Я уже говорила, что старший брат Леонид был женат дважды. Он вообще очень нравился женщинам, такой красивый и обходительный, как лорд. А глаза у него, как у Груни, были серо-голубого цвета. Белла мне рассказывала, как однажды устроила встречу Лени с первой женой Кноповой. Они где-то с ней встретились. Белла взяла три билета в театр в ложу и позвала Леню. Он приехал, принес цветы сестре, но, увидев бывшую жену, сначала растерялся, потом расцеловал ее и вручил букет ей. В театре он нежно ухаживал за обеими, а потом вызвал машину и развез их по домам. Леня.
Видимо, даже будучи тяжело больным, Леонид продолжал оказывать на женщин магическое действие. Сестра моего мужа Софья, приехав как-то в Москву и договорившись о встрече, чтобы передать приветы родных, просто влюбилась в него, когда увидела элегантного мужчину с букетом белых роз.
– Мама, и почему же мне не встретился такой мужчина? – риторически вопрошала она, пересказывая впечатления своей матери – моей свекрови. На что та отвечала:
– Какая разница, что тот еврей, что этот – еврей.
Это она имела в виду мужа Сони, который тоже был евреем.
Второй встречи не случилось. Софью вызвали в Главк, предложили направление в Братск. И уже в Москве она узнала, что мой брат Леонид умер и что церемония прощания с ним проходит в Доме Советской армии. Взяв такси, золовка поехала в Дом Советской армии. Рассказывала нам потом:
– Там столько военных высокого ранга было, генералы. А я так громко плакала, что его жена Маруська оглянулась: кто же там так рыдает?
Умирал Леонид в госпитале имени Бурденко. Последствия войны оказались несовместимыми с жизнью. В 1955 году его, хорошо владевшего польским языком и работавшего в польском посольстве, направили в Польшу, где формировался Варшавский договор. Лететь предстояло самолетом. Лечащий врач ужаснулся:
– Какой самолет?! Вам по лестнице на второй этаж нельзя подниматься.
Но приказ есть приказ. И Леня полетел в Варшаву. Но уже в самолете над столицей Польши у него случился обширный инфаркт. Поездом его доставили в Смоленск в клинику в тяжелейшем состоянии. А потом перевезли в Москву в отдельном вагоне и положили в госпиталь имени Бурденко, где Леонид провел последние дни. Ухаживала за ним до последнего сестра Галина, которую он всегда опекал.
Сегодня вместе с Леней на Ваганьковском кладбище на участке № 42 покоится прах его жены и обеих дочерей: Галины – кандидата филологических наук, автора монографий по немецкой литературе и старинным германским диалектам, и Веры – преподавателя английского языка. Обе дочери умерли в довольно молодом возрасте и при очень трагических обстоятельствах.
А еще в той же ограде покоится и прах моего самого любимого брата – Исая. Он ушел из жизни через два года после Лени в том же госпитале имени Бурденко.
После войны Исай остался в рядах Советской армии. Последствия войны и тяжелого ранения настигли его уже в 1957 году. Брат служил в Арташате (Армения), командовал полком в звании подполковника. На каких-то полевых учениях ему стало плохо – потерял сознание. В Тбилисском госпитале, куда доставили Исая (Арташат входил в Тбилисский военный округ), ему откровенно сказали:
– Вам надо только в Москву. Мы ничего не можем сделать. Уже поздно.
Прежде чем отправиться в Москву, брат надел все свои награды и пошел к командующему округом, просить, чтобы жене дали квартиру за пределами округа. Ведь у него оставалась семья: жена Рита и двое детей, Вовка и Ленка. А квартира у них была в Арташате. До отъезда в Москву оставалось два дня. В приемной командующего округом попросил доложить, что подполковник Эпштейн просит принять по личному вопросу. Ординарец категорически отказался. Исай помнил, что такая же фамилия, как у командующего округом, была и у его комдива. И он настойчиво продолжал просить: «Доложи!» Когда же ординарец не выдержал и зашел в кабинет командующего, то через секунду вылетел пулей: «Проходите, товарищ подполковник!» А в кабинете навстречу Исаю из-за стола поднялся его бывший командир, тот самый, что тоже любил нарзан, со словами:
– Узнаю боевого офицера, который берет города!
