Глава первая,

в которой я встречаю Мессию и заточаю его в бутылку.

 

Однажды вечером в начале января сидит себе ваш покорный слуга за столом и хлебает из горла водку–экстру «Роялти», которую умыкнул, выказав достохвальное бесстрашие сердца своего, из супера. В глазах его притаился тайком пробравшийся туда чёртушка по прозванию Сплин – ведь бутылка–то вот–вот опустеет. И возникнет нужда пить «Кеглевича» с лимоном.

А снаружи, паразит, кислый дождик моросит. Кислый? В смысле – ни туды и ни сюды. Моросит, однако. Слышится стук в дверь. Взяло меня сомнение, кто бы это мог быть? Снова стук. Ну, встал я и открыл. А там стоит человек, которого я не знаю. Лысый. Бороденка кривая. Полной комплекции, лет сорока пяти. В плаще до пола, а под ним – свитер.

Голос хриплый:

— Миша?

— Ага.

— Очень приятно. Я – Мессия.

А я – гуттаперчевая девочка. Хлопнул у него перед физиономией дверью и уже собирался вернуться к бутылке. Но он не отставал.

— Миша, – кричит из–за двери. – Дай мне войти!

Ни в жись не впустил бы его, но он всё кричит и кричит, создает бедлам на лестничной клетке. Того и гляди – соседи вылезут. Открыл я дверь и дал ему по морде.

— Ах, за что? – рыдает, мерзавец.

Из носа у него течет кровь. А снаружи моросит дождик. (Я очень люблю дождь. Но не такой. Сильный, проливной, всем ливням ливень. В Израиле я еще не видел дождя, сбивающего яблоки с яблони. Когда–то, когда я был мальчишкой… но это совсем другая история.) А он – опять за свое:

— Дай мне войти, я – Мессия из дома Давидова.

Пачкает мне своей кровью лестничную клетку.

— Ну ладно, дверь закрой за собой, кретин, это тебе не автобус, стой здесь и не двигайся.

Дал ему туалетной бумаги. Он обтерся, напихал себе бумаги в нос. В конце концов кровь остановилась.

— Чего тебе надо?

— Можно? – спрашивает и кивает на стол.

Тут же и подсел, и хлоп – высосал последний глоток «Роялти».

В первый момент хотел я разбить бутылку об его голову. Но тут в мою голову пришла идея получше.

— Угощайся, угощайся, чего ж…

— Колбаса есть? – спросил Мессия.

— Конечно есть.

Принес я колбасу, нарезал. Подал еще и черного хлеба, и кусок масла. Мессия аж содрогнулся.

— Ты что делаешь, Миша? Скажи, ты вообще–то еврей?

Как поел, снял свой плащ и обратился ко мне:

— Миша, дорогуша! Как сам понимаешь – настали мессианские времена. Я здесь.

Я спокойно хлебнул «Кеглевича».

— С воскрешением мертвых, что ли, и всяко такое? – спрашиваю.

Он прокашлялся.

— Воскрешение… кхе–кхе… технология еще не вполне подоспела. Еще годик–другой… во всяком случае, я явился. Ты, Михаил, первый, кому знать дано. Заклинаю тебя, покайся! Покайся, ибо…

Ну и всё. Это были последние слова Мессии. Дождик снаружи перестал, и мне еще больше взгрустнулось. Да и сейчас, когда я вспоминаю эти минуты, совсем мне не весело. Я события теперича опережаю и проницательного читателя упреждаю, что печального конца ожидаю.

Мессию я уменьшил до размеров оловянного солдатика, засунул его в пустую бутылку из–под водки и хорошенечко завинтил.

Хлебнул маленько «Кеглевича».

 

Глава вторая,

в которой я отвечаю на вопросы.

Как же это я уменьшил Мессию до размеров оловянного солдатика и засунул его в бутылку? Только олух царя небесного, отродясь не нюхавший ни капли экстры, может задавать такие вопросы. После того, как выпьешь «Кеглевича» (или водку «Гоп–Стопку», что в данном случае одно и то же), максимум, на что ты способен – это закемарить в каком–нибудь общественном саду и видеть сон, что в небесах луна сияет. И темно, как у негра в жопе. А по луне носятся человечки и кричат: «Шекспир, где ты, Шекспир, ау!» Однако, когда пьют качественную водку… три часа действие не проходит. Возможности человеческие безграничны.

