Иллюстрации Мориса Сендака

 

Один

У кота-сёрфера я заметил несколько странностей.

Странность первая: он был котом-сёрфером.

Странность вторая: он был в футболке. С надписью «КОТ – ГЕРОЙ, ПЕС – ОТСТОЙ».

Странность третья: он держал закрытый зонтик, словно боялся промокнуть. А ведь это, если вдуматься, последнее, что должно волновать сёрфера.

Странность четвертая: судя по всему, больше никто на пляже его не видел.

Кот поймал хорошую волну и заскользил по ней. Но стоило ему приблизиться к берегу, как он совершил ошибку – раскрыл зонт.

Резкий порыв ветра унес сёрфера в небо. Еще секунда – и он врезался бы в чайку.

Но даже она, казалось, его не заметила.

Кот парил надо мной, как пушистый воздушный шар. Я посмотрел наверх. А он – вниз. И помахал мне.

На нем был черно-белый плащ, в котором он очень походил на пингвина из одной компьютерной игры. Не хватало только галстука-бабочки и цилиндра. Казалось, он спешил на какой-то праздник.

По-моему, я его уже где-то видел.

– Креншоу, – прошептал я.

Я огляделся. Вокруг кого только не было: и строители песчаных замков, и метатели фрисби, и охотники за крабами. Но никто из них не замечал летающего кота-сёрфера с зонтом.

Я изо всех сил зажмурился и досчитал до десяти. Медленно досчитал.

Казалось, десяти секунд мне хватит на то, чтобы перестать сходить с ума.

Немного кружилась голова. Но такое порой случается, когда я голоден: я ничего не ел с самого завтрака.

Открыв глаза, я облегченно выдохнул. Кот исчез. Надо мной было только бескрайнее и пустое небо.

Хоп. Зонт, словно гигантский дротик, вонзился в песок совсем рядом со мной.

Он был желто-красный, разрисованный улыбающимися мышатами. На ручке цветными карандашами были выведены слова: «ЭТОТ ЗОНТ ПРИНАДЛЕЖИТ КРЕНШОУ».

Я снова закрыл глаза и досчитал до десяти. Я открыл глаза, и зонтик – или зонт, как его ни называй, – исчез. И кот вместе с ним.

Был конец июня, погода стояла солнечная и теплая, но по моей спине пробежал озноб.

Я ощутил то, что чувствуешь за мгновение до прыжка в глубокий бассейн. Будто вот-вот окажешься в другом мире. Последний шаг еще не сделан. Но ты уже знаешь, что возврата нет.

 

Два

Дело вот в чем: вообще-то, я не любитель заводить воображаемых друзей.

Серьезно. Осенью я пойду в пятый класс. В моем возрасте нет ничего хорошего в том, чтобы прослыть сумасшедшим.

Мне нравятся факты. Всегда нравились. Неоспоримые факты. Вроде «дважды-два-четыре». Или «брюссельская-капуста-на-вкус-как-грязные-носки-после-урока-физкультуры».

Ну ладно, может, насчет капусты – это лишь мое мнение. В любом случае, я никогда не пробовал грязные носки после урока физкультуры, так что могу ошибаться.

Факты важны для ученых, а я хочу стать ученым, когда вырасту. Больше всего я люблю факты о животных. Особенно такие, услышав которые люди говорят: «Не может быть!»

Например, что гепард может бежать со скоростью более ста километров в час.

Или что обезглавленный таракан способен прожить еще две недели.

Или что глаза жабовидной ящерицы стреляют кровью, если ее разозлить.

Я хочу изучать животных. Еще не знаю каких именно. Сейчас мне очень нравятся летучие мыши. Еще мне нравятся гепарды, коты, собаки, змеи, крысы и ламантины. Так что выбор есть.

Я люблю и динозавров, несмотря на то что все они вымерли. Какое-то время мы с моей подругой Марисоль хотели стать палеонтологами и искать ископаемые останки древних животных. Марисоль даже зарывала в свою песочницу куриные кости и устраивала тренировочные раскопки.

Этим летом мы с Марисоль начали подрабатывать выгульщиками собак. Во время прогулок мы иногда делимся друг с другом фактами о животных. Вчера Марисоль рассказала мне, что летучая мышь может съесть за час тысячу двести комаров.

Факты куда лучше выдумок. Выдумку нельзя увидеть. Ее нельзя подержать в руках и измерить.

Ламантина тоже нельзя подержать в руках. Но тем не менее… Сказки – это одна сплошная неправда, если разобраться. А мне не нравится, когда мне лгут.

Мне никогда не нравилось притворяться. Когда я был маленьким, я не наряжался в костюм Бэтмена, не говорил с мягкими игрушками и не боялся монстров, живущих под кроватью.

Родители рассказывают, что я расхаживал по детскому саду и заявлял всем, что я – мэр Земли. Но это продлилось всего несколько дней.

Да, у меня тоже был «период Креншоу». Воображаемые друзья есть у многих детей.

Как-то раз мы с родителями пошли в торговый центр на встречу с пасхальным кроликом. Под ногами у нас была искусственная трава, мы стояли рядом с гигантским искусственным яйцом, лежавшем в гигантской искусственной корзинке. Когда пришла моя очередь фотографироваться с кроликом, я посмотрел на его лапу и резко дернул за нее.

Внутри оказалась мужская рука. С золотым обручальным кольцом и поросшая светлыми волосками.

– Это не кролик, а человек! – закричал я.

Какая-то маленькая девочка заплакала.

Менеджер торгового центра попросил нас уйти. Мне не досталось ни бесплатной корзинки с шоколадными яйцами, ни фотографии с ненастоящим кроликом.

Тогда я впервые в жизни понял, что людям не всегда нравится слышать правду.

 

Три

После этого случая с пасхальным кроликом родители забеспокоились.

Не считая того случая, когда я был мэром Земли, фантазером я не казался. Родители думали, что, наверное, я слишком взрослый для фантазий. Слишком серьезный.

Папа гадал, не стоит ли ему читать мне больше сказок.

Мама гадала, не запретить ли мне смотреть так много программ о природе, в которых животные поедают друг друга.

Родители спросили совета у бабушки. Им хотелось знать, не веду ли я себя чересчур взросло для моих лет.

Бабушка велела им не переживать.

Сказала, что совершенно неважно, насколько серьезным я кажусь сейчас, в подростковом возрасте это точно пройдет.

 

Четыре

Через несколько часов после того, как я увидел Креншоу на пляже, он появился вновь.

Но уже без доски для сёрфинга. И без зонтика.

И даже без тела.

И все-таки он приходил. Я это почувствовал.

Было около шести часов вечера. Мы с моей сестрой Робин играли в хлопьебол в гостиной нашего дома. Хлопьебол – отличное занятие на случай, когда ты голоден, а до завтрашнего утра особенно нечего есть. Мы придумали эту игру под бурчание наших животов. «Ох, хотел бы я сейчас кусочек пиццы пепперони», – проворчал мой желудок. На что желудок сестры отозвался: «Да, и, может, кусочек крекера с арахисовым маслом».

Робин любит крекеры.

Играть в хлопьебол очень просто. Нужно немного сладких колечек для завтрака, сгодится даже небольшой кусочек хлеба, нужно только порвать его на кусочки поменьше. Конфетки M&Ms тоже подойдут, если только поблизости нет мамы, которая сразу же скажет: «Никакого сладкого!» Но, скорее всего, конфет M&Ms у вас не окажется, разве что дело будет происходить сразу после Хеллоуина. В моей семье запасы сладостей исчезают ну очень быстро.

Сперва выбираете, куда будете целиться. Вполне подойдет миска или чашка. А вот мусорное ведро не годится, потому что там могут быть бактерии. Иногда я беру детскую бейсболку Робин. Хотя, скорее всего, она тоже очень грязная. Для пятилетней девочки Робин слишком сильно потеет.

Суть игры вот в чем: вы кидаете свой кусочек, пытаясь попасть в цель. Правило таково: пока не попадешь, съесть его нельзя. Расстояние до цели должно быть не слишком маленьким, иначе еда закончится слишком быстро.

Секрет в том, что, пока вы стараетесь попасть в цель, вы забываете о голоде. Но, разумеется, не навсегда.

Я люблю кидать сладкие колечки, а Робин – шоколадные хлопья. Но когда буфет пуст, тут уже не до капризов. Так иногда говорит мама.

Если хлопья заканчиваются, а живот по-прежнему бурчит, всегда можно отвлечься с помощью жвачки. А потом спрятать ее за ухом, на случай, если захочется пожевать ее позже. И пусть она уже потеряет вкус, зубы все равно будут при деле.

Креншоу явился – по крайней мере, показалось, что он явился, – в тот момент, когда мы с сестрой увлеченно бросали папины хлопья из отрубей в кепку Робин. Настала очередь моего броска. Я попал прямо в цель. Когда я подошел за своим кусочком, вместо него я увидел четыре фиолетовые мармеладки.

Я люблю фиолетовые мармеладки.

Я долго смотрел на них.

– И откуда здесь мармелад? – наконец спросил я.

Робин схватила кепку. Я попытался было ее отобрать, но потом передумал. Робин еще маленькая, но с ней уже шутки плохи: она кусается.

– Это волшебство! – воскликнула она. И начала делить мармеладки. – Одну мне, одну тебе, две мне…

– Нет, ну правда, Робин. Перестань дурачиться. Откуда?

Робин сунула за щеку сразу две мармеладки.

– Атштань ат мня, – сказала она, жуя угощение. Видимо, это значило «отстань от меня».

Наша большая собака Арета, метис лабрадора, тут же прибежала посмотреть, в чем дело.

– Для тебя конфет нет, – заявила ей Робин. – Ты – собака, и тебе, юная леди, полагается есть собачью еду.

Но Арету, казалось, конфеты и не интересовали. Она, навострив уши, принюхивалась, глядя на входную дверь, словно к нам вот-вот заявится гость.

– Мам! – крикнул я. – Ты, случайно, не покупала мармелад?

– Само собой, – отозвалась мама с кухни. – Будем есть его вместе с икрой.

– Я же серьезно, – сказал я и взял свои мармеладки.

– Поешь папиных хлопьев, Джексон. Заработаешь себе понос на неделю, – засмеялась мама.

А через секунду появилась на пороге с полотенцем для посуды в руках.

– Дети, вы еще хотите есть? – Она вздохнула. – У меня с обеда осталось немного макарон с сыром. И еще половина яблока, можете поделить ее между собой.

– Я не голоден, – быстро сказал я.

В те давние времена, когда у нас всегда была еда, я вполне мог разныться, не окажись дома чего-нибудь из того, что я люблю. А потом у нас закончилось почти все, и я ощутил, что из-за этого родители чувствуют себя очень скверно.

– У нас есть мармеладки, мам, – сказала Робин.

– А, тогда хорошо. Хорошо, что вам есть чем подкрепиться, – одобрила мама. – Мне завтра в аптеке зарплату дадут, и я зайду после работы в магазин и куплю что-нибудь из продуктов.

Она кивнула, будто помечая в списке выполненный пункт, и вернулась на кухню.

– Ты будешь есть свои мармеладки? – поинтересовалась Робин, накручивая на палец свой желтый хвостик. – Если тебе нужна моя помощь, могу съесть их за тебя.

– Я сам их съем, – ответил я. – Просто… позже.

– Почему? Они же фиолетовые. Твои любимые.

– Сперва мне надо о них подумать.

– У меня сумасшедший братец, – улыбнулась Робин. – Пойду к себе в комнату. Арета хочет, чтобы я ее нарядила.

– Сомневаюсь, – ответил я.

Я взял мармеладку и изучил ее на свету. Выглядела она вполне безобидно.

– Арета ужасно любит шляпы, а еще носки, – сказала Робин и пошла к себе вместе с собакой. – Правда, моя хорошая?

Арета виляла хвостом. Ей были по нраву любые затеи. Но, уходя вслед за Робин, она взглянула через плечо на окно и негромко заскулила.

Я подошел к окну и высунулся в него. Заглянул за диван. Распахнул дверцы стенного шкафа.

Ничего. Никого.

Никаких котов-сёрферов. Никакого Креншоу.

Я никому не рассказывал о том, что видел на пляже. Робин подумала бы, что я над ней подшучиваю. В случае с мамой и папой было два варианта. Они либо всерьез перепугались бы и начали беспокоиться, не схожу ли я с ума, либо умилились бы тому, что я делаю вид, будто общаюсь с невидимым другом.

Я понюхал мармеладки. Пахли они не совсем как виноград – в хорошем смысле. На вид они были совсем как настоящие. И на ощупь тоже. И моя настоящая сестра только что их попробовала.

Первое правило ученых таково: все всегда можно объяснить логически. Надо только отыскать это объяснение.

Может, мармеладки не настоящие, просто я устал или заболел. Возможно, даже начал бредить.

Я проверил свой лоб. К сожалению, признаков жара не обнаружилось.

Может, на пляже у меня случился солнечный удар. Я точно не знал, что такое солнечный удар, но, судя по звучанию, от такого вполне можно увидеть летающих котов и волшебный мармелад.

Может, я просто уснул и вижу долгий, странный, ужасно надоедливый сон.

И все-таки. Мармеладки, лежащие у меня в ладони, казались удивительно настоящими.

Может, я просто сильно проголодался. От голода могут возникать очень странные ощущения. Даже не совсем нормальные.

Первую мармеладку я ел медленно и осторожно. Если есть крохотными кусочками, еды хватит надолго.

Голос в голове произнес: «Никогда не бери конфеты у незнакомцев». Но Робин выжила. И даже если во всем этом замешан незнакомец, то невидимый.

Все всегда можно объяснить логически. Но на тот момент я твердо знал лишь одно: фиолетовые мармеладки куда вкуснее, чем хлопья из отрубей.

 

Пять

Впервые я встретился с Креншоу около трех лет назад, сразу после окончания первого класса.

Вечер только начинался, мы с папой решили сделать остановку и припарковались чуть поодаль от шоссе. Я валялся на траве рядом с маленьким складным столиком и смотрел, как на небе появляются звезды.

Вдруг я услышал шум. Звук был такой, словно кто-то проехал на скейтборде по гравию. Я приподнялся на локтях. И точно, по стоянке ехал скейтер. Необычный скейтер – я это сразу понял.

Я увидел черно-белого котенка. Большого, выше меня. С зелеными глазами, блестящими, как росистая трава утром. На нем была черно-оранжевая кепка с логотипом бейсбольного клуба «Сан-Франциско Джайентс». Он соскочил со скейта и направился ко мне. Ходил он на задних лапах – совсем как человек.

– Мяу, – сказал он.

– Мяу, – ответил я из вежливости.

Котенок склонился ко мне и принюхался к моим волосам:

– У тебя есть фиолетовые мармеладки?

Я вскочил на ноги. Котенку повезло. В кармане моих джинсов как раз лежали две фиолетовые мармеладки. Они слегка расплющились, но мы все равно съели по одной.

Я сообщил котенку, что меня зовут Джексон.

Он сказал, что это само собой разумеется.

Я спросил, как его зовут.

Он поинтересовался, каким именем я бы хотел его звать.

Вопрос был необычайный. Но я уже смекнул, что передо мной удивительное создание.

Я немного подумал. Мне предстояло принять серьезное решение. Имена очень важны для людей.

Наконец я сказал:

– По-моему, Креншоу – отличное имя для кота.

Котенок не улыбнулся, потому что коты не улыбаются.

Но я ясно видел, что он доволен.

– Меня зовут Креншоу, – сказал он.

 

Шесть

Понятия не имею, откуда я взял имя «Креншоу».

Ни у кого в моей семье не было знакомых, которых бы так звали.

У нас не было ни родственников Креншоу, ни друзей Креншоу, ни учителей Креншоу.

Я никогда не бывал ни в городе Креншоу штата Миссисипи, ни в Креншоу штата Пенсильвания, ни на Креншоу-бульваре в Лос-Анджелесе.

Ни в одной из книг, ни в одной из телепередач Креншоу мне не встречался.

Но почему-то это имя мне показалось самым подходящим.

Всех в моей семье называли в честь какого-нибудь человека или предмета. Папу – в честь его дедушки. Маму – в честь ее тети. А нам с сестрой дали имена не в честь людей, а в честь гитар.

Меня назвали в честь папиной гитары. Ее придумал человек по фамилии Джексон. Робин назвали в честь фирмы, сделавшей мамину гитару.

Мои родители раньше были музыкантами. «Голодающими музыкантами», как говорит моя мама. Но после моего рождения они бросили это дело и стали нормальными людьми.

Поскольку инструменты к тому моменту уже закончились, нашу собаку родители назвали в честь знаменитой певицы Ареты Франклин. Но сначала Робин хотела назвать ее Пупочкой, а я – Собакой.

Но зато наши вторые имена достались нам от людей, а не от гитар. Орсон был папиным дядей, а Мэрибелль – маминой прабабушкой. Но их обоих уже нет в живых, поэтому я не знаю, хорошо это или плохо, что нас назвали в честь них.

Папа говорит, его дядя был очаровательным ворчуном, что, видимо, означает, что он любил поругаться, но это получалось у него как-то мило.

Если честно, возможно, какое-нибудь другое второе имя было бы мне больше по душе.

Какое-нибудь новое. Которое еще не успели заносить до дыр.

Может, потому мне и понравилось имя «Креншоу». Оно походило на чистый лист бумаги, перед тем как на нем начнешь рисовать.

Это имя было из разряда «нет-ничего-невозможного».

 

Семь

Я точно не помню, что чувствовал в тот день, когда мы с Креншоу познакомились.

Это было очень давно.

Я успел забыть многое из того, что происходило со мной в детстве.

Я не помню, как родился. Как учился ходить. Как носил памперсы. Хотя, наверное, о таком не очень-то и захочешь вспоминать.

Память – странная штука. Я помню, как потерялся в магазине, когда мне было четыре года, но не помню, как мама с папой меня нашли, как ругались и плакали одновременно. Я знаю об этом только по их рассказам.

Я помню, как дома впервые появилась младшая сестра. Но не помню, как пытался запихнуть ее в коробку, чтобы отправить обратно в роддом.

Родители любят всем рассказывать эту историю.

Я даже не могу припомнить точно, по каким причинам Креншоу был именно котом, а не собакой, или аллигатором, или трехголовым тираннозавром.

В моем случае пытаться вспомнить всю свою жизнь – это будто строить что-то из конструктора Лего, когда не хватает важных деталей, например фигурки робота или колеса для большого джипа. Ты изо всех сил стараешься соединить, что есть, но знаешь, что получится не совсем то же самое, что изображено на коробке.

Наверное, в тот момент мне следовало бы подумать: «Ух ты, со мной разговаривает кот, а такое случается не на каждой парковке».

Но я помню только, что в мыслях у меня пронеслось: «Как же здорово, когда есть друг, который любит фиолетовые мармеладки так же сильно, как я».

 

Восемь

Через пару часов после того, как в самый разгар нашего матча по хлопьеболу в кепке Робин таинственным образом появились мармеладки, мама выдала нам по бумажному пакету. Для памятных вещей, как она сказала. Многое из того, что у нас было, кроме самого необходимого, вроде обуви, матрасов и нескольких тарелок, родители собирались выставить на воскресную дворовую распродажу. Они надеялись выручить сумму, достаточную для того, чтобы погасить долг за квартиру и, если повезет, оплатить еще и счет за воду.

Робин спросила, что значит «памятные вещи». Мама ответила, что это такие, которые ты бережешь как сокровище. А потом сказала, что, пока мы есть друг у друга, вещи не имеют никакого значения.

Я спросил, а что они с папой оставили бы себе на память. Мама сказала, что, наверное, в первую очередь гитары и, может, еще книги, потому что они всегда важны.

Робин сказала, что точно положит в пакет книгу про Лила.

Для моей сестры «Дом на 88-й Восточной улице» – самая любимая книга на свете. В ней рассказывается о крокодиле Лиле, который живет в человеческой семье. Лил любит купаться в ванной и гулять с собакой.

Робин знает эту книгу наизусть.

