовольствием.

Они направились в бар. Кинг замечал, как мужчины оглядываются на Элизабет, окидывая ее взглядом с ног до головы. У них возникали те же мысли, что и у него: а как бы это было... Жаль, очень жаль, что ему никогда не придется этого узнать.

* * *

Келлер снимал комнатушку недалеко от порта, где выгружались всевозможные товары, прибывающие в Ливан, начиная от ковров и кончая кокосовыми орехами. В комнату вели три лестничных пролета. Из глубины дома несло сыростью, запахом мочи и рыбы. На деньги, которые дал ему Фуад, Келлер купил еды, бутылку вина и немного сладостей у уличного торговца.

Конфеты были ярко-розового цвета и такие приторно-сладкие, что Келлер не смог съесть ни одной. Но девушке они понравились. У нее была восточная страсть к сладкому. Келлер растянулся на постели и с удовольствием наблюдал, как она их поглощает. Он подобрал ее однажды ночью на улице, где с ней случился голодный обморок, и, сам не зная почему, привел домой и накормил. Словно бездомную кошку, что наводнили весь Бейрут. Только они околачивались вблизи отелей и кафе и были сыты.

Девчонка была такой тощей и изможденной, что невозможно было понять, сколько ей лет. Или даже представить, как бы она выглядела, будь за ней хоть небольшой уход. Келлер дал ей еды, несколько шиллингов и велел уходить.

Но утром обнаружил ее на лестничной площадке у своей двери. Звали ее Соуха. По обычаю всех бездомных тварей она признала в нем хозяина и отказалась уходить. Келлер попытался ее прогнать. Показал ей кулак и принял грозный вид, но она только вся сжалась и не тронулась с места. Она говорила по-французски, по-арабски и немного по-еврейски. В Ливан она прибыла вместе с беженцами из Палестины. У нее никого не было. Отец умер, а мать-француженка много лет как была похоронена в Иерусалиме.

Единственное, чего она хотела, — это служить ему. Быть его женщиной, служанкой, лишь бы он разрешил ей остаться.

Келлер понимал, что отделаться от нее можно только вышвырнув ее на улицу. Но, заглянув в ее огромные, полные слез карие глаза, которые казались неправдоподобно большими на худеньком личике, он понял, что не сможет этого сделать. Он знал, что такое голод, что значит ночевать под открытым небом. Знал, что случается в этом мире с бездомными, потому что это уже случилось с ним. Поэтому, выругавшись, он впустил ее в комнату. Так началась их совместная жизнь, что было вполне обычным делом. Только он не бил ее, когда бывал в плохом настроении, и не заставлял торговать своим телом, если у него не было денег.

Соуха платила ему преданностью, на которую способны только собаки и женщины. Она прибирала в комнате, стирала и чинила его одежду, готовила еду. В первое время она отказывалась есть вместе с ним. Подавала ему по мусульманскому обычаю первому, а потом доедала, что оставалось на тарелке. Потупив глаза, предложила ему себя, сказав, чтобы он не боялся заразиться от нее, потому что он у нее первый, в чем он усомнился. Келлеру не нравились такие молодые и беззащитные девочки. У него была связь, которая продлилась несколько недель, с одной девицей из ночного клуба. Она прибыла из Англии, была какой-то диковатой и не внушала доверия. Секс с ней не приносил радости, хотя она и удовлетворяла его желания. И однажды она ушла от него к ливанцу, с которым познакомилась в клубе. Келлер всегда находил женщин, если хотел. В Алжире, служа в легионе, он посещал публичный дом, где практиковали невероятно развращенные арабки, а когда его часть стояла под Дьенбьенфу, жил с темнокожими индонезийками. Он, кажется, знал все способы обращения с женским телом, но ничего не знал о любви. Он велел Соухе убираться в свой угол и не приставать к нему. Но однажды, вернувшись поздно, он почувствовал, что хочет женщину. А она была рядом, робко поглядывая своими прекрасными глазами. И он вдруг понял, как она красива. У нее были длинные темные волосы, которые после мытья оказались темно-каштановыми, а не черными, и светлая кожа, как у европейцев, живущих в Латинской Америке.

Келлер протянул руку, и Соуха, вся дрожа, приблизилась к нему. Впервые в жизни Келлер был нежен с женщиной, потому что Соуха сказала ему правду. Он был первым мужчиной в ее жизни. А когда все было кончено и ему захотелось спать, она взяла его руку и поцеловала.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Теперь я навсегда буду твоей.

А утром первое, что он увидел проснувшись, было ее лицо: она смотрела на него с обожанием.

Келлер протянул руку, обнял девушку и поцеловал в шею.

— Не ешь больше этой дряни, а то заболеешь.

— Это не дрянь, — возразила она. — Конфеты очень вкусные, вот попробуй.

— Нет, это не для меня. Ешь, маленькая обжора. То-то ты толстеть начала.

Соуха положила обратно последнюю конфету и посмотрела на Келлера:

— Ты считаешь, я толстая? Я тебе больше не нравлюсь?

— Ты мне очень нравишься, — сказал Келлер. Он любил иногда подразнить ее, но знал, что переигрывать нельзя. Она верила каждому его слову и начинала плакать. — Давай приканчивай свои сласти и иди ко мне. Мне надо с тобой поговорить. Ты бы хотела уехать отсюда? Нет, нет, вместе со мной! Если бы у нас завелись деньги и мы бы куда-нибудь уехали? — Он повернул голову и посмотрел на нее. — У тебя ведь никогда ничего не было, правда? Ты не знаешь, что значит иметь деньги.

— Мы бы купили еще еды, — сказала Соуха. — Я бы пошла в лавку, купила бы красивой материи и заказала бы тебе пальто. Я знаю, что можно сделать с деньгами. Можно купить все, что нам нужно.

— И новое платье тебе, а может, и два.

Келлер видел, как меняется выражение ее лица: удивление, восторг, недоверие. У кого еще есть два новых платья? Он подарил ей одно, а ей жалко было его носить — он заставил ее надевать платье. Только так можно было объяснить ей, что жизнь их, возможно, изменится. На простом примере с едой и одеждой. Но если Фуад не врет, Келлер сможет начать новую жизнь. Это все равно что родиться заново, имея счет в банке вместо свидетельства о рождении. А имея солидные деньги, можно получить и свидетельство тоже. На любое имя, какое только пожелаешь. Большие деньги, как не раз намекал Фуад. А сегодня туманные обещания обрели уже конкретную форму. Он должен доказать, как метко он стреляет. Келлер вытащил сигарету из новой пачки, а Соуха поднесла ему огонь. Если им нужен меткий стрелок, значит, те — кто бы там они ни были — подыскивают убийцу. Им нужен человек, который может попасть в цель с большого расстояния. Только кто будет целью? Келлер затянулся, поглаживая и накручивая на пальцы толстую косу девушки.

Один из шейхов? Хусейн Иордании? Только бы не король. Трудно будет скрыться, застрелив Хусейна. И еще труднее будет пробраться к нему поближе, чтобы осуществить замысел. Сколько профессионалов пытались его убить и попадались! Ну, если эти мерзавцы покушаются на Хусейна, надо запросить побольше. И получить аванс. По крайней мере Соуха будет обеспечена, если он не вернется. Он потянул ее за косу, поворачивая к себе лицом:

— Эй, о чем задумалась? О новых платьях?

— Нет, я думала о деньгах. А кто нам даст деньги, Бруно? Келлер даже назвал ей свое имя. С тех пор как он покинул сиротский приют, его никто так не называл.

— Тот, кто считает, что я заслуживаю их. Разве ты не веришь, что я чего-то стою?

— Ты стоишь больше всего золота ливанского банка! — страстно воскликнула она. — Не обманывай меня. Скажи, что ты должен сделать за эти деньги? Это для Фуада Хамедина? Я не доверяю ему...

— Я тоже. Нет, не для него. Наверное, для его друга. Я пока не знаю. Узнаю завтра.

Помолчав, Соуха спросила:

— Тебе дадут много денег? Ты потому принес еду и вино? И сласти мне? Это большие деньги, да?

— Может быть, даже очень большие, — задумчиво произнес Келлер. — О таких деньгах можно только мечтать, малышка. Хватит, чтобы уехать из Ливана, куда захотим, и жить без забот.

— Тогда я не хочу, чтобы ты делал это. — Соуха отстранилась от него и села. Келлер заглянул в ее огромные, горящие от волнения глаза. — Раз дают такие деньги, значит, это опасно. Тебе грозит опасность, я знаю. Скажи им, что нам ничего не надо. Я добуду деньги, если хочешь. Не делай ничего для Фуада. Не подвергай себя опасности, Бруно. Я заработаю денег.

Келлер отщипнул красный нагар сигареты. У него так огрубели пальцы, что он не почувствовал ожога.

— Я тебя никогда не бил, но если будешь так говорить — побью!

— Больше не буду. — Соуха закрыла руками лицо и расплакалась. — Это потому, что я тебя люблю.

Келлеру впервые попалась женщина, которая не торговала своим телом. Он вспомнил грязную проститутку-малолетку, которую встретил утром на автобусной остановке, и сальную ухмылку Фуада, когда тот советовал, как поступить с Соухой. Да и его собственная мать тоже ведь была потаскухой.

— Я знаю, почему ты так сказала. Хочешь сделать как лучше, но ты ведь моя женщина. Разве ты не понимаешь? И ни один мужчина не смеет к тебе прикасаться. А если получим деньги, у нас будет совсем другая жизнь. Ты станешь порядочной женщиной. У тебя будет свой дом. — Келлер посмотрел на нее и вытер рукой слезы с ее лица. Он мог бы и жениться на ней. Но этого он ей не сказал. — Будь умницей и не плачь. Иди ко мне, я покажу тебе, что больше не сержусь.

* * *

Возле отеля святого Георгия Келлера подобрало такси. В нем сидел Фуад. Он подал знак Келлеру, чтобы тот не разговаривал. Ехали они около часа. Наконец такси остановилось возле какого-то ресторана. Фуад расплатился с шофером, и они вышли. Фуад подвел Келлера к другой машине. Он сел за руль, а Келлер — сзади. Выехали на дорогу, идущую вдоль моря. Келлер заметил, что через несколько минут сзади появилась еще одна машина.

— Куда мы едем?

— В Джебарту, — ответил Фуад.

Он все время поглядывал в зеркало. Машина, которую заметил Келлер, шла неотступно следом. Это был черный «мерседес». Джебарта находилась в двух часах езды от Бейрута. Келлер взглянул на часы. Ехали они уже приблизительно столько же.

Проскочив Джебарту, повернули в сторону и проехали еще около мили по проселочной дороге. Машина тряслась и переваливалась по глубоким рытвинам. Домов не было видно. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилалось голое поле.

Фуад остановил машину.

— Там на полу стоит ящик, — сказал он, повернувшись к Келлеру.

Он напоминал ему крысу в человеческой одежде. Его черные блестящие глазки метнули взгляд на заднее окно. Келлер повернул голову. «Мерседес» остановился за ними. Келлер сразу заметил, что шофер ливанец. Не похож на таксиста, скорее всего, личный шофер, но без формы. На заднем сиденье кто-то сидел, но от шофера его отделяла стеклянная перегородка из затемненного стекла. Сидящий в машине был невидим, но сам видел все.

Келлер нашел ящик.

— Вылезай, — приказал Фуад.

Келлер не тронулся с места:

— Вылезу, когда вылезешь ты.

Он чувствовал, как на затылке у него шевелятся волосы. Все это выглядело необычно для Среднего Востока. Келлеру очень не нравились эта машина сзади и эта тень за темным стеклом.

— Вылезай, тебе сказали! — крикнул Фуад. — И возьми ящик. — Он нервничал, и его голос срывался на визг. — Мне ничего доказывать не надо, Келлер. Если хочешь получить эту работу, ты должен понравиться кой-кому еще!

Он кивнул в сторону «мерседеса» и вылез из машины.

Келлер вышел следом за ним. Движения его были неторопливы. Он повернулся спиной к невидимому наблюдателю, вытащил небольшой ящик и закурил сигарету. Всю жизнь им помыкали, и выжил он только потому, что огрызался в ответ.

— Что ты делаешь? — со страхом зашипел Фуад, приплясывая возле Келлера.

Тот улыбнулся, сделал последнюю затяжку, бросил сигарету и придавил ее ногой. Потом молча открыл ящик и вытащил небольшой с гладким стволом пистолет. Оружие было превосходное. Келлер подбросил его на ладони, чтобы ощутить вес, и прицелился в ветку дерева на расстоянии десяти метров. Служба в легионе научила его многому. Он умел прикончить человека голыми руками, мог проделать многокилометровый путь без воды и пищи, переносить испепеляющую жару и жестокий холод. Автоматическим оружием он владел мастерски, и даже его сержант-француз, ненавидевший Келлера за то, что тот носил немецкое имя, вынужден был признать, что с винтовкой в руках Келлеру нет равных. Он был прирожденным стрелком. Его глаз и палец на курке взаимодействовали в абсолютном согласии. Он инстинктивно чувствовал, когда прицел точен, когда цель замрет на ту самую секунду, которая отделяет жизнь от смерти. В Индокитае однажды во время снайперского обстрела он один убил двадцать пять вьетнамцев из тридцати павших. А пистолетом он владел еще лучше, чем винтовкой. В полку он был чемпионом по стрельбе из пистолета.

— Я готов, — сказал Келлер.

— Вон там на дереве висит цель. На третьем слева.

Келлер посмотрел, куда указывал Фуад, и разглядел что-то, привязанное к ветке.

— Здесь нет патронов, — сказал он. — Не вхолостую же стрелять.

— Вот возьми, — протянул ему два патрона Фуад. — У тебя только два выстрела. — От волнения он до крови искусал губы. — Надеюсь, ты мне не соврал. Посмотрим, так ли ты хорош, как говоришь.

Келлер бросил на него злобный взгляд. Когда он злился, он всегда пригибал свою мощную шею.

— А ну вали с дороги!

Он загнал в магазин две пули, спустил предохранитель и поднял пистолет. Он забыл о Фуаде, ливанце, «мерседесе» с наблюдателем или наблюдателями за стеклом.

Келлер поднял пистолет до уровня плеча; целью служил резиновый мяч, подвешенный к ветке. Он раскачивался на ветру. С этого расстояния он по размеру напоминал человеческую голову. Келлер прицелился и через секунду выстрелил. Мяч исчез.

— Только одна цель?

Фуад приставил к глазам бинокль, потом опустил его и восхищенно улыбнулся, сверкнув золотыми зубами.

— Вот это да! Кто бы еще так смог?! С первого выстрела! Бах — и все!

Теперь он уже не шептал, а кричал, размахивая руками, глядя на «мерседес». Свою часть работы он выполнил. Он получит свои деньги, и никто не посмеет сказать, что он подыскал не того, кого нужно.

— Так-то! — воскликнул Келлер.

Он поднял пистолет вверх и выстрелил в воздух. Потом уложил пистолет обратно в ящик и, бросив его презрительно к ногам Фуада, сел в машину. Черт с ними, с этими наблюдателями в «мерседесе»! Теперь они убедились, что он мастер своего дела. Он был горд собой, и ему наплевать, получит он эту работу или нет.

«Мерседес» вдруг дал два длинных гудка. Фуад торопливо уселся на свое место.

— Они требуют тебя, — сказал он. — Это сигнал. Один гудок — «нет», два — «да». Тебе повезло, Келлер. Я тебе всегда говорил, Фуад принесет тебе счастье!

— Не жди, что я брошусь целовать тебе ноги, — огрызнулся Келлер. — Ты свое тоже получишь. Ты должен узнать, какие деньги мне дают и кто будет целью. Шагай и скажи тем, сидящим в машине, что я хочу знать все сейчас и дам ответ таким же манером. Один гудок — «нет», два — «да».

Фуад вылез из машины. Шофер «мерседеса» завел мотор. Келлер наблюдал за происходящим в зеркало. Он видел, как Фуад подошел к шоферу и тот что-то сказал через перегородку. Когда Фуад вернулся назад, у него от возбуждения глаза вылезали из орбит.

— Пятьдесят тысяч долларов! — Он едва выговорил эти слова. — Американских долларов! И паспорт на любое имя. Но пока тебе больше ничего не скажут. Хочешь соглашайся, хочешь нет. Пятьдесят тысяч американских долларов — о Аллах! — Он вытер лоснившееся от пота лицо ярким шелковым платком.

— Скажи им, мне надо два паспорта.

Келлер закурил. Он тоже весь вспотел, но старался сохранять спокойствие перед ливанцем. В горле у него пересохло, и руки дрожали. Пятьдесят тысяч!

— Два паспорта, — повторил он. — Один на меня, другой на Соуху. И десять тысяч перевести на ее счет. Иди передай им! Давай шагай, ты, сукин сын! Ты что, хочешь, чтобы пошел я?

Фуад ушел. Келлер расстегнул воротник, по шее тек пот. Это же целое состояние! Он стольких прикончил, что потерял им счет, и всего за несколько су в день. А тут за одного — пятьдесят тысяч долларов! Наверняка какой-нибудь король, принц, политик или гангстер враждующей группировки, из тех, у которых миллиардные доходы от торговли опиумом или кокаином. А он-то считал, что человеческой жизни грош цена. Келлер откинулся на спинку сиденья и расхохотался над своей горькой шуткой. Он и не представлял себе, что жизнь может так дорого стоить.

— Все в порядке! — Фуад сел в машину и захлопнул дверцу. — Паспорт на твое имя, остальные деньги — после окончания работы. Десять тысяч сейчас и паспорт для твоей девчонки.

— Идет! — сказал Келлер. — По рукам! Давай два гудка!

 

Глава 2

— Ой, что это?

Келлер накупил Соухе на сотню долларов одежды и обуви. Показал ей паспорт, который доставил посыльный. По паспорту у нее было ливанское гражданство.

— Теперь, — объяснил ей Келлер, — ты можешь поехать куда угодно. У тебя есть гражданство. Вот смотри, теперь ты ливанка, а не беженка.

— Я не хочу никуда ехать, — заявила Соуха. — Я счастлива здесь. И не хочу быть ливанкой, я палестинка. Мне не нужны эти вещи. Что ты обещал этим людям, если они дали тебе все это?

Келлер подошел к ней и, взяв за плечи, встряхнул ее. Не сильно, словно упрямого ребенка.

— Не твое дело. Я знаю, что делаю, а ты должна мне доверять. Я говорил тебе, мы начнем новую жизнь. А то живем, как бродячие собаки, шныряющие по помойкам в поисках пищи. Мы станем богатыми, очень богатыми, глупышка! А теперь успокойся, иди и уложи мои вещи в чемодан.

Темная головка Соухи поникла, она прятала лицо. Келлер понял, что она плачет.

— Я боюсь, — проговорила она. — Не знаю чего, но сердце у меня полно тревоги за тебя. Я сделаю, как ты велишь. И буду ждать тебя здесь, пока ты не вернешься. Пусти меня, Бруно, я тебе все приготовлю.

Келлер положил в ливанский банк десять тысяч долларов и распорядился, чтобы Соухе каждую неделю выплачивали деньги. Он не сказал ей, сколько у нее теперь денег, потому что для нее самой безопаснее не знать этого. Если он не вернется, банк будет продолжать выплаты, и она будет обеспечена на всю жизнь. А если бы он даже сказал ей, она не придала бы этому значения. Такого бескорыстного существа он еще в своей жизни не встречал. Он единственный, кто ей был дорог. Ее любовь вызывала в нем чувство неловкости. Она никогда не спрашивала, любит ли он ее. Наверное, своей обостренной женской интуицией чувствовала, что не любит. Он испытал чувство облегчения, что позаботился о ней на случай, если с ним что-нибудь приключится. О деньгах ей беспокоиться не придется. У нее есть даже настоящий паспорт — манна небесная для перемещенных лиц. Если уж он не полюбил ее, то по крайней мере сделал, что мог.

— Я хочу, чтоб ты была тут счастлива без меня, — сказал Келлер. — Я вернусь скоро. Время быстро пролетит.

— Для меня оно будет долгим, как жизнь, — ответила Соуха, закрывая чемодан, — новый, как и вся одежда.

Келлер был не похож на себя в темном костюме, простой белой рубашке и галстуке, который Соухе показался недостаточно ярким. Непохожий и немного чужой. И ей вдруг захотелось, чтобы он снова оказался в своем поношенном старом костюме. Именно таким он вошел в ее сердце.

— Я тебе напишу, — сказал Келлер.

Он лгал, но эта тоненькая девчушка выглядела такой поникшей и несчастной, что он готов был пообещать что угодно, лишь бы утешить ее.

— Я не умею читать, ты ведь знаешь.

— Иди сюда, — позвал Келлер, — иди и послушай, что я тебе скажу.

Она подошла, и он обнял ее.

— Я пришлю тебе весточку. Обещаю тебе, что скоро вернусь. И тогда мы будем вместе, и я никуда больше не уеду. А теперь будь умницей, улыбнись.

По лицу Соухи потоком текли слезы. Она плакала от всей души, не опасаясь, как западные женщины, за свой макияж. Она спрятала лицо у него на груди, но потом подняла голову и улыбнулась. Ее губы дрожали, и она едва сдерживала слезы. Келлер не стал больше испытывать ее терпение. Нежно поцеловал в губы, так, как учил ее, потом поднял чемодан и пошел к двери.

— Жди меня, — сказал он.

— Я буду ждать, — отозвалась девушка. — Буду ждать всю свою жизнь.

Келлер закрыл дверь и спустился по лестнице на улицу. Он не оглядывался. Ведь он попрощался, а оглядываться — дурной знак.

После поездки в Джебарту Кинг уладил все очень быстро. У него были связи и деньги. С паспортом не было никаких затруднений. У его знакомого их была целая куча. Деньги были переведены из Сирии, а паспорт Келлера, с которым он отправится в Штаты, ждал его в конверте в аэропорту. И билет тоже. Но он ничего не узнает, пока не пойдет на посадку.

* * *

— Говорит мисс Камерон. Пришлите, пожалуйста, за моим багажом.

Элизабет положила трубку и подошла к туалетному столику бросить на себя последний взгляд. Все дела улажены. Эдди Кинг накануне улетел во Франкфурт, в свою европейскую штаб-квартиру. Ему предстояло наладить распространение своего журнала «Будущее» в Западной Германии. Элизабет не нравились ни журнал, ни его взгляды. Они были очень похожи на крайне реакционные взгляды, которые проповедовала пропагандистская машина Хантли. Напротив постели на столе стояли в вазе две дюжины белых роз, разорванная карточка валялась в мусорной корзине. На ней было написано: «Вы удивительная женщина. Эдди». Элизабет сама не понимала, почему ей стало неприятно, и она тут же порвала карточку. И даже цветы ей были неприятны. Так странно, что он выбрал белые цветы. Впрочем, и сам Кинг был странным человеком. В нем было много обаяния. Он был хорошим рассказчиком, интересным собеседником, мужчинам он нравился, а женщины им увлекались. Элизабет он тоже нравился, но не тогда, когда присылал цветы. В этих случаях она испытывала к старому знакомому дяди далеко не дружеские чувства. Он становился ей противен. Это было глупо и не имело под собой оснований. Кинг для нее ничего не значил. Белые розы тоже. Она просто нервничала, потому что ей предстоял долгий путь в Штаты с тем человеком, которого она видела за дверями отеля. Кинг не захотел сказать ей, что кроется за этой тайной. Но если у него есть законный паспорт, почему он не может лететь один? Ей это казалось нелепым. Но потом она вспомнила о тех уловках, к которым прибегала дядина пресса, чтобы иметь повод критиковать правительство. Вполне вероятно, что это очередной трюк, рассчитанный на то, чтобы обвинить иммиграционную службу в некомпетентности. Когда этот человек окажется в Штатах, его представят как доказательство пробелов в работе органов безопасности.

Хантли нравились проделки такого рода. Он не раз говаривал, что скандалы необходимы — заставляют политиков шевелить мозгами. Власти должны знать, что нельзя все время дурачить американский народ. По крайней мере, пока Хантли Камерон поддерживает это правительство.

Кинг проинструктировал Элизабет, что она должна сделать: оплатить счет в гостинице, сесть в такси, которое будет ждать ее в одиннадцать часов. Тот человек будет уже в машине. Рейс прямой, только с тремя посадками: Рим, Женева, Нью-Йорк.

Дверь в номер открылась. За багажом пришли два портье. Через несколько минут Элизабет покинула комнату. Перед уходом она заметила, какой сильный аромат распространяли белые цветы Кинга.

Келлер увидел ее, когда она спускалась по лестнице. Он заметил, что она красива. Красива даже по строгим меркам такого избалованного туристами города, как Бейрут. Она остановилась в ожидании. Золотистые волосы блестели в лучах зимнего солнца, одной рукой она придерживала у шеи воротник бежевого норкового манто. Один из портье открыл дверцу. Келлер отпрянул назад. Он не знал, с кем ему придется встретиться. Меньше всего он ожидал увидеть женщину. Усаживаясь, она старалась не смотреть на него. Дверца захлопнулась, шофер повернул к ним голову:

— В аэропорт?

Ответил Келлер. Он получил все инструкции от Фуада: заехать за посредником, направиться в аэропорт, спросить у конторки Американского транспортного агентства пакет на имя Наума. В нем будут паспорт и деньги.

— Да. И поторопись.

Келлер вытащил из кармана пачку сигарет и повернулся к Элизабет.

— Вы курите?

— Да, спасибо.

Он поднес ей зажженную спичку и, когда она повернулась к нему лицом, увидел, что ее лицо так же красиво, как и профиль.

Что, черт возьми, подумал Келлер, задувая спичку, делает здесь такая женщина? Наверное, служит прикрытием? Он нахмурился и переломил спичку пополам. Это ему уже не нравилось. Не нравилось, что все оборачивается таким образом. Это подозрительно, как и тот «мерседес» с затемненными окнами и невидимым наблюдателем, который два раза ему просигналил. Какое они имеют право подсылать к нему женщину?

— Если по дороге будут пробки, — неожиданно сказал Келлер, — мы опоздаем на самолет.

Почувствовав на себе ее взгляд, он повернул голову. Видя, что она хочет о чем-то спросить, он кивнул в сторону шофера. В машинах, используемых под такси, перегородки между водителем и пассажирами не было, и все ливанцы, даже не желая этого, слышали разговоры своих клиентов.

Элизабет все поняла и снова устроилась в уголке сиденья. Минут двадцать пять они ехали молча. Келлер почти все время смотрел в боковое окно и курил. Элизабет украдкой наблюдала за ним. Он был очень спокойным. Не делал лишних движений. Трудно было определить его возраст. Скорее всего, между тридцатью и сорока. Национальность столь же неопределенна, как и акцент. Если судить по нескольким словам, которыми они перебросились, он, возможно, был французом.

Почувствовав, что она смотрит на него, Келлер обернулся. У него были голубые, глубоко посаженные глаза на загорелом, обветренном непогодой лице. Не похоже, что этот человек умеет улыбаться.

— Мы почти приехали, — сказал он. Почему она разглядывает его, словно какого-то зверя? От этого он и впрямь чувствовал себя зверем, озлобленным и настороженным.

Он даже не знает, куда летит, пока не вскроет пакет, ожидающий его в аэропорту. Жизнь, в которой ему приходилось рассчитывать только на себя, обострила его ум, превратила его в инструмент тончайшей чувствительности. Он не знал, что его ждет, и готов был поклясться, что и смущенная девушка, сопровождавшая его, тоже ничего не знает. Ситуация создавалась странная и опасная. Келлер решил, что попытается узнать у своей спутницы хоть что-то, когда они сядут в самолет. Он внимательно оглядел ее одежду, но безрезультатно. Норковое манто ни о чем не говорило. В это время года на Среднем Востоке почти повсюду холодно, кроме раскаленной пустыни. Куда же они летят? Может быть, в Иорданию? Но интуитивно он чувствовал, что нет.

Келлер вышел из машины и расплатился с шофером. Носильщик выгрузил их вещи и повез в здание аэропорта.

— У вас с собой билет? — спросила Элизабет.

— Нет, он там, в аэропорту. А у вас?

— Мой здесь, у меня в сумке.

— Тогда вы идите. Встретимся при посадке.

Служащий Американского транспортного агентства выдал ему конверт, Келлер расписался на квитанции «Д. Наум». Это было ливанское имя. Оно означало то же, что Смит в Бейруте.

Келлер вскрыл конверт и увидел плоский зеленый паспорт с тисненым американским орлом на обложке. Он раскрыл его и взглянул на фамилию. Теллер. Андрю Джеймс Теллер. Возраст — тридцать восемь лет, рост — метр восемьдесят, волосы — светлые, глаза — голубые. Особых примет нет. Вот здесь они дали маху, подумал он. На груди у него были глубокие шрамы, память о двух вьетнамских пулях и пьяных драках в Алжире. Теллер. Неглупо. Фамилия похожа на его собственную — есть уверенность, что он будет отзываться на нее автоматически. Тот, кто сидел в «мерседесе», видимо, знает свое дело. В конверте были также тысяча долларов, сколотых скрепкой, и билет. Место назначения — Нью-Йорк. Келлер спрятал деньги и паспорт в карман брюк. Нью-Йорк. А он-то думал, что речь идет о каком-то небольшом деле местного значения. Какой же он дурак! Крупная сумма в долларах должна была подсказать, что ему поручают дело экстракласса. Ему, бродяге без гражданства, человеку, обладающему только одним талантом — убивать с большого расстояния.

Келлер прошел регистрацию в отделении Панамериканской авиакомпании и проследовал в зал ожидания. Американка сидела и читала газету. Келлер не останавливаясь направился в бар и заказал двойное виски. Но по тому, как оба бармена поглядывали в его сторону, он понял, что подошла Элизабет.

— Я бы тоже выпила, — сказала она. — Мне, пожалуйста, виски с содовой.

Келлер положил деньги на стойку бара:

— Поторопитесь. Скоро объявят посадку.

Келлер был неискушенным пассажиром. Весь его опыт ограничивался французскими транспортными самолетами.

— Не беспокойтесь, — первый раз улыбнулась ему Элизабет. — Здесь все проще, не так, как в большом международном аэропорту. Мы можем спокойно допить свое виски, а потом пойти на посадку.

— Я смотрю, вы хорошо знакомы с Ливаном, — заметил Келлер.

— Нет, но я бывала в похожих местах. Они все одинаковы. Бейрут, пожалуй, получше остальных. По крайней мере люди здесь приятнее.

— Да, — сказал Келлер, поставив пустой бокал. — Если у вас есть деньги, на которые можно купить большинство из них.

— Включая вас? — Элизабет не хотела обидеть его, но ей показалось, что он адресует свое презрение именно ей.

Келлер подвинул свой бокал и щелкнул пальцами, чтобы его наполнили.

— Конечно. Вам-то это должно быть известно.

— Я ничего не знаю о вас, — сказала Элизабет. — Кроме того, что мы вместе летим в Нью-Йорк.

— И вы ничего от этого не будете иметь?

Он повернулся к ней лицом. От первой порции виски в желудке стало горячо. Он добавил еще порцию. На лице Элизабет проступил легкий сердитый румянец. Это позабавило Келлера. Эта дамочка не привыкла, чтобы с ней так разговаривали. Мужчины его типа не встречались на ее жизненном пути.

— Только удовольствие от вашей компании, — холодно ответила Элизабет.

— Я бы на это не рассчитывал. Дело в том, что мне платят. Еще порцию виски!

— Нам предстоит длительный полет, — спокойно заметила Элизабет. — Мне бы не хотелось, чтобы вы напились.

А она смелая, подумал Келлер, в этом ей не откажешь. Перед ним возникло лицо Соухи, ее огромные карие глаза, полные страдания. Он бы мог схватить эту американку за ее золотистые волосы и ударить ее, чтобы посмотреть, как она заплачет.

— Я никогда не бываю пьяным, мадемуазель. Я не американец. Вот объявляют посадку на наш рейс. Допивайте свое виски и пошли. — Он словно клещами сжал ее руку.

Их места были в первом классе. На мгновение Элизабет поддалась искушению сесть отдельно, но он стоял позади вплотную к ней, вынудив ее занять кресло в ряду, где было два свободных места. Он не помог ей снять пальто, ожидая, пока его повесит стюардесса. Элизабет села, и он тоже. Пристегнул ремень, вытащил пачку сигарет и предложил ей.

— Курить нельзя, — сказала она. — Вон сигнал зажегся.

— Я неопытный пассажир, не то что вы, — ответил Келлер. — Первым классом не летал. Здесь очень удобно, должен признать.

Элизабет ничего не ответила. Ей не хотелось сидеть рядом с ним. Его физическое присутствие нельзя было не замечать. Тело его заполнило все кресло, от него пахло крепкими сигаретами. Его мощная со вздувшимися венами рука лежала на ручке кресла, и Элизабет приходилось ужиматься, чтобы не коснуться ее. Она вспомнила, как она сказала Кингу: «Я бы не хотела пройтись с ним по темной улице». Ей не хотелось бы вообще быть с ним рядом, но было уже поздно. «Боинг» повернул на взлетную полосу. Рев четырех реактивных моторов достиг оглушительной силы, самолет трясло все сильнее, по мере того как он увеличивал скорость. Элизабет закрыла глаза и стиснула руки.

— А вы и впрямь боитесь.

Элизабет открыла глаза и встретилась с ним взглядом. Лицо его было похоже на застывшую маску: ни улыбки, ни каких-либо эмоций в светло-голубых глазах.

— Мне уже лучше. Я боюсь только взлета.

Самолет был уже в воздухе, легко ввинчиваясь в лазурную голубизну неба. Зимние облака над Бейрутом плыли под ними.

Элизабет взяла предложенный стюардессой номер «Лайфа» и попыталась почитать. Ее спутник откинул голову на кресло и закрыл глаза. Казалось, что он спит. Элизабет дважды прочитала один и тот же абзац и опустила журнал. Она никак не могла сосредоточиться. В голове вертелось множество вопросов, ответы на которые ей никто не мог дать. Легко сказать — не обращать внимания на своего спутника. Но нельзя же просидеть двенадцать часов рядом и делать вид, что его нет. Особенно такого спутника, как этот мужчина. Она чувствовала его присутствие, даже когда она спал.

Кто он? Чем занимается? Зачем он нужен ее дяде в Штатах? Во всей этой затее было столько непонятного! Келлер не вписывался в ее предположение, что это очередной трюк, рассчитанный на публичный скандал. Он не подходил для этой роли. Чем больше Элизабет размышляла над этим, тем больше убеждалась, что Келлер получил специальное задание. Только она не могла представить какое. Оказалось, что он не спит. Его глаза были открыты — он наблюдал за ней. Ей стало не по себе. Мужчины на нее так не смотрели: словно на бабочку, которой оторвали крылья и ждут, что она полетит.

— Я не знаю вашего имени, — сказала Элизабет. — Как вас звать?

— Некоторые зовут меня Бруно. А вас как?

— Элизабет Камерон. Я понимаю, что не должна задавать вам вопросов, но мне хотелось бы знать одну вещь. Зачем вы летите в Штаты?

Она впервые увидела, что он улыбнулся.

— А я надеялся узнать это от вас.

— Вы хотите сказать, что вы сами не знаете?

— Мне платят не за то, чтобы я задавал вопросы, — сказал Келлер. — Или отвечал на них. Вам не кажется, что будет разумнее принять все на веру?

— У меня не остается выбора, — сказала Элизабет. — Но я начинаю жалеть, что не поинтересовалась кое-чем раньше.

Кинг представил это таким обыденным делом — надо, мол, оказать дяде услугу. Просто слетать на недельку в Бейрут и вернуться назад, прихватив кого-то по дороге. Пройти с ним через таможню и распроститься. Все совершенно законно, обещал он ей. И тоже просил принять все на веру, как этот человек, что сидит рядом. Правда, не так цинично, без издевки. Кинг говорил убедительно, с обаянием. Жаль, что его нет здесь. Вот где ему потребовалось бы все его обаяние!

Келлер заметил, что стюардесса раздает меню: столик с напитками медленно приближался к ним. Единственный способ прекратить расспросы этой дамочки — самому начать ее расспрашивать.

— Вы всегда за границей подбираете незнакомых спутников и возвращаетесь с ними домой? И ваш муж не возражает?

— У меня нет мужа.

— Странно. Большинство американских дам по нескольку раз выходят замуж.

— Но не эта американская дама, — сказала Элизабет. Она взяла бокал шампанского, наблюдая, как он поглощает двойное виски.

— Не беспокойтесь, — сказал Келлер. — У меня крепкая голова. Расскажите мне о себе. Итак, у вас нет мужа. Вы американка, и у вас есть деньги.

— Откуда вы знаете?

— По запаху. У денег есть определенный запах — запах, которого бедняк никогда не забудет, если хоть раз почуял его. Я почувствовал этот запах, когда вы сели в такси. Где вы живете?

— В Нью-Йорке. У меня небольшая квартира в районе Сити.

— У вас нет родителей?

Честно говоря, Элизабет совсем не интересовала Келлера. Он продолжал задавать вопросы, не слушая ее ответов. Он не хотел ничего знать о ней. У него есть своя женщина в Бейруте, которая любит его. Он пожалел, что сел рядом с этой. Двенадцать часов, две посадки — длинный путь.

— Родителей у меня нет, — сказала Элизабет. — Они погибли два года назад в авиационной катастрофе.

— Поэтому вы не любите летать?

— Наверное. Их самолет взорвался над Мехико. А у вас... есть родные?

— Нет, насколько мне известно, — ответил Келлер. — Я никогда не знал их.

— Простите. Вы француз, да?

— По паспорту, — сказал Келлер, — я американец. Не забывайте. Расскажите мне еще что-нибудь о себе.

— Рассказывать особенно нечего. Я подолгу живу у дяди под Нью-Йорком, а остальное время — в своей квартире. — Она слабо улыбнулась, скорее своим мыслям, чем ему. — И время от времени подбираю мужчин, как вы выразились.

— Для развлечения, — заметил Келлер. — И за это вам никто не платит.

— Нет, никто не платит. Я делаю это ради удовольствия. В данном случае оказываю услугу дяде.

Келлер насторожился.

— Он был с вами? — Тогда в «мерседесе» была, конечно, не она, когда он демонстрировал свое искусство стрельбы, а кто-то другой. Значит, у нее есть милый дядюшка, который втянул ее в это дело.

— Нет, — ответила Элизабет. — Он никогда не покидает Штаты. Я приезжала с его другом.

— А почему ваш друг не полетел с нами?

Наверное, он столь же стыдлив, как тот пассажир, что скрывался за темным стеклом. А чтобы никто не увидел его лица, он в роли ширмы использует красивую девушку.

— Ему пришлось поехать в Германию. Он издатель.

«Черта с два», — подумал Келлер и закурил новую сигарету. Потом он вынул еще одну и протянул Элизабет. На мгновение их пальцы соприкоснулись. Но он, кажется, ничего не заметил и даже не поднял глаз. Ведь она была только ширмой, прикрытием. Путешествие закончится, и он больше никогда ее не увидит. Да он и не хотел ее видеть. Келлер вдруг почувствовал, что устал от расспросов, попыток выяснить, кто его нанял и для каких целей. Он знал, для каких целей. Он понял это еще тогда, когда стрелял по мишени, которая напоминала человеческую голову. Его наняли убить кого-то, и чем меньше он будет знать, тем безопаснее для него. Самое главное — деньги. Келлер загасил окурок и опустил кресло. На спутницу свою он даже не взглянул и закрыл глаза.

— Извините, — сказал он, — я буду спать.

* * *

Комната на четвертом этаже дешевого отеля на углу Девятой авеню и Тридцать девятой улицы в западной части города пустовала уже два месяца. Пит Маджио зарезервировал ее на две недели, хозяин взял плату и отдал ему ключ, не спрашивая, кому, зачем и когда потребуется эта комната. Репутация Маджио ему была известна. Он родился и вырос в этом районе. Сначала промышлял мелкими кражами, а потом стал выполнять поручения крупных заправил. После трех лет заключения в тюрьме Сан-Квентин он лишился легкого и теперь не смог бы справиться даже со старухой. Жил на подачки, которые ему перепадали то тут, то там. Был он полным ничтожеством, и все это знали. Но если он мог снимать комнату или время от времени что-нибудь оставлять для неизвестных, значит, работал на влиятельных людей и получал немалые деньги.

Комната всегда пустовала какое-то время, а потом кто-то открывал ее ключом, который хозяин гостиницы давал Маджио. Пит получал инструкции по почте. Как всегда, он свистнул несколько баксов из денег, предназначенных на оплату номера, но все остальное сделал, как ему было велено. Тем февральским утром он встал, оделся, положил ключ с адресом отеля в конверт и поехал автобусом на аэровокзал. Это было очень холодное утро. Ледяной ветер пронизывал его до мозга костей. Ему надо было сесть на автобус, следующий в аэропорт Кеннеди. Там он должен был встретить пассажиров, прибывающих самолетом Панамериканской авиакомпании из Бейрута, спросить мисс Камерон, отдать конверт человеку, который будет с ней, посадить его в такси и отправить в гостиницу на Тридцать девятой западной улице. Он получил эти указания по телефону накануне. За это ему было обещано сто долларов.

Пит стал думать об этой сотне долларов и забыл про холод. Он иногда играл на скачках. Это было его хобби, как женщины или вино у других. С прошлого сезона Пит внимательно следил за одной лошадью, которая участвовала на скачках во Флориде. Она была в хорошей форме. Питу понравилась ее кличка — Мартышкина Лапа. Его самого в детстве прозвали Мартышкой. У него было скрюченное лицо с глубоко посаженными карими глазами и приплюснутым носом. Все знали Мартышку, и год-два все шло хорошо.

Мартышка был незаменим, если требовалось кому-то что-то передать или вытрясти деньги из того, кто не хотел платить. Но потом его поймали и упрятали в тюрьму, и на этом все кончилось. У него было больное легкое, и, когда он вышел на свободу, мог выполнять только отдельные поручения. Если он поставит на Мартышкину Лапу всю сотню, то может выиграть восемьсот баксов. А с восемью-то сотнями можно... Пит не заметил приближающегося трейлера. Он был так поглощен мыслями о восьмистах долларах и тем, что на них можно сделать, что прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и шагнул на проезжую часть улицы. Он не видел машины и умер, не успев додумать. Это был огромный трейлер весом в две с половиной тонны. Когда из-под него вытащили тело Пита, от конверта, предназначенного Келлеру, остались лишь кровавая масса да ключ.

Самолет приземлился. Элизабет изнемогала от усталости. В отличие от своего спутника, ей не удалось поспать. Забылась на час тревожным сном и проснулась от страха, который не имел отношения к полету. Келлер спал, и Элизабет стала рассматривать его. Он почти не шевелился. Может быть, ей просто показалось, но на протяжении долгих часов ее не покидало ощущение, что он не спит, а наблюдает за ней из-под опущенных век, зная, что вызывает в ней любопытство и страх, как бы он не задел ее, если пошевелится. Они молча вышли из самолета. Келлер опять не помог ей ни снять пальто с вешалки, ни достать с полки ручную кладь. Он совершенно ее игнорировал. Ни слова не говоря, они приблизились к паспортному контролю.

— Предполагается, что мы путешествуем вместе, — заметила Элизабет. — В этом весь смысл.

— Тогда мне лучше взять вашу сумку, — сказал Келлер.

Приближаясь к иммиграционной службе, Келлер так же крепко, как тогда в Бейруте, ухватил Элизабет за локоть. Она подала свой паспорт первая, а потом с бешено бьющимся сердцем ждала, пока пропустят Келлера.

— Все в порядке, — сказал он, подходя к ней. — А теперь что?

— Таможенный досмотр, — изменившимся голосом ответила Элизабет. Напряжение последних минут сжало ей горло.

— Успокойтесь, — сказал Келлер. — Все позади. А что после таможни?

— Вас кто-то должен встретить, и вы пойдете с ними. Это все, что мне известно.

Но, когда они вышли в зал, к ним никто не подошел. Повсюду стояли толпы людей — сотни людей прилетали и улетали самолетами крупнейших авиакомпаний, протянувших свои щупальца во все концы земного шара. Тут были семьи с детьми, кого-то встречавшие бизнесмены, курьеры, шоферы, персонал авиакомпаний; то и дело доносились приглушенные объявления о прибытии каких-то самолетов и о посадке на разные рейсы. Сначала они стояли вместе в этом человеческом водовороте, ожидая, что к ним кто-нибудь подойдет.

— Может быть, нам что-нибудь передали на самолет? — сказала Элизабет. — Стойте здесь, а я схожу узнаю.

Но на ее имя не поступало никаких сообщений. Стараясь не впадать в панику, Элизабет пошла не к Келлеру, а в офис Панамериканской авиакомпании, уговаривая себя, что ей не надо волноваться, Кинг наверняка все устроил. Но в офисе авиакомпании ничего не знали. Никто на ее имя ничего не сообщил, и никто не пришел их встречать. Келлер стоял в толпе один, с чемоданом у ног. Элизабет нехотя вернулась к нему:

— Наверное, произошла задержка. В Нью-Йорке ужасное уличное движение. Нам остается только ждать.

Прождав час, Элизабет прошла к входу в аэропорт, потом снова в информационное бюро. По-прежнему ничего. Келлер стал еще молчаливее, а выражение лица — еще более холодным и отрешенным. В панике Элизабет захотелось уйти и оставить его здесь.

— Я не знаю, что делать. Мне говорили, что вас встретят, как только мы прибудем. Что-то случилось. Невозможно так опаздывать.

— Это было ясно уже полчаса назад, — сказал Келлер. Он поднял свой чемодан и снова взял ее за руку. — Вы — моя единственная связь. Поедем к вам домой, и я подожду там.

— Нет, — отшатнулась от него Элизабет. — Нет, со мной вы не поедете! Я не повезу вас к себе домой!

— У вас нет выбора, — сказал Келлер. — Вы привезли меня сюда, связной не пришел. Но по крайней мере тот, кто меня нанял, знает, что я с вами. И найдет меня. А если будете вырываться, я сломаю вам руку.

Через полчаса они прибыли на Пятьдесят третью восточную улицу. Как ни глупо это было, но Элизабет готова была разреветься. Все это походило на какой-то кошмар. Невозможно даже представить, что это происходит с ней. Так бывает только в кино.

Келлер расплатился с шофером такси, не отпуская от себя Элизабет. Так рядом они прошли через вестибюль роскошного жилого дома. В такси, пока они ехали из аэропорта Кеннеди, Келлер даже не смотрел в окно, не проявляя никакого интереса к городу, центру мирового туризма. Они вошли в лифт, и Элизабет нажала кнопку двенадцатого этажа.

— Да, я не спросил, — вдруг вспомнил Келлер, — вы живете одна?

— Если бы я жила не одна, вам бы не удалось проявить такую навязчивость.

— Не скажите, — заметил Келлер. — Я не боюсь американских мужчин. И не смотрите на меня так, словно я собираюсь вас изнасиловать. Я тоже не хочу здесь задерживаться.

Квартира была небольшой, но элегантно обставленной современной мебелью. Стены увешаны картинами сюрреалистической и абстрактной живописи, которые собирала мать Элизабет. Келлер оставил чемодан в прихожей и стоял, озираясь вокруг. Он никогда не видел таких квартир. В комнатах было очень тепло, их окутывали волны нагретого воздуха. Келлер оглядел обитые материей стены, шведскую мебель, большую картину прекрасного бельгийского художника Магритта, которая была лучшим полотном в коллекции Элизабет.

— Ну и квартирка! С души воротит! — с расстановкой воскликнул Келлер. — И вы потратили столько денег на все это дерьмо? Боже милостивый... — Он показал пальцем на Магритта. — Как можно повесить такое на стену?

Элизабет ничего не ответила. О чем говорить с невеждой, мужланом? Ее спина именно это и выражала, когда она повернулась и прошла мимо него в гостиную.

— А где спальня? — спросил Келлер.

— Вон там. И не говорите, что спальня тоже кажется вам безобразной, потому что спать вам придется именно там.

Комнату для гостей художник-декоратор, один из друзей Элизабет, отделал под натуральную кожу. Прилегающая ванная выглядела как каюта корабля. Келлер повернулся к Элизабет. Взгляд у него был каменный.

— Это мужская комната. А вы сказали, что живете одна.

— Была мужская комната, — ответила Элизабет. — Сейчас здесь никто не живет.

— Пока не подыщете очередного любовника?

Элизабет залепила ему пощечину. Она не отдавала себе отчета в том, что делает, иначе она не решилась бы его ударить. Ее рука сама собой потянулась к его лицу.

— Не смейте так со мной говорить!

Келлер шагнул к ней.

— Попробуйте только тронуть меня! Не приближайтесь ко мне!..

Келлер никогда бы не повел себя так, если бы она не произнесла последние слова. Он бы стерпел эту пощечину, потому что такая женщина, как она, не могла простить ему оскорбления. Но то был возглас ужаса, физического страха, отвращения, который ударил по его взвинченным нервам и заставил его взорваться. Он приехал сюда за семь тысяч миль, чтобы убить человека, которого никогда не видел. За деньги, о которых никогда не смел мечтать. Он сам сунул голову в эту петлю, а теперь что-то не сработало. Тщательно подготовленный план провалился. Никто не встретил его в аэропорту, его бросили с этой девицей, которая так враждебно и презрительно на него смотрит, боясь, что он прикоснется к ней, будто он не человек, а какое-то грязное животное. Не сметь ее тронуть! Всю дорогу от Бейрута, вдыхая ее запах и касаясь ее ноги, он так хотел это сделать!

Он схватил ее за руки и, заломив их ей за спину, склонился над ней, прижавшись всем телом, и вынудил ее откинуть голову. От боли ее рот открылся, и Келлер впился в него поцелуем. Элизабет сомкнула губы, вертя головой, безуспешно пытаясь вырваться. Он нарочно делал ей больно, чтобы доказать, что она имеет дело с мужчиной и лучше ей не брыкаться. Элизабет не сдавалась — она пинала его, извивалась, издавая какие-то звуки под его ртом, но потом затихла, и он разомкнул ей губы. Тело ее обмякло, время, казалось, остановилось. Реальным было только ощущение прижавшегося к ней мужчины. Он отпустил ее руки, и они бессильно упали вниз. Келлер запустил пальцы ей в волосы, придерживая ее голову, чтобы легче было завладеть ее беззащитным ртом. Элизабет перестала что-либо видеть и слышать. Она повисла в его руках, подымаясь и опускаясь в ритме его поцелуев. Ее руки, словно ими управлял кто-то другой, поднялись и обвили его шею. Очередной любовник, мелькнула дикая мысль. Она знала только одного мужчину, думая, что это и есть любовь. Это был Питер Мэтьюз. Спальня была оборудована для него. Но ни разу, даже в пылу страсти, Элизабет не теряла до такой степени головы, как сейчас.

Первым отстранился Келлер. Он поднял ее, придерживая. Они оба машинально приблизились к постели. Еще момент — и он швырнул бы ее на кровать. Элизабет была смертельно бледна, по щекам струились слезы.

— Вот теперь все на своих местах, — тихо сказал Келлер. — Я могу овладеть тобой в любой момент, когда захочу. А я хочу этого, так что будь осторожна, очень осторожна. — Он подтолкнул ее к кровати и заставил сесть. — Я не хотел тебя обижать. Это ты меня разозлила. Я принесу тебе чего-нибудь выпить. Где ты держишь спиртное?

— Там. — Элизабет не узнала своего собственного, так дрожавшего голоса. — В гостиной.

Келлер вышел. Элизабет посмотрела ему вслед, потом услышала, как он ходит по гостиной, открывает дверцу тумбы, над которой висела картина Кли, услышала звон бокалов и тяжелые шаги Келлера, возвращающегося обратно. Надо уйти, говорила она себе, встать с постели, выйти из спальни. Если он снова тронет ее...

— Выпей, — сказал Келлер, подавая ей бокал, и одним глотком осушил чуть ли не полстакана коньяку. — Тебе лучше уйти в свою комнату.

Коньяк немного ослабил ее напряжение. Элизабет подняла голову:

— Как это вы отпустили меня? Не довели дело до конца?

— Потому что у меня уже хватает неприятностей. Я хотел показать, что будет, если меня оскорбить. Теперь ты знаешь. Не бойся. Я больше не трону тебя.

— Вы вынудили меня ударить вас, — сказала Элизабет. — И я не ищу себе очередного любовника. У меня был только один. Давно.

Она встала и вышла из спальни. Келлер пошел за ней. Проходя мимо зеркала, Элизабет взглянула на себя. Прическа была растрепана, волосы рассыпались по плечам. Она стала собирать их в пучок, нащупывая заколки.

— Оставь их так, — произнес Келлер. — Так красивее.

— Что вы собираетесь делать? — спросила Элизабет.

Ей следовало бы уйти в свою комнату, как он сказал, и запереться там. Надо было что-то солгать, сделать вид, что она оскорблена тем, что произошло. Но Элизабет не могла. Она была слишком правдива, чтобы попытаться обмануть его. Ведь под конец она сдалась. И если бы сейчас он подошел и обнял ее, она бы не сопротивлялась.

— Собираюсь что-нибудь поесть, — сказал Келлер. — Не беспокойся обо мне.

— Я приготовлю что-нибудь для нас обоих. Если уж вы остаетесь тут, можете рассчитывать на мое гостеприимство. Хотим или не хотим, но мы оба впутаны в это дело, что бы оно собой ни представляло. Я сварю яйца и приготовлю кофе.

Он ничего не ответил и ушел в отведенную ему комнату. Достал бритву, пижаму. Если повезет, может, ему и не понадобятся эти вещи. А уж если очень повезет, может быть, кто-то позвонит и он уйдет из этого дома и от этой женщины сегодня же. Он злился на себя за то, что так поступил с ней. Это плохой признак. Признак того, что он не владеет собой. Не понравилось ему и выражение лица Элизабет, и то, что он не сдержался, когда она попыталась заколоть вверх свои золотистые волосы. Все это похоже на какое-то дикое недоразумение. Келлер вывалил из чемодана вещи и выругался. Он не подойдет к ней ближе чем на шаг. Это во-первых. Надо держаться от нее подальше, чтобы не чувствовать запаха ее духов, случайно не коснуться ее, а то он опять распалится. Да он и не хочет с ней связываться. У него есть своя женщина, женщина, которая любит и ждет его в Бейруте. Он ни в чем не должен быть замешан, если хочет получить свои пятьдесят тысяч.

Элизабет закрыла дверь кухни и прислонилась к ней. Руки болели, эти красные пятна на коже обернутся синяками. Ну и тело у него, как танк, неумолимо сокрушающий все на своем пути! В памяти вдруг всплыл образ Питера Мэтьюза, этого хлюпика с его мелкими страстишками. Он обманом затащил ее в постель, а добившись своего, так же и исчез, обманув ее. Элизабет никогда не понимала, почему ее подруги заводили случайные связи или, будто пловцы на соревнованиях, кидались в замужество, как в воду, и тут же выныривали из него. Элизабет хватило одного раза. Стоило ей только вспомнить об этом, как ее вновь захлестывали разочарование и боль. Келлер обещал не трогать ее больше, и она была уверена, что он сдержит свое слово.

Элизабет сварила яйца и приготовила кофе. На лицо ей падали волосы, и она зачесала их назад. Потом, когда они поедят, она снова заколет их.