В Москве Исая положили в тот же самый госпиталь имени Бурденко, где два года назад умер брат Леонид. И даже на тот же этаж. Узнав о тяжелой болезни брата, я примчалась в Москву, бросив троих малолетних детей на бабушку-няньку. Увидев меня, брат спросил:
– Ты приехала со мной проститься?
– Санька, ты с ума сошел? Я повидаться приехала.
Я ухаживала за Исаем почти месяц. Академик Тихомиров, который его оперировал, на вопрос: сколько еще осталось жить моему брату ответил честно:
– Это рак, а я не Бог.
Мне почему-то запомнилось, как Тихомиров, заходя в палату, говорил Исаю:
– Здорово, солдат!
Тогда я удивлялась: почему солдат, если он подполковник? И лишь спустя много лет поняла…
Ухаживая за братом, читая ему журналы и книги, оберегая его сон, я вспоминала, как часто Санька помогал мне в самых невероятных ситуациях. Думала, какой же он добрый, умный, заботливый. Как всегда чувствовал мое настроение и проникался моими переживаниями. Мы очень дружили.
В памяти всплыл такой эпизод. Дело было в Лозовой в ноябре 1944 года. Ночью к моей квартирной хозяйке постучали: «Открывай. Казаки пришли!» Постояльцы расстелили бурки и стали водку пить. А утром я обнаружила, что пропали мои ботики. На работу надо бежать, а не в чем – хоть босиком иди. Я – в крик и слезы: куда делись ботики?! Хоть тряпки какие навязывай. Соседка хозяйки, добрая женщина, предложила:
– Роз, у меня на подловке немецкие чоботы из дерева валяются.
Дала мне эти чоботы, тряпки, чтоб обмотать ноги, и щепку острую:
– Глину очищай, а то не поднимешь ноги.
Вот интересно. Хожу я по своему отделению, стучу своими деревянными башмаками – никто не обращает внимания. В тот же день я написала Сашке о том, что осталась босая. А их часть стояла где-то недалеко. И через три дня он прислал 800 рублей. Я бегом на рынок. Купила такие же ботики, только новенькие. А хозяйка достала из своего сундука хорошие поярковые носки шерстяные и отдала мне:
– На, дивчина, тебе теплее будет, а то ж як на мороз в резинке?
Еще один эпизод вспоминаю до сих пор, потому что очень красноречиво он говорит о характере любимого брата. В 1945 году я написала Исаю в письме: «Санечка! Всем присылают посылки из Германии. А ты почему нам с Груней ничего не пришлешь?»
Исай ответил: «Розочка, хочу, чтобы ты поняла. Чтобы собрать тебе посылку, я должен зайти в чужой дом, выставить из него хозяйку-немку, взломать ее сундуки и начать рыться в ее барахле. Ты можешь представить, чтобы я этим занимался?»
И вдруг через какое-то время приходит посылка, аж на двадцать два килограмма. Это Петька, ординарец, узнал о нашей просьбе и собрал. В посылке оказался какой-то тонкий и очень рыхлый белый шелк в полоску. Мы с Груней пошили из него платья. А они после первой же стирки сели настолько, что лишь малому ребенку впору.
Я уехала из Москвы, когда закончился отпуск, а на смену мне в госпиталь приехала жена Исая Рита с обоими детьми. И я увезла с собой в Волжский десятилетнего племянника, потому что мальчику нужно было учиться в школе. Вскоре Исай умер. Его также похоронили на Ваганьковском кладбище, на участке брата Леонида, потому что Рита очень просила об этом, а вдова Лени Маруся не возражала. А вскоре Рита прислала мне письмо, в котором писала: «Мне Володьку назад не присылайте. Я не смогу одна вырастить двоих детей». Муж мой Дмитрий Иванович, узнав об этом, постановил:
– Ребенок – не футбольный мяч. Не смейте мальчику рвать душу. Это сын Исая.