И второй вопрос: был ли Мессия истинным Мессией? И в данном случае ответ однозначен: да.

Вот ведь, на следующий вечер сидит себе ваш покорный слуга за столом и хлебает из горла водку–экстру «Абсолют», которую умыкнул, выказав заслуживающую уважения смекалку, из супера. В глаза его зеленые прокралась без сомнения грязная тварь по прозванию Грусть–Тоска, ведь бутылка–то вот–вот опустеет. И тогда – снова «Кеглевич»…

И, как накануне – стук в дверь. Только на этот раз события развивались немного иначе. Открыл я дверь, и незваный гость представился.

Вмиг уселся я за стол, а эта сволочь (лысый молодой человек в белой облегающей маечке–футболочке с синими полосками) стал задавать мне вопросы. А в руках у него двустволка.

— Где Мессия?

Я глубоко вздохнул. А главное (а глав–ное) – не бояться (небояться), нет!

Усмехнулся я эдак и пробубнил:

— Мессия… куда я его задевал… скажи, Гавриил, а тебе не холодно?

А Гавриил за свое:

— Если не скажешь, что ты с ним сделал – я стреляю.

— Но ведь если выстрелишь, – замечаю я ему и дохлебываю остатки–сладки «Абсолюта», – то так и не узнаешь, что стряслось с Мессией.

Показал ему пустую бутылку с пленником.

— Вот он, твой Мессия…

Архангел Гавриил сел и разрыдался.

Я ему принес туалетной бумаги и вскрыл «Кеглевича». Он хлебнул.

— Слушай, русская вонючка, – да–да, так и сказал, – кто вас сюда прислал, один черт знает. Но я тебе клянусь всем самым дорогим, что если ты не вернешь Спасителя нашего истинного сей же час в прежнее состояние, я тебе голову размозжу.

Снаружи дождик припустил по тротуару. Звуки милые, родные…

— Слышишь, Гавриил, – дождь палит. В смысле – полил. Я был хотел побыть наедине с собою. Подумать чуток…

Грянул гром. Я указал Гавриилу на дверь.

— Извиняй, что не угостил тебя ничем. Мессия из дома Давидова почти всё слопал. А я еще не успел… не важно. Бывай здоров.

— Пьяная вонючка.

Хлебнул «Кеглевича» и ушел. Мне почудилось, что сквозь шелест дождевой завесы я слышу, как он выстрелил в воздух. Гром огроменный. Потом хлестнула молния. Силы природы содрогались в недрах своих и базлали песню под дождем.

Я хлебнул маленько «Кеглевича».

 

Глава третья,

в которой я возлег с праматерью Евой и вижу сон, сам себя объясняющий.

Экклезиаст ошибался. День уходит и приходит день новый. Ввечеру, на следующий день после препирательства с Гавриилом, сидит себе ваш покорный слуга за столом и хлебает из горла одной из двух бутылок водки–экстры «Столичная», которую умыкнул, выказав достойную уважения ловкость рук, из супера. В глазах его резвится игривый котеночек по прозванию Будь Спок – ведь бутылка–то еще наполовину полная, а есть еще одна.

Стук в дверь. Ага, открываю. Тут меня не надо было уговаривать. За дверью стоит себе брюнеточка. Короткая стрижка. Кожаная курточка коричневая поверх голубенького мини.

— Я Ева.

— А я Миша.

Улыбнулась:

— Я знаю.

Потупил я взгляд. А на ней – чулочки черные сеточкой. Ноги длинные, как путь в Сион. Я сразу же усадил ее за стол, принес ей стакан – негоже ей из горла предлагать. Открыл в ее честь баночку икры, которую хранил на красный день.

Ест, пьет, наслаждается и говорит мне нежнейшим голоском:

— Миша, Миша, у нас все волнуются.