* * *

Кинг сделал остановку в Париже. Он счел, что заслужил несколько дней отдыха, перед тем как отправиться по своим законным делам в Германию. Остановился он в отеле «Ритц», с аппетитом пообедал и решил лечь пораньше. Он верил в целебную силу сна. Переутомившись в поездках, он старался использовать малейшую возможность поспать. На следующий день Кинг с удовольствием совершил поход по антикварным магазинчикам в квартале Лебрюн, где купил изумительное бюро восемнадцатого века, и отправил его пароходом в свой офис во Франкфурт. Это была красивая вещь, прекрасный образец французского искусства, который ему вдруг захотелось приобрести. Кинг отправил его не в Нью-Йорк, а во Франкфурт, откуда его легче будет вывезти. Вечером он взял такси и поехал по адресу, находившемуся в квартале от улицы святого Оноре. Он вышел из машины перед красивым особняком девятнадцатого века с величественным входом и нажал кнопку ночного звонка. Его проводили в просторный голубой зал в стиле ампир, с мебелью эпохи Луи Филиппа и роскошной хрустальной люстрой. Служанка приняла его пальто и шляпу. Кинг подал свою визитную карточку и согласился немного подождать. Служанка вернулась в сопровождении дамы лет пятидесяти, в черном элегантном платье, благоухающей духами.

— Добрый вечер, месье Кинг. Комната для вас готова. Не желаете ли пройти в салон и познакомиться с молодыми дамами?

В зеленом салоне он увидел с десяток девиц — темноволосых, белокурых, трех рыжих. Все были разодеты по последней моде, некоторые в вечерние брючные костюмы, другие в строгие черные платья. Кинг огляделся. Все смотрели на него и улыбались. Внимание его привлекла девушка с задорным мальчишеским личиком и черными вьющимися волосами, уложенными в нарочитом беспорядке. Кинг указал на нее, и по знаку мадам девушка встала и подошла к ним. У нее была красивая фигура с большим бюстом и тонкой талией. Кинг представил себе, как она будет выглядеть, если ее раздеть. Мадам словно прочла его мысли:

— Иди, месье сейчас придет. — Она повернулась к Кингу, одарив его профессиональной улыбкой. — Вы желаете, чтобы она разделась? Уверяю вас, вы не будете разочарованы. Ее зовут Марсель. Это очаровательная девушка, веселая, культурная. Пожалуйста, сюда, месье Кинг. — Хозяйка показала на боковую дверь жестом герцогини, приглашающей королевскую особу.

— Нет, я не хочу смущать молодую даму, — сказал Кинг. — Я уверен, она составит нам прекрасную компанию. Я поднимусь в комнату первым, а вы пришлите ее через полчасика...

— Как пожелаете, — снова улыбнулась мадам, склонив голову. — Следуйте, пожалуйста, за мной. Другой джентльмен вас уже ждет.

Комната была обставлена с той же роскошью, что и весь дом. Постелью служила кушетка в стиле ампир, с удобным матрасом, накрытая красивым покрывалом. Возле лампы с желтым абажуром стоял столик с напитками, льдом и тремя бокалами. В стороне покоилась в ведерке бутылка шампанского. В комнате было тепло, приятно пахло, в вазах стояли свежие цветы. В кресле, ожидая Кинга, сидел мужчина. Перед ним был бокал с изрядной порцией джина с тоником. Он читал «Пари Матч». Над его головой витало легкое голубоватое облачко сигаретного дыма, казавшееся в свете лампы ореолом. Мужчина был старше Кинга, грузный, вульгарного вида, с темными кругами под глубоко посаженными черными глазами. Подбородок его был в тени. Он был похож на немецкого мясника в воскресном костюме.

Звали его Друэ. Его настоящего имени никто в мире уже и не помнил. При виде Кинга он не встал, но неторопливо положил журнал и поднял взгляд. Он был более важной персоной, чем Кинг. В Европе не было никого, перед кем Друэ приходилось бы вставать.

— Добрый вечер, — произнес он с сильным марсельским акцентом. — Налейте себе чего-нибудь и давайте не будем терять время. Вы должны были доложить еще вчера.

— Я был очень утомлен, — сказал Кинг.

«Интересно, — подумал он, — известно ли Друэ о моем походе в квартал Лебрюн?» Кинг уже встречался несколько раз с Друэ и знал, чего от него можно ожидать. Ему не нравился этот хам с грубыми манерами. Правда, в своем деле он был неподражаем, и за это Кинг его ценил. Он решил начать с того, что намеревался сделать после встречи в Друэ — открыть бутылку шампанского.

— Ну, выкладывайте, — сказал Друэ. — С момента, как покинули Ливан.

— Я подобрал человека. Он прекрасно выполнит все, что нам нужно. Я видел, как он стреляет. Это высший класс. Я договорился с племянницей Камерона, и она провезет его в Нью-Йорк после моего отъезда. Мне известно от связного в Бейруте, что они вылетели вместе. Из Нью-Йорка мне сообщили, что они были в списке прибывших. Так что здесь все идет по плану.

— Где сейчас этот человек? — спросил Друэ.

— Для него снят номер в одной гостинице. Я позвоню ему, когда вернусь.

Друэ закурил и закашлялся. У него был типичный хриплый кашель курильщика.

— С другой стороны тоже все идет хорошо. Кейси получил официальную поддержку Камерона как кандидата в президенты. Все должно пройти гладко.

— Это убийство вызовет большой резонанс, — заметил Кинг. — Уверяю вас, произойдет грандиознейший общественный взрыв, какого не было со времени убийства Джона Кеннеди. Несравнимый с тем, что был после смерти Бобби или Мартина Лютера Кинга. Расовые и религиозные проблемы сплетутся в один кровавый узел. И на сей раз заткнуть глотку народу никаким докладом комиссии Уоррен не удастся. Люди потребуют ответа, кто и зачем это сделал.

— Вопрос из двух пунктов... — Друэ закашлялся. — На который вы сумеете ответить, если, конечно, вы все сделаете как положено.

Друэ недолюбливал Эдди Кинга. Этот тип раздражал его своими дорогими костюмами, чисто выбритым лицом, самоуверенностью. Друэ понимал, что имеет перед ним только одно преимущество — мозги. Он был толст, безобразен, держал подчиненных в страхе, в отличие от Кинга, оружием которого было личное обаяние. Друэ нарочно старался уколоть его побольнее.

— Я всегда справлялся со своими заданиями — ответил Кинг. — Разве я когда-нибудь провалил хоть одно дело?

Он не подал виду, что сердит. Просто задал вопрос, на который Друэ придется ответить.

— Пока нет, — согласился француз, — но у всех бывают осечки. Вы подготовили все как надо? Наши друзья в курсе дела?

— Этого человека из Бейрута доставила в Нью-Йорк племянница Хантли Камерона. Когда она укажет на меня — я уже буду далеко от Штатов. Да и сам Камерон по уши замешан в этом деле. — Кинг провел рукой над бровями. — Он финансирует всю операцию. Уверяю вас, все будет в порядке.

— Дай-то бог. — Друэ встал с кресла, налил себе еще джина, плеснув туда немного тонику. — Либерал типа Кейси способен остановить наше продвижение в Северной Америке лет на сто. Это во-первых. Племянница Камерона, конечно, заподозрит вас, но вы к тому времени будете скрываться где-нибудь в Южной Америке, так ведь? — Кинг кивнул. — Но какие меры предосторожности вы приняли в Ливане? Ведь ваш убийца оттуда. Вы уверены, что там не осталось следов, которые выведут на нас?

— Этот человек меня ни разу не видел. Все было организовано через третье лицо, которое тоже меня не знает. Наши люди в Бейруте позаботились обо всем. Они не оставят наводчиков. — Кинг замолчал, что-то вспомнив. — Там, правда, осталась одна женщина. Этот человек потребовал паспорт и деньги для нее. Посредник знает ее, и они вдвоем могут о чем-то догадаться.

— Я прикажу отделаться от них, — сказал Друэ, — нам ни к чему этот хвост. Я ухожу. А вы остаетесь?

— Я договорился провести здесь вечер. В конце недели я улетаю во Франкфурт.

Друэ допил свой джин и вытер рот тыльной стороной ладони. Кинга передернуло — на манжете Друэ остался грязный след.

— Желаю удачи, — бросил Друэ, открывая дверь. — Смотрите, чтобы ваш человек куда-нибудь не пропал.

— Не пропадет, — сказал Кинг. — Я все организовал. На телевидении это будет сенсацией года.

Минут через пять после ухода Друэ в дверь постучали. В комнату вошла та красивая девушка, которую Кинг заметил в салоне. Она улыбнулась. На ней был пеньюар, отделанный страусовыми перьями. Она подошла к Кингу, и он увидел, что под пеньюаром на ней ничего нет.

— Добрый вечер, месье.

— Добрый вечер, — ответил Кинг. — Не хотите ли выпить со мной шампанского?

* * *

В ту ночь Элизабет не спала. Келлер ушел в свою комнату первым. Спальня Элизабет граничила с его комнатой, и ей было слышно, как он ходил, потом принимал ванну и наконец улегся: кровать скрипнула. Они поужинали вместе, но из-за того, что произошло, оба молчали и были напряжены. Даже когда Келлер помогал вынести посуду в кухню, он двигался осторожно, чтобы ненароком не задеть ее. Элизабет разделась и стала распаковывать чемоданы. Ливан казался ей теперь таким далеким, словно прошел год или больше, как она побывала там. От одежды, которую она вынула из чемодана, пахло смесью запахов от ее духов и гардероба бейрутского отеля. Только сутки тому назад она еще была там и готовилась к путешествию с человеком, которого мельком увидела за дверью отеля. Теперь он спал в соседней комнате ее квартиры, а на ее руках остались следы его пальцев. Элизабет пошла в кухню приготовить кофе.

— Как вы поспали?

Келлер уселся на табуретку напротив нее:

— Очень хорошо. Постель удобная.

— Будете есть бекон и вафли? Я сейчас их приготовлю.

— А что это такое — вафли? Я никогда их не пробовал.

Келлер держался совершенно естественно. Враждебность, которая разделяла их во время полета, исчезла. Теперь он мог и полюбоваться ее красотой, потому что больше не чувствовал ее превосходства над собой. В той неожиданной схватке победил он. Вид у Элизабет был такой, будто она, в отличие от него, не спала.

— Трудно объяснить, что это такое. Попробуйте, может, понравится. Это типично американская еда.

Элизабет смотрела, как он ест. Он не скрывал, что вафли ему не понравились. Помотал головой и отодвинул их на край тарелки.

— Для меня это чересчур по-американски, — признался он.

Он подлил Элизабет кофе и зажег две сигареты.

— Что вы намерены делать? — спросила Элизабет.

— Ждать здесь, — ответил он. — Читать ваши книги, есть вашу пищу и ждать, пока мне не позвонят или не придут за мной.

— Вы знакомы с моим дядей?

— Нет. Я даже не знаю, кто он. Вы все время так говорите, будто я должен это знать. Но я не знаю.

— Странно, что вы даже не знаете, кто он.

— А что, он такая важная шишка?

— Да, очень. Даже в Ливане вы могли бы слышать о Хантли Камероне.

— Мне это имя ничего не говорит. Расскажите о нем. Он что, богатый?

— Один из богатейших людей в мире, — сказала Элизабет и улыбнулась тому, что Келлер поставил чашку с кофе, даже не отхлебнув. — У него сотня миллионов долларов, а может быть, и больше. Он владеет газетными издательствами, телекомпаниями, поместьями, нефтяными промыслами, авиакомпанией и чем-то еще, не знаю. Он крупная фигура в политической жизни страны. У него огромная власть.

— Если так, то он мог бы и президентом стать, — задумчиво сказал Келлер.

— Нет, — покачала головой Элизабет. — Он никогда к этому не стремился. Но ему вдруг захотелось помочь кое-кому стать президентом. Мне кажется, ему больше нравится дергать за веревочки. Он решил поддержать Кейси. Вы, конечно, знаете, кто это?

— Нет, — признался Келлер.

Пока Элизабет все это рассказывала, ум его лихорадочно работал. Он перестал видеть ее золотистые волосы, полоску белой кожи, проглядывающую из-под расстегнутого ворота халата. Он думал о ее богатом, влиятельном дяде. Если тот собирается кого-то убрать, он не стал бы вмешивать в это дело свою племянницу... А если хотят убрать его... Тогда это все непонятно.

— Можно мне задать вам один вопрос? — спросила Элизабет.

Келлер отхлебнул кофе и выжидающе посмотрел на нее.

— Зачем вы сюда приехали? Вы сказали, что не знаете, но этого не может быть. С какой целью вы здесь?

Ее прямота удивила его. Она задала вопрос и без всякого притворства ждала на него ответа. Может быть, все американские женщины такие, все ведут себя с мужчинами как равные?

— Я не знаю, — сказал Келлер. — Не надо ни о чем спрашивать, я уже говорил вам. Чем меньше вы будете связаны со мной, тем лучше для вас. Вдруг я попаду в беду.

— Ну нет, — рассмеялась Элизабет. У нее был приятный смех, и Келлер впервые слышал его. — Вы не знаете моего дядю. Если он взял вас к себе под крылышко, никто не посмеет вас тронуть.

— Рад слышать это, — сказал Келлер. — Мне даже легче стало.

— Забудем про паспорт. Кто вы на самом деле? Француз? Келлер кивнул:

— Да. По крайней мере наполовину. Я думаю, мой отец был немец, но я не уверен. Я вырос в приюте, там у них не было сведений обо мне. Я знаю, что я незаконнорожденный, и все.

— Значит, мы оба сироты, — заметила Элизабет. — Мои родители погибли два года назад. Из родных у меня остался только дядя. Я люблю его, но заменить отца он не может.

— Вы любили своих родителей. Наверное, у вас было счастливое детство. Вот поэтому у вас такой вид.

— Какой?

— Будто вы заявляете: «Мир принадлежит мне!» Я думал, что дело в деньгах. Но теперь понимаю, что все дело в счастливом детстве. У вас есть право на такой вид.

— Права нет, даже если я и выгляжу так, — сказала Элизабет. — Счастливым детством я обязана одному-единственному человеку — моей матери. Всю жизнь, сколько помню себя, она была для меня идеалом. Она была верхом доброты, интереснейшей, артистичной личностью. Как она вышла замуж за моего отца — понять не могу. Он был истинным Камероном, как мой дядя. Кроме бизнеса и денег, для него ничего не существовало. Он обожал мою мать, но был так же далек от нее, как сейчас Бейрут от нас с вами. Кроме меня, их ничего не связывало.

— А может, ваша мать любила его? — Келлер вспомнил Соуху. — Женщины любят не рассуждая. Для мужчин это хорошо. Как, например, для вашего отца.

— Не думаю, что она любила его, — ответила Элизабет. — Просто она была из тех людей, чья доброта не позволяла ей огорчать его. А Камероны рассуждают не как обычные люди. Они не задумываются над тем, любят их или нет. Им кажется, что иначе и быть не может.

— А вы тоже такая?

— Нет. У меня на этот счет нет иллюзий. Несмотря на мой вид, как вы выразились. Несколько лет назад я считала, что влюблена и что он любит меня. Но очень скоро я поняла, что это не так. Он пришел. Увидел. Победил. И ушел. Кажется, я намекнула на свадьбу или отпустила какую-то глупую шутку в этом роде. Он жил в вашей комнате, — призналась Элизабет. — Это для него я ее оборудовала. Все это произошло давно — четыре года назад. С тех пор там никто не жил.

— Можете и не объяснять, — сказал Келлер. — Какое мне до этого дело? Между прочим, вы хорошо готовите. Не думал, что богатые женщины умеют готовить.

— В Европе, может быть, и не умеют. А в Америке нас приучают к самостоятельности, учат всему. Здесь не уповают на прислугу, как за границей. Я умею готовить, умею шить, умею водить машину любой марки и с детьми умею обращаться. Я не работаю, потому что... в этом нет необходимости, а после смерти мамы мне не хотелось связывать себя. Что вам приготовить на обед? Мы могли бы и пообедать где-нибудь, если хотите. Ведь вы не видели Нью-Йорка! Можно совершить настоящую экскурсию — сходить в Центральный парк, в музей «Метрополитен», посмотреть статую Свободы. Почему бы нам не сделать этого?

— Мне нельзя никуда уходить, — ответил Келлер. — Могут позвонить. Но вам совсем не обязательно сидеть взаперти целыми днями.

— Жалко, а то можно было бы развлечься. Я люблю Нью-Йорк и с удовольствием показала бы его вам.

— Я бы тоже с удовольствием посмотрел, — сказал Келлер. Но на самом деле ему не хотелось никуда идти. Парки и музеи — это не в его вкусе.

Элизабет вспыхнула и стала совсем молоденькой, похожей на ребенка, которого лишили удовольствия. Неопытность — вот, пожалуй, самое подходящее слово для характеристики Элизабет. В отличие от богатых искушенных в жизни женщин, так не похожих на женщин, которых Келлер знал, эта американская девушка, по существу, была очень наивной, словно смотрела на мир через окно, никогда не открывая его. Келлер снова вспомнил Соуху, ее заострившееся от голода личико, запавшие глаза, повидавшие и боль, и страх, и лишения. К Соухе он всегда относился как к ребенку, даже когда они занимались любовью. С Элизабет Камерон он обошелся накануне как с женщиной, и она не выдержала, сдалась. Ведь в жизни у нее был только один любовник, не захотевший жениться. Да и что это был за любовник, который не сумел избавить ее от наивности?

— Я все время расспрашиваю вас, — сказала вдруг Элизабет. — Мне бы хотелось задать вам еще один вопрос. Вы женаты? Или у вас есть девушка?

— Есть девушка, — сказал Келлер. — В Бейруте.

Он смял окурок и отодвинулся от стола. Он не хотел говорить о Соухе. Не хотел рассказывать о ней, обсуждать ее. Он мог себе представить, что подумала бы Элизабет о беженке из арабского лагеря. Он нарочно стал пристально смотреть на ее открытую в вырезе халата шею. Халат был сшит из мягкой зеленой ткани с длинным рядом бархатных пуговиц. Он не хотел рассказывать о Соухе этой женщине, чья грудь виднелась в вырезе халата.

— Может, вы оденетесь?

— Хорошо. — Элизабет встала. Заметив на себе его взгляд, подняла руку, как бы защищаясь. — Не буду лезть не в свое дело. Пойду куплю что-нибудь на обед. А вы будьте как дома.

* * *

Мартино Антонио Регацци, кардинал, архиепископ Нью-Йорка, родился в районе Манхэттена, известного под названием Малая Италия, потому что там проживали в основном иммигранты-итальянцы. Родители его были бедными даже по меркам этого района. Отец работал на обувной фабрике, но в годы кризиса она закрылась. Три года он получал пособие, слонялся по улицам, зарабатывая по нескольку долларов тем, что помогал кому-то найти такси или подметал улицу в плохую погоду. Снег был Божьим даром, потому что за его уборку хорошо платили. Семья Регацци с десятью детьми жила в двухкомнатной квартире. Все годы, пока Мартино не поступил в семинарию, он сутками находился среди больших и маленьких детей, родственников, родителей. После смерти отца в доме не стало просторнее. Мартино никогда не оставался один, нигде на знал покоя. В доме ни на минуту не утихал шум, никогда не было тишины. Шумно было даже ночью. Кто-то храпел, плакал ребенок, просыпалась мать, кормила его, успокаивала, скрипели раздвижные кровати, на которых спали по двое, по трое, сводил с ума капающий кран на кухне. С четырех часов утра раздавался стук. Наверху жили большие семьи, а внизу — сицилийцы. Там происходили яростные драки: муж бил жену, а та визжала и просила пощады.

Мартино рос в этом кошмаре. Семья ничего не имела, часто голодала, ни у кого не было новой одежды. А когда родители уединялись в своем углу за занавеской, прикрывавшей их кровать, дети лежали без сна и слушали. И все же это был самый прекрасный дом в жизни Мартино. За двадцать восемь лет после войны где только он не жил, начиная с жалких хижин в Японии и кончая архиепископским дворцом в Нью-Йорке, нынешним его обиталищем. Рассказ о родном доме и семье стал одним из лучших выступлений Мартино по телевидению. О передаче заговорила вся страна, всю ночь на студии не умолкали звонки, редакция получила сотни тысяч писем. Архиепископ рассказал американским телезрителям о своих братьях и сестрах. Один брат стал школьным реформатором, двое других ушли в армию и были убиты, сестры вышли замуж и начали свою семейную жизнь в тех же условиях, что и родители. В кухне на почетном месте в доме стояло распятие. В лампаде никогда не иссякало масло, несмотря на все лишения, которые приходилось испытывать семье. Профессионалы позеленели от зависти, слушая Регацци. Он рассказывал о простых людях простыми доходчивыми словами. С каким достоинством он описывал их бедность и жалкую жизнь, с какой нежностью и гордостью рассказывал о матери и с каким состраданием говорил об отце! Но пусть никто не думает, что титул принес ему богатство. Он так же беден, как Иосиф Плотник, все богатство которого состояло из плащаницы. После спокойного повествования Регацци с яростью обрушился на бедность, подчеркнув, что бедность и позорные условия, в которых вынуждены жить эти люди, — это разные вещи. С экрана телевизора устами католического кардинала заявлял о себе социализм. Вот поэтому он и рассказал о своей семье, их горестной жизни. Чтобы пробудить сознание людей, и не только верующих, но всего американского народа.

Его враги понимали, что он искренне к этому стремится. Приближенные к Регацци люди, такие как его секретарь монсеньер Джеймсон, знали, что перед каждой своей знаменитой телевизионной проповедью Регацци час отводил молитвам. Он тщательно готовился к публичным выступлениям, доводил до блеска свои проповеди, со скрупулезностью кинозвезды заботился о том, как он будет выглядеть в профиль, насколько обезоруживающе действует его улыбка, И все ради единственной цели — во имя Бога помочь человечеству стать лучше. Врагов у Регацци было много, особенно в стенах церкви. Священнослужителям не нравились его известность, его страстные проповеди. Они ставили ему в пример величественную беспристрастность его предшественника.

Регацци было пятьдесят с небольшим. Он с честью прошел войну в сане судового священника. Назначение его архиепископом Нью-йоркским было следствием преобразований внутри католической церкви. Назначив кардиналом этого пламенного итальянца, Ватикан намеревался доказать свою приверженность реформам вопреки консерватизму теократии.

Монсеньер Джеймсон был старше кардинала на десять лет. Он любил спокойную жизнь, удобный установившийся порядок. Но последние три года, проклиная все на свете, он вертелся как белка в колесе: все куда-то ездил, добывал какие-то сведения, став, как и Регацци, объектом внимания публики. В узком кругу он называл дворец архиепископа тремя кругами ада, в центре которого помещается Регацци. Джеймсон хотел было уйти в отставку, но кардинал не отпускал его. Большинство должностных лиц прежнего кардинала было уволено и заменено другими. Но Джеймсон по каким-то неведомым ему причинам был оставлен, и свобода ему не светила.

Кардинал работал до часу или двух ночи, а в шесть часов утра уже служил мессу. Он не сомневался, что секретарь всегда будет у него под рукой, а это означало, что Джеймсон не смеет отправиться спать, хотя и может подремать в кресле приемной. Уже за полночь, а у кардинала из-под двери все еще виднелся свет. Монсеньер устроился поудобнее в кресле и задремал. Но вдруг, вздрогнув, проснулся. Очки соскочили со лба на нос. Рядом стоял кардинал. Джеймсон заморгал, глядя на кардинала. Но красивое бледное лицо, изнуренное тайными постами и постоянным недосыпанием, не выражало никаких признаков гнева, и Джеймсон успокоился. Регацци никогда не позволял себе пренебрегать своими обязанностями, и тем, кто так поступал, от него иногда доставалось.

— У меня есть несколько писем, монсеньер, — сказал Регацци. — Зайдите ко мне, пожалуйста.

— Простите, Ваше преосвященство, — пробормотал Джеймсон. — Я прикрыл глаза, чтобы дать им отдохнуть, и, наверное, задремал...

— Вы устали, — сказал кардинал, садясь за стол.

При свете яркой лампы было заметно, какой у него утомленный вид. Джеймсон видел его таким впервые и был поражен. Кардинал изматывал себя работой сверх всяких сил. В первый же месяц, как он был возведен в сан епископа, кто-то из подчиненных сказал о нем: «Это фанатик. Сторож мне говорил, что он по полночи проводит в церкви. Сначала тот даже подумал, что в церковь забрался воришка. Он превратит нашу жизнь в ад, вот увидите». И увидели, но только те, кто остался, кого он не заменил более молодыми, разделяющими его взгляды сотрудниками. Только я, устало подумал Джеймсон, единственный, кого он оставил. Раньше чем через час спать не ляжешь.

— Вам нужно отдохнуть, Ваше преосвященство, — неожиданно для самого себя сказал Джеймсон. — Вы совсем заработались. Оставьте мне письма, я подготовлю их к утру. А вы идите спать.

Регацци улыбался во время интервью, улыбался, когда выступал перед публикой и когда его фотографировали. Но те, кто работал с ним, нечасто удостаивались его улыбки. Сейчас он улыбнулся Джеймсону и легонько похлопал по крышке стола.

— Присядьте на минутку. Я хочу с вами поговорить.

«Ну вот, — подумал Джеймсон, — сейчас он скажет мне, что я уволен. Что я слишком стар, а работы слишком много. Я сам навел его на эту мысль, сказав, что у него усталый вид». И Джеймсон расстроился, вместо того чтобы обрадоваться.

— Мы работаем вместе с тех пор, как я был назначен сюда, — сказал кардинал. — Я давно хотел сказать вам, что очень ценю вашу помощь, но все как-то не хватало времени. И сейчас я хочу поблагодарить вас.

Джеймсон только кивнул. Вот оно. В двенадцать сорок пять ночи, и в ни какой другой час, получить пинка под зад.

— Я хочу задать вам один вопрос, — продолжал кардинал. — Как по-вашему, что будет с американским народом, если Джон Джексон войдет в Белый дом?

Это было так неожиданно, что Джеймсон открыл и закрыл рот, не в состоянии вымолвить ни слова. А когда открыл его снова, сказал то, что думает, не стараясь изображать из себя умника. Кардинал всегда вызывал в людях желание быть достойным его. Джеймсон это чувствовал и стремился не уронить себя в глазах кардинала. Но сегодня он был слишком утомлен и даже не сделал такой попытки.

— Я никогда над этим не задумывался, — ответил он. — Потому что этого не произойдет. Народ не выберет такого головореза.

— Но народ же выставил его кандидатуру, — заметил кардинал. — Два года назад это было бы невозможно. Его имя и имя его штата неприлично было даже произносить. А сейчас там он — фигура.

— Он не сможет победить, — сказал Джеймсон. — Он только внесет раскол в ряды избирателей.

— Вот именно. На это он способен. Он так ослабит обе партии, что, если он не пройдет на этот раз, на следующих выборах это может оказаться возможным. Если обстановка, конечно, будет подходящая. Но вы не ответили на мой вопрос. Что же произойдет, если он все-таки будет избран?

— Восстанут чернокожие, — неуверенно сказал Джеймсон. — Мы окажемся на грани гражданской войны. Его политика по отношению к трудящимся заставит вступить в борьбу профсоюзы, начнутся забастовки. Что нас ждет во внешней политике — сказать трудно. Но, наверное, что-то вроде изоляционизма. Он сосредоточит в своих руках огромную власть. Некоторые слои населения его поддержат, а другие, как, например, цветные, выступят против.

— Гражданская война и хаос, — подытожил кардинал. — И причиной тому станет этот человек, Джексон. А в чем подоплека появления такого человека, как Джексон? Разве не менее важно разобраться в этом?

— Пожалуй, да.

В кармане у Джеймсона лежала трубка, но он не решался достать ее. Регацци никогда не курил и не пил.

— Невежество, нищета и социальная несправедливость — вот причины, по которым на арену общественной жизни всплывают такие фигуры, как Джексон, — сказал кардинал. Он говорил тихим доверительным тоном. — Такие люди есть везде, но, если мы сами же не создадим им благоприятные условия, они вряд ли способны на большее, чем выкрикивать лозунги где-нибудь на углу улицы или перед разъяренной толпой, требующей расправы над неграми. Джексон вступил в борьбу за президентский пост потому, что для этого созрели условия. Жертвы нищеты, невежества и неравенства, отчаявшись, обращаются к насилию. А их насилие порождает еще большее невежество и страх среди тех, кто не знает другого решения проблемы, кроме как пустить в ход брандспойты или вызвать наряд полиции. И такой человек, как Джексон, используя подходящую ситуацию, говорит им то, что они хотят слышать. Вот в чем опасность.

Да, это так. Против таких доводов возразить нечего, и Джеймсон только кивнул.

— Вот против этого я и борюсь, — сказал кардинал. — Борюсь против нищеты, невежества, наглых утверждений, что человек страдает от нищеты и невежества по собственной вине. И во имя этой борьбы я использую все возможные средства. Я разрешаю гримировать себя перед выступлениями по телевидению, разыгрываю спектакли, читаю вслух молитвы, убеждая людей, ибо Господь одарил меня такими талантами, которые я могу использовать на благо людей. Я знаю, вы не одобряете меня, Патрик, всегда это знал. Но я надеюсь, вы понимаете, почему это необходимо делать. Мне бы хотелось, чтобы вы от всего сердца поддержали меня.

Кардинал впервые назвал Джеймсона по имени, и тот почувствовал, как краска залила его лицо и шею. Чтобы скрыть смущение, он вытащил из кармана трубку и стал набивать ее табаком.

— Если я когда-нибудь чем-то вас обидел, Ваше преосвященство... я просто не знаю, что сказать!

— Скажите, что вы понимаете. Вы добрый человек и хороший священник. Вы прощали меня как истинный христианин. Я считаю, что мы должны делать больше, чем просто служить мессу и приобщать к святым тайнам. Мы должны бороться за благо всех людей и в миру, и в церкви. Бороться за весь наш народ — черных и белых, католиков и протестантов. И во всех сферах: в политике, общественной жизни, экономике. Я намерен бороться против Джексона. Готовлю проповедь ко Дню святого Патрика. Мне хотелось бы, чтобы вы завтра ее прочитали.

— Для меня это большая честь, — ответил Джеймсон.

— Уже поздно, — сказал Регацци. — Вы устали. И я тоже. Но я надеюсь, что вы не откажетесь работать со мной, несмотря на то, что приходится работать допоздна.

Регацци встал. Поднялся с кресла и Джеймсон. Он положил обратно в карман незажженную трубку и увидел, что Регацци протягивает ему руку. Джеймсон не пожал ее. Он опустился на колено и поцеловал епископское кольцо. И вспомнил, что кардинал заменил в нем аметист двадцати пяти каратов искусственным камнем, а аметист продал, истратив деньги на благотворительность.

— Если вы выдерживаете такой режим, Ваше преосвященство, — сказал Джеймсон, — то мне сам Бог велел. Спокойной ночи.

Оставшись один, Регацци сложил бумаги и запер их в ящик стола. Потушил яркую настольную лампу на подвижном кронштейне. Теперь в комнате горела только угловая лампа. Выходя из кабинета, он потушил и ее. Спальня Регацци была на том же этаже. Он не захотел въезжать в комфортабельные апартаменты, где жили все кардиналы до него, и обходился этой скромной комнатой, где стояла только самая необходимая мебель для сна и хранения одежды. Он очень мало времени проводил в своей спальне. И в эту ночь он тоже не пошел туда. Он спустился по лестнице вниз. По его приказанию церковь никогда не запиралась. Регацци вошел туда и остановился. Здесь не было того аскетизма, отсутствия роскоши, за что так не любили Регацци священники и весь персонал. Это был дом Бога, золотая обитель той высшей таинственной силы, которая призвала его, Мартино Регацци, мальчика из бедных кварталов, на поиски славы. Но славы не для него, а для Бога. Регацци преклонил колена перед алтарем. Не эта ли тишина, такая далекая от суеты повседневной жизни, определила его призвание? Он и сам не знал и часто задумывался над этим, пытаясь найти ответ. Может быть, им двигало тщеславие, какие-то психологические мотивы? Регацци любил покой, тишину безлюдной церкви, где он ощущал присутствие другого таинственного существа. Только здесь в трудные моменты кардинал находил утешение и поддержку. В эту ночь он принял решение, возможно, самое крупное решение, с тех пор как стал священником. Он намеревался совершить непростительный грех — заняться политикой. Это было нелегкое решение, но он был мужественным человеком, унаследовав отвагу, наверное, от своих сицилийских предков. То, что он собирался произнести с паперти собора святого Патрика, может разверзнуть над ним небеса. Политизация церкви отнюдь не достоинство в глазах народа. И не дай Бог священнику вмешаться в предвыборную борьбу кандидатов в президенты. Это была одна из причин, по которой Регацци придерживался нейтральной позиции, не выказывая поддержки явному фавориту на выборах, ирландскому католику-демократу, чья семья находилась в дружеских отношениях с последним кардиналом. К тому же Регацци не любил миллионеров, даже если они были одинакового с ним происхождения. Он считал верной не очень популярную поговорку, что ни один хороший человек не умирает в богатстве. Сам он не раз говорил, что не мог бы быть богатым. Но одно дело — не поддерживать, и совсем другое — не осуждать. Это значит проявить трусость, безразличие, пассивность. Никто не припомнит более позорной страницы в политической жизни Америки, чем выдвижение на пост президента Джона Джексона. Против него выступали многие, но голос цитадели американского католицизма, по мнению Регацци, был слишком деликатным, а то и вовсе не слышимым. Святая церковь — это церковь бедняков, цветных, бесправных и обездоленных людей, а не респектабельных граждан, благополучию которых угрожают эти самые слои населения. Будь общество менее эгоистичным, более христианским в распределении богатства, не было бы тогда ни социальных проблем, ни угроз. У богатых много защитников. Он же, Мартино Регацци, станет защитником всех остальных, бросив свой христианский вызов Джексону. В буквальном смысле этого слова, выступив перед прихожанами в День святого Патрика. Он уже подготовил первый черновой вариант своей проповеди. До окончательного варианта еще далеко. Вот поэтому он и разбудил Джеймсона, зная, что тот заснул в приемной. Кардиналу было необходимо с кем-то посоветоваться, кому-то доверить свои мысли. Он давно уже оценил по достоинству своего секретаря. Регацци не кривил душой, когда сказал, что Джеймсон хороший человек и хороший священник. Он действительно был простым, добрым и непритязательным человеком. Все, что ему было нужно, — это немного удобств в жизни, что вполне естественно. Кардиналу очень не хватало преданности, какой платил ему Джеймсон. И в эту ночь, приняв свое нелегкое решение, он по-человечески просто попросил Джеймсона о поддержке. Регацци долго стоял на коленях, моля Господа дать ему мужество и силы и благодаря Его за доброту Патрика Джеймсона, который терпит его уже три долгих года и который не отказал ему в доверии.

 

Глава 3

Прошло четыре года после того, как Питер Мэтьюз расстался с Элизабет Камерон. Его жизнь круто изменилась с тех пор. Он вел обычный для сынка богатых родителей образ жизни. Окончил Йельский университет, потом по семейной традиции занялся брокерским делом, спал с хорошенькими девчонками, совершил несколько интересных путешествий, вступил в связь с замужней женщиной, став причиной ее развода, но ухитрился не жениться на ней. Короче говоря, вел типичную жизнь богатого и распутного молодого человека и при этом отчаянно скучал. Элизабет была одна из многих и ничем не примечательна. Он запомнил ее только потому, что ему удалось избежать брака, к которому, он чувствовал, стремилась Элизабет. После разрыва с ней он решил сменить работу и завести новую любовницу. Он слетал в Вашингтон позавтракать со старым школьным приятелем, который работал в государственном департаменте. За третьим бокалом виски Питер напрямик спросил приятеля, не мог ли тот порекомендовать его на какую-нибудь работу, пока он с отчаяния не вложил все деньги своих клиентов в добычу золота где-нибудь в Южной Америке.

Питер Мэтьюз вернулся в Нью-Йорк, так и не получив ответа на свой вопрос, а неделю спустя и вовсе забыл об этом. И вдруг приятель позвонил ему. Состоялся еще один завтрак, уже с другим человеком. Тем самым, который четыре года спустя сидел за своим столом в нью-йоркской штаб-квартире Центрального разведывательного управления и расспрашивал Мэтьюза о его давней связи с Элизабет Камерон. Он вытащил этого распутника и лодыря из его брокерской конторы и сделал из него одного из лучших агентов управления. Легкомыслие и добродушие Мэтьюза раскрывали перед ним все двери. И постели. Его необузданные инстинкты теперь нашли более полезное применение, нежели соблазнение чужих жен, выпивки и шляние по курортам. У Мэтьюза началась интересная и напряженная жизнь. Взамен он охотно подчинился жестким требованиям и дисциплине. Фрэнсис Лиари не простил бы ему промаха, совершенного в результате лености или небрежности. Мэтьюз знал это очень хорошо. Ему нравился босс. Он понравился ему еще во время завтрака четыре года назад и нравился по сей день, несмотря на то что был ирландцем. А Мэтьюз считал ирландцев людьми коварными, от которых можно ждать чего угодно. Однако Лиари был человеком уравновешенным, приветливым, щедро наделенным обаянием, присущим его народу, обладал острым чувством юмора и в то же время был требовательным и беспощадным профессионалом в своем деле.

Сейчас Лиари понадобились сведения об Элизабет. Он знал о романе Мэтьюза с этой женщиной, потому что тщательно изучил его прошлое. Но Мэтьюза это не беспокоило. Ему даже казалось забавным, что все его подружки внесены по алфавиту в досье.

— Ты встречался с мисс Камерон после разрыва с ней? — спросил Лиари.

— Несколько раз встречался в гостях.

— Вы расстались по-дружески?

— Так себе. Я сказал, что не хочу жениться. Она ответила, что претензий не имеет. Ни сцен, ни мести не было. Она очень воспитанная женщина.

— Да, похоже, — заметил Лиари, но комплиментом это не прозвучало.

— Могу я узнать, зачем вам все это?

— Просто хочу побольше о ней узнать. А ты ведь был близок с ней.

— Допустим, что так, — простодушно сказал Мэтьюз.

— Перестань! Она когда-нибудь говорила с тобой о политике?

— Нет, сэр. Она неглупа, но я не пускался с ней в рассуждения. Не думаю, что у нее есть какое-то мнение на этот счет.

— Кто были ее друзья в то время, когда ты встречался с ней? — продолжал расспрашивать Лиари. — Из вашего круга? А не было у нее каких-то необычных знакомств среди людей другого положения? Среди интеллектуалов, например?

— Нет. Мать ее увлекалась искусством, и дом всегда был полон художников и музыкантов. Но Лиз ни с кем из них не подружилась. Мать любила играть роль меценатки. А Лиз была как все девушки ее круга. И уж, конечно, она не придерживалась левых взглядов, если вас интересует именно это. С ее-то деньгами!

Лиари снял очки и спрятал их в футляр.

— Сейчас она общается с одним типом, от которого идет запашок. — Лиари всегда употреблял это выражение, когда хотел подчеркнуть, что человек ему подозрителен. — Ты знаешь что-либо об Эдди Кинге, владельце журнала «Будущее»?

— Башковитый парень, правый республиканец. Журнал его пользуется успехом и выходит раз в месяц. В основном посвящен вопросам политики. А что? От него тоже идет запашок?

— Да. Вот поэтому нас и заинтересовала мисс Камерон. Она не спит с ним, не знаешь?

— Вряд ли, — сказал Мэтьюз. — Мне для этого пришлось пустить в ход все свое обаяние. Может только, у Кинга прорва обаяния. Но на Элизабет это не похоже. Пожилые мужчины ее никогда не интересовали, а этому парню, кажется, уже далеко за пятьдесят. Я, конечно, не уверен, но думаю, что у нее с ним ничего нет.

— А ты не мог бы повидаться с ней? Поговорить... Она захочет поговорить с тобой?

— Даже не знаю, — неуверенно сказал Мэтьюз. — Во всяком случае, попытаться можно, если вам это необходимо. Только скажите мне, что вас интересует.

— О'кей. Разузнай насчет Кинга. Если она с ним связана, этой темы больше не касайся. Ни в коем случае, слышишь? Если нет, заставь ее прийти ко мне. У меня есть интересные для нее новости. Но это на крайний случай. А пока просто повидайся с ней и прозондируй почву.

— Хорошо, мистер Лиари. Я позвоню ей сегодня же. Приглашу на ленч.

Мэтьюз ушел, а Лиари вынул из верхнего ящика стола папку. Это было новое дело, с зеленой наклейкой, которой помечали особо секретные документы. В кармашке обложки лежала небольшая карточка с именем Эдди Кинга. Документов было немного. Все, что Лиари удалось разузнать о Кинге, умещалось на трех листках. Лиари собирал эти сведения в спешке, а такие вещи требуют времени и терпения. Он снова пробежал глазами эти страницы. Кинг был родом из Миннеаполиса. Дата рождения — 9 декабря 1918 года. Окончил школу в Миннеаполисе и колледж в штате Висконсин. Родители умерли в 1928 году, оставив все имущество Кингу, своему единственному ребенку. Десять лет Кинг проработал в одном из нью-йоркских издательств, сейчас уже не существующем, потом уехал в Европу. Во время войны оказался во Франции и был интернирован. В США вернулся в 1956 году. В 1958 году начал издавать свой журнал. Приводился нью-йоркский адрес и адрес загородного дома в Вермонте. Близкий друг Хантли Камерона. Придерживается правых взглядов. Сведения взяты из журнала «Тайм» за ноябрь 1967 года. Не замечен ни в каких скандальных историях. Не женат. Последнее время встречался с Элизабет Камерон. Летал с ней на конец недели в Бейрут.

Вот и все, что агенты Лиари смогли разузнать. Но могло не быть вообще никакого досье на Кинга, если бы Лиари не получил из Парижа донесения своего агента, работающего во французской разведке. ЦРУ часто обвиняли в том, что оно проникает в иностранные разведывательные органы и там вербует себе агентов. Американской разведке приписывалось множество неправомерных и некорректных актов. И Лиари втайне гордился, что многие из обвинений были правдой. У него действительно были свои агенты во французской разведке, которые присылали ему все сведения, могущие заинтересовать ЦРУ. Одно из таких донесений и было приколото к последней странице досье Кинга. Хозяйка фешенебельного парижского борделя сообщила разведывательному управлению, что видный деятель Французской коммунистической партии Марсель Друэ посетил ее заведение, где встретился с американцем по имени Кинг. Агент Лиари установил за ним слежку и выяснил, что тот утром уехал на такси в свой отель, где он действительно зарегистрирован под этим именем. Вот тут-то Лиари и почуял запашок. Друэ был одним из первых лиц в компартии, и в борделе он мог встретиться не иначе как с другим первым лицом. Как оказалось, с Эдди Кингом, богатым издателем интеллектуального журнала. На взгляд Лиари, здесь уже не просто попахивало, а смердило. Хорошо, если от мисс Камерон так не пахнет. Вполне возможно, что она знает о Кинге значительно больше, чем смогли выяснить его люди. А чего не знает, может узнать от самого объекта. Только бы Питер Мэтьюз не запорол все дело!

Лиари сделал в досье какую-то пометку и закрыл его. В Миннеаполисе его люди проверяют школьный архив, и в колледже тоже. В какой-то момент в прошлом кто-то завербовал Кинга. Возможно, когда он был интернирован во Франции. Но этим займутся французы. А пока Лиари распорядился навести справки о каждом сотруднике журнала «Будущее». Начальство может подумать, что он чересчур уж много времени уделяет этому делу. Но у Лиари на этот счет есть веские аргументы, которые сразу заткнут всем рот. Приближаются выборы, и может произойти что угодно.

* * *

Прошла неделя, как Келлер прибыл в Америку. Вот уже неделю он жил в роскошной квартире с картиной Магритта на стене, читал одну за другой книги, что стояли у него в спальне, смотрел телевизор и ждал звонка, которого все не было и не было. Никто с ним не встретился. Элизабет Камерон уходила и приходила, делая вид, что все нормально, в то время как напряжение с каждым днем становилось все ощутимее. Она готовила ему еду, в обед уходила и весь день где-то убивала время, как все богатые женщины, а вечерами сидела с ним. В первые дни он старался уходить в свою комнату пораньше, ложился в постель и пытался заснуть.

На четвертый день Келлер не выдержал. Он задыхался в четырех стенах, буквально зверея от напряжения и неопределенности. Он не переносил заточения и бездеятельности. И тогда он согласился, чтобы Элизабет показала ему Нью-Йорк. Неожиданно для него самого знакомство с городом отвлекло и заинтересовало его. Нью-Йорк оказался удивительным, не похожим ни на Париж, единственную знакомую Келлеру европейскую столицу, ни на города Среднего и Дальнего Востока. Они настолько отличались от Нью-Йорка, что, казалось, находились на другой планете. Элизабет была права, когда сказала, что ее город никого не оставляет равнодушным. Он напоминал Келлеру огромный сверкающий улей, населенный незнакомой ему породой людей. Они все постоянно куда-то спешили, подгоняемые нехваткой времени, проводя жизнь в изматывающем нервы темпе и расслабляясь только с помощью мартини, ставшим чуть ли не национальным напитком. Город поражал своеобразной красотой: стеклянные небоскребы; две большие реки, как две артерии, прорезающие закованный в асфальт остров; оазис Центрального парка и потрясающая панорама ночного города. Однажды вечером Элизабет прокатила его в своей машине. Пока они ползли черепашьим шагом в нескончаемом потоке автомобилей, Келлер любовался, словно фейерверком, огнями города. Казалось, что город окутан золотым дождем, словно над головами людского потока рассыпали мешок драгоценных камней.

— Правда, красиво? — спросила Элизабет. — Не похоже на Европу, но американцы к этому и не стремятся. Это чисто американский город. Я его очень люблю.

— Я смотрю, вы без ума от него. Как здорово, наверное, любить так свою родину.

— А вы свою разве не любите?

— У меня нет родины, — ответил Келлер. — Я родился во Франции, но это ничего не значит. Где я только не жил в детстве, но все приюты одинаковы.

Они остановились у перекрестка в ожидании зеленого света. Келлер заметил, что Элизабет очень хорошо водит машину. Она не преувеличивала, когда сказала, что все умеет. Но, переходя улицу, она замешкалась с чисто женской нерешительностью, чем удивила его и вынудила взять ее за руку. Ему никогда раньше не приходилось опекать женщин. К Соухе у него было почти отеческое отношение, будто к ребенку, которого слишком часто обижали, а он решил защитить. К Элизабет Камерон он испытывал совсем иные чувства. Она смущала его, пробуждая в нем незнакомые ему ранее порывы. Ее не надо было защищать, как ту арабскую девочку. Она была богата, уверена в себе, почти все делала так же умело, как большинство мужчин. Но, как только она оказывалась рядом, у него возникало желание взять ее за руку, понести ее сверток, а то и просто остановить машину и привлечь Элизабет к себе. Пока она вела машину, Келлер наблюдал за ней. Элизабет не кичилась своей красотой, вроде бы даже не замечала, как она действует на него. Но, когда он нечаянно касался ее, в глазах у нее появлялась мольба — пожалеть ее, не воспользоваться ее слабостью. Келлер знал, что такое желание, как оно взвинчивает нервы и затуманивает рассудок. Знал по себе, потому что именно такое желание и испытывал к Элизабет. И только другое, незнакомое ему чувство, название которому он не знал, удерживало его от соблазна войти к ней ночью и схватить в объятия. Слова «любовь» он не признавал. Когда Элизабет уходила, он от скуки раздраженно слонялся по квартире, нетерпеливо ожидая, когда наконец на этаже остановится лифт и в дверях щелкнет замок.

Когда Элизабет была дома, Келлер забывал о том, зачем он прилетел в Нью-Йорк; забывал прислушиваться к телефону, по которому ему все еще не позвонили; забывал о Соухе и Ливане, будто его прошлое было сном. Единственной реальностью были дни, проведенные с Элизабет.

Они вернулись домой. Вышли из машины, а портье сел за руль, чтобы отвести машину в гараж. Он признал Келлера и даже удостаивал его приветствием. Войдя в холл, Элизабет с улыбкой взглянула на Келлера:

— Хотите выпить?

— Нет.

Келлер взял пальто, из которого выскользнула Элизабет. На мгновение его руки сжали ее плечи. Этого нельзя было делать. Это был опасный симптом, а он ведь обещал, что ничего подобного не повторится. Келлер почувствовал, как Элизабет напряглась, и поспешил отойти.

— Вы не должны бояться меня, — сказал он. — Я вам уже говорил.

— Я боюсь не вас, — ответила Элизабет, — а только себя.

— Мне нельзя больше здесь оставаться, — сказал вдруг Келлер. — Кто знает, сколько еще придется ждать, пока мне позвонят. А я больше не отвечаю за себя. У меня достаточно денег, я могу переехать в гостиницу. А вы мне передадите, если позвонят. Так будет лучше. Лучше для вас.

— Не уезжайте, прошу вас. — Элизабет подошла к нему совсем близко. Глаза ее были полны слез. — Я не хочу, чтобы вы уехали. Я знаю, что будет, если вы останетесь, но мне все равно. Я уже ничего не боюсь, что бы ни случилось. Понимаете? Я люблю вас.

Элизабет протянула руку, и Келлер порывисто схватил ее. Они шагнули друг другу навстречу, и он обнял ее.

— Не надо так говорить, — сказал Келлер. — Вы ничего обо мне не знаете. Вы сами не знаете, что говорите. Вы встретите хорошего человека и выйдете замуж. — Он откинул упавшие ей на лицо волосы. — Если бы мне попался тот тип, что бросил вас, я бы свернул ему шею.

— Вам бы не пришлось этого делать, — спокойно возразила Элизабет. — Ведь я думала, что люблю его. Мне казалось, я встретила настоящую любовь. Но теперь вижу, что это не так. По-моему, вы единственный настоящий мужчина из тех, кого я встречала в жизни. А о своих отношениях с Питером я вспоминаю с сожалением.

— Если вы жалеете о том, что у вас было с этим чистеньким американцем, то что тогда говорить обо мне?

Элизабет обвила руками его шею, и Келлер крепко прижал ее к себе.

— Не знаю, — прошептала Элизабет. — Но если я потеряю тебя, это — навсегда.

* * *

— Где тебя ранили? — Элизабет склонилась над ним и провела пальцем по глубоким шрамам с одной стороны груди.

Теперь стеснительность и сдержанность ей больше не мешали. С каждым днем она все больше узнавала о любви. Между ними были не только минуты страсти, но и другие, тихие, когда они, умиротворенные, лежали рядом и разговаривали в темноте. А еще была его удивительная нежность, с какой Келлер целовал и убаюкивал ее в своих объятиях, после того как они затихали, насытившись друг другом. Мэтьюз никогда не бывал с ней так нежен. Он сразу отстранялся и отпускал какую-нибудь шутку, словно боясь, как бы она не приняла все это всерьез. С Келлером все происходило по-другому. Какой контраст между неистовой мужской страстью и тихой нежностью потом, за которую она любила его с каждым днем все сильнее. Не верилось, что они стали любовниками всего лишь неделю назад.

— Так где ты получил эти шрамы? — снова спросила Элизабет. — Расскажи мне.

Келлер провел пальцами по неровному рубцу, который спускался с левого плеча на грудь:

— В драке в алжирском борделе.

— О борделе не хочу ничего слышать. А о драке расскажи.

— Подрался с одним немцем из легиона. Он называл себя Белов. Но это не настоящее его имя. Ублюдок, подонок. Мы друг друга терпеть не могли. Говорят, он был офицером в эсэсовских войсках. Мы подрались из-за одной проститутки. Тоже мне офицер, ногами пинался. Но я умел пинаться почище его. Вот он и саданул меня бутылкой.

— Ой, перестань, — зажмурилась Элизабет, представив себе, как острое стекло впивается в его тело. — Не надо, не рассказывай. Пожалуйста...

Келлер засмеялся:

— Он потом месяц провалялся в госпитале. Если он был военным преступником, то считай, я оказал ему услугу. Его бы и мать родная не узнала. Среди нас было много беглых немцев. Были и французы. Они в боях не участвовали. Тоже подонки.

— Ты служил в Иностранном легионе? — Элизабет, приподнявшись, посмотрела ему в лицо. — Просто не верится. А я-то думала, что он существует только в кино с Гари Купером.

— А кто, по-твоему, сражался под Дьенбьенфу?

Элизабет помотала головой и улыбнулась.

— Я о нем и не слышала.

— Это во Вьетнаме. Уж о нем-то, я думаю, ты слышала? Вот там меня и продырявили. — Келлер положил руку на ребра. — Три месяца я пролежал в сайгонском госпитале. Когда мы оттуда ушли, я решил, что с меня хватит, и удрал. Всю жизнь я видел мир из сточной канавы. Хотелось раздобыть деньжат и посмотреть на него из другого места.

— Знаешь, я тебе рассказала о себе все. А о тебе не знаю почти ничего, Бруно. Расскажи, как ты жил до того, как мы встретились. О приюте, что было потом, о легионе. Ладно?

Элизабет действительно рассказала ему о себе все. Вся ее скрытность исчезла вместе со сдержанностью, от которой ее не смог избавить Питер Мэтьюз. Первая же ночь, проведенная в объятиях Келлера, разнесла, как взрывом, все запреты в клочья. Элизабет рассказала ему о своем детстве, родителях, об интимных подробностях своей жизни, поделиться которыми с кем-нибудь раньше ей и в голову не приходило. Келлер все это выслушал.

О себе он никогда никому не рассказывал. Он и слов для этого не находил. И Соухе он ничего не говорил, но она и не додумалась попросить его об этом. Элизабет же доказала ему, что женщина может быть другом, ровней, единомышленником. Он притянул ее к себе и поцеловал. У нее были нежные губы и мягкие, как шелк, волосы. Ему нравилось их гладить и дуть на пряди, поднимая в воздух. Дурак, десятки раз попрекал он себя. Живешь фантазиями. Настоящее безумие, что ты делаешь с этой женщиной! Но он не мог остановиться. Слишком далеко все зашло. Он не мог удержаться от близости с ней, а теперь не мог не любить ее и за все остальное, испытывая при этом предательскую радость. Он любил ее карие глаза с зелеными огоньками и то, как она будила его поцелуем по утрам. Любил ее за то, что она умна, что с ней можно поговорить, забывая, что она женщина, а не мужчина. И еще больше полюбил, когда она простодушно призналась, что никогда не слышала о Дьенбьенфу.

— О чем же тебе рассказать?

— Обо всем. Как тебе жилось в приюте?

— Даже не знаю, как сказать, — нерешительно начал Келлер, вспоминая прошлое.

Как описать долгие годы настолько однообразного существования, что казалось, будто остановилось само время? Эту рутину, эти запахи, дисциплину, наказания, невозможность побыть одному? Нет, этого не объяснить.

— Одиноко, — сказал наконец Келлер, найдя, кажется, наиболее подходящее слово. — Но все-таки лучше, чем на свободе. Об этом я узнал еще от ребят, которые попали в приют в более старшем возрасте. Моя-то мать отдала меня монашкам, когда мне было всего несколько недель.

— Как она могла? — возмущенно воскликнула Элизабет. — Как могла оставить тебя?