Так и остался племянник Вовка в нашей семье четвертым ребенком. Закончил школу, отслужил в армии, получил профессию газорезчика-газосварщика и 30 лет отработал на Волжском трубном заводе. Очень гордился знаком «Ударник 12-й пятилетки». Работает и по сей день. Только фамилия у него не отцовская, а жены – Жуковский. Дочь Исая, Елена, пианист-аккомпаниатор, живет в Израиле. Семьи и детей у Елены нет. Она, разъезжая по всему миру в качестве аккомпаниатора, как-то обнаружила в Австрии замок Эпштейнов. И кто-то ей сказал, что если предъявит в качестве доказательства фотографию отца, сделанную в годы войны в Вене, то ей дадут право на приставку «фон» к фамилии Эпштейн. И сейчас Елена озабочена поисками фотографии отца, сделанной в Вене на фоне памятника императрице Марии-Терезии. Приезжала даже в Волжский, но, перерыв все в моей квартире, фото не нашла. Снимок обнаружился недавно случайно, когда я сняла со стены портрет брата Леонида. А на обратной стороне увидела фото широко улыбающегося стройного парня с орденами на груди, того самого Сани-Исая, который прошел пол-Европы и так неистово любил жизнь!
Отец наш пережил старших своих сыновей. Сестра Галина с мужем по пути в Чехословакию заезжала в Тальное проведать его. Отец уже старенький был и все продолжал воевать. Недалеко от дома Анны Антоновны находилось ремесленное училище. И дед Соломон, как его там называли, сидя возле хаты, наблюдал за идущими на занятия и с занятий ремесленниками. Они его знали, здоровались. И вот заметил отец, что ребят шатает от голода. Спросил:
– Хлопчики, а что вы такие заморенные?
– Учимся, дедушка.
– А чем вас кормят?
– Пайку хлеба давали, супчику.
– А еще?
– Больше ничего.
Пошел тогда дед Соломон к секретарю горкома Кольке и с порога ему:
– Вы гроши отпускаете на ремесленное училище? А ты знаешь, что дети голодают? Кто-то себе их пайку забирает.
В общем, поручил ему секретарь возглавить общественную комиссию по проверке питания ремесленников. Выявила та проверка, что детей и впрямь обворовывали. Наказали виновных. Кормить стали лучше, и ребята повеселели. С дедом Соломоном уважительно здоровались.
Эту историю подробно описала в письме Анна Антоновна уже после смерти отца. Письмо это на шести листах, пронизанное теплом и любовью, я много раз перечитывала и плакала. В благодарность за заботу об отце мы не оставляли вниманием добрую женщину. Каждую осень сестра Галина посылала ей деньги на покупку угля.
С Бертой Абрамовной у нас тоже сохранились добрые отношения. Она, уже в преклонном возрасте, даже заезжала ко мне в Волжский. До конца своей жизни Берта продолжала любить моего отца и не могла простить, что тот и не вспоминал о ней после ее ухода. Впрочем, кто знает, какую из жен чаще вспоминал наш отец в 79 лет, готовясь к уходу в мир иной? И верил ли он, старый большевик, в этот иной мир?
С Зиновием Эпштейном, моим кузеном, последний раз я виделась, когда приезжала в Вильнюс в командировку. Остановилась тогда в дорогой гостинице «Дзинтарис» и разыскала через военного коменданта Зиновия Соломоновича Эпштейна. Его приемный сын Димка к тому времени жил отдельно с женой и дочкой Ларочкой. Как же Зиновий обожал эту Ларочку! Он уже был в отставке, не работал. Утром отводил внучку в садик, а вечером заезжал за ней на машине. Они с Маней на Ларочку просто молились. Соседи возмущались:
– Полковник сидит, чинит ботиночки Ларочке. Не доверяет, чтобы в мастерской подбили?
В той командировке я и узнала поближе их семью. А вскоре Маня умерла. И Зиновий остался один. И вот как-то получаю я из Вильнюса письмо: «Розочка, приезжай, помоги мне. Димка живет отдельно. Жена его беременная. Ларочка бывает у меня редко. Может, ты мне чем-нибудь поможешь. Не материально, конечно. Я одинокий».
Прочитав это, я написала письмо в Сталино сестрам Зиновия.
«В самое трудное время войны он вас содержал, маме вашей помогал. Так неужели сейчас вы не поможете брату? Как вам не стыдно? Он просит о помощи меня, мать троих детей, а с племянником Вовкой у меня их четверо».
Это письмо отнес сестрам Зиновия Борис. И медсестра поехала в Вильнюс. При ней он умер через месяц от инфаркта. Быстро, не мучился. Это мне Борька написал.
