Не зря говорят: и на старуху бывает проруха. Я бы могла сказать и по-другому: на войне невозможно предусмотреть все «если».

Я уже говорила, что моим учителем на станции Лозовой был диспетчер Абрамов. Случившееся с ним – наглядное подтверждение тому.

Это произошло в начале февраля 1944 года, когда из Харькова пришел состав из восемнадцати цистерн белого налива (авиабензин), закомуфлированный под лесок. В тот день дежурил диспетчер Абрамов. В Панютино (это станция перед Лозовой) машинист паровоза затребовал набора воды. Немцы взорвали водокачку в Лозовой, в Тройчатой. Они взрывали их в шахматном порядке, а не все подряд, потому что им требовалось и свои паровозы снабжать водой и углем. Я бы в силу своей малограмотности не разрешила – это «неграфиковый» набор воды. А каждое продвижение состава по участку имело свое время и фиксировалось на графике. Должен состав прийти в 11.15 – и не дай Бог, чтобы дежурный по станции дал прибытие 11.16. Абрамов на требование машиниста тоже ответил:

– Здесь набора воды я тебе не дам.

– А у меня уже пробка плавится в котле! – возмутился машинист.

В котле же держат определенную температуру. Если нагрев выше, то пробка расплавится, и паровоз не пойдет. Абрамов, понимая это, спросил:

– Сколько времени тебе надо?

– Дай мне минут десять.

– Даю восемь.

Отцепить паровоз от состава, подогнать его под башню, набрать воды, опять вернуть под состав, откачать тормоза, соединить, откачать тормоза – на все это ушло 18 минут. Тогда не было радиосвязи, как сейчас, диспетчера с машинистом, но машинист Абрамову пообещал: две минуты на каждом перегоне я сэкономлю. Дежурный по станции напомнил машинисту его обещание, когда передавал жезл кочегару. Тот ответил:

– То я так сказал, но это не тот участок, где можно нагнать. Много времени уходит на подъем и замедление.

Понятно, участок сложный – много спусков и подъемов. Но Абрамов не знал, какой именно груз был в цистернах. Если б знал, что это авиабензин, дал бы на набор воды четыре минуты. В Павлограде был военный аэродром, с которого самолеты не взлетали из-за отсутствия горючки. Поэтому за продвижением этого состава следил нарком и иже все причастные. Была такая служба – называлась «З» – по фамилии начальника передвижения войск Юга Зверева. Он и был зверь. И наверное, должен был таким быть. Служба Зверева постоянно звонила и следила за продвижением состава с авиабензином поминутно.

Не доезжая до Павлограда две станции и шесть перегонов, немцы подхватили этот состав. Прямое попадание бомбы, и цистерны загорелись. Это случилось в 7.45 утра. Я шла на дежурство, когда заполыхали земля с небом – столб огня был виден за много километров. Вбегаю в отделение на второй этаж и кричу Абрамову:

– Там что-то так горит! Боже ж мой, небо горит!

– Все-таки горит? – переспросил Абрамов, выскочил посмотреть, вернулся бледный, глянул на часы и записал в журнале дежурств: «Сдал в 8.15. Принял в 8.15». Я удивилась:

– Что ты пишешь «8.15»? Сейчас восемь часов.

Он попросил:

– Не стирай, пусть так и остается.

Абрамов еще не ушел домой, в столовой ел тыквенную кашу, когда за ним пришли. Он спокойно доел, встал и пошел на выход в сопровождении автоматчика. Только когда вышли, спросил:

– Куда меня?

– К Оратовскому, – картавя, изобразил сопровождающий своего начальника.

– Тогда автомат закинь за плечо – я не собираюсь бежать.

Оратовский возглавлял службу НКВД в Лозовой и сидел в так называемом «желтом доме», рядом со зданием нашего отделения.

Он сразу сказал Абрамову:

– Пятьдесят две станции и сто пятьдесят перегонов сохранили этот состав, а ты его угробил.

Абрамов разложил график, на котором были записаны фамилии машиниста, потребовавшего заправки водой, помощника машиниста и кочегара. Пояснил, что ситуация сложилась критическая – в котле расплавлялась пробка. Но Оратовский продолжил обвинение:

– С твоей помощью немцы расстреляли пятнадцать самолетов – весь аэродром. А если б они вовремя получили бензин, то заправились и взлетели бы. И повоевали.