— Я часто думал об этом, — сказал Келлер. — И по-всякому обзывал ее. Но потом стал понемногу понимать. Она, наверное, была бедная. Ее кто-то соблазнил и бросил с ребенком. Судя по моей фамилии, это был, скорее всего, немец. Я встречал женщин, которые пытались сохранить ребенка. Это нелегко.

— А что, тебе было легко? С тобой хорошо обращались? По-доброму?

— В приюте было триста детей. И учти, шла война. С вами были добры, насколько это возможно. Ко мне хорошо относилась одна монахиня. Она уделяла мне больше внимания, чем всем остальным. Просила писать ей, когда я уходил. Я написал одно письмо. Но у меня не было адреса, так что ответа я не получил.

— А как ты жил после? — заговорила Элизабет, начиная жалеть, что спросила о приюте. Такую мрачную картину он нарисовал.

— Я пытался работать. Мне тогда было пятнадцать лет. Устроился в бакалейную лавку в Лионе. Но хозяин мне ничего не платил, а его дочь хотела, чтобы я спал с ней. Я помню ее. Она была немного старше меня. Она все время приходила и смотрела на меня. — Келлер усмехнулся. — Кроме монахинь, я не видел других женщин. Но эта мне не очень нравилась, и она заставила отца уволить меня. Сказала, что я ворую.

— А ты воровал? — спросила Элизабет.

— Конечно. Мне не хватало еды. Я воровал у хозяина товар и продавал его на черном рынке. Потом я работал в разных местах. Но денег на жизнь не хватало, и я стал жить по-другому. Но об этом я тебе не буду рассказывать.

— Ладно, — нежно сказала Элизабет. — Ты и так мне рассказал много.

Келлер зажег сигарету и молча закурил, вспоминая события, о которых ему не хотелось говорить Элизабет. Как его избили хозяева кафе, куда он устроился на работу, перебравшись на попутных машинах из Лиона в Париж. Он не разобрался в своих обязанностях и позволил американским солдатам уйти, а те не посетили бордель в задней половине кафе. Его зверски избили и выбросили на улицу, оставив там блевать кровью. Избивали его не первый раз. Но тогда, глотая слезы и отплевываясь, он дал себе слово, что это последний раз, хотя ему и было всего шестнадцать.

— Я был вором, — продолжил свой рассказ Келлер. — Промышлял на черном рынке. Продавал все, на чем мог заработать. Но жил я, как бродячий пес: рыскал по помойкам, голодал и ненавидел мир, в котором было все, но где мне не перепадало ничего. Вот я и воровал. Так я учился жить. А когда почуял опасность, записался в легион. Все же лучше, чем сесть в тюрьму.

— Но ты же не виноват. Ты поступал так, потому что не было другого выхода. Ты же был еще ребенком, и никто о тебе не заботился. — Элизабет обняла его. — Тебе не повезло. Знаешь, когда я представляю, как ты, маленький мальчик, совершенно одинокий, рос в этом мире... я люблю тебя еще больше!

— А я думал, что тебя это шокирует, — улыбнулся Келлер. — Я покинул легион, чтобы начать новую жизнь.

— И тогда ты приехал в Бейрут? Расскажи мне о своей девушке. Как ты с ней повстречался?

— Я нашел ее на улице, когда однажды ночью возвращался домой. Она упала в обморок от голода. Таких беженцев, как она, сотни. Они продают себя за несколько пенсов. Но она не стала шлюхой. Слишком она, бедняжка, была тощая и безобразная. Никто на нее не польстился.

— Кроме тебя, — задумчиво сказала Элизабет.

— Я не знал, что с ней делать. Она не хотела уходить, — объяснил Келлер. — Приходилось тебе видеть такое — кто-то сидит у тебя под дверью и норовит поцеловать тебе ноги? Я впустил ее в комнату. И она стала обо мне заботиться.

— Она, наверное, любит тебя. И любит очень сильно.

— Думаю, что да. — Келлер потянулся за сигаретами. Они оба молча закурили. — Большинство арабок обокрали бы меня в первую же ночь и смылись бы. А Соуха не такая, ей нужен только я. — Он повернулся и взглянул на Элизабет. — Если бы это случилось в Бейруте, она бы тебя отравила. И считала бы, что права.

— Очень мило.

— Не осуждай, — спокойно сказал Келлер. — Это совсем другой мир. Когда у человека ничего нет, он готов на все, чтоб сохранить и малость. В твоем мире я никто, а для таких, как она, подарок судьбы. Человек, который не бьет ее, не заставляет торговать своим телом, покупает ей сласти, доставляет ей радость. Перед отъездом я оставил ей деньги. На них можно было бы, наверное, купить меховое пальто, как у тебя. Но ей хватит их на всю жизнь. Если что случится, она будет обеспечена.

— А что может случиться?

Элизабет приподнялась.

В полумраке он увидел ее обеспокоенный взгляд, выражение страха на лице. Слишком уж он разболтался. Едва не выдал себя. Келлер обнял ее.

— Вдруг я решу не возвращаться, — солгал он.

* * *

Фуад Хамедин купил себе новый автомобиль. Он был без ума от американских моделей обтекаемой формы, похожих на космические корабли. Ему нравились огромные парковочные огни, которые светились в темноте, как красные глаза чудовища, отопительные приборы, радио, электрические стеклоподъемники, рулевое управление с гидроусилителем. Он выбрал красивую модель «форда» в голубых и бежевых тонах, с откидывающимся верхом и покрышками с белыми боковиками. За Келлера он получил хорошие деньги. Их перевели ему по почте. Интересно, что же придется делать этому бродяге за ту фантастическую сумму, что ему обещали? Да и вообще получит ли он их? Фуад считал, что не получит. Такая работенка таит в себе двойной риск: либо поймают, либо сам наниматель прикончит. Пусть скажет спасибо, если ему перепадет хоть доллар из этих денег. А вот его девчонке достанется изрядный куш, ведь Келлер обеспечил ее. Попозже, когда минует опасность, он навестит ее.

Он подъехал в своей новой машине к дому, забрал жену и троих ребятишек и повез их покататься. У него была красивая молодая жена и трое пухлых избалованных детей — два сына и дочь. Младший постоянно ныл. Родители его особенно баловали. Все они уселись в новом автомобиле. Болтали, смеялись, покрикивали на детей и друг на друга. Из приемника лилась жалобная арабская мелодия. Погода была прекрасная, и Фуад повез свою семью в горы, откуда открывался прекрасный вид на зеленые холмы и синюю шелковую гладь моря. Солнце сияло, внутри машины было тепло. Фуад получил «форд» утром. Он летел как птица. Узкие улочки не давали ему возможности прибавить скорость, и он спустился пониже на широкую магистраль, ведущую в город. Чтобы опробовать машину как следует, Фуад выехал на набережную и поехал в сторону аэропорта. Здесь в два часа дня движение было небольшое. Он толкнул в бок жену, и она засмеялась. Спидометр показывал шестьдесят. Фуад еще сильнее нажал на акселератор. Когда скорость дошла до восьмидесяти, механизм, приделанный к стрелке спидометра, привел в действие взрывное устройство. На меньшей скорости Фуад благополучно проездил бы и год.

В десяти милях от аэропорта, где двадцать лет назад Фуад Хамедин совершил свою первую посредническую сделку, он и его семья взлетели на воздух вместе с обломками мотора. Останки машины и тел были разметаны на пятьдесят метров вокруг. Друэ выполнил первую часть своего обещания. Осталось только избавиться от девчонки Келлера.

— Рад снова тебя видеть, Лиз. Выглядишь потрясающе, — улыбнулся Питер Мэтьюз, усаживаясь напротив Элизабет.

Он все-таки увиделся с ней, как хотел того Лиари. Хотя заставить ее прийти оказалось непросто. По телефону она разговаривала холодным равнодушным тоном. Но Мэтьюз не оскорбился. Ему было велено встретиться с ней, и он должен был это сделать. Элизабет сказала, что не может с ним пообедать. И поужинать тоже. Нет, пригласить его к себе выпить по рюмочке она не может. Мэтьюз сразу почувствовал, что она не одна в квартире. Новый друг? Но это не Эдди Кинг. Тот во Франкфурте. Это проверено. В конце концов Элизабет согласилась выпить с ним бокал вина, и он пригласил ее в ресторан «21», где они раньше часто бывали. Элизабет и правда выглядела отлично. Комплимент его был искренен. Они сели за маленький столик, поскольку она не захотела уединиться в отдельном кабинете. Мэтьюз вспомнил, что раньше она вела себя иначе. Ей всегда хотелось держать его за руку.

— Ты тоже хорошо выглядишь, — сказала она. Келлер думал, что звонят ему. Обрадовавшись, что это оказалось не так, Элизабет и приняла приглашение Питера. К тому же она боялась, как бы он не заявился на квартиру, если она откажется встретиться. Мэтьюз не изменился. В те несколько раз, что они случайно встречались после разрыва, она не потрудилась рассмотреть его. А сейчас — другое дело. Теперь он ничего не значил для нее; будто перед ней сидел совсем чужой человек с бокалом мартини в руках. И только ухмылка на лице была прежняя.

— К чему эта встреча? — спросила Элизабет.

— А почему бы нам и не встретиться? Я подумал, вдруг у меня еще есть мой последний шанс. Я столько раз хотел тебе позвонить, Лиз, но боялся, что ты не пожелаешь вернуть доброе старое время. Ты, кажется, тогда немного обиделась на меня?

— Да, немного. Но теперь нет. Ты это хотел услышать?

— Отчасти да. Что ты больше не сердишься и разрешишь мне иногда тебя навещать. Мне стоило немалого труда уговорить тебя встретиться со мной.

— Ну вот я здесь. Что, другие твои подружки сегодня заняты?

— Я никому не звонил. Меня интересуешь только ты, дорогая, — сказал Мэтьюз, приложив руку к сердцу.

Элизабет невольно рассмеялась:

— Я смотрю, ты совсем не изменился. Все такой же трепач. И не женат?

— Нет, нет и нет. Если уж я не женился на тебе, то на ком-то другом — и подавно. А ты? До меня дошли слухи, что ты выходишь замуж за Эдди Кинга.

— Что! — Элизабет не умела притворяться. Одно это восклицание и выражение ее лица сказали Мэтьюзу все, что ему требовалось узнать. — За Эдди Кинга? — с возмущением повторила изумленная Элизабет. — Он друг моего дяди. Надо же придумать такую глупость! — Она сердито поставила свой бокал, пролив на скатерть вино.

— Ты еще красивее, когда сердишься, — заметил Мэтьюз. — Но что в этом глупого? Тебе же не семнадцать лет, а он человек среднего возраста. Состоятельный, принят в обществе. После женитьбы Онассиса все пропахшие нафталином старички приободрились. К тому же, если ты отправляешься куда-то отдохнуть с мужчиной, что, по-твоему, должны думать люди?

— Отдохнуть? Что ты имеешь в виду? — спросила Элизабет. Откуда он знает про Бейрут, подумала она.

— Об этом сообщила в светской хронике Сьюзи Никербоккер. — Мэтьюз говорил правду. — «Прогуливалась по экзотическим улочкам Бейрута». Ну ты же знаешь, как стряпаются такого рода сплетни.

— Вот именно, другим словом это и не назовешь, — сказала Элизабет. — Кинг ездил по делам моего дяди. Я никогда не была в Ливане, вот он и предложил мне съездить с ним.

— Ну ладно, не сердись. Если это не Кинг, то кто же заставил так сиять твои глаза? Со мной ты не была такой.

— Ты прав, не была, — задумчиво сказала Элизабет.

Она смотрела на Пита Мэтьюза, а видела Келлера. Удивительно, но Питер это заметил. «Сияют глаза», — сказал он, и она ничего на это не возразила. Да, она счастлива, довольна, влюблена. Сидя с ней здесь, в уютной атмосфере ночного клуба для избранных, где в прошлом она так часто бывала, Мэтьюз разглядел ее состояние. Она влюблена. Влюблена в человека, у которого не больше общего с людьми в благопристойном обличье типа Пита Мэтьюза, чем у индейца из племени апачей. Некрасивого. Да, широкоплечий и коренастый, Келлер был некрасив. Он не обладал той непринужденностью манер, что отличает людей, взираютих на жизнь с высоты своего богатства. Мэтьюз внимательно наблюдал за ней. Выражение ее лица постоянно менялось, и только сдержанность оставалась неизменной. Элизабет очень изменилась, хотя всегда была красива и изысканно одета — у лучших нью-йоркских модельеров. Блестящие волосы, распущенные по плечам, а в глазах светится что-то, известное только ей одной, чего раньше в них никогда не было. Сейчас она действительно была неотразима.

— У тебя кто-то есть, да? Если это серьезно, то мне лучше не появляться, а то как бы не схлопотать по носу.

Это уже было чисто личное любопытство и к делу отношения не имело. Они вращались в узком кругу исключительно богатых и влиятельных людей. Значит, это не кто-то из его знакомых, иначе до него дошли бы сплетни.

Но Элизабет не ответила на его вопрос.

— Расскажи о себе, — попросила она. — Как там дела на Уолл-Стрит?

— Не знаю, — пожал плечами Мэтьюз. — Я ушел из конторы. Скучное это дело — делать деньги. Теперь я на государственной службе.

— Да неужели? — Элизабет откинулась на спинку стула и насмешливо улыбнулась. — Надеюсь, не в «Корпусе мира»?

— Нет, в департаменте налогов. Вылавливаю неплательщиков.

— Ты шутишь. Занимаешься налогами? Ты? Не может быть.

— Может. Пока мне поручают черновую работу, но, если все пойдет хорошо, доверят что-нибудь посолиднее. Да, кстати, Лиз. Я еще вот почему хотел с тобой встретиться. Мой босс занимается проблемами, связанными с заграничной собственностью твоего отца. Прости, что приходится затрагивать эту тему, но, когда человек оставляет десять миллионов, могут возникнуть осложнения. Ты знала, что у него есть недвижимость за границей?

— Нет. А почему ты не обратился к моим адвокатам? Они ведают всеми делами.

— Шеф считает, что будет лучше, если он напрямую поговорит с тобой.

— Надеюсь, речь не идет об уклонении от уплаты налогов?

— Конечно нет. Просто нам надо кое-что уточнить. Послушай, Лиз, я уж тебе честно признаюсь: я проговорился боссу, что мы были хорошо знакомы. Он захотел с тобой встретиться, а я возьми и ляпни, что могу устроить эту встречу. Пожалуйста, пойди к нему. Может, меня повысят по службе.

— Ладно, если тебе так надо. А кто твой начальник?

— Его зовут Лиари. Он тебе понравится. Славный парень.

— Никак не могу представить тебя в роли сборщика налогов. Такая респектабельная должность.

Губы Питера тронула прежняя легкомысленная усмешка.

— Не беспокойся. В личной жизни я все такой же шалопай. Надеюсь, ты не откажешься поужинать со мной?

— Извини, но вечер у меня уже занят. — Элизабет встала и протянула ему руку. — Не буду заставлять их ждать себя.

* * *

— Что ты, черт возьми, городишь? Как это там никого нет?

Кинг повысил голос. Он прилетел из Европы поздно вечером. С удовольствием провел неделю во Франкфурте, несмотря на то что не любил немцев. За последние пятнадцать лет он очень привязался к своему издательскому делу. Но он устал. В самолете обнаружились какие-то неполадки, и они три часа проторчали в Лондоне. А потом до конца полета он так и не сумел расслабиться. Первое, что он сделал, — это улегся в горячую ванну и налил себе большую порцию виски. Потом позвонил своему посреднику, чтобы удостовериться, что Келлера устроили сносно. В запасе было еще три недели, и Кинг хотел убедиться, что Келлер доволен и все в порядке. Как было условлено, он позвонил и спросил, как устроился его заморский друг. Но ответ был совершенно для него неожиданным.

Он так и не появился.

Посредник, ответивший Кингу, нервничал уже две недели. Ему было поручено позаботиться о Келлере, когда он прибудет в гостиницу на Тридцать девятой улице. Но он так и не приехал. Кинга не было, звонить ему в Германию не разрешалось ни при каких обстоятельствах, и посредник ничего не мог предпринять. Он узнал, что Маджио был сбит грузовиком, и понял, что на этом, видимо, цепочка оборвалась. Это он и постарался сообщить Кингу.

— Вы помните моего шофера? — Так они условились называть связного, который должен был встретить Келлера.

— Да.

Кинг замер. Боже мой, неужели его арестовали? Кинг всегда опасался иметь дело с мелкими преступниками. Но за эту часть работы отвечали другие. Кинг имел право пользоваться услугами тех людей, но не вмешиваться в их дела.

— Да, так что с ним?

— Его сбила машина. Он погиб на месте.

— Плохо дело.

Вот, оказывается, что произошло. Келлера не встретили в аэропорту. Связной погиб, и вся тщательно разработанная операция рухнула. Ну берегитесь, уж я об этом доложу, подумал Кинг. Он был взбешен некомпетентностью ответственных за дело лиц, которые не предусмотрели на всякий случай замены, в том числе и на случай внезапной смерти связного. Ну подождите, безмозглые болваны! — негодовал Кинг.

— Ну ладно, — рявкнул Кинг в трубку. — Придется обзванивать отели, искать своего друга. Но комнату подержи. Я позвоню, как только найду его.

Он так швырнул трубку на рычаг, что весь аппарат зазвенел. Руки Кинга дрожали. Келлер пропал. Сам он уехал по другим делам, предоставив нью-йоркским агентам завершить операцию, и вот все вышло из-под контроля. Кинг вспомнил, с какой уверенностью он заверял в парижском борделе Друэ, что все идет по плану. Нетрудно представить реакцию Друэ, когда он узнает о провале. И на связного не свалить, ведь это его, Кинга, дело. Он сам не раз это подчеркивал. Отступать теперь некуда. Что, если операция провалилась, убийца пойман и обнаружено, что след ведет в Бейрут? Кинг вытер лицо платком. На белом шелке проступило пятно от пота. Осталась, правда, маленькая надежда, последний шанс — вдруг Элизабет не бросила Келлера в аэропорту, не дождавшись, пока его встретят. Но вряд ли. Она ведь говорила, что Келлер внушает ей страх. А он еще заверял, что все, что он нее требуется, — это провести Келлера через таможню и оставить. Кинг взглянул на часы. Половина двенадцатого. Он поднял трубку. Телефон звонил долго, и Кинг протянул уже руку к рычагу, как вдруг услышал голос Элизабет.

Они смотрели телевизор. Келлер был просто заворожен экраном и ждал передач с нетерпением ребенка. Чтобы доставить ему удовольствие, Элизабет не пропускала ни одного фильма для холостяков, ни одной игровой программы или сериала. Он никогда не видел ничего подобного. А ей нравилось сидеть, прильнув к нему, и наблюдать, как он познает Америку. Сейчас они смотрели новости. Келлеру вначале стало скучно, и он потянулся к Элизабет. Она со смехом убрала его руку со своей груди и сказала, что эту программу ей хочется посмотреть.

— Вот замечательный человек! — заметила она, когда на экране появился кардинал Регацци. Он давал интервью по проблеме детской преступности и наркомании.

Келлер насторожился и прислушался.

— Неужели ваши дети потребляют это зелье? Келлер был крайне удивлен. В странах с низким уровнем жизни, которые он знал, все возможно. Но здесь, в этом богатом пресыщенном городе, который едва не лопается от изобилия, будто набитая покупками сумка, такое казалось невероятным.

— Да, в наркоманию вовлекается все больше и больше детей. Послушай, что говорит Регацци. Он знает, что такое бедность.

— Но у вас нет бедности. А уж бедного кардинала я никогда не видел. А ты католичка?

— Нет, — покачала головой Элизабет. — А ты, наверное, католик? Ведь тебя воспитывали монахини.

Келлер не ответил. Он не отрываясь смотрел на экран. Кардинал уже всецело завладел его вниманием.

— В чем, по-вашему, причина этого бедствия? — послышался голос репортера за камерой.

— В том, что у ребенка возникает острая потребность уйти от окружающего мира. Но книги, фильмы, все средства отвлечения, которые мы предлагаем, не могут в достаточной степени его увлечь. Он чувствует себя обездоленным в том, на что имеет право — на счастье, обеспеченность, любовь и надежду. Если бы хоть часть денег, отведенных на содержание малолетних преступников в исправительных заведениях, тратилась на обеспечение жильем обитателей трущоб и на улучшение образования, этим детям наркотики были бы не нужны.

— Не понимаю, о чем он говорит. Здесь все богатые! — воскликнул Келлер.

— О нет! Не все, — сказала Элизабет. — Ты видел только небольшой мирок благополучия. Но у нас есть и крайняя нищета. Регацци знает, о чем говорит. Он сам вышел из бедной семьи и всю жизнь посвятил защите бедноты. У него ложные религиозные представления, но сам он прекрасный человек.

— Все религии лживы. — Келлер вспомнил монахиню приюта, которая подарила ему на прощание четки и стояла у ворот, вытирая слезы. — Католики лицемерят не больше других.

Раздался телефонный звонок.

— Возьми трубку, — сказал Келлер. — Это, наверное, мне.

— Этого я и боюсь. — Элизабет нехотя поднялась. — Кто может звонить в такое время? Не будем отвечать, Бруно. Пусть звонят утром.

— Подойди к телефону, а то подойду я.

Вот тут Кинг и услышал голос Элизабет. Она повернулась к Келлеру спиной, чтобы он не видел ее лица:

— Привет... Как съездили?

— Прекрасно, — стараясь унять беспокойство, ответил Кинг. — Что у вас... Как там наш друг?

— Произошла осечка. — Притворяться перед Келлером было бесполезно, и Элизабет повернулась и кивнула ему. Келлер подошел. — Никто его не встретил. Нет, мы долго ждали, а потом я решила, что лучше ему побыть у меня. — Она старалась, чтобы голос ее звучал безразлично. — Нет, никакого беспокойства. Я почти его не вижу. Он все время спит.

Глаза Келлера весело блеснули. Он обнял Элизабет за талию.

— С тобой, — шепнул он. — Дай мне трубку.

— Позвать его? — спросила Элизабет.

Голос у Кинга стал веселым. Он не мог скрыть своей радости.

— Нет, не надо, дорогая. Я огорчен, что вам пришлось пережить столько волнений, — подпустив сочувствия, сказал Кинг. — Но он правда вас не стесняет, Элизабет? Вам надо было отправить его в отель. Сказать не могу, как я виноват перед вами. Но я позабочусь, чтобы утром за ним заехали. Разрешите мне пригласить вас на ленч, чтобы загладить свою вину.

— Нет, не могу принять ваше приглашение. Меня ждут в налоговом управлении. Я не знаю, сколько я там пробуду.

— Теперь ни о чем больше не беспокойтесь, — сказал Кинг. — Вы, конечно, поступили правильно, что привезли его к себе. Я объясню почему при встрече. Завтра его заберут.

Элизабет положила трубку:

— Это тот человек, с которым я летала в Бейрут. Эдди Кинг. За тобой завтра приедут. Бруно, я не хочу, чтобы ты уезжал.

— Придется. Мне же платят.

— За что платят, Бруно? Мне-то ты можешь сказать, мы ведь любим друг друга.

— Я должен буду сделать то, что мне скажут. И если твой приятель говорит, что завтра я уеду, значит, так оно и будет. А сегодня я еще себе хозяин. Иди сюда, я тебя чему-то поучу. Завтрашний день под вопросом. А сегодня принадлежит нам. Так что не теряй времени.

* * *

Контора Фрэнсиса Лиари располагалась на седьмом этаже большого административного здания в начале Бродвея. Лиари арендовал два этажа для своих сотрудников, которые работали под вывеской трансокеанской судовой компании. Она служила прикрытием для нью-йоркской штаб-квартиры ЦРУ, возглавляемой Лиари.

Письменный стол Лиари стоял у окна, так что перед его глазами постоянно маячила панорама огромного города. Он считал, что это служит ему мощным стимулом для размышлений. Эстетически же город привлекал его характерным сочетанием красоты и уродства.

Медленный поток машин, толпы спешащих людей на улице с неровной линией высотных зданий, деревья, сверкающие по вечерам гирляндами огней, — все это было частью родного города Лиари, куда из голодной, разоренной Ирландии бежали его предки. Здесь они положили начало его семье и обрели новую жизнь. Лиари был частицей Америки и прежде всего частицей этого красивого и жестокого города. Он родился в убогих кварталах его западной окраины, где проживали иммигранты из Ирландии, но сумел выбиться из нищеты и завоевать себе место под солнцем. Перед войной он успешно занимался размещением коммерческой рекламы на радио. Из пехоты его перевели в разведку, которая круто изменила его жизнь и привела сюда, на седьмой этаж этого учреждения. Лиари потратил целый час, изучая имеющиеся сведения о мисс Элизабет Камерон. Как и в деле Эдди Кинга, материалов было мало. Ей двадцать семь лет, родилась в обеспеченной семье, потеряла родителей в авиакатастрофе, в результате которой погибли восемьдесят четыре человека. Лиари подчеркнул это место жирным карандашом. Он оставлял пометки на всех своих документах. Самые секретные досье были исчерканы таким же карандашом. Документы Лиари славились своей неряшливостью. По этому поводу он даже получил записку от президента. Лиари заключил ее в рамку и повесил в кабинете своего дома. Элизабет была близка с Питером Мэтьюзом, но сведений о связи с кем-либо еще Лиари не обнаружил. Из рапорта самого Мэтьюза, полученного сегодня утром, явствовало, что с Эдди Кингом у Элизабет ничего не было. Мэтьюз особо отмечал ее привязанность к матери.

Лиари взглянул на часы. Было без четверти двенадцать. Элизабет могла появиться с минуты на минуту. Лиари взял небольшой деревянный ящичек длиной около двадцати сантиметров и поставил перед собой. Он был похож на сигаретницу. Жужжание зуммера известило его о приходе Мэтьюза и мисс Камерон.

Лиари нажал кнопку, приглашая их войти. Увидев Элизабет, встал из-за стола и протянул ей руку.

Перед Элизабет стоял подтянутый, почти щеголевато одетый мужчина с худощавым, ирландского типа лицом и блестящими голубыми глазами.

— Доброе утро, Пит. Мисс Камерон? Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились прийти к нам. Садитесь, пожалуйста.

Лиари не ожидал, что она так красива. Фотография не дает правильного представления о человеке, потому что не может запечатлеть выражения лица. На газетных вырезках в досье Элизабет выглядела как любая дорогая роскошно одетая дама из высшего общества, позирующая перед камерой. Но о человеке можно судить только по его мимике. Даже не учитывая косметику и норковое манто медового цвета, лицо Элизабет было столь обворожительно, что Лиари был сражен. И что она нашла в этом бабнике Мэтьюзе, тут же с недоумением подумал он, пусть даже это и было четыре года назад?

— Вы курите? — протягивая ей пачку сигарет, спросил Лиари.

— Благодарю вас, — поблагодарила Элизабет, беря сигарету.

Лиари поднес ей огонь, обратив внимание на то, что рука Элизабет не дрожит.

— Пит, я знаю, у вас много дел. Я позову вас, после того как мы побеседуем с мисс Камерон...

— О'кей, сэр. Пока, Лиз.

Элизабет проводила его удивленным взглядом. Мэтьюз никогда никого не называл «сэр», даже ее дядю. За четыре года он сильно изменился. Оказывается, его развязная ухмылка была смеющейся маской двуликого Януса. Мэтьюз на работе, называющий Лиари «сэр», имел и другой лик, о котором она не подозревала.

— Вам, наверное, наша просьба кажется странной, мисс Камерон, — улыбнулся Лиари со всем своим ирландским обаянием.

Он хотел, чтобы она чувствовала себя непринужденно. Она должна успокоиться, не иметь никаких подозрений, прежде чем он покажет, что лежит в деревянной шкатулке.

— Пит объяснил вам, почему мне хотелось встретиться с вами?

— Очень кратко. Упомянул что-то насчет имущества моего отца и о каких-то проблемах с налогами. Я должна предупредить вас, что плохо разбираюсь в этих вещах. Всеми делами занимаются мои адвокаты.

— Понятно.

Лиари прислонился к спинке кресла, похлопывая по ручке. Налоги. Надо же придумать такое! Вот так Мэтьюз! Неудивительно, что Элизабет была обезоружена.

— Мисс Камерон, боюсь, что вы будете неприятно удивлены, но я тоже ничего не понимаю в налогах.

— Тогда... — Элизабет с изумлением смотрела на Лиари. — Тогда что я здесь делаю, мистер Лиари? Боюсь, я не понимаю...

— Это учреждение не имеет никакого отношения к налогам. Я просил Мэтьюза привести вас сюда, но не сказал ему, как это объяснить. Это нью-йоркский офис Центрального разведывательного управления. А я один из его руководителей. А если Питер Мэтьюз сказал вам, что служит в департаменте налогов, то он врун и сукин сын. Впрочем, вы, наверное, знаете это и сами. — Лиари взглянул ей в глаза и располагающе улыбнулся. — По правде говоря, он один из моих лучших работников. Вы нам поможете? Мэтьюз не сомневается, что поможете.

— Не слишком ли он самоуверен? Чем я могу вам помочь?

— Ну, например, выслушать меня и ответить на несколько вопросов. Если вы не против, я буду вам очень признателен. Вы, кажется, знакомы с издателем Эдди Кингом, если я не ошибаюсь?

— Да, знакома. Он друг моего дяди Хантли Камерона.

— Он дружит с массой влиятельных людей — политиками, промышленниками, известными литераторами. Придерживается, кажется, крайне правых взглядов?

— Не знаю, — сказала Элизабет. — Я никогда не говорила с ним о политике. Но думаю, он осуждает дядю за то, что тот поддерживает демократов. Но что все это означает, мистер Лиари? Почему вы расспрашиваете меня об Эдди Кинге?

— Прежде чем ответить на ваш вопрос, я должен кое-что вам рассказать. Вы ведь потеряли родителей? Они погибли в авиакатастрофе? «Боинг-707» взорвался над Мехико. Все пассажиры погибли.

— Да, — вся сжавшись, ответила Элизабет. Ей не хотелось об этом говорить и не хотелось слушать его.

Но Лиари безжалостно продолжал:

— Я слышал о вашей матери от Питера. Она была удивительной женщиной. Вы, кажется, были очень привязаны друг к другу?

— Прошу вас... — Элизабет готова была уйти. — Мне тяжело об этом вспоминать...

— Простите. Я могу представить, что вы чувствуете. Поверьте, мне очень неприятно об этом говорить. Но ваша мать погибла не в результате несчастного случая. Самолет был взорван — и она, и ваш отец были преднамеренно убиты.

Элизабет уронила сумочку и так побледнела, что Лиари, обеспокоенный, встал. Он боялся, что с ней случится обморок. Он наклонился и поднял ее сумочку, потом подобрал упавшую на пол сигарету и затушил ее в пепельнице.

— Простите, — сказал он, положив ей на плечо руку. — Понимаю ваши чувства.

— Неправда! — воскликнула Элизабет. — Не верю! Это просто неправда!

— В этом ящичке у меня лежат доказательства.

Он открыл шкатулку и извлек кусок искореженного оплавившегося металла сантиметров двадцать длиной и около десяти шириной. Лиари вложил его ей в руки. Холодная, с зазубренными краями сталь едва не поранила ей кожу.

— Это кусок хвостовой части самолета. Нам удалось обнаружить несколько таких обломков. Часть из них мы нашли на мелководье в море. У нас имелись основания для подозрений, мисс Камерон. Характер взрыва свидетельствует о том, что это не случайность. Этот обломок фюзеляжа, как и несколько других, — от одной и той же части самолета, от багажного отделения. Обнаружены также остатки тетрахлорина — одного из самых мощных взрывчатых веществ. Среди багажа была спрятана бомба. Ее подложили, чтобы убить одного человека, который летел этим рейсом, вице-президента республики Панама. Цель была достигнута. После этого в Панаме произошла коммунистическая революция, принесшая стране много бед. Если бы Мигель Мантонарес был жив, этого бы не случилось. Поэтому они его и убили, а заодно и ваших родителей и всех остальных пассажиров.

— Они? — еле слышно произнесла Элизабет, вертя в руках исковерканный кусок стали. — Кто они?

— Коммунисты, — сказал Лиари, усаживаясь на свое место. — Убийство людей их не смущает. Они руководствуются старым иезуитским лозунгом: цель оправдывает средства. Вот они убили и ваших родителей, и всех пассажиров, и команду. В самолете были и дети. Не хотите ли чашечку кофе?

— Нет, спасибо, — тихо сказала Элизабет. — Вы хотите сказать, что все пассажиры были бы живы, если бы не бомба, предназначенная одному человеку? И моя мама была бы жива?

— Конечно.

— Зачем вы мне это рассказали?

Элизабет привстала и положила осколок — свидетельство смерти — на стол. Она не могла оторвать взгляд от отметины, оставленной взрывом. А они, наверное, спокойно сидели в своих креслах, ожидая приземления. Мать любила Мехико. Она приобрела в Куэрнаваке дом, и Элизабет помогла ей обставить его. Комната, словно на роликах, поплыла перед глазами Элизабет. Она прикрыла веки, чтобы не видеть этот черный зловещий обломок. Самолет, наверное, разорвало, как бумажный пакет. Вот только что они были живы, может быть, наклонились к окну, ожидая, когда покажется город, и в следующее мгновение были уничтожены. Тела их взрывом разметало на куски, последние мысли, последний вскрик перед смертью затерялись в вечности.

— О боже! — Элизабет согнулась в кресле и залилась слезами.

Лиари не шелохнулся. Пусть поплачет, иначе с ней случится обморок. Он нажал кнопку, и в комнату вошла секретарша.

— Принесите две чашки кофе и коньяк, Нэнси. И никаких визитов. Пусть меня не беспокоят.

Элизабет не слышала, как к ней кто-то подошел. До нее дотронулась легкая рука, но не рука Лиари, тяжесть которой она почувствовала на плече, когда он рассказал ей, как погибли ее мать и отец. Рядом стояла девушка, держа в руке стакан. У нее было приятное лицо, вьющиеся каштановые волосы и тихий голос.

— Выпейте это, — предложила она. — Вам станет лучше.

Элизабет послушно выпила, и ее оставили в покое. Лиари стал листать свои бумаги, секретарша налила кофе и ушла.

— Я бы хотела уйти, — сказала Элизабет.

— Я понимаю, как вы себя чувствуете. Но не могли бы вы еще немного задержаться? Я пригласил вас сюда не только для того, чтобы расстроить вас. Мне нужна ваша помощь. Что бы вы сказали, если бы я сообщил, что Эдди Кинг сотрудничает с людьми, которые подложили в самолет ту бомбу?

— Я бы не поверила вам. Не поверила бы никому...

Элизабет осеклась. Эдди Кинг! Эдди Кинг сотрудничает с политическими убийцами, коммунистическими агентами! Что это?! Кошмарный сон, от которого она никак не очнется? Нет, это чудовищно, невероятно! И человек, который сидит в двух шагах от нее, словно учитель перед классом, тоже не может быть реальным.

— Эдди Кинг совсем не тот человек, кем кажется, — сказал Лиари. — У нас есть основания подозревать, что он коммунист и связан с Международным коммунистическим движением.

— Почему вы так думаете?

Элизабет говорила уже спокойнее. Коньяк притупил в ней чувство потрясения и ужаса. Лиари был так хладнокровен и уверен!

— Мне не следовало бы этого говорить, но я рискну. Потому что мне очень нужна ваша помощь. Две недели назад Кинг побывал в Париже. Там, в обстановке секретности, он встретился с одним высокопоставленным коммунистическим агентом. На совести этого человека добрая половина всех саботажей и политических переворотов, что произошли в Западной Европе. Он начинал свою деятельность как провокатор: избивал штрейкбрехеров, запугивал противников партии. Потом перешел к более масштабным операциям. На его счету несколько убийств. А сейчас он один из высокопоставленных агентов. Не могли бы вы сказать мне, зачем Эдди Кинг тайно встречался с ним?

— Нет, — ответила Элизабет.

Она поежилась и плотнее укуталась в свое манто. Ее знобило, словно все окна в комнате были распахнуты.

— Плохо, — заметил Лиари. — Очень плохо, потому что за этим человеком невозможно вести наблюдение со стороны. Нужно, чтобы кто-то помогал изнутри. Мне необходима ваша помощь, мисс Камерон. Поэтому я вам и рассказал о ваших родителях. Чтобы вы знали, почему мы интересуемся такими людьми, как Эдди Кинг.

Он замолчал, давая ей возможность обдумать все сказанное. Он не настаивал, не пытался ее убеждать. Нет так нет. Но все же надеялся, что шанс на ее согласие есть.

Элизабет посмотрела ему прямо в лицо. Глаза опухли, косметика размазалась. Она была бледна и чувствовала себя плохо.

— Скажите, что я должна сделать для вас? — спросила она.

— Хочу, чтобы вы рассказали все, что знаете о Кинге. Кто его друзья, куда он ездит — все, что можете вспомнить о Бейруте.

* * *

Элизабет не разрешила Питеру Мэтьюзу отвезти ее домой. Он посадил ее в такси и, прежде чем захлопнуть дверцу, снова спросил:

— Ты правда не хочешь, чтобы я проводил тебя домой? С тобой все в порядке, Лиз?

Она была очень бледна, глаза покраснели. Мэтьюз знал, что Лиари может быть любезным и обаятельным, если чувствует, что таким способом может добиться своей цели. Но если этот метод не срабатывал, он мог повести себя как отъявленный негодяй. Мэтьюзу было неловко. Ему хотелось отвезти Элизабет домой. Он знал, что Лиари собирался открыть ей тайну взорванного самолета и использовать это обстоятельство в своих целях. Судя по внешнему виду Элизабет, ему это удалось.

— Нет, Пит, спасибо, — попыталась улыбнуться Элизабет. — Мне надо побыть одной. Не беспокойся, со мной все в порядке.

Он постоял, глядя на удалявшееся такси, и вернулся в здание. Не успел он войти в свой кабинет, как Лиари потребовал его к себе.

В комнате было накурено. Лиари сидел за столом, делая на документах свои неряшливые пометки и попивая кофе. Он взглянул на Мэтьюза и привычно улыбнулся.

— Садись, Пит. Ты хорошо поработал, заставив ее прийти сюда. Как она?

— В шоке. Похоже, ее здорово тряхануло.

— Я старался смягчить удар. Красивая девчонка. Удивляюсь, что, черт возьми, она нашла в тебе.

— Я сам удивляюсь, — сказал Мэтьюз. — Значит, она согласилась с нами работать?

— Сказала, что поможет. — Лиари сдвинул в сторону кучу бумаг, повертел в руках ручку. — С Эдди Кингом у нее ничего нет. Ты был прав.

— Тогда в чем же дело? — спросил Мэтьюз. Он видел, что его шеф не совсем доволен.

— Мне кажется, она что-то скрывает, — сказал Лиари. — Она много рассказала о Кинге, о Бейруте, но не сказала главное — зачем она туда летала. Говорит, на выходные отдохнуть. Но я не верю. Что-то она утаивает.

— И что вы собираетесь предпринять? — спросил Мэтьюз, не вступая в пререкания с Лиари, поскольку знал, что предчувствие никогда не обманывало босса.

— Установи за ней слежку, — ответил Лиари. — Прежде всего за квартирой. И возобнови с ней прежние отношения. Мы условились, что ты будешь ее связным. Все, что она узнает об Эдди Кинге, она передаст через тебя.

— И она согласилась на это? — с недоверием спросил Мэтьюз. — Да она же относится ко мне так, словно от меня дурно пахнет.

— Конечно, — усмехнулся Лиари. — Но она согласилась, что это логично. Ты не вызовешь подозрений, ты ведь и раньше навещал ее, так сказать. К тому же ей хочется свести счеты с теми, кто взорвал самолет. Ну и своя маленькая тайна у нее есть.

— Что бы это могло быть?

— Не знаю, — сказал Лиари. — Мне кажется, здесь замешан мужчина, но совершенно точно это не Эдди Кинг. Теперь, Пит, ты займешься ею. Установи круглосуточное наблюдение за ее квартирой и постарайся снова войти к ней в доверие. Чует мое сердце, что речь идет не просто об увеселительном путешествии со старым знакомым. Здесь дела поважнее.

Келлер точно выполнил все инструкции. Через полчаса после звонка он вышел из квартиры Элизабет, доехал на метро до Таймс-сквер и пошел пешком по адресу, который записал на клочке бумаги. Он первый раз вышел на улицу один. Несколько раз останавливался, уточняя, правильно ли идет. Он и не представлял, что Нью-Йорк такой грязный город. Разъезжая с Элизабет по фешенебельным кварталам, он не видел ни грязных улиц, ни обшарпанных домов, населенных мрачными обитателями этого района. Девятая авеню оказалась очень широкой. Она напоминала Келлеру о восточных базарах с их острыми запахами. Здесь торговали фруктами, овощами, рыбой. Посреди улицы громыхал грузовой транспорт, вокруг лотков толклись нагруженные сумками покупатели. Среди них было много негров и пуэрториканцев, за которыми тянулся хвост шумной ребятни. Они шныряли в толпе, весело перекликаясь друг с другом по-испански. Женщины в обуви без каблуков обсуждали цены. У стены магазина валялся пьяный, протянув на тротуар ноги и подставив лицо солнцу, которое не светило. Он спал блаженным пьяным сном. Эта улица мало чем отличалась от тех мест, где Келлеру доводилось жить. Такая же грязь, вонь, убогий люд. Здесь, среди представителей всемирного братства бедняков, и было его место. Келлер снова сверился с бумажкой, попытался остановить кого-нибудь и спросить дорогу, но все, толкаясь, проходили мимо, а один тип даже обругал его.

Отель «Моррис». Келлер перешел улицу, увернувшись от грузовика, направляющегося к зданию портового управления. На нижнем этаже гостиницы располагался книжный магазин. Келлер сразу распознал, какого рода было это заведение. С обложек журналов смотрели голые девицы в эротических позах. На полках стояли дешевые книжонки с похабными названиями. Но это была только витрина того, чем на самом деле торговал магазин. Наборы фотографий с изображением половых извращений, самая откровенная порнографическая литература наверняка припрятаны под прилавком. Наверх вела узкая, такая же вонючая, как и весь магазин, лестница, словно его завсегдатаи оставили после себя зловонный след. На втором этаже у конторки, или, скорее, стола, выполнявшего эту роль, сидел мужчина в рубашке с короткими рукавами и ковырял спичкой в зубах. Этот тип даже не удосужился поднять головы. Он был худой, с округлыми плечами, слипшимися сальными волосами, в очках на горбатом носу. Когда он наконец поднял взгляд, его маленьких глаз за толстыми стеклами было почти не видно.

— Слушаю.

— Для меня тут зарезервирована комната. На имя Маджио.

Хозяин бросил спичку. Глазки его за стеклами очков сверкнули. Даже не знай он, что этот крупный, светловолосый человек имеет отношение к преступному миру Маджио, по одному лишь колючему, как осколок стекла, взгляду он сразу признал бы человека того же типа. Хозяин снял ключ с доски, висевший позади стола:

— Четыре шестьдесят за ночь.

Келлер не торопясь отсчитал деньги и положил на стол. Хозяин сгреб их и поднялся.

— Это наверху. Я покажу.

Поднявшись на два пролета, он остановился перед дверью и отпер ее.

Келлер протянул руку за ключом:

— Где тут можно поесть?

— На углу Девятой авеню есть закусочная. А если еще что надо, могу помочь.

Заметив, что он готов был протянуть к нему свою грязную лапу, Келлер кивком головы показал ему на дверь. Хозяин спешно ретировался.

Келлер обвел взглядом маленькую комнату, в которой стояли только кровать, стул и шкаф. Потрогал постель. Она была жесткая. Подошел к окну и попытался его открыть, но раму плотно заело. Но даже и так в комнату проникали грохот транспорта и громкие голоса. Келлер убрал в шкаф свою одежду, тяжело опустился на кровать и закурил. Оттого, что ему нечего было делать, он оказался беззащитным перед мыслями об Элизабет. Стоило закрыть глаза, ему казалось, что она здесь, в этой грязной комнате, и протяни он руку — как тут же дотронется до нее. Человек, позвонивший ему, приказал уйти из квартиры, когда Элизабет не будет дома, и не оставлять никаких следов, по которым она могла бы его найти. Келлер сделал все, как ему было велено. Но на прощание послал ей цветы. Прошлой ночью он признался, что любит ее. Он истратил часть своих денег на желтые розы, подумав при этом, что этой суммы ему хватило бы на месяц. Но как же он хотел ее! До боли в теле.

Элизабет была неопытна и беспомощна в любви, всецело завися от его познаний, приобретенных у проституток. Но Элизабет — это не Соуха. Она богата, ни в чем не нуждается. И не пошла бы за ним послушно, как ребенок, ни о чем не спрашивая. Она переживет его уход, смирится с тем, что больше никогда его не увидит, снова уберет свои белокурые волосы наверх и будет встречаться с элегантными американскими мужчинами, которые не знают, как пробудить в ней любовь. От одной этой мысли, терзаясь ревностью, Келлер вскочил с неудобной постели. Он покрылся испариной. А представив себе, как кто-то другой будет трогать ее, целовать губы, которые целовал он, перебирать ее красивые волосы, засыпать, обняв ее, довольную и теплую, почувствовал, что сходит с ума. Он стал ходить по комнате, пытаясь унять разыгравшееся воображение. Проклятие! Где его холодность, равнодушие? Одно дело — жалость к Соухе и другое — эта всепоглощающая страсть к женщине. Келлер снова сел. Надо перестать думать о ней, потому что совершенно ясно, что они никогда больше не встретятся. Нужно взять себя в руки, заглушить желание, унять боль разлуки. Он должен забыть ее глаза, ее смех и ее девственно нежное, гладкое тело. Такие женщины, как Элизабет, не для него. Он видел их только издали, когда они проезжали мимо в шикарных автомобилях или проходили по улице. То, что произошло, — это случайность. На короткий миг перед ним распахнулись ворота красивой жизни, но теперь они закрылись, и он снова оказался на задворках. Там, где ему и положено быть, — в грязной комнатушке среди таких же, как он. Элизабет ушла из его жизни навсегда. Ушел и человек, который ненадолго разделил с ней жизнь и убедился, что любовь существует. И тоже навсегда. Остался только тот, кто готов убивать за деньги. Если думать о деньгах, может быть, ему удастся избавиться от мыслей об Элизабет и поверить, что любовь к ней — иллюзия, что он сможет забыть ее, как она забудет его. Деньги. Келлер улегся на кровать, сбросив ботинки. Надо думать о деньгах. Пятьдесят тысяч долларов — это целое состояние. Конечно, не для Америки, где могут истратить такую сумму на картину, чтобы повесить ее в комнату любовника. Но в Бейруте на эти деньги он заживет, как крупный коммерсант. Будет покупать Соухе красивую одежду, заплатит, чтобы она была элегантно и со вкусом одета. И тогда, может быть, в нем проснется к ней такая же любовь, как к Элизабет. Может быть, такое счастье, что выпало ему случайно, он сможет купить за деньги? Келлер подошел к окну и выглянул на улицу. Человек, позвонивший ему, сказал, что ждать осталось недолго. Элизабет называла его Кингом. Эдди Кингом. Но Келлеру он не назвался. Только приказал уйти и порвать все связи с мисс Камерон. От этого будет зависеть его вознаграждение. Дал адрес и велел ждать. Никуда не выходить. С ним скоро свяжутся. И все.

Телефон умолк. Келлер опустил шторы и снова улегся на постель. Надо думать о деньгах. О том, что в новой жизни можно купить на них. Думать о чем угодно, только не об Элизабет. А если это не удастся, то надо воспользоваться старым армейским навыком и уснуть.

* * *

Едва открыв дверь своей квартиры, Элизабет поняла, что Келлер ушел. Еще в такси у нее начала болеть голова. Шофер попался болтливый. Он все время оборачивался и что-то говорил. А она всю дорогу сидела, закрыв глаза, не давая себе труда отвечать. Президент, война во Вьетнаме, волна ограблений таксистов по ночам. Все это било по мозгам вместе с пульсирующей болью в глазах. Значит, отец с матерью были убиты. Их жизнь, как и жизнь других невинных людей на борту самолета, оборвалась, подобно тому, как по чьей-то воле нажатием кнопки выключают свет. Это был тяжелый удар. Второй удар, поменьше, она получила, узнав о связи Кинга с теми, кто повинен в смерти пассажиров. Подсознательно она чувствовала, что ее ждет и третий, самый тяжелый удар, — Келлер, видимо, тоже один из таких людей. Она рассказала Лиари все, что вспомнила о Бейруте, об Эдди Кинге с момента своего знакомства с ним. Но о Бруно Келлере она умолчала.

Элизабет сразу прошла в гостиную, но, прежде чем окликнуть Келлера, уже поняла, что его нет. Самое худшее произошло. Прежнего не вернуть. А если бы он оказался на месте, как бы она поступила, что бы сказала? Смогла бы его отвергнуть? Но ведь она ничего не сказала о нем, даже когда узнала, кто такой Кинг и кем может оказаться Келлер. И даже после того, как Лиари представил ей вещественные доказательства того чудовищного акта диверсии.

— Не можешь же ты взять и покинуть меня, — жаловалась она утром Келлеру, когда они проснулись. Он ответил, что ему нечего обещать. Возможно, ему действительно придется ее покинуть.

В гостиной Элизабет не обнаружила никакой весточки. Заглянула в свою спальню и в комнату, где первые дни спал Келлер. Нигде ничего.

— Почему же я не рассказала о нем Лиари? — вслух произнесла Элизабет. — Ведь я же понимала, что для них это важно, но продолжала лгать, ничего не сказала о Келлере. Стоит только снять телефонную трубку и позвонить Питеру Мэтьюзу. И Келлера найдут. Любовь не может служить оправданием.

Раздался звонок, и Элизабет кинулась к двери. Но безумная надежда тут же погасла. Келлер никогда не выходил один. Там за дверью не он. Оказалось, это портье.

— Здравствуйте, мисс Камерон. Джентльмен просил передать вам эти цветы, когда вы вернетесь.

Это был сноп желтых роз в упаковке цветочного магазина на углу квартала. Ни карточки, ни записки. Прижав к себе цветы, Элизабет разрыдалась. Вот чего она боялась больше всего: ужасной пустоты, какую оставляет после себя мужчина, для которого она была лишь милым развлечением. Келлер прислал ей в знак прощания цветы. А утром, когда она собиралась уходить, он позвал ее и поцеловал. Элизабет вернулась в гостиную, прижимая к себе розы и не замечая, что мнет их. Слава богу, она ничего не сказала Лиари и, значит, успеет отыскать Келлера первой. Он постоянно твердил о том, что ему платят. Если дело только в деньгах, она не уступит Кингу, сколько бы он ни предложил Келлеру. Элизабет встала, чтобы поставить розы в воду, обертка упала на пол, а на телефонном столике блеснула булавка. Подбирая ее, Элизабет вдруг обратила внимание на то, что верхний листок блокнота оторван. Она тут же забыла про цветы. Значит, никто за Келлером не приезжал. Ему позвонили и сообщили адрес, куда он должен переехать. Он записал его на блокноте и взял с собой листок. Элизабет поднесла блокнот к свету. На бумаге остались следы от нажима карандаша, но разобрать что-либо было невозможно. Элизабет собрала цветы и пошла ставить их в воду. Руки дрожали. Она налила себе рюмку коньяку и медленно выпила. Келлер пил много виски, но она ни разу не видела, чтобы алкоголь развязал ему язык или как-то повлиял на него. Она говорила, что он бездонная бочка, а он смеялся. Взяв рюмку и блокнот, Элизабет села. Нет, это бесполезно. Расшифровать эти вмятины немыслимо. Но, выпив коньяк и немного успокоившись, она вдруг что-то вспомнила. Белое на белом не видно. Но и детям известен этот старый способ тайнописи. Стоит аккуратно и осторожно заштриховать карандашом листок, как буквы станут отчетливо видны. Элизабет взяла карандаш и не спеша, тщательно стала заштриховывать бумагу. Вскоре проступили два первых слова: «Моррис-отель». А потом и вся фраза, написанная наклонными прописными буквами, как обычно пишут иностранцы: «Тридцать девятая улица». Келлер не использовал цифры, чтобы было проще. Значит, вот куда ему было велено уйти: Моррис-отель, западная окраина, Тридцать девятая улица. Элизабет вырвала листок и спрятала его в сумочку. Поддавшись минутному порыву, она хотела отправиться к нему немедленно. Но тут же подавила в себе это желание. Нельзя этого делать. Да, ей очень хотелось найти Келлера, хотелось рассказать о том, что произошло, выплакаться и найти утешение в его объятиях. Но если он работает на Кинга, не стоит пока идти туда. Нельзя ничего предпринимать и даже пытаться предлагать деньги, пока она не узнает, за что именно ему платят. И лучший способ узнать обо всем — это обратиться к источнику замысла. Элизабет допила коньяк и пошла в спальню собирать вещи.

На улице, недалеко от ее дома, уже сидел в машине первый шпик Питера Мэтьюза. Он появился здесь сразу, как только Мэтьюз позвонил ему. Элизабет Камерон пробыла в доме не больше десяти минут, с тех пор как он занял эту позицию, откуда ему была видна входная дверь. По коротковолновому передатчику он получил полное описание. Тем, кто был настроен на эту волну, сообщение могло показаться вызовом по радио такси: «Восточная часть, Пятьдесят девятая улица, Ривервейз, дом 4. Блондинка, рост 173». Чуть позже тем же способом он получил описание и номер ее машины. Часа через два к дому подкатил красный автомобиль с откидывающимся верхом. В четырнадцать десять Элизабет вышла из дома с небольшим чемоданом и уехала. С третьего километра автострады Лонг-Айленда другой агент Мэтьюза сообщил, что Элизабет свернула к Фримонту, резиденции Хантли Камерона.

 

Глава 4

Хантли Камерон построил Фримонт в первые годы кризиса. Миллионер никогда не пользовался популярностью среди общественности. Репутацию ему испортили скандальный развод и слава жесткого дельца с диктаторскими наклонностями. Закладка здания вызвала возмущение широких масс населения. В то время как экономика страны переживала период упадка, безработных насчитывалось около десяти миллионов, а еще миллионы сограждан жили за чертой бедности, один из богатейших людей Америки, наплевав на общественное мнение, возводил памятник своей экстравагантности.

Даже политические сторонники Хантли не находили оправдания Фримонту. Враги же обрушили на него шквал праведного негодования. Строительная площадка была окружена пикетчиками. Понадобились сотни полицейских для охраны стройки. Хантли Камерона осыпали бранью, оскорбляли, поносили в печати. Фримонт был не просто домом и даже не поместьем в традициях Новой Англии. Это был немецкий замок, перевезенный до последнего камня из Вестфалии. Хантли приобрел его во время своего третьего медового месяца и воздвиг в центре живописного пригорода в двадцати милях от Бостона. Были привезены тысячи тонн земли для сооружения горы, на которой замок гордо царит над окрестностями. Три тысячи деревьев скрывали его от глаз посторонних, а особо любопытным преграждал путь трехметровый забор, который всегда был под напряжением. В строительстве Фримонта отчасти винили и третью жену Хантли. Всю страну обошли снимки, на которых она была запечатлена в баснословных бриллиантах — свадебном подарке Хантли. Ее поносили за то, что она заказала себе ванну из чистого золота. Разъяренные толпы встретили ее камнями, когда она приехала проверить, как идет строительство дома. Первый год совместной жизни Хантли провели в отеле «Уолдорф». Им обоим неоднократно угрожали. В прессе, не подчиненной Хантли, появились сообщения, что жена Хантли боится покидать свои апартаменты и живет на одних транквилизаторах. Действительно или нет строительство Фримонта было ее инициативой, историей так и не установлено. А спросить об этом Хантли никто не решался. В конечном счете ей так и не удалось пожить там, потому что Хантли развелся с ней еще до завершения строительства.