Позже, перед сном, отец принялся читать Робин про Лила. Я стоял у двери ее спальни и слушал. Папа, мама, Робин и Арета ютились на матрасе. Папа лежал на полу. Деревянные детали кровати родители планировали продать.

– Давай к нам, Джексон, – позвала мама. – Здесь полно места.

Папа у меня высокий, да и мама тоже, а матрас у Робин крошечный. Места на нем совсем не было.

– Мне и так удобно, – сказал я.

Глядя на всю свою семью, собравшуюся в одной комнате, я чувствовал себя родственником, живущим где-то за городом. Между мной и ними была связь, но не такая тесная, как у них между собой. Наверное, из-за того, что они все были очень похожи: светловолосые, сероглазые и веселые. А у меня глаза и волосы темные, да и настроение порой мрачное.

После выноса вещей комнату Робин было почти не узнать. Разве что по розовой лампе. И по отметкам на стене, показывающим, насколько Робин подросла. И по красному пятну на ковре, на который она когда-то пролила клюквенно-яблочный сок. В тот раз она отрабатывала бейсбольные удары и слишком увлеклась.

– «ПЛЮХ, БУЛТЫХ, БУЛЬ-БУЛЬ, ШЛЮП…» – читал папа.

– Там не «шлюп», папочка, – сказала Робин.

– Шлеп? Бульк? Хлоп?

– Не прикидывайся, – сказала сестра и ткнула его пальцем в грудь. – Хлюп! Хлюп, говорю тебе!

Я сказал, что крокодилу вряд ли понравилось бы купаться в ванной. Я только что прочитал целую библиотечную книгу о рептилиях.

Папа велел мне не плыть против течения.

– А ты знал, что крокодилу можно связать челюсть обыкновенной канцелярской резинкой? – спросил я.

Папа улыбнулся:

– Не хотел бы я быть первым человеком, проверившим эту теорию.

Робин спросила у мамы, была ли у меня любимая книжка, когда я был маленьким. Меня она спрашивать не стала – все еще дулась из-за комментария про ванную.

Мама сказала:

– Джексону очень нравилась книга «Яма нужна, чтобы ее выкопать». Помнишь такую, Джексон? Мы ее тебе, наверное, миллион раз прочли.

– Это скорее словарь, а не книжка со сказками, – заметил я.

– «Брат нужен, чтобы тебе помогать», – сказала мама. Это была строка из книги.

– Брат нужен, чтобы тебя доставать, – вздохнула Робин. И это было уже не из книги.

– Сестра нужна, чтоб медленно свести тебя с ума, – добавил я.

Солнце начало садиться. Небо было тигриного цвета, с полосками темных облаков.

– Надо подготовить вещи к распродаже, – сказал я.

– Эй, дружище, не уходи-ка далеко! – воскликнул папа. – Я почитаю вслух книгу про яму. Само собой, если мы сможем ее найти.

– Я уже слишком взрослый для этой книжки, – сказал я, хотя это был первый предмет, который я положил в свой пакет для памятных вещей.

– Почитай еще раз про Лила, – запросила Робин. – Пожалуйстапожалуйстапожалуйста.

– Пап, – начал я. – Это не ты купил немного фиолетовых мармеладок?

– Нет.

– Тогда откуда же они взялись? В бейсболке Робин. Чушь какая-то.

– Робин вчера ходила к Кайли на день рождения, – улыбнулась мама. – Ты мармелад оттуда принесла, горошинка моя сладкая?

– Неа, – ответила Робин. – Кайли его терпеть не может. И вообще, Джексон, я же тебе сказала, это волшебные мармеладки.

– Волшебства не существует, – возразил я.

– Музыка – это волшебство, – сказала мама.

– Любовь – это волшебство, – вставил папа.

– Кролики в шляпе – это волшебство, – поддержала родителей Робин.

– Я бы еще добавил в категорию волшебного пончики с кремом, – заметил папа.

– А как же запах новорожденного ребенка? – спросила мама.

– Котята – это волшебство! – воскликнула Робин.

– Само собой! – согласился папа, почесывая Арету за ухом. – И про собак не забывай.

Они продолжали перечислять разные вещи и после того, как я закрыл за собой дверь.

 

Девять

Я люблю маму с папой, да и сестру люблю почти всегда. Но последнее время они очень действуют мне на нервы.

Робин – маленький ребенок, само собой, она бывает надоедливой. Засыпает вопросами вроде «Джексон, а что будет, если собака и птица поженятся?» Или три тысячи раз подряд поет детскую песенку про автобус и его колеса, которые крутятся всю дорогу. Или берет без спроса мой скейт и делает из него машину «скорой помощи» для кукол. Все младшие сестры такие.

С родителями все еще сложнее. Мне трудно это объяснить. Они находили плюсы во всем. Да, знаю, это качество считается хорошим. Но даже когда дела шли хуже некуда – а такое случалось очень часто, – они шутили. Дурачились. Делали вид, что все замечательно.

Порой мне хотелось, чтобы ко мне относились как ко взрослому. Хотелось слышать правду, даже если она меня не обрадует. Я все понимал. Я знал куда больше, чем казалось родителям.

Но родители были оптимистами. Они смотрели на стакан с водой и всегда делали вывод, что он наполовину полон, а не пуст.

Но я совсем не такой. Ученые не могут себе позволить оптимизм или пессимизм. Они просто наблюдают за миром и отмечают все, что в нем есть. Смотрят на стакан, определяют, что воды в нем, например, сто миллилитров, – и конец разговорам.

Вот, к примеру, мой папа. В юности он заболел, и серьезно. Выяснилось, что у него рассеянный склероз. В общем-то, обычно папа чувствует себя нормально, но порой выдаются неудачные деньки, когда ему трудно передвигаться, и тогда он ходит с тростью.

Когда папа узнал про свой диагноз, он сделал вид, что это не такая уж и страшная беда, хоть ему и пришлось уйти с работы, а работал он строителем. Он сказал, что у него нет больше сил слушать звуки молотка весь день напролет. Сказал, что хочет носить чистые ботинки, а не вечно грязные, а потом написал об этом песню и назвал ее «Блюз Грязных Ботинок». Сказал, что может работать и дома, и прилепил на дверь ванной табличку с надписью: «ОФИС МИСТЕРА ТОМАСА УЭЙДА». Мама прилепила рядом еще одну табличку: «ЛУЧШЕ БЫ Я НА РЫБАЛКУ СХОДИЛ».

Вот как это было.

Порой мне хочется спросить у родителей, поправится ли папа, или почему у нас дома иногда нет еды, или отчего мы так часто ругаемся.

А еще, почему нельзя было сделать так, чтобы я оставался единственным ребенком.

Но я не спрашиваю. Больше не спрашиваю.

Прошлой осенью во время совместного обеда с соседями Арета съела детский памперс. Ей пришлось провести двое суток в ветеринарной клинике, пока он не вышел.

– Входит, выходит… – заметил папа, когда мы забирали Арету. – Это цикл жизни.

– Дороговатый какой-то цикл, – заметила мама, просматривая счет. – Кажется, плату за квартиру мы в этом месяце снова задержим.

Когда мы подошли к машине, я спросил прямо, хватит ли у нас денег на жизнь. Папа велел не беспокоиться. Сказал, что у нас небольшие финансовые затруднения. Сказал, что иногда сложно заранее спланировать все, если только у тебя нет хрустального шара, в котором можно увидеть будущее. А потом добавил, что если у кого-нибудь из моих знакомых есть такой шар, он с удовольствием его позаимствует.

Мама предложила выиграть в лотерею, и тогда папа сказал: «В случае победы можно мне, пожалуйста, „феррари“?», а мама спросила: «А как же „ягуар“?», и я понял, что они пытаются сменить тему.

После этого я больше не задавал непростых вопросов.

Я просто понял, что давать на них непростые ответы родителям не хочется.

 

Десять

Я приготовился ко сну, лег на свой матрас и погрузился в размышления.

Я думал, что положить в пакет для памятных вещей. Несколько фотографий. Золотой кубок в виде пчелы, который я получил за победу в конкурсе, где надо было быстрее всех произносить слова по буквам. Несколько книг о животных. Плюшевого мишку. Глиняную фигурку Креншоу, которую я слепил во втором классе. Потрепанную книжку «Яма нужна, чтобы ее выкопать».

Я думал о Креншоу и доске для сёрфинга.

Я думал о фиолетовых мармеладках.

Но больше всего я думал о знаках, которые замечал.

Я очень наблюдательный, а это полезное качество для будущего ученого. Вот что мне доводилось наблюдать в последнее время.

Огромные ворохи счетов.

Родительский шепот.

Родительскую ругань.

Продажу вещей, например серебряного чайника, который маме подарила бабушка, или нашего ноутбука.

Отключение электричества на два дня, потому что мы за него не заплатили.

Отсутствие еды, не считая арахисового масла, макарон с сыром и лапши в пластиковом стакане, которую надо заваривать кипятком.

Как мама ищет под подушками дивана монетки в двадцать пять центов.

Как папа ищет под подушками дивана монетки в десять центов.

Как мама одалживает рулоны туалетной бумаги на работе.

Как хозяин дома приходит к нам, говорит: «Мне очень жаль» – и долго качает головой.

Все это было непонятно. Мама подрабатывала сразу в трех местах. Папа – в двух. Можно подумать, что помимо этого у них была и полноценная работа, но это не так.

Мама раньше была учительницей музыки в средней школе, но потом попала под сокращение. Теперь она работает официанткой сразу в двух ресторанах и кассиром в большой аптеке. Она хочет опять преподавать музыку, но пока подходящих вакансий нет.

После того как папа перестал строить дома, он занялся мелкими ремонтными работами. В основном чинил что-нибудь, но порой ему приходилось отменять выезды из-за плохого самочувствия. А еще он давал частные уроки игры на гитаре. И надеялся поступить в колледж на курс компьютерного программирования.

Я думал, что у родителей есть план, как все исправить, ведь родители всегда знают, что делать. Но когда я спросил у них, как нам быть, они ответили, что очень рассчитывают, что на заднем дворе удастся посадить дерево, на котором вместо листьев будут расти купюры. Или, может, им удастся снова собрать рок-группу и выиграть «Грэмми».

Мне не хотелось уезжать из этой квартиры, но я чувствовал, что переезд близко, хотя о нем никто не заговаривал. Я уже знал, как это бывает. Я уже через это проходил.

Мне ужасно не хотелось переезжать, потому что я очень полюбил это место, хоть мы и провели здесь всего два года. Поселок, где мы жили, назывался Лебединое Озеро. Настоящих лебедей здесь не водилось. Но на всех почтовых ящиках и даже на дне бассейна были картинки с ними.

Вода в бассейне всегда была теплой. Мама говорила, что это из-за солнца, но я подозревал, что из-за того, что в нее тайком писают.

У всех улиц поселка Лебединое Озеро было название из двух слов. Наша называлась улицей Тихой Луны. Но были и другие – например, улица Сонной Голубки, Плачущего Дерева и Солнечной Долины. Моя школа, начальная школа поселка Лебединое Озеро, находилась всего в двух кварталах от дома. И на ней картинок с лебедями не было.

Это был обыкновенный старый поселок, ничего особенного. Но здесь царило дружелюбие. Здесь каждые выходные чувствовался запах поджаривающихся хот-догов или бургеров. Здесь дети катались на скутерах по тротуарам и продавали гадкий на вкус лимонад по цене двадцать пять центов за стаканчик. Здесь можно было найти настоящего верного друга, такого как Марисоль.

Ни за что не подумаешь, что кто-нибудь здесь мог переживать, голодать и грустить.

Наш школьный библиотекарь любит говорить, что книжку не судят по обложке. Возможно, так же и тут. Наверное, нельзя судить о поселке по его лебедям.

 

Одиннадцать

В итоге я все-таки заснул, но около одиннадцати часов вечера проснулся. Я встал и направился в ванную, но, пока шел по коридору, заметил, что родители еще не спят. Было слышно, как они разговаривают в гостиной.

Они обсуждали, куда нам податься, если мы не сможем заплатить за квартиру.

Если из меня не получится специалиста по животным, я стану отличным шпионом.

Мама предложила переехать к Глэдис и Джо, папиным родителям. Они жили в квартире в Нью-Джерси. Папа сказал, что там только одна свободная спальня. Потом добавил:

– К тому же я не могу жить под одной крышей с отцом. Это первый упрямец на планете.

– Второй. Первый упрямец на планете – это ты, – заметила мама. – Можно попытаться занять денег у родни.

Папа потер глаза:

– У нас что, есть какой-то богатый родственник, с которым я до сих пор не знаком?

– Понятно, – сказала мама.

Потом она предложила переехать в Айдахо, на ранчо к папиному двоюродному брату, или в Сарасоту, в квартиру к ее маме, или же в штат Мэн, к ее старому приятелю Кэлу, который живет в фургоне.

Папа поинтересовался, кто из этих людей пустит к себе двоих взрослых, двоих детей и собаку, которая грызет мебель. Потом добавил, что у него к тому же нет никакого желания принимать подачки.

– Ты же понимаешь, что мы больше не сможем жить в мини-вэне? – спросила мама.

– Понимаю. Не сможем, – отозвался папа.

– Арета сильно выросла. Она будет занимать весь средний ряд сидений.

– К тому же она часто пукает, – вздохнул папа. – Кто знает? Может, на воскресной дворовой распродаже кто-нибудь даст нам миллион баксов за старый детский стульчик Робин.

– Хорошая мысль, – одобрила мама. – К стульчику прилипло несколько сладких колечек для завтрака – продавать будем прямо с ними.

Они помолчали.

– Надо продать телевизор, – наконец нарушила тишину мама. – Знаю, он очень старый, и все-таки…

Папа покачал головой:

– Мы же не варвары. – Он нажал кнопку на пульте, и на экране появились кадры старого черно-белого фильма.

Мама поднялась:

– Я так устала. – Она посмотрела на папу, скрестив руки на груди. – Послушай, просить о помощи не стыдно, Том. Вовсе нет.

Мама говорила негромко и медленно. Таким ее голос всегда становился, когда начиналась ссора. У меня в груди что-то сжалось. Казалось, воздух стал гуще.

– Вовсе да, – огрызнулся папа. – Если мы просим о помощи, значит, мы потерпели поражение. – Его голос тоже изменился. Он стал резким и твердым.

– Не было никакого поражения. Мы стараемся, как можем, – устало простонала мама. – Жизнь – это то, что с тобой происходит, пока ты слишком увлечен другими планами, Том.

– Правда, что ли? – Папа перешел на крик. – Вот мы уже обратились к мудрым сентенциям из печенья с предсказаниями? Как будто наши дети от этого наедятся досыта.

– Если мы не обратимся за помощью, они тоже вряд ли наедятся.

– Мы за ней уже обращались. Ходили в социальные службы за бесплатной едой, и так часто, что даже вспомнить стыдно. Но в конце концов эту проблему надо как-то решать мне, нам, – прокричал папа.

– Ты не виноват в своей болезни, Том. И в том, что меня уволили. – Мама всплеснула руками. – Ох, бессмысленный разговор! Я иду спать.

Когда мама быстро зашагала по коридору, я поспешно скользнул в ванную. Мама так громко хлопнула дверью спальни, что, казалось, весь наш дом заходил ходуном.

Я подождал несколько минут – хотел удостовериться, что путь свободен. По дороге в свою комнату я заметил, что папа все сидит на диване и смотрит на серых призраков, двигающихся по экрану телевизора.

 

Двенадцать

Проспал я после этого недолго. Я крутился и вертелся и в итоге встал, чтобы попить воды. Все спали. Дверь в ванную была закрыта, но свет пробивался сквозь щели.

Я услышал голос, напевающий какую-то песенку.

А потом плеск воды.

– Мам? – тихо позвал я. – Пап?

Никакого ответа.

– Робин?

Никакого ответа. Петь стали громче.

Кажется, это была какая-то популярная песня пятидесятых про собачку в витрине, но толком я не разобрал.

Я подумал – а не убийца ли это с топором? Но вряд ли убийца с топором стал бы плескаться в душе.

Я посмотрел на табличку, которую папа приклеил к двери, когда потерял работу. На ней было написано: «ОФИС МИСТЕРА ТОМАСА УЭЙДА».

Я посмотрел на табличку, которую моя мама приклеила рядом с папиной. На ней было написано: «Я БЫ ЛУЧШЕ НА РЫБАЛКУ СХОДИЛ».

Мне не хотелось открывать дверь.

Но я чуть-чуть приоткрыл ее.

Плеск стал громче. Мимо пролетел мыльный пузырь.

Я распахнул дверь настежь.

В ванной, полной пены, сидел Креншоу.

 

Тринадцать

Я уставился на него. А он на меня.

Я влетел в ванную, захлопнул за собой дверь и запер ее.

– Мяу, – произнес Креншоу. Звучало это как вопрос.

Я не сказал ему «мяу» в ответ. Я вообще ничего не сказал.

Я закрыл глаза и досчитал до десяти.

Когда я открыл их, мой гость никуда не исчез.

Вблизи Креншоу казался еще больше. Его белый живот возвышался над пеной, словно заснеженный островок. Его огромный хвост свешивался за бортик ванны.

– У тебя есть фиолетовые мармеладки? – спросил он. Его густые усы торчали, словно несваренные спагетти.

– Нет, – ответил я скорее себе, чем ему.

Арета царапнула в дверь.

– Не сейчас, моя хорошая, – отозвался я. Арета заскулила.

Креншоу наморщил нос:

– Собакой пахнет.

Он держал одну из резиновых уточек Робин. Он внимательно ее осмотрел, а потом потерся о нее лбом. У кошек рядом с ушами расположены специальные железы, и, когда они трутся о что-нибудь, они будто пишут большими буквами: «ЭТО МОЕ».

– Ты воображаемый, – сказал я так твердо, как только смог. – Ненастоящий.

Креншоу сделал себе бороду из пены.

– Я придумал тебя, когда мне было семь, – продолжил я. – А значит, теперь я могу тебя распридумать.

Креншоу, казалось, не обратил на мои слова никакого внимания.

– Если у тебя нет фиолетовых мармеладок, – проговорил он, – то красные в крайнем случае тоже сойдут.

Я посмотрел в зеркало. Лицо у меня побледнело, я вспотел. Я видел отражение Креншоу. Он приделывал к резиновой уточке маленькую бороду из пены.

– Тебя не существует, – сказал я кошачьему отражению.

– Позволю себе не согласиться, – возразил Креншоу.

Арета снова царапнула в дверь.

– Замечательно, – пробормотал я. И снова немного приоткрыл дверь, чтобы удостовериться, что никто в коридоре нас не слышит.

Что никто не слышит, как я разговариваю с воображаемым котом.

Арета протиснулась в ванную с таким усердием, будто здесь ее ждал гигантский сочный стейк. Я снова запер дверь.

Оказавшись внутри, Арета встала на коврик и заняла его весь, только хвост не уместился. Он болтался из стороны в сторону, словно флаг в ветреный день.

– Я решительно не могу взять в толк, зачем твоей семье потребовалась собака, – заявил Креншоу, с подозрением глядя на Арету. – Почему не кот? Животное, не лишенное изящества, грации, достоинства?

– У родителей аллергия на кошек, – сказал я.

Я говорю со своим воображаемым другом.

Я придумал его, когда мне было семь.

Он сидит в нашей ванной.

У него борода из пены.

Арета наклонила голову. Навострила уши. Потом принялась нюхать воздух. Ее нос подрагивал.

– Прочь, грязное чудовище, – сказал Креншоу.

Арета встала передними лапами на край ванной и одарила Креншоу слюнявым поцелуем.

Креншоу протяжно зашипел. Казалось, это не кот злится, а выходит воздух из проколотой шины мотоцикла.

Арета снова попыталась его поцеловать. Резким движением лапы Креншоу брызнул в нее пузырьками пены. Собака поймала их ртом и съела.

– Никогда не понимал, зачем нужны собаки, – сказал Креншоу.

– Ты ненастоящий, – сказал я.

– Ты всегда был упрямым ребенком, – засмеялся Креншоу.

