Вы знаете или, должно быть, слышали, что взаимоотношения молодых дворян с прекрасным полом поддерживают любовь к славе и чувство чести...

Жан Фруассар{1}

По всему тексту (а также в конце книги), если это не оговаривается особо,— примечания переводчика.

Любовь? Изобретение двенадцатого века!

Шарль Сейньобо

 

Глава 1. 

Рождение любви

На заре средневековья Западная Европа все еще отставала от остального цивилизованного мира в том, что касалось двух видов искусства, тесно связанных между собой: жизни и любви, а потому любовь играла незначительную роль в общественной жизни. Не существовало образца, источника вдохновения, который помог бы сделать любовь чем-то более возвышенным, нежели однообразное удовлетворение физиологической потребности. У людей была неразвита эмоциональная сфера. И вот, совершенно неожиданно, как от Прометеева огня, наступила оттепель. Любовь проснулась, расправила крылья, и трубадуры Прованса воспели ее юную свежесть и трепет открытия. Любовь была изобретением поэтов, и поэзия еще долго оставалась синонимом любви. Leys d’amor писались только с соблюдением метра и ритма. Очень скоро Франция стала общепризнанным лидером в области ars amandi, заняв то положение, для которого она была создана более других стран, так и не сумевших отвоевать у нее этот статус.

Добиться такого превосходства Франции позволили несколько факторов. Прежде всего — ее географическое положение. Любовь процветает в умеренном климате, где природа богата и милосердна, где свидание под луной не грозит влюбленным опасностью пневмонии, где нежная парочка может в полдень, не опасаясь солнечного удара, растянуться на сене и, наслаждаясь в глуши ароматами цветов и пением птиц, не бояться нападения хищного зверя или укуса ядовитой змеи. Определенно Франция расположена на подходящей для любви широте.

Во -вторых, этнический фактор, удачная смесь северных и южных кровей, искренности чувств и чувственного любопытства, мечты и страсти, смесь, которой французский характер обязан очаровательным контрастом сочетания изысканного и галльского{2} .

В-третьих — язык, с его способностью изящно перейти с вы на ты и чуткостью, дающей влюбленным и писателям возможность, перехитрив стражей, осторожно открыть запретную дверь и легко пройти узкой дорожкой приличия.

И, наконец, фактор исторический. В средние века, с которых мы начинаем наше повествование, складывалась единственная в своем роде модель любви, которой суждено было оказать влияние на любовную литературу и поведение французов, англичан, испанцев, итальянцев, немцев. Куртуазная любовь{3} , исповедуемая рыцарями и трубадурами, пропитанная аристократическими идеалами рыцарства, далека от современных mores, однако по-прежнему существует в юношеских мечтах, поскольку она отражена в мифах разных народов, «мифах сердца», как их назвал Рене Нейи{4} , чью власть над собой мы еще не изжили.

Первым известным трубадуром был герцог Аквитанский Гийом IX (1086—1127), а последним, вздыхавшим, что «родился слишком поздно»,— Гастон Рикье (1230—1292).

 

Глава 2.

Первый трубадур

Весной 1093 года маленький мальчик играл с луком и стрелами во внутреннем дворе аквитанского замка, когда меж зубчатых, с бойницами, стен заметался эхом оглушительный вопль, прогремевший с одной из башен: «Герцог! Герцог возвращается из Испании!»

Радостная новость вызвала переполох в замке. Подняли флаги, оседлали скакунов, герцогиня, подхватив ребенка, усадила его к себе на седло, чтобы вместе встретить отца и супруга. Больше года прошло с тех пор, как герцог отправился в крестовый поход против мавров на север Испании. Те оккупировали две трети страны и все норовили подойти поближе к Пиренейским горам. На призыв соседей и своих единоверцев откликнулись многие из французских дворян, и герцог Аквитанский был одним из самых верных союзников королей Арагона и Наварры.

Приближавшегося герцога и его спутников мать и сын увидели издалека. При виде их глаза хозяйки замка зажглись радостью. «Твой отец привел больше людей, чем он взял с собой, когда уезжал... должно быть, захватил пленных»,— сказала она.

Мальчику было всего семь лет, но этот день ему, обладавшему живым воображением, должно быть, запомнился навечно. Отец... Как великолепен был он в сверкающих доспехах, как гордо улыбался, нежно взирая на маленького сына сверху вниз! Ребенок дрожал от волнения, когда рыцарь осторожно поднял его и посадил на своего боевого коня, бывшего свидетелем стольких захватывающих сражений. У него захватывало дух от восхищения, когда, оглядываясь назад, он впервые в жизни видел скованных цепями темнокожих мужчин и женщин — пленников-сарацин, захваченных в Испании. На женщинах — некоторые из которых рыдали под своими плотными покрывалами — были необычные украшения; мальчик никогда не видел, чтобы его мать надевала нечто подобное — а на это он даже в столь нежном возрасте обращал свое внимание, вечно вертясь возле дамских юбок. (Впоследствии его пристрастию суждено было развиться до такой степени, что оно стало притчей во языцех.)

Той ночью перед камином, в котором горели целые бревна, в большом зале замка, где опьяняюще пахло вином и специями, лица пленников блестели в свете пламени, как начищенная медь. Женщины теперь не плакали, успокоенные присутствием герцогини и дружелюбием своих хозяев. Одна из них говорила с французским менестрелем, и они, похоже, понимали друг друга. «Ну и ну! Твой менестрель говорит по-арабски?» — спросила хозяйка замка. Герцог улыбнулся: «Немного. Эти музыканты всегда находят время перенять новое словцо, если оно касается их ремесла. Мне повезло, m'amie. Я раздобыл несколько мавританских певцов, самых прославленных в Испании. Немного погодя ты их услышишь и, уверен, будешь очарована их песнями, как был очарован я». И он принялся рассказывать жене об осаде и взятии Барбастро, городка в Северном Арагоне, откуда герцог привез богатую добычу и услаждавших слух халифа знаменитых певцов.

«Наверное, большую часть их любовных песен ты сможешь понять,— говорил герцог,— они превосходно поют zejels — песни, в которых французские слова переделаны на арабский лад, чтобы их могли понять и мавры, и испанцы. Говорят, их придумал Мукадам, мавр из Кордовы, слепой поэт. Я услышал о нем в Барбастро от одного торговца-еврея. А еще он рассказывал о некоторых занятных идеях арабского философа Авиценны относительно любви».

«И, уж конечно, эти идеи языческие! Что эти люди знают о любви? Разве они не держат своих женщин взаперти?» — резким тоном ответила удивленная герцогиня.

«Держат,— согласился герцог,— но это не мешает им много думать, говорить и писать о любви. Еврей рассказывал мне про арабское племя Бани Одра, люди которого слывут самыми верными возлюбленными на свете. Среди них известны даже случаи смерти от любви. В самом Багдаде об этих людях сочиняют стихи величайшие поэты. Купец мне тоже рассказывал о них, да только я и половины не вспомню из его речей. Он, похоже, так и не понял, что имеет дело со старым воякой, а не с ученым клириком!»

«А что привело еврейского купца в Барбастро?» — спросила герцогиня невпопад.

«Бедняга! Боюсь, что он охотился на дикого гуся{5} ,— герцог от души рассмеялся своему воспоминанию.— Он приехал из Валенсии с поручением от своего господина, мавританского султана, добиться освобождения дочери богатого мусульманина. Ее взял в плен мой друг, испанский граф,— под его началом мы сражались у стен Барбастро. Отлично помню день, когда граф первый раз принял этого купца! Должен заметить, еврей умолял графа очень трогательно, однако тот не поддался на его уговоры. И знаешь, что сделал торговец? Он обернулся к одному из своих слуг и произнес: “Педро, тащи сюда горы шелков и вышитых одежд, драгоценностей и золота...”, и, когда слуга в который раз вошел в зал, шатаясь под тяжестью ноши, граф взглянул на еврея и сказал: “Даже если бы я не был так богат и ты предложил мне больше, я бы не отдал девушек. Та, которая сидит рядом со мной,— моя любимица...” Да, она тоже была просто прелесть — во вкусе тех, кто любит смуглых брюнеток,— вскользь заметил герцог,— а другая красавица — несравненная певица.{6} Ее-то граф и согласился уступить мне, когда я уезжал. Девица и впрямь само очарование. А еврей так ни с чем и отправился обратно, в Валенсию»,— молвил герцог и оглушительно расхохотался.

Герцогине же история эта показалась вовсе не такой забавной. Она не только сочувствовала пленным, но и была далека от одобрения любовных связей между маврами и христианами. Ей приходилось слышать, что подобные связи — не редкость и что некоторые испанские короли переняли сарацинский обычай держать при дворе многочисленный гарем. Втайне она дивилась поведению герцога и почти против воли бросала взгляды на сидевшую у огня мавританскую певицу. Несомненно, девушка принадлежала к числу наиболее соблазнительных пленниц... И когда вечером та начала петь, тревога герцогини усилилась еще больше.

Пленница пела в живой, волнующей манере, и во всех песнях речь шла о любви: покорность влюбленного, надменность возлюбленной, горечь страсти, безответной, но неизменной.

«Ясно, что песни эти предназначены для узниц гарема,— заметила герцогиня.— Такие любовники должны жить очень далеко от предметов своей любви».

Музыка и слова глубоко проникали в душу малыша, сидевшего у ног герцога. Он сонно пробормотал: «Я хочу выучить эти песни. Они мне нравятся больше, чем chansons de geste наших менестрелей». Герцог, наклонившись, ласково потрепал сына по щеке. «Ты выучишь и те, и другие»,— сказал он и поднял блестевшие от вина глаза на менестреля, говорившего с пленницей. «Андрэ узнал множество мавританских песен, а мавров научил многим своим. Душенька, ты должна послушать и его, и мавра Али, когда они, как следует приложившись к кувшину, примутся состязаться в пении — это одна из самых забавных вещей, какие мне приходилось видеть и слышать... а впрочем, нет, возможно, будет лучше тебе этого не слышать... их песни не для дамских ушей».— «Ну а мне можно, я не женщина»,— воскликнул маленький Гийом. «Как неравнодушен он к ним уже сейчас»,— заметила герцогиня, внезапно улыбнувшись мужу.

Очень скоро в каждом замке Южной Франции, если верить Roman de Galerent, в дамских покоях молодые женщины стали петь сарацинские песни:

Все звуки песен сарацинских,

Бретонских лэ и лотарингских,

Гаскони, Франции напев...

Однако неверно было бы представлять себе дам, чьи образы служили трубадурам источниками вдохновения, субтильными созданиями, не знавшими другого занятия, кроме как, склонившись над рукоделием, напевать новомодные песни. На самом деле они вовсе не были такими уж «небожительницами». В числе их талантов были хорошо отработанные навыки оказания первой помощи, поскольку их кавалеры то и дело получали ранения — если не в настоящих сражениях, то на живописных, однако часто кровопролитных турнирах. Большинство средневековых героинь то и дело мчались на помощь своим рыцарям с перевязочным материалом и ведрами горячей воды. Для многих из них то была, несомненно, лучшая возможность приблизиться к незнакомому мужчине, дотронуться до него. Говоря словами автора Chatelaine de Couci, «множество признаний во взаимной любви прозвучало, когда дамы ухаживали за ранеными».

Девицам было хорошо известно, как отстегиваются многочисленные детали рыцарского снаряжения, в их обязанности входило заботиться о гостях-рыцарях — готовить им ванну, стелить постель и делать массаж, чтобы они скорее заснули (Жерар де Руссильон). А еще рыцари любили, чтобы женщины чесали им спину. В LEscoufle описана бытовая сцена, когда граф после обеда удаляется в женские покои, садится у огня, снимает сорочку, и женщины кидаются его скрести...

Гийому было всего пятнадцать, когда умер его отец, и вскоре юноша отправился в крестовые походы в Испанию и Палестину, где, несмотря ни на что, находил время писать песни: непристойные песенки в стиле chansons de geste, вызывавшие взрывы грубого хохота у его товарищей по оружию («Он был груб и распущен»,— писал Уильям оф Малмсбери), а также первые песни, восхвалявшие радость любви — не наслаждение от удовлетворения похоти, а чувственную экзальтацию, способную вознести счастливца, испытавшего ее, к вершинам небесного блаженства.

«О любви я не могу сказать ничего, кроме хорошего,— писал он,— потому что знаю, какое великое наслаждение она доставляет тому, кто соблюдает ее законы». Гийом первым заговорил о законах любви, хотя он вовсе не был выразителем идей куртуазной любви с присущими ей строгими ограничениями. Он, должно быть, не разобрался бы в таких тонкостях и, скорее всего, посмеялся бы над ними. В его ухаживаниях не было ничего платонического, и Гийом открыто хвастал своими победами, глубиной своих познаний в искусстве любви. «В делах такого рода я непогрешимый знаток, еще не бывало такого, чтобы женщина, с которой я провел ночь, наутро не захотела бы продолжить знакомство! — хвалился герцог.— Я так поднаторел в этом деле, что без труда мог бы заработать на хлеб на любом рынке, если бы захотел». Его личную жизнь не назовешь безмятежной. Гийома даже отлучили от церкви за то, что он предпочел наложницу законной жене, но для средневековых дворян, чьи замки кишели бастардами и проститутками, в этом не было ничего необычного.

 

Глава 3.

Проблема целомудрия

Трубадуры — преемники Гийома — не сразу удостоились признания при дворе. Поначалу грубые северяне с угрюмым подозрением глядели на некоторых из этих южан — молодых, веселых, ярко одетых, не похожих друг на друга, из разных семей. Многие (разумеется, не все) были рыцарями или ожидали посвящения.

Вот что писал о трубадурах, приехавших в Париж в свите Констанции Аквитанской (третьей супруги Роберта Благочестивого), хронист Рауль Глабер: «Это были люди без веры, в чьих душах не было места нравственности или скромности; своим заразительным примером они растлевали французов, побуждая тех предаваться всем видам разврата и порока. Бороды они брили, волосы носили длиной до середины спины, а их заканчивавшиеся чем-то вроде изогнутого клюва смехотворные башмаки изобличали умственное расстройство владельцев».

Трубадуры, о которых писал Глабер, на взгляд северянина, очевидно, выглядели и вели себя чересчур эксцентрично, однако на самом деле ни один из них не был душевнобольным. Исключение, быть может, составлял Пейре Видаль, который иногда вел себя необычно. Влюбившись в даму, жившую в замке в окрестностях Каркассона, он дал ей прозвище «Волчица» — по некой причине, одному ему ведомой — и не только именовал ее так в своих произведениях, но и сам рыскал по ночам, надев волчью шкуру, вокруг ее жилища. Маскарад был так удачен, что однажды ночью пастухи спустили сторожевых псов, едва не разорвавших поэта на куски. Несчастного Пейре принесли в замок. Перепуганная дама и ее муж, как это было принято в жестокие времена средневековья, от души посмеялись над случившимся, но все же были так великодушны, что пригласили лекаря, дабы тот перевязал раны Пейре. Трубадур отплатил за милосердие, написав одну из своих самых чарующих песен в их честь.

Полную противоположность упомянутым выше трубадурам являл собой «наставник трубадуров» Гираут де Борнелль, зимой погружавшийся в научные изыскания, а летом путешествовавший от замка к замку в сопровождении двух пажей, исполнявших его произведения. До конца жизни он оставался холостяком и все, что имел, отдал бедным родственникам да пожертвовал на нужды своей деревенской церкви в Лимузене. Бытовало мнение, что трубадуры зачастую —это или гомосексуалисты, или импотенты. Очень может быть. Однако относительно сексуальной ориентации большинства из них у нас нет никаких сомнений.

Была ли Элеонора Аквитанская (которая, не будучи в восторге от английского климата, а кроме того — привязанности своего супруга, Генриха Плантагенета, к Розамунд Клиффорд, однажды назвала себя «королевой Англии немилостью Божией») любовницей Бернара де Вентадорна? Элеонора приходилась внучкой Гийому IX Аквитанскому и не посрамила славы своего деда. Она выучила все его песни, не исключая самых эротических, а что до ее поведения... Альберик писал, что Элеонора, сопровождая в крестовом походе своего первого мужа, французского короля Людовика VII, вела себя «скорее как публичная женщина, нежели как королева», из-за чего король после их возвращения во Францию развелся с ней. Вскоре после этого Элеонора вышла замуж за Генриха Плантагенета, присоединив свои обширные домены на юго-западе Франции к владениям супруга,— что явилось болезненным ударом для Людовика, когда Генрих взошел на английский трон.

Когда Элеонора жила в Англии, Бернар де Вентадорн посылал ей множество стихотворений. После возвращения ее во Францию песня трубадура начиналась так: «Мое сердце переполнено радостью, мне кажется, что все в природе переменилось», что звучало весьма похоже на триумфальную песнь. В последней из песен, написанной накануне того, как Элеонора вернулась в Англию, поэт выразился еще более откровенно: «Она, если пожелает, может отказать мне в любви, но я всегда могу льстить себя надеждой, что однажды она позволит мне убедиться в ее чувствах ко мне...» «Литературные условности!» — восклицали целомудренные критики.

