Мужа Беллы по возвращении из Швеции долго проверяли. Тем, кто побывал в плену или был интернирован, как правило, не разрешали жить в областных городах. Соболеву же после проверки даже вернули его довоенное жилье – деревянный флигель во дворе МИИТа (Московский институт инженеров транспорта), как он писал на конвертах. Но пенсию по инвалидности как участнику войны не назначили, а работать Анатолий Михайлович больше не мог по состоянию здоровья – из-за простреленного легкого. Но ум, интеллект, понимание происходящего – все это сохранилось. И каково было жить с этим пониманием человеку? Осознавать, что он больше не опора, не глава семьи, поскольку материальное благополучие теперь держится на хрупких плечах его жены. Белла по возвращении в Москву снова пошла работать в Метрострой инженером. Уходила рано, возвращалась затемно. Работы было много. Проблем тоже. По ее предложению пригласили для консультации специалистов из Венгрии, чтобы избежать вибрации почвы и строений в тех местах, где прокладывалась подземка. Возвращаясь, измотанная за день Белла не пыталась объяснить мужу причин своей задержки. А он бешено ревновал ее, начинал обвинять:
– Ты гуляешь! Любовника завела.
Белла в ответ огрызалась и продолжала жить своей жизнью, в которой не было места переживаниям и страданиям Анатолия.
Когда Белла получила вызов в Москву, она взяла с собой Гальку, потому что они меж собой очень дружили. И стала Галька жить у Соболевых. В это время в Москву вернулся наш старший брат Леня. Он получил квартиру в Москве и стал работать в Наркомате обороны. Леня устроил Гальку в отдел кадров какого-то завода и снял ей комнатушку, темную такую, узенькую, метров на десять, и платил за нее 700 рублей в месяц. Большие деньги по тем временам. А через некоторое время Леня Гальке сказал:
– Шагом марш в консерваторию! В этом году не поступишь, в следующем поступишь. Что ж ты вечно будешь в кадрах работать?
Галька послушалась. И ее с первого захода приняли. Помогли и документы об окончании двух курсов Киевской консерватории.
У Лени в это время была уже вторая семья. Первый брак с военным корреспондентом Кноповой, окончившей вместе с ним военно-политическую академию, распался довольно быстро. Вторая жена Маруся познакомилась с Леонидом, когда он еще был женат и жил в Минске. Маруся в то время училась на химфаке Минского университета. В отличие от первой жены, вторая красавицей не слыла, но подать себя умела. На фото, присланном нам, она запечатлена с розой в волосах, коса ниже пояса.
Родила Маруся Леониду двух дочерей: Галину и Веру. Все складывалось хорошо: квартира в Москве, престижная работа, но дало знать о себе подорванное за годы службы здоровье. Шалило сердце. Оказывается, первый инфаркт Леня перенес еще на фронте. Но отлеживаться в госпитале не стал – через четыре дня вернулся на службу.
Я встретилась с Леней зимой 1946 года, когда приезжала в Москву и останавливалась у Гальки. (Он Гальку опекал всю жизнь, как меня Исай.) Когда он пришел и увидел меня, то очень удивился:
– Ты – Розочка? Тебе было три годика, когда я приезжал домой из Средней Азии.
Действительно, в Сталино он приезжал в 1927 году, еще лейтенантом, когда мне было три года. И больше я его не видела. Помню только, что отец всегда страшно гордился Леней.
Наша встреча у Гальки происходила накануне отъезда Лени в санаторий на лечение. Он меня долго обо всем расспрашивал, в том числе и о работе на железной дороге. А потом дал Гальке тысячу рублей и военторговскую карточку:
– Купи сестре одежду.
Мы поехали в военторг на Калининском, купили мне черное платье тонкой шерсти с серым воротничком, туфли на каблучке. Помню, ноги в них на улице мерзли.
А еще Леня спросил меня:
– В какой театр ты хочешь пойти?
Я ответила:
– В еврейский.
– Ты знаешь еврейский язык? – удивился брат.
– Не знаю. Но там Меерхольд, Зускин.
– А почему не в Вахтангова? Не в МХАТ?
– Ты спросил, я ответила.
Тогда Леня меня предупредил:
– Ты не понимаешь по-еврейски, и я тебе не помощник, поэтому сиди тихо и не мешай старикам слушать и смотреть.
Мы смотрели «Тевье-молочника». Зускин играл Тевье. Я никого не беспокоила, но очень внимательно смотрела. Леня хоть что-то понимал и шепотом спрашивал:
– Тебе что-то пояснить?
Но мне и так все было понятно. И когда мы вернулись домой, я вся сияла. А Галька Леню расцеловала:
– Спасибо, что ты Розке удовольствие доставил.
Леня заметил, как я поджимала замерзшие в новых туфельках ноги, и на следующий день снова повез меня в военторг – купил мне теплые сапожки. И когда мы вышли на улицу, я с благодарностью воскликнула:
– Какой же у меня хороший брат! Ты не представляешь, как тепло и удобно мне в этих сапожках.
На обратном пути мы разговаривали обо всем. Леня прихрамывал, сказал, что повредил ногу в первые дни войны, неудачно приземлившись после прыжка с парашютом из самолета. Мне хотелось услышать о каких-то геройских подвигах брата, но он переводил разговор на другие темы. Помню, только обмолвился, что лично знал Абеля и Зорге.
Борис после демобилизации вернулся в Сталино. Там ему как инвалиду войны дали комнату. На работу устроился вахтером в управление Совнархоза. Как раз по нему – сидеть в теплом помещении, в вестибюле. А вот личная жизнь у Бори не сложилась. Познакомился с одной девушкой. Она окончила финансовый институт. Девчонка представила его родителям. И он им не понравился. Во-первых, Борька был некрасивый, с типично еврейским лицом. Во-вторых, родители воспротивились мезальянсу:
– У тебя высшее образование, а ты за вахтера замуж собралась?