Абрамов не возражал. Тут же его отвели в другую комнату. Там сидела пресловутая «тройка». Ему сказали:

– Мы не можем сохранить тебе жизнь, потому что слишком большие потери, и потому, что сверху слишком много знают об этом. Уже и наркому доложили.

Я в это время продолжала дежурство. И вдруг заходит начальник отделения Коваль. Посмотрел график и говорит:

– Дежурь и никуда не выходи, никого не расспрашивай и не слушай.

Я посмотрела удивленно, потому что такого раньше не случалось.

Начальник трижды проверял через секретаря, запрашивая цифры, не вышла ли я из диспетчерской. Когда подошло время обеда, Симка, секретарша, принесла мне из столовой горячую тыквенную кашу прямо в диспетчерскую:

– Коваль сказал, чтобы ты тут поела.

Утром на планерку пришли все четыре диспетчера: с Харьковского, Конградского, Славинского и Павлоградского направлений. Обычно я докладывала первой, а тут получилось – последней. За эти мои полсуток никаких происшествий не было. Но все почему-то стоят и не уходят. И тут Коваль приглашает к себе всех остальных сотрудников: заместителей, старших диспетчеров – и сообщает о случившемся и о том, что Абрамова расстреляли за водокачкой.

Когда я вышла из кабинета, со мной случилась жуткая истерика. И первое, что захотела сделать, – пойти за водокачку и убедиться, правда ли, что Абрамова расстреляли. Пошла, увидела небольшую воронку и лежащее в ней тело, накрытое шинелью. Охранял его боец заградотряда. Это у коменданта участка был такой отряд – мужики старше 50 лет, которые на фронт не призывались, а должны были ловить шпионов. Охранник участливо спросил:

– Хочешь посмотреть?

Спустился, откинул шинель. Видно, стреляли Абрамову в грудь, потому что лицо осталось таким же красивым, как при жизни. Я только спросила:

– А что ж не хоронят?

– Нет приказа, – ответил боец.

Трое суток я ходила к Оратовскому, требовать приказ на захоронение моего учителя. Оратовский злился:

– Сейчас скажу, чтоб тебя туда отвели и тоже пристрелили.

– Говорите, но Абрамова надо похоронить.

На третьи сутки энкавэдэшник не выдержал:

– Вышвырните ее к е…ней матери! Хорони!

Я сразу кинулась к коменданту станции, нашли фанерный ящик, кажется, из-под папирос. Уложили тело, шинелью накрыли. Ящик забили и прямо за водокачкой зарыли в землю. А водокачка стоит на холме. Поставили вокруг могилы четыре колышка, вокруг колючую проволоку в два ряда натянули. И на куске фанеры по моей просьбе Олежка из военной комендатуры написал: «Абрамов (имя, отчество)», месяц и год смерти. И маленькими буквами ниже: «Хороший человек».

На месте моего учителя я бы не разрешила машинисту набор воды, я бы поменяла у состава паровоз. Но у него на тот момент все паровозы были распланированы. И он не представлял важности продвижения этого состава. Это стало известно позже. Если б какая-то сволочь не просигналила немцам и если бы немцы не взорвали паровоз… Но на войне нельзя предусмотреть все «если». И случается принимать решения самому и самому нести за них ответственность. Вскоре я убедилась в этом и на собственном опыте.

…Я только что возвратилась на Лозовую из поездки – сопровождала состав с танками. В это время немецкие самолеты разбомбили мост на станции Тройчатое, и остановилось движение на Харьков. Вхожу в диспетчерскую, а диспетчер Колос мне сообщает:

– Слушай, тут твой однофамилец из санитарного поезда так нас трясет – ему на Харьков надо. Там ждут его раненых, и в госпитале места приготовили.

– А я что сделаю? Не буду ввязываться – устала как собака.

Колос была отличным поездным диспетчером, но лишнюю ответственность в военное время на себя не брала. Поэтому пообещала начальнику военно-санитарного поезда (ВСП):

– Вот придет диспетчер Эпштейн и чем-нибудь вам поможет.