Что же касается любви Тибо де Шампаня к властной испанке, матери Людовика Святого, королеве Бланке Кастильской, то в его чувствах к ней не было ничего платонического, и это ни для кого не было секретом. Парижане высмеивали поэта, ставшего рабом ее добродетельного величества. Трубадур даже помешал восстанию баронов ради любви к ней. Уступила ли королева? По этому поводу историки спорят вот уже более семи столетий, но до сих пор так и не могут прийти к единому мнению. Я не верю, что она могла это сделать. В противоположность Элеоноре, Бланка была ханжой. Людовика Святого она воспитала в такой строгости, что он не смел заняться любовью с Маргаритой Прованской, своей супругой, не прочитав перед тем молитвы, специально предназначенной для таких случаев. Королева-мать никогда не оставляла молодую пару наедине, и по ее приказу они должны были спать в разных покоях. Жуанвиль рассказывает о маленькой собачке, которую супруги выдрессировали так, чтобы она своим лаем предупреждала их о приближении направлявшейся к ним по длинным коридорам дворца королевы, так что они успевали разомкнуть нежные объятия прежде, чем Бланка открывала дверь. Похожим приемом воспользовалась героиня La Chatelaine de Vergi, чья собачка была приучена пробегать по крепостному валу, тем самым давая знать кавалеру, что муж хозяйки замка в отъезде. Когда эта хитрость была разоблачена, бдительная кумушка дразнила бедную женщину:

Второй такой хозяйки нет,

Чтоб сверх шитья, детей, Часов

Еще б натаскивала псов!

У некоторых трубадуров, надо признаться, был принят двойной стандарт любви, то есть: чистая идея любви — для литературных творений и низкий, общепринятый стандарт жадности до любовных приключений — в реальной жизни. Так вел себя, например, Сордель, прославленный распутник, писавший наиболее экстравагантные стихи во славу платонической любви. Он соблазнил двух замужних женщин и переменил до сотни любовниц, согласно свидетельству его современника-хрониста, который, по всей видимости, не преувеличивал. Сордель вполне мог потягаться с Гийомом Аквитанским в хвастовстве: «Не диво,— писал он простодушно,— что мужья ревнуют к такому, как я, знатоку искусства любви, ибо ни одна женщина, как бы целомудренна она ни была, не в силах противиться власти моего настойчивого призыва». Трубадур из Прадеса совершенно открыто говорил, что у него три любви: проститутка — для удовольствия, девица — для флирта, и дама — для интеллектуального наслаждения.

Тем не менее многие трубадуры идеалистической школы были искренне заинтересованы в развитии и введении в практику целомудренных форм любви. «Любовь рождает целомудрие»,— писал один из поздних трубадуров, Монтайаголь, который, даже если и пренебрегал теориями целомудренной любви, выдвинутыми Авиценной и арабскими учеными, то был хорошо знаком с теориями и обычаями своих современников-еретиков — катаров, или альбигойцев. Эти бережливые и скромные люди (вегетарианство и сексуальное воздержание часто тесно связаны между собой) твердо верили в целомудрие, которое обязаны были блюсти их «совершенные»{7} даже в супружестве. Этот мир — зло, дело рук дьявола, думали они (предвосхищая мысль Шопенгауэра), и приумножение человеческого рода является грехом.

Средневековье было эпохой повальной моды на испытания целомудрия: члены Третьего францисканского ордена, которые пошли дальше святого Антония в исследовании способности противостоять искусу, спали бок о бок с обнаженной женщиной, дабы проверить свое долготерпение; Тристан и Изольда, ложась в постель, клали меж собой меч; даже неотесанных крестьян не пощадило это поветрие: они придумали странный обычай ухаживания, известный под названием maraichinage, о котором я расскажу позднее.

Быть или не быть целомудренным? — это была проблема, вокруг которой велись, кажется, самые запутанные дискуссии, и можно смело предположить, что постоянная озабоченность Запада сексуальными вопросами берет начало из эпохи средневековья. Духовенство тогда превозносило безбрачие.

Многие дворяне на смертном одре вступали в религиозные ордена и облачались в монашескую одежду, веря, что это поможет им избежать адских мучений. Говорили, будто moniage — так назывался этот обычай — позволил улизнуть из-под носа у врага рода человеческого тысячам его потенциальных жертв. Когда Ан-сольд де Моле почувствовал приближение смерти, он попросил свою жену Оделину: «Будь добра уважить мое желание стать монахом, дабы мог я отвергнуть блеск мирской роскоши ради черного одеяния святого отца Бенедикта. Госпожа, прошу, освободи меня от исполнения моего супружеского долга и по своей доброй воле позволь мне посвятить себя Всевышнему». Мужчины терзались сомнениями, является ли благом для души любовь к жене. Некоторые жены, как мы увидим, придерживались мнения, что они не должны любить мужей. Поэтому не думаю, чтобы они возражали против использования chemise cagoule — плотного ночного одеяния с прорезанным в соответствующем месте отверстием, через которое муж мог оплодотворить супругу, избегнув каких-либо других прикосновений. Этот способ размножения без наслаждения согласовывался с отношением к сексу отцов церкви, которое отбивало у их паствы всякую охоту любить. «Человека должно зачинать целомудренно»,— писал Абеляр, который, однако, сам в жизни не следовал принципам, которые проповедовал. Тем не менее немногие мужья были способны в своей стыдливости уподобиться Жану де Брассезу, чья супруга никогда не видела обнаженной какой-либо иной части его тела, «кроме лица, шеи, кистей рук и иногда (хотя и очень редко) ступней».

Сеньор де Берз писал в своей «Библии», что грешит не только тот, кто занимается плотской любовью, но и тот, кто вспоминает о ней с удовольствием. Он также считал, что любовь с уродливой женщиной — грех более тяжкий, нежели с хорошенькой, но в первом случае раскаяние легче. Мужчина, который кается, согрешив с привлекательной женщиной, в сто раз более заслуживает уважения.

Средневековые мужья часто меняли жен и содержали наложниц. И, хотя они не были в восторге от идеи воспитывать в своем доме отпрысков, прижитых супругой на стороне, однако сами никогда не считали аморальным производить на свет несчетное количество незаконнорожденных детей; более того, даже вменяли в обязанность своим женам воспитывать бастардов вместе с законными наследниками. Целомудрие всегда неизменно требовалось от женщин. В течение долгого времени это была единственная добродетель, которой они должны были обладать. Филипп де Но-вар, старый рыцарь семидесяти лет, в 1250 году на Кипре, где занимал должность королевского советника, написал трактат о морали, озаглавленный Les Quatre Ages de I'homme, в котором категорически заявлял, что мужчина должен обладать многими достоинствами, но женщина — лишь одним: целомудрием. «Грех любви,— самодовольно замечал он,— не столь тяжек, как в том убеждены мужчины, и когда им известно или про них говорят, что они в дружбе с дамами, юными, богатыми или красивыми, это часто льстит их тщеславию и доставляет им великое наслаждение. Это никоим образом не вредит чести их рода, но покрывает позором саму даму и ее родных». Немногие из мужчин когда-либо находили подобные рассуждения нечестными или нелогичными.

Филипп, будучи предусмотрительным старым джентльменом, предпочел бы, чтобы женщин не учили ни письму, ни чтению — главным образом затем, чтобы не дать им возможности вести любовную переписку. Однако никто, похоже, особенно не считался с подобными, вышедшими из моды замечаниями, и вскоре появились упоминания о владелицах замков, читавших псалтири и жадно поглощавших романы.

С другой стороны, должно быть очевидно также, что женщины — по крайней мере, принадлежавшие к высшему сословию — не уступали мужчинам в чувственности, когда им предоставлялась возможность проявить ее. Одно из наиболее ранних упоминаний об этом содержится в Livre des manieres, написанной приблизительно в 1170 году Этьеном Фужере, занимавшим одно время должность капеллана английского короля Генриха II. Он обвиняет королев и богатых дам в разжигании ссор и войн, в супружеской неверности, любострастии и абортах. Анонимный автор La Clef d’amors полагал, что лучше «любить благородных, ибо дочери вилланов сдаются не так легко». Жибер де Ножан в то же самое время сожалел: «Увы, в какой упадок пришли девичья честь и скромность, да и материнская бдительность ослабла и с виду, и на деле, так что куда ни взгляни — везде лишь неподобающие шутки и веселье, покачивание бедрами, болтовня и подмигиванье»{8} .

Трубадур Маркабрю верил, что одним из величайших бедствий современной ему Южной Франции был низкий стандарт любовных отношений между полами, приобретших корыстный и беспорядочный характер. Ему принадлежат несколько резких замечаний по поводу образа жизни некоторых дам, бывших «мошенницами и доками по части лжи и обмана, каковое умение помогает им заставить мужа кормить и содержать детей, которые зачаты не им. Да не будет Господнего прощения тем, кто желает служить и оказывать почести этим потаскухам, опьяненным страстью, которые хуже, нежели я могу сказать вам» (pejors que ieu no’us saubra dir).

Маркабрю считал, что трусливые и подлые бароны — плоды прелюбодеяний их матерей со слугами и что ребенок, в чьих жилах смешана кровь матери, мужа и любовника, ни на что не годится. То была полезная теория — для мужчин, которые ее выдумали, дабы обезопасить домашний очаг от супружеской неверности.

Но Маркабрю был также убежден, что чистая любовь приносит любящему умиротворение, а фальшивая — причиняет ему боль и толкает на путь, ведущий к гибели. Что же конкретно он и его собратья имели в виду, говоря о «чистой любви»?

 

Глава 4.

Fin Amor [13]

Fin, или bon, amor, описанная учтивыми трубадурами, витала между платонической и плотской любовью. Она была отделена от полного физического обладания и рассматривалась как облагораживающая и ведущая к добродетели. (Слово «добродетель» могло использоваться в итальянском смысле, то есть в значении «грация» или «изысканность».) Видимые знаки благосклонности, о которых умоляли свою даму трубадуры, были в высшей степени провоцирующими. Они умоляли ее обнять их за шею, позволить им смотреть, как она раздевается, и созерцать ее нагое тело, когда она лежит в постели...

Например, Бернар де Вентадорн писал: «Зачем она, когда раздевается, не прикажет мне прийти к ней, дабы мог я ждать ее приказаний возле ее постели, и — если она соизволит протянуть мне свои ножки — смиренно, стоя на коленях, снимать с нее облегающие башмачки!» (Последнее взято из кодекса благородных рыцарей того времени.)

Бернар Марти высказывался в том же духе: «Она под сорочкой кажется такой стройной, пухленькой и гладенькой, что когда я вижу ее, то, честное слово, жребий короля или какого-нибудь графа не вызывает во мне ни малейшей зависти, настолько более сильное наслаждение я испытываю, видя ее обнаженной под узорчатым покрывалом».

И наконец — последняя цитата, из Керкамона: «Поезжай, вестник, да хранит тебя Бог, и найди способ передать моей госпоже, что я не проживу здесь долго, не исцелюсь, если не смогу ее, обнаженную, обнять и прижать к себе в комнате со шпалерами»{9} .

Процесс рождения любви — enamorament — начинался со взглядов и описывался как чудо, вызывавшее у влюбленных состояние экстаза и заставлявшее неземные флюиды течь от глаз к сердцам, где мистическим образом зарождалась любовь. После этого, чтобы стать вассалом дамы, трубадур должен был пройти четыре ступени посвящения: кандидат, проситель, послушник, любовник. Достигнув последней ступени любовной инициации, он давал клятву верности, которая скреплялась поцелуем. Иногда дама и ее возлюбленный приносили клятву верности в церкви, «обмениваясь сердцами», как они говорили,— эта церемония отдавала языческой магией и древними ритуалами. В связи с этим трубадур Пейре де Барджак писал даме, с которой поссорился: «Так как принесенные нами друг другу клятвы и любовные обеты могут навлечь беду на любой новый союз, в который каждый из нас после нашего расставания может вступить, пойдемте вместе к священнику. Пусть он освятит наш договор. Я Вам верну Ваше слово, а Вы мне возвратите мое; после того как будет совершена эта церемония, каждый из нас получит право полюбить снова...»{10}

В этой идеалистической форме куртуазной любви, бывшей привилегией аристократической элиты рыцарства, явление любви считалось благодатью, тогда как следовавшая за ним инициация и, наконец, заключение договора — или аналог акколады* — были связаны с дальнейшим обучением рыцаря и его героическими деяниями. Почти одни и те же признаки отличали верного возлюбленного и безупречного рыцаря: тот и другой должны были быть «великодушными, учтивыми и уметь красиво говорить». Мы видели, как Жан Фруассар упоминал о том, что любовь побуждает рыцаря проявлять доблесть; Маркабрю и его последователи подчеркивали, что влюбленного отличают радость, терпение и умеренность. «Таким образом мудрый человек становится нравственно совершеннее, а женщина — изысканнее». Любовник обязан был служить и повиноваться своей даме, как рыцарь — своему сюзерену. В том и другом случае приносились обеты религиозного характера. Однако в куртуазной любви религиозный элемент не был христианским. Это было идолопоклонство, остаток языческой идеи женщины как вместилища оккультных сил. Дама была для трубадура чем-то средним между хозяйкой замка, женщиной из плоти и крови, имя которой иногда скрывалось под псевдонимом, или сейньялем, и которая в подсознании поэта ассоциировалась с матерью-богиней, чей образ наполовину совпадал с образом когда-то высокочтимой верховной владычицы, а наполовину был христианским, как воплощение Девы Марии.

Однако сколь разные люди были среди трубадуров, столь разным было и их отношение к дамам, и было бы опрометчивым пытаться привести все к общему знаменателю. Любовь дамы многие, похоже, приравнивали к покровительству — к такому выводу приходит Мари де Франс в Lai de Guigemer, когда она пишет о рыцаре, который ни разу не любил: «Никто не мог понять, почему любовь не властна над ним, и со страхом думали, что с ним должно что-то случиться». (Автор Flamenca верил не только в губительную силу любви, но и во влияние литературы на чувства молодого человека, что явствует из его замечания о некоем рыцаре, который «не был еще замешан ни в одной любовной интриге, но прочел творения всех лучших писателей, а посему хорошо знал, что он, поскольку становится юношей, должен непременно в скором времени влюбиться».)

С другой стороны, попадались среди трубадуров и люди, чей взгляд на любовь был беззаботным, земным. Бернар де Вентадорн выражал своей даме признательность, говоря, что он обязан ей хорошим настроением и приятными манерами. Раймон де Мираваль заявлял, что, дабы воспитание рыцаря могло считаться завершенным, тот должен «пройти школу у дам». На чарующую сферу внешних светских манер и этикета, того savoir-faire , которым французы всегда славились, дама оказывала, возможно, величайшее и наиболее устойчивое влияние.

Подобно тому как имевшие более низкий общественный статус странствующие жонглеры, бродя от замка к замку, воспевали дворянские подвиги (это за неимением газет имело колоссальное влияние на репутацию доблестного воина), даме, чтобы не отстать от моды, непременно нужно было, чтобы ее воспел трубадур. Писатели и двенадцатого, и тринадцатого веков (Гарэн ле Брэн и Мэтр Арманго) серьезно советовали дамам привечать и жонглеров, и трубадуров и делать им подарки «с тем, чтобы они восхваляли вас и разносили славу о вас повсюду». Это, несомненно, приводило к злоупотреблениям и побуждало кое-кого из трубадуров, не принадлежавших к родовитой знати, становиться приживалами, нахлебниками. (Ведь они, в конце концов, были всего лишь людьми, и жить им выпало в нелегкое время. Войны, раздоры, болезни и разбойники... это была абсолютно неудобная, перемежавшаяся лишь краткими периодами процветания эпоха. Насилие и разврат были спутниками крестоносцев, а «черная смерть»{11} вызвала ужасающую волну распущенности.)

Одним из наиболее привлекательных был тип восхищавшегося благородной дамой на почтительном расстоянии трубадура-«херувима», считавшего ее, говоря словами поэта Гийома де Машо{12} , жившего в XIV веке, «зеркалом всех изысканных качеств и прекрасных дел, которыми он хотел обладать и которые хотел свершить». Служить, почитать и повиноваться было девизом тех, кто, подобно Машо, «был молод и свободен от чувственности, полон невинности, чье воображение так воспламенял первый же взгляд на их даму, что они решали воздавать ей поклонение, и она становилась для них образцом всех добродетелей».