Он вынул затычку из ванной и поднялся. Пузырьки поплыли в сток. В ванной образовался маленький водоворот. С Креншоу текло. Теперь он казался вдвое меньше, чем раньше. Шерсть прилипла к телу, и стало видно, какие изящные у него лапы. Струйки бежали по ним, словно ручейки меж корней деревьев.

У кота была великолепная фигура.

Я не мог вспомнить, был ли Креншоу выше меня и раньше. Я очень вырос с тех пор, как мне было семь, а вот он? Растут ли воображаемые друзья?

– Полотенце, пожалуйста, – попросил Креншоу.

 

Четырнадцать

Дрожащими пальцами я передал Креншоу потрепанное розовое полотенце Робин с котенком Китти.

Мысли вспыхивали в моем мозгу, будто молнии на летнем небе.

Я могу видеть моего воображаемого друга.

Я могу его слышать.

Я могу с ним разговаривать.

Он пользуется полотенцем.

Выбравшись из ванной, Креншоу взял меня за руку. Его лапа была теплой, мягкой и мокрой, большой, как у льва, с пальцами размером с маленькую морковку.

Его можно пощупать.

Он совсем как настоящий.

Он пахнет как мокрый кот.

У него есть пальцы.

А у обыкновенных котов пальцев нет. Во всяком случае, я так думал.

Креншоу попытался вытереться. Всякий раз, когда он замечал взъерошенный клочок шерсти, он останавливался, чтобы его прилизать. Его язычок был покрыт маленькими ворсинками и походил на розовую липучку.

– Эти бугорки у тебя на языке называются вкусовыми сосочками, – сказал я и только потом подумал, что сейчас, возможно, неподходящее время для того, чтобы делиться с ним фактами о животных, которые мне известны.

Креншоу взглянул на себя в зеркало!

– Ну разве же это не кошмар?

Арета услужливо лизнула его хвост.

– Прочь от меня, псина, – скомандовал Креншоу. Он бросил полотенце в сторону, и оно приземлилось на Арету. – Полотенца мне маловато. Тут потребуется старая добрая встряска.

Креншоу глубоко вздохнул и начал отряхиваться. Капельки воды полетели в разные стороны – мой гость стал похож на хрустальный фейерверк. Когда он закончил, его шерсть торчала во все стороны.

Арета сбросила с себя полотенце, виляя хвостом как сумасшедшая.

– Только глянь на этот смешной хвост, – заявил Креншоу. – Люди смеются ртами, а собаки – хвостами. И то и другое выражает беспричинное веселье.

Я стянул полотенце с Ареты. Она зажала его между зубами – ей явно хотелось поиграть в перетягивание каната.

– А как у кошек? – поинтересовался я. – Вы разве не смеетесь?

Я разговариваю с котом.

Кот разговаривает со мной.

– Мы ухмыляемся, – сказал Креншоу. – Мы усмехаемся. Изредка тихо потешаемся. – Он лизнул лапу и пригладил взъерошенную шерсть у уха. – Но мы не хохочем.

– Мне нужно сесть, – сказал я.

– Где твои родители? Где Робин? – спросил Креншоу. – Я их сто лет не видел.

– Спят.

– Пойду разбужу их.

– Нет! – почти вскричал я. – В смысле… Пойдем ко мне в комнату. Нам нужно поговорить.

– Я запрыгну к ним на кровать и прогуляюсь по их головам. Это будет забавно.

– Нет. Не будешь ты гулять ни по чьим головам.

Креншоу потянулся к ручке двери. Когда он попытался ее повернуть, его лапа соскользнула.

– Позволь-ка, – сказал он.

Я схватился за ручку.

– Послушай! – начал я. – Мне нужно кое-что выяснить. Тебя все могут видеть? Или только я?

Креншоу начал грызть ноготь. Он был светлый и розовый, тонкий, как молодой месяц.

– Точно сказать не могу, Джексон. Я давно не практиковался.

– Давно не практиковался в чем?

– В дружбе с тобой. – Кот перешел к следующему ногтю. – Теоретически меня видишь только ты. Но если воображаемого друга предоставить самому себе, покинуть и забыть… кто знает, чем это грозит? – Он замолчал и сделал обиженный вид – это получилось у него гораздо лучше, чем у Робин. – Прошло уже много времени с тех пор, как ты меня оставил. Возможно, все изменилось. Возможно, Вселенная уже начала раскрывать свои тайны.

– А что, если ты все-таки видимый? Нельзя, чтобы ты сам шел в мою комнату по коридору. А что, если папа проснется и захочет перекусить? Что, если Робин приспичит в туалет?

– У нее что, нет в комнате кошачьего туалета?

– Нет. Нет у нее в комнате кошачьего туалета. – Я показал на унитаз.

– Ах да, точно. Теперь я что-то такое припоминаю.

– Слушай меня внимательно, мы сейчас пойдем ко мне. Веди себя тихо. И если кто-нибудь вдруг выйдет, ты просто… ну не знаю… замри. Притворись плюшевой игрушкой.

– Плюшевой? – обиженно переспросил Креншоу. – Я верно расслышал?

– Делай, как я говорю.

В коридоре было темно, если не считать света, что лился, точно расплавленное сливочное масло, на ковер из ванной. Для своего внушительного размера Креншоу передвигался очень тихо. Вот почему кошки – восхитительные охотники.

Я услышал позади себя тихий скрип.

Робин вышла из своей спальни.

Я резко повернул голову и посмотрел на Креншоу.

Он застыл на месте. А потом открыл рот, обнажив зубы, словно один из тех запыленных мертвых зверьков, на которых можно посмотреть в музее естественной истории.

– Джекс? – позвала Робин сонным голосом. – С кем ты тут разговаривал?

 

Пятнадцать

– Эм… С Аретой, – сказал я. – Я разговаривал с Аретой.

Я терпеть не могу врать. Но выбора у меня не было.

Робин зевнула:

– Ты ее купал, что ли?

– Да.

Я смотрел то назад, то вперед, то вперед, то назад.

Сестра.

Воображаемый друг.

Сестра.

Воображаемый друг.

Арета подбежала к Робин и уткнулась носом ей в ладонь.

– Арета совсем сухая, – заметила Робин.

– Я высушил ее феном, – быстро придумал я.

– Она же терпеть не может фен. – Робин поцеловала Арету в макушку. – Правда, малышка?

Судя по всему, Робин не замечала Креншоу. Может быть, потому, что в коридоре было довольно темно. А может, потому, что он и впрямь был невидимым.

А может, потому, что ничего из этого на самом деле не было.

– Она пахнет так… – улыбнулась Робин. – Приятно так, по-собачьи.

Я взглянул на Креншоу. Он закатил глаза.

– Ну ладно, – зевая, проговорила Робин. – Пойду спать. Спокойной ночи, Джекс. Люблю тебя.

– Спокойной ночи, Робин, – ответил я. – Я тоже тебя люблю.

Стоило сестренке только закрыть за собой дверь, как мы тут же пошли ко мне. Креншоу запрыгнул на мой матрас, словно на свой собственный. Когда Арета попыталась к нему присоединиться, он заворчал. Но не особо убедительно.

– Мне нужно понять, что происходит. – Я прислонился спиной к стене. – Я что, с ума схожу?

Хвост Креншоу то поднимался, то опускался, лениво рисуя в воздухе букву «S».

– Нет, скорее всего, не сходишь. – Он лизнул лапу. – Кстати, хоть я и рискую повториться, но что там с фиолетовыми мармеладками?

Я не ответил, тогда он свернулся в клубок, став похожим на пончик, обернул себя хвостом и закрыл глаза. Его мурлыканье напоминало папин храп – звук был такой, словно у моторной лодки сломался двигатель.

Я все смотрел на него, на огромного мокрого кота, шерсть которого так походила на смокинг.

Все можно объяснить логически, говорил я себе. И часть меня – та, что любила науку, – очень хотела понять, что же происходит.

Но еще бо́льшая часть меня была уверена, что мне будет лучше, если эта галлюцинация – этот сон, это нечто — исчезнет. Позже, когда Креншоу успешно покинет мой дом, не говоря уже о моем мозге, я смогу подумать, что же все это значит.

Негромкий стук в дверь возвестил мне о возвращении Робин. Она всегда выстукивает начало песенки про автобус: «тук-тук-та-та-тук».

– Джексон?

– Робин, пожалуйста, иди спать.

– Я не могу уснуть. Я скучаю по моему мусорному ведру.

– Мусорному ведру?

– Папа забрал его, чтобы продать на дворовой распродаже.

– Я уверен, что это ошибка, Робин, – сказал я. – Никто не захочет покупать твое мусорное ведро.

– На нем были синие кролики.

– Утром мы заберем его из гаража.

Арета сделала движение, чтобы понюхать хвост Креншоу. Он зашипел.

Я приложил палец к губам, делая ему знак замолчать, но Робин, кажется, и так ничего не слышала.

– Спокойной ночи, Робин, – сказал я. – Увидимся утром.

– Джексон? – вновь раздался голос сестры. Я потер глаза и застонал – я видел, как родители не раз делали так же.

– Ну что еще?

– Как ты думаешь, у меня когда-нибудь будет другая кровать?

– Конечно. Само собой. Может, даже с синими кроликами.

– Джексон?

– Да?

– Моя комната без вещей очень страшная. Ты не можешь прийти и почитать мне про Лила?

Я медленно и глубоко вдохнул:

– Конечно. Сейчас приду.

Робин шмыгнула носом:

– Я подожду тебя прямо здесь у двери, ладно?

– Хорошо. – Я бросил взгляд на Креншоу. – Секунду, Робин. У меня есть одно неотложное дело.

 

Шестнадцать

Я подошел к окну и открыл его. Осторожно снял москитную сетку. Наша квартира была на самом первом этаже. Внизу, всего в полуметре от окна, расстилался ковер из травы.

– Прощай, Креншоу, – сказал я.

Он приоткрыл один глаз:

– Но нам же было так весело.

– Скорее, – велел я. И похлопал себя по бедрам, давая Креншоу понять, что не шучу.

– Джексон, прояви благоразумие, – захныкал кот. – Я такой долгий путь к тебе проделал…

– А теперь пора вернуться туда, откуда ты пришел. – Я был непреклонен.

Креншоу открыл второй глаз:

– Но ведь я нужен тебе здесь.

– Нет, ты мне не нужен, – отрезал я. – У меня и без тебя полно забот.

Делая вид, что это стоит ему огромных усилий, Креншоу сел. Он потянулся, выгнув спину в форме перевернутой буквы «U».

– Кажется, ты не вполне понимаешь, что происходит, – сказал он. – Воображаемые друзья приходят не по своей воле. Нас приглашают. И мы остаемся, пока нужны. И потом… только потом уходим.

– Я-то уж точно тебя не приглашал.

Креншоу поднял длинную мохнатую бровь.

Брови у него двигались, словно веревочки марионетки.

Я шагнул к нему:

– Если ты сам не уйдешь, я тебя заставлю.

Я обхватил Креншоу руками за живот и потащил. Чувство было такое, будто я обнимаю льва. Кот весил целую тонну.

Креншоу изо всех сил вцепился в лоскутное одеяло, сшитое моей двоюродной бабушкой Труди, когда я был еще совсем маленьким. Я сдался и отпустил его.

– Послушай, – сказал Креншоу, высвобождая когти из одеяла. – Я не могу уйти, пока не помогу тебе. Правила придумываю не я.

– А кто тогда? – удивился я.

Креншоу уставился на меня глазами, похожими на два кусочка зеленого мрамора. Он положил передние лапы мне на плечи. От него пахло мыльной пеной, кошачьей мятой и ночным океаном.

– Ты, Джексон, – сказал он. – Ты придумываешь правила.

Где-то вдалеке завыла сирена. Я показал на окно:

– Мне не нужна ничья помощь. И уж точно не нужен воображаемый друг. Я больше не маленький ребенок.

– Что за чушь! – обиделся Креншоу. – Это все из-за того, что я зашипел на эту вонючую собаку?

– Нет.

– Нельзя ли подождать хотя бы до утра? Сейчас воздух прохладный, а я только что принял пенную ванну.

– Нет.

Тук-тук-та-та-тук.

– Джекс? – позвала сестра. – В коридоре так пусто и грустно одной…

– Иду, Робин, – отозвался я.

Уголком глаза я заметил, что на подоконник запрыгнул лягушонок. И коротко, нервно квакнул.

– У нас гость, – сказал я, указывая на лягушонка. Может, если я отвлеку Креншоу, он уйдет. – А ты знал, что у некоторых лягушек очень большая длина прыжка? Все равно что человеку перепрыгнуть футбольное поле. Лягушки – изумительные прыгуны.

– И изумительно вкусные ночные лакомства, – промурчал Креншоу. – Если так подумать, я совсем не прочь угоститься маленькой амфибией.

Было видно, что в нем проснулся хищник. Его глаза превратились в темные омуты. Спина изогнулась. Хвост начал дергаться из стороны в сторону.

– До свидания, Креншоу, – сказал я.

– Хорошо, Джексон, – прошептал он, не сводя взгляда с лягушонка. – Твоя взяла. Я пойду немного поохочусь. Я, в конце концов, ночное создание. А ты тем временем поработаешь.

Я скрестил руки на груди:

– Над чем именно?

– Над фактами. Ты должен сказать правду, мой друг…

Лягушонок резко шевельнулся, и Креншоу, повинуясь инстинкту, застыл на месте в полной охотничьей готовности.

– Над какими фактами? Сказать правду кому?

Креншоу оторвал взгляд от лягушонка. Он посмотрел на меня, и, к своему удивлению, я увидел в его глазах нежность.

– Тому, кто важнее всех.

Маленький гость соскочил с подоконника в ночную темноту. Одним гигантским прыжком Креншоу последовал за ним. Когда я подбежал к окну, я увидел лишь расплывчатое черно-белое пятно, мелькнувшее в залитой лунным светом траве.

Я ощутил примерно то же, что ощущаешь, когда в холодный день снимаешь с себя колючий свитер, – тогда чувствуешь облегчение от того, что наконец избавился от жаркой одежды, но невольно удивляешься, как же на самом деле холодно.

 

Семнадцать

Робин ждала меня в коридоре, сидя на полу по-турецки. Ее плюшевый броненосец Фрэнк лежал у нее на коленях.

Я взял ее за руку и отвел в спальню. Радужный ночник отбрасывал на потолок разноцветные полосы. Мне бы тоже хотелось, чтобы в моей комнате был такой, но я никогда не говорил об этом вслух.

– Я слышала, как ты разговаривал, – сообщила она, забравшись под одеяло.

– Иногда я говорю сам с собой, – улыбнулся я.

– Это как-то не очень нормально, – зевнула Робин.

– Да, – сказал я и подоткнул ей одеяло. – Не очень.

– Ты обещал почитать мне про Лила, – напомнила сестра.

А я надеялся, что она забудет.

– Ага.

– Книжка в пакете с моими памятными вещами.

Я сунулся в пакет из коричневой бумаги. Лысая кукла, торчащая из него, уставилась на меня пустыми глазами-бусинками.

– А ну подвинься, – велел я сестре.

Робин освободила мне место на матрасе.

Я раскрыл книгу. Страницы были мягкими, а обложка – потрепанной.

– Робин… – начал я, – к тебе когда-нибудь приходил воображаемый друг?

– То есть невиденный?

– Невидимый. Да. Вроде того.

– Неа.

– Что, серьезно? Никогда-никогда?

– Неа. У меня же есть настоящие друзья – Ласандра, Джимми и Кайл. И Джош, когда он не дуется. С ними мне не надо никого придумывать.

Я пролистал книгу.

– А если ты, ну, одна? – Я ненадолго замолчал. Я сам точно не знал, что именно хочу спросить. – Когда, допустим, у тебя в гостях нет никого из друзей, а тебе очень нужно поговорить с тем, кто тебя выслушает. Даже тогда нет?

– Неа. – Сестренка улыбнулась. – Потому что ты-то у меня всегда есть.

Мне было приятно слышать от нее такое. Но все же это был не вполне тот ответ, на который я надеялся.

Я открыл первую страницу:

– «Вот тот дом. Дом на 88-й Восточной улице. Сейчас он пуст…»

– Как наш, – перебила Робин. – Хотя мы живем в квартире.

– Точно.

– Джекс? – тихо сказала Робин. – А ты не забыл, как мы жили в мини-вэне?

– Неужели ты это помнишь? Ты же была совсем маленькой.

– Вроде помню, но не совсем. – В руках Робин плюшевый Фрэнк исполнил на одеяле несколько танцевальных па. – Но ты мне рассказывал об этом. Вот мне и интересно.

– Интересно что?

Фрэнк сделал кувырок назад.

– Интересно, станем ли мы опять жить в машине. Как мы тогда будем ходить в ванную и туалет?

Я не верил своим ушам. Робин еще совсем ребенок. Как она смогла понять так много? Неужели шпионила за родителями, как и я?

Робин шмыгнула носом. Вытерла глаза Фрэнком. Я понял, что она тихо плачет.

– Я… Я скучаю по моим вещам и не хочу жить в машине, где нет горшка, а еще мой живот все бурчит и бурчит, – прошептала она.

Я знал, что ей сказать. Ей нужно было услышать факты. Что у нас проблемы с деньгами. Что нам, вероятно, придется съехать из квартиры. Что, возможно даже, мы снова поселимся в мини-вэне. Что очень может быть, что ей придется попрощаться со всеми своими друзьями.

Я обхватил Робин рукой и крепко обнял. Она устремила на меня внимательный взгляд. Глаза ее блестели.

Ты должен сказать правду, мой друг.

– Да не смеши меня! – воскликнул я. – Мы не можем жить в машине. Где тогда мы будем хранить фруктовый лед? К тому же Арета с папой храпят как ненормальные.

Робин посмеялась, но совсем недолго.

– Не переживай ты так, сестренка. Все будет хорошо. Обещаю. А теперь давай-ка вернемся к Лилу.

Робин еще раз шмыгнула носом. Кивнула.

– О, послушай-ка смешной факт о крокодилах, – предложил я. – Ты знала, что они не могут высунуть язык?

Робин не ответила. Она уже крепко спала, тихо посапывая.

А я вот совсем не мог спать. Я был слишком погружен в воспоминания.

 

Иллюстрации Мориса Сендака

 

Восемнадцать

Думаю, человек становится бездомным не сразу.

Мама как-то рассказала мне, что денежные трудности будто подкрадываются к тебе тайком. Сказала, что это похоже на простуду. Сперва у тебя просто першит в горле, а потом появляются головная боль и, может, небольшой кашель. И вот ты уже лежишь в кровати, громко кашляя, а вокруг высятся горы бумажных платочков «Клинекс».

Может, мы и впрямь стали бездомными не за одну ночь. Но ощущение было именно такое. Я заканчивал первый класс. Папа болел. Мама потеряла работу учителя. И вдруг – бац! – мы уже больше не живем в симпатичном домике с качелями на заднем дворе.

По крайней мере, таким я запомнил это событие. Но как я уже говорил, память – странная штука. Можно подумать, у меня в мыслях тогда было что-нибудь вроде: «Эх, как же я буду скучать по моему дому, по этому району, по друзьям, да и по всей моей жизни».

Но я помню только, как думал о том, как же весело будет жить в мини-вэне.

 

Девятнадцать

Мы переехали в мини-вэн сразу после того, как я окончил первый класс. Не было никаких громких заявлений, никаких прощальных вечеринок. Мы просто оставили все, как оставляешь свою парту в конце учебного года. Ты все с нее убираешь, а если что и забудешь – несколько карандашей, например, или старый тест на правописание, – то особо не переживаешь. Потому что знаешь, что новый ученик, который сядет за эту парту следующей осенью, наведет здесь порядок.

У родителей не так уж много вещей, однако они все равно умудрились забить ими наш мини-вэн до отказа. Из окна было почти ничего не видно. Я решил положить свой рюкзак и подушку последними. Я пристраивал их на заднем сиденье, как вдруг заметил кое-что странное.

Щетка заднего дворника работала, хотя день был солнечный. Никакого дождя, никаких облаков – ничего.

Она ходила туда-сюда. Туда-сюда.

Родители вместе с Робин еще паковали всякую всячину в доме. Я был совсем один.

Туда-сюда. Туда-сюда.