Хантли был без ума от своего замка. Здесь он отдыхал душой от тяжких трудов по приумножению капиталов и укреплению своей власти. Замок был для него своего рода огромной игрушкой. Он никогда не отрицал, что затеял его строительство, чтобы досадить Уильяму Рэндольфу Херсту, с которым Хантли был в состоянии острейшей вражды. Тот вывез свой замок из Испании. В отличие от Херста, Хантли не приобретал произведения искусства оптом. Ему не поставляли ящиками статуи или гобелены эпохи Возрождения. В подвалах его не хранились произведения Леонардо. Каждую вещь Хантли выбирал лично, сам руководил покупкой, вникая в малейшие детали. Ни одной из трех жен, что у него были за последние двадцать лет, не разрешалось самостоятельно повесить картину или хотя бы выбрать портьеры. Сады Фримонта были столь же эффектны, как и сам замок. Хантли любил разнообразие, и все, что обычно произрастает в огромных поместьях, было в миниатюре воссооружено во Фримонте. Здесь была поляна рододендронов, искусственное озеро с беседкой восемнадцатого века, которую он присмотрел себе во Флоренции, оранжерея с редкими орхидеями, небольшой лес с ручьем, полным форели, и спрятанный в глубине участка огороженный четырехметровой стеной из камня бассейн с подогретой водой.

Элизабет привыкла к Фримонту, он не вызывал у нее отвращения, как у других людей, обладавших вкусом. Вульгарность, претенциозность замка, его кричащее богатство — все это было присуще и самому Камерону, так же как и ее отцу, который хотя и жил относительно скромно, но тоже не считался ни с чьим мнением.

Однажды мать Элизабет заметила, что Фримонт — это самое большое преступление против хорошего вкуса, которое когда-либо совершал Хантли; что замок вызывает ощущение, будто тебя насильно перекормили жирным шоколадным тортом. Даже цепочки в туалетах были из золота ручной работы. Элизабет не могла с ней не согласиться. Все это действительно так, но в то время это казалось ей не столь важным. Фримонт во всем походил на Хантли: такой же огромный, немыслимый во всех отношениях, отвратительный и в то же время неотразимый. Только Хантли мог подобрать для него такое степенное новоанглийское имя.

Сейчас у Хантли не было жены. Последние три года он жил с любовницей, которая цеплялась за него в надежде на замужество. Даллас Джей была певичкой в одном из ночных клубов Лос-Анджелеса. Никто не знал, каким образом и где она могла познакомиться с Хантли. Он никогда не посещал ночных клубов. Но как бы то ни было, в один прекрасный день она обосновалась во Фримонте. Хантли надарил ей норковых манто, украшений и выделил личную горничную. Он вызывал Джей звонком, который был проведен в ее комнату. Элизабет не видела Даллас уже несколько недель. Когда она уезжала с Кингом в Бейрут, та отдыхала во Флориде. Хантли ни в чем ее не ограничивал. Она могла ездить куда хотела, тратить сколько хотела, но, если бы ее увидели с мужчиной, Хантли — по собственному его выражению — дал бы ей пинка под зад. Но Даллас за три года ни разу не дала маху, хотя репортеры скандальных газетенок ходили за ней по пятам.

Элизабет сбавила скорость, подъезжая к железным воротам Фримонта. Дежурный охранник узнал ее машину и нажал кнопку электрической системы, открывающей ворота. Проходная имела телефонную связь с замком. Никто без разрешения Хантли не имел права въехать на его территорию. Элизабет медленно свернула на подъездную аллею. За деревьями показались четыре серые башни замка, и дорога круто пошла вверх. Последние метров пятьсот Элизабет ехала на второй скорости. Неожиданно дорога выровнялась и вывела на широкую посыпанную гравием площадку перед входом в замок. Элизабет вышла из машины и через калитку в решетке крепостных ворот вошла в замок. Ей вспомнились слова Келлера: «А кто твой дядя? Я никогда о нем не слышал». Жаль, что Хантли Камерон никогда об этом не узнает. Он считает, что о его существовании знают все, как знают о Боге. Ему и в голову не приходило, что мир полон таких людей, как Келлер, для кого имя Хантли не значило ничего. И уж тем более он и вообразить не мог, что его племянница сблизилась с одним из тех людей, которых видела раньше только из окна машины, если ей случалось проехать по грязной улице бедного квартала. Но Элизабет поэтому и приехала во Фримонт. Она обещала Лиари, и Питер Мэтьюз ждет от нее вестей. Они охотятся за Эдди Кингом, а теперь она, как и они, жаждет заманить его в ловушку. Но прежде ей следует узнать, насколько замешан в это дело ее дядя, что ему известно и какая роль уготована Келлеру. И только тогда она решит, как ей защищать одного или обоих, если в этом нуждается Хантли, и в то же время направить Лиари по следу Кинга. А самое главное — у нее должно быть достаточно информации, чтобы знать, как наилучшим способом отвлечь их всех от Келлера.

Элизабет не сразу отправилась к дяде. Сначала зашла в свою комнату и сняла брючный костюм, который надела в дорогу. Хантли терпеть не мог женщин в брюках. Он мирился только с шортами, и то в том случае, если женские ножки заслуживали внимания. Переодевшись, Элизабет присела перед туалетным столиком. Во всех комнатах для гостей — и для дам и для мужчин — были приготовлены туалетные принадлежности. Щетки в золотой оправе, инкрустированные эмалью, гармонировали с изящным венецианским зеркалом и флорентийским столиком семнадцатого века. Деревянная кровать с резьбой и золотой отделкой, принадлежавшая когда-то одной из принцесс рода Висконти, возвышалась посреди комнаты как монумент. Элизабет стала расчесывать волосы. Они были все еще распущены. Она вдруг закрыла глаза, вспомнив как Келлер играл ими, — то опускал их ей на лицо, то накручивал на пальцы.

— О боже! — простонала Элизабет вслух.

— В чем дело, дорогая? Ты неважно себя чувствуешь?

Элизабет не слышала, как открылась дверь. Она резко обернулась. В комнате стояла, глядя на нее, Даллас. Все жены Хантли были брюнетками. Даллас тоже была темноволосой, и при благоприятном освещении казалось, что лицо ее так же красиво, как и фигура с великолепными формами.

— Привет, — сказала она. — Я слышала, как ты приехала, и пришла поздороваться. Рада тебя видеть.

— Я тоже рада, Даллас. — Элизабет встала. — Я не была уверена, вернулась ли ты из Флориды. Выглядишь потрясающе!

— Я хорошо загорела. Хантли нравится.

— Не сомневаюсь, — любезно заметила Элизабет.

Издали Даллас выглядела как и на сцене: смазливой певичкой, у которой было больше бюста, чем таланта. Вблизи же было заметно, что загар слишком темный и морщинок достаточно. Наверняка она намного старше, чем все думают, подумала Элизабет. С Даллас у нее были хорошие отношения хотя бы потому, что любовница Хантли никогда не пыталась настраивать его против племянницы. А Элизабет, в свою очередь, никогда не использовала свое положение во вред Даллас. Она не могла бы определенно сказать, нравится или не нравится ей эта женщина. Но Даллас была очень приветлива и услужлива.

— Дядя далеко?

— В музыкальной комнате, дорогая. С этим приятным издателем, мистером Кингом. Спускайся вниз, выпьем пока чего-нибудь. Хантли не велел его беспокоить.

— Спасибо. Я сейчас приду, Даллас. Расскажешь, как ты отдыхала во Флориде.

* * *

— Все идет как запланировано. Гладко как по маслу, — сказал Кинг.

Он уверенно улыбнулся, показав белые зубы с американскими коронками. Перед тем как появиться в Штатах, его заставили привести в порядок все зубы у американского дантиста. Кинг не был трусом, но свои долгие визиты в зубной кабинет вспоминал с настоящим ужасом.

— Ты уверен, что этот человек хорошо знает свое дело? — Хантли Камерон выстреливал словами, как пулями, — с такой скоростью они вылетали. Он был высок, худощав, широкой кости, с глубоко посаженными глазами неопределенного серовато-карего цвета, тупым носом и тщательно причесанными седыми волосами. Вытянутое лицо с квадратной челюстью было негусто посыпано веснушками. Он носил костюмы безукоризненного кроя и рубашки ручного пошива. Обожал высмеивать некоторых своих эксцентричных собратьев-миллионеров, которые ходили в рубашках с отложным воротником и замусоленных туфлях на резиновой подошве. Все в нем говорило о власти, богатстве и маниакальной уверенности в своем могуществе. Он смотрел на Кинга в упор, как смотрел на всех. Многие не выдерживали его взгляда и отводили глаза.

— Уж не сомневайтесь, — заверил его Кинг. — Я сам видел, как он расправился с очень неудобной целью, куда более неудобной, чем ему предстоит иметь дело семнадцатого марта. Высший класс. Не беспокойтесь, Хантли. Я подобрал исполнителя что надо.

— Хочешь виски? — спросил Хантли. — Иди налей себе. И расскажи поподробнее.

— Нет, пить не хочется. Для меня слишком рано.

— Ну а для меня в самый раз. Налей мне чистого, на три пальца. Так как ты разыскал этого снайпера? На них непросто выйти, если не иметь дела с преступными элементами. А я тебе говорил, — угрожающе сверкнув мрачным взглядом, сказал Хантли, — с ними не связываться!

— Я и не связывался, — ответил Кинг, вручая ему бокал с виски. Какие только сплетни не распускали о Хантли досужие репортеры, но вот об одной его привычке ни разу не упомянули. Он пил напропалую, но пьяным его никогда не видели. — У меня есть друзья на Ближнем Востоке, там у меня деловые интересы. Так вот, туда устремляется всякий сброд — дезертиры, наемники без работы. Наш удрал из Иностранного легиона. Он был одним из лучших стрелков в Индокитае.

— Может, нам и послать его туда? — рявкнул прямо в бокал Камерон. — Пусть перестрелял бы там кой-кого из наших болванов-генералов... Что он делает, этот негодяй Хагсден, вынуждая нас до сих пор воевать? Сколько этот тип запросил?

— Согласился на пятьдесят тысяч долларов. Потребовал документы для себя и еще один паспорт. Я все устроил через своих друзей.

— А на них можно положиться? Ты уверен?

— Они не знают, на кого работали, — улыбнулся Кинг. — Я был очень осторожен, Хантли, можете мне поверить. В конце концов, я так же, как и вы, рискую головой.

— О своей голове я не беспокоюсь, — заметил Хантли, протягивая Кингу пустой бокал. — Налей еще. Меня беспокоит, удастся ли нам осуществить свой план. Беспокоит, поскольку если этот мерзавец останется жив, он принесет нашей стране множество бед. Господи! Как представлю, что это ничтожество может обосноваться в Белом доме, спать не могу!

Кинг тоже решил выпить — немного успокоить нервы. Когда старик пребывал в таком настроении, окружающим приходилось туго. Камерон был хитер. Его крайне демагогические речи, его самомнение могли усыпить бдительность кого угодно, только не Кинга, который был с ним в близких отношениях. Кинга он не мог обмануть. Тот знал, что острый и быстрый, как луч лазера, ум Камерона всегда начеку. Хантли держался в своей обычной манере. Даже нарочито пристальный взгляд, неожиданность вопросов были составной частью его имиджа, который он сам себе создал. Раз или два Кинг наблюдал, как Хантли вел деловые переговоры. Он был внимателен и въедлив, как бухгалтер. Малейшая фальшь, одно небрежно оброненное слово, и Камерон моментально оборачивал это в свою пользу. Кинг вел себя осторожно, словно пробирался сквозь заросли крапивы.

Он удобно устроился в кресле, раскурил сигарету. Ему нравилась музыкальная комната, потому что тут висели две прекрасные картины Вермеера и стоял великолепный немецкий клавесин, который Карл V подарил одной из своих жен. Однажды Хантли предложил Кингу открыть и попробовать инструмент. Благородный серебристый звук был настолько чист, будто и не прошло пяти веков. Кинга восхищала воздушная красота деревянного, богато украшенного ящика со струнами. Его всегда волновали произведения искусства.

— Мне не хотелось бы, чтобы вы считали меня жестоким. Ведь как-никак речь идет о человеческой жизни. Но долг патриота обязывает к этому. Мы должны убрать Джексона, иначе страна будет ввергнута в анархию и гражданскую войну.

Камерон повернул голову и посмотрел на Кинга. Какое-то время он молча разглядывал его, будто у того вырос второй нос.

— Ты что, в своем уме? — сказал наконец Хантли. — О какой жалости может идти речь? Я собственноручно пристрелил бы этого мерзавца, если бы только имел шанс потом скрыться! Не говори чепухи, Эдди. Джексон должен быть уничтожен. Давай обсудим вот что. Сделав свое дело, наш снайпер получит деньги и документы, так ведь?

— Да, мы расплатимся с ним, как и обещали.

— Я вот о чем думаю, — продолжал Хантли. — А что если ему не удастся смыться, вдруг его поймают?

Лицо Кинга не дрогнуло.

— Это будет ужасно. Я тоже думал об этом. Такой оборот дела меня очень беспокоит.

— Тогда позаботься об этом, — сказал Хантли. — Как только он выстрелит, пусть кто-нибудь ему самому продырявит башку.

— Ну, если вы не против, нас это здорово обезопасит. Хотите, чтоб я все устроил?

— Ну ты же всем этим занимаешься. Давай, действуй и присылай счет. А сейчас пошли вниз. Хочу повидаться с Элизабет.

Кинг заколебался.

— Одну минуту, я сейчас приду, — сказал он.

Хантли ушел, а Кинг поднялся к себе в комнату. В сущности, причины не пойти сразу с Хантли у него не было. Просто ему вдруг захотелось побыть одному, сойти ненадолго со сцены. Он снова перебрал в памяти все детали. Кажется, он не упустил ничего, можно поздравить себя. Кинг подошел к роскошному зеркалу на стене, откинул назад свои густые волосы, пригладил их. Эдвард Фрэнсис Кинг. Он никогда не видел настоящего Кинга. С фотографии, снятой после того, как тот попал в лапы гестапо, в анфас и в профиль на него смотрело какое-то невыразительное лицо, нелепое из-за обритой головы, как у всех узников концентрационных лагерей. Кингу запомнились только его глаза. Широко открытые, с навеки застывшим в них страхом. Эдвард Фрэнсис Кинг умер еще до того, как русские освободили узников лагеря. От него остались лишь документы с фотографиями и описанием внешности и горстка пепла в крематории. Папка с документами была переправлена в КГБ. Смерть служила надежным прикрытием разведчиков, засылаемых на короткое время после войны в Западный сектор Германии. Но документы Кинга, американского гражданина, умершего от тифа незадолго до освобождения лагеря, представляли слишком большую ценность. Не было смысла использовать их ради краткосрочных операций. Воплотить в жизнь образ умершего американца выпало ему, потому что он был немного похож на Кинга и к тому же был одним из способнейших молодых разведчиков КГБ. Для его подготовки и создания условий для засылки в Соединенные Штаты под именем Эдварда Кинга потребовалось десять лет, но Москва не торопилась, когда речь шла об операции такого высокого класса. Кинг научился думать, говорить, ходить и реагировать на все, как американец. Если в нем и замечали какие-то странности, то объясняли их испытаниями, выпавшими на его долю в лагере, и долгим пребыванием во Франции. Три года подготовки прошли во Франции, где он играл роль Эдди Кинга, внедрившись в колонию послевоенных американских переселенцев и тщательно готовя почву для переезда. Наконец он был готов перебраться в Штаты, где КГБ должен был финансировать его фантастический план проникновения в реакционные правящие круги.

Журнал Кинга был крышей для шпионской сети, переправлявшей на Восток особо важную информацию о политике Соединенных Штатов. Кингу удалось завести знакомства среди влиятельных людей во всех сферах жизни. Вскоре он и сам стал влиятельным лицом, манипулировавшим по указанию Советов важными персонами. Кинг был одним из крупнейших в мире разведчиков. За пятнадцать лет он не совершил ни единой ошибки, не вызвал ни малейшего подозрения. В будущем, может быть, через поколение, когда вскроется правда, он войдет в историю как величайший разведчик двадцатого века.

Умных людей на свете хватает, но Кинг претендовал на гениальность. Хантли Камерон тоже умен, умен настолько, что понимает, какие катастрофические последствия ждут Америку, если к власти придет такой человек, как Джон Джексон. И жестокости у него хватает, раз он клюнул на туманные намеки Кинга и согласился финансировать устранение Джексона. «Устранение» было именно тем термином, каким всегда пользовался Кинг. Он был воспитанным, интеллигентным человеком и об убийстве всегда говорил в туманных выражениях. Не то что Хантли, который без зазрения совести называл вещи своими именами. В вывезенном из Германии замке под тонким руководством Эдди Кинга начинала разыгрываться блестящая операция, задуманная Политбюро. Оценка Камероном ситуации не могла не восхищать Кинга. Она совпадала с оценкой советских политологов, предсказывавших, что через два года в Америке разразится гражданская война, если президентом станет Джон Джексон. Студенческие волнения и расовые беспорядки, которые уже наблюдаются в стране, покажутся детской забавой по сравнению с хаосом и кровопролитием, к которому приведет политика Джексона. Соперником Джексона был Патрик Кейси, кандидат от Демократической партии, человек, твердо придерживающийся либеральных взглядов. Как сказал Друэ в тот вечер в парижском борделе, победа Кейси отбросит наступление коммунизма на пятьдесят лет. Вот почему Камерон поддерживал Кейси и был готов на крайние меры, вплоть до убийства, лишь бы не дать Джексону вступить в предвыборную борьбу.

И поэтому же Советы были заинтересованы в том, чтобы Джексон не только был выдвинут кандидатом на пост президента, но и победил на выборах. Кинг подошел к окну. Территория замка раскинулась, насколько хватало глаз. Особое удовольствие ему доставлял дуб, который выделялся на фоне неба — могучий, великолепный в своей мантии из зеленых листьев. Но сейчас он стоял голый, с черными ветками, растеряв на ветру листву. Кинг неожиданно подумал, что еще неделя — и он больше никогда не увидит этот дуб. Конечно, проще всего было бы пойти по кровавой стезе, проложенной убийцами Джека и Роберта Кеннеди, и убить Кейси. Да, просто, но глупо. Если убить Кейси, то из чувства вины перед демократами народ поддержит любого их кандидата. Нет, погибнет не Кейси. Убийца, вывезенный из Бейрута, направит свое оружие против другого национального героя, человека, который отказал в своем доверии Патрику Кейси, любимца цветных и бедных, кардинала Мартино Регацци. Это он умрет 17 марта на глазах миллионов американских телезрителей.

Кинг отошел от окна и закурил. Он слегка подвинул штору, скрыв от глаз старый прекрасный дуб.

Мартино Регацци пока придерживался нейтральной позиции в предвыборной кампании, отказываясь выступать в поддержку либерального католического кандидата. А ведь за ним стоят миллионы избирателей независимо от их религиозных убеждений. С самого начала было решено, что убийце не дадут уйти живым из собора. Кинг позаботился об этом намного раньше, чем эта мысль пришла в голову Камерону. Келлер будет найден мертвым, а от него след потянется к Камерону. И первой уликой, так тщательно подготовленной Кингом, станет племянница Камерона, Элизабет, доставившая убийцу в Штаты. По непредвиденным обстоятельствам она вместе со своим дядей увязла в этом деле еще глубже, вынужденная поселить Келлера у себя.

Вот что будет Патрику Кейси как укус скорпиона и устранит его с арены предвыборной борьбы лучше всякой пули. Его могущественный покровитель будет изобличен в убийстве Регацци. Кто докажет, что Кейси не подозревал или даже не принимал участия в убийстве человека, способного лишить его президентского кресла?

Смерть Мартино Регацци потрясет Америку и ужаснет весь западный мир. Связь Патрика Кейси с человеком, виновным в убийстве кардинала, навсегда похоронит его политическую карьеру в могиле Регацци. И на сей раз уже никто не сможет обвинить в этом коммунистов.

А когда Кейси будет устранен, растерянные и потрясенные избиратели приведут в Белый дом Джона Джексона.

Последний раз Кинг проводит конец недели во Фримонте. Последний раз спит в этой комнате, которая много лет служила ему спальней. Близок финал его пятнадцатилетнего пребывания на чужбине. Наконец-то он сможет вернуться домой. То великолепное антикварное бюро он купил для своей новой квартиры в Москве.

Кинг загасил сигарету в металлической пепельнице, которая была единственной практичной вещью в этой фантастической спальне, предназначенной скорее для венецианского дожа шестнадцатого века, и спустился вниз к Камерону и Элизабет.

* * *

Элизабет показалось, что Кинг смотрит на нее пристальнее обычного. В глазах его словно стоял вопрос, чего раньше она не замечала. Она поцеловала дядю, обменялась рукопожатием с Кингом и попыталась вести себя как можно естественнее.

— Вы как-то изменились, — неожиданно сказал ей Кинг. — Вам не кажется, Хантли? А, у вас другая прическа, вот в чем дело.

Он засмеялся, и Элизабет тоже. Напряжение ее спало. Ничего необычного в том, что Кинг разглядывал ее, не было. Просто он смотрел на нее, как любой мужчина смотрел бы на женщину, изменившую прическу. А в первые минуты ей казалось, что у нее на лбу написано имя Лиари.

— Тебе так идет, дорогая, — добавила Даллас, всегда стремившаяся сказать что-нибудь приятное.

— Пойдемте посидим в оранжерее, — предложил Хантли. — Мне доставили новые сорта орхидей, хочу взглянуть на них.

Хантли пошел впереди, за ним Элизабет, а позади Кинг и Даллас. Элизабет слышала, как Даллас старалась поддерживать, как ей казалось, светский разговор с Кингом. Это просто нервы, думала Элизабет, ведь раньше в такой ситуации она не находила ничего необычного.

Элизабет возмущалась поведением дяди за то унизительное положение, в которое он поставил Даллас. Никому не дано так попирать личность и коверкать ее судьбу. А ведь он никогда не женится на этой несчастной женщине. Все, кроме Даллас, это понимали. Все жены Хантли были из высшего общества. В этом отношении Хантли был величайшим снобом.

Оранжерея была любимым местом отдыха Хантли. Он любил повторять, что старикам нужно тепло, и выслушивать при этом возражения. Здесь было невероятно жарко, словно они попали из замка в тропики. Собственно оранжерея протяженностью метров двадцать занимала одну сторону помещения, с другой стороны была оборудована зона отдыха с удобными шезлонгами, столиками и баром. Ее украшали кактусы и вьющиеся растения. Редкие виды орхидей и лилий Хантли держал в дальнем конце оранжереи, оберегая их от колебаний температуры и сигаретного дыма. Едва они уселись, как появился слуга с шампанским для Даллас и Элизабет, виски для Кинга и специальным графином для Хантли.

— Рад тебя видеть, — сказал Хантли, обращаясь к Элизабет.

Он счел, что она похорошела. Кинг прав, волосы, естественно распущенные по плечам, молодили ее. Она похудела, стала еще более воздушной. И чем-то очень возбуждена. Он взглянул на Эдди Кинга, и в глазах его промелькнула враждебность, которая очень удивила бы Кинга. Хантли знал, что Кингу нравится его племянница, и не винил его за это, потому что Элизабет была его племянницей. Смотреть, конечно, он может, но не больше. Да, он друг Хантли, но не одного с ним уровня, и пусть не строит иллюзий насчет Элизабет Камерон. Она выйдет замуж — а ему хотелось, чтобы она поторопилась с этим, — конечно, уж не за какого-то жалкого представителя среднего класса, который к тому же годится ей в отцы.

— Я все ждал, что ты позвонишь или приедешь, — упрекнул ее Хантли. — Уже соскучился по тебе. Даллас укатила во Флориду поджаривать на солнышке зад. И я тут был один.

— Прости, дядя, — сказала Элизабет. — Я все хотела позвонить, да так и не собралась.

— Бедненький мой, — воскликнула Даллас, вставая. Она подошла сзади к Камерону и обняла его. — Остался тут в одиночестве без нас. Но теперь мы все здесь, и я больше никуда не уеду, если ты не хочешь.

— Допивай свое шампанское, — сухо сказал Камерон.

Даллас отпустила его и вернулась к своему креслу. Элизабет повернулась к ней:

— В следующий раз, когда поедешь во Флориду, дай мне знать, Даллас. Я поеду с тобой. А тебе, дядя Хантли, не помешает время от времени побыть одному.

— Пойдемте посмотрим орхидеи, — предложил Кинг, почувствовав, что между племянницей и дядей назревает ссора. Он никогда не видел Элизабет такой возбужденной. Невольно употребив то же слово, что и Хантли, Кинг видел, что Элизабет возбуждена, как-то насторожена, готова в любой момент взорваться.

Элизабет поднялась, и вдвоем они пошли вдоль стеклянной стены. Здесь, в самой жаркой части оранжереи, аромат тропических растений ощущался сильнее. Огромные цветы разнообразных оттенков вились у них над головой. От лилий тянуло густым липким запахом. Элизабет внезапно остановилась. Влажный жаркий воздух окатил их душной волной, расширяя поры.

— Давайте вернемся, Эдди. Я не выношу этот запах.

— Подождите минутку, — сказал Кинг. Они стояли рядом, над головой нависала крыша из вьющихся растений. Кинг неожиданно почувствовал влечение к Элизабет. Возможно, виной тому была жара или это обманчивое уединение, а может быть, и что-то необычное, появившееся в Элизабет, чего раньше он никогда не замечал в ней. Вдруг ему захотелось схватить ее в объятия и швырнуть на ложе из листвы. Но он не шелохнулся и лишь спокойно сказал:

— Расскажите об этом человеке. Я не мог вчера говорить по телефону. Он действительно не доставил вам неудобств?

— Я его почти не видела. Он целыми днями спал и смотрел телевизор. Его все равно что не было.

— Я очень беспокоился. И на пару часов не оставил бы его с вами. Когда вы мне сказали, что произошло, я готов был перерезать себе горло. Вы не сердитесь на меня?

— Нет конечно, — беспечно сказала Элизабет, — вы же не виноваты. А мне он не доставил никаких неудобств. Я же вам говорила, что почти не видела его. Он не вылезал из своей комнаты.

Кинг с облегчением улыбнулся. Теперь надо было уладить еще одно важное дело, раз подвернулся подходящий случай.

— Элизабет, я хочу, чтобы вы пообещали мне одну очень важную вещь.

— Что именно?

Элизабет потрогала ярко-желтые лепестки южноамериканской орхидеи. Если бы Хантли увидел, как она теребит нежный цветок, он не пустил бы ее больше на порог своего дома. Спокойно, говорила себе Элизабет, надо любой ценой сохранять спокойствие и не выдать своего страха, который она испытывала, стоя рядом с этим человеком, смотревшим на нее вожделенным взглядом, что бы там он ни говорил при этом.

— Что я должна вам пообещать, Эдди?

— Не говорить дяде, что вы причастны к переправке этого парня в Штаты. Я просил вас о помощи, потому что без вас не смог бы этого сделать. Но я не сказал Хантли, что вы в этом участвовали. Если он узнает, что я, пусть даже случайно, вовлек вас в это дело — он меня просто уничтожит. Вы же знаете его, Элизабет. Он способен на все.

— Да. Я знаю его. Он человек жестокий и может все. Не сомневаюсь, вам несдобровать, если вы не поладите с ним. Мама всегда говорила, что не позавидуешь тому другу, который станет его врагом. Хорошо, я обещаю, что он ничего не узнает, но и вы тоже должны сказать мне кое-что.

— Что же? — Кинг был готов к ее вопросу. Он всегда ко всему был готов.

— Кто этот человек и что он здесь должен сделать?

— Ему отведена роль свидетеля. Свидетеля в самом широкомасштабном разоблачении, которое когда-либо предпринимал ваш дядя в борьбе против организованной преступности в США. Вот поэтому необходимо было провезти его тайно, под вашим прикрытием, чтобы никто ничего не заподозрил, в случае, если бы за ним следили. И по этой же причине никто не должен был знать о его местонахождении. Слава богу, вы его приютили у себя. Если узнают, что он здесь и кто за ним стоит, жизнь его не будет стоить и ломаного гроша.

— Вы хотите сказать, что дядя снова охотится за мафией?

Кинг кивнул:

— Вот именно. Наркотики, проституция, азартные игры, рэкет. И коррупция в правительственных кругах. Простите, дорогая, надо было бы предупредить вас, что это опасно. Но я побоялся, что вы не захотите помочь нам. Многие женщины испугались бы.

— Значит, он тоже своего рода гангстер, — сказала Элизабет. — Рэкетир, стукач, или как это там называется в фильмах...

— Совершенно верно. Ему очень хорошо платят. Ну как, вы удовлетворены? Теперь обещаете мне не говорить Хантли, что вы в этом участвовали?

— Ничего другого, кажется, не остается, — рассмеялась, к его удивлению, Элизабет и стала вдруг похожей на Хантли Камерона. Те же гены, подумал Кинг. Она одной крови со стариком Хантли, несмотря на артистичность натуры матери с ее благородным происхождением и собственное прекрасное воспитание.

— Могу себе представить, как Хантли расправится с вами, если узнает, что вы вовлекли меня в это дело. Но не беспокойтесь, я ему ничего не скажу. Можете положиться на меня.

Кинг взял ее за руку и на мгновение коснулся ее губами. Элизабет невольно отодвинулась.

— Меня мутит здесь, — сказала она. — Я хочу вернуться назад.

Кинг, кажется, не оскорбился. Он посторонился и вежливо пропустил ее вперед. Затем медленно двинулся следом.

* * *

С первого слова, как только Кинг стал ей рассказывать о Келлере, Элизабет поняла, что все это ложь. Мафия, наркотики, проституция, коррупция властей — всего лишь бойкая болтовня, расхожие фразы, сплошное вранье. Хантли и раньше изобличал мафию. Элизабет знала об этом подробно, и наверняка поэтому Кинг и избрал эту тему.

Люди охотнее верят в то, о чем уже слышали. Но Кинг не учел одно важное обстоятельство. Не то что не учел, а просто не знал об этом. Он говорил о Келлере, принимая за правду ее собственную ложь. Будто Келлер все это время молча просидел в другой комнате. Поверив в это, он нарисовал ей нелепый образ закоренелого преступника. И даже не заметил ее насмешки, когда она сравнила эту историю с киносюжетом. Келлер совсем не походил на того, кем его пытался представить Кинг. Она спала с ним, трогала его шрамы, чувствовала его мозолистые руки на своем теле. Никакой Келлер не мафиози. Эти-то живут в роскоши, носят дорогую одежду, каждый день бреются в парикмахерской. Они не приютят умирающую от голода беженку.

Кто бы ни был человек, которого она полюбила, ничего общего с тем образом, который нарисовал ей Кинг, он не имеет. А если это ложь, то роль ее дяди еще более подозрительна. Насколько он замешан в этом деле и почему Кинг так боится, что Хантли об этом узнает? Скорее всего, он не столько опасается мести Хантли, сколько того, что Элизабет уличит его во лжи. Скорее всего, так оно и есть. Что бы там ни говорил Эдди Кинг, на самом деле он не боится никого, даже ее дяди. Чем больше Элизабет пыталась разобраться во всей этой истории, тем более зловещей она представлялась.

За ужином Элизабет говорила мало. Она была напугана, взволнована и не могла есть. Поковыряв в тарелке, прислушалась к тому, что рассказывал Кинг о Западной Германии.

Он кажется, был в прекрасном настроении и развлекал ее дядю скандальными историями из жизни видных европейских политиков, заставляя его покатываться со смеху. Развеселить Хантли, человека по натуре мрачного, было непросто, но Кингу это удавалось. Элизабет недооценивала раньше его способностей. Сейчас она видела, как он ловко втирался в доверие к таким богатым, деспотичным и подозрительным людям, как Хантли. Пускал в ход все свое обаяние, чтобы развлечь их. Да, он зарабатывал свой ужин как опытный профессионал. Он был остроумен, образован, всегда в хорошем настроении. Ей и самой нравились в нем эти качества. Всего несколько недель назад она летала с ним в Бейрут и не могла не признать, что он прекрасный эрудированный собеседник. Она была покорена им так же, как и ее дядя. Он мог бы сойти и за друга, с одной, правда, оговоркой. Если бы не то отвращение, которое она почувствовала к нему, когда он прислал ей цветы, и не панический страх, охвативший ее в оранжерее.

Элизабет пыталась соединить воедино два образа Эдди Кинга — того, кто развлекал всех за обеденным столом, и того, кого Лиари подозревал в предательстве, — но все дальше заходила в тупик. Это были два разных человека: один — умный и знакомый, другой — холодный и страшный. Этот словоохотливый интеллектуал не мог быть настоящим. Слишком уж совершенен спектакль, который он разыгрывает, и слишком безупречен создаваемый им образ. Искусный актер, много лет играющий одну и ту же роль, — вот он кто, Эдди Кинг. Без помощи Лиари Элизабет никогда бы не раскусила его. Да и сейчас никак не могла поверить в реальность одного из двух образов. О другом Кинге она не знала ничего, кроме одного факта — его тайной встречи в Париже. Вот он-то и есть настоящий. Его-то она инстинктивно боится.

— Ты ничего не ешь, — заметил вдруг Хантли. — В чем дело — сидишь на какой-нибудь дурацкой диете?

— Нет конечно, — сказала Элизабет, — просто я не голодна.

— Какое счастье, если не приходится следить за весом, — вступила в разговор Даллас. — Хантли терпеть не может полных женщин, правда, дорогой?

Камерон был в хорошем настроении. Он был рад присутствию Эдди Кинга и рад, что здесь Элизабет. Он одарил Даллас улыбкой:

— У тебя хорошая фигура, можешь не беспокоиться. Мне нравится, в какой ты сейчас форме. Вот и поддерживай ее.

— Непременно, — сверкнула своей обворожительной улыбкой Даллас. — Ради тебя, дорогой, я уж постараюсь.

После ужина все перешли в кинозал, где Хантли смотрел новейшие фильмы. В кинотеатры он не ходил уже двадцать пять лет. Во Фримонте демонстрировались последние исторические фильмы, кинокомедии и лучшие зарубежные ленты. Но у Хантли была одна любимая картина — «Унесенные ветром», — которую он непременно смотрел по крайней мере раз в месяц. Хантли она не надоедала, а Вивьен Ли он провозгласил самой красивой женщиной среди киноактрис. Когда пришло известие о ее смерти, Хантли без перерыва просмотрел всю картину и, говорят, даже прослезился. Сейчас показывали французский триллер «Рифифи», старый классический фильм, который очень нравился Хантли. Элизабет оказалась рядом с Кингом. Он любезно подносил ей огонь и делился с ней и Даллас своими впечатлениями от фильма, который вынужден был смотреть чуть ли не десятый раз. Хантли Камерона не заботило, скучно или нет его гостям. Ему фильм нравился, а это был единственный критерий его выбора. К счастью, картина оказалась короткой. И все этому обрадовались, в силу разных причин. Хантли — потому что после ужина ему требовался определенный стимул, поскольку он намеревался сегодня переспать с Даллас. А она — потому что Хантли дал ей понять о своем желании, положив в темноте руку на ее бедро. Кинг — потому что ему было невыносимо скучно и хотелось поскорее от всех уйти. А Элизабет — потому что намеревалась кое-что предпринять, и именно этим вечером.

Она ушла первая. Сказала дяде, что у нее разболелась голова, поцеловала его, пожелала Кингу спокойной ночи и поднялась в свою комнату. Постель уже была приготовлена, ночная рубашка, халат и тапочки — все на своих местах. Элизабет подошла к туалетному столику и взглянула в зеркало. Она была бледна, под глазами лежали темные круги. Кинг солгал ей, и доказательством тому был его страх, что она может рассказать все Хантли. Он боялся не гнева Хантли и даже не мести. Это был страх, что его версия не найдет подтверждения. Вот в чем истинная причина. Он и Хантли вместе замешаны в каком-то деле. Но одно было очевидно: какие бы общие цели у них ни были, ради чего бы они ни переправили Келлера в Штаты, мотивы у них разные. И был только один способ узнать, что за этим кроется, а именно: сделать то, чего она обещала Кингу не делать. Пойти к дяде — и сразу же, как только она убедится, что Эдди Кинг лег спать.

Даллас раздевалась в своей спальне в конце коридора. Отстегнула чулки, аккуратно спустила, сняла их и побежала в ванную комнату. Времени принять ванну не оставалось. Если Хантли был настроен на секс, ждать он не любил. Даллас включила душ и стала под струю. Хантли был человеком требовательным. Тело женщины должно быть в таком же безупречном состоянии, как его дела и дом. Дважды в неделю Даллас делали массаж, маникюр, педикюр, натирали маслами и холили, как любимую наложницу султана. С той только разницей, что вот уже три месяца, как Хантли к ней не прикасался. Даллас быстро вытерлась и, встав перед высоким зеркалом, сбросила полотенце и закинула за голову руки, приподняв груди. Выглядела она великолепно. Умеренный загар красивого золотисто-коричневого оттенка покрывал все тело. Только вокруг бедер осталась узкая белая полоска от бикини. Грудь же она облучала кварцевой лампой. Даллас подошла к туалетному столику, уставленному косметикой — ровными рядами бутылочек, баночек, разных спреев. Яркие театральные лампы бросали беспощадный свет на лицо. Она выбрала духи, которые нравились Хантли, — с сильным цветочным ароматом — и, капнув на ладонь, растерла по всему телу. Попудрила лицо, покусала губы — Хантли не терпел следов от губной помады. Потом надела яркий шелковый халат с потайной молнией спереди. Хантли не нравились замысловатые ночные рубашки или предметы туалета с крючками и пуговицами. Он любил раздевать ее одним эффектным жестом. Так что вся ее одежда для секса была скроена соответствующим образом. Даллас расчесала щеткой волосы, придирчиво осмотрела себя в зеркало со всех сторон. Она нервничала, как девчонка перед первым свиданием. Даллас улыбнулась, подумав об этом. Еще до знакомства с Хантли она испытывала подобные чувства к другому мужчине. Но там были другие причины, не имевшие отношения к опасениям, что она может не угодить ему. Тот парень, если хотел, мог довести ее до экстаза. С Хантли же она притворялась и лишь изредка, если он уж очень старался, получала удовольствие.

Но не это заботило Даллас. Теперь она была одержима только одним желанием — заставить Хантли жениться. И вовсе не из корысти. Денег на счету у нее было достаточно. Хватило бы до конца жизни. Но брак с Хантли — это совсем другое дело. Ради одного этого стоило родиться на свет. Смотрите, смотрите все, как высоко забралась малышка Даллас! Это была такая красивая мечта!

Она закрыла глаза и погрузилась в грезы. Ее фотографии уже появлялись в газетах. Особенно ей нравилась та большая, помещенная на первой странице под заголовком: «Певица, которая выходит замуж за Хантли Камерона». Но тут вдруг раздался звонок.

Она уже не чувствовала себя униженной, слыша звонок. Она смирилась с мыслью, что ее, как прислугу, вызывают. Даллас открыла дверь и направилась к апартаментам Хантли по другую сторону лестницы.

* * *

А за семь тысяч миль отсюда, в маленькой убогой комнатенке беспокойно металась во сне Соуха. Близился рассвет, почти всю ночь она провела без сна, вспоминая Келлера и заливаясь слезами. Прошло более двух недель, как он уехал, а она не получила от него ни весточки. О нем напоминали лишь сверток старой одежды в ящике комода и полупустая пачка сигарет, которую она хранила как сокровище. Каждую неделю приходили деньги, но Соуха брала из них только на еду, а остальные копила, чтобы вернуть Келлеру. Ничто не могло бы заставить ее поверить, что он может не вернуться. Даже просыпалась от кошмарных снов, не в силах досмотреть их до конца, потому что боль становилась невыносимой.

После его отъезда она старалась не сидеть сложа руки. Убрала комнату, купила большой кусок материи и принялась шить ему халат.

Это была единственная роскошь, которую она себе позволила. Она выбрала шелк яркой расцветки и пока шила, время шло незаметно. Ему понравится халат. Она видела такие в витринах дорогих магазинов, торгующих мужской одеждой, и была уверена, что ничего подобного у него никогда не было. Она не знала, в каких случаях носят такие красивые вещи, но долго простояла перед витриной, разглядывая, как сшит халат, а потом дома постаралась скопировать его.

Халат был готов. Он висел на спинке стула, ожидая, когда Келлер вернется и наденет его. Соухе нравилось смотреть на него, перед тем как потушить свет. Халат стал ее талисманом. Если любовь способна преодолевать расстояния, то и тоска ее должна обязательно дойти до Келлера, где бы он ни был, и заставить его вернуться.

Она долго ворочалась, но перед рассветом забылась сном и не слышала, как в двери повернулась ручка. По лестнице, крадучись словно кошка, охотящаяся за птичкой, поднялся мужчина. Он двигался бесшумно, темнота поглотила его тень. Ему выдали вперед пятьдесят ливанских фунтов и обещали еще пятьдесят. Вокруг правой руки у него был намотан тонкий узловатый шнур — орудие его ремесла. Чтобы не было ни шума, ни борьбы, не осталось никаких следов. Таковы были инструкции. Можно взять, что захочет, чтобы было похоже на убийство с целью ограбления.

Возле двери он остановился и прислушался. Два дня он следил за домом, чтобы увидеть девчонку и удостовериться, что у нее нет мужчины. Но может оказаться, что по ночам к ней приходит кто-нибудь из соседей. Он приставил к двери ухо, пытаясь различить ее дыхание. Ничего не слышно. Если она одна, он удушит ее и через пять минут будет уже на улице. Если же в комнате есть кто-то еще, придется прийти на следующую ночь, и так до тех пор, пока он не застанет ее одну.

Он нажал на ручку и толкнул дверь. Ручка повернулась, но дверь не открылась. Келлер приказал Соухе запираться на ночь. Она никогда в жизни не спала с запертой дверью, но раз Келлер велел, она послушно выполняла его наказ. Мужчина за дверью еще раз нажал на дверь, надеясь, что ее просто заело, но дверь не поддавалась. Она была заперта.

Он аккуратно свернул шнурок и спрятал его в карман. Послав по-арабски своей жертве проклятие, он так же крадучись спустился с лестницы. Придется изменить тактику. Жаль, выполнить задачу становилось опаснее.

Небо посветлело, на горизонте показались первые красно-золотистые проблески рассвета, но солнце еще не вышло из-за моря. Мужчина вприпрыжку побежал к набережной, плотнее запахивая плащ от пронизывающего ветра. Он был голоден, а до нищенского лагеря беженцев, где он жил с семьей, был еще час ходьбы. Он был зол и мрачен из-за неудачи. Ему надо было кормить двенадцать человек и оберегать их жалкую лачугу от посягательств других беженцев, не имевших крыши над головой. Сейчас эта девчонка была бы уже мертва. Он переждет день и завтра рано утром наведается к ней еще. Можно спрятаться у нее в комнате, когда она выйдет.

Даллас уже сидела на коленях у Хантли, когда раздался стук в дверь. Хантли не торопил события, он был в добром расположении духа. Разрешал Даллас целовать себя, называть ласковыми именами. Одной рукой он прижимал ее к себе, а в другой держал огромный бокал с виски. Услышав стук в дверь, Даллас не поверила своим ушам. Хантли тоже. Была полночь. Кто осмелился потревожить его в такой час, не предупредив заранее по внутреннему телефону? Хантли слегка подтолкнул Даллас:

— Иди посмотри, кто это.

«Ну, если это кто-то из слуг, — возмущенно думала Даллас, — или этот болван-дворецкий, я заставлю старикана всех их выкинуть на улицу. Я им покажу, как врываться сюда! Надо же, все так хорошо складывалось...»

— Извини за беспокойство, Даллас, но мне необходимо поговорить с дядей.

Даллас была так удивлена, увидев Элизабет, что даже дверь не закрыла.

— Он устал, — шепнула она. — И никого, кроме меня, не хочет видеть. Уходи, дорогая, пожалуйста.

— Что ты, черт возьми, стоишь там в дверях? — крикнул Хантли. — Кто это?

Даллас не осмелилась солгать:

— Это Элизабет, милый. Она хочет поговорить с тобой.

Ну вот и все, больше ей ничего сегодня не светит. Сейчас Элизабет войдет, и заранее можно сказать, чем это кончится. Глаза Даллас наполнились слезами.

— Давай вытряхивайся! — как она и ожидала, приказал ей Хантли. Вот так с ней всю жизнь обращаются мужчины. «Иди сюда, детка; ложись; ну, давай, детка; ладно, а теперь вытряхивайся». Даллас смотрела на Элизабет. Это она лишила ее возможности побыть с Хантли и, может быть, теперь на месяцы. Даллас вышла.

— Извини, что потревожила тебя. Бедняжка Даллас так расстроилась.

— А, плевать! Входи и закрывай дверь. Старики боятся сквозняков.

Элизабет нерешительно прошла в комнату. В халате Хантли казался совсем старым. Но тут Элизабет вспомнила, чему она помешала, и презрительное словцо, которое он бросил Даллас: «Вытряхивайся».

Она сказала Эдди Кингу, что любит своего дядю. Кого она обманывала? Разве можно любить тирана, перед которым люди пресмыкаются из страха? Хантли — отвратительный старше, который прилично к ней относится только потому, что она одной с ним крови. Ее мать всегда презирала его и была права.

— Я хотела поговорить с тобой о Бейруте, — сказала Элизабет. Она не села. Так она чувствовала себя увереннее, стоя поодаль и глядя на него сверху вниз.

— А что о Бейруте?

Он все знал. Холодные глаза на мгновение удивленно расширились и выдали его. Он знал и о Бейруте, и о Келлере. Последняя надежда Элизабет, что он не связан с Кингом, погасла.

— Оттуда в Штаты был переправлен человек, который должен что-то сделать для тебя. Я хочу знать, что именно.

— Не понимаю, о чем ты, черт возьми, говоришь! — зло поблескивая глазами, не колеблясь, воскликнул Хантли.

Она застала его врасплох, когда упомянула о Бейруте, но сейчас он уже снова владел собой. В глазах его больше не блеснет предательский огонек. У него не то что стальные нервы, у него вообще их нет.

— Я был занят, когда ты ворвалась сюда, — сказал он. — А эти сказки ты можешь рассказать мне и утром. — Хантли встал и пошел в спальню.

— Подожди, Хантли, — остановила его Элизабет. — Иначе я пойду с этими сказками в полицию. Думаю, они выслушают меня.

Хантли, как на шарнирах, круто повернул свое поджарое костлявое тело. Элизабет тоже может быть упрямой. Она ведь из рода Камеронов, несмотря на утонченную мамашу с ее интеллигентским презрением к деньгам. Хантли вернулся и снова уселся в свое кресло.

— Подай мне виски.

— Возьми сам, — ответила Элизабет. — Я тебе не Даллас.

Хантли потянул за ручку верхний шкафчик небольшого французского комода восемнадцатого века, который стоял рядом с креслом. Открылся бар, полный напитков. Хантли взял графин с виски и налил себе бокал.

— Ну ладно, — сказал он. — Уже за полночь, так что давай выкладывай свои басни, и я пойду спать.

— Не пытайся меня провести, Хантли, — я ведь твоя племянница. Не уверена, значит это для тебя что-то или нет, но по крайней мере это доказательство того, что я не дурачу тебя. Ты замешан в этом деле вместе с Эдди Кингом. Вы провезли сюда человека по фальшивому паспорту, и я хочу знать зачем.

— Черт возьми, какое право ты имеешь задавать такие вопросы? Кто обязан перед тобой отчитываться? — разозлился Хантли, обрушив на нее, будто град камней, всю мощь своей грубой устрашающей силы.

И тогда Элизабет в ответ бросила в него свой единственный камень:

— Я спрашиваю, потому что провезти этого человека Кинг поручил мне. Вот что дает мне право задавать такие вопросы.

Вот этого Хантли наверняка не знал. Хотя здесь Эдди Кинг не солгал. Лицо его побледнело. Он встал, пролив на ковер виски.

— Ты? Ты провезла в Штаты этого парня?

— Меня попросил об этом Эдди, — спокойно объяснила Элизабет. — Попросил оказать тебе эту услугу. И еще просил не говорить тебе об этом.

— Негодяй! — прошептал Хантли. — Мерзкий негодяй! Ну-ка, расскажи, как это произошло! Расскажи все подробно.

— Я поехала с Кингом посмотреть Ливан. Это ты знаешь. Вроде как обычное путешествие. Но у Эдди была определенная цель. Когда мы туда прибыли, он попросил меня вернуться домой вместе с этим человеком, провести его через таможню и оставить в аэропорту, где его должны были встретить. Кинг сказал, что это надо сделать ради тебя, но ты не должен об этом знать. А поскольку дело очень важное, то никому, кроме меня, доверить нельзя. Он показал мне этого человека, по дороге в аэропорт я посадила его к себе в такси, и мы вместе прилетели в Нью-Йорк.

— Боже мой! Да я убью его! Я ему такое устрою, что он света белого невзвидит! И ты это сделала?

— Да. Я думала, это касается твоих планов по разоблачению властей, что ты делал раньше. Кинг сказал, что ты сильно рискуешь и я не должна тебя подвести. Вот я и привезла этого человека.

Мысли Хантли лихорадочно работали, пытаясь предугадать последствия этого связующего звена, которым по воле Кинга стала Элизабет, между ним и убийцей Джексона. Просто невероятно! Убийцу доставила его племянница! Но, прежде чем задаться вопросом о причинах этого поступка Кинга, Хантли хотел выяснить, насколько глубоко замешана в этом деле Элизабет и не установлена ли за ней слежка.

— Значит, вы летели вместе, а потом ты оставила его в аэропорту...

— Нет, — возразила Элизабет, — не оставила. Никто не пришел его встречать, а ему некуда было идти. Он две недели жил у меня. Пока Кинг не вернулся из Германии и не перевел его в другое место.

— Он две недели жил у тебя на Ривервейз?

Хантли не мог поверить. Он смотрел на Элизабет, не реагируя на отчаянные сигналы опасности, которые ему посылали нервные импульсы. Нет, это невозможно! Немыслимо!

— Зачем он здесь, Хантли? — спокойно спросила Элизабет, чувствуя, что подходящий момент настал. Если дядя не захочет посвятить ее в свои планы, что вполне вероятно, тогда придется рассказать все об Эдди Кинге. А это ее очень страшило.

— Что тебе говорил Кинг? Ведь он что-то должен был объяснить, — уклонился от ответа Хантли, не зная, что ей известно и о чем она догадывается. Две недели она провела рядом с этим парнем и что-то, конечно, узнала. Поэтому и приехала во Фримонт.

— Наврал с три короба, — сказала Элизабет, испытывая странное спокойствие. Теперь испугался Хантли Камерон. За эти несколько минут он сразу постарел, будто прошли годы. — Он сказал, что этот человек связан с мафией, наркотиками, проституцией и тому подобными делами. Он плел невероятную чушь прямо у тебя под носом, в оранжерее. И снова заставил меня пообещать, что я никогда не скажу тебе, что замешана в этом деле.

— Ты говоришь, он врал? — Хантли ухватился за эту соломинку, хотя понимал, что надежды мало. — Почему ты решила, что это ложь?

— Потому что знаю того человека из Бейрута. Он мне немного рассказывал о себе. Он профессиональный солдат. Ни в каком рэкете не замешан. — Элизабет выжидательно умолкла, но Хантли ничего не сказал. Она взяла сигарету из золотой шкатулки Фаберже и закурила. — Я пойду в полицию, дядя. Мне нужно защитить свою репутацию. Так что лучше скажи мне всю правду.

— Что касается этого человека, ты права. — Хантли налил себе еще порцию виски и проглотил одним махом. — Он не рэкетир. Это профессиональный убийца. Что с тобой... Уж не спала ли ты с ним эти две недели? — Хантли гадко усмехнулся. Он ненавидел ее сейчас за то, что она посмела ему угрожать. Удар попал в цель. Это было видно по ее глазам. — Да, убийца, — повторил Хантли. — За несколько тысяч долларов этот парень пристрелит кого угодно. Как тебе это? Не такой, как другие? Трепещешь от одной этой мысли?

— Кого ты собираешься убить? Ведь это ты убийца, Хантли, а не он. Ты и Эдди Кинг. Кого вы хотите убить?

— Если ты пойдешь в полицию, надеюсь, ты понимаешь, чем это обернется. Тебе, может быть, и удастся выгородить себя. Учти, я сказал «может быть». Стоит им зацепить тебя, не так легко будет доказать свою непричастность. И что из этого выйдет? Ну, арестуют меня, Кинга. И этого человека. Все выплывет наружу, Элизабет. Мое участие, участие Кинга и твои амуры с этим бандитом. Вот чего ты добьешься, обратившись в полицию. — Налив себе еще виски, Хантли откинулся на спинку кресла, напустив на себя серьезный вид. Нет, Элизабет не пойдет в полицию. Стоит ему нажать кнопку своей сигнальной системы, и полдюжины охранников через минуту будут здесь. Если понадобится, чтобы его племянница не вышла из Фримонта, у него есть возможность воспрепятствовать этому. А с Эдди Кингом он разберется попозже.

— Я не хочу обращаться в полицию, — сказала Элизабет. — Я и не собиралась этого делать... просто мне надо было что-то сказать, чтобы заставить тебя признаться.

Элизабет почувствовала, что ей необходимо сесть. Все тело болело, ноги дрожали. Убийца! Человек, способный пристрелить другого за несколько тысяч... Она закрыла глаза рукой, пытаясь успокоиться. Вспомнила насмешку Хантли. Было ли с ним все по-другому? Да, было. И это самое, значительное событие в ее жизни. Ей безразлично, кто он. Она его любит. Элизабет опустила руку и встретилась с враждебным взглядом дяди. Сражение окончено. Он не скажет ей, кто жертва, да она и не хочет этого знать. И в полицию не пойдет, не сможет. Как не смогла сказать правду Лиари. Сначала нужно найти Келлера.

— Ты не должна была угрожать мне, — сказал Хантли. — Ведь ты же моя племянница. Я думал, у тебя есть чувство долга перед семьей.

— Есть, — устало ответила Элизабет. — Ты же знаешь, что бы ни случилось, я не смогла бы выдать тебя и покрыть позором всю семью. Пообещай, что ты откажешься от этой затеи, и больше мне ничего не надо.

— Где сейчас этот человек? Элизабет покачала головой:

— Не знаю. Хантли, пожалуйста, не ввязывайся в это дело, что бы это ни было, как бы тебя ни уговаривал Эдди Кинг. Разве ты не понимаешь, что он использовал меня, чтобы опорочить тебя?