Всегда ли были искренними эти поэты? Бернар де Вентадорн, который «жил ради любви», писал, что не может петь, если сердце не диктует ему стихов, а графиня де Диэ —известная trobaritz, или женщина-трубадур,— подчеркивала искренность своих строк, посвященных возлюбленному. Однако реальную жизнь трудно совместить с неземными чувствами fin amor, и это понимали даже современники трубадуров. Они, эти чувства, были источником манерности, преувеличения и неизбежного ханжества, порожденного чересчур возвышенным идеалом. После прочтения столь многих стихотворений, повествующих о рабах любви, страдающих и даже умирающих от нее,— как настоящий глоток живой воды воспринимаются случайно попавшиеся на глаза строки рассерженного трубадура, такого как Пьер Кардиналь, который имел смелость заявить: «Я не говорю, что умираю от любви к милосерднейшей из дам и что мое сердце тоскует о ней днем и ночью; я не призываю ее и не поклоняюсь ей, и не обязан хранить ей верность. Я не посвятил себя служению ей и не объявил себя ее рабом; я не отдал ей своего сердца. Я не пленник ее, не узник, но во всеуслышание заявляю, что я избежал ее оков!»{13} (Быть может, это сказано слишком громко?)

Проявленная Пейре Барджаком при расставании со своей дамой циничная любезность напоминает нам скорее восемнадцатый, нежели двенадцатый век: «Говоря начистоту, Прекрасная Дама, я пришел, чтобы наконец распрощаться с вами, не испытывая какого бы то ни было страдания или боязни. Я глубоко признателен за милости, которые вы мне оказывали, пока я имел счастье быть вам любезным, но теперь, когда мне в них отказано, единственно правильным решением для меня будет не препятствовать вашему желанию обзавестись новым возлюбленным, который вам больше нравится. Уверен, что вы не обидитесь и мы впредь будем друг с другом веселы и обходительны, как будто ничего не произошло между нами»{14} .

Куртуазная любовь была явно уже не та, что прежде, и тот факт, что в большинстве случаев люди не давали себе труда упорядочить свои любовные отношения, чрезвычайно огорчал идеалистов, таких как Аймерик де Пегилен. «Куда девалась учтивость, которую превозносили до небес? — с грустью писал он.— Любовники и их belles состязаются друг с другом в неверности. Ничто не останавливает их. В те дни, когда царила подлинная учтивость, радость любовника не знала границ, если belle дарила ему простую ленточку в знак своей сердечной склонности. Ныне же месяц испытания кажется им годом». Любовники отвергали идеалы терпения и умеренности. Никто, даже сами трубадуры, не верил, что от любви можно умереть. «Ni per amor puosca nul hom morir — восклицал Аймерик де Беленуа и добавлял: — Ведь я же не умер и до сих пор так жестоко страдаю».

Вообще, слишком часто — и это было одной из причин, по которой церковь начинала косо смотреть на куртуазную любовь — образ Прекрасной Дамы, витавший перед мысленным взором трубадура во время молитвы, становился между поэтом и его религиозным долгом, говоря словами Понса де Шаптейя: «Я постоянно забываю себя ради того, чтобы думать о вас, и даже когда я возношу молитвы Богу, ваш и только ваш образ занимает все мои помыслы».

Понемногу женская фигура небожительницы все прочнее занимала место перед глазами мужчин в церквах и домашних часовнях. Праздник Непорочного Зачатия был установлен в Лионе в 1140 году. С конца тринадцатого века «обмен сердцами», магико-мистический ритуал трубадуров, был перенесен на ортодоксальный религиозный уровень только что введенного обычая поклоняться Священному Сердцу Иисусову. Книги мистиков и многие молитвенники были написаны эротическим языком, что облегчало рискованную подмену понятий. «Amor et karitas et Dieus est une cose»,— писал автор Renart le nouvel.

После долгого и часто дружеского состязания Дева Мария окончательно и прочно заменила даму на пьедестале. Вот несколько примеров различных стадий этой борьбы, взятых из популярных романов и фабльо.

Жил некогда молодой человек, который был одержим страстью к игре. Он так боялся поддаться искушению и поставить на кон кольцо, подаренное ему любимой, что в перерыве между партиями надел его на палец статуе Девы Марии, стоявшей на улице возле церкви. Вскоре после этого он женился, однако обнаружил, что не может сделать супругу женщиной, поскольку засыпает сразу же, лишь только заберется в постель. Однажды ночью молодожену во сне явилась Пречистая Дева, горько упрекавшая его в неверности. Молодой человек проснулся как от удара хлыста, незаметно выскользнул из постели и удалился в пустынь, где и провел остаток своих дней.

Некто, принадлежавший к духовному званию, полюбил жену рыцаря, которая ответила ему взаимностью. Любовники решили бежать, но прежде клирик обчистил сокровищницу аббатства, а дама забрала из замка все самое ценное. Когда беглецы добрались до города, находившегося в десяти лье от их родных мест, их опознали и бросили в темницу. Так как и клирик, и его возлюбленная всегда были неизменно преданы Деве Марии, они воззвали к Пречистой, моля помочь им в беде. Богородица явилась им, держа двух чертей, которые и ввели преступников в искушение. Повинуясь приказанию Царицы Небесной, дьяволы отнесли обоих грешников туда, где тем и надлежало быть, а сами немедленно возвратились, чтобы занять их место в темнице. Монахи и супруг дамы были удивлены, увидев, что беглецы возвратились, и приняли их за привидения. В сопровождении епископа первые отправились в город, где, по их убеждению, томились в оковах узники, но увидели бесов, которые, не смея лгать в присутствии епископа, сознались, что сбили клирика и даму с пути истинного, однако, добавили они дипломатично, им не удалось убедить свои жертвы согрешить.

Рыцарь влюбился в даму, которая не отвечала ему взаимностью, несмотря на его доблестные подвиги и многочисленные дары. В конце концов он обратился за помощью к аббату, и тот посоветовал ему в течение года каждый день, опустившись на колени, сто пятьдесят раз читать «Радуйся, Мария».

Однажды рыцарь, заблудившись во время охоты, наткнулся на заброшенную часовню, стоявшую в чаще леса, и вошел туда, чтобы прочесть свои полторы сотни молитв. Внезапно перед ним предстала Дева Мария и спросила, не красивее ли она, чем избранная рыцарем дама? Осознав свою ошибку, рыцарь возвратился к аббату и принял монашество.{15}

Во множестве наивно-безнравственных рассказов Богородица занимает место сбежавшей заблудшей жены или монахини. Сколь близка она в этой роли к восточной богине любви Иштар, восклицавшей: «Я блудница, исполненная состраданья!»

С Гастоном Рикье из Нарбонна мы подходим к последним песням трубадуров, адресованным прекрасным хозяйкам замков. В них впервые появляется до этого никогда не приходившая в голову веселым поэтам идея греха. Гастон был победителем литературного состязания, участники которого должны были описать «дворец — обитель любви». В своей поэме он разделил любовь на три категории: любовь небесная, любовь естественная (которую люди испытывают к родителям и детям) и плотская любовь — «третья, низшая». Божественную любовь Рикье ставил выше остальных ее видов.

Трубадуры себя изжили; они исчезли вместе с феодальным обществом и идеалами, породившими их. Их влияние на любовную жизнь того времени представляется не очень сильным, если принять во внимание имеющиеся в нашем распоряжении суровые исторические и социологические свидетельства. Трубадуры ставили женщину либо слишком высоко, либо чересчур низко. К тому же куртуазная любовь представляла собой слишком односторонние отношения. Трубадуры настаивали на том, что любовь облагораживает их самих, однако воздействие, оказываемое любовью на даму, которая была для них средством для достижения цели, даже в духовной сфере, интересовало их редко. Нужно признать, что это была эгоистическая форма любви. Однако трубадуры проделали колоссальную работу, провозглашая, что любовь должна быть благородной и может быть возвышенной. Так или иначе, они явились предтечей современных теоретиков любви: они интуитивно чувствовали, что любовь есть благодать (почти в богословском смысле), которая, прежде чем расцвести и реализоваться, требует долгого приобщения к ней, а для этого влюбленный должен учиться выдержке и умеренности. Но из-за преобладавших в обществе условий эта, по существу идеальная, форма любви, вместо того чтобы изжить себя в течение нескольких лет любви-жизни в браке, вырождалась в адюльтер{16} ; безрезультатность, составлявшая основу этой любви, несла в себе семена упадка и разложения. Это означало любовь, не имевшую будущего, либо страсть, заканчивавшуюся смертью.

Трубадуры были первыми учениками любви. Опьяненные своим открытием, они спутали ее (в старопровансальском языке «любовь» — слово женского рода) с музой поэзии. Любовь — женщина — была поэзией, огнем, экзальтацией, источником социальных добродетелей и героизма (ограниченного, увы, военной сферой). Любовь, бывшая слишком волшебной и таинственной, играла роль талисмана, который должен был отвратить судьбу, что так легко могла стать мрачной и жестокой в то беспокойное время.

 

Глава 5.

Идеал красоты

Как же выглядели эти дамы, первые французские героини? В течение долгого средневекового периода, длившегося с двенадцатого по пятнадцатое столетие, в идеал красоты вносились изменения, однако их можно лишь с большой натяжкой сопоставить с частыми и резкими переменами, происходящими в наши дни.

Мы можем представить себе даму, ожидающую своего трубадура в зале с высокими потолками и стенами, обитыми декоративной тканью. На ней расшитая гербами мантия, скрепленная застежкой высоко под горлом; герб ее собственной семьи вышит слева, герб супруга — справа. Дама представляет собой ходячий генеалогический справочник. Она, без сомнения, принадлежит к аристократическому роду и, разумеется, замужем,— брак заботливо устроен властными родителями или, если она сирота,— советом баронов, в расчет при этом принимались соображения дипломатии и престижа, которые с любовью не имеют ничего общего. Возможно, на даме зеленое платье — знак новой любви, а может, голубое, означающее верность. Символике цветов и, конечно, любого рода символам придавалось огромное значение, поскольку это была эпоха сказочных фантазий и притворства.

Свой идеал первые поэты описывали обычно в более или менее обезличенных выражениях, как и весну в начальных строчках поэмы. (Похоже, в другие времена года любовь в их сердцах не загоралась, но это могло быть и поэтической условностью, подобной помешательству арабо-персидских поэтов на соловьях.) За щебечущими птицами, бегущими ручьями, берегами, поросшими цветами (какими именно — неясно, поскольку трубадуры не были сильны в ботанике), следовали навевавшие скуку портреты молодых дам, которые все как одна обладали бело-розовыми щеками, маленькими прямыми носами, жемчужными зубами, золотистыми косами и рубиновыми устами. (Ослепительным блондинкам отдавалось предпочтение скорее из символических, нежели из эстетических соображений, так как бытовало убеждение, что существует тесная связь между физическими и ментальными характеристиками личности.)

Более ясное понятие о существовавшем в то время идеале красоты дали нам скульпторы — создатели статуй Пречистых Дев, чьи нежные аристократические лица позволяют представить облик укрывшейся в своей башне далекой принцессы Триполийской, героини стихов трубадура Джауфре Рюделя.

Взгляните, какими были эти принцессы грезы{17} , прежде чем читать стихи или слушать музыку профессиональных певцов любви тех времен: примерами могут служить «Святая Магдалина», творение мастера из Мулена (Лувр), «Дева Мария, кормящая младенца» (Лувр, автор неизвестен), «Мадонна» Ангеррана{18} (Шарантон, приют Вильнев лез Авиньон), «Святая Дева во славе», также созданная мастером из Мулена (Муленский собор), и «Мадонна Неопалимая Купина» Никола Фромана (собор в Экс-ан-Провансе).

Нам кажутся трогательными их лица, но вот фигуры красавиц той эпохи вызывают разочарование у зрителя двадцатого столетия. Большого выбора у нас нет, но тела тех немногих женщин, чей облик сохранили иллюстрации рукописных книг, соответствуют канонам красоты, установленным поэтами. Рассмотрим изящную фигурку Ариадны, брошенной на острове Наксос (Туреньская школа, отдел MSS Национальной библиотеки), иллюстрацию к переводу творений Овидия (которыми зачитывались и восхищались начиная с двенадцатого века). Какие тонкие руки, круглый живот, узкие плечи, а бедра так непропорционально широки! Маленькая приподнятая грудь — наиболее привлекательная часть ее тела; это сближает Ариадну со знаменитой парижской куртизанкой, как ее описал Вийон в «Прекрасной оружейнице»:

Так плечи нежны и хрупки,

И пальцы тонки, как стебли,

И словно ягодки — соски,

Так что за нею кобели Все, как привязанные, шли.

Крестец широкий, пышный зад

И ляжки крепкие влекли

Мужчин к ней, будто в райский сад...

Похожие красавицы демонстрируют свои прелести на изображающей наслаждение едой и плотью откровенной иллюстрации, озаглавленной «Французская баня», из написанной в пятнадцатом веке книги Валериуса Максимуса (позже я расскажу об этих парильнях подробнее); в миниатюре Поля Лимбурга «Мирской рай», написанной по заказу герцога Беррийского, также есть несколько  очаровательных средневековых ню.

Изображать наготу было не принято, поэтому фигуры так неуклюже иератичны, а их лица остаются серьезными даже в разгар банных утех. Однако в повседневной жизни нагие женщины играли важную роль в живых картинах, без которых не обходилось ни одно празднество по случаю важного события в жизни царствующего семейства. Предшественницы артисток Фоли Бержер играли роли нимф и богинь, будучи совершенно открытыми взорам толпы, и ничего из ряда вон выходящего в этом не было. По словам Жана де Руа, хрониста Людовика XI, когда король в 1461 году въезжал в Париж, «...также были там (помимо прочих увеселений) три весьма очаровательные, совершенно нагие девицы, представлявшие сирен, которые декламировали небольшие пасторали и мотеты, и всякий видел их прекрасные груди, широко расставленные, круглые, крепкие, являвшие собой очень красивое зрелище...»

Обладательницей одного из самых прекрасных бюстов, когда-либо выставлявшихся напоказ во французском королевстве, была бесстыдная, но верная маленькая любовница Карла VII, Аньес Сорель. Сознавая свое превосходство в «грудной» области, она завела при дворе новую, непристойную моду на платья, обнажавшие женщин по пояс. Временами, однако, Аньес находила более пикантным обнажать только одну грудь — в таком наряде она изображена на портрете из частной коллекции герцога де Муши, принадлежащем кисти неизвестного художника.

Тонкий, изысканный художник Жан Фуке также запечатлел для потомков бюст Аньес, дерзостно изобразив ее в облике Мадонны (ныне это полотно находится в Королевском музее в Антверпене). Я согласна с Дж. Л. Юзингой, когда он пишет, что «во всем этом есть привкус богохульной дерзости, не превзойденной ни одним художником Возрождения»{21} , но эстеты должны простить это непочтение к святыне. Как еще — в эпоху средневековья — мог художник изобразить на полотне грудь, которая в свое время пользовалась такой же славой, как позже ноги мадемуазель Мистингетт?

Более смелые художники-язычники Ренессанса писали придворных фавориток купающимися в ваннах, однако такой непристойный прием не использовался их предшественниками. Поэтому Фуке пришлось изобразить Аньес в виде Мадонны, кормящей младенца, хотя дитя здесь — всего лишь фрагмент, тогда как основная деталь картины — это нежная округлость обнаженной груди. Бюсты подобного типа превозносились знатоками до середины двенадцатого столетия, когда произошел поворот к пониманию эротики, существовавшему в девятом веке в Индии и согласно которому эталоном красивой женской груди считалась та, что формой своей напоминала грудь кормящих матерей. (Лично мне больше импонирует очаровательный критерий размера женской груди, установленный Полем Бурже: груди, по его словам, должны быть достаточно большими, «de quoi remplir les mains d’un honnete homme».)

О том, каков был в ту эпоху идеал мужской красоты, нам в целом известно немногое, за исключением того, что мужчина должен был быть хорошо сложен и иметь изящные, пропорциональные конечности. Женщин-поэтесс было мало (семнадцать, по подсчетам специалистов, против почти четырех сотен известных трубадуров-мужчин), и, для того чтобы делать какие-либо персональные замечания, они были слишком стыдливы. У женщин в любом случае не было большого выбора, и любая девица, которую заставали во время даже краткой беседы с кавалером, вскоре становилась героиней скандала или мишенью для сатирических песенок, подобно девушке из chanson de toile, обвиненной в «de trop parler aux chevaliers»!

Автор романа Flamenca, описывая своего героя, приводит, однако, несколько деталей, по которым можно судить о том, как предположительно выглядел мужской идеал: «Это был красавец рыцарь с тщательно завитыми волосами, с полным и румяным лицом. У него был высокий, широкий и гладкий лоб; большие, излучающие веселье глаза, черные, длинные, густые и изогнутые дугой брови, нос прямой, уши крепкие, красные и большие, маленькая ямочка на подбородке и нежный, чувственный рот. Он был широкоплеч и мускулист, у него были ровные колени, изящный изгиб ступни и легкая походка. Роста он был очень высокого и мог задуть свечу в светильнике, висевшем довольно высоко над его головой».

 

Глава 6.

Безупречный любовник

Средневековые дворяне (это относится только к элите), занятые установлением правил, регламентировавших каждую фазу их беспокойной жизни, создали тщательно разработанный кодекс безупречного рыцаря и безупречного любовника. Женщин, как и замки, осаждали согласно четко определенным законам военного искусства.