Они все-таки поженились. У них родилась дочка. Но как только молодая жена сходит к родителям, возвращается змея змеей. Борис терпел, терпел эти скандалы и обвинения, что он неуч и вахтер. Пытался вразумить жену:
– Ты же знала, за кого замуж шла. Разве я что-то скрывал от тебя?
Жена парировала:
– Я думала, ты потом выйдешь в начальники.
Ну, он от нее и ушел. Оставил ей с дочкой комнату, которую получил как инвалид. А сам остался без жилья.
Не повезло с жильем и нашему отцу. Они с Бертой продолжали жить в подвале и спать на раскладушках. А очередь на комнату все не подходила.
– Роза, мне не светит жилье. Они мне его никогда не дадут, – посетовал мне отец, когда я приехала их навестить.
У отца были основания так думать после одного инцидента, произошедшего после возвращения из эвакуации. Шел он как-то по городу, сильно сдавший, плохо одетый. И встретился ему такой же старый коммунист, с которым вместе воевали в Гражданскую.
– Соломон, а что ты так одет плохо? – поинтересовался товарищ.
– А кто сейчас хорошо одет? – удивился отец.
– А ты приходи ко мне в подвал. Я тебя хорошо одену.
– В какой подвал? – заинтересовался отец.
Товарищ назвал ему адрес. Оказалось, что в тот подвал после войны привозили американскую гуманитарную помощь. И жены секретарей обкома, райкомов приходили туда и распаковывали, сортировали «подарки». Хорошее пальто себе забирали, а плохой воротник отпарывали и оставляли. Если воротник хороший, то забирали его. Нахапали себе много добра. А помощь предназначалась шахтерам. Все это рассказал тот старый коммунист, который работал в этом подвале.
– И как же ты с этим живешь? – спросил его отец.
– Так и живу. Вон трех котов завел – от крыс спасают. А на этих крысятниц и котов нет.
Отец ничего не взял из хранящегося здесь добра. Берта Абрамовна позднее тайком сходила в этот подвал и взяла ему там какие-то штаны и пиджак. Отец же, старый коммунист, позвал четырех таких же убежденных большевиков и, рассказав об увиденном, предложил:
– Идемте в обком партии и спросим: почему эти вещи не попадают в шахткомы?
Пришли в обком, а к первому секретарю их не пускают.
– По какому вопросу? – спрашивают.
– Есть у нас к нему вопрос, – отвечают старые большевики и достают свои партбилеты. Один в Компартии Украины с 1918 года, другой – с 1919-го, третий – с 1920-го. А женщина воевала вместе с Ковпаком и хорошо его знала. Тот после войны стал членом Верховного суда УССР, заместителем Председателя Президиума Верховного Совета УССР, членом Президиума. Она и предупредила:
– Если вы нас не пропустите, поеду к Ковпаку. Он меня примет.
В конце концов доложили первому секретарю обкома о делегации. Он выделил для визитеров десять минут, но слушал их полтора часа. Следствием этой беседы стало создание комиссии из представителей шахткомов. «Гуманитарку» стали распределять по шахтам и давать самым нуждающимся. Товарищ отца, который продолжал заведовать подвалом, рассказывал:
– Знаешь, Соломон, опустело все. Приходит представитель шахткома с постановлением, и я по этому постановлению предлагаю вещи, а он выбирает и забирает. И грузовиками в мешках отправляем все на шахту.
Другим следствием визита в обком стало то, что всех визитеров взяли на учет. Подходит очередь отца на жилье, а ему говорят: вы знаете, очередь-то ваша, но у нас есть семья туберкулезника. В другой раз вне очереди надо дать многодетной семье. И так до бесконечности. Пришла к отцу как-то та женщина, которая Ковпака лично знала, посмотрела комнатку и сказала:
– Ой, Соломон, як же ты живешь тут погано. А напишу-ка я про все это Ковпаку.
И написала.
К тому времени в личной жизни моего отца назрели большие перемены. Вернувшись из эвакуации в Киев, старшая дочь Берты Абрамовны приехала за ней и заявила:
– Ты двоих детей уже похоронила, иди хоть внуков спасай. Но что б Соломона твоего и близко не было. Если не вернешься – прокляну. Ты Соньку с Мишкой отправила умирать мученической смертью, так моих детей спаси.
И Берта уехала жить к дочери. Но гордый отец и виду не подал, как тяжело ему было.
Марьяня, дочь тети Фени, младшей из маминых сестер, которая потом уехала в Израиль, вернувшись с войны, обнаружила, что их двухкомнатную квартиру занимают две шлюхи – немецкие овчарки, как про них соседи сказали. Они, оказывается, выгнали тетю Феню на улицу, и она жила какое-то время в будке из-под газводы. Марьяня, узнав, что случилось, пошла к военкому и добилась, чтобы этих немецких овчарок выгнали.
А Зиновий после войны командовал дивизией. Их дивизия расформировывалась в Вильнюсе, потому что много местных удрало с немцами, и осталось много свободных квартир. Отдельное жилье мало кто имел. Но у Зиновия была трехкомнатная квартира. В одной комнате жил сын, в другой они с Манькой. А сын у них был приемный. Когда из Испании привезли осиротевших детей, то им достался болезненный замухрышка. Его под расписку отдали, что они вылечат мальчонку. Вылечили, вырастили Димку. А в третью комнату поселили комбата дивизии. Тот вначале от жилья отказался, поехал домой, а там его никто не ждал – жена, оказывается, уже замужем за другим. Вернувшись, комбат опоздал под распределение квартир. Вот Зиновий и предложил ему поселиться с ними – в третьей комнате.