И пока она так щебечет, она слегка ерзает на стуле и платьице ее немного приподнимается. Чего еще она сказала, мне неведомо – взяла мою руку и положила на лоно свое – и сердце мое забилось в обратном направлении.

Только когда потянула меня за собой на мой диван (под книжной полкой), прошептала:

— Миша, может, вернешь нам Мессию…

И еще прошептала, уже будучи в костюме Евы:

— Мне нравится быть сверху.

О, вкус винных ягод…

Потом мы валялись на диване. Она закурила.

— Боже, какое наслаждение! Это из–за того, что ты необрезанный.

Я принес «Столичную» и хлебнул с наслаждением.

— Ой, я не хотела тебя обидеть, Миша.

— Вот еще, всегда мне это говорят.

(Я как увидел Еву, сразу понял, что она умница – по поводу Мессии больше ни гу–гу. Как оделась, присела рядом со мной на диван, слезу смахнула, погладила меня по лицу. «Что с тобой станет, Миша? Не работаешь, пьешь целыми днями. Обещай мне, что постараешься перемениться, пожалуйста…» Я пообещал. Поцеловала меня и попросила, чтобы я ей вызвал такси. «Телефон отключен». Очаровательно рассмеялась, выкурила со мной еще сигаретку и ушла.)

Я спал сном младенца.

А перед тем, как проснуться, я увидел сон. Во сне я сидел на Луне, ел банан и ножками качал в космическом пространстве. А под конец сна появился человек, похожий на меня, как две капли «Кеглевича», и объяснил мне этот сон. Он сказал:

— Этот сон – о твоей ребяческой надежде, будучи ребенком, стать космонавтом, когда вырастешь большим. Есть у тебя еще банан?

— Нет. А что же символизирует твое появление в моем сне?

— Что ты, Миша, человек трезво мыслящий и серьезный. Что нет у тебя иллюзий относительно жизни.

— Гм…

Когда я проснулся, было совсем светло. Бум–бум. Сколько времени уже стучат в дверь? И какой авторитетный стук…

— Минутку! – кричу и ищу трико, которое было на мне вчера. Откупорил вторую «Столичную», отхлебнул приличный глоток и пошел открывать.

 

Глава четвертая,

в которой я задаю вопросы.

Таких у меня еще не бывало. Смуглое лицо, а на лице – пегая французская бородка. Голова в кудряшках. В серой пиджачной тройке, в желтом галстуке с баранами, взирает на меня снизу вверх, однако заносчиво. Справа на пиджаке вышито (золотом!): «Царь Соломон».

Мудрейший из мудрых стоит себе в дверях. Цокает языком. Крутит носом и спрашивает:

— Скажи–ка, что это за запах за такой? Очень странно, арбузы среди зимы…

Я сразу же пригласил его пройти, сунул ему водку в руку и открыл окно. Снаружи неуютно.

Он хлебнул и спрашивает:

— Перейдем к делу?

Я кивнул. Он начал по–хорошему:

— Смотри, Михаил, ты человек просвещенный, не так ли?

— Так.

— Авиаконструктор, верно? Что, нет? Постой, постой! – Он наморщил лоб. – Конструктор сверхмощных холодильных установок? Нет… профессиональный тренер по прыжкам с трамплина? Нет?

Он еще хлебнул и говорит:

— Извини, вероятно, меня неверно проинструктировали.

И тут вдруг как брякнет:

— Может, ты вообще переквалифицируешься в программисты?

Я изменил тему разговора. Говорю:

— Вчера здесь Ева побывала.

Глаза его заблестели.

— Мне не сказали. Однако это несомненно шаг в правильном направлении. Я ведь им говорил, зачем все эти угрозы?

Огляделся.

— Хорошая у тебя комната. Сколько в месяц?

— Мне горсовет дал.

— Ага–а… слушай: ты уже знаешь, чего мы хотим. Вопрос в том, чего ты хочешь? Судно, груженное отборными товарами? Драгоценных каменьев по весу твоему? Может, три желанья?

Тут он совсем распоясался. Я едва вырвал у него из рук бутылку, обтер горлышко и выпил.