Наиболее полный учебник искусства любви, дошедший до нас с тех времен,— это книга De Arte Honesti Amandi{22} , написанная Андрэ ле Клерком, родившимся, возможно, около 1170 года. В самом начале автор высказывает мысль, что на роль любовников более подходят не миряне, а служители церкви, поскольку они обычно бывают более опытными и предусмотрительными. (Духовенство,— смеясь, признает он,— подвержено плотским искушениям, чему причиной постоянное безделье и изобилие еды.) В большинстве средневековых Искусств любви, не исключая и книгу Андрэ, многое заимствовано из Овидия, и поскольку духовные лица обладали тем преимуществом, что могли читать творения великого римлянина в оригинале, по-латыни, считалось, что они обладают особенно глубокими познаниями в науке любви.

В один голос с трубадурами Андрэ воспевает идеал неполного физического обладания, именуемого «чистой любовью». Плотская, или «смешанная», любовь (которая, по его словам, происходит из того же источника, что и «чистая любовь», хотя и в другой форме, в соответствии с тогдашними философскими идеями) может длиться лишь не долгое время, поскольку физическое обладание возлюбленным исчерпывает в конце концов вожделение. Считалось, что воздержание — необходимый путь к добродетели. Большая часть трактата написана в форме диалогов между мужчинами и женщинами, принадлежащими к различным слоям общества, и ответ женщины из среднего класса, которой разъяснили теорию чистой любви, доказывает, что о такой любви имели понятие только в узком аристократическом кругу, поскольку мещанка пытается возразить: «Вы говорите вещи, о которых никто не знал и не слыхивал во веки веков, и вряд ли можно верить такому. Был ли когда на свете человек столь воздержанный, чтобы порывам страсти противиться и тело свое обуздывать? Ежели человек, в пламя войдя, не обожжется, то всяк это за чудо почтет».

Внимательного читателя тридцати одной статьи любовного кодекса Андрэ не покидает ощущение, что многие из этих правил легко могли быть неверно истолкованы законным мужем, а нам известно, что средневековые мужья были страшно ревнивы — если не как влюбленные, то как собственники. Доказательством этого служат выставленные в Музее Клюни (и не только в нем) пояса верности и истории, подобные рассказанной мной в Долине Пирен, о рыцаре, который, убив трубадура — любовника своей жены, заставил ее съесть его сердце... И другая ужасная история, о госпоже де Фэйель, которая хранила в ларце сердце умершего любовника, и ее муже, который, проведав об этом, вынул сердце из ларца и подал на стол в качестве мясного рагу. Изольду, спевшую песню о подобном случае, король Марк, ослепленный ревностью, отдал на растерзание банде прокаженных. Это ли не предел жестокости, вызванной ревностью?!

Наказания за супружескую измену были страшными, от них не спасал даже королевский сан. В начале четырнадцатого века Маргарита Бургундская, супруга Людовика Сварливого, обвиненная своим свекром, Филиппом Красивым, в измене супругу, была арестована, обрита наголо и заключена в замок Шато-Гайяр, где и умерла при подозрительных обстоятельствах. Что до ее возлюбленного, то, прежде чем заживо содрать с него кожу, ему отсекли половые органы.{23} Ги Бретон утверждает, что результатом прелюбодеяния принцессы явился закон, предотвращавший появление женщин на французском троне.{24} Любовникам приходилось соблюдать крайнюю осторожность, и во всех трактатах об искусстве любви подчеркивалось, сколь важно для влюбленного быть скромным и тщательно выбирать, кому доверить нежное письмо.

Андрэ утверждает, будто его правила любви были открыты бретонским рыцарем во времена короля Артура и приняты жившими в Камелоте придворными дамами и рыцарями, которые рекомендовали их влюбленным повсюду в мире. Подобно большинству своих современников, он наполовину витал в царстве мечты. Вот выдержки из его правил любви:

Нет оправдания браку без любви.

Ни у кого не может быть двух привязанностей одновременно.

Нет удовольствия в ласках, которых любовник добивается без согласия возлюбленной.

Любовь и скаредность не живут в одном доме.

Легкость, с которой достаются нам плотские утехи, удешевляет их, тогда как трудности и препятствия повышают их цену.

Если истинная любовь пошла на убыль, значит, ей скоро конец; редко бывает так, чтобы она вспыхнула с прежней силой.

Истинный влюбленный всегда застенчив.

Ничто не мешает женщине быть любимой двумя мужчинами или мужчине — двумя женщинами.

Брак не исключает любви. (Автор временами противоречит сам себе. В другом месте этой книги он говорит, что, стоит любовникам пожениться, «любовь обращается в паническое бегство».)

Далее Андрэ пишет о Судах любви Эрменгарды, виконтессы де Нарбонн, Элеоноры Аквитанской, ее дочери — графини Шампанской и графини Фландрской, а также о вопросах, касавшихся любви и выносившихся на обсуждение. Тогда в большой моде были религиозные диспуты и /ensons, или дебаты трубадуров на любовные темы, и знатные дамы, выносившие окончательное решение, были предшественницами Precieuses и очаровательных ученых хозяек литературных салонов наших дней.

Приведенные Андрэ примеры выносившихся на эти суды вопросов и данных благородными дамами ответов проливают неожиданный свет на куртуазную любовь вообще. Являлись ли решения судов обязательными для исполнения? Каков был радиус действия их юрисдикции? Думаю, он был равен нулю. Это были просто литературные игры, упражнения в вежливости, которые могли позволить себе утонченные женщины, располагавшие свободным временем, тем более что их мужья зачастую были на войне или в крестовом походе. Вот несколько типичных вопросов и ответов.

«Может ли существовать истинная любовь между людьми, состоящими в браке?» Вот какой вердикт вынесла графиня Шампанская: «Поскольку влюбленные отдают друг другу всё без какого бы то ни было принуждения, а таковое имеет место в случае брака, на супругов права любви не могут распространяться».

«Кто испытывает более сильное влечение друг к другу — супруги или любовники?» Суд любви решил: «Связь, объединяющая супругов, и нежная привязанность любовников — это чувства, имеющие совершенно различную природу. Нельзя сравнивать вещи, между которыми нет ничего общего».

«Вправе ли молодая девица, которая сперва была нежно привязана к рыцарю, а затем вышла замуж за другого, обескураживать прежнего любовника и отказывать ему в обычных знаках своей благосклонности?» Виконтесса де Нарбонн с воодушевлением заявляет, что, по мнению суда и ее личному, «при вступлении в брак первоначальная связь остается в силе до тех пор, пока дама полностью и навсегда не откажется от любви».

«Рыцарь влюбился в даму, которая уже дала клятву другому, но она пообещала рыцарю, что будет к нему благосклонна в случае, если ее любовник оставит ее. В очень скором времени дама и ее любовник сочетались браком. Когда же рыцарь попросил ее исполнить обещанное, она отказала на том основании, что любовник ее не бросал». Элеонора Аквитанская в этом странном случае вынесла решение, достойное буквоеда-юриста, однако чувствуется, что и у нее на этот счет были сомнения: «Мы не дерзаем возражать против приговора, вынесенного графиней Шампанской, которая уже объявляла, что настоящей любви не может быть меж людьми, вступившими в брак. Поэтому мы говорим: пусть дама исполнит, что обещала».

Разведенные апеллировали к суду любви. В те времена, еще до того, как церковь преуспела в стремлении навести какой-то порядок в различных брачных обычаях, существовавших в разных провинциях, разводы были довольно обычным делом. (Иногда имели место и пробные браки. В 1297 году пара, принадлежавшая к благородному сословию, решила заключить брачный союз сроком на семь лет; при желании, по обоюдному согласию сторон, контракт подлежал продлению.) «Муж, разведшийся с женой, будучи разлучен с ней некоторое время, самым настойчивым образом просил ее о любовных утехах. Что она должна была делать, чтобы соблюсти правила куртуазной любви?» Ответ виконтессы де Нарбонн прозвучал не так сурово, как можно было бы ожидать: «Любовь меж людьми, которые были связаны брачными узами, а позже эти узы разорвали, что бы ни подвигло их на такой шаг, не преступна и не подлежит порицанию, а даже похвальна».{25}

Истинная куртуазная любовь, даже опасно близко соседствующая с адюльтером, никогда не была продажной (если игра велась по правилам, установленным выдающимися членами общества). Доказательство тому — случай, изложенный суду любви рыцарем, которому дама не отвечала взаимностью, несмотря на принятые ею от него бесчисленные дары. Рыцарь жаловался, что дама, принимая его подарки, позволяла ему питать ложные надежды. Королева Элеонора Аквитанская (бывшая одним из столпов суда любви) признала его правоту и открыто осудила даму за ее низкое поведение. «Даме следовало,— объявила королева,— либо отказаться от подарков, преподнесенных с целью добиться ее любви, либо вознаградить дарителя; в противном случае она не должна удивляться, если ее отнесут к числу продажных женщин».

Местами трактат Андрэ читается как альбом вырезок, и его восприятие ценностей колеблется между возвышенным и тривиальным (смущающая читателя особенность многих средневековых писателей). В одном месте автор говорит, что чистая любовь «возрастает, связывая чувством несказанного наслаждения влюбленные сердца... она состоит во влечении сердца и созерцании разума».

Затем, внезапно спустившись с небес на землю, Андрэ объявляет, что любовь приходит к концу, если один из влюбленных не помогает другому, будучи богатым, или если «любовник чересчур любит рядиться по пустякам».

Человека можно полюбить, утверждает он, за красивую фигуру, прекрасный характер и ораторское мастерство. Он снова и снова говорит о внимании к партнеру, уже ставшем к тому времени второй натурой французских любовников. «Предаваясь любовным утехам, не преступай границ желания твоего возлюбленного». И еще: «Обмениваясь ласками, никогда не забывайте о скромности».

В целом любовная психология Андрэ разумна, и у него можно найти готовые ответы на вопросы, которые и по сей день задают (говоря современным языком) редакторам женских журналов: «Что, если мужчина окажется неверен своей любимой — не потому, что ему пришла мысль найти новую любовь, а потому, что его довела до этого неукротимая страсть к другой женщине? Что, если он, к примеру, волею случая оказался с незнакомой женщиной в подходящем месте; что, если он встретил чью-то служанку или миленькую потаскушку в то время, когда Венера толкала его совершить то, о чем идет речь? Должен ли он только за то, что поиграл с ней на травке, лишиться привязанности своей любимой? Мы можем сказать, не опасаясь, что с нами начнут спорить, что за одно лишь это любовника нельзя счесть неверным своей любви, до тех пор, пока он не позволяет себе этого так часто и со столь многими женщинами, что его можно назвать чересчур любвеобильным».{26} (Дать выход страсти, то есть похоти, как автор заметил раньше, означает создать препятствие для любви.)

Но в книге третьей трактата Андрэ читателя ждет удар: там можно встретить такие сентенции: «Любой мужчина, тратящий свои силы на любовь, становится не годным ни на что. Господь ненавидит тех, кого Он видит занятыми делами Венеры вне брачного ложа... Нет такого преступления, которого бы не порождала любовь: убийство, прелюбодеяние, клятвопреступление, воровство, лжесвидетельство, кровосмешение, идолопоклонство...» Таким образом, все, что было сказано до этого, оказывается перечеркнутым!

Что касается физических последствий любви: «Она побуждает человека меньше есть и пить, поэтому тело его теряет силу. В конце концов она совершенно лишает человека покоя и отнимает у него сон. Следствием этого бывает плохое пищеварение, которое ведет к расстройству гуморов, отчего происходит лихорадка и несчетное число хворей. Потеря сна приводит также к частым переменам в душе и уме, так что человек превращается в буйнопомешанного. Слишком длительные раздумья, которым влюбленные предаются день и ночь, также порождают определенную слабость мозга. Однажды я прочел в одной медицинской книге, что тот, кто занят служением Венере, быстро стареет, и потому я пытаюсь умолить вас: держитесь подальше от любви». Далее следует неистовая диатриба, направленная против женщин.

В чем дело? Что означает этот неожиданный финал? Дидактический выверт, предназначенный для ублажения цензора, подобно так называемым «исповедям», иногда завершающим пикантную историю о жизни проститутки во французских журналах? Или Андрэ самого завлекли и обманули? Лично я придерживаюсь последней версии. Андрэ любил деньги. Его частые намеки на обязанности богатых любовников по отношению к их не столь удачливым партнерам весьма красноречивы. У благородных дам деньги были, а вот среди клириков крупные состояния были редкостью. И в своей финальной гневной речи, направленной против прекрасного пола, Андрэ подчеркивает скупость женщин. «Все женщины,— пишет он,— обладают прижимистым нравом и заражены пороком алчности. Не найдется ни одной женщины, чье целомудрие не разбилось бы вдребезги при виде денег у вас в руках, как бы высок ни был ее сан, как бы она ни была добродетельна или богата. Женщины — скряги. Скорее ноготь оставит царапину на алмазе, нежели человек найдет способ заставить женщину поделиться своим состоянием!» Чувствуется, что этот, очевидно, искренний пассаж продиктован горьким опытом.

Это отречение от любви — самая короткая часть трактата — поражает читателя, как злобная вспышка личной мести. Однако Андрэ не удалось провести церковные власти, и 7 марта 1277 года его трактат как «угрожающий морали и вере» был официально запрещен Стефаном Тампье, епископом Парижским, вместе с двумястами восемнадцатью другими философскими, нравственными и богословскими трудами. К этому времени, после альбигойских войн, начинается церковная реакция, направленная против ерети-ков-альбигойцев и их осуждения разврата и роскошной жизни духовного сословия.

Большая часть других учебников любви, дошедших до нас, предназначалась для женщин, и авторы их, похоже, были в основном озабочены вопросами социальных отношений между полами, проблемами внешнего вида и поведения. Общепризнанным считалось, что женщины слабы, а мужчины смелы, поэтому, как советовал своим читательницам в двенадцатом веке Робер де Блуа, «не позволяйте мужчинам, кроме того, кто имеет на это право, класть руку вам на грудь, ибо всегда есть опасность, что эти маневры так разгорячат его, что он натворит «лишнего». По той же причине никогда не позволяйте мужчине касаться ваших губ. Позволив себе поцелуй, он позволит себе и другое. И не носите платьев со слишком глубоким вырезом, c’est signe de putage». «Не лгите»,— добавляет он невпопад, в сбивчивой манере средневековых авторов после нескольких гигиенических рекомендаций, касающихся стрижки ногтей.

Большинство авторов в период с двенадцатого по четырнадцатый век настойчиво утверждали, что даме подобает ходить медленно, мелкими шажками, высоко держа голову, не стреляя глазами по сторонам. «Никогда не выказывайте на людях своего гнева или тревоги,— советует Гарэн ле Брэн, умудренный житейским опытом.— Если мужчина подходит к вам, когда вы сидите, встаньте, чтобы приветствовать его. Если его речи вам неприятны, не отвечайте ему сердито. У женщин есть в запасе тысяча разных средств, чтобы прекратить разговор. Если, напротив, беседа вам нравится, покажите это, отвечайте с улыбкой, но не говорите чересчур много. Принимайте у себя только тех мужчин, которых знаете с детства, в противном случае о вас станут говорить много неприятных вещей. Хорошо выказывать гордость, но в разумных пределах».

Анонимный автор La Cour d’aimer советует дамам душиться розовой водой и часто мыться в бане. Похоже, в этом совете была нужда, поскольку другой писатель, Жак д’Амьен, упоминает о том, как некрасиво ходить с немытой шеей, а также о том, что мнение, будто одни лишь распутницы имеют привычку часто мыться (которого, очевидно, придерживались многие женщины),— совершенно неправильно.

«Учтиво отвечай своему возлюбленному, учись искусству произносить приятные речи и вести разговор. Женщина всегда должна производить впечатление умной. Не следует выказывать своих чувств, нужно проявлять сдержанность со всеми, кроме супруга. Но любовь... Любите, пока вы не состарились! Позже, когда вам придется прибегать к искусственным ухищрениям, парикам и краскам, чтобы приукрасить себя, вы больше не будете стоить того, чтобы вас целовали. Когда вы с любовником, обнимайте его нежно, позвольте ему склонить голову вам на грудь. Когда он уйдет, не упоминайте о его визите в чьем бы то ни было присутствии, а встретившись с ним в обществе, притворяйтесь, будто вы незнакомы».

Жак д’Амьен присоединяется к мнению писателей, процитированных выше: когда ты молод, жизнь без любви — пустая трата времени. Но он советует дамам принимать строгие меры против слишком дерзких поклонников: «Прикажите, чтобы слуги вышвырнули их вон». Однако такой выход из положения был, разумеется, неприемлем, если речь шла о знатной особе. «В этом случае следует тщательно избегать оставаться с ним наедине, дав ему понять выражением лица и манерой поведения, что вы недовольны. Однако неумно заставлять влюбленного томиться чересчур долго. Ожидание может наскучить ему. Всегда очаровывайте его своим приятным и остроумным разговором».