Я присмотрелся. Дворник был длинным и ужасно пушистым.

Он куда больше походил на хвост, чем на дворник.

Я выскочил из машины и обежал ее сзади. Увидел на крыле вмятину, оставшуюся после того случая, когда папа, дав задний ход, врезался в продуктовую тележку у большого супермаркета. Увидел наклейку для бампера, которой мама прикрывала вмятину. На ней было написано: «ПРОПУСКАЮ ДИНОЗАВРОВ».

Я увидел дворник.

Но он не двигался. И не был пушистым.

И в ту же секунду я почувствовал, что что-то вот-вот изменится, как чувствуешь, что пойдет дождь, еще задолго до того, как первая капелька упадет тебе на нос.

 

Двадцать

Заполнив мини-вэн вещами, мы встали около него. Занять место в машине никто не спешил.

– Почему бы мне не сесть за руль, Том? – предложила мама. – Утро у тебя выдалось не из легких.

– Я отлично себя чувствую, – твердо сказал папа. – Как огурчик. Что бы это ни значило…

Мама посадила Робин в детское кресло и пристегнула, мы забрались в мини-вэн. Сиденья нагрелись от солнца.

– Это всего на несколько дней, – сказала мама, поправляя солнечные очки.

– Максимум на две недели, – добавил папа. – Ну, может, на три. Или на четыре.

– Нам надо только переждать немного, – пояснила мама таким голосом, словно все замечательно, и я тут же понял, что в действительности замечательно далеко не все. – Очень скоро мы найдем новую квартиру.

– Мне нравилось жить в доме, – признался я.

– В квартирах жить тоже очень даже здорово, – заявила мама.

– Не понимаю, почему мы не можем просто взять и остаться.

– Это сложно, – ответил папа.

– Джексон, ты все поймешь, когда станешь старше, – сказала мама.

– Включите мне «Шалунов»! – потребовала Робин, ерзая на сиденье. Ей очень нравились «Шалуны» – группа, которая писала глупые песенки для детей.

– Сперва несколько песен на дорожку, Робин, – сказал папа. – А потом уже «Шалуны». – И он вставил в проигрыватель CD-диск с песнями Би Би Кинга. Это был один из любимых певцов моих родителей.

Маме и папе нравится музыка, которая называется блюзом. В блюзовых песнях кто-нибудь непременно о чем-то грустит. Например, о расставании с девушкой или о том, что потерял все свои деньги или опоздал на поезд, идущий куда-то далеко-далеко. Но вот что странно: когда слушаешь такие песни, чувствуешь себя счастливым.

Папа сочиняет множество сумасшедших песен в стиле блюз. Любимая песня Робин называется «Мой тост с джемом и арахисовым маслом оказался без арахисового масла». А моя: «Буги Неправильной Летучей Мыши» – песня про летучую мышь, которая не могла уснуть вниз головой, как обыкновенно спят эти животные.

Я никогда раньше не слышал ту песню Би Би Кинга, которую включил папа. Она была о парне, которого не любил никто, кроме его мамы.

– Пап, а что он имеет в виду, когда поет, что даже мама может обвести его вокруг пальца? – спросил я.

– «Обвести вокруг пальца» – значит обмануть. Это смешно. Твои-то родители любят тебя всегда.

– Если только ты не забываешь почистить зубы, – уточнила мама.

Я ненадолго притих.

– А дети тоже должны всегда любить своих родителей? – спросил я.

Я поймал папино отражение в зеркале дальнего вида. Он вопросительно взглянул на меня.

– Скажем так, – начал папа, – можно любить кого-то всем сердцем и в то же время сердиться на него.

Мы отъехали от дома. Арета сидела между Робин и мной. Ей было всего несколько месяцев от роду, поэтому шерсть у нее была еще по-щенячьи мягкой, а лапы – неуклюжими.

Мистер Сера, наш сосед, подравнивал у себя в саду кусты желтых роз. Мы уже с ним попрощались. Он помахал нам, а мы – ему, словно мы направлялись к Большому каньону или в Диснейленд.

– А у мистера Сера нет кота? – спросил я. – Большого такого кота.

– Только Мейбл, – ответила мама. – Чихуахуа с ужасным характером. А что?

Я снова посмотрел на заднее окно, но за коробками и пакетами ничего не было видно.

– Да просто так, – сказал я.

Папа прибавил громкости Би Би Кингу, который по-прежнему нисколько не сомневался в том, что его никто не любит, даже мама.

Арета задрала голову и завыла. Она обожала подпевать, особенно блюзовым песням. Хотя и «Шалуны» ей были по нраву.

Мы проехали несколько кварталов. Моя нижняя губа дрожала, но я не плакал.

– Да начинается путешествие, – провозгласила мама.

 

Двадцать один

Если вам когда-нибудь придется жить в машине, сложностей, связанных с конечностями, вам не избежать.

Особенно если вы будете тесниться с младшей сестрой, мамой, папой, собакой и воображаемым другом.

Сложности эти бывают разными.

Вонь от папиных ног.

Похожий на запах маркеров запах лака, которым мама красит ногти на ногах. Ей хочется выглядеть хорошо даже в таких условиях, так что будьте добры смириться.

Только вам удастся уснуть, как сестра вполне может пнуть вас ногой.

Собака может положить на вас свою лапу.

Воображаемый друг может начать топтаться у вас на голове.

Я много думал обо всех этих сложностях. И в конце концов изобрел план. И, что еще хуже, воплотил его в жизнь.

Я сделал вот что: взял картонную коробку из-под телевизора, которую мы нашли за торговым центром, и сплющил ее. И разрисовал изнутри и снаружи. У меня было только три маркера, один из которых засох, потому что колпачок закатился под заднее сиденье. Поэтому рисовал я в основном красных собак с синими глазами. И синих кошек с красными глазами.

Внутреннюю сторону коробки я украсил рисунками звезд. Я решил, что будет здорово думать о них перед сном.

Наверху коробки я написал: «КОМНЫТА ДЖЕКСОНА ПАСТАРОННИМ ВХОТ ЗАПРИЩЕН». Мама пожалела вслух, что мы не взяли с собой словарь. Папа предположил, что «пастаронние» – это те, у кого есть много вкусной пасты, и сказал, что не прочь с такими познакомиться.

Каждую ночь я натягивал коробку на свой спальный мешок и устраивался внутри, как в коконе. Возникало чувство, что я снова в своей комнате, где можно спокойно думать и никто не станет тебе досаждать.

Когда Робин пихалась ногами во сне, она попадала по коробке. Это было не так больно, как если бы она била по мне.

К сожалению, Арете нравилось спать со мной. Поэтому спастись от собачьего запаха не получалось.

К тому же сквозь стенки коробки чувствовался и запах папиных ног.

Я понимал, что нам повезло, что у нас есть наш старый мини-вэн «хонда», в котором достаточно места. Я как-то встречал ребенка, который целый год прожил в одной из похожих моделей «фольксвагена». Эта машина была красной и круглой, как божья коровка, и почти такой же крошечной. Бедному ребенку приходилось спать сидя, а по обе стороны его теснили младшие сестры.

Еще нам повезло потому, что моя спальная коробка была лишь декорацией. А некоторым людям действительно приходится жить в коробках на улице.

Я не то чтобы видел одни плюсы. Но если уж в машине приходится жить, лучше, чтобы она была большой, а не маленькой. А спать в коробке на улице гораздо хуже, чем в коробке в мини-вэне.

Таковы факты.

Я был совсем не как папа, который все повторял, что мы вовсе не бездомные.

Мы автотуристы.

 

Двадцать два

Какое-то время я почти не думал о заднем дворнике, похожем на кошачий хвост. Все и так было очень странно, и мне не хотелось, чтобы оно становилось еще более странным.

Первая ночь в мини-вэне выдалась даже веселой. Мы остановились на стоянке у моста Золотые ворота. Там был мужчина с телескопом, наблюдающий за небом. Он показал нам Большую Медведицу и Ориона. По ту сторону пролива лениво, словно звезды, горели огни Сан-Франциско.

Мы собирались заночевать прямо на парковке. Но в окно постучал охранник. Он велел нам уезжать, помахивая в воздухе своим фонарем, словно световым мечом из «Звездных войн». Мы поехали в круглосуточный ресторан. У мамы среди поваров был знакомый, и он спросил у менеджера, нельзя ли нам заночевать на парковке у ресторана. Менеджер разрешил и даже угостил нас оладьями: они подгорели, и поэтому их нельзя было подавать посетителям.

Утром нас накормили еще сильнее подгоревшими оладьями. К тому моменту все уже были ворчливыми и раздраженными. Только Арета пребывала в хорошем настроении – она очень любит оладьи.

В тот день работы у родителей не было, поэтому мы направились в публичную библиотеку, чтобы убить время и умыться. Мама и папа по очереди стояли на улице с Аретой. Опасно оставлять собаку в душной машине.

В библиотеке работал кондиционер, а еще там были мягкие стулья. В туалетах царила чистота, что радовало.

Раньше я никогда особо не думал о чистоте ванной или туалета. Всякий раз, когда я шел купаться, мама говорила: «Надвигается ураган „Джексон“», потому что я оставлял после себя ужасный бардак.

Один из моих любимых экспериментов в ванной связан с тем, что ученые называют плавучестью. Он называется: «Что тонет?» Эксперимент может привести к небольшому беспорядку, но он очень интересный. Например, если бросить почти полную бутылку кетчупа в ванную, бутылка плыть не будет, но вода окрасится в очень красивый цвет.

А еще этот эксперимент раздражает маму.

Мы остались в библиотеке почти на весь день. Библиотекарша в отделе детской литературы поделись со мной и Робин своим сэндвичем. У нее даже нашлись крекеры, и она отдала их все Робин.

После этого Робин решила, что, когда вырастет, станет библиотекарем. Если у меня не получится изучать животных, я, может, и сам стану библиотекарем.

 

Двадцать три

Мы прожили в мини-вэне всего каких-нибудь четыре дня, когда кто-то украл мамин кошелек, в котором хранились почти все наши сбережения, потому что папин бумажник разваливался на части.

Мы сообщили об этом в полицию, которая захотела узнать наш адрес, чтобы в случае, если деньги найдутся, их можно было нам вернуть.

– Адреса у нас сейчас постоянно меняются, – сообщила мама.

– А… – сказал полицейский. Он кивнул с таким видом, будто смог решить сложную математическую задачу.

Родители немного поговорили с ним. Он дал им адреса двух приютов для бездомных, где можно переночевать. Одно здание – для мужчин, другое – для женщин и детей, как он объяснил.

– Ни за что, – сказал папа. – Это никуда не годится.

Робин сказала:

– Мы просто автотуристы.

Полицейский взглянул на Арету, которая вылизывала его блестящий черный ботинок. И сказал, что в обе ночлежки с животными не пускают.

Я спросил, относится ли это к щенкам.

– К сожалению, – ответил полицейский.

Я рассказал ему, что у моего учителя, мистера Вандермеера, были ручные крысы.

– С крысами туда тем более нельзя, – сказал полицейский.

Я рассказал ему, что крысы бывают хорошие и плохие. Что белые, как Гарри и Гермиона, крысы моего учителя, чистоплотнее многих других животных. Но вот от диких крыс и впрямь можно чем-нибудь заразиться.

Потом я рассказал полицейскому о том, как мистер Вандермеер ради научного эксперимента учил своих крыс играть в баскетбол крохотным мячом. Крысы очень умные.

– В баскетбол, – повторил полицейский. И взглянул на моих родителей, словно намекая на то, что за меня пора начать волноваться. А потом дал маме маленькую белую карточку с телефонными номерами. – Здесь есть социальные службы, приюты, пункты выдачи продуктовой помощи, бесплатные клиники, – перечислил он. – И периодически узнавайте у нас, как продвигается расследование кражи. Выше нос, ребята!

Мы почти дошли до машины, как вдруг я услышал, как полицейский меня окликнул:

– Эй, Крысолюб!

Я обернулся.

Он жестом подозвал меня к себе:

– А высоко они прыгают? Крысы, я имею в виду.

– Не очень, – сказал я. – Но они обучаемы. Когда они делают то, что надо, им дают что-нибудь вкусненькое. Это называется поло… – Я не мог вспомнить. Там было два длинных слова.

– «Положительное подкрепление»?

– Точно!

– Нечто похожее я и сам могу организовать, – сказал полицейский.

Он сунул руку в карман и вытащил оттуда мятую двадцатидолларовую бумажку.

– Отдай это своему отцу, – велел он. – Но только когда сядешь в машину.

Я спросил почему.

– Иначе он тут же вернет мне деньги, – пояснил полицейский.

– Откуда вы знаете? – удивился я.

– А вот знаю, – улыбнулся полицейский.

Я сел в машину и отдал папе купюру. Вид у папы сделался такой, словно он вот-вот вышвырнет ее в окно.

Я подумал, что, возможно, он будет кричать на меня, но он не стал. Только начал стучать пальцами по рулю. Тук-тук-тук.

Наконец папа запихнул деньги себе в карман джинсов.

– Кажется, за обед плачу я, – сказал он тихо.

 

Двадцать четыре

На следующее утро мы подбросили маму в ресторан, где она подрабатывала официанткой. Перед тем как выйти из машины, она посмотрела на папу и сказала:

– Нам надо подать заявление о получении социальной помощи, Том.

– Пока они там разберутся со всеми бумагами, мы уже сами встанем на ноги, – ответил папа.

– И все-таки.

– К тому же мы, возможно, зарабатываем слишком много денег, чтобы нам помогали как малообеспеченным.

– И все-таки.

Несколько секунд, казавшихся очень долгими, родители смотрели друг на друга. Наконец папа кивнул.

Мы отправились в одно из отделений социальной службы, чтобы разузнать о помощи. Папа заполнял множество бумаг, пока мы с Робин сидели на жестких оранжевых стульях. Потом мы зашли в три строительных магазина, где папа подавал заявления, чтобы его взяли на работу. Он все ворчал о том, что нам приходится тратить бензин. Чтобы развеселить папу, я предложил заправлять машину водой. Тогда он немного посмеялся.

– Непростая это работа, когда мало работы, – пожаловался папа маме, когда она после смены вернулась к нам в машину. Он глубоко вдохнул и с силой выдохнул, будто перед ним стоял именинный торт, весь утыканный свечками.

– Пап, я… это… есть хочу, – сказал я.

– Я тоже, парень, – признался он. – Я тоже.

– Чуть не забыла! – воскликнула мама и принялась копаться в своей сумке. – Я прихватила с собой несколько булочек, которые шеф-повар собирался выбросить. – И она вытащила белый бумажный пакет. – Правда, они уже немного зачерствели. И они из ржаной муки.

– Замечательно, – сказал папа, глядя в окно. А потом хлопнул в ладоши: – Так. А давайте-ка устроим концерт на дороге. А то я не могу больше сидеть без дела.

Мама коснулась его плеча.

– Том, ты уверен? – спросила она. – Завтра я получу зарплату. Можно поехать к пункту выдачи продуктов. Или в приют.

– Нет уж. Я это все уже проходил. – Папа улыбнулся, но мне его улыбка показалась фальшивой. – Уж лучше я устрою небольшой концерт, чем простою у какой-то конторы в бесконечной очереди за еще одной подачкой.

Мы заехали за аптеку. Папа нашел в мусорном контейнере симпатичную чистую коробку.

– Собираешься сделать табличку с просьбой о подаянии? – спросил я. Папа то и дело заводил с мамой этот разговор с тех пор, как мамины деньги украли.

– Учитывая, что я собираюсь напеть нам на ужин, – сказал он, разрывая коробку на куски, – предпочитаю называть это просьбой о наградных.

– Что такое «наградные»? – спросил я.

– Это как чаевые. Деньги, которые даешь кому-нибудь вроде официанта, – пояснила мама. – В молодости мы с папой часто устраивали уличные выступления, пока у нас не начались официальные концерты. Так делают многие музыканты.

– Я овладел этой наукой в совершенстве, – сказал папа. – В первую очередь нужна картонная табличка. Потом – оживленный перекресток. Лучше всего выбрать место рядом со светофором, который подолгу горит одним цветом.

– Может, есть смысл взять с собой Арету, – предложила мама.

– Люди любят собак, – сказал я папе. – Думаю, с ней тебе удастся заработать куда больше денег.

– Могу я одолжить у тебя маркер, Джексон? – спросил папа.

Я передал ему свой синий маркер.

– А тот парень на углу, у супермаркета, – напомнил я папе. – У него есть щенок.

Папа изучающе смотрел на картонный прямоугольник:

– Никакого щенячьего реквизита.

– Напиши хотя бы «храни вас Бог», – посоветовала мама. – Все так пишут.

– Нет уж. Реальность такова, что у меня нет совершенно никаких сведений о Божьих планах.

Мама вздохнула.

Папа нацарапал что-то на картоне, словно куда-то торопился. Потом показал нам табличку и спросил, что мы думаем.

Я ответил не сразу. Во втором классе у моего папы была двойка по чистописанию – предмету, который учит выводить буквы красиво и правильно. С годами папины навыки не улучшились.

– Что тут написано? – спросил я.

– «БЛАГОДАРСТВУЮ».

– Очень похоже на «БЛАГОДУРСТВУЮ».

Папа пожал плечами:

– Тем лучше.

 

Двадцать пять

Мы подъехали к оживленному перекрестку и припарковались около «Старбакса». День был холодный и дождливый.

– Ты не передумал? – спросила мама. – Давай я пойду с тобой.

– Это будет не первый мой уличный концерт, – ответил папа. – Тебе со мной нельзя. Кто-то должен остаться с детьми.

Мы сидели в мини-вэне и ждали, глядя, как папа пересекает улицу с табличкой и гитарой, но без Ареты.

Папа встал на разделительной полосе рядом со знаком поворота налево. Табличку с надписью «БЛАГОДАРСТВУЮ» он прислонил к открытому гитарному футляру.

Как он поет, мы не слышали – движение было слишком активным.

– Ему надо бы войти с аудиторией в зрительный контакт, – сказала мама.

На светофоре загорелся красный свет, и рядом с папой выстроилась очередь из машин. Кто-то бибикнул, и папа стал искать просигналившего взглядом. Водитель такси передал ему немного денег.

Когда на светофоре в следующий раз загорелся красный, водитель пикапа протянул папе пригоршню монет. Когда загорался зеленый, люди в основном просто проезжали мимо, глядя прямо перед собой на дорогу. Но некоторые улыбались или кивали.

Красный. Зеленый. Красный. Зеленый. Прошел час. Потом папа, весь пропахший выхлопными газами, вернулся к нам в мини-вэн. Он высыпал маме в ладони несколько скомканных купюр и монет:

– Жалкие семь баксов и мелочь.

– Да, дела идут не очень бойко, – сказала мама. – Люди не любят опускать окна, когда идет дождь. – Она посмотрела на мокрые доллары. – Мы можем повторить попытку у магазина. Может, место неудачное.

Папа покачал головой:

– Может, затея неудачная.

– Дождь нам нужен, – сказал я. – Он спасет нас от засухи и всего такого.

– Верно, – одобрил папа. – Давайте видеть плюсы, как Джексон.

Вскоре дождь ослабел до измороси. Мы поехали в парк, чтобы мама и Робин подышали свежим воздухом. Мама сказала, что Робин уже с ума сходит от постоянного сидения взаперти.

Мама спросила:

– А ты, Джексон, не хочешь пойти с нами? – Она расстегнула ремни детского кресла.

– Нет. Слишком мокро, – ответил я.

– Вы обе промокните до нитки, – предупредил папа.

– Робин уже нервничает, – сказала мама. – Мы высушим одежду на крыше машины, когда выглянет солнце.

– День становится все лучше и лучше, – заметил папа.

Мама наклонилась и поцеловала его в щетинистую щеку.

– Замечательный день, – сказала она.

Я остался в нашем мини-вэне вместе с папой. Арета, от которой немного воняло, спала сзади.

Я решил сделать папе новую табличку. Получше, как та, которую мама изготовила для нашей ванной.

Я отодрал немного картона от моей спальной коробки. Потом изобразил улыбающуюся рыбу, сидящую в каноэ. Она держала удочку, а на голове у нее была шляпа с большими обвисшими полями.