Видимо, узнав, что я приехала, начальник ВСП влетел в диспетчерскую с криком:

– Когда мы поедем?

Я, конечно, удивилась:

– Чего вы от меня хотите?

– Отправлять нас надо немедленно на Харьков, девочка. Перевязочные материалы кончились, раненым немедленно операции нужны, в Харькове уже готовы места в госпиталях.

Я уже знала, что мост разбомбили. Там и мост-то метров тридцать. Но немцы понимали значимость Лозовой. Достаточно разрушить такой маленький участок, чтоб застопорить движение поездов в направлении Харькова. А участок «Лозовая – Харьков» был мой. Я предложила майору медицинской службы успокоиться и стала вызывать Тройчатое. И тут вдруг ответили:

– Я – Тройчатое.

– Что у тебя там? – спрашиваю.

– Мост разбомбили. Ремонтируют.

– А начальника восстановительного отряда нет?

– Есть. Как раз воды пришел попить.

– Дай-ка его к селектору.

Тот представился:

– Старший лейтенант Коновалов. Слушаю вас.

Я, хоть и не имела права, стала говорить открытым текстом:

– Товарищ Коновалов, у нас санитарный поезд, который надо пропустить хотя бы на минимальной скорости – три километра в час – по участку, который вы восстанавливаете. Потому что положение с ранеными отчаянное. Можем мы его пропустить?

Коновалов съязвил:

– Как? По воздуху?

– Но вы же что-то сделали?

– Из тридцати метров – восемь.

– А бросить на временное скрепление? – предлагаю вариант. Временное скрепление – это если вместо трех костылей забить один или два.

– И пустить под откос раненых? Извиняй! – не соглашается старший лейтенант.

– А сколько времени будете еще восстанавливать? – уточняю.

Он вздохнул:

– Часа четыре-пять.

Услышав это, начальник ВСП завопил дурным голосом. Я рассердилась:

– Сейчас выставлю вас за дверь, товарищ майор.

Коновалов услышал и насторожился:

– А кто у тебя там? Кто тебе мозги полощет?

В общем, ничего утешительного я не услышала. Сижу, думаю. И вдруг озарило: а пошлю-ка я этот поезд «кружностью» через Константинград (Конград). Звоню туда. И надо же, сам начальник станции оказался на круге «Константинград – Лозовая». Я чуть не подпрыгнула от радости. И говорю опять открытым текстом о возникшей проблеме с отправкой санпоезда. Начальник станции соглашается сразу:

– Роз, я могу пропустить этот состав. Но кто-то должен спросить разрешения у немцев.

– Ради бога! Сможешь ты сейчас остановить все и по «зеленой» – на Харьков?

В этом случае я выгадывала в прибытии поезда больше трех часов.

– Надо – сделаем! – ответил начальник станции.

– Катька! – кричу диспетчеру. – Быстро перегоняй паровоз в хвост!

– Чего орешь? – удивляется Катька.

– Поорешь, если майор по твоей милости меня трясет.

– А он не твой родственник? Спроси у него, пока я перегоню, – предлагает напарница.

Майор оказался всего лишь однофамильцем. Отправила я состав на Конград, бросила фуфайку в угол на лавку, привалилась к стене и уснула – ночь, устала, голодная. Утром влетает ко мне замначальника отделения Рыков. К тому времени о прибытии состава в Харьков я уже знала, запросила и мне ответили: прибыл, уже перегружают раненых в машины и развозят по госпиталям.

Рыков рвал и метал:

– Ох уж эти девки! Что мне с вами делать? Прибить что ли?

– Рыков, ты что? – недоумеваю я.

– Тебя вызывает Оратовский с графиком движения.

А у меня на графике состав еще не проходил – отправила, и ладно.

– Рыков, ты умный? Сядь за селектор и быстренько проведи мне по минутам до Конграда этот состав, – прошу. – А я немножко отдышусь.

– А где ты спала? Дома?

– А в углу на лавке не хочешь?

– Эх, не знал, а то бы пришел, пощупал тебя, – перешел на шутливый тон Рыков.