— Чего я хочу? Очень просто. Хотел бы я раз и навсегда понять, можно есть дамкой назад или нет?

Соломон смутился.

— Я не знаю…

— Вот видишь, а это еще простой вопрос. Что было сперва – прилив или отлив?

— Не знаю…

— То–то и оно, что не знаешь.

Я прислушался к уличным звукам. Ходят, стучат каблуками, кто – на работу, кто ребенка закинуть в детский сад, а дождя всё нет. А он? Пялит на меня свои телячьи глаза. Ждет нового вопроса. Я задал ему последний и решительный вопрос. Спросил нехотя:

— Что породит ночь?

Ну, мы уже знаем, что он ответил. Я устал от загадок. Все здесь замерло до утра. Тишь. Шорохи. Тишь. Сколько времени прошло?

(Ночь, между прочим, породит бледную ЛУНУ, висящую в голубых небесах. И никто на нее не смотрит.)

Тем временем Соломон снова начал болботать. Что он, однако, сказал? Я уже забыл. Под конец встал, возмутился, что со мной невозможно вести дела, погрозил мне пальцем в толстенном кольце, посоветовал мне освободить Мессию, ибо то, что мне предлагают сейчас, завтра уже не предложат. Я хлебнул «Столичной» и склонил голову на стол.

Итак, с помощью нескольких тривиальных вопросов я выяснил, что царь Соломон – просто идиот.

 

Глава пятая,

в которой я беседую с Маймонидом о Катастрофе.

Маймонид оказался симпатичным евреем. Он прибыл в полдень, когда я сидел за столом и хлебал из горла водку–экстру «Смирнофф», которую умыкнул, выказав одновременно и терпение, и стремительность. В глаза, без сомнения, прокралась упрямая козявка по прозванию Меланхолия – ведь бутылка–то вот–вот опустеет. А от «Кеглевича» у меня голова болит…

Вежливо попросил стаканчик воды. И еще попросил взглянуть на Мессию. Я ему показал пустую водочную бутылку. И я заметил, что он оценил, как я отпрыска дома Давидова уменьшил.

Голос у него был тихий. Он пытался воздействовать логикой и чувством. Говорил со мной о всех тех людях, которые ждут его прихода.

— Верно, – говорит, – были эпохи, когда больше людей его ожидало. Например – шестьдесят лет назад. Велели мне стоять на железнодорожных путях. Ждать какой–то передачи. Стоял я не меньше двух часов. Моросит. Промок я до мозга костей. Справа – лес. Слева – свалка. Пустынно. Я задремал стоя. Как открыл глаза – желтый паровоз. Прибыл поезд. А из вагонов – люди, целый косяк, один несчастнее другого, руки–спички, губы растрескавшиеся. Набиты в вагоны, как сардины. Высыпали и окружили меня, а я не захватил достаточно лекарств для всех, а они шепчут в один голос, который всё нарастает и крепнет: «Верую полной верою… в приход Мессии…»

Он вытер глаза.

— Тогда я подумал, что следует поторопиться и послать его. Однако там не согласились. Сказали мне: «Кто не старался накануне субботы» и прочее. То есть не хотели выбрасывать на рынок неготовый товар. Сам знаешь, как это бывает…

Маймонид пил воду, а я уже «Кеглевич». Хотелось мне с ним посоветоваться на тему, над которой я ломаю голову уже давно.

— Дедушка мой, – говорю ему, – был тогда в Красной армии. Когда вошли в Германию, многие стали мстить немцам. И дедушка, как он сам рассказывал, изнасиловал в одной деревне шесть или семь женщин. Ты думаешь – это ничего? Если принять во внимание всё, что было. Думаешь – можно ему было? Зуб за зуб и око за око?

Маймонид подумал–подумал и ответил мне. С полной искренностью ответил. И я его за это зауважал. А ответ его оставлю пока при себе и не буду рассказывать. Сперва мне хотелось бы сообщить дедушке.