— Конечно понимаю, — огрызнулся Хантли. — Не понимаю только зачем. Но сейчас это не важно. Я тебе ничего не могу обещать, Элизабет. У меня есть долг перед страной. — Его маленькие глазки на мгновение расширились, блеснув жестоким, фанатичным огнем. — Я обязан защитить страну, и я это сделаю. Если бы ты знала то, что знаю я, ты бы не потребовала от меня обещаний.

— Ну так поделись со мной. Ведь все равно я не смогу тебя отговорить. Мы могли бы вместе защититься. Твой друг Эдди Кинг нам обоим подстраивает ловушку.

— Я хочу, чтобы победил Кейси, — сказал Хантли. — Чтобы окончилась война во Вьетнаме и наступил мир. Если президентом станет не тот, кто нужно, мы обречены не только на войну на Дальнем Востоке, но и на гражданскую войну внутри страны!

— Это Джексон! — воскликнула вдруг Элизабет. — Боже мой, вот это кто!

— Неужто ты будешь защищать его? Хочешь, чтобы этот безумец уселся в Белом доме? Да его жизнь по сравнению с тем, что он натворит в стране, гроша не стоит!

— Он не пройдет, — возразила Элизабет. — У него нет никаких шансов.

— У него прекрасные шансы. Мне известно из самых достоверных источников, что в предвыборной борьбе будут участвовать только он и Кейси. Президент не будет выставлять свою кандидатуру.

— Откуда ты знаешь? Как ты можешь это знать?

— А на что, по-твоему, я трачу деньги? — с вызовом ответил Хантли. — Как, по-твоему, я получаю информацию — читаю собственные газеты? Я знаю, что он не будет выставлять свою кандидатуру, потому что у него рак, но народу это не известно. Так что для тех, кто не хочет Кейси, выбора нет. Остается только Джон Джексон. Теперь ты понимаешь?

— А вице-президент? Могут же республиканцы кого-то выставить?

— За шесть-то месяцев? Ты рассуждаешь так же, как дура Даллас. Найти подходящего человека, выставить его кандидатуру — и все за шесть месяцев? Разве ты не понимаешь, что этого не успеть? У президента рак кишечника. Пока об этом никто не знает. Времени, чтобы участвовать в предвыборной борьбе наравне с Кейси и Джексоном, не остается. Нельзя допустить, чтобы прошел этот мерзавец, — понизив голос, сказал Хантли. — Если бы я не понимал, что нас ждет, разве стал бы я поддерживать Кейси с его дурацкими социалистическими идеями? Нет, Джексон не должен баллотироваться на пост президента, поверь мне.

— Но ты не можешь убить человека, кем бы он ни был. Ты не можешь этого сделать, дядя.

— Всего одна жизнь, — холодно сказал Хантли. — Одна никчемная жизнь проходимца или гражданская война, бесчинства черных, полное разорение всей страны. Ты что, хочешь, чтобы спалили Нью-Йорк? Да разве только Нью-Йорк? Половину городов Америки! Хочешь, чтобы к власти пришли коммунисты? Потому что правление Джексона в конце концов к этому приведет. Ты, небось, думаешь: вот, мол, еще один чокнутый толстосум со своей фанатической ненавистью к красным. — Хантли снова противно усмехнулся, как тогда, когда уличил ее в связи с Келлером. — Если бы это было так, я бы не поддерживал Кейси. Я способен видеть дальше своего носа. Это-то помогло мне стать тем, кто я есть. Я тебе уже сказал, Джексон президентом не будет. А с кознями нашего друга, Эдди Кинга, я разберусь. Не волнуйся. У меня есть шесть месяцев, чтобы осуществить свой собственный план. И ты не остановишь меня.

— Да, вижу, не остановлю. Что бы я ни сказала, ты все равно пойдешь на это преступление. А что ты собираешься делать с Эдди Кингом? Почему он так стремится уличить тебя в этом убийстве?

— Не знаю. — Хантли наклонился вперед, обхватив своими жилистыми руками колено. — Может быть, с целью шантажа? Придет и скажет, что ты по уши замешана в этом деле, и выставит свои требования. После того, конечно, как прихлопнут Джексона и разделаются с тем парнем. Может, Кинг надеется, что сможет трясти меня до конца моей жизни?

— Как разделаются? Что ты имеешь в виду? — сдерживая дрожь в голосе, спросила Элизабет. Но для Хантли, видимо, это было несущественно.

Он уже размышлял о том, как Кинг может использовать ту компрометирующую поездку и пребывание Келлера в квартире Элизабет. Он даже не взглянул на нее, когда она задала вопрос.

— Прикончат, как только он сделает свое дело. Кинг это тоже устроит. Мы не можем рисковать. Вдруг его поймают и он все расскажет. Господи, если бы только знать, о чем он мог бы рассказать...

— Я пойду спать, — сказала Элизабет. — Я чувствую себя ужасно.

— Держи язык за зубами, — взглянув на нее, сказал Хантли. Элизабет его больше не тревожила. Он был уверен, что она ничего не скажет. Не захочет погубить себя и его. Как ей, черт возьми, удалось заставить его хоть на мгновение поверить, что она может выдать его? — Уезжай куда-нибудь. В длительное путешествие. А я здесь все улажу.

Элизабет вышла в коридор, направляясь к своей комнате. Значит, они намерены убить Келлера, после того как он застрелит Джексона. Элизабет открыла дверь. Щелчок ручки в тишине дома прозвучал необычно громко.

На лестнице внизу Кинг остановился и прислушался. Одной рукой он поддерживал опьяневшую Даллас. Толстый ковер заглушал шум их шагов. Он услышал, как наверху закрылась дверь, и понял, что Элизабет вернулась в свою комнату.

Обычно он спал хорошо. Ляжет, немного почитает, перед тем как потушить свет. Но сегодня он почему-то никак не мог расслабиться. Разделся и стал раздраженно расхаживать по комнате, проклиная в душе Хантли Камерона и этот надоевший французский триллер, который он вынужден был смотреть который уже раз. Слава богу хоть не «Унесенные ветром». Был час ночи, а он не мог сосредоточиться на книге о путешествиях. Звонить слугам даже по меркам Фримонта было уже поздно. Он встал и пошел вниз — выпить чего-нибудь на ночь. В библиотеке, где вовсю горел свет, он обнаружил Даллас Джей. Она сидела на полу, заливаясь слезами, и держала в руке стакан водки, пытаясь напиться. Он хотел было уйти, потому что не любил сцен. К этой женщине с ее раболепством и полным отсутствием интеллекта, что уже не компенсировалось ее красотой, он не испытывал ничего, кроме презрения. Можно терпеть глупую блондинку, если ей не больше двадцати пяти, а уж брюнетку — если ей и того меньше. Кинг повернулся и хотел незаметно уйти, но потом передумал. Хантли, наверное, вышвырнул ее. Кинг же слышал, как она вышла из своей комнаты и направилась к нему. Кинг вошел в библиотеку и сделал удивленный вид:

— Что такое, Даллас? Что случилось?

Она была уже здорово на взводе благодаря сорокаградусной «Столичной» и нервному возбуждению.

— Все шло так хорошо, — рыдала она. — Хантли так настроился, говорил мне всякие приятные слова, и тут вдруг заявилась эта сука. Стучит в дверь — и шасть прямо к нам! — Даллас, плача, приложилась к своему стакану.

Кинг поднял ее и усадил на кушетку. Зажег ей сигарету, долил водки и сел рядом. Она была просто в истерике и пьянее, чем он думал.

— Кто заявился? — спросил он. — О ком ты говоришь?

Даллас повернула к нему голову. На него глянули красные глаза с расплывшейся от слез тушью. Огрубевшая кожа, потрепанный вид. Как у кресла, на котором сидело слишком много людей.

— Да эта чертова племянница, — с пьяной злобой сказала она. — Ее величество мисс Камерон. Ей, видите ли, надо было поговорить с Хантли. Именно сейчас. Знаешь, Эдди, у нас с ним сегодня получилось бы. Правда, он уже был совсем готов, и тут она ворвалась к нам. — Даллас уронила голову, и с лица ее закапали слезы. — Он ведь не вызывал меня уже несколько месяцев. Все шло так здорово. И тут как тут она... стук-стук. Дрянь такая! Воображала! Дерьмо!

Кинг никогда не слышал, чтобы Даллас ругалась. Женщина, исторгающая ругательства, была ему омерзительна. Но не это его сейчас беспокоило. Его не возмущало, что она говорит. Пусть болтает. Но, когда она попробовала прислониться к нему, он отодвинулся. Значит, Элизабет ходила к дяде, а ведь сказала, что устала и рано ляжет спать. А сама дождалась полуночи, думая, что все уже уснули, и пошла к Хантли. А это означает только одно: его истории с Келлером она не поверила. И нарушила свое обещание ничего не говорить Хантли о Бейруте. Кинг взглянул на плачущую Даллас, продолжавшую тихонько ругаться и жаловаться. Хорошо, что она в это время была у Хантли. Хорошо и то, что он не смог уснуть, спустился сюда и нашел ее здесь.

Это-то все хорошо, но вот в главном его постигла неудача. А это означало провал. Дядюшка и племянница нашли, наверное, общий язык. Если Элизабет Камерон узнала об их плане, она никогда не даст ему осуществиться. Он знает этот тип людей: убийство, кто бы ни был жертвой, в их глазах не имеет оправдания. А если она рассказала Хантли о своем участии в этом деле, то Эдди Кингу надо как можно скорее спасаться и бежать из Фримонта.

— Пошли, — сказал он Даллас. — Пошли, тебе нельзя здесь оставаться. Хантли это не понравится. Я помогу тебе подняться наверх, Даллас, и ты ляжешь спать. У тебя будет еще такая возможность. Завтра, например. Не расстраивайся, вставай!

Даллас не могла допиться до такого состояния за несколько минут. Значит, Хантли и Элизабет разговаривали долго. Что они рассказали друг другу? Этого Кинг не знал, но был уверен, что вполне достаточно, чтобы погубить всю операцию. Он помог Даллас подняться по лестнице и довел ее до комнаты. Открыл дверь и провел внутрь.

— Ты мне нравишься, — сказала Даллас. — Знаешь, Эдди, я всегда считала тебя подлецом, а сейчас ты мне нравишься. Может, зайдешь?

Она стояла, прислонившись к косяку двери, готовая, в отчаянии, отомстить Хантли Камерону.

— Нет, спасибо, — тихо сказал Кинг. — Ты же хочешь выйти за него замуж. Тебе нельзя рисковать.

Проходя мимо комнаты Элизабет, Кинг на мгновение остановился. В слепой ярости протянул руку и коснулся блестящей ручки двери. Он мог бы свернуть Элизабет шею в мгновение ока. Он обучен всем приемам своего ремесла. Знает, как прикончить человека одним движением. Если Элизабет все знает, она загубит дело. Пойдет в полицию или в ФБР, если Хантли сделал такую глупость и рассказал ей или даже позволил ей догадаться об истинной цели, ради которой она привезла из Бейрута этого парня. Но войти и убить ее — нет, это не дело. Кинг опустил руку и пошел в свою комнату. Прежде всего надо позаботиться о том, чтобы она не могла никуда позвонить. На туалетном столе Кинг отыскал то, что ему сейчас было нужно — перочинный нож. Он, как и все его личные вещи — брелок для ключей, медаль с изображением святого Кристофера, подаренная ему на память одной из его любовниц, палочка для размешивания пены в шампанском, — был золотой, с острыми крепкими лезвиями. Кинг снова вышел в коридор. Расположение помещений во Фримонте он знал так, словно жил здесь. Знал, где находится внутренняя охрана дома. По ночам замок патрулировали двое охранников, но им было приказано не мозолить глаза обитателям дома. Кинг спустился по широкой лестнице, прошел через главный холл, где в прошлые века немецкие бароны устраивали приемы под взглядами своих предков, смотревших с портретов на стенах. В наружной галерее он встретил одного из охранников Камерона.

— У меня все время звонит телефон, — пожаловался Кинг. — Он не дает мне спать. Поднимаю трубку — никто не отвечает. Где-то, наверное, произошло замыкание.

— Я пойду проверю, сэр.

— Я уже проверил, — сказал Кинг. — С аппаратом все в порядке. Наверное, что-то случилось с коммутатором. Где он?

Охранник повел его в аппаратную. Основная телефонная линия была соединена с внутренней телефонной связью дома. Все спальни, гостиные, даже бассейн и оранжерея имели телефонный отвод. В этом помещении Кинг никогда не был. Каждый внутренний номер имел свое название. Все восемнадцать спален имели таблички. Кинг пробежал глазами по их рядам, отыскивая спальню с именем Висконти. Свою он уже нашел. Она называлась «Медичи». Все они получили имена в зависимости от стиля обстановки.

— О'кей, я проверю сам, — сказал Кинг. — Вы лучше возвращайтесь на свой пост. Проклятый телефон! Хорошо, что я разбираюсь в этом деле.

Кинг подождал, пока охранник уйдет подальше. Он прождал целые две минуты по часам. Потом вынул вилку с проводом, соединяющую спальню «Висконти» с распределительным щитом, перерезал одну из двух проволочек и вставил вилку на место. Ничего незаметно. Теперь Элизабет не удастся утром или, что еще опаснее, ночью куда-то позвонить. А утром он позаботится, чтобы она уже никому никогда не позвонила.

Кинг потушил свет и закрыл дверь. Если охранник вернется, он ничего не заметит.

Кинг вернулся к себе и сложил вещи. Хантли по выходным вставал поздно. Раньше одиннадцати он никогда не спускался и никого не принимал. А к этому времени Кинг будет уже далеко, и бояться Элизабет Камерон ему уже не придется.

Он все продумал, но поздравлять себя было не с чем. Он допустил чудовищную оплошность. Ну, а в том, что ему придется ее исправлять, — мало радости. Но по крайней мере сейчас он может хотя бы несколько часов поспать.

 

Глава 5

Питера Мэтьюза разбудил телефон. Он никогда не отключал его. Было два часа ночи. На мгновение его охватил страх. Он протянул руку в темноту, нащупывая выключатель. С другой стороны постель была пуста. Он, конечно, вел себя как джентльмен и отвез свою даму домой. Они познакомились на частной выставке в модной галерее одного из его друзей, потом пообедали и поехали к нему. У нее были короткие рыжие волосы, все в завитках. Ему так захотелось запустить в них пальцы. С этого и началось...

— Это Лиари, — сказал голос в трубке. — Приезжай в офис. Кое-что произошло.

Мэтьюз даже не успел ничего сказать. Лиари уже повесил трубку. Какое счастье, что рыженькая не захотела остаться на ночь! Питер оделся и через десять минут уже ехал по городу. Часы на Таймс-сквер показывали половину третьего.

Лиари ждал у себя в кабинете, шторы на окнах задернуты, в комнате горит яркий свет. На столе стоит кофейник, из которого выбивается тонкая струйка пара.

— Вы что, и не ложились? — спросил Мэтьюз.

— Нет. В девять я получил сообщение из нашего отделения на Ближнем Востоке. Садись, выпей кофе, тебе это не помешает.

— Что случилось?

— На первый взгляд вроде ничего особенного. В Бейруте задушена и ограблена одна арабка по имени Соуха Мамолиан. Обычная для тех мест история, если не считать, что какой-то европеец, с кем она жила, положил на ее счет в Ливанский банк десять тысяч долларов. Огромная сумма для такой девчонки. К тому же если учесть, что парень этот бродяга. Ни постоянной работы, ни денег у него не было. А после того, как открыл счет в банке, он исчез. Поэтому руководство банка, заподозрив, что за этим стоит операция с наркотиками, сообщило в Интерпол. А там наши друзья сочли, что и нам не мешает об этом знать, потому что Бейрут был последним пунктом остановки Эдди Кинга перед встречей в Париже с Марселем Друэ. Это — первое дело. Второе — похуже. Пей кофе, Пит. Проверяя Кинга, мы обнаружили кое-что еще. Из Бейрута он направился в Париж, а днем позже улетела в Нью-Йорк Элизабет Камерон. Несколько человек в Бейрутском аэропорту — бармен, стюардесса Панамериканской авиакомпании, обслуживавшая рейс, — утверждают, что Элизабет летела с каким-то мужчиной. Мне об этом она ничего не говорила. Рассказывала о Кинге, о чем угодно, но ни слова о том, что она кого-то встретила или с кем-то летела вместе.

— Скверное дело, — заметил Мэтьюз. — Вы были правы, подозревая, что она что-то утаивает. Еще говорили, что здесь замешан мужчина. У нее наверняка кто-то был, когда я звонил. Мы установили за ней слежку. Сейчас она уехала на конец недели во Фримонт.

Мэтьюз допил кофе и закурил. И Лиари, и он сам были правы. Он еще пошутил, полюбопытствовав, кто же тот парень, что заставил так сиять ее глаза. Но узнать так и не удалось. Она ничего не ответила.

— А теперь, — сказал Лиари, — перейдем к делу, ради которого я тебя разбудил. Взгляни-ка вот на это.

Он пододвинул Питеру телетайпное сообщение, а сам откинулся на спинку кресла, пока Питер читал его. Это было донесение об интервью с преподавателем колледжа в Висконсине, где в тридцатые годы учился Эдди Кинг. Обычное шаблонное донесение, многословное, с неточностями в деталях. Тридцать лет — все-таки большой срок. Преподаватель в то время был очень молод и интересовался больше баскетболом, чем успеваемостью своих учеников. Но именно этот абзац и был подчеркнут карандашом Лиари.

Учитель запомнил Эдди Кинга, потому что тот очень любил баскетбол. Но в команде не играл. Занимался специальной тренировкой, чтобы увеличить рост. Но все напрасно. Сто семьдесят шесть для игрока в баскетбол — слишком маленький рост. Он так больше и не вырос. Это была последняя, подчеркнутая Лиари, фраза.

Мэтьюз поднял голову:

— Я что-то не понимаю. Что-нибудь не так?

Лиари сидел, закрыв глаза. Вид у него был утомленный, нервы, чувствовалось, натянуты.

— Кингу в то время был двадцать один год, — заговорил Лиари, не открывая глаз. — Он уже перестал расти.

Я слышал, что с годами рост уменьшается, но никак не увеличивается. У нашего Эдди Кинга рост около ста восьмидесяти пяти. Теперь понимаешь, что это означает, Пит? Разница в семь-восемь сантиметров?

— То есть это другой человек, — с расстановкой произнося слова, сказал Мэтьюз. — Не настоящий Эдди Кинг.

— Не полагаясь на это донесение, я сам съездил в Висконсин и проверил все лично. Кинг был щуплый паренек среднего роста.

— Как же это им удалось? — воскликнул Питер Мэтьюз. Он просто оцепенел от ужаса, словно в приоткрытую дверь увидел лицо мертвеца.

— Во время войны Кинг был интернирован во Францию. Это зафиксировано в его досье. Освобожден в сорок пятом, в Америку вернулся в пятьдесят восьмом. Вот так это и произошло, Пит. Настоящий Эдди Кинг не выжил в том лагере смерти. И русские использовали его личность для своего агента.

— Боже мой! — воскликнул Мэтьюз. — В таком случае мы имеем дело с птицей высокого полета.

— Думаю, что наивысшего. Взгляни на его биографию. Прошло пятнадцать лет, как он обосновался в Америке. А кто, по-твоему, финансирует его журнал? Ведь это великолепное прикрытие для передачи информации. Офис в Германии, полдюжины сотрудников, разъезжающих по Европе. А чего им стоило внедрить его в окружение Хантли Камерона? Наверняка он один из самых выдающихся агентов в их разведке.

— Но какова при этом роль Камерона... и Элизабет? Уж не хотите ли вы сказать, что они связаны с КГБ?

— Не знаю, — ответил Лиари. — Но Кинг летал в Ливан с определенной целью. И встречался в Париже с Друэ, чтобы отчитаться в этой поездке, предоставив твоей подружке мисс Камерон возвратиться в Штаты с другим спутником, о котором она мне ничего не сказала, хотя у нее была такая возможность.

— Но если это случайное знакомство, и парень, которым она увлеклась, поехал к ней жить, разве она призналась бы в этом? И почему он непременно должен быть связан с Кингом?

— Пока твой человек следовал за ней во Фримонт, мой беседовал с портье дома, где она живет. У нее действительно кто-то жил, но он ушел оттуда в то утро, когда она была у нас. На другой день после возвращения Кинга из Европы.

— Так что мы будем делать? — спросил Мэтьюз. Он чувствовал себя неловко и начинал злиться. Элизабет для него была не более чем очередная любовница — интеллигентная, красивая, немного замкнутая по сравнению с другими, но ему и в голову не могло прийти, что она способна играть какую-то роль в его холодном и опасном мире. Тем не менее это было так. Лиари прав, как был прав с самого начала, когда сказал, что она что-то скрывает.

— Я ее доставлю сюда, — неожиданно заявил Питер.

— Для этого я и разбудил тебя, — сказал Лиари. — Сейчас половина четвертого, съезди домой, освежись и отправляйся к завтраку во Фримонт.

— Там у ворот стража. Туда проникнуть так же трудно, как в форт Нокс, где хранится золотой запас США.

— Она впустит тебя, она же знает, что должна поддерживать связь со мной через тебя. Если она на их стороне, Пит, ей необходимо будет узнать, зачем ты приехал. Если нет — она все равно встретится с тобой. Увези ее из Фримонта и доставь сюда.

Мэтьюз взглянул на своего начальника.

— Мне бы хотелось сперва часок-другой потолковать с ней наедине, — сказал он. — Можно у меня дома. Если до завтра мне не удастся заставить ее расколоться, тогда ею займетесь вы. Но мне хотелось бы попробовать.

— Зачем тебе это? Эмоции?

— Вы прекрасно понимаете, что дело не в этом. Я чувствую, что она в какой-то степени предала меня, и мне это не нравится. Разрешите мне чуток заняться ею.

— Ладно, так и быть, — сказал Лиари. — Только позвони и держи меня в курсе, как идут дела. Сейчас мы пытаемся найти ключ к разгадке — кто же это жил у Элизабет.

— Ключей много, — заметил Мэтьюз, — только ни один не подходит.

— Ну, я бы не сказал. — Лиари потянулся и зевнул. Потряс кофейник, но он был пуст. — Кое-что проясняется. Кинг отправляется в Бейрут и для прикрытия берет с собой мисс Камерон. Оттуда едет на встречу со своим высоким начальством — отчитаться, так сказать. Правильно? Так, теперь вернемся в Ливан. Мисс Камерон знакомится с каким-то мужчиной и привозит его к себе домой. Поступок для нее необычный, судя по тому, что мы знаем о ней. Совершенно необычный. Пока Кинг пребывает за границей, этот парень живет у нее. Но мисс Камерон нам ничего не сказала о нем, даже когда узнала правду об авиакатастрофе. А ведь она была потрясена и готова преподнести мне на блюде голову Эдди Кинга. Но о госте своем ни словом не обмолвилась. Вернемся снова в Ливан. Две недели спустя, как Элизабет, Кинг и мистер X покинули Бейрут, там убивают девушку. Вроде ничего особенного — в таких местах совершается масса убийств. Если бы не крупный счет в банке и не ее дружок-европеец. Есть и еще одно совпадение. Некий ливанец, сотрудничавший с авиакомпаниями, получил новый «форд», и в первый же раз, как он с семьей сел в автомобиль, они вместе с машиной взлетели на воздух. Он тоже, оказывается, положил на счет круглую сумму. Мне думается, что между ним и той арабской девчонкой существует какая-то связь. Их убили, чтобы спрятать концы в воду. Крупные операции так и совершаются. Они вербуют, а потом уничтожают всех мелких посредников, которые принимали участие в деле. Самый надежный способ обезопасить себя.

— Думаете, здесь пахнет наркотиками? — спросил Мэтьюз.

Лиари встал и вышел в приемную, захватив кофейник. Там его секретарша держала кофеварку.

— Такие агенты, как Кинг, наркотиками не промышляют, — донесся в открытую дверь голос Лиари. — У тех дело налажено по-другому. В одном только Ливане плантации гашиша, выращиваемого для переправки за границу, занимают тридцать тысяч акров. И принадлежат они члену парламента. Нет, Пит, речь идет совсем о другом. Не о ввозе наркотиков в Штаты. Только вот ради кого или чего Кинг летал в Бейрут? Вот что не дает мне покоя.

— И кого привезла с собой Элизабет Камерон и потом скрывала две недели в своей квартире? — закончил мысль Питер Мэтьюз. Он встал и тоже потянулся. Усталости он не чувствовал, был бодр и рвался скорее приступить к делу.

— Во Фримонте я буду около половины девятого, — сказал он. — Как вернусь, позвоню вам.

— Спокойной ночи, Пит.

Лиари вернулся в кабинет, неся кофе. Дверь за Мэтьюзом закрылась, но Лиари продолжал говорить вслух сам с собой:

— Больше всего меня беспокоит, как бы это проклятое дело не помешало президентским выборам. Если опять что-нибудь случится... — Лиари снова уселся за стол.

Первую половину ночи Келлер спал плохо, но потом провалился в крепкий сон и проспал допоздна.

В дверь кто-то стучал. Келлер проснулся разом, как человек, привыкший многие годы вскакивать при малейшем шуме.

Кто-то нетерпеливо дергал ручку двери. До него донесся скрипучий голос хозяина, словно провели ржавой пилой по металлу.

— Тут тебе принесли телевизор. Открой, слышишь?

Позади хозяина стоял какой-то парень в грязном комбинезоне. В руках у него был портативный телевизор.

— Это вам, — сказал он Келлеру. — Я должен включить его и показать вам, как он работает.

Келлер посторонился и, пропустив его в комнату, захлопнул дверь и повернул ключ. Ему было слышно, как хозяин, что-то пробормотав, пошлепал по коридору.

— Кто это прислал?

— Тот, кто снял для тебя комнату, — ответил парень. Он поставил телевизор на стол рядом с кроватью и вытянул комнатную антенну. Телевизор загудел, белый экран ожил. — С изображением будет все в порядке, — сказал незнакомец и нажал кнопку. Комната наполнилась звуками музыки.

— Этот старый проныра любит подслушивать. — Он повернулся к Келлеру и выпрямился. — Но так мы можем поговорить. Закуришь? — Он протянул ему пачку «Честерфилда», но Келлер покачал головой. Он смотрел на незнакомца настороженным, подозрительным взглядом, мощные руки с полусогнутыми пальцами в любой момент готовы были сжаться в кулаки.

— Расслабься, — сказал мужчина. Он зажег сигарету и затянулся дымом. — Расслабься, а то ты заставляешь меня нервничать. Я принес тебе инструкции. Вот, смотри! — Он бросил Келлеру конверт. Тот ничего не сказал. Еще раз окинув незнакомца взглядом, сел на кровать и разорвал конверт. Внутри был листок бумаги с грубо нарисованным планом очень большого здания. Келлер стал рассматривать чертеж.

— Что это за здание?

— Собор святого Патрика. На Мэдисон авеню.

Связному было лет тридцать с липшим. Это был мужчина крепкого телосложения, темноглазый, с грубыми чертами лица, будто вылепленными из сырой глины, которая так и не застыла. Национальность его, как и у многих американцев, определить было трудно. Он судорожно затягивался сигаретой, глотая дым и выпуская его, как из трубы, и холодным оценивающим взглядом разглядывал Келлера: груб, вспыльчив. Не похож на тех наемников, с которыми он привык иметь дело. Только в движениях заметна та же напряженность, свойственная убийцам, да светлые глаза смотрят застывшим взглядом разозленной змеи. Но крепкая фигура, весь физический облик совсем не такие, как у профессиональных убийц. Ведь большинство из них — грязные и бледные обитатели нищенских трущоб.

А этот кому угодно сломает хребет. Он не из тех жалких людишек, что плодятся в трущобах нью-йоркского Ист-сайда. Человек, доставивший телевизор, сумел все это разглядеть за те несколько секунд, что Келлер рассматривал план. В своей организации он котировался довольно высоко. Двухлетний опыт Вьетнама научил его дисциплине и быстрому реагированию. Он был честолюбив и умен и, вернувшись домой, вступил в преступную группировку не за тем, чтобы заниматься мелкими кражами и драками, считая это уделом тупиц. Вот когда следовало организовать что-то особенное, выполнить какое-то специальное задание, то поручали ему. А это было действительно крупное дело. И очень важное, если судить по тем деньгам, что уже затрачены. Но на сей раз его профессиональные услуги не понадобятся, раз убийцу привезли из-за границы. А когда он узнал, кто будет жертвой, то понял, что это дело не для него.

Келлер указал на ряд красных точек с одной стороны плана и возле кружка, которым было обведено что-то непонятное у стены.

— Что это? Объясни. И убавь этот грохот. Хозяин не услышит, я и то не слышу тебя. Что это за точки?

Мужчина подошел и сел рядом на кровать.

— Это черновой набросок, чтобы не забыть, понимаешь? Собор святого Патрика, где ты будешь действовать. Вот это неф, видишь? Слева — боковой проход. Ты идешь по нему мимо алтаря вот до этого места, помеченного кружком. Понятно?

— А это что?

— Кабина для исповеди. Специальная кабина для глухих. Сейчас ею никто не пользуется, понятно?

Келлер ничего не ответил. Его раздражало это назойливое слово в конце почти каждого предложения.

— А точки показывают, откуда твоя цель появится и куда пойдет.

— А кто моя цель?

— Разве тебе не все равно, кого прихлопнуть? — Вопрос прозвучал дружелюбно, словно его спрашивали, какое пиво он любит больше.

— Я что-то не понимаю тебя, — сказал Келлер. — Мне платят, и я хочу знать, что я должен делать. Если ты знаешь, скажи мне, и дело с концом.

— Ладно уж. В понедельник — День святого Патрика 17 марта — национальный праздник Ирландии. У нас здесь это большой праздник, дружище. Ирландцы в этот день не расстаются с бутылкой виски. Но начинать свой праздник они любят с богослужения и парада. Тебя должно интересовать только богослужение. Оно проходит в соборе, где и будет находиться твой объект. Он выйдет из двери возле исповедальни. Как выглядит кардинал, ты хоть знаешь? — усмехнулся мужчина, глядя в лицо Келлеру.

— В красной мантии.

— Точно. Как Санта Клаус, только без бороды. Вот его-то ты и должен прикончить — кардинала Регацци. Во время торжественной мессы в понедельник утром, понятно? На плане показано, откуда он выйдет. Через эту же дверь и уйдет. Ты можешь подпустить его поближе к кабине или пальнуть, когда он направится к алтарю.

Келлер снова посмотрел на план:

— Как я выйду оттуда?

— Рядом с кабиной есть выход на Пятьдесят первую улицу. Вот здесь, — указал карандашом связной. Келлер заметил, что карандаш был обгрызан. Значит, не такой уж он невозмутимый тип, как кажется. — Вот тут ты выйдешь, — провел он небольшую черту на плане. — В дверь между исповедальней и входом в резиденцию кардинала. Боже тебя упаси перепутать двери, а то попадешь еще в покои кардинала! А там уж не жди, что тебе окажут любезный прием после того, как ты продырявишь башку их господину! — засмеялся мужчина. Как ни странно, смех у него оказался приятным и добродушным.

— Ну как, пока все понятно?

— Пока да, — ответил Келлер. — Но у меня много вопросов.

— Все ответы у меня тут, — постучал по голове связной. — Весь план операции, понятно? — добавил он свое неизменное словечко. — Вот слушай. Месса начнется в десять тридцать. Когда кардинал выступает где-нибудь со своими нравоучениями, все вокруг кишит цэрэушниками и копами. Туда и зубочистку не пронести, приятель, не то что пушку. Но тебя это не должно волновать. Ты входишь в собор, чист как младенец, идешь по левому проходу и останавливаешься возле исповедальни. Там уж сам выбирай подходящий момент, чтобы нырнуть в кабину. Сразу за зеленой занавеской увидишь что-то вроде халата. Надень его. В таком одеянии церковные служки собирают пожертвования. В той части собора довольно темно. Не бойся, если кто-нибудь из этих парней тебя увидит. В День святого Патрика всегда выделяют лишних людей, чтобы следить за публикой. Народу будет тьма. Сделай вид, что ты посматриваешь по сторонам, потом подойди к кабине, отодвинь занавес, как будто ты хочешь удостовериться, что там никого нет. Накануне ночью весь собор будет обыскан, но цэрэушники на всякий случай все равно все проверяют. На похоронах Бобби Кеннеди они схватили одного парня, приглашенного, учти, потому что у него была с собой пушка. Но твоя будет лежать внутри подставки, на которую во время исповеди опираются коленями... Она покрыта зеленой материей, похожей на атлас. Подними ее и под крышкой найдешь свой пистолет. Он уже будет заряжен. Понятно?

— У вас есть свой человек в соборе? — спросил Келлер.

На словах все выглядело просто, но даже не зная собора, он понял, почему ему предложили такую большую сумму. Не за само убийство, а за то, что это надо сделать в здании, охраняемом сотрудниками службы безопасности.

— Не волнуйся, друг. Если мы за что-то беремся, будь уверен, все будет в порядке. И одежда, и пистолет найдешь на своих местах. А уж как они там окажутся, тебя не касается.

— Ты говоришь, я уйду через эту дверь? — Келлер показал на карандашную пометку. — А ты уверен, что она будет открыта? Или это тоже меня не касается?

Связной примирительно поднял руку:

— Ну, ну, не злись! Конечно, будет открыта, но там стоит охрана. Один около двери внутри, а другой снаружи. Ведь она рядом с дверью, откуда выйдет кардинал. — Мужчина снова закурил, так же жадно затягиваясь. На этот раз он не предложил Келлеру сигарету. — Твоя забота — тот парень, что стоит снаружи. Как мне сказали, все это будет просто: он входит, ты пропускаешь его мимо себя, потом наносишь ему удар, бросаешься к этой двери, выбегаешь и возвращаешься сюда. Понятно?

— А что делать с пистолетом?

— Брось его и все. Ты надеваешь перчатки для таких дел? Я на всякий случай захватил пару. Они годятся на все размеры.

Мужчина достал из внутреннего кармана белые нитяные перчатки и бросил их на колени Келлеру. Они были просторные. Келлер примерил одну. Она не связывала движений пальцев. Перчатки придали ему уверенности, что он останется в живых и сможет воспользоваться деньгами. Да, хозяева его, видимо, знают свое дело. Даже такие детали предусмотрели. У Келлера появилось ощущение, что план этот, казавшийся неосуществимым, вполне выполним. Со стороны организаторов все будет в порядке. Ему только нужно нацепить на себя эту хламиду, достать пистолет, застрелить того человека и скрыться. За это ему и платят такие большие деньги. Особенно если учесть обстоятельства этого убийства. Прикончить жертву, стреляя в упор, сможет каждый. А чтобы наверняка поразить цель с расстояния, нужен мастер своего дела. И не просто меткий стрелок, а тот, кто знает наиболее уязвимые места человеческого тела. Самое трудное — попасть в движущуюся голову среди других движущихся голов. Но если организаторы не подведут, то он тоже не даст маху. Келлер не разрешал себе думать о цели как о человеке, и уж тем более об этом пламенном священнике, защитнике бедняков, которого он видел по телевизору у Элизабет.

Он заранее настроился не думать о том, кого ему прикажут убить. Он скрыл от сидящего рядом гангстера, что был потрясен, узнав, что жертвой его должен стать кардинал Регацци, и только сейчас, вникая в детали покушения и, особенно, детали собственного спасения, немного успокоился.

— Я тебе что-то принес, — сказал мужчина вставая. Он поставил на кровать чемоданчик с инструментами и открыл его. Внутри, кроме бумажного свертка, ничего не было. — Здесь половина — двадцать пять тысяч баксов. Остальные получишь в понедельник, когда вернешься.

— А когда я смогу уехать?

— Как уляжется заваруха. Жди здесь, пока тебе не дадут разрешение, понял? Надоест смотреть в ящик, пересчитай свои деньжата. У этой модели, — кивнул он на телевизор, — хорошее изображение. У меня дома такая же. А сегодня ты все-таки смотайся в собор. Разгляди все толком, найди исповедальню. Но смотри не заходи туда. Просто помолись и запомни, где что. Кабина, дверь в покои кардинала, откуда он войдет в собор, и твоя дверь на Пятьдесят первую улицу. Больше тебе ничего не надо, только запомни все как следует, понял?

— Понял, — сказал Келлер. Он взял сверток и надорвал сверху обертку. Пачки стодолларовых банкнот были аккуратно обвязаны широкой бумажной лентой.

— Не доверяешь? — усмехнулся связной.

— Нет, не доверяю, — сказал Келлер и, развернув сверток, стал разбирать пачки. Связной ушел.

Двадцать пять тысяч! И это только половина. Он тасовал эти пачки, словно игрок колоду карт. Никогда в жизни он не видел таких денег. Они помогут ему стать другим человеком, начать новую жизнь. Вместе с Соухой. Келлер вспомнил о ней с болью в сердце. Она тоже втянута в это дело, замешенное на убийстве и деньгах, а потому так же, как и он, получит возможность начать новую жизнь. Он не позволит себе думать о той, другой женщине, как и о человеке, который заплатит своей жизнью за его мечты о будущем. Келлер вычеркнул из памяти образ Элизабет Камерон и заткнул глотку совести, не давая ей мучить себя именем Регацци. Спрятав деньги в комод под рубашки, Келлер выключил телевизор и вышел, заперев дверь. Хозяин лениво подметал внизу грязный пол. Он взглянул на Келлера, но потом отвел взгляд, облизывая губы:

— Уходишь?

— Как мне добраться отсюда до собора святого Патрика? — спросил Келлер.

У хозяина от удивления отвисла челюсть. Стала видна черная трещина на зубах.

— Ты ходишь в церковь?

— Все католики по воскресеньям посещают мессу.

— Возьми такси... выйдешь на Мэдисон авеню... — Опершись на щетку, как на костыль, хозяин уставился вслед Келлеру, который уже открыл дверь и вышел на улицу. Он грубо выругался и приставил щетку к стене. Два часа спустя, когда Келлер вернулся, щетка все еще стояла у стены.

* * *

Даллас проснулась от боли. Правую руку свело. Она как упала ничком поперек кровати, подогнув под себя руку, так и уснула. Судорога ее разбудила. Даллас поднялась. Голова разрывалась от пульсирующей боли.

Поморщившись от света, горевшего возле кровати, она взглянула на часы на туалетном столике: шесть тридцать. Прижав ладонь ко лбу, волоча ноги, Даллас поплелась в ванную. К обиде прошлой ночи добавилось еще и похмелье. Бросив в стакан для полоскания три таблетки аспирина, Даллас взглянула на себя в зеркало. «Боже праведный! — пробормотала она, увидев свое заплывшее, обезображенное лицо. — Ну и видик!» У Даллас появилась привычка разговаривать с самой собой, потому что Хантли был занят и ей подолгу не с кем было перемолвиться словом. И еще потому, что ей в разговоре вечно приходилось выбирать слова. Но у человека должна быть какая-то отдушина. И Даллас, оставаясь одна, пускалась в длинные откровенные и часто непристойные монологи.

Прошлой ночью все пошло к чертям. Даллас с отвращением проглотила аспирин. Да, вчера она здорово наклюкалась и Кингу наговорила невесть чего... Бог мой! Ведь она приглашала его к себе! Даллас поковыляла обратно в спальню и плюхнулась на постель. А вдруг он скажет об этом Хантли? А если ее кто-то видел с Кингом в библиотеке и донесет Хантли, что она напилась и обзывала по-всякому его племянницу? От этих мыслей ей стало совсем тошно. Она бросилась в ванную, и ее вырвало. Голова заболела еще сильнее, но нервы немного успокоились. Нет, Хантли не должен ничего узнать. И племянница, о том, что Даллас ее поносила. Надо уговорить Кинга, чтобы он не проболтался. Но как, черт возьми? Как заткнуть ему рот? Проклиная себя за несдержанность, Даллас расплакалась, но, вспомнив, что у нее и без того жуткий вид, вытерла слезы. «Как же быть с Кингом?» — словно обезумевшая от страха крыса, металась в голове мысль. Первое, что ей пришло на ум, — повторить предложение прошлой ночи. Но он же отказался принять его. Правда, тогда она была пьяна, вся распухла от слез. Может быть, теперь, когда она протрезвела и успокоилась, он передумает? Это был отчаянный риск, но Даллас знала только один вид платежа — собственным телом. А уж этим она умела пользоваться! Тогда Кинг вряд ли пойдет докладывать Хантли, что наставил ему рога с его же любовницей. Одно дело, если он переспит с Даллас, и совсем другое, если расскажет Хантли, что она приглашала его, но он отказался.

Даллас вернулась в ванную и приняла душ. Выпила еще аспирину, ведь первые таблетки уплыли в канализацию. Потом начала тщательно накладывать макияж. Сбросила свой халат на молнии и надела прозрачную с кружевами ночную рубашку. Многим мужчинам нравятся такие вещи. Обрызгала духами волосы и шею. Посмотрела на себя. Лицо, конечно оставляет желать лучшего, но в семь утра он вряд ли это заметит. А в остальном она, как всегда, хороша. Это была рискованная авантюра, но отчаяние заставило ее закрыть глаза на опасность. Слишком уж она много себе позволила прошлой ночью и теперь целиком во власти Кинга. А надеяться на доброту и тактичность мужчин нельзя. Даллас знала это по опыту. Все они мерзавцы. И от женщины им нужно только одно — затащить ее в постель. Ну что ж, в этом она готова их ублажить, и наилучшим образом. Выходя из спальни, Даллас радовалась, что ей пришла в голову такая умная мысль — впутать в это дело Кинга. Только вот не откажется ли он снова воспользоваться ее предложением? Правда, утром, пока он будет еще сонный, его легче соблазнить. Даллас на цыпочках прошла по коридору и нырнула в комнату Кинга.

При звуке открывшейся двери Кинг мгновенно проснулся. Даллас не успела сделать и пары шагов, как он уже сел в постели и включил свет.

— Даллас! Что ты здесь делаешь?

Она подошла и села на край кровати.

— Хотела поблагодарить тебя за прошлую ночь. Ты был так добр ко мне!

Она наклонилась и поцеловала его в губы. Потом стала расстегивать его пижаму. Кинг не возражал. Да и нелегко было сопротивляться желанию, когда эта женщина сидела рядом. Даллас действовала молча, очень искусно, профессионально, и он, наконец, привлек ее к себе. Теперь он понял, почему Хантли мирится с ее пошлым мышлением и болтливым языком, хотя она и старалась держаться, как ей казалось, благовоспитанно. В постели эта женщина была неподражаема. Кинг дал волю своим чувствам и навалился на это извивающееся тело, решив доказать, что он тоже может кое-что предложить. Когда они наконец успокоились, Кинг приступил к выполнению плана, который наметил уже после того, как перерезал провод телефона Элизабет. Теперь, когда Даллас тут, рядом, план этот становился реальностью.

— О господи! — прошептала Даллас. — Я уж не помню, когда у меня такое было. Ты прямо как атомная бомба, милый.

— А ты отчаянная девчонка, но прелесть. Ты мне нравишься, Даллас. Всегда нравилась. Только я не мог тебе в этом признаться.

— Да, понимаю. И мне ты нравился, — сказала она. Сейчас ей это казалось правдой. Какая в нем силища! Она чувствовала себя, как машина, застоявшаяся в дорожных пробках, которую запустили теперь на полную скорость. — Хант убьет меня. И тебя вместе со мной.

Кинг улыбнулся в полутьме комнаты. Вот в чем дело. Она затеяла все это, чтобы он не проболтался насчет прошлой ночи. Не так уж она и глупа, как кажется. Расчет верный. Ему даже стало немного досадно, что он не сразу догадался об этом.

— Ты здорово рисковала, идя сюда, — сказал он ласково, поглаживая ее пышную грудь. — Но я рад, что ты пришла.

— Я тоже, — прошептала она. — Ради такого стоило рискнуть. Ты классный любовник, знаешь?

— Ты в самом деле хочешь выйти за Хантли?

Даллас ожидала этого вопроса и ответила не сразу. Он продолжал ласкать ее и мешал ей сосредоточиться.

— Очень хочу, — наконец ответила она. — Больше всего на свете.

— А что против тебя имеет Элизабет?

— Против меня? — удивилась Даллас. Она убрала его руку и села. — Что ты говоришь, Эдди? Что может она иметь против меня?

— Не знаю. Но она помешала вам вчера нарочно. Она считает, что ты нацелилась на деньги Хантли. А она ведь его единственная родственница, не забывай.

— Ради бога... Ты хочешь сказать, что она сама рассчитывает на его денежки?

— А почему бы и нет? Двести миллионов долларов. Я уверен, она будет против женитьбы Хантли. Она несколько раз совершенно ясно высказывалась на этот счет. Но не потому, что ты ей не нравишься, Даллас. Этого она никогда не говорила. Пока он содержит тебя и юридически не узаконивает своих отношений с тобой, Элизабет не будет возражать. Против тебя лично она ничего не имеет. Я думаю, все дело в деньгах.

— Да уж наверняка.

Даллас села, подтянув колени и обхватив их руками, мысленно проклиная Хантли, Элизабет, да и себя за то, что поверила этой девчонке, будто та не будет мешать ей вести эту изнурительную битву со старым хрычом, выколачивая из него брачное свидетельство.

— Что мне делать, Эдди? — Повернулась к Кингу Даллас. — Если она против меня, у меня нет никаких шансов.

— Хочешь, я тебе помогу? — спросил Кинг, притянув ее к себе. Он хорошо знал этот тип женщин. Для поддержания уверенности в себе Даллас нужно было, чтобы ее любили. Любовь заглушала ее тревогу, подобно тому, как ласка успокаивает возбужденное животное. Кинг поглаживал ее, продолжая говорить, но его собственное тело оставалось безучастным и холодным. — Я имею большое влияние на Хантли. Не знаю, о чем с ним говорила Элизабет прошлой ночью, но если это касается тебя, я могу узнать. И, может быть, защитить тебя.

— О Эдди, — вздохнула Даллас, — если бы только тебе это удалось! Я тебе буду так благодарна! Ты не пожалеешь, вот увидишь!

— Тогда сделай вот что, — властно заговорил Кинг. — Уговори ее поплавать утром в бассейне и задержи ее там, пока я не поговорю с Хантли. Ладно?

— Ладно, — прошептала Даллас, пытаясь разглядеть в темноте его лицо. — Попробую.

— Нет, не попробуешь, а сделаешь, если не хочешь, чтобы Хантли тебя отсюда вышвырнул. Кто знает, что она могла против тебя наговорить! — Кинг протянул руку и включил свет. Без четверти восемь. — Давай вставай и уходи. В восемь часов зайди к Элизабет. И запомни, Даллас, теперь все зависит от тебя. Уведи ее в бассейн, пока я буду говорить с Хантли.

— Я все сделаю, Эдди, — пообещала Даллас. — Не дам ей отнять у меня этот шанс... Чего мне стоило обосноваться здесь! Если ты мне поможешь, я добьюсь своего. Вот увидишь.

Даллас встала. У двери задержалась и улыбнулась ему. «Да, тело и техника у нее на высоте, — подумал Кинг, — но лицо уже начинает увядать, даже при таком свете заметно».

— Мы еще с тобой порезвимся, Эдди, — тихо сказала она. — Ты останешься доволен мною.

Кинг встал под душ, обдумывая план действий, хладнокровно и, как всегда, тщательно взвешивая все детали. Даллас уведет девчонку в бассейн. К Хантли он, конечно, не пойдет, он и не собирался этого делать. Он немного подождет и тоже отправится в бассейн. А в воде он сумеет справиться с Элизабет Камерон.

Элизабет не спала, когда к ней вошла Даллас. Ей не удалось поспать даже те несколько часов, что оставались от ночи. Значит, готовится убийство, одно из тех чудовищных политических убийств, способных запятнать невинной кровью честь великой американской нации. Все это ужасно. «Одна никчемная жизнь проходимца...» Вот как назвал ее дядя убийство человека, пусть даже и презираемого. И она не может этому помешать. Разве только сообщить об их планах Питеру Мэтьюзу. Но тогда немедленно встанет вопрос о Келлере. Если они раскроют заговор Камерона и Кинга, они должны найти человека, которого она любит. Но если она первая отыщет Келлера и поможет ему уехать, тогда она сможет рассказать Мэтьюзу, что задумал ее дядя. Элизабет не сомневалась, что избрание Джексона приведет к тем последствиям, о которых говорил дядя. Но убийство — это не метод борьбы. Проще всего прибегнуть к насилию, но это же преступление. Каким бы негодяем ни был Джексон, нельзя же опускаться до его уровня, чтобы победить его или те силы, которые за ним стоят. О Даллас Элизабет не вспомнила. Когда же та вдруг появилась в ее комнате, как всегда подобострастно улыбаясь, Элизабет увидела, какой у нее измученный вид, словно та долго плакала.

— Привет, — сказала Элизабет. — Входи. Я как раз пью кофе. Хочешь чашечку?

— Нет, спасибо, дорогая, — приветливее обычного сказала Даллас, стараясь, чтобы взгляд ее не выдал ненависти.

Она присела на краешек кровати, пока Элизабет пила кофе и ела тост. Женщины во Фримонте никогда не спускались к завтраку. Хантли требовал, чтобы они не путались под ногами, пока он встает и обдумывает свои планы на день.

Элизабет видела, как отразилось ее вчерашнее вторжение на несчастной Даллас.

— Я хочу еще кофе, — сказала она и подняла трубку, чтобы позвонить. — Телефон не работает. Что-то неисправно. Надо сообщить, когда спущусь вниз.

— Извини, что потревожила тебя, — сказала Даллас, — но мне хотелось поговорить с тобой, Элизабет. О прошлой ночи.

— Прости меня! — порывисто схватила ее за руку Элизабет. — Мне так жаль, что я вам с Хантли помешала, Даллас, но мне необходимо было поговорить с ним, совершенно необходимо. Поверь мне.

— Да, да, конечно.

Даллас ничем не выдала, что не поверила Элизабет. А про себя подумала: «О, конечно, тебе было необходимо поговорить с ним. Помешать ему переспать со мной, не допустить, чтобы ему было хорошо со мной, ведь ты хочешь, чтобы все деньги достались тебе. И ты так сожалеешь, что помешала, не правда ли, дорогая?..»

— Конечно, я верю тебе, — сказала Даллас. Но я так расстроена. Я думала... — Даллас на мгновение умолкла, разыгрывая роль, словно на приз киноакадемии. — Я надеялась, что ты, может быть, поможешь мне. Ты разрешишь мне, Элизабет, поговорить об этом с тобой?

— Конечно.

Элизабет было жаль Даллас как никогда. Как тяжело, наверное, жить с таким человеком, как Хантли. Подчиняться его прихотям, терпеть грубости и унижения, играя роль угодливой любовницы. Элизабет снова взяла ее за руку.

— Я сделаю все, чтобы помочь тебе, — сказала она. — Я знаю дядю, и, если тебе нужна моя дружба, можешь рассчитывать на меня.

Даллас на мгновение растерялась. Слова Элизабет звучали так искренне, а на глазах даже блеснули слезы. Но нет, все это игра. Она просто хитрая бестия, рассчитывающая сорвать большой куш. Ведь Кинг сказал же, что она ей враг. А он знает.

— Понимаешь, я не могу здесь говорить. Пойдем со мной в бассейн. Там никто не помешает. Поплаваем, и я расскажу тебе все. Пожалуйста, дорогая, пойдем, как закончишь свой завтрак.

— Я уже закончила, — сказала Элизабет. — И не прочь поплавать. Я плохо спала, и ты, кажется, тоже. Бедняжка! Но не волнуйся, что бы там ни было, мы придумаем что-нибудь.

— Я зайду за тобой через пять минут. Пойдем вместе. — Даллас боялась положиться на волю случая.

Бассейн был на открытом воздухе. Хантли не любил плавать в помещении и решил проблему, построив бассейн с подогреваемой водой и окружив его четырехметровой каменной стеной. Отопительная система питалась от правого котла, встроенного в фундамент, так что зимой в помещении было тепло. На случай дождя бассейн закрывался двухстворчатой стеклянной крышей, приводимой в действие электричеством. Здесь были комнаты для переодевания, бар, специальное место для пикников и появившаяся позже сауна с отдельным бассейном с холодной водой. Светило солнце. В укрытом высокими стенами отапливаемом дворике было настолько тепло, что можно было полежать в купальнике. Элизабет и Даллас спустились вместе. Они уже дошли до бассейна, а у Даллас никак не сходились концы с концами в истории, которую она пыталась придумать для разговора с Элизабет. Она решила оттянуть время.

— Давай сначала поплаваем, — сказала она, — а потом выпьем чего-нибудь горячего — кофе с ромом или что-либо еще — и поговорим. Я пойду распоряжусь.

Она пошла в бар и подняла трубку внутреннего телефона. Когда бассейн посещал Хантли, там всегда бывал бармен. Гости же обычно заказывали по телефону то, что им было нужно, и им доставляли заказ из замка.

— Две большие чашки кофе по-ямайски, — приказала Даллас. — Минут через десять. И принесите немного печенья. Спасибо. — Она крикнула Элизабет, которая растянулась на парусиновом шезлонге: — Я пойду переоденусь, дорогая. Кофе скоро принесут.

Элизабет встала. В баре зазвонил телефон. Она подошла и взяла трубку. Это был дежурный охранник, стоявший у ворот.

— Простите за беспокойство, мисс Камерон. Здесь подъехал мужчина, говорит, ваш знакомый. Мистер Питер Мэтьюз. Пропустить его? Вы разрешаете?

Элизабет на секунду прикрыла трубку рукой. Пит Мэтьюз! Лиари, конечно, ждет новостей. В панике она готова была отказать ему в приеме; сказать охраннику, что никогда о нем не слышала или что-то еще, чтобы избежать вопросов, на которые у нее не было ответа, пока она не найдет Келлера. Но этого нельзя делать. Так она ничего не выиграет. Придется принять его и узнать, что ему надо. Но не здесь, при Даллас.

— Мисс Камерон? Вы слушаете? — раздался в трубке голос охранника.

— Да, слушаю, — быстро ответила она. — Впустите его и попросите подождать в передней приемной. Я сейчас приду.

Элизабет положила трубку, и в этот момент появилась Даллас. Она услышала телефонный звонок и, беспокоясь, что это Хантли, быстро натянула на себя купальник.

— Это приехал мой знакомый, — объяснила Элизабет. — Звонил охранник.

— Я его знаю? — безучастно спросила Даллас. Раз это не Хантли, ей было все равно.

— Не думаю. Его зовут Питер Мэтьюз. Когда-то мы были друзьями. Тебе он понравится. Он очень общителен. Я приведу его сюда. Но ты не беспокойся, — ласково сказала Элизабет, — мы поговорим чуть попозже.

— Возвращайся поскорее, — попросила Даллас.

Ей было безразлично, куда идет Элизабет, только бы она не помешала Эдди Кингу поговорить с Хантли и замолвить за нее словечко.

— Элизабет! — крикнула Даллас ей вслед. — Я забыла купальную шапку. Можно взять твою? Не хочется мочить волосы...

Она подошла к бассейну. Возле шезлонга лежали купальник и шапочка Элизабет. Это была простая и совсем некрасивая белая шапка с пластиковыми цветами, похожая на ее собственную, которую она в спешке забыла. Посередине шла широкая черная полоса. Даллас натянула ее на голову, убрала все волосы и нырнула в воду, над которой поднимался легкий пар.

