Ну и, конечно, как все молодые, я жила ожиданием любви. Я уже рассказывала про кавалера, который в Коканде посвящал мне стихи. Потом он уехал в Москву учиться в Академии имени Жуковского. И вдруг в 1944 году перед тем, как мне переехать из Лозовой в Харьков, приходит «кадровичка» Заварзина и говорит:

– Роз, у меня второй день лежит телеграмма для тебя.

Отдает мне телеграмму. А в ней: «Жив. Здоров. Люблю. Целую. Владимир».

Мы с ним больше переписывались, и раза два он приезжал ко мне в Харьков. Под Харьковом жили его сестра с матерью. Я тогда после института в техотделе работала. Помню, он заходит и – прямиком к начальнику отдела Нестерову. Отдает ему честь и докладывает: «Для прохождения отпуска прибыл! Разрешите представиться – Талалаев Владимир Федорович, майор авиасвязи». Все сотрудники рты пораскрывали. А Нестеров не растерялся.

– Какое отношение это имеет к нашему отделу? – спрашивает.

– Прямое. Я вас попрошу отпустить на час мою невесту Розу Соломоновну Эпштейн, – отвечает Вовка.

Нестеров на меня через очки смотрит. А я готова провалиться сквозь землю. Только промелькнула мысль: «Ледик такого себе никогда бы не позволил».

– Два часа в вашем распоряжении, – разрешает Нестеров.

Выскочила я в коридор впереди Володьки и – к окну. А он меня приподнял и посадил на подоконник.

– Вовка. Ты что себе позволяешь? И кто это твоя невеста? – возмутилась я.

– Ты!

– Хорошо, что сказал. Буду знать.

Два часа мы гуляли по городу. Поехали к моей подружке Клаве. Такой был парень. Но за четыре года ни разу не сказал, что он на мне женится. Я и решила: «Молчишь, и черт с тобой! Найду себе жениха».

Два года за мной ухаживал еврей Сашка Спиваков. Он прорабом работал, звал знакомиться с родителями. Но я отказывалась, потому что это уже обязывало. А сестра у него была замужем за директором велозавода в Харькове. И вот Сашка берет шесть билетов на «Русский вопрос» в Театре русской драмы: матери, отцу, сестре, зятю, себе и мне. И когда мы сели на свои места, представляет:

– Знакомься, Роза, – моя мама.

Мама, грассируя «р», громко восклицает:

– Ой, Розочка, какая ты красавица!

И так он всем меня представил. Сестра выглядела как ювелирная лавка – вся увешана золотом. Я подумала: «Боже мой, вот это натуральная жидовня!»

Ее мужа звали Зямой. Он всем дамам купил по большой шоколадке. Но хоть я и забыла вкус шоколада, есть не стала. Поблагодарила Зяму и плитку Сашке в карман положила. А вскоре наши отношения с ним прекратила.

Впрочем, от отсутствия любви я особо не страдала, поскольку жизнь моя всегда была насыщенной общественными делами и обязанностями. Например, во время выборов агитатором была. Обычно я брала на себя общежитие, в котором жила после окончания института. В шесть утра приду с гармошкой, всех растормошу. Все пошли, проголосовали – и я свободна. А как-то раз на выборах в Раду (Верховный Совет Украины) мне дали дом больших начальников. В нем жил и Петр Федорович Кривонос, начальник Донецкого железнодорожного округа. В руководители он выбился из простых машинистов. Он вторым после Стаханова всесоюзный рекорд поставил – провел сдвоенный тяжеловесный состав. Ну, его и стали продвигать по службе. И вот все проголосовали, а семья Кривоноса не идет. Я, как ни приду к ним, жена отвечает:

– Воны едять.

Раз пришла, другой пришла…

– Ну, все – я больше ходить не буду! Это что такое? «Воны едять», а я голодная – с ног валюсь! Он что, не знает про выборы?

А секретарь избирательного участка успокаивает:

– Да придет он!

– Тогда поставьте мне, что проголосовали все сто процентов.

– Ну еще раз сходи.

А шел уже четвертый час. Я опять звоню в дверь. Снова открывает жена Кривоноса и говорит:

– Тише, воны спять.

– А вы почему не проголосовали?

– А шо тебе даст, шо я проголосую? Хай вин проголосует, тогда и я с ним. А одна – ни. Як он встанет, так пидемо.

– А если он встанет в восемь вечера? – закипаю я.

А она мне:

– Не журись! Подь на кухню!

Я зашла, а там на столе остатки обеда. Но все чисто разобрано.

– Да не боись, проголосуем, – миролюбиво продолжает жена.

– Мне надо, чтоб до двенадцати все проголосовали. А уже четвертый час. И обидно, что именно семья Кривоноса подвела.

– Та я скажу, чтоб поставили, что мы проголосовали в одиннадцать.

– Какие вы сообразительные! Не надо! Теперь уж как придете, так придете.

– Ага. Я тебе сейчас скажу, какая я сообразительная. Як он знатный машинист, то нам поставили телефон. Вот вин все тренькает, тренькает. А до мене соседка зашла. Я посуду мыла. А вин звонит. Взяла я трубку и слышу голос: «Здравствуйте, Евдокия Ивановна!» – «Здравствуйте, я Евдокия Ивановна». – «А Петра Федоровича?». – «Вин в поездке». Там извинились и положили трубку. А я и говорю соседке: «Шо он тренькает, мне понятно – то электричество в проводах. А вот як он побачив, что я Евдокия Ивановна?» Соседка объяснила, что раз трубку взяла женщина, то это жинка Петра Федоровича, а жинка у него одна – Евдокия Ивановна. «Ни, – говорю, – он так сказав “Евдокия Ивановна”, будто меня бачив».