Жак не против того, чтобы дамы кокетничали — немного и тогда, когда это уместно. «Позвольте поцелую застать вас врасплох, даже если после этого ваш долг — выказать недовольство. Испытайте вашего возлюбленного, чтобы узнать, действительно ли он любит вас. Наблюдайте, следует ли он за вами, куда бы вы ни отправились — в церковь, на пир или на свадьбу. Наблюдайте также, проявляет ли он щедрость к вашим слугам. Свидание никогда не должно быть для него делом чересчур легким. Прежде всего, заставьте его подождать за воротами, затем позвольте ему проскользнуть в калитку, лишь слегка приоткрыв ее. Если любовнику придется идти через сад, то заблаговременно позаботьтесь о том, чтобы ему пришлось перелезать через стену или продираться сквозь живую изгородь, так чтобы он исцарапал себе руки и лицо. После этого вы можете щедро вознаградить его sueffre que tout son bon face».

«Лучше всего не одеваться на глазах у любовника,— благоразумно замечает Жак.— Он может увидеть то, что ему не понравится. А когда вы ищете, кому бы поручить доставку ваших любовных посланий, не останавливайте свой выбор на одной из ваших хорошеньких служанок. На самом деле хорошеньких служанок лучше и вовсе не держать».

Должна ли дама, спрашивает Жак, принимать подарки от любимого (под «подарками» он разумеет деньги)? Конечно, пишет он, ни о каких подарках не должно просить, но, поскольку среди мужчин так много обманщиков, следует брать все что можно, пока дела идут хорошо, дабы у вас осталось хоть что-то, когда вас покинут.

Книга La Clef d’amor, написанная анонимным автором в конце тринадцатого века, также изобилует советами подобного рода.

«Чтобы иметь возможность более свободно видеться с любовником,— говорит ее автор,— чаще ходите в церковь, на вечеринки с танцами (caroles) и совершайте паломничества к святыням, расположенным неподалеку». Он также рекомендует знаменитые etuves. Святые места и бани были главными женскими средствами ускользнуть от бдительного взора мужа. «Женщина должна часто бывать на людях. К чему ей красота, если никто не видит ее? Позаботьтесь о том, чтобы ваши любовные письма не были слишком прозрачны (на случай, если они попадутся на глаза посторонним). Пользуйтесь светлыми чернилами (их формула любезно приводится тут же). Обезоруживайте ваших стражей — с помощью вина, сонного зелья или подкупа». Однако, в отличие от других писателей, этот автор не выказывает враждебности к женщинам, скрывающим физические недостатки, а даже ободряет их. «Красьте волосы, используйте фальшивые косы, если вы потеряли ваши собственные, искусно раскрашивайте лицо — но не допускайте, чтобы при этом присутствовал ваш возлюбленный. Если вы плохо сложены, принимайте гостей сидя или лежа на постели, прикрыв покрывалом ноги. Если вы слишком худощавы — надевайте побольше одежды; стягивайте груди тугой повязкой, если они слишком велики. Идеальный смех — короткий и нежный, чтобы были видны две милые ямочки на щеках. Никогда не смейтесь долго и громко. Если у вас некрасивые зубы — не смейтесь, открыв рот. Если же у вас резкий, неприятный смех — лучше не смейтесь вовсе».

В числе навыков, необходимых женщине, Жак д’Амьен и другие называют умение танцевать, петь, играть на различных музыкальных инструментах и знание правил шахматной игры. «Играя в шахматы, будьте любезной, не жульничайте и не ругайтесь, когда вы проигрываете».

Затем автор переносит свое внимание на мужчин и учит их, что турнир — лучшее место, чтобы завести знакомство с красивой женщиной. «Вы можете завязать разговор,— пишет он,— высказав несколько общих замечаний. Спросите у нее, чьи кони стоят поодаль или рядом с вами. Когда на поле выезжает король или граф со своей свитой и дама спрашивает у вас их имена, отвечайте: «Такой-то из Парижа или Сякой-то из Шартра», и, будьте уверены, дама подумает, что вы все о них знаете. Если можете — назовите ей их настоящие имена, а если нет — постарайтесь, по крайней мере, чтобы ваши ответы походили на правду».

Что до внешней привлекательности влюбленного рыцаря, то автор советует ему убедиться, что чулки у него натянуты так туго, что на них нет складок и морщин. Сидя за столом, замечает он, опасно пытаться пожать ножку вашей милой, вместо нее вы можете легко наткнуться на ногу кого-нибудь не в меру любопытного, подсевшего к вам, чтобы выведать ваш секрет.

Так же, как ранее Андрэ, Жак д’Амьен приводит несколько примерных диалогов, чтобы научить читателей, как убедить женщин, принадлежащих к различным классам, уступить любовнику. Например, если дама скажет, что любит своего мужа и желает сохранить ему верность, влюбленный должен возразить: это потому, что она знает только одного мужчину, а ее муж, что бы она о нем ни думала, не верен ей. Другая дама может опасаться за свою репутацию. «Вам следует стараться убедить ее, что всегда есть возможность сохранить тайну. Даме, которая будет утверждать, будто вы оскорбили ее, дерзнув заговорить о любви, вы должны ответить, что ее красота заставила вас потерять голову, и так далее».

Арманго в своем Breviari d’amor также уделяет достаточное внимание этикету и тому, как следует принимать принадлежащих к различному званию гостей. «Дама никогда не должна выходить на люди без сопровождения»,— добавляет он, но это не означает, будто автор желает, чтобы читательница отказалась от мысли обзавестись любовником. Просто дамы должны быть осмотрительными, только и всего, и чем красивее женщина, тем тщательнее она должна соблюдать осторожность, иначе легко сделается мишенью для злых языков. Многие женщины, получившие хорошее воспитание, водили за нос лживых любовников, обещая многое, но затем не давая ничего. Автор полагает, что мужчине лучше быть искренним. Важно быть тактичным и знать пределы дозволенного, так чтобы исключить возможность скандала. Женщина никогда не должна выбирать в любовники человека некрасивого или принадлежащего к более низкому сословию.

Ришар де Фурниваль в своих Cousaus d'amor (конец тринадцатого столетия) берет более высокую с точки зрения нравственности ноту и пытается кратко анализировать любовное чувство. Однако вскоре он, сбившись, заявляет, что любовь — это нечто совершенно иррациональное. Король с равной долей вероятности может влюбиться и в королеву, и в мещанку. Любовь становится тем сильнее, чем больше человек о ней размышляет, и радость, приносимая любовью, заставляет забывать причиняемые ею страдания. Таким образом, истинная любовь — источник многих благ. Любовь должна быть возвышенной. Наилучшая разновидность этого чувства происходит от «расположения, внезапно вытекающего из глубины сердца». Другой, менее ценный вид любви возникает, когда человеку становится известна добрая слава женщины; а эгоизм или вожделение порождают ее низшую разновидность. Приведенный автором список «благородных» качеств включает рыцарские добродетели: смиренность, любезность, преданность, великодушие и правдивость. (Как писал Робер де Блуа: «Главнейшие признаки куртуазности — давать и любить».) «Истинный влюбленный не способен выразить даме свои чувства красивыми словами, ибо он скромен. Да не обманут вас гладкие речи тех, кто превратил любовь в ремесло»,— предупреждает он. «Дама, если вам случилось первой почувствовать любовь, показывайте ее взглядом, но никогда словами или поступками. И никогда, никогда не живите без любви!» — заключает писатель, как делали это многие, и раньше него, и позже.

В следующем столетии Гийом де Машо в своем Dit dou Lyon представляет портретную галерею различных типов любовников: застенчивых, лживых, смелых, благородных и даже маленьких изящных гомосексуалистов — эту породу, с их белокурыми локонами и жеманством, поэт описал в неподражаемых стихах:

Ну так затянут, так побрит,

Так белокур и так завит,

Трепещет, ластится и льнет...

Что за любопытная смесь детскости и софистики, цинизма и банальности! Но по крайней мере люди, писавшие о любви, были искренни и явно надеялись, что их труды окажутся полезными для современниц — светских дам,—ведь в те дни трубадуры, нежные и вздыхающие, попадались среди мужчин не чаще, чем донжуаны. Любовь, превозносившаяся в этих книгах, была поверхностной, запретный плод подгнил от хранения взаперти, но это кодифицированное искусство наслаждения противоположным полом легло в основу французской галантности и салонных общественных отношений, в которых основной акцент делался на отточенности речи и интеллигентной беседе мужчин и женщин. Любовь была, в первую очередь, орудием цивилизации.

 

Глава 7.

Литературные герои-любовники

В двенадцатом веке, когда Кретьен де Труа появился при дворах графини Фландрской и Марии Шампанской — дочери Элеоноры Аквитанской, унаследовавшей от матери интерес к Судам любви, литературе и поэтам,— различные типы любовников и любви начали становиться объектами анализа, хотя и немного схематичного. Мария принадлежала к влиятельному кружку знатных дам, вносивших в ту эпоху ноту сентиментальности, и заказывала входившим в ее окружение писателям произведения, которые не всегда удовлетворяли самих авторов. Именно Мария попросила Кретьена создать новую версию истории Ланселота под названием Chevalier de la charrette, но автор дает нам понять, что созданная им героиня, изменяющая мужу Гиневра, ему самому не совсем по душе. Герои этой истории, в соответствии со всеми канонами куртуазной любви, любят друг друга вопреки закону и вынуждены таиться. Любовник постоянно испытывает робость, поскольку даже незначительное нарушение любовного кодекса вызывает осуждение дамы, никогда не устающей изобретать все новые испытания для бедного рыцаря. Гиневра постоянно ждет, чтобы ей воздавали полагающиеся почести, поэтому она несправедлива и капризна. Фактически эта дама — попросту зануда. Кретьен явно придерживается того же мнения.

Почти во всех остальных своих романах Кретьен выступает в роли поборника любви, которая, по его мнению, прекрасно уживается с браком.

Это не означает, что в произведениях Кретьена отсутствует конфликт и что его герои безмятежно плывут по течению жизни. Напротив, в его книгах много борьбы, как между любовью и долгом (в данном случае — рыцарским), так и между любовью и ее соперницей — религией.

В первом своем романе, Эрек и Энид, Кретьен рисует образ типичной скромной средневековой девушки, чье мнение никого и никогда не интересует, однако она признается равной по своим достоинствам мужу — смелая мысль для тех времен. Действие романа разворачивается в призрачной волшебной атмосфере, присущей романам средневековья.

Двор короля Артура. Пасха. Король объявляет о своем желании отправиться на охоту за белым оленем, дабы возродить старинный обычай, по которому убивший оленя рыцарь получает право поцеловать самую прекрасную девушку при дворе. Охотники уезжают; за королем, приотстав, следует королева Гиневра в сопровождении юного рыцаря Эрека и своих дам. Вскоре они встречают рыцаря и прекрасную даму, предводительствуемых безобразным карликом.

Гиневра, желая узнать имя рыцаря-чужака, велит одной из дам спросить об этом у карлика, но тот грубо отталкивает женщину, только что не ударив. Эрек решает отомстить за это оскорбление и следует за странной троицей в замок. Там заняты приготовлениями к большому пиру, и на Эрека, который слоняется по замку в поисках ночлега, никто не обращает внимания. Наконец ему попадается бедный подвассал, который предлагает ему на ночь свои апартаменты и объясняет, что хозяин замка каждый год устраивает пиршество; во время этого праздника в пиршественный зал приносят сокола, которого требует себе прекраснейшая из девушек, уверенная, что ее рыцарь готов с оружием в руках доказать всем собравшимся, что она действительно красивее всех.

Дама, которую Эрек встретил в лесу с рыцарем и карликом, вот уже два года подряд получала сокола. Эрек заявляет, что собирается принять участие в состязании и просит у приютившего его рыцаря, чтобы тот отдал ему в жены свою дочь. Это молниеносное решение Эрек принимает в то время, как юная леди прислуживает ему за ужином. Конечно, предполагается, что Энид — так зовут девушку — влюбилась в него, хотя автор ни словом не упоминает о ее чувствах. На протяжении всего романа она остается зависимой и послушной дочерью и женой. Эрек выезжает на турнир, посадив Энид к себе на седло, и она становится победительницей. Они вместе возвращаются ко двору Артура, забрав свой трофей, и поэт описывает эту идеальную пару как союз людей, нисколько не уступающих друг другу в красоте, смелости и учтивости:

Господь их равно одарил

Учтивостью и красотой,

И смелостью, и добротой.

Он друг для друга создал их.

Одна душа у них двоих.

Гиневра немедленно берет под свое покровительство Энид, явившуюся ко двору в своем простом платье, и дарит ей великолепный наряд — отороченный горностаем плащ пурпурного бархата. Тут же торжествующая дама получает поцелуй победителя охоты на белого оленя — это не кто иной, как сам король Артур.

Свадьбу Эрека и Энид празднуют с великой пышностью, а затем молодожены уезжают в Карнан, столицу Озерного Короля, на родину Эрека. Там они блаженствуют, всецело поглощенные взаимной любовью, пока однажды Энид случайно не подслушивает разговор двух рыцарей о том, что Эрек, женившись, обабился и лишился рыцарской доблести. Энид не рассказывает мужу об услышанном, но сама выговаривает ему это. Гордость Эрека задета, он надевает доспехи и вместе с женой отправляется на рыцарские подвиги. Чтобы испытать любовь жены, он начинает обходиться с ней высокомерно, и страдания несчастной Энид продолжаются страница за страницей, вплоть до финального примирения, когда оба «самоутверждаются» и оба стоят друг друга — Эрек с его рыцарской доблестью и Энид с ее нежной покорностью и послушанием супругу.

В романе Ивейн, или Рьщарь льва герой также сразу забывает о рыцарском долге, попав в сети любви. Эта тема, для нас столь далекая и звучащая так неестественно, была, вероятно, весьма животрепещущей для средневековых мужчин и женщин. Всем было известно, что подобные случаи и в самом деле происходят с людьми и что женщина способна, если приложит к этому усилия, побудить воина броситься в бой. Конфликт между любовью и рыцарским долгом продолжался два или три столетия. В пятнадцатом веке Бертран дю Геклен выступил против англичан под влиянием своей молодой и пылкой супруги, увлекавшейся астрологией, а Аньес Сорель (также приглашавшая к себе астрологов) примерно таким же образом подталкивала к действиям Карла VII. Она сказала королю, что ее возлюбленным, согласно пророчеству, суждено было стать доблестному мужу, а не слабаку и что она сделала ошибку: ей нужно было сблизиться с английским королем, показавшим на поле битвы, на что он способен! Прошло немного времени, и Карл VII обратил англичан в бегство.{27}

Лодина — героиня, вовсе не похожая на скромную малышку Энид. Это женщина, влюбившаяся в убийцу своего мужа, чувственная, зрелая, далекая от сентиментальности. В одном из самых отточенных своих пассажей Кретьен анализирует превращение ненависти в страсть. Лодина жестока и, в отличие от более молодых героинь Кретьена, властвует над Ивейном, героем романа.

В последнем произведении Кретьена, Персиваль, героя и героиню подчиняет себе третья стихия — духовный идеал, и герой отказывается от земной любви ради поиска Святого Грааля. В произведениях Кретьена описаны все поиски любви, хотя и в зачаточном виде.

Жанр психологического романа сделал свои первые шаги — достаточно нерешительные, однако понадобилось еще много лет, прежде чем другие герои, подобно Эреку, оказались готовыми принять героиню в роли подруги и жены.

«Господа, не желаете ли вы послушать трогательный рассказ о любви и смерти?» — так начинается история об Изольде и Тристане, слишком хорошо известная, чтобы приводить ее здесь; она принадлежит к европейской любовной литературе, это часть нашего общего наследия любовных мифов, первая из многих историй о роковой страсти — полностью отделенной от любви,— которая может закончиться только смертью и самоубийством. Подобно всем остальным страстным влюбленным, Тристан и Изольда целиком поглощены собой и с жестокой небрежностью относятся к страданиям, которые по их вине испытывают окружающие их люди. Их чувство менее всего похоже на «облагораживающую любовь», которая воспевалась и культивировалась идеалистами -трубадурами.

Из произведений Мари де Франс{28} , англо-нормандской поэтессы, жившей в следующем столетии, можно почерпнуть некоторые интересные сведения о тогдашнем любовном образе мыслей и обычаях, а также проницательный анализ любовников, бывших ее современниками.

В Lai de Guigemer Мари, в соответствии с принципами куртуазной любви, восхваляет верность в адюльтере. Она заставляет своего героя-рыцаря дать жене вассала клятву верности. Сперва дама возражает: «Я знаю, что вы, как только удовлетворите свое желание, так тут же меня бросите. Кроме того, мессир, любовь кончается добром лишь тогда, когда люди — ровня друг другу. Принцы и знатные дворяне редко хранят верность. Богачи думают, что их должны любить за их привилегии и знатное происхождение». Рыцарь уверяет ее, что это — ложь и что она рассуждает, как bourgeoise (что только подтверждает ее точку зрения), а они вечно влюбляются в тех, кто их любви не стоит. Он клянется даме в вечной любви и наконец убеждает ее в своей искренности. Затем они обмениваются кольцами, как это принято при дворе, и обещают до смерти хранить друг другу верность.