У Беллы продолжение было такое. Скандалы в семье участились. Но, что удивительно, в такой невыносимой обстановке выросла дочь Анатолия и Беллы – феноменально умная девочка Юля. Она окончила школу с золотой медалью, затем медицинский институт – с красным дипломом. В совершенстве овладела английским языком – заслуга отца. Защитила кандидатскую, докторскую диссертации в области генетики. Как ученый с именем, ездит по всему миру, ее приглашают читать лекции в медицинских вузах США.
Со временем скандалы стали невыносимыми для Беллы, Анатолий начал поднимать руку на жену. И она ушла от него. Получила комнату на себя и Юлю. А потом встретила человека, с которым связала свою дальнейшую судьбу. Иван был тоже фронтовиком, работал начальником планового отдела Метростроя. Воспитывал сына Михаила. Комнаты Ивана и Беллы они обменяли на хорошую квартиру. В новой семье Белла словно оттаяла, стала душевней. С приемным сыном у нее отношения наладились сразу. Я отметила это, побывав однажды в гостях в новой квартире сестры. Мишка в тот раз жаловался на предвзятое отношение к нему учительницы литературы. А Белла пояснила мне:
– Это он меня готовит к следующему родительскому собранию. Что на него будут жаловаться.
Она очень тепло относилась к Михаилу. Помогала ему в учебе в школе, а потом и в институте. Выйдя на пенсию, пошла работать в жилищное хозяйство. Как главный инженер ЖЭУ, вела приемы по личным вопросам. И люди очень ее уважали за то, что, пообещав им решить вопрос, всегда доводила дело до конца. Но в личной жизни все складывалось не самым удачным образом. Умер муж Иван, и опять Белла осталась одна.
Но недолго. Ее сосед по подъезду, тоже вдовец, Григорий стал наведывать Беллу, а потом предложил сойтись и доживать век вместе в ее квартире, поскольку сам жил с детьми. Так и сделали. Григорий прописался в квартиру новой жены, а когда Белла скоропостижно скончалась, стал полноправным хозяином в ее квартире.
Дочь Беллы, Юлия Анатольевна, унаследовав интеллект и ум отца и увлеченность делом от матери, передала эти качества своему сыну Арсену. Только внук Беллы носит фамилию уже своего отца – Ревазов.
У Гальки я бывала часто. Всегда останавливалась у этой сестры, приезжая в Москву, потому что она жила ближе к московскому институту «Резинопроект», куда меня направляли в командировки. В ее квартире очень красиво было. Горка с хрустальной посудой, пианино, телевизор. Большое кресло, большой диван. Ковер во весь пол. И все в тон. В другой комнате – кровать, столик и рабочий стол Анатолия, заваленный бумагами. Он не разрешал ничего на нем трогать.
Когда Галя вышла замуж за Анатолия, у него было двое детей. Сын Юра учился в десятом классе, дочка Нелли – в девятом. Она мне признавалась:
– Я Галю не воспринимаю.
Дети особых проблем не создавали, учились хорошо: Юра окончил школу с серебряной медалью, а Нелли – с золотой.
После окончания юридического института Галина устроилась на какой-то машиностроительный завод начальником юридического бюро и проработала там 35 лет. Она очень хорошо выглядела, так как следила за собой. Поэтому, когда директору завода подали список пенсионеров, он удивился: а Эпштейн тут при чем? Ему говорят:
– Она с двадцатого года, и ей пора на пенсию.
На заводе ее звали Галина Семеновна. Это Анатолий ей поменял имя и отчество в паспорте.
Когда приходило время возвращаться в Волжский, Анатолий надо мной шутил:
– Ты шкаф и диван не везешь с собой?
– Везу, – говорю. – У нас же ничего нет.
Действительно, в то время мы из Москвы везли все: колбасу, сыры, мясо, кексы, консервы, апельсины, конфеты, сервизы. Посылки на почте больше восьми килограммов не принимали. Поэтому, помню, прихожу в магазин и прошу:
– Дочка, взвесь мне всяких консервов не больше восьми килограммов.
Продавщица удивляется:
– Кто это вам консервы взвешивать будет?
– Дочка, я из Сталинграда, а у нас этого нет. Поэтому прикинь на весах, чтобы посылку на почте приняли.