Вот я уже вижу нас обоих. Мы стоим перед клеткой со ЛЬВАМИ в зоопарке города, называемого Ленинградом… он умрет через десять лет от остановки сердца. Я должен что–то рассказать тебе, дедушка, так что давай вернемся домой, гляди – дождь пошел, счастье еще, что мы взяли зонтик, что скажешь – дождь в разгар августа, пойдем–пойдем, помнишь, ты мне рассказывал, как неподалеку от Берлина, что ты такое говоришь, я еще ничего тебе не рассказывал, ты мал еще, всего семь лет, неправда, мне уже тридцать один год, ой, ну и воображение у тебя, пойдем, Миша, нет, дедушка, мы промокли насквозь, но смотри, смотри – львы рычат.

Маймонид надел свое пальто, а я помог ему с пуговицами и с петлями. У него руки тряслись от старости.

 

Глава шестая

и самая короткая.

Вечером – стук в дверь. Мне было нехорошо. Было ясно, что лучше сблевнуть. А кто–то там мычит:

— Мы–ы-ша–а-а!

Кое–как я добрался до двери на четвереньках. Подтянулся повыше и отворил. Туман, один проклятый туман. Сблевнул я на лестницу и мне слегка полегчало. Я зажег свет. Там стояло жуткое создание. Нос приплюснут влево. Два метра ростом, клянусь. А что хуже всего – голый, как в мир являются. Только в носках. На правой руке у него татуировка из трех букв: אמת. По морде размазано… что? Может, грязь. И он еще мычит:

— Мы–ы-ша–а-а!

— Чего?

— Мы–ы-ша–а-а!

И замахивается на меня веником. Где он веник отсосал – не знаю. Заехал им мне по голове. Я бы с радостью на него накинулся, как Давид на Голиафа, только вдруг вижу, что Голем плачет. Да–да, слезы потоком катятся из дырок, которые у него вместо глаз.

— Я тебя рассмешу, чудо–юдо, – говорю я, осторожно так к нему приближаясь.

Я его стал щекотать под мышкой, и Голем разулыбался.

Потом я сидел за столом и думал самые разные несимметричные думы. Несимметричные? Ну да – одна задняя, другая передняя. О сем, да не о том. Хлебнул маленький глоточек (почувствовал себя не больно–то как хорошо) и отрубился.

 

Глава седьмая,

в которой я выслушиваю обвинения пророка Иезекииля.

На следующий вечер сидит себе ваш покорный слуга за столом и хлебает из горла водку–экстру «Смирнофф», которую умыкнул, выказав значительно бóльшую стайерскую выносливость, нежели охранник, так точно – из супера. В мои усталые глаза прокрался, без сомнения, чудик по прозванию Чё Будет – ведь бутылка–то вот–вот опустеет. Уй, «Кеглевич»… Шаги на лестничной клетке. Нахал пытается войти без стука. Дверь заперта.

— Миша!

— Кто там?

— Пророк Иезекииль.

Я глянул в глазок – этот весь в лохмотьях. Лет пятидесяти. Бородища длинная, всклокоченная. Глазки бегают. Голубые, похоже. Руки то возденет, то опустит. Ну, псих. После вчерашнего, ясное дело, я не открываю. Не то чтобы мне это сильно помогло. Голосище у него, как громкоговоритель в сто ватт.

— Ты не знаешь, кто я, верно? – спрашивает из–за двери.

Я–то как раз знал.

— Ты меня на смех хочешь поднять, вот чего ты хочешь? Ты, верно, вовсе не понимаешь, о чем речь?

Я понял, но вернулся за стол и быстренько выпил всё, что оставалось от «Смирноффки». А он орет:

— Кто пророчествовал о костищах, кто слыхал трупную вонищу, кто ебал блядищ тыщу?!

И начал топать ногами по плиткам.

Я выпил «Кеглевича». Голова закружилась. Ох, хоть бы кто полицию вызвал. Соседи дорогие, помогите…

Пророк Иезекииль вопит:

— Ты, небось, думаешь, что я не знаю, почему ты его спрятал? Еще как знаю! Это потому, что ты думаешь, что ты лучше нас, а! Все вы так думаете! На иврите говорить не желаете, в армию не идете, ни до чего вам дела нет. Целый день тусуетесь между собой – «да, ниет, себасибо»! Мне всё известно! Все мужчины пьяницы, а все женщины – потаскухи… на выборах голосовать будете, это уж точно, чтобы нам нагадить и лишить будущего наших детей, ну а если отдадут Голаны, слезы лить станете? Куда там, главное, чтобы была у вас лавочка за углом, чтобы свинину покупать, тьфу!