Большими буквами я написал: «Я БЫ ЛУЧШИ НА РЫБАЛКУ СХАДИЛ».

Папа дремал на водительском сиденье. Глаза его были закрыты, но он не храпел. Поэтому я знал, что он только притворяется, будто спит.

Я тыкнул в него картонкой:

– Пап, в следующий раз попробуй вот это.

Он моргнул, потер глаза и взял у меня табличку. Довольно долго он внимательно на нее смотрел.

– Отличная работа, – наконец оценил он. – Мне очень нравятся усы этой форели. Отличный штрих. Просто для расширения кругозора: слово «лучше» пишется с «е» на конце. А «схадил»… Ох, забудь. Табличка замечательная, сынок. Спасибо.

– Если она намокнет, можно найти еще картон, и я сделаю новую.

Папа бережно положил мой подарок на сиденье. Потом открыл дверь и вышел на улицу. Было туманно. Листья блестели, с них стекала вода.

Мама говорит, что при ней папа плакал только трижды. Когда они поженились и когда родились мы с Робин.

Я видел, как папа оперся на капот нашей машины и закрыл ладонью глаза.

На лице его были капли, но я сказал себе, что это, наверное, всего лишь дождь.

 

Двадцать шесть

На следующий день около полудня в час пик папа вернулся со своей новой табличкой на то же место. Снова моросило, и серые облака висели низко над землей. Я ждал в машине вместе с мамой, Робин и Аретой.

Мама только что пришла из своей аптеки. Рассказала, что двое сотрудников заболели, поэтому она была единственным кассиром. Добавила, что люди в очереди недовольно ворчали. Почему нельзя было просто спокойно стоять и ждать, почитывая журнал о звездах?

Водитель красного внедорожника опустил стекло своего окна. Он улыбнулся и что-то сказал папе. Они оба кивнули. Папа сунул табличку под мышку и вытянул руки, разведя их примерно на полметра друг от друга.

– Думаю, папа рассказывает ему о той форели из озера, – сказал я маме.

Она улыбнулась:

– И преувеличивает.

– Это то же самое что врет?

– Когда речь идет о рыбалке – нет, – ответила мама.

Цвет светофора изменился, и водитель сунул папе деньги, помахал и уехал. Примерно за час он собрал ворох долларовых купюр. А еще ему подарили большую чашку кофе и пакет с двумя кусочками лимонного кекса.

Моя табличка превратилась в мокрое картонное месиво.

Мама разгладила купюры у себя на колене.

– Пятьдесят шесть долларов, – объявила она.

– И восемьдесят три цента, – добавил папа.

Родители выпили кофе пополам. Я разделил кекс с Робин. А потом забрался на заднее сиденье. Арета с надеждой начала бить хвостом.

Пока никто не видел, я отдал ей весь свой кусок.

Было ветрено и холодно, и дождь снова усилился. Папа завел машину, чтобы можно было включить обогреватель, хотя мы старались этого избегать – не хотели тратить бензин. Мы слушали радио. Крошечные реки струились вниз по стеклу.

Незнакомый человек встал у светофора. На его табличке было написано: «НА ВЕТЕРИНАРА – храни вас Бог». Маленькая собачка, похожая на пуделя, выглядывала из-под его наполовину расстегнутой куртки.

– Думаю, в следующий раз тебе все-таки надо взять с собой Арету, – сказал я. – Уверен, тогда нам дадут еще больше денег.

Папа не ответил. Я понял, что он слушает радиоведущую. Она предупреждала о том, что вероятность дождя составляет восемьдесят процентов и потому лучше никуда не выходить.

На светофоре остановился автобус, принадлежащий летнему дневному лагерю. Его окна запотели. Я разглядел в них нескольких детей и поспешил спрятаться – а вдруг мы знакомы?

Кто-то нарисовал улыбающуюся рожицу и написал под ней какое-то слово – я подумал, что «Привет!», но разобрать было трудно. Я находился по другую сторону стекла, поэтому слово читалось задом наперед.

Арета лизнула мою липкую руку.

– В следующий раз, – сказала мама, положив голову папе на плечо, – пойду я.

– Нет, – возразил он очень тихо, почти неслышно. – Не пойдешь.

 

Двадцать семь

А вечером следующего дня появился Креншоу. Весь целиком. А не только хвост.

Мы сделали остановку у 101-й магистрали, поставили раскладной столик и сели за него.

– На ужин – чипсы «Читос» с водой, – сказала мама. И вздохнула. – Я ужасная, ужасная мать.

– Местный торговый автомат предоставляет не такой уж и большой выбор, – заметил папа.

Он повесил на соседний куст пару своих трусов, чтобы они подсохли. Иногда мы стирали вещи в раковинах туалетов. Я старался не смотреть на трусы.

Когда мы поели, я пошел на лужайку под сосной. Лег на траву и уставился в темнеющее небо. Я видел родителей, а они – меня, но у меня было ощущение, что я сам по себе.

Я любил свою семью. Но и устал от нее. Устал от голода. Устал от спальной коробки.

Я скучал по своей кровати. Я скучал по своим книгам и конструктору. Я скучал даже по ванной.

Таковы были факты.

Под ласковыми порывами ветра трава раскачивалась в плавном танце. Звезды блистали на небе.

Я услышал шум колес по гравию и поднялся на локтях. Сперва я узнал хвост.

– Мяу, – сказал кот.

– Мяу, – ответил я из вежливости.

 

Двадцать восемь

Мы прожили в нашем мини-вэне четырнадцать недель.

Порой мы перемещались с одного места на другое. Порой останавливались и какое-то время никуда не уезжали. У нас не было никакой конкретной цели. Мы просто знали, что едем не домой.

Думаю, человек перестает быть бездомным тоже не сразу.

Нам повезло. Некоторые живут в машинах годами.

Я не выискиваю только плюсы. Было страшно. И очень воняло.

Но родители заботились о нас изо всех сил.

Через месяц папа устроился на подработку в строительный магазин. Мама взяла дополнительные официантские смены, а папа продолжил петь за деньги. Каждый раз, когда его табличка с рыбой намокала, я делал ему новую. Родители потихоньку начали копить деньги, чтобы отдать залог за квартиру.

Это похоже на выздоравливание от простуды. Порой кажется, что кашель никогда не прекратится. А потом возникает ощущение, что завтра будешь уже совсем здоров.

Когда родители скопили достаточно денег, мы переехали в поселок Лебединое Озеро. Расстояние отсюда до нашего старого дома было больше шестидесяти километров, а значит, меня ждала новая школа. Но я совсем не переживал по этому поводу. Главное, что я все-таки буду учиться в школе. Там, где факты важны и у всего есть смысл.

Мы поселились не в отдельном доме, а в крохотной, на вид очень жалкой квартирке. Но нас это не смущало. Нам она казалась дворцом. Дворцом, в котором тепло, сухо и безопасно жить.

Я пошел в школу уже после начала учебного года, но в итоге завел новых друзей.

Я никогда не рассказывал им о том времени, когда мы были бездомными. Даже Марисоль. Я просто не мог.

Мне казалось, что, если не говорить об этом кошмаре, он никогда не повторится.

 

Двадцать девять

За те несколько недель, что мы провели в разъездах, нам с Креншоу почти не удавалось поговорить. Нас постоянно отвлекали. Но это было не страшно. Я знал, что Креншоу рядом, и этого было достаточно.

Порой от друга больше ничего и не нужно.

Когда я думаю о том времени, чаще всего я вспоминаю, как Креншоу ехал на крыше нашей машины. Я смотрел в окно на мир, мелькающий перед моими глазами, и то и дело замечал кошачий хвост, который болтался по ветру, как воздушный змей.

В те моменты во мне – по крайней мере, ненадолго – просыпалась надежда на то, что дела наши пойдут в гору, что нет ничего, совсем ничего невозможного.

 

Тридцать

Наверное, воображаемые друзья многих детей попросту исчезают, как сны. Я расспрашивал знакомых, когда именно это происходило, и никто из них не мог вспомнить точно.

Все говорят одно и то же: «Наверное, я просто перерос эту дружбу».

Но я потерял Креншоу совершенно внезапно, уже после того, как все наладилось. Когда любимая футболка, которую постоянно носишь, вдруг становится так мала, что виден пупок, это кажется удивительным. Ты не помнишь, как вырастал из футболки, но пупок теперь у всех на виду, и это несомненно. У меня было похожее чувство.

В день своего исчезновения Креншоу пошел со мной в школу. Он ходил со мной каждый день, если только не хотел остаться дома, чтобы посмотреть повтор очередной серии мультфильма «Подсказки Бульки». Мы остановились на детской площадке. Я рассказывал ему о том, как сильно мне однажды хотелось завести настоящего кота.

Это было еще до того, как я обнаружил, что у моих родителей ужасная аллергия на кошек.

Креншоу встал на голову. Потом сделал колесо. Он был замечательным акробатом.

Закончив, он недовольно посмотрел на меня.

– Я кот, – сказал он.

– Знаю, – сказал я.

– Я настоящий кот. – Его хвост дергался из стороны в сторону.

– Я про котов, которых… ну, которых могут видеть и другие, – объяснил я.

Он стукнул лапой желтую бабочку. Я видел, что он меня игнорирует.

Мимо прошла группка ребят постарше, из четвертого или пятого класса. Они показывали на меня и смеялись, крутя пальцем у виска.

– С кем ты тут разговариваешь, тупица? – спросил один из них и неприятно, как-то прихрапывающе, захихикал.

Терпеть не могу, когда люди прихрапывают во время смеха.

Я пропустил его слова мимо ушей. Опустился на колено и принялся завязывать шнурки, как будто это дело было ужасно важным.

Лицо у меня пылало. Глаза стали мокрыми. До этого момента мне никогда еще не было стыдно за то, что у меня есть воображаемый друг.

Я ждал. Мальчишки пошли дальше. Потом я услышал, как к нам приближается кто-то еще. Но не совсем идет. Скорее скачет и пританцовывает.

– Привет, я Марисоль, – сказала мне девочка. Я видел ее раньше на переменах. У нее были длинные, темные, растрепанные волосы и необыкновенно задорная улыбка. – У меня есть рюкзак с тираннозавром, такой же, как у тебя. Когда я вырасту, я хочу стать палеонтологом, это тот, кто…

– Знаю я, кто это, – улыбнулся я. – Я тоже хочу им стать. Или можно еще исследователем летучих мышей.

Ее улыбка стала еще шире.

– Я Джексон, – сказал я и поднялся.

Обернувшись, я понял, что Креншоу исчез.

 

Тридцать один

Оглядываясь назад, я временами думал: «А не слишком ли я взрослый для общения с воображаемым другом?» Креншоу не появлялся в моей жизни до конца первого класса. И в прошлом году я решил изучить эту тему в библиотеке. Оказалось, что кто-то провел исследование, посвященное детям и их воображаемым друзьям. Факты таковы: у тридцати одного процента всех этих детей воображаемые друзья появлялись в возрасте шести-семи лет, а вот тех, у кого это происходило в возрасте трех-четырех лет, оказалось гораздо меньше.

В конце концов, может, не таким уж я был и взрослым.

В любом случае, Креншоу продемонстрировал удивительную пунктуальность. Он появился в моей жизни именно тогда, когда был мне нужен.

Здорово, когда есть друг, пусть даже и воображаемый.

 

Иллюстрации Мориса Сендака

 

Тридцать два

В ту ночь, когда Креншоу принимал ванну, я размышлял о его возвращении, и мне пришло в голову, что, может быть, это знак, говорящий о том, что мои мысли о маме с папой были верными. Возможно, переезд, безумие, даже бездомность – весь этот кошмар снова приближается.

Я сказал себе, что мне просто нужно смириться с фактами и отыскать в ситуации хорошее. Это уже не первый раз, когда нам приходится несладко.

И все-таки. Мне не терпелось перейти в пятый класс к госпоже Лич. Все рассказывали, что она любит устраивать наглядные научные эксперименты со взрывами. Наш с Марисоль «бизнес» по выгулу собак процветал. А еще мне очень хотелось побывать в новом скейт-парке, который собирались достроить к январю. И может быть, даже заняться любительским футболом, если только нам удастся найти деньги на форму.

Робин в этом смысле было проще. Перевези ее куда угодно – и ей будет хорошо. Она умела заводить друзей моментально. И не переживала о серьезных вещах.

Она была еще ребенком.

Я лежу в кровати, а список всего того, по чему я буду скучать, становится все длиннее. Я велю своему мозгу взять тайм-аут. Иногда это и впрямь помогает.

Но в этот раз не особенно.

В прошлом году директор школы сказал мне, что у меня «взрослая душа». Я спросил, что он имеет в виду, и он ответил, что я кажусь мудрым не по годам. Потом добавил, что это комплимент. Сказал, что ему нравится, что я всегда чувствую, когда кому-то нужна помощь с дробями, или что я выбрасываю мусор из точилки без напоминаний.

Дома я такой же. Большую часть времени уж точно. Иногда у меня такое чувство, будто я самый взрослый в этой семье. Вот почему мне тогда казалось, что родители должны были бы понять, что со мной можно говорить на серьезные темы.

И вот почему мне тогда казалось, что они должны были сказать мне правду о переезде.

Прошлой осенью в наш дом через собачью дверцу влез огромный енот. Было два часа ночи. Арета залаяла как ненормальная, и мы все сбежались посмотреть, что же случилось.

Енот был на кухне, он внимательно изучал кусочек собачьего корма. Он с гордостью держал его в своих маленьких лапках, словно это был большой коричневый бриллиант, и ни капельки не боялся нас.

Наш гость осторожно сгрыз свою драгоценную находку. Судя по его виду, он был рад, что мы присоединились к его трапезе.

Арета запрыгнула на диван. Она лаяла так громко, что я думал, что у меня уши отвалятся.

Робин убежала за своей детской коляской на случай, если еноту захочется прокатиться.

Мама позвонила по номеру 911, чтобы сообщить о незаконном проникновении в наше жилище.

Папа, на котором была только нижняя часть его пижамы с обезьянками, включил свою электрогитару. Зазвучали жуткие скрежещущие звуки, режущие ухо, – папа хотел прогнать ими енота.

– Не смей подходить близко к этому зверю, – предупредила мама Робин. Она показала на свой мобильный и сделала нам знак замолчать. – Да, господин полицейский, да. Улица Тихой Луны, шестьдесят восемь. Нет, он ни на кого не нападает. Он ест собачью еду. Собачий корм, если точнее. Сухой такой. Дети, не приближайтесь к нему. Возможно, он бешеный.

– Это не кролик, мамочка, – сказала Робин, катая свою коляску кругами по гостиной. – Это бобер, я почти уверена.

Какое-то время я молча наблюдал за тем, как они все сходят с ума. Это было весьма забавно.

Наконец я свистнул.

Для ребенка я свищу очень даже неплохо. Я использую мизинцы.

Все замерли и посмотрели на меня. Даже енот.

– Просто сядьте на диван, – попросил я. – Я знаю, что делать.

Я подошел ко входной двери и открыл ее.

И все. Открыл дверь, и только.

За ней стеной стоял туман. Переговаривались лягушки. В мире царило спокойствие.

Все сидели на диване. Я отвлек Арету резиновой белкой, которую собака очень любила жевать. Игрушка вся была в собачьей слюне.

Мы наблюдали за тем, как енот доедает. Когда он закончил, он вразвалку прошел мимо нас, словно это его собственная квартира, и направился ко входной двери. Перед тем как уйти, он посмотрел на нас через плечо. Я почти слышал, как он бормочет: «В следующий раз залезу в другой дом. Сумасшедшая семейка».

Позже у меня возникло чувство, что теперь я всегда должен быть настороже на случай, если еще один енот решит проникнуть в нашу квартиру.

 

Тридцать три

В субботу утром, проснувшись, я пошел в гостиную и увидел там, где раньше стоял телевизор, пустое место. Без него комната казалась голой.

Папа готовил завтрак. Оладьи и бекон. Такой вкуснятины мы не ели уже очень давно.

Робин сидела за кухонным столом. У Ареты текли слюни, а у моей сестры весь подбородок стал липким от сиропа.

– Папа испек мне оладушки в форме буквы «Р». Это значит: «Робин».

– А у тебя есть буквы-любимчики? – спросил меня папа.

При нем была трость, как и всякий раз, когда он чувствовал себя неважно.

– Как ты? – спросил я.

– Ты из-за трости спрашиваешь? – Папа пожал плечами. – Это так, страховочные меры.

Я обнял его.

– Я бы охотно поел обыкновенных круглых оладий, – сказал я. – А где мама?

– Взяла дополнительную утреннюю смену в кафе.

– Папочка продал телевизор Марисоль, – сообщила Робин. Она выпятила нижнюю губу, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что она ужасно недовольна.

– Марисоль? – повторил я.

– Я встретил ее отца, когда выносил мусор, – рассказал папа, выливая тесто на сковородку так, что оно ложилось идеально ровными кругами. – Мы поговорили о сегодняшней игре, о его телевизоре, который внезапно сломался, и так, слово за слово… У него были деньги, у меня – телевизор, ну а остальное тебе отлично известно.

– Но как же ты сам будешь смотреть игру? – спросил я.

– Нам в этом поможет магазин бытовой техники.

Я взял полоску бекона:

– Как это?

Папа уменьшил огонь на плите:

– Увидишь. Было бы желание, а возможность найдется.

– Арета любила смотреть «Любопытного Джорджа», мультик такой про приключения обезьянки, – сказала Робин.

Она поставила тарелку на пол, и Арета вылизала ее дочиста.

– Тебе, может, будет интересно узнать, что Любопытный Джордж начал свое существование как персонаж книги, – сказал папа, переворачивая оладьи. – В любом случае, нам надо бы почаще собираться вместе. Ну, там, не знаю, в карты играть. Или в «Монополию».

– Мне нравится одна настольная игра, там еще надо с горок кататься, – сказала Робин.

– Мне тоже. – Папа бросил Арете маленький кусочек бекона. – Если часто смотреть телевизор, мозг сгниет.

– Ты любишь смотреть телевизор, – заметил я, складывая посуду в посудомойку.

– Потому что мой мозг от него уже сгнил. Но еще есть надежда, что вам двоим удастся спастись.

Мой завтрак готовился недолго.

– Отличные оладушки получились, – похвалил я.

– Спасибо. У меня определенно есть способности. – Папа тыкнул лопаточкой в мою сторону. – Я видел Марисоль, когда мы с Карлосом несли телевизор. Она просила напомнить тебе о таксах Гаучеров.

– Да, мы завтра будем их выгуливать.

– Таксы – это такие собаки, которые еще на сосиски похожи? – спросила Робин.

– Да, мэм. – Папа кивнул. – Знаешь, Джекс, что-то давненько я не видел ни Давана, ни Райана, ни остальных. Что за дела?

– Да не знаю. Даван и Райан уехали в спортивный лагерь. Остальные тоже чем-нибудь заняты – лето ведь.

Папа положил несколько тарелок в раковину. Он стоял ко мне спиной.

– Мне правда жаль, что так получилось со спортивным лагерем, Джекс. Не смогли подсуетиться.

– Да ерунда, – быстро сказал я. – Я уже перерастаю футбол.

– Да, – кивнул папа. – Такое бывает.

Я смотрел на сладкий пар, поднимающийся от стопки моих оладий. Я старался изо всех сил не думать о том, как Марисоль смотрит наш телевизор и жалеет нас за то, что мы играем в настольные игры и едим хлопья из отрубей.

Потом я попытался не злиться на себя за то, что переживаю по таким дурацким поводам.

Я схватил вилку и ножик и разрезал оладьи.

– Ого! – воскликнул папа. – Полегче, Зорро!

Я смущенно посмотрел на него:

– Кто такой Зорро?

– Один парень в маске. У него еще отлично получается размахивать шпагами… – Папа показал на мою тарелку: – Ты немного увлекся измельчением завтрака.

Я посмотрел на оладьи. Папа был прав. Я основательно их покромсал. Но мое внимание привлекло другое.