Наберу полные сумки, а Анатолий мне не помощник – у него одного плеча не было и рука висела на сухожилиях. Так Юра, его сын, тут как тут:
– Теть Роз, когда поедешь, скажешь – отвезу.
Анатолий умер за шесть лет до кончины Галины. Моя дочь досматривала тетку.
Запомнилось мне, какая Галька экономная была. Готовила она не очень. Однажды после спектакля, когда ужинали, спросила про какое-то блюдо:
– Понравилось тебе?
Я ей по-еврейски отвечаю:
– Пусть большего горя у меня не будет.
В другой раз я перед отъездом домой приготовила курицу с черносливом. Беллкина дочь Юля заехала. Едим курицу, Юля нахваливает. Не успела я приехать домой, телефонный звонок. Звонит Галя:
– Розочка, ты как делала курицу с черносливом?
Стала ей по телефону рассказывать. Через десять минут опять звонок:
– Розочка, а томатную пасту когда класть?
Опять рассказываю. А Николай Иванович, мой второй муж, страшный матерщинник, удивляется:
– Что она тебе е…т мозги? Курицу не может приготовить?
Наверное, ее это не очень интересовало. Хотя, когда Галина умерла, пришлось выносить на мусорку огромные запасы крупы, потому что в ней шашеля было полно. Видно, нищеты Галя всегда боялась больше, чем одиночества.
Брат Борис доживал свои дни в одиночестве. Первое время после ухода от жены, которой он оставил свою комнату, снимал угол у хозяйки.
На наши вопросы, как живет, отвечал в письмах: «Живу хорошо, у хорошей хозяйки, там тепло». И вот как-то Галька приехала в Донецк (с 1961 года так Сталино уже назывался) к подружке Нинке Мхеидзе. Они все время переписывались, на курорты вместе ездили. И решила посмотреть, как братец живет.
Когда они с Нинкой пришли, Борьки не было дома. Посмотрели: кровать его за печкой. Застелена идеально – он аккуратист у нас. Нашел прачечную, где постельное белье стирали, крахмалили. А рядом с кроватью стоит помойное ведро. За эту кровать брат платил пять рублей в месяц. Галька спрашивает хозяйку:
– А вы в комнату не хотите его переселить?
– Пусть платит двадцать рублей в месяц и живет в комнате, – отвечает хозяйка.
Галька вытаскивает двадцать рублей, и Нинка достает сорок рублей.
– Вот вам за три месяца, – говорит сестра. – И, давайте, я вам буду каждый месяц присылать по двадцать рублей.
Хозяйка переселила Бориса, но потом они в чем-то не поладили, и он опять вернулся за печку. Мхеидзе пришла его проведать и видит: его кровать снова за печкой. Ну, Нинка Гальке написала, а та – мне. И вот сижу я как-то на работе, думаю про Борьку, и так обидно и горько стало за него. И родился-то рахитичный, и задницу в младенчестве сжег. И перепуганный. И речь терял. На память пришел еще один случай. Мы, как все дети, любили варенье. И вот, как родители гостей проводят, мы варенье из баночек скорей-скорей подъедаем. Так было и в этот раз. На столе остались две баночки. В одной баночке было черничное варенье, я из нее пару ложек съела. А Борька схватил банку с малиновым и навернул из нее от души. Я как увидела, испугалась:
– Ты ж полбанки варенья сожрал!
Видно, он объелся, и вечером ему стало плохо. Лег на диван, стонет:
– Ой, Роза, мне так плохо!
Я его предупредила:
– Смотри: скажешь, что мы ели варенье, я тебя удавлю.
Когда Рая пришла из института, я ей сказала, что Борьке плохо.
– Что случилось, Боря? Что ты ел? – спрашивает сестра.
– Ел, что и все, – отвечает брат, – только еще малинового варенья три ложки съел.
Рая напоила его крепким чаем без сахара, он два или три стакана выпил и начал оживать, сказал, что получше стало и что пойдет во двор.
– Не ходи, упадешь, – предупредила Рая.
Так и вышло. Дошел Боря до ступенек и упал.
Рая перенесла его опять на диван. Говорит:
– Не вставай, иначе расшибешься так, что в больницу попадешь.