Она хорошо плавала, и это помогало ей сохранять форму. Родители ее жили на восточном побережье. У отца была небольшая бакалейная лавка. Даллас проводила время на берегу и научилась плавать тогда же, когда стала ходить. Она перевернулась на спину и, гребя назад, поплыла вдоль бассейна. Она видела, что служанка принесла кофе и ушла. Тогда она снова легла на живот и поплыла баттерфляем назад. В это время из кабины для переодевания вышел Кинг. Он прятался там, пока служанка не ушла. Он посмотрел на погруженную в воду фигуру и шапочку олимпийского стиля, которую всегда надевала Элизабет Камерон. Последний раз, когда они здесь плавали перед поездкой в Бейрут, он еще подшучивал над ней из-за этой шапки. Даллас нигде не было. Все складывалось удачно. Но даже если она здесь, это не имеет значения. Она, наверное, в комнатке для переодевания. На стойке бара стояли две чашки кофе. Кинг не стал нырять, он осторожно вошел в воду позади плывущей женщины и мощным рывком бесшумно нагнал ее. Прыгнув ей на спину, он крепко обхватил ее с боков ногами. Под тяжестью его тела женщина погрузилась под воду. Кинг понимал, что борьбы нельзя допустить, иначе на теле останутся синяки. Он нашел на ее шее сонную артерию и сильно прижал ее большим пальцем, не касаясь другими пальцами горла.

Через секунду трепыхавшееся тело обмякло. Кинг отпустил свою жертву и поплыл прочь, наблюдая, как из воды поднимаются пузырьки, по мере того как в открытый рот потерявшей сознание женщины вливается вода, вытесняя воздух.

Кинг не стал ждать, пока она опустится на дно. Прижав сонную артерию, можно лишить человека сознания на несколько минут. А если нанести удар, то можно и убить. Он вышел из бассейна и побежал к своей одежде. Даллас не показывалась. Ему очень повезло. Никто и знать не будет, что он был здесь. Элизабет плавала одна и утонула. Он обернулся и посмотрел на воду. На поверхности ничего не было, и пузыри больше не поднимались.

* * *

— Прости, что умыкаю тебя таким образом, Лиз. Но замок Фримонт приводит меня в трепет. Наверное, в душе я раб.

— Да я тоже рада выбраться отсюда, — сказала Элизабет.

Мэтьюз сразу предложил ей уехать. Он, как всегда, был обворожителен и уговорил ее. Элизабет взяла пальто и поехала с ним, чувствуя себя в большей безопасности за стенами этого дома.

— Лиари хотел узнать, есть ли у тебя какие-то новости, — сказал Мэтьюз.

Он ехал медленно, не торопясь возвращаться в город в такое солнечное утро. По дороге сюда он обдумал, как вести себя с Элизабет. Увезти ее к себе и оказать на нее давление — это на крайний случай. Сначала надо выяснить, не работает ли она на Эдди Кинга. Если да, то пусть лучше ею займутся следователи Лиари. Если же она скрывает этого таинственного мужчину из личных соображений, то разумнее будет держаться с ней помягче. Тогда, у Лиари, он разозлился. Сейчас он понял, что причиной тому была уязвленная гордость. Элизабет кого-то нашла себе. Если бы из их круга — мужа или любовника, то против этого он ничего бы не имел. Но какого-то чужестранца, сумевшего дать ей то, чего, по всей видимости, не смог дать он! Вот что его задело. Если он повезет ее к себе и попытается вырвать у нее признание, это не будет беспристрастным дознанием. А беспристрастность — основное условие такого рода допросов. Тогда уж пусть лучше это сделает кто-то другой. Питер искоса взглянул на Элизабет. Вид у нее был усталый, она явно нервничала и беспрерывно курила.

— Эдди Кинг во Фримонте, — сказала она. — Приехал на выходные. Мне кажется, он во что-то впутывает моего дядю.

Элизабет закурила новую сигарету. Ее рука дрожала.

Мэтьюз это заметил. Она была очень взволнована и не умела скрыть это. В ту минуту он готов был поручиться даже своей работой, что, если Элизабет что-то и скрывает от Лиари, она не профессионал.

— А что это могло бы быть?

— Не знаю, — стараясь быть осторожной, чтобы не сказать лишнего, ответила она. — Что-нибудь, связанное с политикой. Они все время говорят о политике.

— Каких взглядов придерживается Кинг? — спросил Мэтьюз. — То есть делает вид, что придерживается?

— Крайне правых. Совершенно противоположных демократам. Ты говоришь, делает вид... ты так уверен, что он предатель?

— Абсолютно уверен, — ответил Мэтьюз, переключая скорость.

Машина поехала быстрее. Это был «дженсен». Питер любил скоростные дорогостоящие иномарки. Он считал, что они добавляли шарма его имиджу.

— Самое интересное, Лиз, что Кинг работает на красных, — сказал Мэтьюз. — Одной из улик была его встреча с Марселем Друэ в Париже. Потом неожиданно обнаружились и другие ниточки, и стала вырисовываться полная картина. А за последние пару дней вскрылись еще кое-какие факты. «В том числе улики и против тебя», — подумал Мэтьюз, отпуская акселератор и сбавляя скорость. Ему не хотелось возвращаться так быстро. Надо было попытаться вытянуть из нее как можно больше.

— А какие факты? — спросила Элизабет.

В голосе ее послышался явный страх. За кого же она боится? Мэтьюз знал ответ на этот вопрос. Элизабет никогда не была трусихой. А сейчас она напугана до смерти. Но боится она не за себя.

— У Кинга в Ливане было определенное задание, а тебя он взял с собой как прикрытие. Уладив там свои дела, он поехал доложить о них Друэ.

Даже не глядя на Элизабет, Мэтьюз чувствовал, что она вся напряглась. Щелкнул замок сумочки. Элизабет открыла ее, потом закрыла и снова открыла. Ей надо было чем-то занять дрожавшие руки. Мэтьюз не сомневался, что она знает, зачем Кинг летал в Бейрут, и также не сомневался, что она узнала об этом только что во Фримонте.

— И вы не знаете, что это за дела? Не обнаружили никаких фактов?

— Кое-что вырисовывается. Очень грязное дело, очень. В Бейруте убиты двое людей. И мы думаем, что они были причастны к этому делу.

— Почему вы так считаете? Кто эти люди?

— А, мелкая сошка. Один маклер, проворачивавший свои дела через аэропорт. Он купил новую машину и вместе с женой и детьми взлетел в ней на воздух. И одна арабская девчонка. Ее задушили. Они оба вдруг получили крупные суммы денег. Им сначала заплатили, а потом рассчитались с ними сполна, чтобы не проговорились. Обычная схема, когда замышляется что-то серьезное. Мелкую рыбешку уничтожают первой. У девушки был друг, европеец, он тоже исчез. Ее звали Соуха, в переводе с арабского — «звездочка».

Элизабет почувствовала, что ей нечем дышать. Удушье наступило так внезапно, что ей стало дурно. Чудовищное, зловещее эхо тех слов отдавалось у нее в голове. «Арабская девчонка, ее задушили. У нее был друг, европеец, он исчез... девушку звали Соуха...» Если бы только открыть окно...

— Нажми справа кнопку, — сказал Мэтьюз. — Вот здесь. — Он протянул руку и опустил стекло. — Лиари предполагает, что Кинг кого-то переправил в Штаты.

Элизабет хватала ртом воздух, изо всех сил пытаясь держаться. Мэтьюз свернул к обочине дороги и остановил машину.

— Что с тобой, Лиз? Тебе плохо?

— Жарко, — сказала она. — Мне ужасно жарко. — Она прислонилась к спинке сиденья и прикрыла глаза. Никогда в жизни она не падала в обморок и не теряла над собой контроль, но сейчас она была близка к этому.

— Ты возвращалась в Штаты одна, Лиз?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала она, отвернувшись. — Конечно одна.

— О'кей. — Мэтьюз завел мотор и направил длинный нос машины на дорогу. — Я просто хотел удостовериться. Ну как, тебе лучше?

— Все в порядке, — сказала Элизабет. — Уик-энд оказался утомительным. Я плохо спала прошлой ночью.

Мэтьюз не был уверен, как ему действовать дальше, пока не задал тот вопрос, на который она ответила ложью. Теперь ему было ясно, в каком духе следует продолжать. Его метод значительно эффективнее того, что предложил Лиари, и быстрее приведет к цели, чем многочасовой допрос этой упрямой женщины. Если же он ошибается, можно вернуться к инструкциям Лиари, и все будет в порядке.

— Лиз, может быть, ты хочешь, чтобы я отвез тебя обратно во Фримонт? Тебе, наверное, надо прилечь. Но на ленч я не останусь, покачу домой.

— Нет, нет, — быстро сказала Элизабет. — Я не хочу туда возвращаться. Вещи мне пришлют. Я бы хотела поехать домой, Пит. Отвези меня, пожалуйста.

Она была бледна и нездорова. Мэтьюз был уверен, что план его сработает.

— Конечно отвезу. Может быть, мы пообедаем вместе, если тебе станет лучше?

— Может быть, — ответила Элизабет. — Если я отдохну и буду чувствовать себя хорошо, я с удовольствием пообедаю с тобой, Пит.

Она открыла дверцу и вышла из машины. Он даже не успел встать. Элизабет наклонилась к окну. Длинные волосы свесились по обе стороны лица, которое было уже не таким бледным.

— Спасибо, — сказала она. — Не беспокойся, можешь не провожать меня, я уже хорошо себя чувствую. Я отдохну и позвоню тебе. — И она нырнула в дом.

Мэтьюз посмотрел ей вслед. Потом завел машину и отъехал. В заднее зеркало он заметил на противоположной стороне улицы синий «шевроле», который следовал за ними от Фримонта. Его агент будет дежурить здесь. Мэтьюз подумал, что ему все-таки лучше позвонить Лиари и доложить, как он поступил. Если он не ошибается, Элизабет Камерон выйдет из дома, как только он отъедет подальше. Но шпик в «шевроле» последует за ней. Мэтьюз, конечно, рисковал, но все получилось, как он и рассчитывал. Он задал ей самый главный вопрос, и она солгала. Другого он и не ждал. Правда, вопрос не застал ее врасплох, потому что она уже подсознательно решила не отвечать на него. И это бы затруднило осуществление плана Лиари. А ему удалось напугать ее, сделав вид, что они знают больше, чем на самом деле, и могут в считанные часы дознаться до всего остального. Сейчас она в панике и, конечно, поедет предупредить того человека, а значит, прямехонько наведет на него людей Мэтьюза.

 

Глава 6

Труп на дне бассейна первой обнаружила служанка, пришедшая забрать кофейные чашки. Пока Хантли дошел туда, тело Даллас уже подняли и положили на террасу. Один из охранников пытался делать ей искусственное дыхание. Она лежала лицом вниз, раскинув руки. Возле головы натекла лужа воды. При каждом ритмичном надавливании на грудную клетку из легких через открытый рот выливалась вода.

Хантли был уверен, что это Элизабет. На ней все еще была ее характерная купальная шапочка.

В углу бара истерически рыдала служанка. Ее прогнали. Вся территория бассейна была оцеплена охранниками Хантли. Телефонисту был отдан приказ никого не соединять с городом. Пока Хантли не решил, что делать, Фримонт изолировался от внешнего мира.

— Все бесполезно, мистер Камерон. Она мертва. Тело совершенно холодное. — Охранник встал, вытирая мокрые руки о штаны.

— Как это могло случиться? — хрипло спросил потрясенный Хантли. Его племянница, его единственная родственница! Это было неприятное зрелище — мокрое тело, из которого с бульканьем выливалась вода.

— Не знаю, сэр. Мисс Джей отлично плавала. Наверное, с ней случился сердечный приступ или еще что.

Мисс Джей! У Хантли от удивления отвисла челюсть. Он выпрямился, закрыв рот:

— Так это не моя племянница? Черт возьми, что же вы не сказали мне? Переверните ее!

Он наклонился, удостоверившись, что это действительно была Даллас. Ну конечно, его ввела в заблуждение купальная шапка. Как она могла утонуть? Ведь она плавала как рыба... Хантли задумался. Газеты, конечно, поместят сообщение об этом несчастном случае на первых полосах и растрезвонят по всей стране. Но у него еще есть время. Он представит эти факты так, как сочтет нужным.

— Доставьте сюда доктора Харпера! Не звоните, возьмите машину и привезите его. Ничего ему не говорите.

Один из охранников бросился выполнять приказ. Харпер был личным врачом Хантли и жил в полумиле от Фримонта, где Хантли купил ему дом. Для видимости он дважды в неделю консультировал в детской больнице, но других пациентов, кроме обитателей Фримонта, у него не было. Хантли платил ему огромное жалованье.

Через час он уже сидел в кабинете Хантли на первом этаже восточной башни. Это был крупный и грузный мужчина, одетый в неуместный для уик-энда городской костюм.

— Что вы установили?

— Смерть через утопление, мистер Камерон. Она мертва уже часа полтора, может быть, больше. Бедняжка!

— Как она могла утонуть? — Хантли сверкнул взглядом в сторону врача. — Она была здорова как лошадь. Вы же обследовали ее каждые полгода. Проглядели что-нибудь?

— Я ничего не проглядел, — сказал врач. — Она была совершенно здорова, и сейчас я тоже не обнаружил никаких признаков заболевания.

Он замолчал, упрямо сжав рот. Нет, он ни в чем не ошибся и не позволит Хантли упрекать его в недосмотре. Другое дело, что он заявит публично в угоду Хантли.

— Тогда как это могло случиться? Уж не хотите ли вы сказать, что она просто открыла рот и наглоталась воды?

Ожидая заключения врача, Хантли перебрал в памяти все подробности вчерашнего дня и особенно неожиданный конец их совместной ночи. Не может это быть самоубийством! Она, конечно, дура и порядочное трепло, но никаких признаков психической неуравновешенности он за ней не замечал. Надо быть полоумной, чтобы взять и утопиться из-за того, что ее прогнали.

Но Хантли не был бы Хантли, если бы только сидел в своем кабинете и размышлял. Он сам лично допросил всю свою обслугу и среди массы ненужных деталей выделил три подозрительных факта. Один из охранников видел, как Эдди Кинг помогал Даллас одолеть лестницу; тот же охранник обнаружил в библиотеке доказательства того, что Даллас напилась. Он припрятал пустую бутылку водки, чтобы показать ее хозяину. Через несколько минут Кинг спустился снова и пожаловался уже другому охраннику, что у него непрестанно позвякивает телефон, а когда сегодня утром телефоны проверяли, никакой неисправности в его аппарате не обнаружили. А вот подводка телефона Элизабет к распределительному щиту оказалась перерезанной. Его племянница ходила утром с Даллас в бассейн, а потом уехала с мужчиной, который был здесь в начале десятого и представился как Питер Мэтьюз. Хантли помнил этого старого дружка Элизабет, который несколько лет назад посещал Фримонт. Ничего предосудительного в том, что она уехала со своим бывшим поклонником, Хантли не видел. Возможно, это как раз то, что ей сейчас нужно, чтобы успокоиться после разговора прошлой ночью. А вот отсутствие Эдди Кинга — совсем другое дело. Он выехал из замка через двадцать минут после Элизабет и Мэтьюза и ничего не велел передать. Охранник у ворот пропустил его машину в девять сорок. Служанка, приносившая в бассейн кофе, сказала, что видела плававшую в одиночестве Элизабет. Это было около четверти десятого. Значит, Даллас была еще жива, когда Элизабет уехала. Служанка ошиблась так же, как и он, когда увидел тело. Она тоже заметила эту белую с черным шапочку и подумала, что это Элизабет.

— Ну и как, по-вашему, это будет выглядеть? — рявкнул Хантли, глядя на врача. — Все с ней в порядке, но она утонула? Любовница покончила с собой! Вот как это будет выглядеть. Начнется следствие, допросы... Ведь это все обернется против демократов! Мы не можем допустить скандала. Это даст козырь моим противникам!

Хантли умолк, внимательно поглядывая на Харпера. Камерон платил врачу двадцать пять тысяч долларов в год просто за то, чтобы тот всегда был под рукой. Кроме этого, он получал и гонорары. И, может быть, это единственный случай, когда он может оправдать свой огромный заработок.

— Вы не считаете, что она покончила с собой?

— Нет. — Харпер покачал головой. Он был очень хорошим врачом и, как профессионал, ничего не упускал из виду.

— Кое-что я обнаружил, что могло бы стать причиной смерти. Я очень внимательно ее осмотрел и почти ничего не нашел, что можно обнаружить без вскрытия, — кроме одной небольшой детали.

Он нарочно тянул время. Богачи зря деньги не платят. Ну что ж, он рассчитается с Хантли сполна. Он еще и помучит его, прежде чем нанести окончательный удар. Доктору не нравилось, когда им помыкали, но в то же время он был слишком ленив и не хотел зарабатывать деньги обычным путем.

— Я обнаружил небольшой синячок у нее на шее возле ключицы.

— И что?

— А то, что, похоже, кто-то прижал ей сонную артерию перед смертью, — ответил Харпер. — Это один из нервных центров нашего тела, мистер Камерон. Удар по этой артерии может привести к параличу и даже смерти. Непродолжительное надавливание на это место лишает человека сознания на несколько минут. — Харпер откашлялся. Выражение лица Хантли доставляло ему удовольствие. — Доказать это будет нелегко, ведь синяк — это еще не улика. Но я думаю, что мисс Джей была убита. Кто-то, разбирающийся в таких вещах, привел ее в бессознательное состояние, пока она была в воде, и оставил ее тонуть. А это пахнет, — доктор снова прочистил горло, чтобы иметь возможность подчеркнуть это слово, — пахнет грандиозным скандалом.

Хантли ничего не сказал. Все это время он сидел за своим столом. Теперь же он встал и подошел к шкафчику, встроенному в стену башни. Открыл его и налил себе огромную порцию чистого виски. Харпер знал, что Хантли пьет. Пять лет он наблюдал за его железным организмом, ожидая обнаружить какие-то негативные последствия алкоголя, но так ничего и не обнаружил.

— Об этом никто не должен знать, — спокойно заявил Хантли и снова налил себе бокал. — Вы, конечно, это понимаете, Харпер. Самоубийство, убийство — что бы там на самом деле ни произошло, — в газеты это попасть не должно. Сколько вы получаете у меня?

Харпер замер:

— Двадцать пять тысяч. Но вы же знаете, я вряд ли смогу скрыть что-то...

— Мне думается, вы должны получать сорок тысяч, — сказал Хантли. — Нет ничего дороже здоровья. Вы прекрасный врач и заслуживаете сорока тысяч.

Харпер хотел что-то сказать и открыл уже рот, но тут же и закрыл его. Сорок тысяч! Чтобы заработать такие деньги обычной практикой, надо с ног сбиться: ходить по вызовам, угождать богатым стареющим дамам, страдающим ипохондрией, повсюду разъезжать, консультировать — в общем, трудиться в поте лица. И еще придется покупать дом. А им нравится жить здесь. Его жена недавно пристроила к бассейну сауну. Эта дань моде обошлась им в копеечку.

Харпер взглянул на Хантли, но тот, не обращая на доктора никакого внимания, опрокинул очередную порцию виски.

— И что, по вашему мнению, мне следует записать в свидетельстве о смерти?

— Правду, естественно, — ответил Хантли, с удивлением взглянув на него. — Что же еще? То, что стало причиной смерти бедняжки.

— Остановка сердца, — пробормотал себе под нос доктор. — Последние два года она принимала лекарства, которые я ей прописал. По моим наблюдениям, она страдала сердечной недостаточностью, которая, возможно, была вызвана теми противозачаточными средствами, которыми она пользовалась. В своем заключении я отмечу, что не одобряю этот способ контрацепции, пока он не будет досконально исследован.

— Как вам будет угодно, — сказал Хантли. — А теперь, я думаю, нам лучше вызвать полицию. Только поговорите с ними лучше вы, Харпер. Я очень расстроен.

К полудню Фримонт был уже в осаде. За стенами замка расположилась целая армия репортеров, фотографов, телеоператоров и просто любопытных. Полиция и охрана Камерона регулировали движение транспорта и следили, чтобы никто не проник на территорию замка. Сразу после того как была вызвана полиция, пресс-служба Камерона выступила с заявлением. Сам он не покидал кабинета и только дал показания капитану местной полиции, чья фотография потом обошла все газеты и который выступил по телевидению, заявив, что миллионер убит горем в связи со смертью своей невесты. Они намеревались пожениться после президентских выборов. Хантли играл свою роль превосходно: осознавая свою власть, он тем не менее не пользовался ею без нужды. Исключением был только Харпер, которого, как он знал, можно купить. Очень мудро он поступил, заручившись расположением местной полиции. Он накачал капитана виски и напичкал его всякими небылицами о себе и Даллас. Расстались они большими друзьями. Капитан больше, чем личная охрана Хантли, заботился о том, чтобы его не беспокоили. Хантли включил телевизор — послушать первую передачу новостей. И пока он слушал и смотрел, в голове неотступно крутились те три вопроса, оставшиеся без ответа. Он словно пробирался по лабиринту, разматывая клубок ниток. Почему кто-то перерезал телефонный провод, ведший в комнату Элизабет? Почему исчез Эдди Кинг? Почему кому-то понадобилось убивать Даллас? На четвертый вопрос — кто убил Даллас? — можно было ответить только вместе с теми тремя. Но, размотав до конца клубок, Хантли нашел выход из лабиринта, и ему все стало ясно.

Никто не хотел убивать Даллас. Но кому-то было нужно лишить Элизабет связи с внешним миром. И кто-то испортил ее телефон, чтобы быть уверенным, что в течение ночи она ни с кем связаться не сможет. И тот же человек ошибся в бассейне, как он сам и служанка, приняв Даллас за Элизабет из-за купальной шапочки.

Убийца Даллас был уверен, что это племянница Камерона. И потом сбежал, как сбежал Эдди Кинг, оставив на дне бассейна свою жертву, уверенный, что ее смерть будет расценена как несчастный случай.

Есть только одна причина, почему Кинг пошел на убийство: он очень опасался Элизабет. Каким-то образом, возможно благодаря пьяной болтовне Даллас, он узнал, что она говорила с Хантли, и догадался, что она в курсе их заговора. Поэтому, спасая себя, он и попытался ее убить. Хантли он не опасался, потому что тот был его сообщником. А Элизабет боялся. Она вполне могла выдать и его, и своего дядюшку.

Вот поэтому он перерезал провод ее телефона и прокрался в бассейн. Интересно, подумал Хантли, как будет себя чувствовать Кинг, когда узнает, что убил не ту женщину? Хантли немедленно должен сделать две вещи. Во-первых, найти Элизабет и сказать ей, чтобы она вернулась во Фримонт, где она будет в безопасности, и во-вторых, рассчитаться со своим верным другом Эдди Кингом. Во всяком случае, это его долг перед Даллас.

Воскресный Нью-Йорк похож на вымерший город. На улицах почти не было людей и машин. Непривычная тишина казалась зловещей. Элизабет сидела в такси, поглядывая на опустевшие тротуары и дорогу. Утро было холодное, небо затягивалось тучами. Выглянувшее было солнце скрылось, и мартовский день обещал быть сырым и унылым. Машина Элизабет осталась во Фримонте, и она сразу как вошла в квартиру вызвала такси. Проверив в сумочке, на месте ли адрес Келлера, Элизабет вышла из дома всего лишь десять минут спустя, как уехал Питер Мэтьюз. Ей было необходимо поскорее увидеться с Келлером. Люди Лиари уже шли по пятам. Чего стоил один этот вопрос: «Ты возвращалась в Штаты одна?..» Это говорит о том, что они близки к истине.

А эти два убийства в Бейруте? Арабская девушка Соуха, которая была задушена? Совпадения быть не может. Деньги, исчезнувший европеец, с которым она жила. Как только Мэтьюз назвал это имя, Элизабет сразу поняла, что речь идет о девушке Келлера.

— Леди, вы знаете кого-нибудь, у кого есть синий «шевроле»? — первый раз обратился к Элизабет шофер. Она еще поблагодарила Бога, что ей попался не болтливый водитель. Некоторые из них не умолкают всю дорогу.

— Нет. А что?

Шофер взглянул на нее через плечо. У него было полное темное лицо, заросшее щетиной.

— За нами следует синий «шевроле», — сказал шофер. — Он появился сразу, как только вы сели ко мне.

— Вы уверены? Уверены, что он следует за нами?

— Конечно уверен. Вы посмотрите, на дороге совсем нет машин. Я его сразу заметил. Вам лучше выйти. Я не хочу неприятностей.

— О нет, пожалуйста, провезите меня еще немного, — попросила Элизабет. — Вот десять долларов, возьмите.

Она посмотрела в заднее стекло и увидела машину, которая повернула вслед за ними. Какая же она дура, что не подумала об этом! Конечно же, Мэтьюз приказал следить за ней. А она чуть не привела их к Келлеру, как Питер и рассчитывал. Ее всю трясло от злости. Он специально это подстроил. И в своей профессии он так же бесчестен, как в любви.

— Высадите меня на Лексингтон-авеню, — сказала Элизабет водителю.

— О'кей.

Человек за рулем «шевроле» ехал со средней скоростью, что позволяло ему держать такси в поле зрения. Когда он остановился перед светофором, впереди него оказалось шесть машин. Элизабет посмотрела в заднее окно. Синий «шевроле» был не виден за другими машинами. Ничего не сказав шоферу, Элизабет открыла дверцу и, слегка пригнувшись, перебежала на тротуар. Она остановилась перед витриной магазина. Машины на дороге тронулись. В стекле витрины отразился проехавший мимо «шевроле».

Элизабет сняла с шеи шелковый шарф и повязала голову. Пошел холодный моросящий дождь. Она шла, поглядывая, не покажется ли свободное такси. Дождь усилился, ветер бросал ей в лицо струи воды. Такси не появлялось. Элизабет шла медленно, держась возле кромки тротуара. Она уже прошла пол-улицы, вся промокла, как вдруг заметила медленно ехавшее свободное такси. Она остановила машину и села.

— Моррис-отель. Уэст, Тридцать девятая улица. «Шевроле» следовал за такси до конца улицы. Водитель вдруг обнаружил, что такси поехало медленнее, как будто искало пассажира. Он нагнал его и, проехав мимо, увидел, что машина пуста. Выругавшись, он схватил радиотелефон: «Говорит Рыжий Чарли, прием. Я потерял из виду пассажирку. Она где-то вышла. Нет, никакой надежды». Она обхитрила его с искусством профессионала. Ему приказали вернуться на свой пост напротив ее дома и ждать.

Элизабет нерешительно вышла из машины. Шофер взял плату за проезд и чаевые и впервые взглянул на Элизабет. Выражение его лица сказало ей о Моррис-отеле больше, чем его обшарпанный вход.

— Желаю хорошо провести время, — сказал шофер и уехал.

Элизабет никогда не была в таких местах. Она прошла внутрь, стараясь не смотреть на журналы с голыми девицами на обложках и порнографические альбомы. Поднявшись по грязной лестнице, остановилась возле стола хозяина. Он читал какую-то бульварную газетенку, ковыряя в зубах спичкой. Рядом на блюдце лежала дымящаяся сигарета. Поодаль стояла пустая чашка из-под кофе. На столе виднелись мокрые круги. Он, видимо, не мылся и не брился и спал прямо в рубашке. Услышав на лестнице шаги Элизабет, он метнул на нее быстрый взгляд и снова уткнулся в газету.

— Мне нужен мистер Келлер, — сказала Элизабет, удивляясь, как сильно у нее колотится сердце. Ей никогда и в голову не приходило, что в таком месте могут напасть, ограбить, пока она сама не очутилась здесь. Газета с броскими черными заголовками немного опустилась, и на нее уставились заляпанные очки.

— Проваливай! — открылся и закрылся рот. — У нас здесь не бордель!

— Мне нужен Келлер, — повторила Элизабет. — Он поселился здесь в пятницу. Пожалуйста, у меня очень важное дело. Я знаю, что он здесь.

Газета снова опустилась, на этот раз пониже. Маленькие глазки ехидно глянули на нее сквозь призматические стекла. Он ничего не сказал. Но Элизабет поняла. Открыв кошелек, она заколебалась, не зная, сколько ему дать, но потом вытащила первую попавшуюся под руку банкноту:

— Вот десять долларов. Отведите меня, пожалуйста, к нему.

— А как он выглядит? — спросил хозяин. — У нас тут живут три парня, но с таким именем нет никого.

Ну конечно же! Как она наивна! Келлер, конечно, не сказал своего настоящего имени.

— Крупный мужчина, невысокий, но с хорошей фигурой. Светловолосый, с голубыми глазами. Он не американец...

Элизабет в нерешительности умолкла, теряя надежду. Глаза ее наполнились слезами. Она готова была броситься вниз и выскочить на улицу. Стул под хозяином заскрипел.

— Я провожу вас.

Келлер смотрел по телевизору программу новостей. Главным событием был завтрашний парад в честь Дня святого Патрика. Келлер сидел перед телевизором, напряженно уставясь на экран. Ведущий подробно рассказывал о предстоящей службе в соборе, перечислял приглашенных: мэр Нью-Йорка, губернатор, кандидат в президенты Джон Джексон, вице-президент, который был католиком. Список был длинным. Кандидат от Демократической партии Патрик Кейси впервые за всю свою политическую карьеру вынужден будет пропустить торжественную мессу. Он расследует причины волнений в центральных штатах. Ведущий вновь вернулся к Джексону. Присутствие на торжественной мессе выразителя интересов белого населения юга, где к римскому католичеству относятся с таким же суеверным ужасом, как к черной магии, расценивалось как попытка завоевать популярность среди враждебно настроенных к нему поляков, ирландцев и итальянцев. Комментарий ведущего сопровождался кадрами кинохроники: Джексон, выступающий на митинге, на съезде, позирующий перед кинокамерой вместе с женой и четырьмя детьми.

Келлеру не понравилась его физиономия — худое, с тонкими губами лицо, обрамленное зачесанными назад седыми волосами. Маленькие узкие глазки притворно-слащаво смотрели сквозь стекла очков в стальной оправе. Кадр сменился, и теперь на экране появился кардинал. Келлер быстро выключил телевизор. Он не хотел ничего слушать о Регацци, не хотел видеть его лицо. Это помешает ему завтра выполнить свою миссию.

Услышав стук в дверь, Келлер подумал, что это опять, наверное, пришел хозяин требовать плату за ночлег.

— Что надо? — крикнул Келлер, но ответа не последовало. В дверь снова постучали. — Кто там?

— Это я, Бруно. Открой, пожалуйста.

Келлер осторожно открыл дверь и отступил. Не дожидаясь, пока он что-то скажет, Элизабет вошла в комнату и бросилась ему в объятия.

— Слава богу, я нашла тебя, — только и сказала она.

Келлер на мгновение застыл. Он поднял было руку — погладить ее по волосам, как делал всегда, когда обнимал ее. Но потом опустил ее и отстранился. Он не верил своим глазам, что она здесь.

— Как ты меня нашла? Зачем ты пришла сюда?

Элизабет сняла мокрое пальто и оглянулась вокруг.

— Ты записывал адрес на блокноте, и я потом обнаружила его. Но не это сейчас главное, важно только, зачем я сюда пришла.

— Зачем же? Между нами все кончено. Я на прощание послал тебе розы. Я не хочу тебя здесь видеть, Элизабет. Надевай пальто и уходи. — Келлер подошел к двери.

— Тебе не удастся меня прогнать, — спокойно сказала Элизабет. Лицо и волосы у нее были мокрые от дождя. — И бесполезно меня дальше обманывать. Я знаю, зачем ты сюда приехал. Чтобы убить Джона Джексона, как хотят мой дядя и Эдди Кинг, который нанимал тебя. Я пришла предложить тебе вдвое больше, только чтобы ты не делал этого.

В комнате воцарилась тишина. Слышно было, как проехала по улице машина. Потом гул мотора замер вдали. Келлер молчал. Сердце громко стучало в груди.

— Почему ты не сообщила полиции?

— Потому что сначала хотела найти тебя. Как я могла тебя выдать, Бруно? Ведь я же люблю тебя.

— Это не должно тебя касаться, — сердито сказал Келлер. — Я тебе и раньше говорил — не суйся не в свое дело. Последний раз прошу, иди домой!

— Нет, это мое дело. — Элизабет зажгла сигарету и села на единственный стул. — Наша разведка уже занимается этим. Они узнали, что Эдди Кинг — агент коммунистов. Вот на кого ты работаешь — на коммунистов.

— А как же твой дядя?

— Он не знает правды, и они используют его. Но он тоже не лучше. Это он платит тебе. Убить человека для него тоже ничего не значит. — Элизабет встала, протянув к нему руки, но Келлер не тронулся с места.

— Ну ладно, тогда я тебе расскажу все, — сказала Элизабет. — Если деньги не могут заставить тебя отказаться от участия в деле, то, может быть, тебя убедят мои слова. Ты никогда не получишь обещанных денег. Как только ты убьешь Джексона, тут же убьют и тебя, как ненужного свидетеля. И это еще не все. Они, кажется, убили в Бейруте твою девушку.

Келлер подскочил к Элизабет со стремительностью зверя, бросающегося на свою жертву. Он схватил ее за плечи и потряс.

— Соуху! О чем ты говоришь? Что случилось с Соухой?

— Пусти, мне больно, — спокойно сказала Элизабет. — Я тебе сейчас все объясню. Ее задушили, а другого человека вместе с семьей взорвали в его машине. Он работал в аэропорту, какой-то, кажется, коммерсант.

— Это Фуад, — сказал Келлер. — Фуад Хамедин. Откуда ты знаешь, что это Соуха? Кто тебе сказал?

— Мой бывший любовник, Питер Мэтьюз. Он работает теперь в ЦРУ, американской разведке, и он встретился со мной. Хотел разузнать об Эдди Кинге. Я обещала последить за ним и сообщить. Мэтьюза я видела сегодня утром. Он мне и сказал об этих убийствах. Сказал, что девушку звали Соуха. У нее оказался большой счет в банке. И у того коммерсанта тоже. Мэтьюз говорит, что так всегда поступают — в первую очередь убирают маленьких людей, чтобы не оставалось следов. И с тобой они собираются разделаться так же.

— Коммерсант — это, конечно, Фуад, — бормотал Келлер, — значит, девушка — моя Соуха. Я оставил ей десять тысяч долларов перед отъездом. Думал, если не вернусь, она будет обеспечена. — Келлер сел на кровать, зажав руки между коленями. — Я найду тех, кто это сделал, и убью их.

— У тебя не будет такой возможности, — сказала Элизабет. — Весь заговор может провалиться. Стоит мне только рассказать Питеру Мэтьюзу, что я знаю, и всех арестуют. Но я сделаю это завтра, после того, как ты уедешь.

Келлер не слушал ее. Соуха погибла. Ее задушили, как сказала Элизабет. Он мог себе представить, как это произошло. Он знал профессиональных убийц — арабов, которые действовали с помощью узловатых шнуров. Келлер не плакал с тех пор, как ребенком жил в сиротском приюте. Как ему хотелось схватить за горло этого убийцу и душить, и душить его, как он удушил своим шнуром Соуху. Значит, они убили ее и Фуада тоже. Он однажды видел его жену и упитанных избалованных ребятишек. Взорвались в машине.

Очень ловко подстроено. Сразу видно, работали профессионалы. И с ним они разделаются так же надежно, как только он выйдет из собора. А может и раньше...

— Ты можешь улететь сегодня же, — говорила Элизабет. До сих пор она держала себя в руках. Убеждала его спокойно, нежно и решительно. Она исчерпала все свои возможности, но, кажется, так и не убедила его. Он даже не слушал, что она говорит.

— Ты сказала, что знаешь все об этом заговоре? — Келлер взглянул на нее. Глаза у него запали. — Но ты ошибаешься. Ты не знаешь одной вещи. Вернее, двух. План этот не провалится, потому что он будет осуществлен завтра утром. И убит будет не этот Джексон, о котором ты все твердишь, а кардинал Регацци.

— Не может быть! — вскрикнула Элизабет. — Дядя сказал, что это Джексон! Он не убил бы кардинала! Он не хочет, чтобы Джексон стал президентом...

— Значит, этот мистер Кинг заставляет его оплачивать совсем не то убийство, — медленно сказал Келлер. — Вот, взгляни. — Он протянул ей план. — Твои коммунисты хотят убрать именно кардинала. Мне он показался хорошим человеком. Может быть, поэтому он им и не нравится. — Келлер неожиданно согнулся, и Элизабет услышала какие-то странные звуки.

— Зачем ее-то убили? Ведь она не знала ничего и никому не могла бы ничего сказать. Ей-то за что такая смерть?

Элизабет встала и подошла к Келлеру. Сев рядом с ним на постель, она обхватила его руками.

— Я не знала, что ты любил ее, — тихо сказала она, и какое-то горькое чувство сжало ей сердце. — Мне так жаль, что пришлось сказать тебе об этом. Повернись ко мне, дай мне тебя утешить.

— Мне очень жалко ее, — наконец сказал Келлер, разрешая Элизабет обнимать себя. — Я хотел позаботиться о ней, потому что она мне верила. От жизни она получала одни пинки. Я оставил ей деньги, паспорт. Думал, доброе дело делаю, а принес ей только несчастье. У нее ничего не было в жизни.

— У нее был ты, — задумчиво сказала Элизабет. — Наверное, это все, что ей было нужно. Так же, как мне.

Келлер повернул голову и взглянул на нее. Ей показалось, что с тех пор, как она вошла в эту комнату, он постарел. Морщины вокруг глаз и рта стала глубже.

— Тебе? Что могу дать я такой женщине, как ты? Соухе я мог дать вещи, которых у нее никогда не было. А у тебя они есть с самого рождения. — Он не упрекал ее, просто констатировал факт.

Глаза Элизабет застлали слезы.

— Но я тебе уже сказала, я люблю тебя. Ты говоришь, что ничего не можешь дать мне. Разве ты не понимаешь, какое это счастье — быть любимой и любить так, как ты меня научил? Бруно, посмотри на меня, послушай! Я не знаю, есть ли разница между твоей Соухой и мной. Может быть, она не так велика, как ты думаешь. Я знаю только одно: ты значишь для меня больше всего на свете. Без тебя я и жить не хочу! — Элизабет взяла свою сумочку и трясущимися руками нашарила в ней сигарету. — Даже когда я узнала, что ты приехал сюда для того, чтобы за деньги убить человека, мои чувства к тебе не изменились. Мне было все равно, дорогой, совершенно безразлично. Единственное, чего я хочу — это спасти тебя и быть с тобой вместе.

— Это невозможно, — сказал Келлер. — И ты это знаешь. Если я не сделаю, что мне велено, они убьют меня. А если сделаю... ты лучше меня знаешь, что меня ждет. Выхода для нас с тобой нет. — Келлер крепче обнял ее. — И не может быть в таком грязном деле. Мне не следовало забывать — мое место на самом дне жизни. И нечего было высовываться.

— Твое место со мной рядом! — горячо воскликнула Элизабет. — Ты не знал в жизни счастья, ты мне сам говорил. А сейчас у тебя есть возможность быть счастливым. Дорогой, мы можем уехать прямо сейчас. Уйдем отсюда, поедем в аэропорт Кеннеди и через два часа уже сможем лететь в любой конец земного шара. Ты ведь не совершил никакого преступления. У тебя есть паспорт. А у меня — деньги. Бруно, умоляю, уедем со мной!

Келлер ничего не ответил, только крепче прижал ее к себе. Он никогда не верил, что она любит его, хотя она и говорила об этом раньше. Как может любить его такая богатая женщина, у которой есть все и которая может выбрать любого мужчину, кого только захочет. Другое дело — та несчастная бездомная девчонка в Бейруте, потерявшая сознание от голода. У нее были основания любить мужчину, который дал ей кров и пищу и ласково обращался с ней. Элизабет плакала. Келлер часто видел, как плачут женщины. В деревнях они оплакивали своих близких, погибших в жестокой войне; проститутки плакали, боясь расправы за то, что обкрадывали своих клиентов. Слезы не трогали Келлера. Но видеть, как плачет Элизабет, ему было невыносимо. Он повернул ее к себе лицом и отшвырнул недокуренную сигарету. Поцеловал, нежно погладил по волосам своей сильной рукой.

— Перестань. Я не люблю, когда ты плачешь. Не надо плакать из-за меня.

— Уедем со мной, — просила его Элизабет. — Без тебя они не смогут совершить это убийство.

— Если не я, то это сделает кто-то другой. На свете полно людей, кто за пятьдесят тысяч долларов убьет кого угодно. Если я скроюсь, их это не остановит. И не вернет Соуху или детей Фуада.

— Да, их уже ничто не вернет, — тихо сказала Элизабет. Она держалась с трудом. Ей не удалось убедить его. Но почему? Почему он не хочет бросить эту ужасную затею и уехать с ней? А потом, когда он будет в безопасности, она расскажет Лиари все. И тогда кардинал будет спасен, а Кинга арестуют, и может даже и ее дядю. Ей было безразлично, что станется с другими, лишь бы спасти Келлера. Если все это — настоящая любовь, то какое счастье, что она случается только раз в жизни...

— Но ты не убьешь кардинала?

Келлер взглянул в заплаканное, полное отчаяния лицо Элизабет:

— Нет. Кардинала — нет. Это я тебе обещаю. Они заплатили мне половину. Принесли сегодня утром. А почему твой дядя хочет убрать этого Джексона?

— Ой, дорогой, не знаю. Какое это имеет значение? Дядя говорит, что он погубит Америку, если станет президентом. Начнутся расовые беспорядки, забастовки... всякие беды. Но какое нам до этого дело?

— Но это на руку твоему приятелю Кингу, а? Подорвать твою страну изнутри?

— Бруно, о чем ты думаешь? Бруно... — в отчаянии воскликнула Элизабет, поняв, в каком направлении работают его мысли. — Выбрось это из головы. Какое тебе дело до американской политики? Это тебя никак не касается. Или нас с тобой. Есть ЦРУ, полиция. Вот пусть они и занимаются всем этим. А не ты. Не ввязывайся в эту безумную затею, в которой ты даже ничего не понимаешь.

— Нет, что такое нечестная игра, я понимаю, — спокойно возразил ей Келлер. — Сначала тебя нанимают, а потом убивают твою девушку. А как сделаешь свое дело, прикончат и тебя. Я это очень хорошо понимаю. Это совсем не трудно.

— Я не дам тебе это сделать. — Элизабет повернулась к нему и стала целовать его. Губы у нее были соленые от слез. — И даже не пытайся, Бруно. Ты уедешь со мной, и мы будем счастливы...

Келлер сдерживался, стараясь не допустить близости с ней, и перестал ее ласкать, но Элизабет плакала, прижимаясь к нему, и он не выдержал. Они не замечали ни грязной комнаты, ни убогой обстановки, потеряв ощущение времени и места. Казалось, они снова в квартире Элизабет, как в тот первый раз. Только тогда она нервничала, стыдилась своей страсти, целиком подчинившись его воле. Теперь же она была с ним на равных. Ею владело не только физическое желание, но в еще большей степени чисто женская убежденность, что таким способом можно заставить мужчину изменить свои намерения.

Успокоившись, они какое-то время лежали молча. Келлер, кажется, устал больше нее, будто ему почему-то изменили силы.

— Ну, так ты уедешь со мной? У меня в Мексике есть дом. Это место называется Куэрнавака. Там очень красиво, Бруно. Дом принадлежал моей матери. Там мы будем в безопасности. Местечко это спрятано за садами императрицы Карлотты. Мама очень любила этот дом и завещала его мне. Мы будем счастливы, начнем новую жизнь. Нас никто никогда не найдет.

Келлер ничего не ответил.

— Ну пожалуйста, дорогой. Уедем со мной.

Если он сбежит и обманет их, то те, что взорвали машину Фуада Хамедина и убили Соуху, не дадут ему уйти далеко с их двадцатью пятью тысячами. Даже если он оставит Соуху неотмщенной, он не должен впутывать в это дело Элизабет, ведь оно может кончиться смертным приговором.

— Кто-нибудь да найдет нас. Друзья мистера Кинга, например. Ничего из этого не выйдет.

— Нет, выйдет! — горячо возразила Элизабет. — О моем доме никто не знает. Я никогда не была в Мексике. Мама купила этот дом, обставила его, но не жила в нем. Нам только нужно завтра сесть в самолет, и мы исчезнем. И, может быть, в один прекрасный день ты даже женишься на мне, — сказала она, улыбнувшись.

Келлер прижал ее к себе и поцеловал. Мексика. Может быть, из этого что-то и выйдет. Почему бы ему и не уехать с ней? Но только не на ее условиях. Нет, он не сбежит, как трус, дав им возможность найти кого-то еще и осуществить свой замысел! Он не сможет жить ни в Мексике, ни где-то еще с этими мыслями.

— Хорошо, я уеду с тобой, — сказал Келлер. — Встретимся в аэропорту. Где и во сколько мне ждать?

— В здании Восточной авиакомпании, возле мексиканского офиса. — Элизабет прижалась к нему, стараясь сохранять спокойствие. От радости ей хотелось и смеяться, и плакать одновременно. — В одиннадцать часов. Бруно, дорогой, я так счастлива, что ты согласился. А насчет Кинга не беспокойся. Я рассчитаюсь с ним, после того как мы уедем. Я не могла сказать ЦРУ правду, не выдав тебя. Но, когда мы будем в Куэрнаваке, пусть ЦРУ их всех посадит, включая и моего дядюшку.

— А как же ты говоришь, что никто не узнает, где мы?

— Завтра утром перед отъездом я отправлю им письмо. Вот и все.

— Тебе пора домой, — сказал Келлер. — Темнеет, а здесь плохой район. По здешним улицам ходить опасно. — Он помог ей надеть пальто и на мгновение прижал ее к себе.

В дверях Элизабет обернулась:

— Значит, ты приедешь в аэропорт? Не передумаешь? Смотри, не выкинь какой-нибудь глупости! Обещаешь?

— Обещаю. Кто приедет первый, подождет.

Келлер спустился по грязной лестнице вместе с Элизабет и проводил ее до двери. Последний раз поцеловал, чувствуя, что хозяин подглядывает за ними с верхней площадки.

— До свидания, будь осторожна.

— Пойду собираться, дорогой. Итак, в одиннадцать, в здании Восточной авиакомпании. Не хочу даже прощаться.

Келлер закрыл за ней дверь и поднялся к себе. На полу валялся план собора. Келлер поднял его и поджег горящей спичкой. Потом раскрошил обуглившийся листок. Утром он был в соборе святого Патрика. Впервые, как покинул приют, присутствовал на мессе. И точно знал, куда завтра идти.

* * *

В своей квартире на Парк авеню Эдди Кинг готовился к отъезду. Упаковал чемоданы, искрошил в дробилке, которую специально держал для этих целей, все бумаги и сбросил все в унитаз, смыв водой.

С сожалением оглядел свою квартиру. Он прожил в ней почти семь лет. У него была красивая картина семнадцатого века с изображением Рождества Христова. Она привлекла его изысканностью форм и цвета, безмятежностью композиции. Религиозное же содержание, как любая другая аллегория, не имело для него значения. У Кинга возникло искушение вырезать холст из рамы и увезти с собой. Но потом он решил, что это глупо. Если его чемоданы будут досматривать, а в Аргентине, наверное, будут, картину обнаружат, и это может привлечь к нему внимание. Придется оставить ее здесь, как и остальные вещи. После его исчезновения все это будет осмотрено и сфотографировано сотрудниками госбезопасности.

Было пять часов. Самолет на Буэнос-Айрес отправлялся через два часа. Не верилось, что после стольких лет изгнания он возвращался домой. Воспоминания о России поблекли, время их исказило. Он уехал из страны, когда там царили послевоенная разруха и сталинский террор, теперь официально заклейменный. Многое изменилось, не осталось знакомых лиц. Эта перспектива в известном смысле его пугала. Но, с другой стороны, он испытывал огромное облегчение. Его время истекло. Удача вот-вот изменит ему. И первый сигнал тому — убийство племянницы Камерона. Когда человек его статуса вынужден прибегать к таким низкопробным методам, значит, ему пора собираться домой. Нервы у него после этого сдали. Он это понял, когда уезжал из Фримонта. Его трясло; руки, державшие руль, взмокли.

Ему не приходилось применять насилие с тех пор, как он проходил подготовку. Он не испытывал ни угрызений совести, ни отвращения. Просто он боялся, что может что-то не получиться, что заметят, как он, раздетый и мокрый, выходит из бассейна. Оказывается, он не так уж молод, как думал. Возраст сказывался на нервах, и не только возраст, а праздная жизнь и отсутствие тренировок. До вечера ему надо было уехать, и он гнал домой на дикой скорости, чтобы успеть собраться.

Он заслужил вознаграждение. По американским меркам его, возможно, не назовешь щедрым, но с точки зрения жизни в Советском Союзе это немало. Он будет пользоваться привилегиями наравне с новоявленной элитой — учеными, людьми, занимающими руководящие посты, политиками, верными слугами КГБ. У него будут комфортабельная квартира, загородная дача и работа в Министерстве внутренних дел.

Кинг налил себе виски и бросил в бокал два кубика льда. Жаль, что его не будет здесь завтра, когда осуществится его грандиозный замысел. Убийца застрелит любимца народа, кардинала католической церкви, и тут же умрет сам. Агент Кинга доложил ему, что Келлер приходил в собор. Он застрелит его, как только Келлер попытается скрыться. Неизбежная проверка личности убитого пригвоздит к позорному столбу Хантли Камерона и похоронит надежды на победу на выборах президента-демократа. А Кинг сможет следить за приходом к власти Джона Джексона и наступлением в Америке хаоса уже из Москвы, словно наблюдая из безопасного места за извержением вулкана. Смерть Мартино Регацци положит этому начало. Кинг взглянул на часы. В аэропорт ехать еще рано. Он включил телевизор и уселся перед ним с бокалом виски — полюбоваться последний раз на американский образ жизни.

Он успел как раз ко второй части программы, которую смотрел Келлер. Но, в отличие от Келлера, не выключил телевизор, когда на экране появился Регацци. Он наблюдал за ним с интересом. Взяв бутылку, он собрался налить себе еще порцию виски, и в этот момент его настигло сообщение о смерти невесты Хантли Камерона. Кинг не уронил бутылку, он так и застыл с нею в поднятой руке. По спине и шее у него потек холодный пот... Остановка сердца во время купания в роскошном бассейне мультимиллионера во Фримонте. Кинг подался вперед, впившись взглядом в телевизор, отказываясь воспринимать вылетающие из аппарата слова. Даллас! В бассейне была убита Даллас! Не Элизабет Камерон, а Даллас! Он убил не ту женщину! А другая, та, что ходила к своему дяде и может погубить всю его операцию, жива! Кинг поднялся с кресла и выключил телевизор. Он не справился со своей задачей. И нервный срыв, который он испытал по дороге в Нью-Йорк, оказывается, имел под собой почву. Возможно, Хантли и не сказал ничего Элизабет, но риск был слишком велик, и нельзя терять ни минуты. Поэтому он и совершил убийство, чтобы свести на нет этот риск, но запорол все дело. Кинг был так зол, что не сразу даже смог снять телефонную трубку. Он проклинал Элизабет, набирая номер своего запасного агента в Вашингтоне. Операция подготовлена, завтра она будет осуществлена. Все мысли Кинга были сосредоточены на опасности, которая грозит его замыслу, если Элизабет сумеет до утра предупредить полицию о покушении на Джексона. Но даже если она не сделает этого, она посвящена в их план и может показать под присягой, что ее дядя никогда не помышлял об убийстве Регацци. Одного этого достаточно, чтобы заткнуть ей рот как можно быстрее. Он назвал агенту ее имя и адрес. «Срочно, срочно», — кричал он в трубку. Если они не сумеют сделать это быстро, вся ответственность ляжет на них. Через два часа его здесь уже не будет.

Кинг повесил трубку, и тут же в дверь позвонили. На мгновение он растерялся. Он никого не ждал, никто даже не знал, что он в Нью-Йорке. Раздался второй звонок, на этот раз более продолжительный и настойчивый. Кинг пошел в переднюю и открыл дверь, готовый обругать непрошеного гостя.

За дверью стояли двое мужчин в штатском и в шляпах. Тот, что был повыше, снял свою шляпу:

— Мистер Кинг?

— Что вам нужно? Я сейчас ухожу, — сказал Кинг, готовый захлопнуть перед ними дверь.

Тот же мужчина протянул руку. На ладони у него лежал полицейский значок.

— Мы из ФБР. Пройдемте, пожалуйста, с нами.

Решение арестовать Кинга принял Лиари. После того как был потерян след Элизабет и упущена возможность найти ее бейрутского спутника, Лиари понял, что необходимо схватить главного подозреваемого и попытаться что-либо узнать у него. Даже если он ни в чем не признается — а Лиари не сомневался, что допрос агента такого ранга не даст ничего, — его арест может спугнуть сообщников, и они откажутся от выполнения своего плана.

Лиари напомнил Мэтьюзу, что завтра — день святого Патрика, и добрая половина политических мишеней штата Нью-Йорк соберется в одном месте. Благодаря ошибке Мэтьюза им не удалось поймать убийцу, он, к сожалению, на свободе и может выполнить свое задание.

Мэтьюз предложил съездить к Элизабет и привезти ее сюда.

— Какой от этого теперь толк, дурень ты безмозглый! — рявкнул на него Лиари. — Она успела предупредить того парня. Весь смысл был в том, чтобы она навела нас на него. Но ты все загубил! Ослушался моего приказа, положился на собственную глупую башку и все завалил!

Впервые Питеру Мэтьюзу нечего было возразить. Он стоял перед столом Лиари, выслушивая поток оскорблений. Что-что, а уж отчитать кого-то за ошибку Лиари умел!

— Теперь слушай, что ты должен сделать. — Лиари исчерпал всю свою ярость и сейчас был холоден и зол. — Будешь делать то, что должен был сделать этот идиот Форд. Проворонить таким образом девчонку! Боже мой, да это же старый, всем известный способ! Теперь днем и ночью за ней будешь следить сам. Сиди в машине и не смей спать, иначе... Думается мне, что если она так спелась с этим парнем, что рискует спасать его, то как только он решит удрать, она сбежит с ним. Конечно... — Лиари умолк, решив подкрепиться глотком неизменного кофе. — Конечно, благодаря твоему головотяпству они могли уже и смыться... Но время покажет. Если она вернется домой, надежда есть. Не спускай с нее глаз и возьми с собой пистолет. Тебе он может пригодиться, если вдруг объявится ее милый. А теперь проваливай с глаз долой!

Мэтьюз медлил в нерешительности:

— Простите, сэр...

Лиари метнул на него сердитый взгляд:

— Завалишь что-нибудь еще, пеняй на себя.

Мэтьюз вышел. Проходя через приемную, гдя сидела за машинкой секретарша Лиари, он состроил кислую гримасу. Она сочувственно улыбнулась ему и покачала головой. У нее не бывало выходных. А когда приняли решение об аресте Кинга, вызвали весь персонал, который работал всю ночь. Полиция доставила Кинга к Лиари через черный вход и уехала.