Кусочки, лежащие по центру тарелки в кашице кленового сиропа, складывались в семь аккуратных букв: К-Р-Е-Н-Ш-О-У.

Может, у меня просто разыгралось воображение. Может, и нет. В любом случае, я поспешил проглотить свой завтрак, пока надпись никто не заметил.

 

Тридцать четыре

Когда мама вернулась домой, мы с папой направились в магазин бытовой техники. По пути мы зашли в банк, и, пока папа стоял в очереди, я взял два бесплатных леденца: один себе, второй – Робин. Я всегда выбираю фиолетовые. Если фиолетовых нет, сойдут и красные. А вот желтые я не очень люблю.

Нам повезло, что мы живем в Северной Калифорнии, подумалось мне. Здесь и впрямь красиво, если забыть про лесные пожары, оползни или землетрясения. А еще лучше то, что здесь всегда можно подкрепиться бесплатно – нужно только знать места. Например, фермерская ярмарка на парковке у административного центра. Это чудесное место, потому что там дают попробовать такие лакомства, как медовые палочки или ореховую карамель. Супермаркеты тоже хороши – такие, в которых можно, например, попробовать бесплатные кусочки дыни сорта «канталупа», нанизанные на зубочистки. Наш местный строительный магазин по субботам угощает посетителей маленькими пакетиками попкорна, так что лучше приходить туда пораньше.

Думаю, на Аляске голодать гораздо грустнее. Там, наверное, не так уж и часто устраиваются фермерские ярмарки. Но зато там живут медведи гризли. Я бы очень хотел как-нибудь повстречаться с одним из них. На безопасном расстоянии. Когти гризли могут достигать десяти сантиметров в длину.

Здесь же зимой сложнее остаться голодным, чем летом. Для многих это будет неожиданностью, но в течение учебного года можно бесплатно завтракать, обедать и иногда полдничать. В прошлом году летнюю школу отменили, потому что на нее не хватало денег. То есть больше никаких тебе завтраков и обедов после окончания учебного года.

Еще бесплатная еда есть на пунктах выдачи продовольственной помощи, но это довольно далеко. Папа не любит туда ездить. Говорит, что не хочет отнимать еду у тех, кому она действительно нужна. Но я думаю, может, он не любит туда ездить потому, что все люди в очереди кажутся уставшими и очень грустными.

Из банка мы направились в огромный магазин бытовой техники, где было полно телевизоров, компьютеров, мобильников и прочего.

Телевизоры стояли двумя длинными рядами. Некоторые экраны были гигантскими, выше Робин, и все показывали один и тот же канал. Наверное, в этом магазине работает много фанатов клуба «Сан-Франциско Джайентс».

Когда знаменитый бейсболист Мэтт Кейн подал крученый мяч, на двадцати экранах замелькало двадцать мячей. На одном из телевизоров небо было голубее. На другом – трава зеленее. Но все движения игроков были одинаковыми. Возникало ощущение, что мы все находимся в зеркальной комнате, какие бывают в парках аттракционов.

Многие посетители задержались поблизости, чтобы понаблюдать за игрой вместе с нами. Работники магазина тоже украдкой поглядывали на экраны, если получалось. Один из консультантов спросил у папы, нет ли у него вопросов по телевизорам. Папа ответил отрицательно, сказал, что мы просто смотрим.

Во время четвертой подачи произошло нечто странное. Крайне странное. На всех остальных экранах появились два комментатора в будке. На них были черные наушники, и они очень переживали из-за того, что из игры выбыл вот уже третий игрок подряд.

Мой экран тоже показывал двух комментаторов в будке. Тоже в черных наушниках, тоже страшно взволнованных.

Но только одним из комментаторов был кот. Большой кот.

– Креншоу, – прошептал я.

Он смотрел прямо на меня. Помахал мне лапой.

Я взглянул на папин телевизор, а потом на все остальные телевизоры.

Ни на одном из экранов не было гигантского кота-комментатора.

– Пап… – с трудом прошептал я.

– Ты видел игру? – спросил он. – Потрясающе!

– Видел.

Видел я и еще кое-что. Креншоу поднял два пальца и проставил «рожки» второму комментатору.

Странно, подумал я, что у кота есть пальцы. Я забыл, что у Креншоу они есть.

Странно, подумал я, что меня это заботит.

– Ты не заметил его? – спросил я обычным голосом. – Кота?

– Кота? – переспросил папа. – Ты имеешь в виду, на поле… или где?

– Кота, который стоит на голове, – уточнил я. Потому что именно в этот момент Креншоу встал на голову. Прямо на комментаторском столе. Это у него тоже хорошо получалось.

Папа усмехнулся.

– Кота, который стоит на голове, – повторил он. И взглянул на экран моего телевизора. – Хорошо.

– Да это я так шучу над тобой, – сказал я. Мой голос дрожал, но самую малость. – Я… эм… Я просто канал переключал. Там показывали новую рекламу корма для кошек.

Папа взъерошил мне волосы. И посмотрел на меня. Пристально так, как умеют только родители.

– Ты себя хорошо чувствуешь, дружок? – спросил он. – Знаю, последнее время вокруг творится сплошное сумасшествие.

Еще какое, ты и представить себе не можешь, подумалось мне.

Я улыбнулся широченной ненастоящей улыбкой, какой иногда улыбался родителям.

– Замечательно, – ответил я.

«Сан-Франциско Джайентс» победили со счетом 6:3.

 

Тридцать пять

Когда игра закончилась, мы поехали в зоомагазин. Всю дорогу я думал о Креншоу.

Все всегда можно объяснить логически, говорил я себе.

Всегда.

Может, я задремал на минутку и он мне приснился.

А может, я совсем слетел с катушек – ну а вдруг?

Совсем другое дело – когда ты общаешься с воображаемым другом в раннем детстве. Но когда он возвращается к ребенку моего возраста? Как это можно объяснить?

Папа устал от долгого стояния на ногах в магазине техники, поэтому я вызвался сам сходить за кормом для Ареты.

– Самый маленький и дешевый пакетик, – напомнил мне папа.

– Самый маленький и дешевый, – кивнул я.

Внутри магазинчика было прохладно и тихо. Я шел мимо бесконечных полок с собачьими кормами. Некоторые были с индейкой и клюквой. Некоторые – с семгой или тунцом или буйволом – для собак с аллергией на курицу. Тут даже был собачий корм из мяса кенгуру.

Рядом с едой стояла вешалка со свитерами для собак. На них были надписи вроде «ПЕС-ОГОНЬ» или «Я ЛАПОЧКА». Рядом висели блестящие ошейники и шлейки. Арета ни за что не дала бы надеть на себя такое. Животным плевать на блестки. Напрасная трата денег.

Я прошел мимо витрины с собачьими печеньями в форме костей, котов и белок. На вид они были симпатичнее, чем некоторые печенья для людей. И тогда – не знаю почему – моя рука вдруг начала двигаться. И схватила одно из этих дурацких печений.

Печенье было в форме кота.

Когда я опомнился, печенье уже лежало у меня в кармане.

Неподалеку от меня, в отделе собачьих игрушек, стоял на четвереньках продавец магазина в красном жилете. Он вытирал за черно-белым щенком одного из покупателей лужицу, пока тот лизал его в лицо.

– Ошейники продаются за полцены, – крикнул мне продавец.

Я замер на месте. Потом сказал, что просто смотрю. Я гадал, успел ли продавец заметить, что я взял печенье. Судя по его голосу, нет. Но уверенности у меня не было.

– Знаете, ученые обнаружили, что собаки, возможно, и правда умеют смеяться, – сказал я. Слова сыпались из меня быстро, как монетки из дырявого кармана. – Когда они играют, они издают особый звук. Он напоминает быстрое дыхание, нет, скорее пыхтение. Но ученые думают, что, возможно, это и есть собачий смех.

– Невероятно, – сказал продавец. Голос его звучал неприветливо. Возможно, из-за того, что щенок только что описал его ботинок.

Щенок ринулся ко мне – ему очень хотелось меня обнюхать. Он тянул за собой мальчика лет четырех на вид. На мальчике были кроссовки с динозаврами. Из его носа здорово текло.

– Он машет хвостом, – заметил мальчик. – Ты ему нравишься.

– Я где-то читал, что если собака машет хвостом вправо, значит, она очень чему-то радуется, – сказал я. – А если влево, то не особенно.

Продавец поднялся. Он опасливо вытянул перед собой руку, словно в ней был не клочок туалетной бумаги, а ядерные отходы.

Я заставил себя посмотреть ему в глаза. Мне было жарко, и ноги у меня подкашивались.

– А где у вас тут собачий корм? В таком красном пакетике с зелеными полосками? – спросил я.

– В девятом отделе.

– Ты так много знаешь про собак, – сказал мне маленький мальчик.

– Я собираюсь изучать животных, когда вырасту, – сказал я ему. – Мне нужно много знать.

– У меня простуда, но стрептококков нет, – объявил мальчик, вытирая нос ладошкой. – А мама покупает корм для Кинг-Конга. Это наша морская свинка.

– Хорошее имя.

– А это Турбо.

– Тоже неплохо.

Я сунул руку в карман и нащупал там печенье.

У меня в глазах что-то вспыхнуло и помутилось. Я с шумом втянул носом воздух.

– У тебя тоже простуда? – спросил мальчик.

– Что-то вроде того. – Я дал Турбо лизнуть меня в руку, развернулся и ушел.

– По-моему, он машет хвостом вправо, – крикнул мальчик.

 

Тридцать шесть

До прошлой весны я никогда и ничего не воровал. Не считая того инцидента с йо-йо. Мне тогда было пять, и я показал себя с очень плохой стороны.

Удивительно, что все прошло настолько гладко.

Чувство было такое, как когда вдруг находишь у себя необычный талант. Умение достать языком до локтя, например. Или шевелить ушами.

Я ощутил себя волшебником. Вот предмет есть, а вот его уже и след простыл. Глядите! Сейчас волшебник Джексон сделает так, что эта монетка появится у вас за ухом! Глядите! Сейчас эта жвачка исчезнет прямо на ваших глазах!

Украсть жвачку сложнее, чем кажется. Размер у нее замечательный – самое то, чтобы незаметно спрятать ее в карман. Но обычно жвачки лежат совсем рядом с кассами. Поэтому продавцу проще заметить, что ты замышляешь что-то недоброе.

Я воровал в магазинах четыре раза. Дважды – еду для Робин, один раз – жвачку для себя.

И вот теперь собачье печенье.

Я начал с баночек детского питания. Хоть Робин было уже пять лет, порой она охотно ела детское пюре. Такое вонючее, мясное, даже не эту противную фруктовую жижу.

Не спрашивайте меня почему. Эту девочку мне никогда не понять.

Мы сделали остановку у супермаркета, потому что Робин захотела в туалет. Еще она очень проголодалась, но мама велела ей подождать. Пока они искали туалет, я шатался по рядам, чтобы убить время.

А потом увидел стеллаж с детским питанием. И тайком сунул себе в карманы две баночки курицы с коричневым рисом. Что может быть легче и проще?

Казалось, никто ничего не заметил. Возможно, потому, что никому и в голову не придет, что ребенок моего возраста захочет красть баночку с какими-то коричневыми соплями.

Прогуливаясь по следующему ряду стеллажей, я прошел мимо мальчика из моей школы и его папы. Мальчика звали Пол какой-то там. Он толкал тележку с покупками. В ней лежали огромный пакет картофельных чипсов со вкусом барбекю, лимонад в маленьких баночках и большой мешок красных яблок.

Я помахал ему. Не с издевкой, а довольно приветливо. Пол тоже мне помахал.

А потом я вышел из дверей магазина вместе с Робин и мамой и даже не вспотел. Небо не разверзлось, и молния не поразила меня. Со всех сторон не подлетели полицейские автомобили с включенными сиренами, воющими, как койоты.

Позже, дома, я обставил все так, будто случайно нашел баночки в глубине кухонного шкафчика. Мама была искренне счастлива, как и Робин.

Я и сам удивился, как легко оказалось лгать. Как открыть кран. Слова текли сами собой, никаких проблем.

Я почувствовал себя виноватым за то, что не чувствую себя виноватым. По сути, я вор. Я взял то, что мне не принадлежит. Я совершил преступление.

Но я сказал себе, что в дикой природе выживают только самые приспособленные. Или ты съешь – или тебя съедят. Или ты убьешь – или тебя убьют.

Такое часто говорят в фильмах о животных. Как раз после того, как лев съедает зебру.

Конечно, львом я не был. Я был человеком, способным отличить хорошее от плохого. Воровство относилось к плохому.

Но правда вот в чем. Мне было неловко, что я своровал. Но еще хуже было от того, что я солгал.

Если вы любите факты так же сильно, как я, как-нибудь попытайтесь солгать. Вас удивит, насколько же это трудно.

И все-таки… Хоть я и чувствовал себя скверно, проблему я решил.

Робин так быстро набросилась на курино-рисовую жижицу, что большая часть содержимого баночки пролилась на мою книгу про гепардов. Может, это и есть мое наказание? – подумалось мне.

 

Тридцать семь

Вернувшись домой из зоомагазина, я пошел к себе в комнату. Мысленно я готовился увидеть Креншоу, безмятежно разлегшегося на моей кровати. А увидел Арету. Она спрятала нос в моем пакете для памятных вещей и виновато смотрела на меня. Без сомнений, она взяла что-то в зубы, но я не мог разглядеть что.

– А ну, покажи, – велел я.

Я вытащил из кармана украденное собачье печенье. С одной стороны оно немного раскрошилось. Я вытянул руку в расчете, что Арета выплюнет то, что прячет, и схватит печенье. Но угощение ее нисколько не заинтересовало.

Возможно, ей не хотелось есть краденое.

Арета, крадучись, пошла к двери, волоча хвост по полу, и тогда я смог разглядеть, что же она уносит. Это была глиняная статуэтка Креншоу, которую я сам сделал. Арета крепко сжимала ее зубами.

– Эта старая штука тебе не нужна, – сказал я, но Арета, видимо, была иного мнения.

Выйдя из моей спальни, она понеслась по коридору и начала быстро скрестись во входную дверь.

– Хочешь на улицу, моя хорошая? – спросила Робин.

Она повернула ручку, и Арета пулей выскочила за дверь.

– Арета! Стоять! – закричал я.

Обычно она ждала меня у двери, полная надежд, виляя хвостом. Но не сегодня.

Я схватил ее поводок. Она неслась прямиком к дому Марисоль – это примерно полквартала отсюда. Арета любила Марисоль, а в особенности семь ее кошек, которые обожали лежать на веранде и греться на солнышке.

Я нашел Арету в старой песочнице Марисоль. Марисоль в ней больше не играла, но Арете песочница страшно нравилась. Она уже рыла в ней яму. Песок летел к небу, словно брызги воды из пульверизатора.

Арета была профессионалом по части закапывания. Она уже успела закопать в песочнице две миски для воды, пульт от телевизора, коробку из-под пиццы, пакетик с замком из-под конструктора Лего, три диска фрисби и две мои папки с домашней работой. Учителя не особенно поверили в эту историю.

На Марисоль были шлепанцы и пижама со спящим барашком. Она обожала пижамы. В первом классе она каждый день ходила в них в школу, пока директор не отругал ее за то, что она подает дурной пример.

В левой руке Марисоль держала большую пилу. Волосы ее были все в опилках. От нее почти всегда пахло деревом.

Марисоль нравилось строить всякие штуки, особенно для животных, птиц и рептилий. Она делала домики для птиц и летучих мышей, для хомяков и хорьков. Переноски для собак и когтеточки для кошек.

В глубине ее двора валялись доски, пильные козлы и большая циркулярная пила. Маленькая, похожая на домик, наполовину готовая постройка стояла на траве. Она предназначалась для одной из кошек Марисоль.

– Привет, – поздоровался я.

– Привет, – ответила Марисоль. – Ты готов к распродаже?

– Да, наверное.

– Арета мне вон что принесла, – улыбнулась Марисоль и показала на мою фигурку Креншоу, которая стояла на столике для пикника. – Принесла и прямо у ног положила.

– Я сделал эту штуку, когда был совсем маленьким, – сказал я, пожимая плечами. – Она дурацкая.

– Никакая не дурацкая, если ты ее сделал, – засмеялась Марисоль.

Она положила пилу и принялась разглядывать фигурку.

Арета перестала копать и с надеждой посмотрела на нас. Ее морда была вся в песке. Язык завалился набок.

– Это же кот, – сказала Марисоль, снимая травинку, прилипшую к голове фигурки. – Кот в бейсболке стоит на задних лапах. Мне нравится. Мне очень нравится.

Я пожал плечами, сунув руки в карманы.

– Ты будешь это продавать? – спросила Марисоль. – Сколько стоит?

– Это не для продажи. Арета просто влезла в пакет с моими вещами.

– У меня есть три доллара.

– За что? – Я рассмеялся. – Это же всего лишь кусок глины. Домашнее задание.

– А мне нравится твоя поделка. Она… вызывает интерес. – Марисоль сунула руку в карман пижамы. Она протянула мне скомканные купюры, которые выглядели так, будто их постирали.

– Возьми просто так, – сказал я. – Считай, что это мой прощальный подарок.

Ее глаза расширились.

– О чем ты, Джексон? Ты же не собираешься…

Я сделал успокаивающий жест рукой:

– Нет. Возможно, ничего и не будет. Мои родители просто ведут себя совершенно ненормально, как обычно.

Не то чтобы я сказал правду. Но и не солгал.

– Лучше не переезжай никуда. Я буду слишком сильно по тебе скучать. Кто будет помогать мне гулять с собаками? И вообще, мне нравятся твои ненормальные родители.

Я ничего не ответил.

– Завтра мы выгуливаем такс, – напомнила Марисоль.

– Угу. – Я показал на миниатюрную зигзагообразную лестницу, которую она строила: – Куда ты ее поставишь?

– В старую комнату Антонио, когда он осенью уедет в колледж. Или, может, к Луи. В его комнате нет ничего, кроме коробок.

– Как будто ты единственный ребенок в семье, – сказал я.

– Это немного скучно, – призналась Марисоль, заправляя за ухо прядь волос. – Ссориться не с кем. Слишком тихо.

– А по-моему, здорово.

– А мне нравится, как вы живете. У вас всегда что-нибудь происходит. А мы с Паулой сидим дома днями напролет. – И она закатила глаза.

Папа Марисоль был продавцом, а мама – пилотом. Они много путешествовали, поэтому Паула, пожилая женщина, часто оставалась с Марисоль. Марисоль отказывалась называть ее няней, воспитательницей или помощницей. Она была просто Паулой.

Девочка взяла рулетку, чтобы измерить высоту лестницы, которую она делала.

– Я хочу прикрепить эту лестницу к стене, видишь? Вот так. А над ней развесить полки, чтобы кошки могли по ним лазать. Это будет кошачий рай!

– Кстати о кошках… – Я наклонился и начал засыпать ямку, которую выкопала Арета. Песок был мягкий и сухой. – Я тебе рассказывал… – Я замялся, но потом продолжил: – Я тебе рассказывал, что когда я был маленьким, то общался с воображаемым другом?

– Правда? А я – с подругой. Ее звали Вупс. У нее были рыжие волосы и ужасно несносный характер. Я обвиняла ее во всем. А каким был твой друг?

– Он был котом. Огромным котом. Я мало что о нем помню.

– Никогда не забывай своего воображаемого друга.

– Почему это?

– А что, если однажды он тебе понадобится? – Марисоль потянулась за какой-то дощечкой. – Я помню о моей Вупс все. Ей нравилось есть брюссельскую капусту.

– Почему? – Я сделал вид, что меня сейчас вырвет.

– Наверное, потому, что мне нравится брюссельская капуста.

– Ты мне никогда об этом не говорила. Возможно, мне придется пересмотреть нашу дружбу.

– Из-за Вупс? Или из-за брюссельской капусты? – Орудуя молотком, Марисоль вытащила гвоздь из дощечки. – Кстати, новый факт о летучих мышах. В городе Остин, штат Техас, расположена крупнейшая в мире городская колония летучих мышей. Их там миллион и еще половина. Когда они летят ночью, их видно на экранах радаров авиадиспетчеров.