Все в тот момент встревожились – это ж Оратовский! Он с «тройкой» уже Абрамова к расстрелу приговорил. Но виду не подают. Рыков все на графике провел хорошо. Кстати, когда мне Тройчатое назвало фамилию старшего лейтенанта Коновалова, я машинально на графике в пометках записала ее. Беру графики и иду в соседнее здание, «желтый дом», к Оратовскому. Тот пригласил полковника, который кончал ЛИИЖТ (Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта) и разбирался во всех тонкостях железной дороги. Оратовский, как всегда резко картавя, спросил:

– Ну, что у тебя с санитарным поездом?

– Прибыл в Харьков на сорок минут раньше, чем если б я его отправляла по нашему направлению.

– А он же у тебя на станции стоял?

– Это не моя станция. Это станция Лозовая. Стоял. Но меня тут не было. Я сопровождала танковую колонну.

– Это я знаю. Но кто тебе давал приказ отправить поезд «кружностью»?

– Единственно, у кого я не спросила разрешения, – это у немцев. Выхода не было. Руководитель восстановительных работ старший лейтенант Коновалов мне сказал, что ему еще нужно не меньше четырех-пяти часов.

Оратовский посадил капитана, вызвонить Коновалова по полевой связи. И тот подтвердил информацию про время ремонта. А по «зеленке» движение пустили через пять с половиной часов.

– Твое счастье, что немцы тебя не подхватили на перегоне «Конград – Харьков», – заметил энкавэдэшник.

– Почему это меня? Они и вас могли подхватить. А вы какое решение приняли бы? Что бы вы могли предложить лучше? – закусила я удила. – Я спасла жизнь целому эшелону раненых.

Вышла я от Оратовского и вижу: на крылечке стоят начальник отделения, три его зама и старший диспетчер. Они-то думали, что меня выведут с автоматчиком.

Потом мне рассказали, что начальник поезда, мой однофамилец, попросил диспетчера Харькова, когда уже разгрузили раненых, передать диспетчеру Эпштейн, девочке, что он хотел бы иметь такую дочечку. А мужик-диспетчер заметил:

– А я бы и от такой невесты не отказался.

Третий раз довелось испытать судьбу уже весной того же 1944 года. Когда формировали составы на Лозовой, то согласовывали это со службой «З». Из «З» нам пришел приказ отправить восемь вагонов с мукой. Все это отражалось в амбарной книге: сколько вагонов, под какой груз, на какой пакгауз отправляем. А направление, куда отправлять груженый состав, давали из «З» из Харькова. Последняя графа в книге – подпись «ЗКРС», таково было аббревиатурное название коменданта станции. В конце смены он приходил расписываться. Отказов не случалось. А под погрузку продуктов вагоны необходимо промыть. Промывали их горячей водой, подключали к инжектору и просто ошпаривали изнутри. Потом надо было просушить. Это делали мужики из заградотряда – протирали мешковиной изнутри. Потом вагоны ставили под погрузку. Только приготовили два крытых вагона под муку, как ЗКРС Белоглазов и командует:

– Вагоны все подавать на двадцать пятый пакгауз. Комендатура получила приказ.

В моем понимании, боеприпасы – самый важный груз. И я отдаю два уже промытых вагона на тот пакгауз. И вижу в окно: останавливается американская машина, выходит из нее генерал, а из других четырех машин высыпались капитаны, майоры, полковники – свита. Подумала: «К коменданту приехало какое-то начальство».

Но заходит ко мне комендант участка Ванька Чайка и говорит:

– Роза Соломоновна, тебя приглашает генерал Кабанов.

– А на хер он мне нужен? – удивляюсь. – Разве генералы еще могут на девок заглядываться?

Ванька посмеялся и посерьезнел:

– Вообще-то не до смеху, Розочка. Комендатура моя выстроена впереди печки. А ты встань впереди моих ребят. Тогда он не посмеет стрелять. А то пристрелит еще.

– Вань, ты че, охренел? Зачем я пойду туда?

– А ты зачем забрала два вагона из-под погрузки муки под боеприпасы? – вопросом на вопрос ответил Чайка.