В Lai de Graelent автор убеждает читателя, что выполнять любовные обещания — нелегкая задача и что тот, кто решился полюбить, должен быть мужественным. Многие люди говорят о любви, не зная, однако, что значит быть нежно влюбленным. Это — экстаз, род безумия. Бездеятельность, неискренность и небрежность убивают любовь, которая должна быть чиста в помыслах, словах и поступках. Истинная любовь — дар небес.

Возлюбленную легко завоевать, но трудно удержать, особенно если мужчина не будет достаточно верным, искренним и нежным. Фактически любовный идеал героя настолько возвышен, что сам герой, по его словам, никогда не осмелится ему последовать.

Когда, спустя несколько страниц после этих возвышенных речей, видишь того же самого рыцаря назойливо пристающим к несчастной молодой девице, которую он застиг в чаще леса, когда она купалась обнаженной, это производит немного обескураживающее впечатление. У героя даже хватает низости забрать одежду юной леди. «Вылезай из воды!» — дразнит он, протягивая девице сорочку. Но девушка не верит ему. «Нет, не хочу,— отвечает она,— боюсь, как бы ты меня не обманул».— «Тогда твоя одежда достанется мне. А жаль: у тебя очень красивое тело»,— говорит дерзкий юноша. Наконец, видя, что рыцарь непреклонен, она умоляет его пощадить ее целомудрие. Грэлан соглашается, девица вылезает из пруда, и рыцарь отдает ей рубашку. Затем он помогает девушке застегнуть плащ. Держа за руку, он увлекает ее все дальше и дальше в чащу и там умоляет позволить стать ее любовником. Девица отказывается. Понимая, что желаемого нельзя добиться, не прибегнув к насилию, Грэлан увлекает неприступную леди еще дальше в лес и там силой овладевает ею, после чего немедленно просит у нее прощения. Это звучит довольно странно, тем не менее отношение девушки к нему изменилось, и теперь она согласна, чтобы Грэлан стал ее «официальным» любовником. Что заставило ее перемениться во мнении, мы не знаем.{29} Средневековые рассказчики любили оставлять простор воображению читателей.

Историю о неслыханной преданности супруги рассказывает (или, возможно, пересказывает) Мари де Франс в одном из своих наиболее поэтичных лэ, Lai d’EUduc, сюжет которого во многом совпадает с германской легендой о человеке, дважды женившемся. Элидюк, вассал короля Бретани, после ссоры со своим сюзереном, спровоцированной завистливыми рыцарями, отправляется в добровольное изгнание в Англию, со слезами распрощавшись со своей женой Гильделек.

В Англии он помогает королю Эксетера в войне, которую тот ведет против своего соседа, и смелая дочь короля, согласно традиции англосаксонских и бретонских сказаний (а также chansons de geste), без стеснения объявляет, что влюблена в храброго и красивого чужеземца. В душе Элидюк «чрезвычайно встревожен» этим и дает принцессе уклончивый ответ, но о том, что женат, не говорит. Время идет, и они все больше влюбляются друг в друга, хотя, как мы можем заключить, никогда не выходят за рамки приличий, пока не прибывает посланец из Бретани с известием, что король вновь призывает к себе Элидюка, желая восстановить его в правах.

Когда английская девица Гильядон узнает, что Эли дюк должен вернуться в Бретань, она падает в обморок, а очнувшись, клянется покончить жизнь самоубийством, если тот не возьмет ее с собой. Рыцарь сдается. Во время страшного шторма один из матросов, которому, похоже, известна личная жизнь Элидюка, кричит, что буря — это наказание, ниспосланное им Господом, который разгневался на человека, нарушившего Его заповеди, при живой жене взяв вторую. Моряк убежден, что стихия успокоится, если они выбросят за борт Гильядон. Несчастная девушка, узнав, что Эли дюк женат, снова падает в обморок, но на этот раз вернуть ее к жизни не удается. Сойдя на берег, обезумевший от горя Эли дюк несет Гильядон в лесную часовню, к старику-отшельнику, чтобы тот похоронил ее. Но оказывается, что, пока рыцарь был в Англии, отшельник скончался, и поэтому Элидюк оставляет тело Гильядон в часовне, на ложе возле алтаря. У Гильядон такие розовые ланиты, что для рыцаря невыносима мысль о том, чтобы предать ее земле.

Затем Элидюк возвращается в свой замок, но его приветствию, адресованному жене, заметно недостает воодушевления. Каждый день рыцарь отправляется в часовню, чтобы взглянуть на свою возлюбленную, поплакать у ее ног и заверить, что удалится в монастырь, как только у него хватит смелости предать ее тело земле.

Тем временем секрет Элидюка раскрывает служанка, которую супруга рыцаря послала проследить, куда ездит муж, и однажды, когда Элидюк уезжает ко двору, Гильделек сама отправляется в часовню. При виде мертвой Гильядон ревность Гильделек обращается в горе, и в плаче она садится возле ложа красавицы. Тут в дело вмешивается магия — обычное явление в средневековых романах. В часовню вбегает горностай, и оруженосец Гильделек убивает его. Тотчас появляется второй зверек, но, увидев своего товарища мертвым, убегает обратно в лес. Вскоре он возвращается с красным цветком, который вкладывает в пасть убитого горностая, отчего тот сразу же возвращается к жизни. Гиль-делек приказывает оруженосцу поймать зверька, который, спасаясь, обронил целебное растение. Дама вкладывает его в рот Гильядон, она оживает, и между ними завязывается доверительная беседа.

Благородная Гильделек говорит девушке, что ей нечего опасаться, что все будет прекрасно, и посылает за Элидюком. Увидев, как бросились друг к другу влюбленные, и убедившись в силе их чувства, она заявляет, что намерена постричься в монахини и позволить Элидюку жениться на Гильядон. Влюбленные не пытаются ее отговорить, однако после нескольких лет счастливого супружества они приходят к пониманию суетности земного счастья, и в сюжете происходит финальный поворот. Элидюк возводит монастырь и становится в нем монахом, а Гильядон присоединяется к Гильделек в ее обители. На такой дидактической христианской ноте завершается эта любопытная история.

Подобная этой германская легенда (о ней я упоминала выше) повествует о возвращении крестоносца, освобожденного (очевидно, из сарацинского плена.— Ред.) очаровательной сарацинкой, которая становится его второй женой. Здесь также торжествуют любовь и красота, а первая жена безропотно удаляется в монастырь. Вероятно, с крестоносцами, когда в теплых краях их окружали экзотического вида черноглазые красавицы, подобного рода истории случались нередко. (Абеляр в письме к Элоизе, которое в остальном посвящено духовным проблемам, упоминает о «гладкой коже и тайных прелестях» темнокожих девушек.) Однако, как правило, средневековые авторы предпочитали подробно останавливаться на горькой доле крестоносца, вернувшегося домой как раз в тот момент, когда супруга готова уступить кавалеру, которого она полюбила в отсутствие мужа.{30}

Два противоположных начала, любовь куртуазная и любовь эротическая, столь заметные в творчестве трубадуров, как нельзя лучше представлены в Roman de la Rose, начатом в 1240 году поэтичным Гийомом де Аоррисом и сорок лет спустя законченном реалистом Жаном де Меном,— произведении, бывшем популярным не менее двухсот лет и ставшем для аристократии, по выражению Дж. А. Юзинги, «настоящим любовным требником» (оказавшем влияние также и на творчество Чосера{31} , перу которого принадлежит первый перевод романа на английский язык).

Roman de la Rose написан в популярной в те времена форме аллегории. В первой половине книги, действие которой разворачивается на прелестном весеннем фоне, напоминающем шпалеры того времени, Гийом де Лоррис рассказывает, как Влюбленный подходит к высокой стене, ограждающей Сад Любви. Праздность открывает ему ворота, Веселье ведет танец, и вскоре, в сопровождении Юности, Искренности, Великодушия и Куртуазности (обычных земных атрибутов куртуазной любви) появляется Красота. Амур перечисляет блага любви, называя Надежду, Приятные Мысли, Нежные Взгляды и Сладкие Речи. Но когда При-вет, сын Куртуазности, приглашает Влюбленного войти, чтобы увидеть Розу, рыцаря отгоняют Опасность, Страх, Стыд и Злоязычие. Разыгрывается нешуточное сражение. Разум спускается со своей высокой башни, и появляется Венера. Гийом де Лоррис умер, успев довести поэму до середины этого аллегорического сражения, и продолжение истории дописал — со множеством нудных отступлений — Жан Шопинель, или де Мен.

В уста своего бога любви Лоррис вкладывает множество очаровательных наставлений. Очевидно, что он был человек добрый и довольный жизнью. Он предостерегает Влюбленного от неуместной грубости, «ибо того я зову учтивым рыцарем, кто не позволяет безобразным словам пачкать свою речь», советует «соединять благородные поступки с учтивыми словами» и отбросить лишнюю гордость, чтобы быть любезным.

Подобно авторам любовных учебников, он чрезвычайно озабочен внешним видом рыцаря. «Красивые одежды,— по его мнению,— часто бывают прекрасным топливом для костра любви». Поэтому важно выбрать хорошего портного. «Никогда не оставляй свои туфли наполовину зашнурованными,— говорит он,— и носи хорошо сшитые перчатки. Часто мой руки и никогда не забывай чистить зубы. Никогда не оставляй ногти неухоженными... и помни, что веселый нрав — это главное, что вызывает любовь». «Хорошо,— думает он,— уметь играть в салонные игры и петь (тем, у кого приятный голос), не заставляя себя просить дважды. Однако главное — никогда не быть равнодушным, ибо «тот, кто отдает целиком свое сердце как великий дар, достоин похвал».

Жан де Мен был человеком совершенно другого склада, республиканцем, опередившим свой век, он зло высмеивал потомственных дворян, этих «тупых бездельников, которые, присваивая себе чужие достоинства, строят из себя цвет рыцарства и крадут овеянное славой имя у тех, кто заслужил дворянское звание в былые дни».

Жан де Мен всей душой стремится сорвать розу и насладиться ею. «Поцелуй и объятие, недозволенные стыдом, таят в себе неизъяснимые наслаждения»,— говорит он и заканчивает тем, что выступает в защиту языческой, совершенно свободной любви для всех, главная цель которой — деторождение. Скромный английский переводчик Ф. С. Эллис в издании 1900 года (вышедшем в издательстве господ Ж. Дан), из которого взяты цитаты, приведенные в этой главе, объясняет, что «имел смелость дать сюжету развязку, придуманную мной самим, так как боюсь, что символику Жана де Мена нельзя перевести на английский так, чтобы не дать повода для обоснованных сомнений». Однако французский оригинал дается им в качестве приложения. (Жан де Мен не был единственным выразителем идей свободной любви. Адамиты, ставшие жертвами инквизиции, утверждали, будто они посланы Богом возродить законы природы; под этим они подразумевали коллективные права на жен и отказ от одежды. Один из их адептов, пророк Пикар, чрезвычайно упростил брачный обряд. Возжелав женщину, адамит шел к Пикару и говорил: «Дух повелевает мне ее взять», на что Пикар отвечал: «Идите, плодитесь и размножайтесь». Запрещенная секта адамитов возродилась в конце четырнадцатого столетия под названием «тюрлюпены», которые, веря в свободу для всех, публично занимались любовью и жили в лесных становищах, где ходили нагими. Одна из них, Жанна Бабентон, была заживо сожжена в Париже вместе со священными книгами секты.)

Жан де Мен подвергался ожесточенным нападкам за свои резкие, презрительные высказывания в адрес женщин. Кристина де Пизан{32} вступилась за свой пол в Premier Epitre аи Dieu dAmour, где она сетует на мужские обманы и оскорбления, а Жан Жерсон, ректор Парижского университета, заклеймил Розу как «порочную вещь». Дебаты не утихали годами и, должно быть, доставили лукавому автору немало веселых минут. Он явно намеревался стать возмутителем спокойствия почти всех общественных кругов. Де Мен осуждал непорочность, заявлял, что женщины от рождения так же свободны, как и сильный пол, и особенно язвительные замечания отпускал в адрес нищенствующих монахов, а также свекровей и тещ, которых именовал «подлыми, развратными старыми кошками».

Какую проницательность обнаруживал Жан в своих наблюдениях над человеческой природой, и какие мудрые и остроумные вещи он писал о любви и любовниках! Большинство из них критики, по-видимому, оставили без внимания. Жан не только считал, что лишь в редких случаях супружеская любовь достойна похвал. Он, похоже, был в ту эпоху единственным писателем, способным осознать возможности более широкого и всеобъемлющего типа любви, нежели тот, который порожден только сексуальной страстью, о чем свидетельствуют слова, вложенные им в уста Разума.

Увидишь ты во мне, мой свет,

Любовь другую — впрочем, нет,

Она все та же, пусть на вид

Огонь ее слабей горит,

Зато надежда в нем светлей,

Взгляд шире. Тех, кто всех милей,

Оставив, сможешь ты душой

Прижать к груди весь род людской,

Весь мир обняв. Не должен впредь

Один душой твоей владеть,

Но братом ближнему навек

Стать должен каждый человек.

И всех любя, как одного...

Ставя разум выше красоты, он говорит, что если мужчине попадется женщина интеллигентная, добродетельная и достаточно умная, чтобы быть его помощницей, то «и к концу жизни она останется нежно любимой подругой того, кто любил ее в юности. Супруг учтивый и ласковый должен внушать женщине нежную любовь, а если жена будет сочетать учтивость с доброй волей, то наградой ей будет ответное чувство».

Жан остро подмечает, как меняются влюбленные, вступив в брак, и как быстро бывший слуга дамы превращается в ее жестокого хозяина:

Свободу у жены отнял —

И мнишь — любовь ее снискал?

Любовь из тех домов бежит,

Где мужу голову кружит

Не страсть, а власть, лишь там дыша,

Где не задушена душа.

Однако тугой кошелек, по мнению Жана, завоюет женское сердце быстрее всех песен и баллад!

Жан был первопроходцем в области современной любви. «Женщины рождаются такими же свободными, как и сильный пол, и один лишь закон отнимает у них права, дарованные природой». Почему женщина не может польстить мужчине, чтобы добиться своего? Жан говорит, что все мужчины — лицемеры, которые тысяче женщин отдают свои сердца, так почему бы и женщинам не поступать подобным образом? Далее он, однако, признает, что такое положение дел привело бы к великим раздорам и дома были бы заброшены, поэтому-то мудрому человеку и пришлось установить брачные законы.

Как забавно он перечисляет горести мужа и рисует портрет рассерженной жены, которая ночью отказывается исполнять свой супружеский долг! «Когда ты лежишь в постели совсем нагая (ночные одеяния только к началу шестнадцатого века вошли в моду) и чем больше я навязываю тебе свою любовь, тем сильнее ты противишься, притворяясь больной, и лежишь вялая и томная, так что я в конце концов вынужден из страха потерпеть прискорбную неудачу прибегнуть к оплеухам».

Я думаю, подобных цитат более чем достаточно, чтобы показать, что книга Жана де Мена и сегодня способна доставить удовольствие читателям. Если я и прибегла к такому обильному цитированию, то лишь потому, что верю: этот автор заслуживает большей славы.

Другой автор — бесшабашный и сумасбродный, родившийся в Провансе на исходе четырнадцатого столетия — Антуан де ла Салль, солдат, авантюрист и наставник нескольких принцев. Ох и веселым же учителем он, наверное, был, хотя и приберегал только для взрослых читателей пикантные сюжеты! Но где он успел узнать так много о семейной жизни мещан? В Quinze Joies du mariage{33} Антуан де ла Салль представляет публике самые едкие и правдивые рассказы, какие когда-либо попадали на глаза читателям. Он достойный предшественник Рабле.

Попутно замечу, что эти Пятнадцать радостей — языческие двойники превозносившихся церковью «Пятнадцати радостей Пречистой Девы», цель которых состояла в том, чтобы показать, как жена, используя свои хитрости, заставляет мужа поступать именно так, как хочется ей.

Первая «Радость» — это разговор мужа со своей «лучшей половиной», средневековая вариация на тему «женщине нечего надеть». Разговор происходит в постели, и начинает его жена, которая жалобно шепчет:

— Пожалуйста, милый, оставь меня в покое. Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.

— Что с тобой? — тревожится муж.

— О, у меня есть на то веская причина... но я тебе не буду говорить о ней, ведь что бы я ни сказала, ты все равно не веришь.

— Почему ты так говоришь со мной, душенька?

— Потому что тебе это, наверное, будет неинтересно — вот и все.

— Ты должна мне сказать, я требую.

— Ну хорошо... раз тебе так этого хочется. Я сегодня была на празднике, и оказалось, что я хуже всех одета. Мне было так стыдно, ведь это был позор и для тебя, и для наших друзей.

— А как были одеты другие женщины?