После того как ЦРУ разберется с Кингом, его отправят обратно в Федеральное бюро расследований и предъявят официальное обвинение. Но до тех пор, возможно, пройдет не одна неделя. Мэтьюз выбрал машину с двусторонним радиотелефоном и поехал на Пятьдесят девятую улицу восточной части города. Элизабет ускользнула от его шпика. Весь этот день Мэтьюз пытался понять, где он просчитался с Элизабет. Она не профессиональный агент и ни на кого не работает. Он сделал ставку на это обстоятельство и проиграл. И все-таки дело не в этом, хотя Лиари и считает, что она отделалась от «хвоста» с ловкостью профессионала. Мэтьюз не был согласен с этим, но возразить не посмел. Во многих вещах он разбирался хуже Лиари, но женщин знал хорошо. Если речь идет о спасении любимого человека, даже глупая женщина может действовать очень умно. А Элизабет далеко не глупа. Она заметила, что за ней следят, — а может быть, ей сказал таксист — и сбежала из машины. Это говорит о ее уме и находчивости, но не о предательстве. Он больше не злился на нее, даже за то, что она перехитрила его, а, наоборот, проникся уважением. Теперь он видел в ней не заложницу, а противника. Но ему был нужен тот, кого она оберегает. Мэтьюз остановил машину недалеко от ее дома и вошел в подъезд.

— Добрый вечер, мистер Мэтьюз, — приветствовал его портье. — Отвезти вас наверх?

— Нет, спасибо, — ответил Мэтьюз. — Я забежал посмотреть, не оставила ли мисс Камерон для меня мой атташе-кейс.

— Нет, мне она ничего не оставляла, и в швейцарской тоже ничего нет. Правда, мисс Камерон только что пришла.

— Тогда я забыл его, наверное, не здесь, — пожал плечами Мэтьюз и улыбнулся привратнику. — Придется, кажется, наведаться еще в пару мест. Всего хорошего!

Он вышел и сел в машину. Мэтьюз был высокого роста, и ему было тесно на переднем сиденье. А впереди часы утомительного ожидания. Он позвонил в офис и коротко доложил: «Объект в своей квартире. Выполняю приказание, жду».

Ожидание могло быть долгим, а, возможно, и очень коротким, если свидание состоится рано.

Когда Элизабет вошла, в квартире звонил телефон. Это был Хантли. Он говорил торопливо, не давая ей ничего ответить, коротко сообщил о смерти Даллас, а когда Элизабет в ужасе что-то воскликнула, он грубо оборвал ее, велев заткнуться и слушать, что говорит он. Даллас убили по ошибке, приняв ее за Элизабет. Кинг исчез. Хантли был уверен, что жизнь Элизабет под угрозой. Она немедленно должна приехать во Фримонт. Здесь она будет в безопасности. Хантли выжидательно умолк, хотя сам приказал Элизабет молчать. Наступила пауза. Он вдруг закричал, думая, что их прервали.

— Ты слышишь меня? Найди Мэтьюза и скажи ему, чтобы он тебя привез сюда!

Просить защиты у Мэтьюза? Элизабет невольно улыбнулась:

— Я не смогу приехать во Фримонт, дядя. У меня завтра утром назначена встреча.

— Не будь дурой! — кричал в трубку Хантли. — Ты что, не понимаешь, что Кинг прикончил Даллас, думая, что это ты? Может, он уже подбирается к тебе!

— Не беспокойся. Ничего со мной не случится. Я завтра уезжаю, — сказала Элизабет и повесила трубку.

Даллас мертва! Элизабет содрогнулась от ужаса. Несчастная женщина! Бедная, обманутая женщина! Она так надеялась, что Хантли сможет полюбить ее и вознаградить за преданность! Как она мечтала выйти за него замуж! Элизабет вспомнила ее увядающее лицо, ее подобострастный голос, изрекающий банальности, и разрыдалась, потрясенная жестокой иронией судьбы, так бессмысленно распорядившейся жизнью Даллас. Но едва ли не большей иронией, о которой не подозревала Элизабет, было то, что она оказалась единственной, кто оплакал смерть Даллас Джей.

Элизабет пошла в спальню и начала упаковывать чемодан. Она не хотела брать много вещей, но драгоценности решила собрать. Возможно, придется кое-что из них продать, пока оформляется перевод денег. Отбирая одежду, которую она намеревалась взять для своей новой жизни, Элизабет отвлеклась и забыла о телефонном разговоре с дядей и об убийце, который, возможно, уже поднимается в лифте к ней. Она пошла в переднюю и закрыла входную дверь на засов. Потом по внутреннему телефону позвонила портье.

— Я не хочу, чтобы меня сегодня беспокоили. Если кто придет, скажите, что я уехала во Фримонт. И не разрешайте никому подниматься сюда. — Это собьет Кинга со следа. Элизабет вдруг заметила, что дрожит.

Она всегда боялась Кинга, подсознательно чувствовала, что за его улыбкой, его утонченностью скрывается что-то зловещее. И физическое отвращение, которое он вызывал у нее, было следствием этого страха. Вспомнив белые бейрутские розы и то мгновение в оранжерее Фримонта, когда он поднес ее руку к губам, а она отдернула, Элизабет почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Хантли сказал, что Кинг убил Даллас, думая, что это она, Элизабет. Но каким образом, зачем? Он, видимо, догадался, что она узнала о предстоящем убийстве, и пытался убить ее, чтобы она не раскрыла заговор. Отчего она дрожит? Наверное, в квартире прохладно? Но нет, температура здесь всегда постоянная — +22. Элизабет вернулась в спальню и закончила сборы. Проверила, сколько при ней денег, и стала искать номер Восточной авиакомпании.

Только так, все время что-то делая, мечтая о предстоящей поездке, можно было не поддаться панике, не думать, что в данный момент делает Эдди Кинг. Она убеждала себя, что никто не сможет подняться на ее этаж, а если даже кому-то удастся проскользнуть мимо портье, все равно он не проникнет в ее квартиру, потому что дверь заперта на засов. Хорошо, что она живет на двенадцатом этаже — никто не влезет и в окно. Однако, обнаружив, что стоит спиной к окнам, Элизабет обернулась. Восточная авиакомпания с середины марта работала по новому расписанию. Самолет на Мехико отправлялся в полдень. Элизабет заказала два билета и сообщила номер телефона своего транспортного агента. Ей ответили, что компания свяжется с ним и оставит ей два билета в своем офисе в аэропорту.

С Келлером они встречаются в одиннадцать — времени у них будет достаточно, чтобы успеть на самолет. Элизабет пошла на кухню и приготовила себе кофе. Она с утра ничего не ела, и сейчас ей тоже ничего не хотелось. Но, может быть, если она заставит себя что-то проглотить, то прекратится эта дрожь?

— Наверное, это от усталости и голода, — вслух сказала Элизабет.

Она в безопасности, никто до нее не доберется. Ей нечего бояться. Она приготовила омлет и поела, внушая себе, что ей стало лучше.

Она сидела на кухне, пила кофе и вспоминала то первое утро, когда она готовила Келлеру завтрак. Ему не понравились вафли. Элизабет не смогла уснуть в ту ночь, потрясенная и смущенная тем, что произошло. Предчувствие не обмануло ее, как и в случае с Кингом. Истина открылась ей в тот момент, когда Келлер, обозлившись, поцеловал ее. Не для того, чтобы соблазнить ее, а чтобы оскорбить, наказать за высокомерие, проучить на будущее. Ее богатство, ее утонченность не имели никакого веса в глазах настоящего мужчины. Он дал ей понять, что ее ждет, если она не будет с ним считаться. Она полюбила его с того самого момента. А может быть, и раньше, еще в самолете. Задолго до той ночи, когда они стали любовниками.

Они вместе летели в Америку и завтра вместе ее покинут. Возможно, навсегда. Элизабет не могла представить себе свою новую жизнь и судила о ней лишь по тому времени, что они прожили вместе в ее квартире. Впервые в жизни она была счастлива. Любовь — это чудо! Даже сегодня днем в этой убогой комнате, где они говорили о смерти, это было прекрасно! Келлер дал ей свободу в самом главном — научил ее быть самой собой, любить без оглядки, ничего не стыдясь. Вот это и есть истинная эмансипация женщины, а всякое там равенство, экономическая независимость, изнурительная борьба за равные правы с мужчинами — это лишь обман. Истинная свобода — это та, что дал ей Келлер. Общество обесценило любовь, рассматривая ее только как физический акт, обсуждая только ее техническую сторону, будто речь идет об автомобиле. То, что она испытывает к Келлеру и он к ней, не поддается никаким измерениям или определениям. Их любовь уникальна. Это любовь придает ей смелость; вот она сидит у себя в квартире, зная, что по ошибке вместо нее убита другая женщина и что убийца не успокоится, пока не доберется до нее. Любовь понуждает ее порвать с родиной и уехать в изгнание с любимым человеком.

Это чувство оказалось сильнее всех условностей, по меркам которых человек, готовый за деньги убить другого, не достоин любви. Сегодня днем, заливаясь слезами, в отчаянии, что может потерять его, Элизабет сказала Келлеру, что любит его и ей безразлично, кто он и чем занимается. И если даже он не послушает ее и завтра пустит в ход свое оружие, а затем сумеет скрыться и приехать в аэропорт, она все равно уедет с ним.

И это так же просто и неизбежно, как встреча первых на земле мужчины и женщины, полюбивших друг друга наперекор запрету.

* * *

Собор святого Патрика закрылся в десять часов. В девять пятьдесят небольшие группки верующих все еще бродили по собору, несмотря на попытки церковных служителей выпроводить их. Свет над главным проходом выключили, закрыли все боковые двери за исключением той, что выходила на Мэдисон авеню. Монсеньер Джеймсон был на ногах с шести утра, а вздремнуть днем, что так необходимо в его возрасте, не было времени. Он почти весь день провел с кардиналом, отрабатывая окончательный вариант его завтрашней проповеди. Голова у него разламывалась от боли, но он приписывал это скорее беспокойству по поводу речи, чем недосыпанию и усталости. После каждой правки кардинала проповедь все больше принимала форму полемики, становилась все более бескомпромиссной. Джеймсон уже отчаялся смягчить ее. Он просто поднял руки вверх, сдаваясь, чем вызвал улыбку кардинала, и сказал: «Да поможет нам Бог, Ваше преосвященство. К вечеру проповедь будет готова».

Это была уничтожающая критика существующей политической системы. Перед нею меркли даже яростные нападки на нацистскую Германию во время войны. Джеймсон не слышал ничего подобного. Монсеньер был человеком осторожным, не любил политики и политических деятелей и весь сжимался от словесных гранат, которыми кардинал намеревался завтра забросать Джона Джексона. Но в то же время пафос этих страстных обличений находил отклик в его кельтской душе. Вечером, жуя бутерброд вместо ужина и глотая бесконечный кофе, Джеймсон сел за перепечатку проповеди. Он осуждал кардинала за то, что тот делает, но в то же время не мог подавить в себе гордость за свою причастность к проповеди. Теперь его уже не тяготили долгие часы работы. Он не жаловался и даже находил, что его обязанности стали менее обременительными. Но понять Регацци до конца так и не мог. Это все равно, что наблюдать за молнией. Вы видите вспышку, но не надейтесь досконально разглядеть ее. А раньше он вообще не понимал кардинала. Наверное, нелегко проникнуть в душу святого, ибо тот, кто предан Богу и людям, сам нелюдим и одинок, как его кардинал.

Обремененный заботами о тех, кто не имеет защитников в коридорах власти, кардинал забывал, наверное, о неудобствах своих сотрудников. Но временами он, видимо, старался помнить об этом и тогда отсылал Джеймсона спать, смущая его. Кардинала тоже беспокоила его проповедь. Он опасался, что там сказано слишком мало, в отличие от своего секретаря, считавшего, что сказано слишком много.

Закончив печатать, Джеймсон последний раз перед сном пошел осмотреть собор. Какой-то верующий, встав со скамьи, торопливо ринулся к выходу, грубо задев по дороге Джеймсона. Тот подавил в себе совсем не христианское желание обозвать его хамом, повернулся и пошел назад по главному проходу. День святого Патрика был его любимым церковным праздником. Он любил его больше Рождества, не осмеливаясь признаться в этом. Родители Джеймсона были первым поколением ирландских иммигрантов из графства Керри. Как и Регацци, он вырос в многодетной бедной семье. Но ирландские экспатрианты были людьми честолюбивыми и упорно трудились, чтобы выбиться из нищеты, заставившей их покинуть родные места. Они слышали, что Америка — страна благоприятных возможностей. Так это или не так, но они твердо решили попытать счастья.

Отец Джеймсона был человеком суровым. Он добивался послушания своих чад с помощью кулаков и ремня. Но работал он ради них, и поэтому трое из его сыновей смогли поступить в колледж. Четвертый сын и две дочери умерли в ранней юности от туберкулеза, свирепствовавшего в кельтских окраинах. Смерть брата побудила Патрика Джеймсона стать священником. Они были очень дружны, и младший всегда говорил ему, что хочет стать священником. После его смерти это желание словно передалось старшему Патрику. Джеймсон чтил своего отца, но любить этого ожесточенного, невежественного и властного человека было невозможно. Свою же мать он считал святой. Это была простая добрая женщина, преданная своей религии и мужу. Ее покорность стала ее силой. Дети буквально отождествляли ее с образом Святой Девы, чье изображение висело над каждой детской кроваткой.

Джеймсон поговорил с двумя дежурными, стоявшими у главного входа. Потом подошел к двум переодетым полицейским:

— Все в порядке?

— Гарри проверил все жертвенники, а я — исповедальни, — ответил агент ФБР. — Нигде ничего не обнаружено. Можете быть спокойны, монсеньер.

— Надеюсь, в кафедру не подложили бомбу? — пошутил Джеймсон, но полицейские не улыбнулись. Какие-то холодные мрачные типы, подумал он, как в плохом гангстерском фильме.

— Мы с Гарри будем здесь до утренней мессы, потом нас сменят двое других, пока к торжественной мессе не прибудет специальный наряд.

— На мой взгляд, это полный абсурд, — сказал монсеньер. — Никто не осмелится осквернить собор святого Патрика! Не знаю, почему вы не оставите нас в покое? Лучше бросьте свои силы на процессию.

— Главные мишени в процессиях не ходят, — ответил агент, которого звали Гарри. — Должностные лица не осмеливаются теперь показываться на улицах. Думаю, вы понимаете почему. Последний раз, когда я здесь был, тут служили реквием по Бобби Кеннеди.

Джеймсон пошел назад по главному проходу. Он очень устал, но надо было еще отнести проповедь кардиналу.

Мартино Регацци сидел у себя в кабинете и читал детектив. С тех пор как секретарь впервые застал его за этим делом, он каждый раз пытался прочитать название книги. Регацци повернул ее обложкой вверх, сказав себе, что эта криминальная история оказалась менее интересной, чем предыдущая. Детективы — единственное, что он позволял себе в качестве отдыха. Сегодня нервы его были напряжены до предела, а мозг перевозбужден. И только час, проведенный с детективным романом классического типа, с непременным перечнем подозреваемых, мог расслабить его и дать возможность немного поспать.

Регацци отложил книгу в сторону, когда, постучав, вошел Джеймсон. Кардинал, наверное, и не обратил бы внимания ни на его усталое лицо, ни на страдальчески наморщенный от боли лоб, если бы Джеймсон, расхрабрившись, вдруг не сказал:

— Ваше преосвященство, если вы не ляжете спать, вы завтра не сможете произнести свою проповедь. Мне очень хочется забрать ее и не отдавать вам до утра.

— Не беспокойтесь, Патрик, — сказал кардинал. — Я уже прочел половину этого превосходного детектива. Завтра я вам дам его.

— Я такие книги не читаю, — сказал Джеймсон и положил отпечатанные листки на стол кардинала. — Проповедь готова. Я напечатал ее в трех экземплярах.

— Прекрасно. — Регацци начал читать первую страницу и неожиданно спросил:

— Вы смотрели сегодня передачу Эй-би-си «Сыновья святого Патрика»?

— Нет, я в это время работал. Что, хорошая передача?

— Да нет, — сказал кардинал. — Все те же видные политики, миллионеры, старые аферисты. Церковь представляли четыре епископа и два кардинала. Если это все, чем располагает святой Патрик, то помоги ему Бог! Кто-то раскопал, что прабабушка Джона Джексона была ирландкой. И тут же показали его самого в профиль. Очень ловкий ход! Как и его завтрашний визит сюда. Знаете, Патрик... — Черные глаза кардинала сверкнули со всей яростью его сицилийских предков. — Если бы не возможность высказать все ему лично, я бы не допустил его в свой храм.

— Надеется завоевать симпатии избирателей. Так прямо цветные католики и отдали ему свои голоса! Как будто им не известна его позиция!

— А послезавтра, Бог даст, они узнают и позицию церкви которая с ними заодно. Вы были в соборе, там все в порядке?

— Все как всегда. За исключением полицейских и переодетых сыщиков. Все облазили в погоне за призраками.

Меры предосторожности, принимаемые в соборе по распоряжению правительства, раздражали Джеймсона. Даже недавние политические убийства не изменили его отношения к этому. Ему казалось немыслимым, чтобы в его соборе могло произойти нечто подобное. Регацци знал мнение Джеймсона, но, в отличие от него, ценил заботу федеральных и городских властей, хотя и презирал меры предосторожности, считая, что смерть приходит, когда наступает ее время, и ничто не может ей помешать. Подобное отношение к жизни, да еще с налетом сицилийского фатализма, очень затрудняло охрану кардинала.

— Если и произойдет какое-то убийство, то его совершите вы своей проповедью, Ваше преосвященство, — сказал Джеймсон. — Остается только надеяться, что вы не навлечете на себя гнев Святейшего Престола. — Джеймсон вздохнул. Он и его поколение не верили в либерализм центра римско-католической церкви. — Ватикан — сторонник дипломатии, и ему не понравится ваша убийственная критика.

— Вот тут-то вы и заблуждаетесь, — сказал Регацци. — Я уверен, Его святейшество одобрит ее. Я отправлю ему один экземпляр проповеди вместе с письмом, где излагаю свои мотивы.

— Но, пока он получит ее, проповедь уже будет произнесена, — заметил секретарь.

Изможденное лицо Регацци тронула слабая улыбка.

— Да, конечно. Но ведь речь идет не о внутренней политике, а об общечеловеческих принципах. Нет низших рас, и только невежественные, обремененные предрассудками люди, занятые собой, не видят печати Божьей на лицах своих собратьев. Наступит день, когда мое место на главном престоле займет человек с черным цветом кожи, наподобие тому, как у власти в Белом доме был католик. Зло не может победить, ибо душа людей преисполнена добра. С Божьей помощью Джон Джексон выползет завтра из собора на четвереньках.

— Вас обвинят в том, что вы помешали ему стать президентом.

— Этого я и добиваюсь. — Регацци опустил взгляд на лежащую перед ним проповедь и что-то быстро написал на полях. — Благодарю вас, Патрик, я забыл особо подчеркнуть этот момент.

— Мне можно идти спать? Я вам больше не нужен, Ваше преосвященство?

— Нет, нет! Больше ничего не нужно! Завтра у нас всех будет трудный день. Спокойной ночи, да благослови вас Господь!

И вас тоже, думал про себя монсеньер, направляясь в свою спальню. Ведь за такие взгляды людей линчевали. С этими нерадостными мыслями не так просто было уснуть.

* * *

В понедельник Келлер вышел из своей комнаты в половине девятого. Под рукой он нес аккуратный сверток с деньгами, похожий на обычный почтовый пакет. Свежевыбритый, в темном костюме, в котором он летел в Америку, — прямо скромный иностранец-турист, которому не хватило только фотокамеры. С деньгами у Келлера возникли проблемы. Он не был уверен, что вернется в отель. Да если бы он и оставил деньги там, хозяин, у которого наверняка есть второй ключ, непременно обшарит всю комнату. В собор тоже нельзя войти со свертком, пока его не проверят. Инструкции на этот счет были совершенно четкими.

Утро было холодное. Келлер поежился и поднял воротник пальто, которое он купил по настоянию Элизабет. Жаль только, что оно не такое толстое и теплое, как хотелось бы. Холод был пронизывающий. Келлер засунул руки в карманы, чтобы сохранить гибкость пальцев. Хлопчатобумажные перчатки не грели.

Он вышел с большим запасом времени на случай, если заблудится или произойдет какая-нибудь непредвиденная задержка, что всегда может случиться с неопытным путешественником в чужом городе. Как ехать на метро, он помнил хорошо. В четверть десятого Келлер был уже в кафе самообслуживания в квартале от собора. Он был голоден, но яичницу с ветчиной желудок не принимал. От одного вида глазастых яиц на розовой американской ветчине его могло стошнить прямо на стол. Он выпил кофе, который ему показался жидким, и съел плохо пропеченную булочку. За прилавком с бутербродами и горячими напитками он заметил дверь с надписью: «Туалет». Официантка, убиравшая грязную посуду, показала ему, где мужская комната. Он никогда не слышал, чтобы так странно называли туалет. Келлер спрятал сверток с деньгами за сливной бачок. На пару часов такое место вполне подойдет. Потом вернулся к своему столику и допил кофе. Он мог бы оставить деньги в комнате, мог бы выбросить их по пути в урну для мусора. Но нет, как бы не так! Деньги — это часть уговора, который они уже нарушили. Но по крайней мере этот пункт Келлер заставит их выполнить. Ему заплатили, чтобы он убил человека, и он это сделает. У профессионалов есть своя гордость. Наемный солдат сражается за своих хозяев так же яростно, как и патриот, иначе он потеряет свое вознаграждение. Убийца получает свой гонорар и убивает, как обещал. Даже подонки общества имеют свой кодекс чести. Но если его нарушают, доверять им неблагоразумно. Они могут стать очень опасными.

Келлер купил газету. На первой полосе был помещен крупный портрет Джона Джексона. Это была дешевая низкопробная газетенка, гоняющаяся за сенсациями. Келлер не стал ничего читать, внимательно вглядываясь в фотографию Джексона. Да, его расчет верен. Он все тщательно продумал, отодвинув на задний план эмоции, связанные с гибелью Соухи. То, что он собирался сделать, сорвет план убийства кардинала. Его фотография тоже была здесь, поменьше форматом, чем портрет кандидата в президенты. Даже такая дешевая газетка признавала в нем защитника бедноты и борца за права цветных. Когда Элизабет упрекнула Келлера в том, что он работает на коммунистов, смысл сказанного ею тогда не дошел до него. Он просто решил, что она имеет в виду профессионалов другого рода — политиков, взяточников и хапуг. О коммунизме Келлер знал только то, что видел во Вьетнаме, и ему это не понравилось. Под пули посылали простых людей. Человеку протыкали брюхо штыком и при этом провозглашали лозунг всемирного братства. Коммунисты считают себя представителями народа, но это не мешает им усмирять тот же народ с помощью танков. Келлер не питал симпатий ни к какой идеологии, мирской или религиозной, не доверял ни одной из них. Если бы коммунисты были искренни в своих убеждениях, то такой человек, как кардинал Регацци, должен пользоваться у них почетом. Но вместо этого они собираются убить его, потому что он не на их стороне. Им нужны президент-расист, кровавые столкновения, гражданская война, чтобы проводить свою политику. Что им стоит задушить какую-то одну арабскую девушку, если для них ничего не значат миллионы жизней! Но Кинг и те, кто стоит за ним, поплатятся за убийство девочки крахом своих грандиозных планов. И сделает это он, Келлер, такой же маленький и ничтожный по их меркам человек, как Соуха Мамолиан и ей подобные.

Джону Джексону никогда не быть президентом Америки, как не быть гражданской войне и грозным внутренним потрясениям, способным открыть путь коммунистам. Потому что убийца, которого они наняли, помешает этому и убьет Джексона.

Келлер застегнул пальто, спасаясь от холодного мартовского ветра, и направился к собору, две серые башни которого были видны издали. К десяти часам собор стал заполняться людьми. Слышался сдержанный шум: люди занимали свои места, перешептывались, покашливали. И над всеми этими звуками плыла негромкая красивая мелодия гимна, исполняемого на прекрасном органе над входом. Келлеру был хорошо знаком путь. Два дня назад он провел здесь целый час, делая вид, что рассматривает жертвенники, а на самом деле запоминая каждую деталь. Он прошел в широко распахнутые массивные бронзовые двери с изображением Христа и его апостолов, а также трех святых, покровителей Нью-Йорка. Его остановили двое мужчин.

— Что у вас в пальто, мистер?

Келлер, не споря, снял пальто и отдал им. Люди, проходя мимо, с удивлением смотрели на эту сцену, оглядывались. Но Келлер был не единственным, кого останавливали. Мужчину с портфелем тоже задержали и попросили открыть портфель. Он сердито спорил. Отдав пальто агенту службы безопасности, Келлер поднял руки. Второй агент ловко ощупал его, чтобы убедиться, что у него нет с собой оружия.

— Простите за беспокойство, — извинилась охрана, пропуская Келлера. — Правила безопасности в эти дни очень строгие.

— Все в порядке, — ответил Келлер и, свернув влево, пошел по проходу вперед. Поднялся по нескольким ступенькам и остановился позади высокой ограды из красного дерева, скрывающей почти весь алтарь за исключением резной арки. Специальная исповедальня ютилась в углу, вклиниваясь в стену. Несколько человек бродили в этой части собора. Трое из них настороженно прохаживались взад и вперед и явно были не из прихожан. Келлер заметил, что один из церковных служителей подошел к ним и о чем-то заговорил. Внимание их было отвлечено разговором. Келлер оглянулся вокруг. Возле исповедальни в этот момент никого не было и никто не смотрел в эту сторону. Келлер так часто проигрывал в уме эту сцену, что теперь сориентировался мгновенно. Он нырнул за зеленую занавеску исповедальни и протянул руку к стене. Нащупал что-то длинное и мягкое. Просунул одну руку в рукав и вышел. На виду у всех, кто поднимался по ступенькам ему навстречу, Келлер поправил на себе одеяние церковного служки и подошел к статуе святой Розы из Лимы. Сердце колотилось чуть сильнее обычного, но он нарочно испытывал себя. Приблизившись к стойке с зажженными свечами, поправил одну-другую, с которых на пол капал воск. Люди проходили мимо или останавливались неподалеку и, преклонив колена, молились, принимая его за церковного служителя. Келлер снова повернул к исповедальне. Одно дело взять приготовленный для него хитон и другое — приподнять крышку подставки и достать пистолет. Теперь сердце забилось сильнее. Спрятав руки под балахон, Келлер надел свои хлопчатобумажные перчатки. Неподалеку стояла еще одна кабина для исповеди, с такими же занавесками, сдвинутыми на одну сторону. Келлер подошел и, передвинув занавеску на место, заглянул вовнутрь. Потрогал подставку. Крышки у нее не было. Ту, другую подставку, наверное, специально переоборудовали. Он снова поднялся по ступенькам и пошел к алтарю. Массивная резная ограда закрывала ярко освещенное святилище. Проход к алтарю был неширокий и местами совсем темный. Келлер точно знал, где расположены две двери, о которых ему говорил связной. Через ту, что ближе к исповедальне, выйдут кардинал со свитой священников и прислужников. Позади нее — другая дверь, та, которая выходит на Пятьдесят первую улицу. Возле нее снаружи стоит охранник — последняя опасность на пути к спасению. Келлер прошел мимо обеих дверей и увидел то, что и ожидал. У первой дежурили четверо мужчин, у второй — один. Связной, который инструктировал Келлера, говорил, что пусть его не беспокоит охранник, который стоит с внутренней стороны двери. Он взглянул на него и заметил, что тот как-то уж очень пристально наблюдает за ним. Наверняка это их человек, тот, который приготовил для него балахон и оружие и который пропустит его, когда он будет убегать.

Келлер отвел взгляд. Он вспомнил, что ему говорила Элизабет: «Как только ты убьешь Джексона, тут же убьют и тебя, чтобы не допустить твоего ареста». Тут же. Сразу после его выстрела. И сделает это, завершив всю операцию, именно этот охранник. Когда Келлер попытается скрыться через эту дверь, он его убьет. Сообщник Кинга станет национальным героем, пристрелив убийцу кардинала. А заодно избавит заговорщиков от риска, что убийца пойман и сможет их выдать.

Не глядя больше на этого человека, Келлер повернулся и подошел к исповедальне. Он не пытался нырнуть туда незаметно. Раздвинул занавески и вошел, делая вид, будто что-то осматривает. Рядом с небольшим решетчатым отверстием, за которым сидел священник во время исповеди, висел головной электронный телефон для глухих. Келлер потянул кверху край подставки, и часть крышки открылась. Он запустил руку в узкое углубление, выдолбленное в дереве. Пистолет был там. Келлер спрятал его в карман пальто под хитоном и вышел из темной кабины.

— Все в порядке? — услышал он голос одного из охранников, стоявших у двери, откуда должен был выйти кардинал. Тот тоже подошел к кабине.

— Да, — быстро сказал Келлер. — Я просто хотел убедиться.

— Лишний раз проверить не помешает. Сегодня все может случиться, раз здесь будет этот гад. Следи за цветными на своем участке. За ними надо особенно приглядывать.

— Так и сделаю, — кивнул Келлер то ли агенту ФБР, то ли полицейскому или кому-то там еще. Он держал правую руку в кармане, сжимая пистолет. Посмотрел на часы. Было двадцать пять минут одиннадцатого. Главный вход уже закрыли. Органная музыка стала громче. Собор был полон. Все смотрели на небольшую группу людей в проходе. Это были почетные привилегированные гости, идущие занимать отведенные им места. Келлер никого из них не знал. Он стоял наверху ступенек, которые вели к проходу. Среди десятка этих мужчин и женщин, рассаживающихся в первых трех рядах по обе стороны главного прохода, Джексона не было. Он не пришел. Наверное, в последнюю минуту его предупредили. На него уже один раз покушались. Келлер узнал об этом накануне из телевизионной передачи. Наверное, у Джексона сдали нервы.

Но тут он заметил еще группку людей, приближающихся с противоположной стороны. Рука его в правом кармане напряглась, когда он узнал это худое лицо с зачесанными назад седыми волосами и очки в поблескивающей стальной оправе на курносом носу. Джон Джексон вместе со своими сопровождающими вошел с бокового входа. Это было сделано явно для того, чтобы избежать встречи с враждебно настроенной толпой, собравшейся перед главным входом собора. Келлер стоял у колонны, с которой свешивалась фигура какого-то готского святого, застывшего в вечном парении над землей. Из угла, где стояла эта колонна, Келлеру был виден пышный трон, где во время мессы будет сидеть Регацци. Он видел, как Джексон раскланивается направо и налево. Его рот фанатика немного кривился в улыбке. У него была манера нервно поджимать нижнюю губу. На экране телевизора это не так заметно, как сейчас.

Келлер прикинул, что расстояние до Джексона не более пяти метров. Но угол прицела очень неудобный. Потребуется много времени, чтобы поймать цель на мушку с уверенностью, что пуля пробьет ему лоб и вонзится в мозг.

Раздался мощный органный аккорд. Под потолком собора поплыла торжественная мелодия. Все встали. Словно отдаленный рокот грома прокатился по собору. Келлер обернулся. Позади него в конце бокового прохода дверь из апартаментов кардинала открылась. Кардинал со свитой вошел в собор. Хор запел вступительный гимн торжественной мессы.

* * *

— Который час? — в третий раз задавал Кинг один и тот же вопрос в течение, как ему казалось, последнего часа.

— Час, когда вы начнете честное признание, мистер Кинг.

С ним разговаривали очень вежливо и корректно. Их было трое — обычное количество следователей для этой стадии допроса. Двое спрашивали, один вел протокол. Все среднего возраста. Главный следователь был похож на профессора колледжа: спокойный, с седеющими, довольно длинными волосами. Он снял свой пиджак, и это было единственной передышкой в допросе, который длился всю ночь без остановки. Грубости по отношению к Кингу не допускали. Он, как человек опытный, понимал, что на такой ранней стадии этого можно не опасаться. Но все равно ему было страшно, пока его спускали в лифте и вели по пустынным коридорам, освещенным лампами дневного света.

Допрос начался вежливо, бесстрастно, словно Кинг не представлял для них никакого интереса и все это скоро кончится. Он отвечал на вопросы, исходя из своей вымышленной биографии. И в течение девятнадцати часов не отступил от этой версии ни на шаг. Он валился от усталости, голова раскалывалась от усилий сосредоточиться, и это при том, что пока они не прибегали к жестким мерам.

Кишу дали стул, но он был очень неудобным, и у него болели ягодицы и затекли ноги. Ему предложили кофе, но он отказался.

— Не бойтесь, в него ничего не подсыпано, мистер Кинг, — насмешливо сказал главный следователь. — Мы такими методами не действуем.

Он взял чашку Кинга и отпил из нее глоток. В конце концов Кинг выпил кофе, в котором сейчас он так нуждался. Он не ощущал страха, потому что был человеком смелым, а к обстоятельствам, в которых оказался, готовился в течение многих лет. И все же он был потрясен больше, чем следовало бы. Спасение казалось таким близким, а возможность попасться становилась все менее и мене вероятной, и он уже начал думать, что этого никогда не случится. Но все-таки случилось. Оставался час до отъезда, когда его арестовали. Он все еще не понял, как они вышли на него. Ни о Бейруте, ни о Хантли Камероне пока не заикались. Все, чего они добивались, — это признания, что он не Эдди Кинг. Но такое признание грозило ему опасными последствиями, потому что лишало надежного прикрытия. Но, с другой стороны, его упорство оттягивало время, давая возможность нанести им решительный удар. Об убийстве, которое должно совершиться этим утром, они ничего не знали. А сейчас уже, наверное, утро. Часы у него отобрали, и здесь, в подвале, он не мог сориентироваться, который час, и поэтому без конца задавал один и тот же вопрос.

— Вас что-то очень интересует время, мистер Кинг, — приступил к допросу второй следователь, давая передохнуть главному. — Но у нас время не имеет никакого значения. Вы можете застрять здесь на несколько дней, если будете упрямиться. На недели. Вы скоро не сможете сидеть на этом стуле, а кроватей у нас нет.

— Я хочу встретиться со своим адвокатом, — снова повторил Кинг. Он продолжал настаивать на этом, потому что так повел бы себя ни в чем не повинный человек. Он не надеялся, что убедит их. Они знают о нем уже достаточно и будут продолжать допрос, пока он не сдастся. Ни бить, ни применять какие-то наркотические средства они не станут. Просто не дадут ему спать, пока не доведут до галлюцинаций и полного изнеможения. А потом, дав восстановить минимум сил, растолкают и снова будут допрашивать. Но ему и не нужно сопротивляться до бесконечности. Надо только продержаться, пока он не убедится, что Регацци убит и политический заговор, имеющий целью приход в Белый дом Джона Джексона, на пути к осуществлению.

Вот тогда он им кое-что расскажет о себе, ровно столько, чтобы вырваться из подвала. Он имел право выдать нескольких второстепенных агентов, которыми можно пожертвовать и которые не могли бы ничего рассказать в случае их ареста. Кинг не возражал, чтобы его судили как советского агента, руководившего советской шпионской сетью под прикрытием журнала. Ему дадут двадцать — тридцать лет, но задолго до этого уже будут вестись переговоры о его освобождении в рамках обычного в таких случаях обмена. КГБ никогда не покидал в беде своих крупнейших агентов. Им было обещано, что их не оставят отбывать свой срок в капиталистических тюрьмах, и КГБ с помощью шантажа, похищений и обмена всегда сдерживал свое слово. Но если станет известно о его причастности к убийству Регацци, тогда не только его план потерпит полный крах, — ибо слух об иностранном заговоре отвлечет общественное внимание от тщательно подготовленных улик против Хантли и Демократической партии, — но и самому Кингу вынесут смертный приговор. Даже Розенбергов не смогли спасти.

— С какого времени вы действуете под именем Эдди Кинга? С тысяча девятьсот сорок пятого, когда он умер в концлагере? Нам это известно, мистер Кинг. Мы знаем, как было состряпано ваше досье.

— Нет никакого досье, — повторил Кинг, в какой уже раз за эту ночь. — Меня зовут Эдвард Ричард Кинг, я родился в Миннесоте, живу в Нью-Йорке и не имею понятия, о чем вы говорите. Я был интернирован, провел три года в концлагере, а потом жил во Франции, пока в пятьдесят четвертом не вернулся домой. Я вам это говорил уже сто раз. Больше мне сказать нечего, пока я не увижусь со своим адвокатом.

Следователи о чем-то посовещались, но о чем, Кингу не было слышно. Опершись лбом на руку, он на мгновение закрыл глаза, пользуясь передышкой. Элизабет Камерон — вот где величайшая и единственная за всю службу ошибка. В ту ночь во Фримонте он оставил ее в живых. Решил подождать до утра, а потом по ошибке убил эту содержанку Хантли. Но его люди должны прикончить ее, иначе правда о покушении может стать известна. Узнав о его аресте, Элизабет догадается о его причастности к заговору. Она может доказать, что речь никогда не шла об убийстве Регацци, а Хантли был обманут. Рука Кинга стала влажной от выступившего на лбу пота. Мало того, что он попался, он еще может провалить крупнейшее в своей жизни задание. Если это случится, его лишат поддержки. Его оставят здесь в наказание. В назидание другим. Но нет, его люди должны добраться до Элизабет. Обязательно доберутся.

Он позвонил своему лучшему агенту, который организовал операцию с Регацци. На его счету столько удачных дел! Люди Кинга нашли его в армии. Он работает и на них, и на преступную организацию в Нью-Йорке, владеющую миллионным состоянием. Кинг поднял голову. На него смотрели трое мужчин.

— Мне нужно в туалет, — сказал Кинг.

Его отвели в небольшой туалет в конце комнаты, где разрешили облегчиться, не закрывая двери. Который час? Кингу хотелось повернуться и закричать, требуя, чтобы ему сказали. Человек имеет право знать, который час. Кинг сердито одернул себя. Это первый признак нервного перенапряжения и физической усталости. Ему еще предстоит долгий путь, прежде чем он сможет позволить себе роскошь сорваться. Вернувшись, он заметил, что в комнате появились трое других мужчин. Стенографист, зевнув и потянувшись, уступил свое место одному из пришедших. Остальные о чем-то совещались. Мужчина, стоявший позади, сказал:

— Ну все. Застегивайтесь и садитесь.

Это пришла новая команда — сменить первую. Если они работают сменами по десять часов, то он, значит, провел здесь всю ночь и сейчас уже наступило утро понедельника. Кинг взял себя в руки. Надо продержаться еще немного. Дать убийце сделать свое дело в соборе и потом погибнуть самому. И дать тому человеку из преступной организации возможность расправиться с Элизабет Камерон. Тогда он сможет немного расколоться. Чуть-чуть, чтобы сбросить напряжение и задать работу следователям. Кинг вернулся к своему стулу, сел, поморщившись, и взглянул на новые лица перед собой.

— Итак, джентльмены, может быть, вы разрешите мне позвонить своему адвокату?

* * *

Питер Мэтьюз не спал всю ночь. Он сидел скрючившись на тесном для него водительском месте, глотал таблетки бензедрина и курил. Элизабет не появлялась. В дом заходили разные люди, в том числе и несколько мужчин, среди которых мог быть и ее подопечный. Лиари считает, что они попытаются скрыться вместе. Мэтьюз больше не старался придумать что-нибудь получше, он просто сидел, как ему приказано, и ждал. Дважды за ночь он звонил, докладывая о себе, и спрашивал, как идет допрос Кинга. «Без перемен» — отвечали ему. Другого он и не ждал. Питер знал этот тип людей. Только дурак может недооценивать мужество и выдержку первоклассного советского разведчика. Мэтьюз считал, что с Кингом обращаются слишком мягко. Человек физически здоровый, с крепкими нервами, может выдержать недели две и не сломаться.

Мэтьюз устал, был зол на себя и взвинчен стимулирующими таблетками, не дававшими ему заснуть. Жаль, что Кинг не попал в его руки. Он бы с парой помощников уже к концу дня выбил из него признание. К восьми часам уже рассвело, и город вновь ожил после уик-энда. Городской шум нарастал, по улице, где стояла его машина, неслись потоки транспорта. К Мэтьюзу подошел полицейский инспектор, замерзший и злой в этот неприятный час мартовского утра.

— Двигай отсюда! Не видишь что ли: здесь запрещено парковаться!

Мэтьюз достал свое удостоверение. Ничего не сказав, зажав в ладони карточку, он поднес ее к лицу полицейского.

— Простите, сэр.

Полицейский отошел, грязно выругавшись по адресу ФБР, а заодно и всех ирландцев и Дня святого Патрика. Уличное движение в этот день становилось для полиции сущим адом. То и дело образовывались заторы, потому что из-за этого чертового парада были целиком перекрыты Сорок третья, Сорок четвертая, Сорок пятая и Сорок шестая улицы, а также Пятая авеню вплоть до Восемьдесят шестой улицы, ведущей от Центрального парка к Третьей авеню. Полицейский злился, когда его принимали за ирландца, и, чтобы показать свое отношение к этой дурацкой клоунаде, каждый год 17 марта направо и налево сыпал, словно конфетти, штрафными квитанциями.

Питер Мэтьюз спрятал удостоверение в карман. Он жалел, что не захватил с собой термос с горячим кофе. Оставить же свой пост хоть на минуту он не решался из-за боязни, что может пропустить Элизабет.

Он решил поставить машину поближе к выходу, на площадке для жильцов этого дома. Можно дать портье пятерку и договориться с ним. Они были давними знакомыми, и Мэтьюз старался сохранять с ним хорошие отношения. Не обращая внимания на яростные гудки и ругань, доносившиеся из идущих по улице машин, которым он перекрыл движение, Мэтьюз пересек проезжую часть и въехал на парковочную площадку. Обогнав фургон по ремонту телевизоров, Мэтьюз занял единственное свободное место, поставил машину на тормоз и выключил мотор. Фургон остался без места для парковки, и он остановился позади Мэтьюза, наполовину загородив въезд.

Мэтьюз ожидал, что шофер сейчас начнет скандалить. Он наблюдал в зеркало, как тот вылез из кабины. Это был молодой темноволосый парень, коренастый, в белом комбинезоне с красной надписью на спине: «Ремонт телевизоров». Но шофер прошел мимо, ни слова не сказав. Помахивая холщовой сумкой, поднялся по трем ступенькам парадного с желто-черным навесом над входом, где были указаны номера квартир. Мэтьюз машинально следил за ним, слегка удивленный тому, что шофер фургона запросто дал ему опередить его и занять единственное свободное место. Нью-йоркские шоферы и при более спокойном движении не отличались вежливостью. А уж ремонтники полезли бы бить морду человеку, занявшему у них под носом свободное место. Возможно, сказалось действие бензедрина, а может быть, сработало природное чутье, которым наделен один из миллионов и которое отличало Питера Мэтьюза от других молодых сотрудников Лиари. Он и сам не знал, откуда вдруг возникло это ощущение опасности. Любой ремонтник поднял бы скандал. А почему этот промолчал? Почему он не такой, как все?.. Мэтьюз в ту же секунду выскочил из машины, бегом поднялся по ступенькам и толкнул стеклянную дверь.

В вестибюле никого, кроме портье, не было. Мэтьюз взглянул на лифт. Горел красный огонек, значит, лифт пошел вверх.

Мэтьюз не стал терять время. Теперь это было не только чутье, а уверенность. Человек в белом комбинезоне был подозрителен.

— Куда поехал этот ремонтный мастер? — быстро спросил он портье.

— К мисс Камерон. Он сказал, что она звонила в мастерскую и вызвала мастера, потому что у нее не работает телевизор. Еще он добавил, что у них сегодня много вызовов, потому что люди хотят посмотреть парад...

Это, конечно, брехня. Мэтьюз бросился ко второму лифту и открыл дверь. Комбинезон и фургон. Вот как проник сюда человек, которого она оберегала. В любую минуту они могут улизнуть, не вызывая никаких подозрений. Вот почему он ничего не сказал, когда Мэтьюз занял его место. Боялся привлечь к себе внимание. Но как раз эта попытка остаться незаметным и подвела его больше, чем если бы он учинил скандал.

Мэтьюз вытащил пистолет и спустил предохранитель, как только лифт остановился на двенадцатом этаже.

Элизабет была в гостиной, когда раздался звонок в дверь. Она проснулась на рассвете, прислушиваясь к малейшему звуку, дрожа от страха. Пошла в кухню, приготовила себе кофе, стараясь успокоиться. Входная дверь была закрыта на засов. Вряд ли кто осмелится забраться к ней по фасаду здания. Бояться нечего, осталось всего несколько часов до отъезда в аэропорт.

Она была уже одета и готова выйти, когда раздался этот звонок. Чтобы добраться сегодня утром до аэропорта Кеннеди, потребуется не меньше полутора часов. Упакованный чемодан уже стоял у двери. В ручной сумке у нее лежало письмо, которое она написала ночью. Оно было адресовано Фрэнсису Лиари. Она опустит его, перед тем как они с Келлером пойдут на посадку. Но, когда раздался звонок, она замерла от ужаса.

Снова послышался звонок, на этот раз более короткий, а потом стук в дверь. Келлер! Это, наверное, Келлер. Передумал и решил заехать за ней. Дверь заперта на засов и цепочку. Никто не сможет войти, пока она не откроет ее изнутри. Элизабет подошла к двери:

— Кто там?

Человек, который приносил Келлеру инструкции, отступил на шаг от двери. В руках у него был автомат Шмайсера, который он достал из холщовой сумки. Он приготовился обстрелять дверь. И только хотел удостовериться, стоит ли эта женщина на линии огня. Автоматная очередь прорежет эту дверь, как горячий нож кусок масла. И располосует жертву почти надвое.

— Мисс Камерон? Это вы?

Элизабет ответила, и в тот же миг Мэтьюз, выскочив из второго лифта, выстрелил в затылок человеку в комбинезоне. Автомат выпал из его рук, и он, согнувшись, свалился ничком на пол.

В затылке зияла черная дыра, из нее хлестала кровь. Мэтьюз подошел и, вытащив из-под него автомат, поставил его на предохранитель. Да, все было обставлено ловко и профессионально. Таким оружием можно убить через закрытую дверь, как через бумагу.

— Элизабет? Открой, это Питер. Давай выходи, посмотри, кого ты скрывала!

Он услышал, как она вскрикнула, а потом лихорадочно стала отодвигать засов и греметь цепочкой. Дверь распахнулась. Элизабет перевела взгляд с Мэтьюза на труп мужчины, лежавшего в позе младенца в утробе. Мэтьюз протянул ей автомат.

— Вот из этой штуковины твой дружок собирался пальнуть в тебя. Хорош избранничек, ничего не скажешь! Что произошло, Лиз? Милые поссорились?

Элизабет медленно подняла голову.

— Я никогда не видела этого человека, — сказала она. — О боже мой! А я подумала... — Она осеклась, приложив руку ко рту. — Боже мой! — повторила она опять. — Когда я услышала выстрел, а потом твой голос, я подумала...

— Подумала, что я убил твоего дружка, да? — Мэтьюз перешагнул через труп и со злостью грубо втолкнул Элизабет в прихожую. — Иди в комнату, пока я втащу его. Нам нужно поговорить.

— Не надо, — взмолилась Элизабет. — Пожалуйста, не втаскивай его сюда... ой, все в крови...

Она заплакала, отвернув лицо и судорожно вздрагивая. Мэтьюз втащил труп в кухню.

— Ковер можно почистить, — сказал он. — Я же спас тебе жизнь. Перестань хлюпать! Если водишься с людьми такого сорта, приходится потом расхлебывать эту кашу.

Оставив дверь в кухню открытой, так, чтобы можно было приглядывать за Элизабет, Мэтьюз обыскал карманы убитого. Никаких документов при нем не было. Ничего, кроме десяти долларов, расчески, полупустой пачки сигарет и дешевой зажигалки, в его карманах он не обнаружил.

Элизабет съежившись сидела в кресле. Ее била дрожь. Еще бы секунда, и Мэтьюз не успел бы ее спасти. А она-то, дура, думала, что двенадцатый этаж и запертая дверь защитят ее от Эдди Кинга.

Мэтьюз вернулся в гостиную. Слава богу, он закрыл дверь в кухню.

— Вот, возьми сигарету.

— Спасибо, Пит.

Он хотел найти ей что-нибудь выпить, чтобы она немного успокоилась, но потом передумал. Пусть подрожит. Легче будет сломать ее. Как все это невероятно, думал Мэтьюз, поглядывая на нее сверху. Не верится, что они оба оказались в подобной ситуации. Заговор, шпионаж и убийство. Он не мог себе представить, чтобы сидевшая напротив женщина могла иметь ко всему этому отношение. Но ведь несколько минут назад он обнаружил у ее дверей наемного убийцу. Значит, она действительно связана с этим темным миром.

— Ну а теперь скажи мне правду. Если это не тот парень, которого ты привезла из Бейрута, то кто он? Почему он хотел тебя убить?

— Наверное, его подослал Эдди Кинг, — сказала Элизабет. Она сидела оцепенев от ужаса. Пережитый шок не давал ей в полной мере осознать смысл случившегося. — Кинг приехал на конец недели во Фримонт. Я узнала, что он и мой дядя замышляли, поэтому он и хотел избавиться от меня. Но по ошибке убил любовницу Хантли, Даллас Джей. Хантли вчера вечером звонил мне, предупредил. Я не послушала его. Думала, что я в безопасности здесь.

Элизабет закрыла глаза. Она была так бледна, что Мэтьюз подумал, что надо бы ей принести чего-нибудь выпить, а то как бы она не упала в обморок!

— А где тот, другой, с которым ты собираешься встретиться? — Он кивнул на чемодан, все еще стоявший у двери. — Нельзя больше обманывать, Лиз. Ты должна сказать мне.

Элизабет посмотрела на свои часики. Это была очаровательная модель Картьера из белого золота, с крохотным циферблатом. Она едва различила стрелки сквозь слезы. Было почти десять.

— Я люблю его, Питер. И не выдам его вам. Он не совершил ничего плохого.

Если она задержится, Келлер приедет в аэропорт, будет ждать ее. Но если она не появится, он улетит один.

— Какой заговор ты обнаружила во Фримонте?

— Мой дядя и Эдди Кинг намеревались убить Джексона.

— А ты привезла убийцу, — сказал Мэтьюз, покачав головой. — Нам известно, что ты вернулась в Штаты с кем-то. Известно уже давно. Когда я тебе позвонил, он был у тебя, да?

— Да. Ему некуда было деться, и я разрешила ему пожить у меня. Я не знала, что ему предстояло сделать. Ты не поверишь, но он тоже не знал. До вчерашнего дня. Я виделась с ним, Пит. И уговорила обмануть их. Это его девушку задушили в Бейруте. Он любил ее. Ему дали большие деньги. Я предлагала ему больше, но он не взял. — Элизабет подняла голову и взглянула на Пита. В глазах ее не было вызова, только отчаянная мольба поверить ей. — Он не такой, как ты думаешь, Пит. Он никогда не взял бы у меня денег. Он обещал мне, что встретится со мной и мы уедем отсюда. Никакого убийства не произойдет. У вас нет оснований задерживать его.

Мэтьюз не стал угрожать ей. Он заметил, что она взглянула на часы, и сразу понял, что она будет держаться до конца. Ничего не скажет, пока этот человек не уедет отсюда. Очень вероятно, что они собирались встретиться в аэропорту Кеннеди. Элизабет надеется заговорить его, пока ее приятель не сядет в самолет. Мэтьюз закурил.

— Значит, вот кого они хотели убить — Джексона. Не скажу, что я из-за него лишусь сна.

Мэтьюз выпрямился, приняв более непринужденную позу. Он даже привычно ухмыльнулся и, к удивлению Элизабет, подошел и положил ей руку на плечо.

— У тебя ужасный вид, — сказал он. — Я принесу тебе чего-нибудь выпить.

— Я ничего не хочу, — сказала Элизабет. Потом вдруг отвернулась и заплакала. — Какое счастье, что ты оказался здесь, — всхлипывая, сказала она. — Еще минута, и он застрелил бы меня.

— Да, очередь из этой игрушки сделала бы из тебя отбивную. Выпей это, тебе станет лучше. — Элизабет повиновалась. Какое облегчение, что он взял на себя инициативу, что можно хоть на несколько минут опереться на него. Мэтьюз именно этого и добивался. Он наклонился и обнял ее за плечи.

— Знаешь, Лиз, — мягко сказал он, — мне не хочется быть мерзавцем, но ты ведь понимаешь, что я обязан выполнить свой долг. Тебе известно, против кого работает Лиари. Нам необходимо было задержать Эдди Кинга, и я тебе могу сообщить новость, дорогая. Мы арестовали его. Прошлой ночью.

— Арестовали? Ты не обманываешь?

— Его сейчас допрашивают, — сказал Мэтьюз.

Ее нежный рот был так близко, от волос исходил запах духов. А этот сукин сын, наверное, здорово попользовался ею, пока они жили тут две недели вместе. Знатно, наверное, повеселились, раз она готова сбежать с ним, зная, что он не лучше того убийцы, что лежит сейчас на кухне. Может быть, убийцы — мастера в любви? И между искусством любить и убивать есть что-то общее? Может быть, женщины испытывают особо острое удовольствие, ложась в постель с убийцей?

— Ты и правда любишь этого парня? — спросил Мэтьюз. Ему были видны ее часы. Время шло. Было уже двадцать минут одиннадцатого.

— Да, — еле слышно призналась Элизабет. — Я люблю его, Пит. И он меня тоже. — И вдруг в ней проснулась безумная надежда. Она повернулась к нему, оказавшись почти в его объятиях. — Ты дашь мне встретиться с ним? О Пит, умоляю, разреши мне поехать к нему!

Мэтьюз ответил не сразу, сделав вид, что раздумывает.

— Не знаю, Лиз, имею ли я на это право. Мне приказано доставить его на допрос.

— Но зачем вам это? Я же все рассказала. Написала письмо Лиари, где все объяснила. Вам не нужен Бруно. Он знает меньше, чем я сообщила вам! Пожалуйста, Питер, если в тебе есть жалость, если ты кого-то когда-либо любил, разреши мне уйти и не следи за мной!

Мэтьюз продолжал обнимать ее, похлопывая по плечу, разрешая ей просить и умолять его и как бы давая ей все больше и больше надежды. И когда он встал, она была уверена, что уговорила его.

— Я всегда был к тебе неравнодушен, Лиз. Может быть, я не решился жениться на тебе, но какие-то чувства остались. Я никого, кроме тебя, не любил. Так и быть. Если ты так сильно любишь его, значит, он стоит того. Я ухожу. Отвезу письмо Лиари и договорюсь с полицией, чтобы дали твоему другу уехать. Бери чемодан и уходи. Я ничего не вижу.

Элизабет подошла к нему и обняла за шею. Потом поцеловала, оставив на его губах привкус слез, пролитых о другом.

— Спасибо, Питер.