И тут из него поперло:

— И пойди найди работу в приличной компьютерной фирме… все должности порасхватали! С еврейско–русским словарем там нужно разбираться.

И еще добавил:

— А этот ваш Пушкин! Только Пушкин у вас на уме, и этот, как его звать, да сотрется имя его и всякая память о нем, антисемит Чехов!

И тут он начинает, хрипя, выкрикивать имена всевозможных писателей, русских и не русских, обвиняя всех в принадлежности к мафии. И еще брякнул что–то невнятное про Канаду. Притих маленько. Начал что–то шептать себе под нос, а потом снова во весь голос:

— Убирайтесь обратно в Россию!

У меня аж бутылка выпала из рук и разбилась. А это ведь последняя. Я схватил осколок. Сейчас я ему наглядно продемонстрирую. К счастью, молитвы мои были услышаны вовремя. Послышалась полицейская сирена, а потом бег по ступенькам. И после этого воцарилась тишина.

Я сидел на полу рядом с лужей водки. Грустно. Телефон, который отключили через месяц после того, как я перебрался в эту вонючую комнату, зазвонил. Я не ответил. Я перерыл всю тумбочку. Боже, мне необходимо выпить чего–нибудь настоящего. Нашел. Смешал содержимое бутылька с водой и выпил одним глотком. Телефон продолжал взывать ко мне. Я ответил, как в тумане.

— Да?

Знакомый звонкий женский голос произнес:

— Подождите, я вас перевожу…

А потом мужской:

— Миша, так продолжаться не может. Отпусти Мессию – и мы от тебя отстанем.

— Хорошо, – говорю. – Я подумаю.

И повесил трубку.

Спал я неважно (кашлял). Был мне сон на русском языке. Во сне взгромоздился пророк Иезекииль на высокую трибуну и декламирует стих, который не доводилось мне слышать со школьных времен. Хорошо декламирует. Вот несколько строк:

Разгоняя дирижабли небесам под уклон,

поездами,

на палубах бесчисленных эскадр,

извилинами пеших колонн

за кадром выстраивают человечий кадр.

Большеголовые,

в красном сиянии,

с Марса слетевшие, встали марсияне.

Когда я проснулся, сразу подумал, что мне следует заняться более земными делами.

Сегодня пятница. И следует позаботиться о своих нуждах до завтрашнего вечера.

Обмыл лицо и отправился в супер.

 

Глава восьмая,

в которой я прошу прощения у героя своего детства.

Из супера я вышел с изрядной добычей. Бутылка экстры «Финляндия», два литра, славно пахнущая буханка хлеба, два помидора и пастрама. Собственно, я не вполне просто так вышел, а скорее выбежал. Да что там выбежал! Вылетел! Охранник меня опознал и погнался за мной. Может, и догнал бы меня, настыра, в конце концов, да только его едва грузовик не задавил. А я радостно пошел себе домой. Шел довольно сильный дождь, и я промок. Настроение улучшилось.

Вхожу – а мне порыв ветра в лицо. Окно нараспашку. А за столом сидит человек в красном трико. Черная челка на лоб спускается. У меня от волнения аж продукты из рук вывалились. Счастье еще, что бутылка не разбилась. А он думает, что я его не узнаю́:

— Я, – говорит, – Юрий Гагарин.

Конечно, ты Юрий Гагарин, кто же еще! Герой моего детства.

— Юрий, – заявил я сразу. – Если ты пришел из–за Мессии, то знай, что я решил его вернуть. Это просто баловство. Что мне до него… вот, пожалуйста.

И направляюсь за пустой водочной бутылкой. Но он, однако, плечами пожал.

— Не знаю, о чем это ты.