— Ни на одной даме моего звания не было ничего дешевле алого платья, отделанного горностаем, а я была в своем подвенечном платье, которое уже все выносилось, да и, в любом случае, оно мне мало — я ведь вышла за тебя совсем молодой. Госпожи Такая-то и Сякая-то во всеуслышание заявляли, что, должно быть, мне стыдно появляться на люди такой оборванкой. Клянусь, теперь меня долго не увидят на празднике!

— Боже мой, душенька, ну ты же знаешь, сколько у нас расходов, знаешь, что необходимо купить еще двух быков для фермы и тому подобное. Вчера в амбаре провалилась крыша, ее надо срочно чинить. А я должен ездить в N на заседания суда по вопросу о твоем имении, с которого я еще ни гроша не получил, на это тоже понадобятся деньги.

— Я так и знала, что все кончится упреками по поводу моего поместья.— Сказав это, жена отворачивается, жалобно шепча: «Ради Бога, дай мне поспать. Я больше никогда не буду об этом говорить».

— Тебе незачем ругаться.

— Я не виновата, что ты не получаешь никакого дохода с моего имения. Ты знаешь, что меня прочили замуж за Имярека и что кроме него еще больше двадцати человек желали взять меня в жены, но меня интересовал только ты — ведь ты так часто приезжал нас проведать! Мой отец был крайне недоволен и так меня и не простил. Теперь я вижу, какой я была дурой. Я самая несчастная женщина на свете,— и жена разражается потоком слез. Муж напрасно пытается утешить ее.

На другой день жена все еще дуется и через силу соглашается молвить словечко мужу. Ночью, когда они лежат в постели, он смотрит, не озябла ли она, и заботливо укрывает ей плечо.

— Ты не спишь, душенька?

— Не-а.

— Тебе лучше?

— Мне надлежит довольствоваться тем, что дал мне Господь.

— Да, Бог даст, у нас всего будет вдоволь. Я все обдумал. Я хочу, чтобы на свадьбе у моего кузена ты была одета лучше всех!

— В этом году я больше ни на какие праздники не пойду.

— Пойдешь,— у тебя будет все, чего тебе хочется.

— Чего мне хочется? Я ничего не просила. Упаси Боже, я сказала тебе это не потому, что хочу хорошо выглядеть; ты же знаешь, что я и не хотела выходить из дома лишний раз, разве что к мессе. Я всего лишь повторила то, что другие сказали обо мне.

Наутро муж занимает деньги, чтобы купить жене новые наряды. Она начинает возражать: «Дружочек, не упрекай меня потом, будто я тебя вынудила на меня потратиться. Меня совершенно не интересуют подобные вещи, лишь бы я была тепло одета!»{34}

Мужья тринадцатого века через подобные испытания уже прошли. Автор Les Lamentations de Mahieu пересказывает короткую сценку в спальне, когда жена на вопрос мужа, почему она плачет, отвечает, что ей приходится ходить нагишом, в то время как все ее соседки нарядно одеты.

Антуан де ла Салль очень зло прохаживался насчет женщин даже в самом целомудренном из своих произведений, созданном в 1459 году, Le Petit Jehan de Saintre. (Довольно резкие отзывы о женщинах содержатся в большинстве литературных произведений пятнадцатого века.) В этой истории о куртуазной любви, которая уже была достоянием прошлого, дама дает советы тринадцатилетнему Жеану де Сэнтре. Она делает его мужчиной и снабжает деньгами, на которые он обзаводится лошадьми и красивыми нарядами. Заканчивается история тем, что дама бросает юношу ради распутного аббата.

Поносить женщин за их мотовство всегда было в обычае. Но что сказать о расходах мужчин не только на суетные, но и на аморальные цели? В средние века немногие женщины осмеливались заявить свой протест, поскольку они зависели от мужчин экономически. Однако у некоторых просвещенных мужчин хватало честности обратить внимание на присущие их полу недостатки. В качестве примера можно назвать Жана де Монтрейля, перечисляющего в письме к своему собрату-гуманисту, Гонтье Колю, различные упреки, которые бросает ему жена:

«Я выхожу из дома разве что в церковь,— приводит он ее восклицание,— и не иначе, как смиренно испросив на то вашего позволения (интересная подробность об обычаях той эпохи!), в то время как вы, напротив, уходите и днем, и ночью, когда только вам заблагорассудится — играть в шахматы, в кости и в другие игры, о которых я не смею упомянуть. А хозяйство и содержание дома? Мы были бы в жалком положении, если бы не моя бережливость и не мои величайшие хлопоты. Мужчины считают, что законы писаны не для них и что им позволено все что только в голову взбредет. А женщин обвиняют в измене, стоит тем только взглянуть в сторону, идя по улице. Мы — пленницы, захваченные на войне, и рабыни, купленные на рынке, а никакие не жены и не подруги...»

Пятнадцать радостей пользовались громадной известностью, и еще большей популярностью — созданные тем же автором непристойные Cent Nouvelles Nouvelles. (я не осмелюсь привести здесь заглавия некоторых их них, уже не говоря о том, чтобы вкратце пересказать сюжеты.) Однако по-прежнему существовал узкий круг верных приверженцев идиллической любви.

Главным среди них был Карл Орлеанский{35} , поэт, принадлежавший к царствующему семейству, попавший в 1415 году при Азенкуре в английский плен, в котором томился четверть века. Карл был так же элегантен, как и его стихи. За день до битвы он заказал роскошный костюм красного бархата, расшитый более чем тремя сотнями жемчужин. (К слову сказать, мода оказывала свое влияние даже на исход сражения. Если бы французские рыцари не носили старомодных кольчуг, столь тяжелых, что в них с трудом можно было двигаться, войско обладало бы большей мобильностью.)

Вскоре по прибытии в Англию Карл занялся двумя родственными друг другу делами: он писал стихи и влюблялся. Как удачно заметил Гастон Пари: «Никогда еще милые пустячки, нежные, но лишенные подлинной страсти, исполненные меланхолии, но не искренней печали, не находили более изысканного интерпретатора. Это первые французские классические стихи, которые (благодаря своей изысканности и очарованию) заслуживают того, чтобы сохраниться в нашей памяти». «Милые пустячки» — музыкальные сонеты, нежным звоном услаждающие слух.

Амур, мне с сердцем совладать

Невмочь, поскольку жажду я

От ночи дня не отличать,

У вас на службе состоя.

Когда Карл после долгого плена возвратился во Францию, одной из первых его забот было введение среди соотечественников очаровательного английского любовного обычая в день, когда, согласно поверью, все птицы небесные играют свадьбы (четырнадцатого февраля), посылать «валентинки». Можно себе представить, какое наслаждение, должно быть, доставлял Карлу этот новый предлог, чтобы послать стихи своей избраннице! (Множество его стихов представляют собой «валентинки».) Обычай этот во Франции так и не получил всеобщего распространения, оставшись аристократическим, и соблюдался только при дворе.{36} Карл Орлеанский поддерживал его среди своего кружка придворных и поэтов.

В Блуа приглашали всех талантливых музыкантов и поэтов той эпохи, в том числе и величайшего из них, самого современного и самого богемного из многих — оборванного, жалкого бродягу Франсуа Вийона{37} , завсегдатая парижских борделей и кабаков наинизшего разбора, чудом избежавшего виселицы за воровство. Что он знал о любви?

Похоже, она прошла мимо него, оставив поэту лишь сожаления и скудную компенсацию в виде разврата. Однако он знал почти все о столичных filles galantes: Толстой Марго, Марион-Идоле и Большой Жанне из Бретани.

Худ, пьян — какой уж есть, и не стыжусь.

Кобель я, вот с сучонкой и лижусь.

 

Глава 8. 

Продажная любовь

В одно воскресное утро 1254 года Маргарита Прованская, супруга Людовика Святого, отправилась к мессе в одну из больших парижских церквей, взяв с собой вместо обычной свиты одну лишь фрейлину, которая села слева от королевы. Справа расположилась элегантная парижанка в подпоясанном золотым кушаком платье с длинным шлейфом — ее королева после благословения удостоила поцелуя, как требовал того обычай.

В тот же день, позднее, во дворец донесли, что «дама» эта была проституткой, одевшейся, вопреки правилам, «подобно обыкновенной честной мещанке».

«Нельзя ли издать законы получше? — вопрошала своего богомольного супруга королева.— Вы должны что-то сделать с этими женщинами». Маргарита испытывала искреннее негодование из-за случившегося в церкви, но в то же время радовалась возможности занять короля делом, которое бы отвлекло его от навязчивой идеи отречься от мира и доживать свой век в монастыре. Людовик никогда не одобрял тех своих рыцарей, которые были завсегдатаями борделей. Когда одного из его вассалов застали в походном борделе в окрестностях Кесарей, ему предложили на выбор два наказания: тот должен был либо согласиться на то, что его проведут вокруг лагеря в одной рубашке на веревке, обвязанной вокруг причинного места, либо покинуть армию, оставив королю своего коня и доспехи. Рыцарь выбрал последнее.

Если Людовик был возмущен уже тем, что его жена поцеловала проститутку, то результаты проведенного расследования, касавшегося привычек этих «веселых женщин», еще больше шокировали его. Он узнал, что проститутки благоденствовали под юрисдикцией roi des ribaudes{38} , провозгласив своей покровительницей святую Марию Магдалину. Церковь на улице Жюсьен была отдана им со дня ее основания в двенадцатом веке, там женщины зажигали свечи перед витражом с изображением святой Марии Египетской, готовой сесть в лодку и приподнявшей юбки гораздо выше колен. Надпись внизу гласила: «В уплату за перевоз святая предлагает лодочнику свое тело».{39}

Людовик спешно издал ряд строгих правил, которые в конце концов пришлось смягчить. Во-первых, он приказал людям воздерживаться от сдачи домов проституткам, а затем изгнал их из города. (В результате проституток развелось вдвое больше, чем прежде, и в закон пришлось внести изменения. Отныне домовладельцы должны были платить особый налог, шедший на нужды казначейства.) Однако большинство проституток покинули Париж. Они поселились в маленьких домиках, которые назывались bards, добавление уменьшительного суффикса превратило это слово в bourdeau, или bordel — слово, сохранившееся в языке и поныне.

Париж уже тогда славился своими проститутками. Клирик Эли в своей интерпретации Искусства любви Овидия сообщает читателям, что для того, чтобы выбрать себе подходящую любовницу, второго такого места, как Париж, не найдешь, а желчный проповедник Жак де Витри осуждал городские коллежи, «где проституция трудится рука об руку с наукой; где студенты на втором этаже проходят курс теологии, а на первом — курс распутства».

Вийон говорит, что служанки встречались со студентами в погребах, пока хозяева спали, и описывает дикие оргии, происходившие там — за полночным ужином с квартами вина и сырными пирогами следовала lе jeи de l’апе (осел считался чрезвычайно похотливым созданием).

Ставни борделей низшего разряда красились в зеленый цвет, ставший цветом порочной любви, в этом же значении зеленый цвет стал элементом различных эротических выражений. Tomber 1а cotte verdiere, например, означало «опрокинуть в траву нагую женщину».

Проститутки занимались своим ремеслом на определенных улицах, в особых домах, которые открывались с восходом солнца и закрывались на вечерней заре. (Согласно постановлению парламента Бордо, изнасилование проститутки за пределами ее «территории» каралось смертной казнью через повешение.)

Постепенно в печально известные места свиданий любовников превратились бани. Эти заведения вскоре стяжали ту же репутацию, что и хамамы арабских стран. В рыцарском романе Flamenca герой выкапывает подземный ход от своего особняка до находящейся рядом бани, которую часто посещает его возлюбленная, и появляется перед ней «в сорочке и штанах тонкого полотна, в тунике из восточного шелка, расшитой цветами, и в льняном колпаке, чтобы не запылить волосы, идя по недавно вырытому ходу». Однако на самом деле безнравственным целям служили лишь немногие бани, имевшие особое разрешение, владельцы которых должны были платить налог. Они платили меньше, если их девушки отказывались работать, как они часто делали это на Святую неделю и Пасху. Некоторые бордели на это время закрывались, тогда как в Авиньоне любой, кто был замечен в посещении борделя в Великую Пятницу или на второй день Пасхи, подлежал публичному телесному наказанию.

Кстати, сифилис, как об этом часто говорилось, был завезен в Европу из Америки матросами Христофора Колумба, а во Францию он попал через Италию с солдатами Карла VIII (во Франции он был известен под названием /е mal de Naples, а в Италии — /е mal Frangais). Эта болезнь произвела в Европе чудовищные опустошения в начале шестнадцатого века, но была, по-видимому, известна и до этого; в архивах Муассака за 1303 год содержится запись о приговоре, вынесенном женщине из Ломбардии, которая, бранясь с соседкой, пожелала ей /е mal venerien.

Декрет, изданный в 1223 году в Авиньоне, запрещал проституткам и евреям трогать выставленные на продажу фрукты и хлеб, в противном случае они обязаны были купить товар. (Декрет, изданный позже, запрещал евреям часто посещать притоны разврата.) Кроме того, устав гильдии цирюльников, принятый в 1371 году, запрещал мастерам обслуживать проституток, а устав гильдии мясников 1331 года запрещал ученикам жениться на женщинах, которые ранее промышляли непотребным ремеслом.

По -видимому, эти декреты были приняты из страха перед заразой.

Дополнительный ряд строгих правил, постоянно нарушавшихся, касался нарядов «веселых дам». Им нельзя было носить одежду, в которой их можно было бы принять за порядочных женщин, в том числе предметы роскоши и украшения, как-то: меховые воротники, драгоценности, длинные шлейфы и золотые кушаки. Некоторые женщины выходили замуж с единственной целью — получить возможность носить шлейф и надувать полицию.

Провести в жизнь законы относительно одежды во все времена было делом непростым. Время от времени проституток арестовывали и делали им публичное внушение, на страх остальным и к удовольствию насмешливой черни. В 1427 году, например, Жаннету Малышку увезли в тюрьму Шатле, где на глазах многочисленной толпы насмешников срезали ей меховой воротник, изрезали рукава, отороченные мехом, и укоротили шлейф. Но долговременного эффекта подобные меры не производили никогда. (Иногда проституток и неверных жен обязывали носить над локтем повязку.)

Конфискованные у столичных проституток запрещенные наряды и драгоценности присваивал прево{40} Парижа, но когда в 1424 году город оказался в руках Генриха Плантагенета, то по приказу последнего доходы, полученные из этого недостойного источника, шли на пополнение его королевской казны. Поскольку проституткам не дозволялись обычные драгоценности, упрямицы украшали себя предметами благочестивыми, и очень скоро их четки, медали, освященные кольца, кресты невозможно было отличить от прочих украшений. Спустя некоторое время им было отказано в этом утешении, и по воскресеньям полицейские сержанты ждали нарушительниц за дверями церкви, готовые наброситься на них, чтобы препроводить в Шатле.

У девушек была одна любопытная привилегия: они могли, предложив себя в жены преступнику, сохранить ему жизнь. В 1429 году так был спасен молодой красавец бандит двадцати пяти лет, которого вот-вот должны были казнить за налеты, совершенные им в Париже и его окрестностях. Девица с Галле дерзко заявила, что берет его себе в мужья. Заключенного освободили, и вскоре они сыграли свадьбу.

Симпатичные девушки, известные под именем vilotieres, продававшие на Галле овощи и фрукты, славились своей веселостью и хлесткими репликами, пересыпанными английскими словечками, подхваченными от солдат, ходивших к ним во время оккупации Парижа в годы Столетней войны.

Эти vilotieres питали слабость ко всему блестящему и ко всякому кавалеру, игравшему бриллиантами перед их весело блестевшими глазами, как писал Клеман Маро:

Коль отыщется смельчак,

Что сверканием камней

Разожжет глазенки ей —

Вмиг подымет белый флаг

И в постель на спину — бряк!

Что касается сексуальных отклонений, которым я не намерена уделять много внимания, поскольку ими занимается история медицины, я лишь вскользь упомяну о предшественнике маркиза де Сада, жившем в пятнадцатом столетии, по имени Жиль де Ретц, маршале Франции и влиятельном бретонском дворянине, сражавшемся под знаменем Карла VI с войсками Плантагенета. Этот извращенец похищал и мучил детей. Погреба его замка Шантосе были полны детских скелетов. Подробности его сексуальных преступлений слишком отвратительны, чтобы приводить их здесь. В 1440 году он был заживо сожжен на костре; в архивах Нанта хранится список выдвинутых против него обвинений.{41}

 

Глава 9.

Церковные законы и непокорные любовники

В эпоху средних веков церковь энергично занималась разработкой новых брачных законов, но в то же время не была уверена, как много она может позаимствовать из старого римского кодекса в том, что касается взаимоотношений сторон. Первым делом были безжалостно запрещены все браки между родственниками до шестого колена. Из-за этого устройство браков представителей знати и членов царствующих семейств стало делом чрезвычайно сложным, и в конце концов все они оказались связанными друг с другом не допустимым для брачных уз родством. Иннокентию IV пришлось дать разрешение на брак племянникам герцога Бургундского, поскольку они не могли найти себе невест, которые бы не приходились им родственницами.