Я посмеялась. А она положила мне на тарелку снеди и говорит:

– Сидай – ешь!

Я подумала, что если заберу эту еду в свою комнату, то всех накормлю. Но не могу ж тарелку с собой попросить! И отказалась:

– Спасибо. Но вы ж знаете, что у нас сегодня праздник – выборы. А девчата мои голодные.

– А как же – общежитие, кто ж вам сварит? – посочувствовала Евдокия Ивановна.

– Сварил бы каждый, да нечего варить! – отвечаю.

– А я продуктов дам.

– Нет-нет, нам нельзя.

Мне потом девчата сказали:

– Надо же, такую сучку, как ты, послали к Кривоносу! Нас бы послали. Мы бы не только продукты взяли, но еще и шмотье какое-нибудь.

Скромность, конечно, украшает, но голод, который не тетка, делал нас изобретательными и находчивыми. У меня, например, семь знакомых семей имелось, куда мы раз в неделю ходили поесть. Говорю «мы», потому что со мной обязательно кто-то из общежитских увязывался. С этой «традицией» ходить в гости, чтобы набить желудок, у меня связан один комичный случай.

Когда мы были в Коканде в эвакуации, по соседству с нами жила певица Харьковской оперы Марина Днепровская – меццо-сопрано. А муж ее был администратором оперы. Уехав из Коканда, я, естественно, почти и не вспоминала про свою соседку. И вот уже в Харькове случай снова свел нас. В то время как было: если Сталин сидит в своем кабинете до четырех утра, то и все наркомы сидят. Если Каганович, наш нарком, сидит, то и начальник дороги сидит. И начальник службы, и начальник отдела сидят. И мы сидим, потому что вдруг начальнику отдела понадобится какую бумажку вышестоящему руководителю отнести. Я тогда в техотделе работала. И про это наше бдение кто-то доложил начальнику округа Гришину. А у него была своя ложа в каждом театре. Вот он и приказал референту Жорке Кирилюку:

– Отдайте девчонкам, которым пришлось работать ночью, мои контрамарки. Пусть выберут только, что хотят посмотреть.

В газете мы прочли, что в Харьковском оперном в тот день давали «Чио-Чио-Сан». Я и предложила:

– Давайте поедем в оперу.

В театре нам дали программку с либретто. Смотрю – в главной роли Днепровская. Я написала ей на программке: «Марина, пришла тебя послушать. Мой телефон… Роза». И через гримерную попросила передать. Когда Марина позвонила, я ей сказала, что слушала оперу, затаив дыхание.

– А как ты сюда попала? – поинтересовалась певица.

– Да я живу в Харькове.

– А что ж ты меня не нашла?

– Но ты меня тоже не искала.

– Тогда записывай, где меня найти, и мой телефон. Когда ты придешь?

– Маринка, а пожрать что будет? – набралась я наглости.

– Будет, – успокоила она.

– А если нас придет двое? – продолжала наглеть я, зная, что со мной обязательно кто-то увяжется.

Детей у Марины не было. Муж Абрам, как она его звала – личный еврей, на сторону глядел постоянно. Бывало, она достанет у него из кармана носовой платок в губной помаде и бросит какой-нибудь женщине:

– На, свою помаду сама стирай.

А ему потом дома разгон устроит.

В общем, пришли мы в гости с Нинкой Ивановой. Маринка встретила нас нарядная, красиво причесанная. Личный еврей где-то в командировке в Прибалтике, а она, похоже, куда-то тоже намылилась на свидание. Однако обрадовалась мне искренне:

– Розочка, ты пришла? Я рада до смерти. Еду оставлю в моей комнате. Вы ходите тихо, чтобы вас соседи не видели.

– А в туалет можно будет? – спрашиваю.

– Можно, но только ночью, когда соседи заснут. А то они моему Абрашке все докладывают: когда я ушла, когда не ночевала. И мне тогда точно будет выволочка. Вы разговаривайте потихоньку, чтобы они слышали, что кто-то есть, но голоса женские. Чтобы думали, что я дома. Он там, скотина, точно гуляет. А мне, видите ли, нельзя.

Принесла Марина нам еды в комнату. А воды не принесла. Мы селедочки поели, помидорчиков-огурчиков солененьких. Включили радио негромко. Потом захотели писать. Но слышим, соседи всё ходят и ходят туда-сюда.

– Нинка, – говорю, – раз Марина сказала, не надо ходить при них, значит, будем терпеть.

Терпели, терпели, но Нинка не выдержала:

– Все, Роза, я больше не могу – из меня уже льется.

И она берет бокал для шампанского, писает в него и в окно выплескивает. Тогда и я решаюсь – беру второй бокал и тоже писаю и выплескиваю в окно.

– Ух как здорово! – вздыхаю с облегчением.

– А теперь давай шампанского выпьем, – предлагает Нинка и берет со стола уже початую бутылку. И тут до меня доходит:

– А откуда я знаю, в какой бокал ты писала? Нет, не буду.

Тогда Нинка нашла какую-то вазочку для цветов, тщательно ее вытерла. И мы из нее стали пить шампанское.

Маринка, уходя, предупредила, что постучит тихонько в стенку, чтобы мы ей открыли. И мы всю ночь прислушивались. А пришла она только под утро, пьяная в стельку. Повалилась кулем на кровать, попросила только снять с нее блузку – нельзя помять какой-то тонкий шелк. Мы ее раздели, все повесили, сложили аккуратно. И пока соседи не проснулись, перемыли всю посуду тщательно. Маринке же про наш конфуз рассказывать не стали – она же дива, хоть и пьяная. Спросила только ее:

– Маринка, зачем ты пила? Тебе же нельзя.

– Под «Чио-Чио-Сан» можно и под «Тоску» можно, – заверила дива и отключилась.