– Очень круто, – одобрил я. – Госпоже Мэлон бы понравилось.

В четвертом классе мы с Марисоль оба учились у госпожи Мэлон. Она вела у нас все предметы, но больше всего любила естественные дисциплины. В особенности биологию.

Мы болтали о летучих мышах, наблюдая, как Арета роет еще одну яму. Наконец я сказал:

– Что ж, нам пора.

Я пристегнул к Арете поводок. Она лизнула меня в щеку. Песок облепил ей весь язык. Из-за этого он был шершавым, как у кошки.

– А Вупс, она, ну… – Я заставил себя задать этот вопрос. – Она возвращалась после того, как ты переросла эту дружбу?

Марисоль ответила мне не сразу. Вопрос ненадолго повис в воздухе, словно девочке нужно было немного времени, чтобы его обдумать.

– Я бы очень хотела, чтобы она вернулась, – наконец сказала Марисоль, глядя на меня. – Мне кажется, она бы тебе понравилась.

Я кивнул:

– Ага. Думаю, я смог бы простить ей любовь к брюссельской капусте.

– Джексон?

– Чего?

– Ты же не переезжаешь на самом деле, правда?

Я какое-то время поизучал ее вопрос так же, как она – мой.

– Может, и правда, – сказал я, потому что это было просто, а только на простые ответы я и был в тот момент способен.

Мы с Аретой уже почти дошли до калитки, когда Марисоль крикнула:

– Ему не хватает имени!

– Кому? Глиняному коту?

– Да. Нужно что-нибудь уникальное.

– А как бы ты его назвала?

Марисоль ответила не сразу. Она не торопилась.

И наконец сказала:

– Мне кажется, Креншоу – замечательное имя для кота.

 

Тридцать восемь

Я пересек улицу. Обернулся дважды. Марисоль махала мне рукой.

Креншоу.

Наверняка кто-нибудь написал это внизу фигурки. Или учитель, или мама, или я сам.

Все всегда можно объяснить логически, сказал я себе.

Всегда.

 

Тридцать девять

Той ночью я сидел на матрасе, вглядываясь в комнату, когда-то бывшую моей спальней. Моя старая кровать в форме красной гоночной машины, из которой я вырос уже давным-давно, была разобрана на кусочки. На наклейке, прилаженной к изголовью, значилось: «25$, возможен торг». По следам на ковре можно было догадаться, что было здесь до этого. Квадрат – там, где раньше стояла тумбочка. Прямоугольник – где когда-то возвышался шкаф.

Когда Робин уснула, папа и мама зашли ко мне.

– Как ты тут, дружище? – спросил папа. – Теперь тут у тебя попросторнее, да?

– Я как будто не дома, а в палаточном лагере, – признался я.

– Только без комаров, – уточнила мама.

Она протянула мне пластиковую кружку с водой. Я ставил ее у кровати на случай, если ночью захочется пить. Мама приносила мне кружку каждый вечер, сколько я себя помню. Кружка, на которой было поблекшее изображение паровозика Томаса из мультфильма, была, наверное, почти такого же возраста, что и я.

Папа потрогал тростью мой матрас:

– Давайте-ка в следующий раз выберем кровать посерьезнее.

– Не гоночную машину, – кивнула мама.

– Ну, может, «вольво», – улыбнулся папа.

– А можно мне кровать в форме кровати? – спросил я.

– Ну конечно же. – Мама склонилась ко мне и начала расчесывать пальцами мои волосы. – Будет тебе кровать в форме кровати.

– Мы, возможно, заработаем немного денег на распродаже, – сказал папа. – На них и купим кровать.

– Это всего лишь вещи, – тихо проговорила мама. – Всегда можно купить новые.

– Да все хорошо. Мне нравится, что освободилось столько места, – улыбнулся я. – Думаю, и Арете тоже. А Робин теперь может тренировать свои бейсбольные удары, ничего не роняя.

Мама с папой переглянулись. Несколько секунд все молчали.

– Ну ладно, тогда мы пойдем, – наконец сказала мама.

Уже у порога папа обернулся:

– Знаешь, Джексон, ты замечательный помощник. Ты никогда не жалуешься и всегда готов подставить плечо. Мы тебе очень благодарны.

Мама послала мне воздушный поцелуй.

– Парень что надо, – согласилась она. И подмигнула папе: – Будем держать его при себе.

Родители закрыли дверь. У меня осталась одна лампа. Ее свет как будто отбрасывал на ковер желтую ухмылку.

Я закрыл глаза. Я представил, как наши вещи будут завтра лежать на траве. Мама права, конечно. Это просто вещи. Кусочки пластика, дерева, картона и железа. Пучки атомов.

Я слишком хорошо знал, что на свете есть люди, у которых нет «Монополии» и кровати в форме гоночной машины. У меня была крыша над головой. Почти всегда у меня была еда. У меня были одежда, одеяла, собака и семья.

Но внутри у меня царила путаница. Я будто проглотил веревку со множеством узлов.

И дело не в том, что надо было расставаться со своими вещами.

Ну ладно, ладно. Может быть, немного и в этом.

И дело не в том, что я чувствовал себя не таким, как другие дети.

Ну ладно, хорошо. Может быть, немного и в этом тоже.

Но что меня больше всего беспокоило, так это то, что я ничего не мог исправить. Ничего не мог проконтролировать. Это как кататься на автодроме в машине без руля. В тебя постоянно врезаются, а тебе остается только сидеть и крепко держаться.

Бам. Хватит ли нам еды на завтра? Бам. Хватит ли у нас денег заплатить за квартиру? Бам. Смогу ли я вернуться в ту же школу весной? Бам. Неужели все повторится?

Я глубоко задышал. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Мои кулаки сжимались и разжимались. Я пытался не думать о Креншоу на экране телевизора или о собачьем печенье, которое я украл.

А потом, так же, как тогда, когда я взял печенье, не понимая зачем, не думая о последствиях, без каких-либо причин, я схватил кружку и швырнул ее в стену.

Бам! Она разлетелась на пластиковые осколки. Мне понравился звук удара.

Я ожидал, что родители вернутся и спросят, что случилось, а потом будут кричать на меня за то, что я разбил кружку, но никто не пришел.

Вода стекала по стене и медленно высыхала, оставляя след, похожий на изображение далекой реки.

 

Сорок

Я проснулся посреди ночи перепуганный, весь в поту. Мне снился сон. Что-то про гигантского говорящего кота с бородой из мыльной пены.

Ох!

Арета, обожавшая вздремнуть на моей подушке, если только удавалось ее стащить, пускала слюни на наволочку. Ее лапы дергались во сне. А не Креншоу ли ей снится? – подумал я. Судя по всему, он очень ей понравился.

Погодите-ка. Я почувствовал, как все мои мысли резко остановились, будто герой мультфильма, зависший над пропастью за секунду до падения.

Арета видела Креншоу.

По крайней мере, она на него реагировала. Пыталась его лизнуть. Пыталась с ним поиграть. Чувствовала его присутствие.

У собак феноменально развиты органы чувств. Они могут почувствовать приближение болезни. Или слышать звуки, когда мы слышим тишину. Они могут разрыть кусочек хот-дога, лежащий на самом дне соседской мусорки.

Но несмотря на всю феноменальность собак, не могут же они видеть чужих воображаемых друзей! Не могут же они влезть в мозги к своим хозяевам.

Означает ли это, что Креншоу реален? Или Арета просто реагировала на мои движения? Чувствовала ли она, что я схожу с ума? А может, решила, что я изобрел новую забаву под названием «Давай Поиграем С Огромным Невидимым Котом»?

Я попытался вспомнить, как собака себя вела раньше, когда мы жили в мини-вэне. Чувствовала ли она присутствие Креншоу тогда?

Я не мог вспомнить. Я не хотел вспоминать.

Я закрыл лицо прослюнявленной подушкой и попытался снова уснуть.

 

Сорок один

– Ква! – раздалось где-то поблизости.

Я открыл глаза. На лбу у меня сидел лягушонок.

Кажется, я его уже видел. Он очень походил на того посетителя подоконника, которого Креншоу хотел съесть.

Я повернул голову, и ночной гость спрыгнул с меня. Рядом со мной лежал кот размером с человека. На коте расположилась собака средних размеров. На собаке восседал лягушонок.

Двое из них посапывали.

Я поднялся на локтях и моргнул. И еще раз моргнул.

Я оставил окно приоткрытым. Этим можно объяснить появление лягушонка. Но не кота.

– Ты вернулся, – сказал я.

– Доброе утро, – промурчал Креншоу, не открывая глаз. Он обхватил лапами Арету, крепче прижимая ее к себе.

– Скажи мне вот что, – потребовал я, слезая с матраса и потягиваясь. – Как мне избавиться от тебя навсегда?

– Я пришел помочь тебе, – сказал Креншоу. Он зевнул. Зубы у него были как маленькие ножички. Он положил себе на глаза бархатистое ухо Ареты, закрываясь от солнца.

– Что ты там говорил про правду? – спросил я.

– Правда важна для тебя, – сказал Креншоу. – Поэтому важна и для меня. А теперь, прошу, позволь мне предаться дреме.

– Ты что, моя совесть? – спросил я.

– Когда как, – ухмыльнулся кот. – А ты хотел бы, чтоб я ей был?

Я проверил шкаф: а вдруг там затаился гигантский невидимый опоссум, или суслик, или еще кто-нибудь?

– Нет, – сказал я. – Я и сам отлично справляюсь.

– Ой, правда? – спросил Креншоу. – А что это за отвратительное собачье угощение лежит на полу?

Печенье. Арета до сих пор его не съела.

Я швырнул его в окно. Может, хоть белки будут не прочь отведать краденое.

– А помнишь, как ты своровал йо-йо, когда тебе было пять? – спросил Креншоу.

– Когда родители меня поймали, я попытался свалить вину на тебя.

– Вечно воображаемые друзья во всем виноваты.

– Потом родители заставили меня его вернуть и извиниться перед магазином.

– По-моему, ты все прекрасно понимаешь. – Кот снова зевнул. – А теперь, если не возражаешь, я немного котовздремну.

Я уставился на Креншоу. Я чувствовал, что всерьез схожу с ума, и ощущал досаду. Нужно было во чтобы то ни стало выпроводить Креншоу из своей жизни.

– Кстати, – сказал я, прежде чем выйти из комнаты. – Ты обнимаешь собаку.

Я не видел, что произошло потом, но послышались вой и шипение. Арета пронеслась мимо меня на всех скоростях.

Она целый час не вылезала из-под кухонного стола.

 

Сорок два

Продавать вещи на дворовой распродаже очень странно. Все равно что ходить в одежде, надев ее наоборот. Трусы – на джинсы, носки – на кроссовки.

Все, что раньше хранилось внутри твоего дома, теперь лежит перед всеми, так что каждый может посмотреть и потрогать. Чужие люди вертят в руках лампу, которая раньше стояла на столике у твоей кровати. Какие-то потные парни сидят на папином любимом стуле. На всех вещах наклеены маленькие ценники. Пять долларов за твой старый трехколесный велосипед, со спиц которого еще не сняли светоотражатели. Пятьдесят центов за настольную игру для малышей.

Было солнечное воскресное утро. Многие наши соседи тоже продавали свои вещи. Распродажа очень походила на вечеринку. Мама поставила маленький карточный столик с коробочкой для денег. Папа ходил кругами и торговался с людьми, предлагая два доллара вместо трех.

Устав от ходьбы, он сел на раскладной стул, начал играть на гитаре и петь. Порой мама ему подпевала.

Моей основной работой было носить вещи к машинам покупателей и следить за Робин. Она толкала чью-то старую тележку с наклейкой «4$». В тележке лежало ее мусорное ведро с синими кроликами, которое родители обещали не продавать.

Наблюдать за тем, как раскупались наши вещи, было не так уж плохо. Я сказал себе, что каждый доллар, который нам удастся заработать, – это большая радость, а то, что мы продаем, нам вовсе не нужно. Было так здорово быть в кругу соседей и друзей, пить лимонад, болтать и подпевать родителям.

Около полудня мы продали почти все. Мама подсчитала деньги, которые мы заработали. Потом взглянула на папу и покачала головой.

– Гораздо меньше, чем нужно, – тихо сказала она.

Папа не успел ничего ответить, как вдруг к нему подошел худощавый мужчина с волосами, собранными в хвост. Он достал модный кожаный бумажник и спросил, продается ли папина гитара. Родители переглянулись.

– Да, наверное, продается, – растерялся папа.

– У меня тоже есть гитара на продажу! – поспешно добавила мама. – Она там, дома.

Папа поднял гитару. Лучи солнца играли на дереве медового цвета.

– Красавица, – сказал папа. – А сколько пройдено вместе…

– Пап, ты не можешь продать гитару! – воскликнул я.

– Другая гитара всегда ждет где-то неподалеку, Джекс, – ответил папа, избегая встречаться со мной взглядом.

Прибежала Робин. Она все таскалась с тележкой, которую никто не купил.

– Нельзя продавать гитару! – кричала она. – Ее же назвали в честь Джексона!

– Вообще-то, это меня назвали в честь гитары, – сказал я.

– Какая разница! – Глаза Робин наполнились слезами. – Это памятная вещь, ее надо хранить. Дома. Можете бесплатно забрать мое мусорное ведро, мистер. Вместо гитары.

Она сунула свое ведерко в руки худощавому мужчине.

– Я… я… – начал он. – Я… Ведерко замечательное, малышка. Мне очень нравятся… кролики. Но мне бы больше хотелось приобрести гитару.

– Нет уж, ни за что, – заявила Робин. Папа беспомощно пожал плечами:

– Извини, приятель. Ты сам слышал, что сказала юная леди. Но вот что я тебе предложу. Оставь-ка мне свой номер телефона, а? На случай, если мы передумаем.

И они вместе с покупателем пошли к блестящей черной машине. Папа слегка прихрамывал на левую ногу. Так бывает при рассеянном склерозе.

Они обменялись клочками бумаги, поговорили, покивали. Худощавый мужчина уехал, а я вдруг понял, что папа уже передумал.

 

Сорок три

Спустя примерно час к нам пришел хозяин нашего дома. С конвертом. Он обнял маму, пожал руку папе и сказал, что очень хотел бы, чтобы все было иначе. Я знал, что за бумага лежит в конверте, потому что видел, что на нем написано.

А написано на нем было вот что: «УВЕДОМЛЕНИЕ О ВЫСЕЛЕНИИ». Это означало, что мы должны съехать из нашего дома.

Папа прислонился спиной к стене. Сидеть было уже не на чем.

– Дети, – начал он, – кажется, нам предстоит небольшая поездка.

– К бабушке? – спросила Робин.

– Не совсем, – вздохнула мама, захлопывая дверцу буфета.

Папа опустился на колени рядом с Робин. Ему пришлось опереться на трость, чтобы не упасть.

– Нам придется переехать, доченька. Но будет весело. Сама увидишь.

– Ты говорил, все будет хорошо, Джекс, – пробурчала Робин, сверля меня взглядом. – Ты соврал.

– Я не врал, – соврал я.

– Джексон не виноват, Робин, – сказала мама. – Не вини его. Вини нас.

Дальше я слушать не стал. Я побежал к себе в комнату. Креншоу лежал у меня на кровати.

Я сел рядом. Когда я зарылся лицом в его шерсть, кот не стал возражать. Он громко замурлыкал.

Я поплакал, но не долго. В этом не было особого смысла.

Когда-то я читал книгу под названием «Почему кошки мурлыкают и другие кошачьи тайны». Оказывается, никто точно не знает, почему же кошки мурлыкают.

Удивительно, как же много взрослые не знают.

 

Сорок четыре

В четыре часа дня Марисоль подошла к нашей двери. На ней были шлепанцы и пижама в цветочек. С ней были таксы Гаучеров, Хельмут и Хельга.

– Ты что, забыл? – спросила она. – Ты должен был меня встретить!

Я извинился и взял поводок Хельмута. Мы пошли по тротуару, и я с удивлением увидел перед нами Креншоу. Я удивился не так сильно, как день или два назад. Но все же. Креншоу плавно шел вперед на задних лапах, иногда делая колесо или стойку на передних.

Я не знал, как сказать Марисоль о причинах нашего переезда. Я ей никогда не рассказывал о наших проблемах с деньгами, хотя она могла и догадаться, например, по тому, что я никогда ее ничем не угощал, когда она заходила в гости, или по тому, что мои вещи всегда были чуть-чуть мне малы.

Я не совсем лгал. Скорее я умалчивал о некоторых фактах и фокусировался на других. Не специально, конечно. Мне нравились факты. И Марисоль они нравились. Но иногда делиться фактами слишком тяжело.

Я решил рассказать Марисоль что-нибудь о больном родственнике, о том, что нам нужно за ним ухаживать, и о том, что это все выяснилось совершенно внезапно. Но только я начал говорить, Креншоу склонился ко мне и шепнул мне на ухо:

– Правду, Джексон.

Я изо всех сил зажмурился и досчитал до десяти. Медленно досчитал.

Казалось, десяти секунд мне хватит на то, чтобы перестать сходить с ума.

А потом я рассказал Марисоль все. Рассказал, как я часто переживал из-за денег, как мы порой голодали, как я боялся будущего.

Мы шли к школьной площадке. Креншоу поспешил вперед и скатился с горки. Съехав, он посмотрел на меня и одобрительно кивнул.

А потом я, сам не зная почему, сообщил Марисоль еще один факт.

Я рассказал ей о Креншоу.

 

Сорок пять

Я ожидал, что Марисоль назовет меня сумасшедшим.

– Послушай, – сказала она, сев на колени, чтобы почесать Хельгу за ухом. – Мы не знаем всего. Я не знаю, зачем моим братьям рыгать, когда они учат алфавит. Не знаю, почему мне нравится строить. Не знаю, почему не существует конфет M&M’s всех цветов радуги. Зачем тебе непременно нужно все понимать, Джексон? Мне вот нравится, когда что-то непонятно. Мир от этого становится интереснее.

– Наука строится на фактах. Жизнь строится на фактах. А Креншоу – это не факт. – Я пожал плечами. – Когда понимаешь, как что-нибудь случается, можешь повлиять на то, чтобы оно повторилось. Или не повторилось.

– Ты хочешь, чтобы Креншоу ушел?

– Да, – громко сказал я. А потом добавил тише: – Нет. Не знаю.

Марисоль улыбнулась:

– Вот бы и мне его увидеть.

– Он черный. С белым. Пушистый, – сказал я. – Ужасно высокий.

– А что он сейчас делает?

– Отжимания на одной лапе.

– Правда?

– Да. Послушай, знаю, это все звучит бредово, – простонал я. – Ничего страшного. Вперед, вызывай психиатра. Сдай меня в психушку.

Марисоль ударила меня кулаком в плечо. Изо всех сил.

– Ау! – вскрикнул я. – Ты чего?

– Не зли меня, – сказала она. – Послушай, если бы меня что-нибудь в тебе пугало, я бы тебе прямо сказала. Я твой друг. Но по-моему, ты не сходишь с ума.

– По-твоему, не стоит беспокоиться, если гигантский котенок принимает пенную ванну у тебя дома?

Марисоль сморщила губы, будто только что съела лимон:

– Помнишь, как во втором классе к нам в школу на праздник пришел маг?

– Он был совсем никудышный, – засмеялся я.

– Помнишь, как ты прокрался за сцену и разгадал его фокус с кроликом? – продолжила Марисоль. – А потом рассказал всем, как именно он появляется?

Я ухмыльнулся:

– Я сразу все понял.

– Но ты лишил нас волшебства, Джексон. Мне нравилось думать, что маленький серо-белый кролик появлялся в шляпе мага чудом. Мне нравилось верить, что это волшебство.

– Но это было не оно. У него в шляпе была дыра, и…

Марисоль заткнула уши.

– Мне было на это плевать! – воскликнула она и снова меня ударила. – Мне до сих пор плевать!

– Ай! – вновь вскрикнул я. – Больно же!

– Джексон, – сказала Марисоль. – Радуйся волшебству столько, сколько получится, ладно?