— Ну и… – бормочу. – Ты вообще это как вошел?

— В окно, – улыбается. – А то как?

И объяснил:

— Я тут совсем по другому поводу. Ты припоминаешь ночь на пятое октября одна тысяча девятьсот девяносто третьего?

Я попытался вспомнить. Что там было. Наконец удалось.

— За день до приезда в Израиль?

— Именно, – говорит Юрий. – На Красной площади был?

— Да, ходил отметить поездочку.

— Выпивал?

— Вестимо, выпивал.

— На площади ссал?

— Вестимо, ссал.

— Дегенерат ты эдакий! А кто похоронен там на площади рядом с Лениным, а? Я.

— Да, знаю, – немедленно сознался я.

— И ты, небось, думаешь, что там сток нормальный? Нет, не нормальный. Все твои ссаки мне на голову вылились.

— Ой!

— Да, Миша. А кроме того, когда ты в последний раз ходил меня повидать?

— Когда мне было тринадцать лет, с папой, когда мы в Москву ездили.

— А что ж потом стряслось? Если уж приехал в Москву перед выездом, трудно зайти поздороваться?

— Да, – оправдываюсь, – это ведь ночью было, мавзолей–то закрывают, там часовые были, я не знал, хочешь забожусь…

Гагарин примолк. А я продолжал извиняться:

— Прости меня, Юрий, я обещаю исправиться, клянусь, а как исправлюсь – лечу в Москву, да что лечу, если надо вплавь доберусь, явлюсь и воздам тебе подобающие почести. Ведь в детстве я только о тебе и думал, у меня твой плакат был в комнате, я тоже хотел…

Гагарин прервал меня резким движением руки.

— Хватит плакаться, как баба. Твое извинение принято.

У меня камень с души свалился. Накрыл я стол.

— Выпьешь?

Ясно – выпьет. Русский или нет?

Пили мы «Финляндию» до потери духа. Я да Юрий. Где–то сильно за полночь он выкатился. У меня сил не было запереть. Улегся я на диван и сомкнул вежды. Пора покончить со всем этим цирком. Завтра возвращаю Мессию. Пусть идет к кому заблагорассудится.

 

Глава девятая,

в которой происходит самое ужасное.

Голова раскалывалась. В доме ни капли. Я валялся на диване в отчаянной попытке продержаться до исхода субботы. Когда дверь открылась, я с трудом поднял голову.

Тут уж представлений не требовалось. Как из фильма – черная хламида, капюшон на голове. В одной руке коса, в другой – шахматная доска. Только глаза зеленые чевой–то улыбаются.

— Ты… – шепчу. – Как послали–то тебя…

— Никто меня не посылал.

Помогает мне подняться и усаживает.

— Полная независимость.

Я головой к тому плечу склонился:

— Я уже Мессию отдаю тебе…

— Да, – говорит. – Ты ведь понимаешь, Миша, что мой приход означает.

Я кивнул. Достал Мессию–малютку из бутылки и положил в протянутую ко мне ладонь. Он отправился во внутренний карман хламиды.

Я спросил:

— Он и вправду угрожал твоему заработку?

Смеется:

— Мессия? До смерти мечтал.

— А теперь?

Раскрывает доску и расставляет фигуры.

— Сыгранем?

Я знаю, что игра долго не продлится. Посему позволь мне, дорогой читатель, проститься с тобой. Мой грустный рассказ завершается через несколько считанных строк. Если тебя когда–либо спросят обо мне, скажи, что я жил не даром. Это не по мне. Улыбаюсь, когда ситуация на доске делается уже безнадежной.

— Всё, – говорю.

— Всё, – отвечает.

— Смотри, Миша, – протягивает длинную руку к бутылке, из которой я извлек Мессию.

К моему изумлению, там было еще немного водки. Я взял бутылку и поднес ко рту. И только перед последним глотком помешкал слегка.

— За твое здоровье, – говорю.

Посмотрел в окно. Мне показалось, что редкие капли дождя стекают по стеклу. Это не такой ливень, как мне нравится. Но и это куда ни шло.

Перевод с иврита: Н. ЗИНГЕР