Мэтьюз пошел в кухню и захлопнул за собой дверь. Дверь на черный ход была закрыта на два засова, сверху и снизу. Мэтьюз отодвинул их и выбежал в коридор. Оба лифта еще стояли на двенадцатом этаже. Он уже был в лифте и закрыл двери, когда услышал, как Элизабет захлопнула входную дверь. Мэтьюз спустился в вестибюль раньше нее. Портье не было видно. Он пытался убрать с дороги фургон, мешавший заехать на стоянку жильцу дома, который, сидя в машине, сердито наблюдал за его действиями. Мэтьюз вскочил в машину и отъехал раньше, чем Элизабет спустилась вниз.

 

Глава 7

Кардинал оказался ниже ростом, чем думал Келлер. На экране телевизора и на газетных фотографиях он выглядел высоким. Он прошел в метре от Келлера и показался ему хрупким, согнувшимся под тяжестью своей пурпурной мантии с длинным шлейфом. Худое лицо с желтоватой кожей южанина и горящими, как уголья, черными глазами напоминало лица средневековых мучеников, которых сжигали на кострах язычники. Келлер не видел никого, кроме кардинала. Рядом с этой невысокой фигурой в пылающей пурпурной одежде поблекли сопровождающие его священнослужители и даже юные прислужники в белых рубахах и темных сутанах. Процессия двигалась медленно и величаво. Впереди кардинала несли золотой крест. Он покачивался и сверкал над его головой. Келлер отступил в тень, поближе к стене. Сейчас кардинал представлял собой прекрасную мишень. Его ярко-красный головной убор маячил перед Келлером, как тот мяч на дереве в Ливане. Он мог бы сразить кардинала одним выстрелом. Келлер двинулся вслед за процессией. Он оказался вровень с тремя священниками в бело-золотых ризах, которые должны были служить мессу. Они спустились по ступенькам и направились в глубь собора. Кардинал уже повернул налево к алтарю, чтобы занять свое место на престоле. Священнослужители медленно последовали за ним в такт величественной органной музыке. Келлер спустился по ступенькам вслед за ними и смешался с толпой, стоявшей в боковом проходе. А позади агент сыскной полиции Смит, который стоял у двери, выходящей на Пятьдесят первую улицу, потрогал в кармане свой пистолет и поднялся на цыпочки, чтобы видеть, что происходит внизу. Время было упущено. Выстрел должен был прозвучать до того, как кардинал спустится по ступенькам. И сейчас все было бы уже кончено. Смит потерял из виду убийцу. Вот только что он стоял у стены, где на него не падал свет, а сейчас исчез. Процессия между тем разбрелась по алтарю. Хор запел величественную литанию «Kurie Eleison». Две тысячи присутствовавших в соборе людей опустились на колени. Кардинал теперь был вне досягаемости огня, и попасть в него можно было только прямой наводкой, встав перед алтарем. Сыщик оглянулся вокруг. Что-то не сработало. Убийца упустил удобный момент. Смит оставил свой пост и направился к ступенькам.

— Эй, — услышал он окрик и, повернувшись, увидел рядом одного из агентов ЦРУ. — Нельзя отходить от двери...

— О'кей, — ответил сыщик, окинув его злым взглядом. — О'кей, я просто хотел взглянуть...

Больше он от двери не отходил. Он служил в полицейском управлении пятнадцать лет и выше ранга сыщика так и не дослужился. Ему было сорок три года. Был он жаден, угрюм и недоволен жизнью. Последние четыре года брал взятки. За то, что он спрятал в исповедальне пистолет и одежду церковного служки, он получил всего тысячу долларов. Десять тысяч ему было обещано, если он застрелит убийцу Регацци, когда тот попытается скрыться через этот выход. Пистолет он положил в условленное место в восемь утра, когда заступил на дежурство.

А углубление для него сделал кто-то другой еще раньше. Наверное, когда этой исповедальней перестали пользоваться. Организаторы этой акции, видимо, были настоящими профессионалами. Убить человека Смиту не составляло труда. За время своей работы он убил по крайней мере человек восемнадцать, в том числе одну женщину, которая однажды попалась под руку во время задержания грабителей. Сейчас ему предоставлялась возможность утвердить себя. Это вознаградит его за мерзкую, плохо оплачиваемую работу. Если он о чем-то жалел, так это об упущенном времени, — слишком долго он не решался подзаработать, пользуясь своим служебным положением. Одна мысль о тех деньгах, которые получит этот профессиональный душегуб за то, что всадит пулю в Мартино Регацци, вызывала в нем дикую зависть, и он готов был разнести его вдребезги только за это. Но такая возможность может и не представиться, если парень вздумает увильнуть от убийства. Тогда ему и смываться не придется. А Смит не получит обещанные десять тысяч.

Смит вернулся к дверям и вытащил свой пистолет. Предохранитель был спущен. От горячей потной ладони ствол пистолета стал скользким. Смит вытер его платком и выругался, впадая в панику. Десять тысяч! Господи, почему этот ублюдок не выстрелил? Упустил шанс? Стрелять в кардинала на обратном пути будет намного опаснее, он пойдет лицом к убийце. Сыщик так расстроился, что готов был расплакаться.

Стоя в толпе, Келлер наблюдал за мессой. Ни к чему ему предаваться воспоминаниям, да и достойных памяти событий в жизни было так мало, что проще обо все забыть. И только запах ладана живо напомнил ему часовню приюта. Его всегда мутило от него во время торжественной мессы, особенно на голодный желудок. Он помнил это ощущение легкого головокружения и медленно подступающей тошноты. В часовне всегда было холодно, пол каменный, но монахини не позволяли себе подкладывать под колени подушечки. Литанию «Kurie» Келлер знал наизусть. Знал он и слова, которыми хор вторил священнику с амвона: «Христос, помилуй». «Господи, помилуй». «Horia in excelsis Deo».

Все вокруг Келлера пели. Но те, кто нанял его, в Бога не верили. В этом отношении он был похож на них. Вот Соуха верила. Однажды он назвал ее мусульманскую веру обманом, и она по-детски бросилась защищать своего Аллаха. Первый и единственный раз, когда она осмелилась ему возразить. Она верила в своего Бога. И монахини приюта, которые воспитывали его и таких же отверженных, как он, тоже верили. И священники в красных мантиях верили.

Все встали. Началось чтение из Евангелия. Один из священнослужителей спустился с алтаря и стал читать перед микрофоном. Келлер не слушал. Он снова подошел к ступенькам и встал возле колонны с нависающей статуей святого, чьи каменные ноги были как раз у Келлера над головой. Между ним и Джоном Джексоном оставалось около десяти метров. Кандидат в президенты сидел в первом ряду между двумя крупными бородатыми мужчинами с красными лицами. Судя по манере держаться и покрою их темных костюмов, это были люди с положением. У одного из них на лацкане пиджака виднелось что-то зеленое, цвета кресс-салата. В стеклах очков Джексона отражались огни, скрывая его глаза, как щитами.

По собору, как рокот отдаленного грома, снова прокатился шум. Все сели. Кардинал поднялся со своего места на престоле и начал проповедь.

* * *

Мэтьюз позвонил Лиари. То, что он узнал, было настолько важным, что он пренебрег даже конспирацией и назвал себя. Ему ответили, что Лиари сейчас занят, говорит по другому телефону. Мэтьюз настаивал. Он знал своего шефа. Видимо, тот был так зол на него, что не желал говорить с ним напрямую. Это означало, что Мэтьюз впал в немилость.

— Мне необходимо с ним поговорить, — не сдавался Мэтьюз. — Скажите ему, что я все узнал.

Наступило долгое молчание. Мэтьюз проехал еще один светофор, следуя за такси Элизабет. Это было несложно, потому что машины шли впритык друг к другу, и если бы даже он захотел отделиться от такси, он не смог бы этого сделать.

— Лиари слушает! — Голос был хриплый и раздраженный. Мэтьюз понял, что Лиари провел ночь на работе.

— Это Мэтьюз, сэр. Мне нужно кое-что сообщить вам. Приехать не смогу. Следую за своим клиентом. Как продвигается допрос Кинга?

— Никак, — ответил Лиари. — Но прошло еще мало времени. Он держится довольно уверенно. Но в следующую смену я займусь им сам. Давай докладывай. Только коротко. Я занят.

Он был все еще зол на Мэтьюза. За одну ошибку он никого не увольнял. Но прощать Мэтьюза пока не собирался. И вряд ли простит, если тот не совершит чего-нибудь выдающегося, чтобы загладить свою вину.

— Хантли и Кинг планировали прикончить Д.Д. С этой целью сюда был доставлен этот человек, как мы и предполагали. Но он передумал. Элизабет едет сейчас на встречу с ним. Я подоспел вовремя. У ее двери уже стоял убийца со шмайсером в руках. Она говорит, что его, наверное, подослал Кинг. Он убил сожительницу Хантли, Даллас Джей, приняв ее за Элизабет. Поняв, что Элизабет узнала об их планах, он хотел заткнуть ей рот. Она передала для вас письмо. Я пообещал ей, что дам ей встретиться с ее любовником и сделаю вид, что ничего об этом не знаю.

— Отлично сработано, Пит! — Назвав его по имени, Лиари тем самым давал понять, что Мэтьюз снова пользуется его расположением. Теперь он говорил совсем по-другому: доверительно и дружелюбно. — Чертовски хорошо! Теперь мне есть что сказать мистеру Кингу. Смотри не упусти ее. Мне нужны и этот парень, и она. Я устрою этому ублюдку очную ставку с ними.

Джон Джексон! Лиари положил трубку и налил себе остатки кофе. Он столько его выпил за те часы, пока ждал вестей от команды, работавшей с Эдди Кингом, что был возбужден и не чувствовал усталости. Значит, вот кого они выбрали своей жертвой!

«Неплохо!» — подумал про себя Лиари. Странно только, что Хантли готовил смерть человеку, который придерживался принципов превосходства белой расы и правых реакционных взглядов. Другое дело Кинг. Его выбор еще можно понять — он коммунист. Но политика сродни браку, как любил повторять Лиари. В одной постели могут оказаться совсем не подходящие друг другу партнеры. Лиари встал с кресла и потянулся. Ждать дольше не имело смысла. Пора ему самому заняться Эдди Кингом. Он думал об этом почти с удовольствием.

* * *

Медленно продвигаясь в потоке машин по Парк авеню, Питер Мэтьюз попал в очередной затор и закурил. Какие дуры все-таки женщины! Немного лести, намек на то, что они все еще интересуют его, и из тщеславия они уже готовы поверить в самое невероятное. Как, например, в то, что он сдержит слово и даст Элизабет улизнуть вместе с убийцей. Интересно будет взглянуть на него. Узнать, что же такого особенного нашла в нем Элизабет. Наверное, секс, решил Мэтьюз. Секс с большой буквы, который заставил хорошо воспитанную, обычно сдержанную девушку, в которой он так и не смог пробудить страсть, потерять всякое представление о том, что можно и что нельзя, и даже забыть о собственной безопасности. Она говорила о любви. Мэтьюзу стало немного неприятно от этой мысли. Совершенно очевидно, что она имела в виду, когда умоляла его отпустить ее. Отпустить их обоих. «Он любит меня», — сказала она, и, судя по ее лицу, она этому верит. Интересно, может ли что-нибудь ее убедить, что человек подобного сорта и слов-то таких не знает? Может быть, зрелище убитой им жертвы в луже крови? Поток машин тронулся с места. Мэтьюз прибавил скорость, не упуская из виду такси. Элизабет улизнула от одного из лучших сыщиков Лиари точно в такой же ситуации. Но от Питера Мэтьюза ей не уйти.

Элизабет взглянула на часы и, наклонившись к перегородке, сказала шоферу такси:

— Может быть, можно найти другую дорогу? Я опаздываю на самолет.

— Не вы одна, леди, — ответил шофер, взглянув на нее в зеркало.

Она была очень взволнована, прическа растрепана. Но она его не интересовала. Пассажиров он воспринимал как существа другой породы, не совсем как людей.

— Сегодня мы нигде не проедем быстрее. День святого Патрика, вы забыли?

— Нет. — Элизабет снова прислонилась к спинке сиденья. — Этого я не могла забыть.

Может быть, и Келлер так же опаздывает, как она? Он обещал выйти пораньше, чтобы прибыть в аэропорт к одиннадцати. Сколько он будет ждать ее — час, два — возле мексиканского офиса, как они условились? Без нее он не улетит. Догадается, что ее задержали какие-то непредвиденные обстоятельства. Элизабет содрогнулась и закурила. Если бы не Мэтьюз, она бы лежала сейчас мертвая перед пробитой дверью, как и задушенная арабская девушка. Эдди Кинг арестован, а человек, подосланный убить ее, сам убит. Все-таки дядя Хантли оказался прав. Она не была в безопасности в своей квартире, но сейчас ей ничего не грозит, только над Келлером еще висит угроза. Мэтьюз дал им шанс уехать. Элизабет вдруг всхлипнула от благодарности к нему. Но если они с Келлером сегодня не покинут Америку, Лиари найдет их и задержит. Его-то уж не растрогаешь, он выполнит свой профессиональный долг. Такси выехало с проспекта Рузвельта, пересекло Трибор-бридж, и Элизабет успокоилась. Дорога впереди была свободна. До аэропорта Кеннеди оставалось около двенадцати миль. Элизабет снова наклонилась к шоферу.

— Пожалуйста, езжайте побыстрее, как только можно, я вам заплачу вдвойне.

— О'кей, но у меня ведь нет крыльев, не забывайте.

Он нажал на акселератор, и машина понеслась вперед на полной скорости.

* * *

Мартино Регацци стоял на покрытом красным ковром возвышении, где находился престол. В левой руке он держал текст своей проповеди, но не читал, а говорил прямо в микрофон, обращаясь к собравшимся.

— Дорогие братья во Христе, — начал он тихо. — Сегодня не просто церковный праздник выдающегося святого. Сегодня особый день для Америки и американцев, потому что и на нашу землю, как и землю Ирландии, пришел святой Патрик. Его принесли в своих сердцах ирландские переселенцы, согнанные с родных мест нищетой и бесправием. Они приехали сюда в поисках лучшей доли. В поисках свободы и счастья, достоинства и свободы вероисповедания. Для ирландцев, итальянцев, всех людей земли Америка была Землей обетованной, страной, не омраченной тиранией, страной, где господствовал христианский дух всемирного братства.

Регацци на мгновение умолк. Внутри собора не слышно ни звука. Никто не кашлянул, не шелохнулся. Кардинал целиком завладел вниманием собравшихся, подобно тому, как актер завораживает свою аудиторию.

— Дети мои, сто лет назад на утлых суденышках прибыли на эту землю обездоленные наши братья Христовы. И только надежда и вера поддерживали их и давали им силы. Вера в то, что жизнь их детей будет сытой и угодной Богу. Эти люди привезли нам многое из того, что мы имеем сейчас: свою культуру, свои таланты, свою индивидуальность, свою музыку, своих святых, которых мы теперь знаем и чтим. Это святой Патрик, святой Станислав, святой Антоний. Эти люди — часть нашего народа, часть Америки, и в этом уникальность нашей нации. Любовь и христианское братство — вот что объединяет нас.

Регацци снова умолк. Монсеньер Джеймсон, сидя в своем кресле на алтаре, не спускал взгляда с кардинала. Его актерская дикция обычно раздражала Джеймсона. Но сейчас он оценил его талант по достоинству. Кардинал блистательно пользовался этим прекрасно отточенным оружием против врагов Бога. Родители Джеймсона попали в Америку точно так же, как об этом рассказывает Регацци. И хотя Джеймсон знал проповедь наизусть, слушая ее из уст Регацци, он чувствовал, что на глаза навернулись слезы.

— Но задолго до того, как из Европы прибыли корабли с переселенцами, — за целых сто лет до их прибытия — у берегов Америки бросили свои якоря другие корабли. — Кардинал укоряюще протянул руку к морю лиц, обращенных к нему. — Эти корабли привезли наших чернокожих братьев во Христе. Но не для того, чтобы даровать им свободу, а для того, чтобы заточить их в оковы рабства, поправ право человека на честь и свободу. И до сих пор чернокожим людям отказано в этом праве. — Кардинал протянул руку к собравшимся уже не осуждающим, а умоляющим жестом. Каждое его слово, каждое движение дышало страстью, присущей его пылкому народу. — «Приведи ко мне твоих усталых, обездоленных и угнетенных, жаждущих свободы». Это девиз нашей страны, высеченный на статуе Свободы. Америка! Родина! Но не для одной расы, не для людей одного цвета кожи, одной веры, а для всех! Америка, протянувшая руку помощи всем, кто нуждается в приюте, в долгу перед первыми своими мучениками-детьми. Она не может отказывать им в свободе, которую так великодушно дарует всем остальным. И ни один человек, — Регацци направил свой горящий взгляд на первые ряды сидящих, и казалось, что его протянутая рука указывает прямо на кресло, где сидел Джексон, — ни один человек, считающий себя христианином и американцем, не может лишить своих сограждан, своих братьев-христиан великих завоеваний нашей демократии. Поступить так — значит обречь наше общество на проклятие, запятнать честь нашей нации. Любой, кто призывает к ненависти, социальной несправедливости и репрессиям, должен быть лишен доверия американского народа и низвергнут во мрак забвения.

Телевизионная камера, установленная над алтарем, зажужжала, направив объектив на Джона Джексона. Он никак на это не прореагировал. Всю проповедь он просидел не шелохнувшись, не произнеся ни слова. Сидевшие рядом чувствовали себя неловко. Двое из его сподвижников перешептывались. Жена Джексона, крупная темноволосая женщина, закутанная в меха, сидела так же неподвижно, с таким же непроницаемым видом, как и ее муж. В соборе стояла такая тишина, такое настороженное ожидание, что, когда кто-то чихнул, всем показалось, что прозвучал выстрел.

У выхода на Пятьдесят первую улицу сыщик Смит прислушивался к вылетавшим из динамиков словам и весь кипел от ярости. Он выходил из себя и по более незначительным поводам. Малейшая оплошность на работе, и он срывался на крик и ругательства. Ирландцы, иммигранты — все это сентиментальная чушь. А как насчет коррупции, мафии? Это что? Культура, музыка и святые? Смит грязно выругался в сторону динамика. А чего стоит вся эта брехня о бедных? Пошли они все к черту! С ними одни неприятности. Смит ненавидел их. Он ненавидел многих, но негров в особенности. Когда кардинал заговорил о неграх и рабстве, Смит так и взвился, будто его током дернуло. Дерьмо черное! Вот они кто. И место им в сточной канаве, где и положено быть дерьму, а не на улицах. Ему нравилось арестовывать их, нравилось, как они закатывают глаза, когда их бьют. Он чувствовал, как его захлестывают ненависть и ярость. Красный кардинал! Защитник негров! Да ему давно надо было продырявить башку! Где же этот поганый сачок? Струсил? Из-за него он потерял десять тысяч баксов. Где же он? Надо найти и пристрелить его! Выпустить из него кишки!

Мартино Регацци все еще молчал, выдерживая паузу. Две тысячи человек замерли в ожидании исторического события, когда католический кардинал бросит перчатку на арену предвыборной схватки. Именно это он и собирался сделать, но сделать с подобающей моменту торжественностью. Наконец он заговорил. Ровным, спокойным тоном в противоположность только что звучавшей пафосом речи. Он говорил так, словно беседовал с кем-то наедине. Взгляд его был устремлен на Джона Джексона.

— Сегодня в моем храме перед лицом всемогущего Бога сидит человек, объявивший себя врагом христианской любви. Я заявляю об этом в присутствии всех собравшихся и, обращаясь к нему, говорю: «Отрекитесь от догмата ненависти и невежества. Если вы верите в нашу великую родину, если вы готовы взять на себя руководство страной, вырвите из своего сердца предрассудки, откажитесь от политики репрессий! Ибо если вы не можете выступать от имени всех народов Америки, вы не достойны представлять ни один из них».

Весь собор пришел в волнение. Кардинал поднял правую руку:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Он повернулся и занял свое место на епископском троне.

Миссис Джексон поднялась со своего места. По знаку мужа она взяла свою сумочку и, глядя прямо перед собой, направилась к проходу. Люди задвигались, стали подниматься с мест, чтобы лучше разглядеть, что происходит. Келлер видел, как эта женщина встала и пошла вдоль ряда мимо смущенных прихожан и как следом за ней поднялся Джексон. Внимание всех присутствующих было приковано к тому, что происходит в первых рядах. Никто не заметил, как Келлер вытащил из кармана пистолет. Он тщательно прицелился в голову Джексона с седой блестевшей в свете огней шевелюрой. Когда дуло пистолета с поправкой на траекторию отклонения пули нацелилось прямо в левый висок Джексона, Келлер спустил курок. Пистолет не был снабжен глушителем. Иначе он был бы очень громоздким и его труднее было бы спрятать. Предполагалось, что убийство Регацци произойдет во время исполнения гимна и звук выстрела не будет слышен. Но сейчас, когда Келлер выстрелил, музыки не было. Раздался резкий треск одиночного выстрела и потом громкий крик. Джексон упал боком на спинки кресел. Очки слетели, смешно повиснув на мгновение на одном ухе. Тело его стало медленно сползать вниз, но не упало на пол, поддержанное с двух сторон бросившимися к нему с криком ужаса людьми. Поднялся невообразимый шум. Люди хлынули в проходы. Агенты службы безопасности кулаками пробивали себе путь сквозь толпу. Паника нарастала. «Он мертв. Его застрелили», — раздался чей-то крик. Келлер стоял, прижавшись к колонне, не давая увлечь себя несущейся мимо толпе. Полицейские и переодетые агенты службы безопасности уже оттесняли окруживших Джексона людей. Кто-то крикнул Келлеру: «Не пускай их. Натяни веревки». Но он так и не понял, чего от него хотели, и продолжал стоять на своем месте, спрятав пистолет под одежду церковного служки. Он попал Джексону точно в висок. Он видел, перед тем как тот упал, небольшое отверстие, словно села муха. Джексон мертв, как мертва Соуха, как мертвы планы мистера Кинга. Келлер на своем веку поубивал в боях немало людей, имен которых он никогда не знал. И теперь не испытывал никаких чувств, застрелив человека, которого убийцы Соухи желали видеть у власти. Но пора пробираться к выходу. Ему снова понадобится пистолет, потому что там его ждет человек Кинга.

Когда прозвучал выстрел, Смит был в проходе у алтаря. Высокая ограда красного дерева загораживала алтарь, и не было видно, что там происходит. Он только слышал истерические крики. Мимо него с пистолетами в руках бежали сотрудники полицейского управления и ФБР. Смит побежал вместе с ними. Он даже не заметил в толпе Келлера.

— Что случилось? — повторял он, пробиваясь вперед.

— Убили Джексона, — оглянувшись, крикнул кто-то.

Смит выхватил свой пистолет, размахивая им на бегу, как дубинкой, в бешенстве извергая ругательства.

— Где этот ублюдок? — орал он во всю глотку, сам того не замечая. — Где этот грязный убийца... — кричал он, толком не зная, кого он имел в виду.

Когда раздался выстрел и Джексон стал падать, кардинал вскочил с кресла, расталкивая священнослужителей, которые бросились к нему, загораживая его живой стеной от второй пули. Он сбежал по ступенькам в развевающейся красной мантии, устремившись туда, где лежал раненый Джексон. Из раны на голове бежала кровь.

— Уходите отсюда! — закричал на кардинала один из агентов службы безопасности. — Хотите, чтобы и вам досталось?

Регацци, казалось, ничего не слышал. Он склонился над раненым. Под ногами у него хрустнули очки Джексона. Кардинал молился, держа его безжизненную руку в своей, и не слышал сердитого окрика агента.

Но Патрик Джеймсон, который стоял, дрожа от ужаса, позади, услышал и обернулся. Смит пробился сквозь толпу, окружившую передние ряды сидений. Среди общего шума были слышны чьи-то рыдания и настойчивые требования позвать врача. Ярость, подстегнутая всеобщей истерией, накатила на Смита как волна, ударив по нервам. Он не был сторонником Джексона. Политика его не интересовала. Со времени войны он ни разу не принял участия в выборах. У него не было ничего, что он любил бы. Жизнь его была полна ненависти и застарелых обид. Люди в большинстве своем вызывали у него желание заехать им по морде и набить брюхо пулями. Он увидел пурпурную мантию кардинала, склонившегося над белой головой Джексона, и в мозгу у него будто что-то оборвалось, как рвется, перетершись, туго натянутая веревка.

— Ах ты, ублюдок, негритянский прихвостень... — завопил Смит, вскинув пистолет. Именно в этот момент Джеймсон обернулся. Не раздумывая, одним отчаянным прыжком, собрав последние силы, он оказался перед кардиналом. Пуля, посланная в Мартино Регацци, пронзила ему грудь.

Возле двери, выходившей на Пятьдесят первую улицу, никого не оказалось. Келлер уже почти добежал до нее, когда двое охранников, стоявших у входа в апартаменты кардинала, бросились к нему:

— Ты куда?

— За врачом, — ответил Келлер. — Он еще жив. Можно выйти только здесь, все другие выходы перекрыты, — отчаянно врал Келлер. — Что там творится! Сумасшедший дом!

— Побегу я, — сказал один из охранников. — А ты посторожи эту дверь.

Он вышел. Келлер успел заметить снаружи второго охранника. Немного подождав, он вынул пистолет и, взяв его за дуло, открыл дверь. Охранник обернулся.

— Выходить запрещено, приятель, — сказал он.

Келлер продолжал стоять, и охранник, как он и рассчитывал, подошел к нему, явно не ожидая нападения.

— Это врач идет? — спросил Келлер.

Охранник обернулся. Келлер ударил его по голове рукояткой пистолета, сбросил одежду служки и отошел от двери. Пройдя немного, он свернул налево в сторону Мэдисон-авеню. Было двадцать минут двенадцатого. Светило солнце, но холод ощущался еще сильнее из-за резкого порывистого ветра, дувшего в спину. Кафе, где Келлер спрятал свои деньги, было на Мэдисон авеню, всего в нескольких минутах ходьбы отсюда. Но в конце улицы он заметил огромную толпу и красные мигающие огни машин «Скорой помощи» и полиции. Выли сирены. Звук их становился все громче, по мере того как Келлер приближался к концу улицы. Двадцать пять тысяч долларов, спрятанные им в туалете кафе, теперь охраняла добрая половина полицейских города. Келлер не очень огорчился. Плевать он хотел на эти деньги! Им владело только одно безудержное желание — скорее увидеть Элизабет. Ни о чем другом он не в состоянии был думать. Келлер повернул назад и по другой улице вышел на Мэдисон авеню. Простояв довольно долго на тротуаре, он наконец поймал такси.

— В аэропорт, — сказал он, сев в машину.

— В какой? — спросил водитель. — Что там стряслось? Так воют сирены, будто горит весь город...

— В аэропорт Кеннеди. — Келлер увидел свое лицо в зеркале водителя — серая непроницаемая маска. — Там произошел какой-то несчастный случай. Поторопись, я опаздываю на самолет.

Он уже опоздал. Элизабет, наверное, устала ждать и ушла. А может быть, вообще передумала и не пришла. Келлер прислонился к спинке сиденья и закрыл глаза. Сейчас, когда главная опасность была позади, он испытывал страшную усталость. Теперь у него есть шанс спастись. Ему удалось выбраться из собора каким-то чудом. Элизабет будет ждать его возле мексиканского офиса.

Келлер не переживал, что ему не удалось забрать свои деньги. Они утратили для него всякое значение, с тех пор как Элизабет сообщила ему о гибели Соухи и он принял решение распорядиться своим выстрелом так, как сочтет нужным. А деньги — это несущественно. Самое главное — найти Элизабет и уехать.

* * *

Патрика Джеймсона унесли за алтарь и уложили на пол. Среди прихожан нашлось несколько известных врачей-ирландцев. Двое из них осмотрели Джона Джексона и удостоверили его смерть. Задержанный убийца кричал и дрался с полицейским, но им все-таки удалось надеть на него наручники и отвести его в ризницу. Его сумасшедшие выкрики были слышны издалека и продолжались до тех пор, пока старший сыщик из того же полицейского участка не съездил ему кулаком по физиономии и тем самым не заткнул рот. Третий врач находился возле Джеймсона, который был без сознания. Мартино Регацци опустился рядом с ним на колени. Его пурпурная мантия была запятнана кровью старого священника.

— Он умирает, Ваше преосвященство, — сказал врач, исследовавший рану. Он решил, что рана смертельна. Трепещущий пульс и слабое дыхание могли прерваться в любой момент. Удивительно, что его сердце вообще еще продолжало биться. — Надо торопиться с причащением. Времени остается мало.

Но кардинал ничего не ответил. Он не молился за своего секретаря, как молился за Джексона, которого ненавидел. Он стоял на коленях и смотрел, как уходит жизнь из тела Джеймсона. На глазах у всех присутствующих Регацци склонил голову и заплакал. На пороге своей смерти Патрик Джеймсон, сын рабочего из графства Керри, получил последние церковные почести от кардинала, которого любил, хотя и не очень понимал. Он так и не пришел в сознание, но во время помазания вдруг улыбнулся и так, с улыбкой на устах, ушел из жизни.

Начальник нью-йоркской полиции распорядился очистить собор и разогнать толпу перед входом в покои кардинала. Он намеревался перевести туда Смита, чтобы затем отправить его в полицейский участок.

Когда собор опустел, Смита в окружении полицейских повели в покои кардинала. Он все еще буйствовал и кричал. Как бешеный пес, подумал начальник полиции. Но, слава богу, лучше так. Очевидно, что он не был подкуплен и убийства не пахнут политикой. А уж внезапно помешаться может сотрудник любого управления. К начальнику полиции подошел младший детектив и стал жаловаться, что кто-то из толпы ударил его по голове. Но тот лишь сердито отмахнулся от подчиненного и не стал слушать, как ранее того не захотел выслушать и капитан полиции. И только встревоженный агент ЦРУ велел ему обязательно доложить об этом случае. Но никого, оказывается, не заинтересовал церковный служка, который после второго выстрела ударил детектива по голове и исчез. И только к вечеру начальство, наконец, выслушало его и поняло, что в соборе был не один убийца.

* * *

— Скажите, мистер Кинг, как давно вы знакомы с Хантли Камероном?

Опять его допрашивал кто-то новый. Следователей меняли так часто, что Кинг встревожился. Теперь за столом сидел худощавый человек с суровым и торжествующим видом. Перед ним стоял полный кофейник свежезаваренного кофе. Но это давно известный прием — делать вид, что следствию все известно, и играть со своей жертвой как кот с мышкой.

— Много лет, — удивленно ответил Кинг. — Мы близкие друзья. Не думаю, что ему это все понравится.

— Я тоже не думаю, — сказал Лиари. — Он, наверное, гадает, сколько вы сможете продержаться. Если вы будете продолжать упорствовать, он, конечно, скроется. Человеку с его деньгами нетрудно найти уединенное местечко. Так что вам придется отдуваться за двоих.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Кинг. — Чушь какая-то!

— Тогда попробуем по-другому. Когда у вас возник план убийства Джексона?

Кинг прошел хорошую школу. Самообладание ему не изменило. Он не побледнел, не показал виду, какой ужасный шок он испытал. Значит, Элизабет Камерон успела им все рассказать. Однако он надеялся, что сейчас она уже мертва и по крайней мере не сможет выступить свидетелем. Но она полностью раскрыла их заговор. Поэтому его и арестовали. Хоть бы подосланный им убийца не сразу ее прикончил, чтобы она помучилась. Как бы ему хотелось, чтобы она долго лежала одна, умирая в муках! А вдруг ради безопасности ее тоже забрали? На лбу у Кинга выступил холодный пот. Он поднял глаза на Лиари. В них была железная решимость не сдаваться. Только он все еще не знал, сколько прошло времени.

— Я хочу встретиться со своим адвокатом. Это мое конституционное право. Вы не можете держать меня здесь, предъявляя мне эти чудовищные обвинения!

— Я и не собираюсь держать вас здесь, — сказал Лиари. — Я знаю, что вы — не Эдвард Кинг из Миннесоты. И конституционных прав у вас нет, потому что вы не американец. Вы русский шпион. Мне это известно. И вы знаете, что мне это известно.

Дверь в комнату открылась. Все, в том числе и Кинг, повернули головы. Вошла женщина. Она подошла прямо к Лиари и что-то тихо сказала. Тот вскочил, побледнев. А потом, как рассвирепевшая змея, набросился на Кинга:

— Ах ты, мерзавец, дождался-таки своего. Сидел, тянул время, пока свершится грязное дело!

Все смотрели на Кинга. Он обвел взглядом все лица, остановив его на человеке, который минуту назад уничтожал его с таким победоносным видом. Теперь торжеством светились глаза Кинга.

— В чем дело? — спросил он. — Дурные вести?

Лиари трясло — сдали возбужденные кофеином нервы.

Казалось, сам дьявол исполнял на его нервах токкату. Он смотрел на холеное лицо Кинга с уже проступившей щетиной, светлые глаза под славянским лбом, внимательно следившие за ним, и злился на самого себя. Опоздал, слишком затянул это дело! Будто не видел, какая дата на календаре! Будь он пожестче с Кингом с той минуты как его арестовали, убийство в соборе святого Патрика можно было бы предотвратить. Он люто ненавидел сидевшего напротив врага, но себя ненавидел еще больше.

— Убили! Прямо среди мессы! Мерзавец! — Лиари шагнул вперед и неожиданно ударил Кинга. Удар оказался сильным, несмотря на тщедушное телосложение Лиари. Голова Кинга откинулась назад. На губе показалась кровь. Он вынул платок и вытер рот.

— Если вы намерены действовать такими методами, то мне лучше дать показания.

Ну вот и все. Держаться дольше он не сможет. Но задание свое выполнил. Возможно, в ближайшие годы ему не видать своей московской квартиры и не писать писем за дорогим французским бюро, но он потерпит. Свои люди вызволят его. Сейчас надо только признаться, что под прикрытием журнала он руководил агентурной сетью. В заговоре Хантли Камерона он не принимал никакого участия. Только слышал о плане убийства от самого Хантли. Одна лишь Элизабет могла бы изобличить их обоих. Но теперь она-то умолкла навечно.

— Я готов дать показания, — повторил Кинг. Лиари, потирая кулак, наблюдал за ним. На платке Кинга осталось кровавое пятно.

— О'кей, — сказал Лиари. — О'кей. Мы занесем ваши показания в протокол.

Вопросов Кингу не задавали. Лиари не хотел его прерывать. Кинг признался в шпионаже, в том, что он советский агент. И даже назвал свое истинное имя — Александр Турин, майор Советской Армии. Выдал трех второстепенных агентов — двух в Западной Германии и одного во Франции. Больше ему признаться не в чем. Кинг рассчитывал, что, как только его показания будут отпечатаны, ему предложат подписаться под ними.

Но ничего подобного не произошло. Лиари продолжал сидеть, прихлебывая кофе и постукивая карандашом о стол, что начинало действовать Кингу на нервы.

— Я рассказал все. Готов подписать свое заявление.

Усталые глаза Лиари смотрели на него с неприязнью.

— Я обвиняю вас не в этом, — сказал он. — Мне наплевать, кто вы — агент КГБ или Эдди Кинг из Миннесоты. Вас отправят в тюрьму не за шпионаж, мистер Кинг. Я передаю вас полиции. За убийство женщины по имени Даллас Джей. — Лиари встал и пошел к двери. Но перед тем как выйти, обернулся и сказал:

— Вы будете приговорены к пожизненному заключению.

К Кингу подошли двое. Он встал сам, не давая им дотронуться до себя. С трудом проглотил слюну. Комната показалась ему меньше и темнее, чем когда он вошел в нее.

— Я никого не убивал. И кардинала тоже не убивал. Вы не можете меня за это осудить.

— Кардинала никто и не убил, — сказал рядом чей-то голос. — Вы неправильно поняли, мистер Кинг. Сегодня убили Джона Джексона.

* * *

Было без пяти двенадцать, когда Элизабет вошла в здание Восточной авиакомпании в аэропорту Кеннеди. Автоматические двери распахнулись, пропуская ее, и бесшумно закрылись. Ее всегда пугало это новшество. Меньше месяца назад она стояла в зале прибытия среди такого же людского потока в ожидании кого-то, кто должен был встретить Келлера. Но никто не пришел, и они вышли из здания вместе. Келлер держал ее под руку, чтобы она не улизнула от него, о чем она тогда уже подумывала. Прошло меньше четырех недель, но ей казалось, что за это время она прожила целую жизнь.

Как персонажей греческой трагедии, их с Келлером свела неумолимая судьба. Элизабет никогда прежде не верила в предопределенность человеческой жизни, пока не встретила Келлера. Она думала об этом, пробираясь в толпе к месту, где они условились встретиться и где их ждали билеты.

Как она опоздала! Она чувствовала, что вот-вот не выдержит и разрыдается. Вдруг он устал ждать и ушел? А может быть, решив, что она не придет, улетел другим самолетом? Неужто по воле злой судьбы, преследовавшей греческих персонажей, которым Элизабет уподобила себя с Келлером, им было предначертано так сблизиться, преодолеть все препятствия и потом потерять друг друга? Люди оглядывались на нее, пока она торопливо проталкивалась сквозь потоки пассажиров. Элизабет всегда привлекала к себе внимание безукоризненным вкусом и красотой. Блестящая представительница высшего американского общества, напоминающая элегантностью самых известных манекенщиц. Но теперь костюм от Ива Сен Лорана и ниспадающее с плеч черное норковое пальто только подчеркивали выражение отчаяния и озабоченности на ее лице. Элизабет обогнула книжный киоск, вокруг которого толпилось много народу. Она даже не обратила внимания на то, что они ничего не покупали, а слушали по транзистору передаваемые новости. Элизабет ничего не слышала, торопясь к билетной кассе. Она сразу заметила бы Келлера в любой толпе, но его нигде не было.

Она остановилась, стараясь не расплакаться от разочарования. Нельзя же так глупо себя вести, сразу предполагая самое худшее. Может быть, Келлер просил ей что-либо передать.

Но узнать немедленно было невозможно. У кассы стояло несколько человек. Элизабет встала в конце очереди, оглядываясь по сторонам, — а вдруг появится Келлер!

— У меня заказано два билета до Мехико на имя мисс Элизабет Камерон.

Она так дрожала, что вынуждена была ухватиться за конторку. Часы напротив показывали двенадцать. Она опоздала на целый час. Келлер, наверное, приходил и ушел. Если только он не застрял в транспортной пробке. Ну, конечно же, это вполне возможно. Вышел поздно, не рассчитав, что на дорогах могут возникнуть заторы из-за процессии в честь Дня святого Патрика.

От этой мысли ей стало легче, и она опять чуть не заплакала. Похоже, она на все теперь может реагировать только слезами. Конечно, он опаздывает. Они не успеют на свой рейс, но это не важно. Полетят другим самолетом. Но где же он? Боже, где?

— Вот ваши билеты. Но посадка закончена двадцать минут назад. Боюсь, вам придется лететь следующим рейсом в пять часов вечера.

— Нам нужно попасть в Мехико как можно раньше, — сказала Элизабет. — Мы полетим ближайшим самолетом любой авиакомпании.

Сколько же можно ждать, не теряя надежды? Час, два? У нее сохранился адрес его гостиницы. Попробовать позвонить? Элизабет открыла сумочку и удостоверилась, что адрес на месте. А потом сделала то, что делает любая женщина, ожидающая мужчину. Взглянула на себя в зеркало. Лицо было бледное, губная помада стерлась. И вдруг в круглом зеркальце, вделанном в косметический набор, Элизабет увидела фигуру Питера Мэтьюза, стоявшего с краю толпы у книжного киоска.

Она подкрасила губы, попудрила лицо, совершая все обычные женские манипуляции. Все время, пока она не закрыла косметичку, фигура Мэтьюза виднелась в зеркальце. Когда Элизабет немного повернула голову, он исчез из виду.

— Через час есть самолет на Мехико компании Браниф. Я могу вам забронировать места... Что с вами, мадам? Вам плохо? — озабоченно спросила красивая молодая мексиканка с гладкой кожей и черными виноградинами глаз. Ей показалось, что эта американская дама сейчас упадет в обморок. — Не хотите ли сесть?

— Нет, спасибо, — ответила Элизабет. — Все в порядке.

— Самолет улетает через час. Рейс БН 703, есть два свободных места в первом классе.

— Простите... я передумала, — сказала Элизабет.

Да, это был Мэтьюз. Никакого сомнения. Все время, пока она приводила себя в порядок, он следил за ней, отражаясь в ее зеркальце. Значит, он и не думал отпускать ее. Намеренно врал, надеясь, что она приведет его прямо к Келлеру. Обнимал ее, притворяясь, что сочувствует ей, и врал. Элизабет даже не разозлилась. Все вернулось на круги своя.

Если раньше она вглядывалась в толпу в надежде увидеть Келлера, то теперь, похолодев от страха, оглядывалась вокруг, опасаясь, как бы он не угодил в расставленную Мэтьюзом ловушку. Элизабет снова открыла сумочку и, вынув бумажку с адресом Келлера, скатала ее в шарик и бросила в урну для мусора. Страх прошел. Теперь она с удивительно ясной головой думала о том, как спасти Келлера. Любовь придавала ей уверенности в себе. Не важно, что будет с ней. Самое главное — безопасность Келлера.

— Я не буду брать билет, сегодня не полечу, — сказала она девушке за конторкой. — Но мой друг полетит этим рейсом в Мехико. Его фамилия Теллер. — Элизабет помнила его фальшивое имя в паспорте. — Не могли бы вы ему кое-что передать? — Элизабет не решалась написать записку. Мэтьюз, наверное, следит за ней и увидит, что она оставила записку.

— Извините, но мы не принимаем никаких поручений.

— Пожалуйста, — умоляюще сказала Элизабет, — пожалуйста... это очень важно. Просто скажите ему, чтобы он улетал. И что я приеду к нему в Куэрнаваку, как только смогу. И передайте ему, что я люблю его.

Девушка пожала плечами, но потом улыбнулась:

— О'кей, передам.

Элизабет знала, что куда бы она ни направилась, Мэтьюз пойдет за ней. Свернув налево, за книжный киоск, она вдруг увидела в группе пассажиров с детьми Келлера. На мгновение она растерялась. Ей хотелось забыть об опасности, о Мэтьюзе и броситься к нему, но она взяла себя в руки.

«Она просила сказать вам, что любит вас», — вот что скажет ему девушка за конторкой, когда он подойдет за билетом. Он улетит в Мехико другим рейсом и будет в безопасности в доме ее матери в Куэрнаваке.

Питер Мэтьюз спрятался в толпе возле книжного киоска. Ему была видна Элизабет, стоявшая возле кассы. Она пришла за билетами. Теперь остается только выяснить, каким рейсом они летят, и позвонить Лиари, чтобы он приказал осмотреть самолет перед вылетом. Ему даже не обязательно арестовывать этого человека, когда тот встретится с Элизабет. Не обязательно, но он это сделает. Подойдет к ним сзади и схватит этого ублюдка сам. Пока он следил за Элизабет, делая вид, что разглядывает журналы, он услышал сообщение об убийстве Джексона.

Мэтьюз не растерялся. Он никогда не терял головы в острых ситуациях — проявлял осторожность, осмотрительность, как почуявший опасность зверь. И сейчас ничем не выдал себя, не стал пробиваться поближе к транзистору. Остался на своем месте, продолжая наблюдать за Элизабет. Опустив руку в карман, спустил предохранитель пистолета. Убит Джексон и убит один из сотрудников кардинала Регацци.

Какая-то женщина, стоявшая поблизости, разрыдалась, уткнувшись в платок. Вслед за ней разрыдались и другие. Кто-то ругался, повторяя одно и то же слово.

Несмотря ни на что, Кинг осуществил свой план. Он переправил в Штаты убийцу, и тот сделал свое дело. Если бы Элизабет Камерон не лгала, защищая его, ничего бы этого не случилось. Но она лгала. Она так влюблена, что пошла на обман, выгораживала его, строя иллюзии, будто он не опасен и любовь, как она изволила выразиться, служит ему оправданием.

Мэтьюз видел, как она приводила себя в порядок, и слепая ярость, словно желчь, подступила к горлу. Он чувствовал, как клокочет в нем злоба, он весь покрылся холодным потом. На такое способна только женщина. Только женщина готова поступиться совестью ради своих чувств, называя это любовью. Элизабет не только помогла убить двоих людей, но и погубила карьеру Мэтьюза.

Мисс Камерон отошла от конторки. Мэтьюз нырнул в толпу. По ее осунувшемуся лицу было видно, как она встревожена. Он заметил, что она быстро отошла от кассы, так же, как перед этим торопилась добраться до нее. Мэтьюз обогнул книжный киоск. До выхода было далеко, до бара и ресторана, расположенных в другом конце здания, еще дальше. Он успеет подойти к билетной кассе и узнать, каким рейсом она летит. А потом догонит ее.

Возле кассы образовалась очередь. Несколько семей с детьми шумно и возбужденно переговаривались по-испански. Мэтьюз с удостоверением в руках пробился прямо к кассе и предъявил его красивой темноглазой девушке. Она обслуживала группу пассажиров из двух взрослых, грудного ребенка и четверых детей.

— Женщина, с которой вы только что говорили... мисс Элизабет Камерон... каким рейсом она летит?

Девушка заколебалась. Мэтьюз сунул ей свое удостоверение чуть ли не в лицо.

— Одну минутку, пожалуйста. — Она уже забыла про ту белокурую женщину. Надо было оформить шесть билетов туристского класса и кроватку для младенца. А тут еще очередь выросла. — Как ее зовут?

— Камерон. — Мэтьюз готов был схватить ее за блузку и встряхнуть. — Элизабет Камерон. Вы только что говорили с ней.

— А, да. Но она никуда не летит, сэр. У нее был заказан билет до Мехико, но она опоздала и ликвидировала свой заказ.

Мэтьюз обернулся. Элизабет была уже далеко. Она быстрым шагом направлялась в сторону ресторана и бара. Еще минуту, и он потеряет ее из виду. Этого он не мог допустить. Итак, она отказалась от билета, и след потерян. Мэтьюз не стал больше ничего слушать и отошел. Кассирша начала было говорить, что есть еще один билет, заказанный на другое имя, но обнаружила, что Мэтьюз уже ушел.

Келлер направился к кассе. Он шел медленно, оглядываясь по сторонам. Дважды сталкивался с людьми, шедшими в противоположную сторону. Элизабет нигде не было видно.

Он опоздал. Опоздал намного. Она, наверное, решила, что он не придет, и вернулась домой. А может быть, услышала новости по транзистору у книжного киоска и решила порвать с ним.

Келлер стоял в толпе, поглядывая во все стороны — налево, направо и в сторону офиса авиакомпании, где они должны были встретиться. Он обещал ей никого не убивать. Обещал приехать в аэропорт и начать новую жизнь с ней, где не будет места убийствам. И не выполнил своего обещания. Пожертвовал их счастьем ради более важного дела. Он понимал это, но поступить иначе не мог.

Келлер подошел к кассе вместе с толпой других пассажиров и встал в очередь. Она двигалась медленно. Какой-то мужчина надолго застрял у кассы — его не устраивали предлагаемые ему места. Кругом стоял обычный для аэропорта шум. Но Келлер не слышал ничего и даже хныканья капризного ребенка, стоявшего впереди него, которого мать держала за руку и не отпускала от себя. Он высматривал Элизабет. Один раз в группе деловых людей мелькнула яркая, как подсолнух, белокурая головка, но, увидев чужое лицо, Келлер отвернулся. Он крутился во все стороны, раздражая стоявших позади людей. Подошла его очередь, а он так и не решил, что ему делать. Он хотел только узнать, нет ли для него какой-либо весточки.

На него смотрела та же девушка, с которой говорила Элизабет. Келлер молчал, не зная, как ему спросить.

— Чем могу помочь вам, сэр?

— Моя фамилия Теллер, нет ли для меня чего-нибудь?

Кассирша взглянула на список пассажиров и подняла взгляд.

— Для вас есть билет на рейс БН 703 три компании Браниф до Мехико. Было заказано два билета на самолет нашей компании на имя Камерон, но вы опоздали, и леди перезаказала ваш билет. От своего она отказалась.

— Когда?

— О, минут пятнадцать назад. Вы, наверное, разошлись. Она просила вам кое-что передать.

Значит, Элизабет узнала насчет Джексона и решила не лететь с ним. Келлер взглянул на лежащий перед ним билет.

— Она просила сказать вам, что приедет, как только сможет. Но вы должны лететь один и ждать ее. Она просила также передать вам, что любит вас, — улыбнулась девушка за конторкой.

У Келлера был такой несчастный вид, когда он услышал про один билет. Многие отправлялись в Мехико провести там медовый месяц или пожениться.

— Вот ваш билет. Поторопитесь пройти в зал компании Браниф. Багаж можете сдать вон там.

Келлер взял билет:

— Спасибо, у меня нет багажа.

Он опоздал на какие-то минуты и разошелся с Элизабет. Может быть, черт с ним, с этим самолетом? Попытаться найти Элизабет? Но потом он вспомнил, что она говорила ему в гостинице, когда они лежали, насытившись любовью: «Мы будем там в безопасности. Дом укрыт со всех сторон садами. Моя мама очень любила этот дом и завещала его мне. Мы будем счастливы там...»

Элизабет оставила ему билет и просила передать, что любит его. Ведь он не просто скрывается. Впервые в жизни ему есть куда поехать, и он должен воспользоваться такой возможностью. В любой момент могут задержать вылет самолета, закрыть все аэропорты, чтобы не дать убийце Джексона сбежать за границу. Если он полетит этим рейсом в Мехико, он опередит американскую полицию и зловещие щупальца организации мистера Кинга потеряют его след. Если он не улетит, он все равно не сможет вернуться в город и разыскать Элизабет. Либо люди Кинга, либо полиция найдут его, если он останется в Нью-Йорке. Келлер прошел мимо стойки приема багажа и вошел в зал ожидания. Последний раз прозвучало приглашение на посадку.

Элизабет услышала объявление, когда вошла в бар. Она чуть не бежала сюда бегом, зная, что Мэтьюз наверняка идет следом. Ей хотелось увести его как можно дальше от Келлера. Она подошла к стойке бара и взглянула на часы. Самолет отправлялся в тринадцать часов. Сейчас было двенадцать сорок. Элизабет облокотилась о стойку, не замечая, что рукав пальто попал в лужицу, оставленную мокрым стаканом. Мужчина справа сразу обратил на нее внимание, но бармен сделал вид, что не замечает ее, продолжая проверять что-то у кассы. У него было скверное настроение. Его раздражали трусливые пассажиры, которые пытались алкоголем притупить свой страх перед полетом. А уж с этой женщиной в меховом пальто не дай бог оказаться рядом в самолете.

Первым заговорил с Элизабет мужчина справа:

— Слышали о покушении?

— Нет. — Элизабет оцепенела, с трудом повернувшись. Она чувствовала, что начинает дрожать. — О каком покушении?

— На Джексона, — сказал мужчина. Он отхлебнул пива и предложил ей сигарету. — Его застрелили сегодня утром в соборе.

Наконец подошел бармен.

— Слушаю, — сказал он, обращаясь к Элизабет. — Что желаете?

— Этой даме, мне кажется, необходимо выпить коньяка. Двойную порцию, пожалуйста, — распорядился подошедший сзади Питер Мэтьюз. — А вас прошу предъявить удостоверение личности, — добавил он, обращаясь к мужчине справа от Элизабет. — Вот мое удостоверение.

Элизабет молчала. Она видела, что Мэтьюз преградил мужчине путь к двери и даже опустил руку в карман, где у него, наверное, был пистолет. Мужчина, ошарашенно смотревший на Мэтьюза, медленно приходил в себя, готовый взорваться от негодования.

— Меня зовут Хэрри Винерстейн, я живу в Хэмптоне, штат Нью-Джерси. Что это, черт возьми, значит? Вот мои водительские права и вот билет на самолет в Сан-Антонио.

— Двойной коньяк. Доллар пятьдесят.

Элизабет взяла бокал. Мэтьюз только сейчас взглянул на нее.

— Я спрашиваю, что все это значит? — громче и увереннее повторил мужчина.

Элизабет покачала головой:

— Это не тот человек, Питер. Ты ставишь себя в глупое положение.

Взглянув ей в лицо, Мэтьюз понял, что она говорит правду. Но все же проверил водительское удостоверение и авиабилет. Ему хотелось выхватить из рук Элизабет бокал и выплеснуть коньяк ей в лицо.

— Если вы хотите меня проверить, позвоните в мой офис, — сказал мужчина по фамилии Винерстейн. — Какого черта вы беспокоите обычных граждан? Лучше бы занимались преступниками.

— Помолчите! — огрызнулся Питер Мэтьюз и, схватив Элизабет за руку, сказал: — Тебя хочет видеть Лиари.

Под взглядами всех присутствующих Элизабет вместе с Мэтьюзом покинула бар. И даже угрюмый бармен вышел из состояния апатии.

— Все-таки он обманул тебя. А обещал ведь ничего не делать, да?

— Так же, как ты, — сказала Элизабет. — Обещал дать нам уехать.

Они уже подошли к выходу. Элизабет замедлила шаг. Вдали на взлетной полосе самолет взревел всеми моторами, готовясь оторваться от земли.

— Ты скажешь нам, где он скрывается! — пригрозил Мэтьюз. — Ты и не собиралась встречаться с ним, так ведь? Просто водила нас за нос. Но мы найдем его. Это уж я тебе обещаю точно.

Огромная машина с ревом взмыла в воздух, почти вертикально вонзаясь носом в небо, все выше н выше. Элизабет взглянула на часы. Тринадцать часов две минуты.

— Мне безразлично, что он сделал, — сказала она, глядя в лицо Мэтьюзу. — Вы никогда его не найдете. Это все, что я могу тебе сказать, Питер. А сейчас я еду к Лиари.

* * *

Неделю спустя Джон Джексон был похоронен в своем родном штате. Отклики были самые разные. Реакционеры скорбели, левые радовались, цветные молчали, потому что воспринимали Джексона как симптом болезни, которую никто еще не вылечил с помощью пули. Детектив Ричард Кейс Смит был помещен в психиатрическую больницу для преступников, поскольку был признан неправоспособным для предъявления ему обвинения в убийстве кандидата в президенты и монсеньера Патрика Джеймсона.

Слухи о том, что пуля, поразившая Джексона, была другого калибра, чем пуля, посланная в священника, были грубо замяты. Государственный департамент намекнул, что политический скандал нежелателен. В отношениях с Советским Союзом наступал ответственный момент. Президент готовился к визиту в Москву. Было признано, что оба убийства совершены Смитом, страдающим параноидальной шизофренией. Гораздо большую сенсацию вызвал суд над Эдвардом Кингом, издателем, миллионером, человеком, занимающим высокое общественное положение. Он обвинялся в убийстве любовницы Хантли Камерона. Одна из горничных Фримонта показала, что видела, как рано утром Даллас входила в его комнату. Видимо, Кинг решился на убийство, опасаясь шантажа. Под жестким нажимом Лиари он вынужден был признать себя виновным и был приговорен к пожизненному заключению. Вскоре после этого события уборщик обнаружил пакет с двадцатью пятью тысячами долларов, спрятанный в мужском туалете кафе на Мэдисон авеню. К концу мая Лиари опечатал и сдал в архив досье Эдди Кинга. Сам лично позвонил Элизабет Камерон и сказал ей, что она свободна и может ехать куда захочет. Ни он, ни Питер Мэтьюз больше беспокоить ее не будут.