Мы шли нашим обычным маршрутом. Мимо маленького парка с фонтаном. Мимо велосипедной дорожки, по которой я катался миллиарды раз, когда у меня был велосипед.

Мимо места, где я сломал руку, пытаясь проехать на одном заднем колесе.

Мимо указателя с надписью «Добро пожаловать в поселок Лебединое Озеро».

– Я читала, что лебеди живут вместе всю жизнь, – улыбнулась Марисоль.

– Обычно да, – подтвердил я. – Но не всегда.

– Мы с тобой тоже будем дружить всю жизнь, – сказала Марисоль. Она произнесла это твердо и уверенно, как очередной факт из жизни животных. Словно сказала просто: «Трава зеленая».

– Я даже не знаю, куда переедет моя семья, – вздохнул я.

– А это не важно, – серьезно ответила Марисоль. – Можешь слать мне открытки. Можешь писать мне электронные письма из библиотеки. Придумаешь, что делать.

Я пнул ногой камень.

– Я рад, что рассказал тебе о Креншоу, – признался я. – Спасибо, что не смеялась.

– Я его почти вижу, – сообщила Марисоль. – Он делает кувырки назад на нашей лужайке.

– На самом деле он садится на шпагат перед вашей калиткой. – Я засмеялся.

– Я же сказала, почти вижу. – Марисоль улыбнулась мне. – Забавный факт, Джексон. Звуковые волны видеть нельзя, а слышать музыку – можно.

 

Сорок шесть

Вечером мы с Креншоу вышли во двор.

Креншоу любил это время суток.

Ему нравилось неспешное появление звезд на небе. Нравилось, как остывает нагретая за день солнцем трава. Нравилось, как меняется мелодия сверчков.

Но больше всего он любил есть этих самых сверчков.

– Я просто не понимаю. Как ты мог вернуться? – прошептал я. Мне не хотелось, чтобы семья слышала, как я разговариваю с воздухом.

– Я всегда прихожу, когда меня зовут, – отозвался Креншоу.

– Но я тебя не звал.

– Неужели?

Так мы и лежали: я на спине, а Креншоу на боку. Арета грызла теннисный мячик рядом с нами. Время от времени она навостряла уши и настороженно принюхивалась.

Ночь вступала в свои права, а мы все разговаривали. Было хорошо. Я почти забыл о том, что завтра мы уезжаем.

Креншоу поймал сверчка своей большой лапой.

Я сказал ему, что в Китае считается, что сверчки приносят счастье.

– А в Таиланде считается, что сверчки очень вкусные, – ответил кот. Его хвост скручивался и извивался, как лассо на родео. – Как и в Кошачьей стране.

Я пожевывал травинки. Это помогало мне забыть о голоде.

– Откуда ты знаешь? – удивился я.

Креншоу внимательно посмотрел на меня:

– Я знаю все, что знаешь ты. Недаром я твой воображаемый друг.

– А знаешь ли ты что-нибудь, чего не знаю я? – Я повернулся на бок.

– Ну, мне известно, каково быть воображаемым другом. – Креншоу шлепнул по мотыльку передней лапой.

Мотылек, словно в насмешку, закружил над его головой.

– Терпеть не могу мотыльков, – признался он. – Жалкая карикатура на бабочек.

– Я не знаю, что такое «карикатура».

– Ну, это как копия, только очень плохая.

– Если ты знаешь все то же, что и я, то как может быть, что тебе известны незнакомые мне слова?

– Три года прошло, Джексон. Кот за это время может многому научиться. В прошлом году я четыре раза прочитал словарь.

Он снова попытался поймать мотылька и опять промахнулся.

– Раньше ты был проворнее, – заметил я.

– Раньше я был меньше. – Креншоу лизнул лапу.

– Я все хотел спросить, почему ты теперь такой огромный. Ты не был таким большим, когда мне было семь. – Я погладил кота.

– Тебе теперь нужен друг побольше, – улыбнулся Креншоу.

Мимо прошла мама с коробкой одежды, которую она несла в мини-вэн.

– Джексон? – позвала она. – Все хорошо?

– Ага.

– Мне показалось, ты тут с кем-то разговаривал.

Я поглядел на Креншоу:

– С самим собой. Бывает, знаешь.

Мама улыбнулась:

– У тебя замечательный собеседник!

– Мам, тебе нужна помощь?

– Нет. Только взялась за работу, а оказалось, что паковать-то особо нечего. Спасибо, милый.

Креншоу поднял лапу. Сверчок попытался вырваться на свободу. Кошачья лапа вновь опустилась на него, но не сильно: Креншоу не хотел убивать бедное насекомое. Он хотел его получить.

– Тебе когда-нибудь бывало стыдно за то, что коты издеваются над живыми существами? Над жучками, мышками, мухами? – спросил я. – Знаю, инстинкты и все такое. Но все-таки.

– Конечно нет. Это же наше дело. Так мы учимся охотиться. – Кот поднял лапу, и в этот раз сверчку удалось поспешно сбежать. – К тому же это ты сделал меня котом.

– Не помню, чтобы принимал такое решение. Ты просто… явился.

Арета уронила свой мячик недалеко от Креншоу. Он с отвращением его понюхал.

– Коты не играют, – сказал собаке Креншоу. – Мы не шалим. Мы не скачем. Мы дремлем, мы убиваем, мы едим.

Арета виляла хвостом как сумасшедшая. Она не теряла надежды.

– Ладно. – И Креншоу дунул на теннисный мяч.

Он откатился немного назад. Арета схватила его зубами и подбросила в воздух.

– Отличный результат, – похвалил я. А потом оторвал новую травинку и начал ее жевать. – Особенно если учесть, что играть ты не любишь.

– Боюсь, ты привил мне некоторые собачьи черты. – Креншоу даже содрогнулся от отвращения. – Иногда мне хочется… изваляться в чем-нибудь вонючем, в мусоре, например, или потереться о мертвого скунса.

– Собаки делают так, потому что…

– Да знаю я почему. Потому что они идиоты. Но ты никогда, никогда не увидишь, как представитель семейства кошачьих падает так низко.

Я сел. Желтоватый месяц на небе был очень тонким.

– Я больше ничего в эту смесь не добавлял? – засмеялся я, обернувшись к коту.

– Ну, иногда я думаю, что во мне есть немного от рыбы, – ухмыльнулся Креншоу. – Я очень люблю воду.

Я вспомнил себя в первом классе:

– Мне нравились рыбы, когда мне было семь. У меня жила золотая рыбка по имени Джордж.

– Конечно, – согласился Креншоу. – Ты тогда любил самых разных животных. Крыс, ламантинов, гепардов. И много кого еще… – Он застонал. – И летучих мышей. Неудивительно, что порой я сплю вниз головой.

– Извини, – сказал я, не в силах сдержать улыбку.

– Ты еще хотя бы животными интересовался. – Креншоу лизнул лапу. – У меня был один неплохой приятель, так вот, он весь состоял из мороженого. Жару терпеть не мог.

– Погоди-ка, – сказал я, обдумывая его слова. – Хочешь сказать, ты знаком с другими воображаемыми друзьями?

– Конечно. Коты предпочитают одиночество, но это не значит, что мы совсем асоциальны. – Креншоу зевнул. – Я знаю Вупс, воображаемую подружку Марисоль. И друга твоего папы.

– У моего папы есть воображаемый друг? – вскричал я.

– Это не такое уж необычное явление, Джексон. – Креншоу снова зевнул. – Чувствую, меня клонит в сон.

– Стой, – взмолился я. – Пока ты не уснул, расскажи мне о папином друге.

Креншоу закрыл глаза:

– Кажется, он играет на гитаре.

– Кто, папа?

– Нет же. Его друг. И на тромбоне тоже, если я верно помню. Он пес. Тощий такой. Смотреть особо не на что.

– А как его зовут?

– Как-то на «Ф». Обыкновенное имя такое. Франко? Фиджи? – Креншоу защелкал пальцами, что коты делают не так уж часто. – Финиан! – воскликнул он. – Точно, Финиан. Славный малый, хоть и пес.

– Финиан, – повторил я. – Креншоу, а где ты, когда ты не со мной?

– Ты бывал когда-нибудь в учительских? – спросил кот.

– Заглядывал. Нас туда не пускают. Видел там множество чашек для кофе и мистера Дестефано, который дремал на диванчике.

– Представь огромную учительскую, в которой много-много людей. Все они ждут, дремлют, рассказывают друг другу истории о несносных или чудесных детях. Вот там я и пребываю. Жду – вдруг понадоблюсь тебе?

– И больше ты ничего не делаешь?

– Это не так уж и мало. Воображаемые друзья – как книги. Нас придумывают, нами наслаждаются, нам загибают страницы, нас мнут, а потом убирают до тех пор, пока мы снова не понадобимся.

Креншоу перевернулся на спину и закрыл глаза. Факт о кошках, который хорошо бы знать, – они оставляют живот открытым, только когда чувствуют себя в полной безопасности.

Воздух наполнился урчанием Креншоу, похожим на шум газонокосилки.

 

Сорок семь

В прошлом году, в четвертом классе, госпожа Мэлон рассказала нам интересный факт о летучих мышах. Летучие мыши, сказала она, делятся друг с другом едой.

Она рассказывала о летучих мышах-вампирах, о том, как они сначала впиваются в тела млекопитающих под покровом ночи. Они не просто понемногу посасывают их кровь. Они скорее напиваются ей досыта, и это невероятно. Но самое невероятное происходит дальше: когда мыши возвращаются к себе в пещеру, они делятся едой с теми неудачниками, которые так и не нашли, чем подкрепиться. Они фактически изрыгают теплую кровь прямо в рот голодным собратьям.

Если не это самый крутой факт о животных, то какой же?!

Госпожа Мэлон сказала, что, возможно, летучие мыши – альтруисты, то есть они с охотой помогают другим мышам, даже если это рискованно. По ее словам, некоторые ученые с этим соглашаются, а некоторые – спорят по этому поводу.

Ученые вообще любят спорить по самым разным вопросам.

Потом госпожа Мэлон посмотрела на меня. Хоть и шла всего третья неделя учебы, она уже выделяла меня среди остальных.

– Джексон, – сказала она. – Может, именно ты и начнешь научный спор на тему «Добры ли летучие мыши?».

Я ответил, что, наверное, нет, потому что мне хотелось изучать гепардов, или ламантинов, или собак, но пообещал держать летучих мышей в голове в качестве запасного варианта.

В тот день госпожа Мэлон рассказала о летучих мышах кое-что еще.

Она сказала, что порой задается вопросом: неужели летучие мыши гораздо человечнее, чем сам человек?

 

Сорок восемь

Той ночью я кое-что понял.

Я не смогу поехать с семьей.

Я не вынесу того, что нам снова придется жить в мини-вэне.

Мне не хотелось снова все время волноваться.

Оставался только один вариант. Нужно было убежать.

Путешествие предстояло небольшое. Следовало спросить у Марисоль, нельзя ли пожить у нее. Оба ее брата уехали в колледж. Места у нее дома было много. Я мог бы помогать по хозяйству.

Из вещей мне собирать было особенно нечего. Я взял подушку, пакет с памятными вещами, кое-что из одежды и зубную щетку.

Мой план был таков: уйти к Марисоль, пока домашние не проснулись. Марисоль встает рано. Она не станет возражать.

Трудно было отыскать кусок бумаги и карандаш, но я все-таки их нашел. Арета и Креншоу наблюдали за тем, как я грызу карандаш, пытаясь решить, что же написать в записке. Все остальные уже давно спали. Луна скрылась в облаках.

– Что же мне им сказать? – спросил я и Креншоу, и себя.

– Скажи правду тому, кто для тебя важнее всех, – посоветовал Креншоу. – Себе самому.

Так я и сделал.

Дорогие мама и папа!

Факты таковы.

Я устал не знать, что же произойдет дальше.

Я уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что происходит.

Мне очень не нравится так жить.

Я поживу пока у Марисоль.

Когда вы поймете, как нам быть, может, я смогу к вам присоединиться.

С любовью,

Джексон.

PS. Арета любит спать на подушке, не забудьте.

PPS. Пусть Робин тоже узнает, что происходит.

В конверт я положил десять долларов, заработанных мной на прогулке с таксами Гаучеров. На конверте я написал: «7$ в супермаркет (за две баночки курино-рисового пюре), 3$ в зоомагазин (за печенье в форме кота)».

 

Сорок девять

Та-тук-та-та-тук.

Это Робин стучала ко мне в дверь.

– Джекс?

Я уронил карандаш:

– Иди спать, Робин. Уже поздно.

– У меня в комнате страшно, – захныкала сестренка.

– Скоро утро, – сказал я.

– Я его подожду у твоей двери, – прошептала Робин. – Вместе с Фрэнком.

Я посмотрел на Креншоу. Он поднял лапы вверх:

– Никаких вопросов. Человеческие дети бесконечно сложнее, чем котята.

– Робин, пожалуйста, иди в кровать, – взмолился я.

– Я лучше подожду, – повторила сестра.

Я поднялся.

Подошел к двери.

Остановился в нерешительности.

Открыл дверь.

Робин вошла. В руках у нее были подушка, плюшевый Фрэнк и книга про Лила.

Я посмотрел на сестру.

Посмотрел на свою записку.

Скомкал ее и бросил в сторону.

Мы вместе читали про Лила до тех пор, пока не уснули.

 

Пятьдесят

Когда я проснулся, оказалось, что Робин, Арета и Креншоу развалились на моем матрасе. Робин и Арета пускали слюни.

На полу напротив нас сидели мама и папа. Они оба были в банных халатах. Мою скомканную записку папа разгладил у себя на колене.

– Доброе утро, – шепнула мама.

Я ей не ответил.

– Факт: родители совершают ошибки, – тихо сказал папа.

– И часто, – добавила мама.

– Факт: родители стараются не обременять своих детей взрослыми проблемами, – продолжал папа. – Но иногда это не так-то просто.

Робин заворочалась, но не проснулась.

– Ну, быть ребенком тоже непросто. – Я удивился гневным ноткам в своем голосе. – Трудно не знать, что происходит.

– Понимаю, – улыбнулся папа.

– Я не хочу возвращаться к тому времени, – заявил я. – Я ненавидел вас за то, что вы обрекли нас на такую жизнь. Это было нечестно. Другим детям не приходилось спать в машинах. Другие дети никогда не голодали.

Я знал, что это неправда. Знал, что многие живут хуже, чем жил я. Но мне было все равно.

– Почему вы не можете просто быть такими, как другие родители? – требовательно спросил я. Меня удивили слезы, брызнувшие из моих глаз. Я судорожно вдохнул. – Почему все должно быть именно так?

Мама села рядом и попыталась меня обнять. Но я отодвинулся от нее.

– Милый, прости нас, – прошептала она. Папа шумно втянул носом воздух. Прочистил горло.

Я поднял глаза на Креншоу. Он не спал и внимательно наблюдал за мной.

Я вдохнул глубоко и судорожно.

– Все хорошо, – сказал я. – Правда. Я просто хотел, чтобы мне сказали все как есть. Ничего больше.

– Это честно, – сказал папа.

– Вполне, – согласилась мама.

– Что ж, тогда еще один факт, – улыбнулся папа. – Вчера вечером я позвонил парню, который хотел купить наши гитары. Он рассказал мне, что его брат держит музыкальный магазин рядом с торговым центром. Ему нужен менеджер-ассистент. У его брата есть и небольшой домик, который будет свободен целый месяц. У нас пусть и ненадолго, но все-таки появится крыша над головой. И может быть, больше работы.

– Это же здорово, правда? – спросил я.

– Это здорово, – подтвердил папа. – Но все может измениться. Вот что я хочу тебе сказать, Джексон. Жизнь хаотична. И сложна. Было бы славно, будь она всегда такой… – И он нарисовал в воздухе пальцем линию, поднимающуюся вверх и вверх. – Но на самом деле жизнь скорее вот такая. – Папа изобразил изогнутую линию, которая то поднималась, то опускалась, словно горный хребет. – Нужно просто не опускать руки.

– Как там в этой поговорке? – спросила мама. – Упади семь раз, поднимись восемь?

– Еще одна мудрость, которую можно прочитать на печеньях с предсказаниями, – засмеялся папа. – Но это правда.

Мама легонько похлопала меня по спине:

– С сегодняшнего дня мы будем говорить с тобой так честно, как только сможем. Ты ведь этого хочешь?

Я взглянул на Креншоу. Он кивнул.

– Да, наверное, – сказал я.

– Что ж, ладно, – улыбнулся папа. – Договорились.

– Факт: я бы очень хотела позавтракать, – сообщила мама. – Давайте пойдем посмотрим, что можно для этого предпринять.

 

Пятьдесят один

Музыкальный магазин выглядел ветхим. Мы ждали в машине, пока родители ходили разговаривать с владельцем. Их не было очень долго. Мы с Робин играли в хлопьебол: кидали в ее кепку кусочки жвачки без сахара.

– Помнишь те фиолетовые мармеладки? – спросила Робин.

– Волшебные?

Робин вздохнула:

– Может, они были не такие уж и волшебные.

Я выпрямился:

– То есть?

– Я принесла их с дня рождения Кайли. – Робин потянула себя за хвостик. – Я просто хотела, чтобы тебе они казались волшебными. Но волшебства не бывает. Конечно же!

– Может, и бывает. Иногда, – улыбнулся я. – Мы точно не знаем.

– Правда? – недоверчиво спросила Робин.

– Правда, – уверенно сказал я.

Родители вышли из магазина, довольно улыбаясь. Они пожали руку мужчине, и он дал им связку ключей.

– Я получил работу, – сказал папа, продолжая улыбаться. – На неполную ставку, но все равно эти деньги должны нам помочь пережить трудный момент. И у нас теперь есть дом. Всего на месяц, конечно. Остается надеяться, что за это время мы придумаем новый план. Мне очень хочется, чтобы вы с Робин остались в той же школе. Мы будем делать все, что в наших силах, но гарантий никаких.

– Знаю, – сказал я. Не все в папином рассказе было гладко, но он меня успокоил.

Наш новый дом оказался крошечным, всего с одной спальней. Там не было телевизора, а ковер был скучного бежевого цвета.

Но у этого дома были крыша, дверь, а мы были семьей, которая в нем нуждалась.

 

Пятьдесят два

В статье о воображаемых друзьях, которую я читал, говорилось, что они часто появляются в периоды стресса. Еще там говорилось, что дети обычно перерастают такую дружбу, когда у них возникают более взрослые интересы.

Но Креншоу рассказал мне еще кое-что.

Он сказал, что воображаемые друзья никогда не уходят, они всегда наготове. Ждут, ведь может произойти такое, что они снова понадобятся.

Я сказал, что в таком случае ему много приходится ждать, а он ответил, что не возражает, ведь это его работа.

В первую ночь в нашем новом доме я спал в кресле в гостиной. Посреди ночи я проснулся. Все остальные крепко спали.

Я пошел в ванную попить и очень удивился, когда услышал шум воды. Я постучал и, когда никто не ответил, приоткрыл дверь и посмотрел в щель.

Пузыри летали в воздухе и танцевали. Пар клубился над ванной. Но сквозь этот туман я смог разглядеть Креншоу, который сооружал себе бороду из пены.

– У тебя есть фиолетовые мармеладки? – спросил он.

Не успел я ответить, как почувствовал папину руку у себя на плече.

– Джексон? Все хорошо?

Я повернулся к папе и крепко его обнял:

– Я люблю тебя. И это – факт.

– Я тоже тебя люблю, – прошептал папа.

Я улыбнулся, вспоминая вопрос, который хотел задать.

– Пап, – начал я, – а ты, случайно, ни с каким Финианом не знаком?

Я закрыл дверь в ванную, но сперва еще раз взглянул на Креншоу. Он стоял на голове. Его хвост был весь в пене.

Я изо всех сил зажмурился и досчитал до десяти. Медленно досчитал.

Казалось, десяти секунд мне хватит на то, чтобы убедиться в том, что мой друг не собирается исчезать.

Когда я открыл глаза, Креншоу все еще был на месте.

Этому можно было найти логическое объяснение.

Все всегда можно объяснить логически.

Но мне хотелось радоваться волшебству столько, сколько получится.