А для него слово «больница» было самым страшным. Отлежался Борька. Я его по-своему предупредила:
– Еще увижу, что в варенье ложкой лезешь, прибью!
Сижу вот так, вспоминаю, чуть не плачу. Дмитрий Иванович, муж мой, тоже Бориса жалел. Он вообще к фронтовикам относился с глубочайшим уважением. Как-то позвонил мне и спросил Борькин адрес. Я подумала, может, кто в Донецк едет, и продиктовала. А дома муж мне сообщил:
– Я сегодня Борьке сто рублей послал.
– Ты что, зарплату уже получил? – удивилась я, поскольку дни аванса и зарплаты, как все жены, помнила.
– Нет, я смету одной организации составил. Они наличными заплатили. Вот я и подумал: нашей семье, сколько ни принеси, все мало будет. Поэтому решил Борьке послать – может, он себе что купит.
И приятно мне было от такого поступка мужа, и денег жалко. У меня на них свои планы нашлись бы.
Повспоминала я так, погоревала о Борькиной судьбе. А потом взяла и одним махом написала письмо председателю Совнархоза города Донецка. «В вашем городе, в вашей системе работает вахтером Эпштейн Борис Соломонович. Наш отец Соломон Борисович был первым председателем горжилсоюза вашего города (тогда Юзовки) в 20-х годах, член партии с 18 года. Семья не вернулась в город, потому что дом по улице Красноармейская, 80 в войну разбомбили. Брат Борис с фронта вернулся инвалидом войны, руки-ноги перебиты, поэтому не мог найти себе другой работы, кроме вахтера. Зарплата у него маленькая. На нее он не может снять комнату, живет у хозяйки за печкой. За кровать платит по пять рублей в месяц. Прошу, если найдете возможность, поселите его в комнату, где бы помещались стол, стул и койка. Больше он ни на что не претендует». Письмо это я послала в апреле. А в мае получаю ответ: «Уважаемая Роза Соломоновна! С удовольствием сообщаем, что вашему брату выделена комната 16 квадратных метров, и он уже заселился». Я, конечно, тут же дала телеграмму в Донецк с благодарностью за проявленную чуткость.
А вскоре я со своей больной спиной получила путевку в Славянский санаторий на грязи. После Славянска я приехала к Борьке. Комната светлая, паркетный пол – чистота стерильная. Квартира на три семьи. Брат мне посетовал на своих соседей:
– Понимаешь, Розочка, у них нет культуры. Я в кухне хожу в одних тапочках, а в комнате – в других. А они всюду в одних и тех же.
– Боря, но у меня тоже одни тапочки, в которых хожу по всей квартире, – отвечаю.
– А еще соседи инженеры, но у них всегда не хватает денег. Ко мне приходят занимать пять рублей до получки.
– Бывает, Боря, – говорю. – Когда нет денег, и пятерке рады.
Борька аккуратистом был до болезненности. В то время в Донецке жила наша двоюродная сестра Марьяня, она потом в Израиль уехала. У нее росли три девочки, одна краше другой и талантливей. Раньше они нищие были. Говорят, если и остались живы, то только благодаря тете Соне, то есть нашей маме. Она приносила то пшена, то картошки, то деньжонок даст. Поэтому и Марьяна стала заботиться о Боре, девчонок посылать, что-нибудь передать.
А у Бориса был патефон, и он собирал пластинки старых исполнителей. Бархоткой их протирает и жалуется мне:
– Эти дети Марьянькины пришли и залапали мне все пластинки. Я после них два дня оттирал.
– Боря, нельзя так к людям относиться, – говорю. В общем, прочесала я его.
Второй раз я посетила брата, когда ему дали однокомнатную квартиру. Властям понадобилась большая трехкомнатная, где он жил с соседями, и их расселили. Сестры помогли обставить новую квартиру. Галька прислала Нинке денег. И та купила в комиссионке шифоньер приличный, диван большой, гобелен к кровати и портьеры. Кровать Боря свою перевез еще от хозяйки. Беллка тоже какую-то сумму дала на мебель. Нинка выпросила у кого-то кресло-качалку, еще купила холодильник подержанный. Когда я приехала, то обратила внимание, что на холодильнике стоит телефонный аппарат. Спросила:
– Он работает?