Схватила я амбарную книгу, где записано, сколько вагонов, куда перегнать, фамилия «Белоглазов» и стрелкой показано, с пакгауза 19 на пакгауз 25. Пошли мы в комендатуру. Свои волосы длинные я всегда подхватывала тонкой желтой ленточкой – бархоткой. Если б знала, берет надела бы форменный со звездочкой. Чайка открыл дверь и первым зашел. Я – за ним. Встала за его спиной, выглядываю из-за него и громко докладываю:

– Товарищ генерал, военный диспетчер Лозовского отделения Эпштейн Роза Соломоновна прибыла по вашему указанию.

Генерал грозно так спрашивает:

– Что это за детский сад?

– Я военный диспетчер, – отвечаю.

– Поэтому солдаты сидят без хлеба? – продолжает тот гневаться.

Я продолжаю очень серьезно докладывать по книге:

– Приказ на погрузку муки поступил в девять часов пять минут. Два вагона погружено, а оставшиеся промытые два вагона переподали на пакгауз двадцать пять под боеприпасы.

– А ты знаешь, что полевые пекарни остались без муки и поэтому солдаты сидят без хлеба? Почему ты передала эти четыре вагона на двадцать пятый? – Тон генерала не предвещает ничего хорошего.

– По заданию коменданта станции Белоглазова.

– Кто Белоглазов? Почему давали такое распоряжение?

Белоглазову бы сказать:

– Из Харькова приказ пришел из «З».

Но он, струхнув, ответил:

– Я такого приказа не давал.

Хоть стой, хоть падай! А о генерале Кабанове среди железнодорожников ходила такая молва, что он начальника Купинского отделения табуреткой шарахнул по голове, и тот теперь ходит со свернутой шеей. Все это в мозгу у меня промелькнуло, глянула по сторонам – табуреток нет. Стою я впереди комендатуры, как Чайка велел. Но Кабанов только слегка кивнул головой, и два офицера встали по обе стороны от Белоглазова и увели его. Больше о нем мы ничего не слыхали.

Наш начальник отделения Коваль тоже сильно струхнул. Генерал же сразу в комендатуру зашел. Зачем он приехал? Поскольку меня туда повели, Коваль понял, что это связано с направлением юга. Сразу затребовал у диспетчеров информацию по всем поездам этого направления. Кабанов меня отпустил и стал разговаривать с Чайкой. А я побежала на станцию.

– Сколько есть крытых вагонов? – спрашиваю.

Оказалось еще четыре непромытых.

– Быстро под промывку! На каждый вагон три минуты. И – на склад.

Промыли, просушили и – на погрузку. В общем, восемь вагонов загрузили минут за двадцать-тридцать. Чайка встретился мне по дороге, спрашиваю:

– Ваня, куда отправлять-то? Уточни, а то я паровоз ИС велела под эти вагоны поставить и соединять. Сейчас отправлять будем.

А я пошла к Ковалю, сказать, что восемь вагонов загружены, и жду направления. Поднимаюсь по лестнице и слышу, как он кричит на генерала:

– Этот детский сад работает через сутки – сутки, ест одну тыквенную дресню. А твои бездельники оптом и в розницу продают продсклады, и жрут. Не зря девчонка говорит: в окопы их!

Я остановилась, зайти боюсь. А потом думаю: а что, зайду и скажу. Так и сделала. Коваль поднял на меня глаза, спрашивает генерала:

– Направление кто даст?

Тот назвал какого-то подполковника. Я кубарем скатилась по лестнице, а Чайка стоит, ждет. Ему уже сообщили направление. Я передаю информацию по селектору дежурному по станции. И стою у окна, а меня дрожь бьет – волнуюсь за Коваля. Ванька сзади подошел, обнял меня и поцеловал в макушку.

– Ну что, успокоимся? Пошел состав, я сам его проводил, – говорит.

– Честно? А доклада еще не было. Вань, Кабанов не прибьет Коваля? Я не переживу.

– Не должен, – успокоил Чайка. – А кто ж будет командовать?

– В Купинске же оставил отделение без руководства. Ты, Ванечка, пойди, встань там, и мне скажешь, если что случилось.

Чайка все хотел на мне жениться. Но жена у него была – какая-то студентка мединститута где-то на Урале. Все письма слала, чтоб он ей ковры привез и пианино. Он уже погиб, а она все писала.