– Сволочи! – закипятился Борис. – Я заплатил двадцать пять рублей. Пришел мастер, подсоединил все, номер дал, сказал: подключат станцию и вам позвонят. И не звонят уже три месяца. Я трубку поднимаю – тихо.
Захожу в ванную комнату и вижу: под ванной лежит толстый мешок, весь мокрый.
Спрашиваю:
– Боря, это что такое?
– А это ванна протекает. Я сантехников вызывал, а они сказали, что чугунные трубы не могут варить, когда я дома. Надо взять отпуск и уехать на несколько дней, чтобы они смогли работать.
И вот Боря наш каждое утро начинал с выжимания этого мешка, а потом на улице вывешивал его сушить.
Выслушала я это все и пошла к Марьяне, она тогда работала администратором в гостинице, а потому знала все телефоны. Первым делом я попросила ее соединить меня с начальником узла связи. Когда трубку на том конце подняли, представилась:
– Вас беспокоит Лазутина Роза Соломоновна, городской комитет народного контроля Волжского. Я приехала навестить брата. Он инвалид войны. Ему провели телефон и не подключают уже несколько месяцев, хотя номер дали.
– Такого быть не может, – не поверил мой собеседник. – Сейчас проверим.
Убедившись, что я не лгу, сообщил:
– Минуту. Сейчас включим.
И через минуту Марьянька мне Борькин номер набирает. Он так удивился:
– Оказывается, твой комитет народного контроля на весь Советский Союз действует!
Потом я дозвонилась до начальника ЖЭУ. Я опять представилась как представитель комитета народного контроля города Волжского и с места в карьер:
– Почему инвалиду войны, чтобы трубу заварить, надо отпуск внеплановый брать?
Начальником ЖЭУ баба оказалась. Она на меня наехала:
– Что за глупости мне говорите? Город Волжский при чем?
– Это мой родной брат инвалид войны. И я приехала к нему из Славинска, где лечилась на грязях.
– Как ваша фамилия?
– Лазутина Роза Соломоновна.
– Вас не долечили в Славинске, Роза Соломоновна.
– Давайте договоримся: не хамить. Но если сегодня ваши сантехники не устранят течь, то завтра градоначальник будет знать об этом.
Такой вот диалог у нас состоялся. А уже через час звонит Марьяньке Борька и жалуется:
– Розка позорит меня на весь город. Пришли сантехники, трубу заварили, но предупредили: еще раз пожалуешься, мы придем и все тебе тут разберем.
Марьяня его одернула:
– Ты лучше скажи Розе спасибо.
Борька в тот мой приезд выглядел очень плохо – худой, бледный. Разобравшись с первыми двумя проблемами, спрашиваю:
– Что с тобой?
– Да у меня грыжа была. Операцию сделали, но после нее все болит. Ночами не сплю. Я врачу говорил. А он перевязку велел сделать и сказал: до свадьбы заживет.
Я опять – к Марьяньке. А она мне говорит:
– Помнишь Нину Скаткову, с которой ты училась? Она сейчас главврач госпиталя.
Я позвонила Нине. Та обрадовалась. И велела назавтра к девяти утра привезти в госпиталь Борьку.
В общем, в госпитале брата разрезали и вытащили из живота целый клубок ниток. Нитки промыли, завернули в пакет. И Скаткова велела Боре швырнуть этот клубок в морду тому, кто оперировал ему грыжу. Когда мы возвращались из госпиталя на такси, брат притих, весь сжался, а потом вдруг заявляет:
– Твоя Нина хулиганка. И как держат таких на должности главврача? Как можно советовать бросить нитки в лицо?!
В эту ночь Борька наконец спал как убитый. Об этом мне Марьянька сообщила по телефону в Волжский. Я ее тогда попросила:
– Скажи ему, что он шлемазл. Это по-еврейски «невезучий».
– Он и сам это знает, – ответила Марьянька. – Надо ж было, чтоб ты приехала на два дня и решила все его проблемы.
Борька был честняга из честняг. И порядочный до крайности. Он так и прожил до конца жизни один. Как-то я увидела в одном журнале адрес еврейской общины в Донецке и написала туда, попросила навещать брата. А потом Нина Мхеидзе нашла русскую семью, которая за ним очень хорошо ухаживала. Им он и оставил свою квартиру. Умер Борис в 84 года.