В итоге послабление пришлось сделать всем, но не прежде чем закон создал значительное неудобство, что привело к многочисленным инцидентам. К папам часто обращались за деликатными решениями по поводу брачных дел, и в некоторых случаях они делали все, что было в их силах, для защиты принадлежавших к царствующим фамилиям женщин, чьи мужья подавали своим подданным дурной пример.

Французские монархи постоянно препирались с Римом по поводу своих браков. Одним из первых, кто навлек на себя немилость Его Святейшества, был Роберт (996—1031), несмотря на свои споры с папой прозванный «Благочестивым», которого современники-хронисты описывали как «человека великой набожности и исключительной честности, гордость клириков, кормильца монахов, отца бедняков, усердного слугу истинного Бога, короля не только над людьми, но даже над их нравами».

Более того, он был другом влюбленных. Рассказывают, что однажды, когда король направлялся в церковь, ему случилось пройти мимо парочки влюбленных, обнимавшихся на глазах у всех немного более пылко, нежели следовало. Не говоря ни слова, король снял свой плащ и набросил на них, а сам пошел слушать мессу.

Первой женой Роберта стала красавица-смуглянка Розала, дочь Беренгара, претендента на трон Италии. Это был политический брак — в приданое мужу Розала приносила графство Фландрию,— однако вскоре жена надоела Роберту: во-первых, король предпочитал блондинок, а во-вторых, она была намного старше его. Вместо того чтобы спокойно согласиться с решением мужа о разводе, Розала объявила Роберту самую настоящую войну. Если учесть тот факт, что у короля хватило бесстыдства оставить себе приданое после развода с женой, то представляется вполне естественным желание королевы насолить бывшему мужу. В Монтрейле (бывшем частью ее приданого) она построила крепость, чтобы препятствовать прохождению кораблей короля. Но в конце концов Розала сдалась и удалилась во Фландрию.

За вторым браком Благочестивого также скрывались политические мотивы. На этот раз его супругой стала дочь короля Бургундии Берта, но теперь король был искренне привязан к жене, для которой, как и для него, это был второй брак. Тогда-то у Роберта и начались неприятности с церковью. Он был воспреемни-ком при крещении сына Берты от первого мужа, а, согласно существовавшим тогда замысловатым церковным законам, это приравнивалось к кровному родству{42} . Архиепископ Реймсский отказался дать разрешение на брак, но свадьбу, несмотря на его протесты, все же сыграли.

Как только вести об этом достигли Рима, папа послал аббата Клюни, чтобы тот принудил супругов разойтись, но Роберт отказался разлучаться с женой, с которой был обвенчан накануне. В Риме состоялся собор, и представители духовенства постановили, что Роберт должен разойтись с Бертой, и приговорили его к семи годам церковного покаяния за совершенный грех. Роберт не придал этому вердикту абсолютно никакого значения. Тогда анафема обрушилась на всю Францию. Это было уже страшнее.

В конце концов Роберт уступил, отослал от себя Берту и женился на Констанции Аквитанской — властной даме, в свите которой в Париж приехали трубадуры-южане (господа в остроносых башмаках и с длинными волосами, чье появление вызвало настоящий скандал).

Почему же Роберт после множества отказов все же согласился разойтись с женой? Ходили слухи, будто королева родила монстра с гусиной шеей и головой; это страшилище, которое сочли знаком гнева Всевышнего, наказанием за кровосмесительный брак, якобы принесли Роберту на подносе. Быть может, у Берты был выкидыш, и вид недоношенного плода послужил толчком для появления этой истории? Однако порыв отвращения был недолгим, вскоре Роберт развелся с Констанцией и вновь соединился с Бертой.

Однако все это не идет ни в какое сравнение с путаницей, царившей в брачных делах Филиппа-Августа, и его demeles со сменявшими друг друга наместниками святого Петра. Вскоре после смерти Елизаветы, своей первой супруги, Филипп отправил посольство к королю Дании Кануту VI, сочтя для себя подходящей партией его сестру, белокурую красавицу Ингебёрг.

Филиппа интересовала не столько сама прекрасная датчанка, но, главным образом, размеры ее приданого. Он был чрезвычайно озабочен тем, чтобы брачный договор включал статью, которая обязывала бы Канута выступить на стороне Филиппа против англичан. Канут этой идеи не одобрял, и при датском дворе из-за каждой мелочи яростно торговались. Наконец в качестве приданого была предложена сумма в десять тысяч марок и впридачу — довольно туманное обещание, что датский флот окажет содействие Филиппу в войне с англичанами. Посольство вернулось с Ингебёрг, и Филипп поспешил в Амьен навстречу будущей супруге.

Почти сразу же началась брачная церемония, и на следующий день Ингебёрг была коронована. Те, кто присутствовал на празднествах, заметили удивительную перемену в настроении короля: за день до того он был веселым и жизнерадостным, но теперь выглядел бледным и мрачным. Время от времени он глядел на невесту с ужасом в глазах. «Не иначе дело рук нечистой силы»,— шептались люди, и король позже делал все возможное, чтобы убедить папу, что в этих слухах — большая доля истины. Во время коронации король выглядел совершенно больным и сразу же после нее объявил, что желает немедленно развестись — к изумлению двора, не говоря уже о невесте. Его уговаривали попытаться провести с супругой ночь (позднее он утверждал, что эта попытка была безуспешной). «На нем заклятие»,— качая головами, говорили местные жители.

Король хотел отослать бедняжку Ингебёрг обратно в Данию, но несчастная женщина не согласилась на такое унижение. Поэтому Филипп решил добиться признания брака недействительным на том основании, что они с Ингебёрг состояли в кровном родстве. Для чего созвал специальную ассамблею, и архиепископ Рей-мсский, председательствовавший на ней, объявил брак короля с датской принцессой расторгнутым. Ингебёрг присутствовала на заседаниях, но могла только плакать и восклицать (она не говорила по-французски): «Mala Francia, mala, Roma, Roma»,— это означало, что она намерена обратиться к папе римскому. После расторжения брака Филипп сослал ее в монастырь, где «она должна была блюсти воздержание и служить Господу молитвами всю оставшуюся жизнь», а сам принялся подыскивать себе новую невесту.

Датчан такое оскорбление привело в бешенство. Канут написал папе (Целестину II), Ингебёрг также из своей кельи писала ему, с приложением подробной генеалогии, которая доказывала неправоту Филиппа. Чтобы ответить на эти письма, Его Святейшеству понадобилось два года, но в итоге папа встал на сторону Ингебёрг. Он написал архиепископу Реймсскому, прося его удержать короля от вступления во второй брачный союз, и Филиппу, приказывая восстановить Ингебёрг в ее правах и обращаться с ней как с любимой супругой.

Король не ответил. На следующий год он принял присланного из Рима папского легата, но это не помешало его матримониальным планам: несмотря на запрещение папы, он женился на Аньес де Меран.

Ингебёрг слала папе все новые и новые патетические письма, описывая в них свое плачевное положение. С ней дурно обращались... Ни одежда, ни пища не годились для дамы ее происхождения. Несчастная уверяла папу, что, если помощь не подоспеет, ей суждено вскоре умереть. Ни на один из этих призывов ответа не последовало, пока Целестина не сменил на папском престоле более молодой и строгий Иннокентий III, страстно желавший утвердить свою власть над непокорными правителями.

Сперва папа попытался убедить Филиппа, отправив ему дипломатическое послание, в котором упоминал о своей большой любви к Франции, где учился в юности, и о приятных воспоминаниях, связанных с этой прекрасной страной, а затем внушал, что причина нынешних несчастий короля и его натянутых отношений с Англией, несомненно, в том, что он отверг законную супругу и впоследствии вступил в брак, не дозволенный церковью, чем вызвал неудовольствие Господа. Заканчивалось письмо тонким намеком на церковное осуждение.

...Но одних лишь намеков было недостаточно, чтобы уломать упрямого Филиппа. Созывались новые соборы, и наконец в Вене было принято и обнародовано решение о полном отлучении от церкви. Вся страна была обречена на страдания из-за королевских любовных дел. Молчали церковные колокола. Не отправлялись церковные службы, кроме как для больных и умирающих. Священники входили в церкви только чтобы зажигать свечи на алтарях.

На этот раз Филиппу пришлось принимать меры. Сперва он попытался принудить духовенство к повиновению, затем, когда это не помогло, послал эмиссаров в Рим, чтобы добиться смягчения законов, но «ни мольбы, ни взятки, ни обещания, ни угрозы, ни молитва» не могли заставить папу изменить решение. Папские легаты и посланники короля годами ездили взад-вперед, затем Филипп инсценировал примирение с Ингебёрг, после чего снова попросил о расторжении брака на том основании, что она его родственница. В 1205 году он выбросил последний козырь, заявив, что колдовские чары помешали ему вступить в фактический брак с женой. Иннокентий III отказался примириться с этим и сурово ответил, что Евангелие не учит унижать и обманывать женщину. Немного позднее он, однако, согласился узаконить детей Филиппа от Аньес, понимая, что это никоим образом не ставит под сомнение юридическую силу брака короля с датской принцессой.

Прошло еще два года. В 1207 году папа убедил Филиппа снова попытаться провести ночь с несчастной датчанкой. Королю советовали молиться и делать пожертвования, чтобы «эксперимент» прошел удачно, но Филипп продолжал протестовать, утверждая, что на нем лежит магическое заклятие. Папа постепенно смягчился, поскольку был заинтересован в союзе с Филиппом против Иоанна Английского. А Филипп начинал подумывать, что для борьбы с Англией поддержка его разгневанного шурина, датского короля, могла бы очень пригодиться. В 1213 году он неожиданно явился к Ингебёрг, которая все еще томилась в монастырской келье. Несчастная королева пробыла в заточении двадцать лет. И вот теперь она была фактически восстановлена в своих правах в Лувре — судьба наконец-то вознаградила ее за долготерпение.

Какими бы ни были политические мотивы, двигавшие Филиппом, но в последние годы жизни он успокоился. Рассказывая Ингебёрг о государственных заботах, король обнаружил, что она наделена проницательным умом. Он уже не испытывал физической боязни в ее присутствии. В 1214 году Филипп одержал славную победу над англичанами при Бовине и после этого до самой своей смерти в 1223 году вел себя — хотя и с опозданием — как любящий муж. Его последними словами на смертном одре, обращенными к сыну, были: «Заботься о королеве... Я причинил ей много горя». Ингебёрг пережила его на десять лет, живя в маленьком замке далеко от двора.

Истории о преданности жен и испытаниях твердости, милые сердцу многих авторов средневековых романов, такие, например, как история Энид, рассказанная Кретьеном де Труа, не кажутся столь уж надуманными, когда мы читаем рассказы о действительно выходящих из ряда вон вещах, происходивших на самом деле. Ингебёрг заслуживает того, чтобы поставить ее рядом со средневековыми литературными героинями,— они не столь уж нереальны, как кажется нам с расстояния в восемьсот лет.

Не только монархи были непокорными любовниками. Священники тоже доставляли много хлопот, шла настоящая борьба за то, чтобы заставить их блюсти свой обет целомудрия. Некоторые провинции — особенно Бретань и Нормандия —имели большую независимость, чем другие, и местное духовенство содержало в домах наложниц вплоть до шестнадцатого столетия. Священники открыто женились, и их сыновья наследовали отцовские бенефиции. Таким образом, Кемперской епархией владели три поколения — дед, отец и сын. Жен епископов Реннского, Ваннского и Нантского титуловали графинями. Совсем иначе обстояли дела в столице. Всем известно, на какие жертвы ради церковной карьеры возлюбленного шла Элоиза; тот факт, что у Абеляра есть любовница и незаконный сын, не помешал бы его продвижению по служебной лестнице, но вступить в законный брак означало для него навсегда отрезать себе все пути наверх.

Ну и расчетливым же любовником он был! В Письме к другу (которое, по-видимому, представляет собой первый пример французской литературной исповеди) Абеляр объясняет, как он, решив испытать любовь и не желая ни опускаться до разврата, ни становиться альфонсом (хотя этот «термин» тогда еще не вошел в употребление), решил искусить Элоизу, известную своим очарованием и интеллектом (она была, гордо добавляет он, единственной в стране женщиной, знавшей древнееврейский, греческий и латынь). Поэтому Абеляр снял комнату в том же доме недалеко от собора Парижской Богоматери, где вместе со своим дядей-священником жила девушка. Бедная Элоиза сдалась очень скоро, поскольку, как она патетически писала ему, когда они оба принялись резюмировать прошлое еще до того, как их переписка стала чисто духовной: «Вы обладали двумя талантами, дававшими Вам возможность соблазнять женщин,— талантами певца и поэта; я не думаю, чтобы какой-либо философ до Вас обладал этими талантами в такой же степени. Благодаря этому Вы сложили много любовных песен, которые разошлись по миру, заставив вздыхать о Вас многочисленных женщин и во многих краях прославив мое имя».

Когда дядя Элоизы обнаружил, что она enceinte, он отомстил на жестокий средневековый манер — по его приказу Абеляра схватили и оскопили,— философ оплакивал лишь свой собственный горький жребий и злобно вынудил Элоизу стать монахиней до того, как самому принести обет. Единственное, в чем когда-либо упрекала его Элоиза, кроме упоминаний о его последующем молчании, это «недостаток доверия» с его стороны. У нее не было призвания к монашеской жизни, и она говорила ему искренне: «Я не жду от Бога никакого вознаграждения, я еще ничего для Него не совершила». Ей хотелось знать, правда ли, будто он испытывал к ней лишь плотское влечение. Его ответ не оставлял никаких сомнений: «Моя любовь была лишь вожделением и не заслуживает называться таковой. Я истратил всю свою жалкую страсть на вас». Сладострастный образ преследовал его даже во время торжественных месс. Однако Абеляр согласился стать духовником ее обители и отвечать на множество теологических вопросов, которые задавала ему аббатиса —его бывшая возлюбленная и незаконная жена, которой, в конце концов, после его смерти было вверено его тело. Такая роль, возможно, удовлетворяла его эго. Читатель, вероятно, хотел бы знать, что стало с сыном Абеляра, Астролабом. Кажется, из них двоих одна лишь Элоиза, как можно судить по ее письму к приору монастыря Абеляра, думала о будущем ребенка; она старалась, чтобы ее сын сделал карьеру, приняв духовное звание. Элоиза — великая святая любви, возможно величайшая. Она гораздо более заслуживала того, чтобы Вагнер избрал ее героиней своей оперы, нежели самовлюбленная вымышленная Изольда, которую связывает с Тристаном действие магического любовного зелья, а не дарованная по доброй воле любовь.

 

Глава 10. 

Мужья и жены

Одним из первых авторов, восхвалявших брак, был учитель Данте, Брунетто Латини{43} . Его доводы в пользу брака, которые он изложил в своей Livre dou tresor, написанной по-французски в 1230 году, были довольно необычными. В случае, если нареченные не связаны друг с другом родством и если брак заключен с целью продолжения рода, это установление свято и угодно Господу. Вступать в брак рекомендуется, «поскольку брак установлен Господом в раю, и Адам и Ева были свободны от греха в момент заключения брачного союза; потому что брак существует испокон веков, и Господь поддерживал институт брака в Ковчеге, и Дева Мария была замужем, а Иисус Христос присутствовал на свадьбе вместе со Своей Матерью и учениками, и претворил воду в вино, дабы доказать выгоды, проистекающие от брака; ради детей, рождающихся в браке, из-за грехов, от которых брак предохраняет людей, и по множеству других причин...»

Брунетто советовал молодым людям вступать в брак с партнерами одного с ними происхождения, телосложения и возраста — эта короткая, безобидная с виду фраза, вероятно, показалась революционной в те времена, когда девушек часто выдавали замуж за мужчин, которые были старше их вдвое-втрое.

Тогдашние брачные обычаи не поощряли постоянство. Показательный пример того, какой игрой случая был брак для женщин — вдов или девиц,— которых их братья или отцы выдавали замуж, сообразуясь со своими феодальными или финансовыми интересами, мы видим в следующем отрывке из романа Garin It Lorain. Два брата приезжают к себе в замок с компанией рыцарей, и один из них, Бодуэн, зовет сестру-вдову. Как только она появляется, гости встают, все как один любуются ее красотой и аристократическим изяществом ее фигуры. Затем Бодуэн берет сестру за руку и отводит в сторону. «Моя прекрасная и дражайшая сестра,— говорит он,— мне нужно сказать тебе пару слов с глазу на глаз. Кстати, как ты поживаешь?» — «Благодарение Богу, весьма неплохо».— «Прекрасно. Что ж, завтра у тебя будет новый муж».— «Что ты говоришь, брат? Я только что потеряла моего господина; всего месяц, как тело его предано земле, и у меня от него прелестный малыш, который, дай-то Бог, станет когда-нибудь богатым человеком. Мне надлежит думать о том, как приумножить его наследство. Что скажут люди, если я выйду за другого барона так скоро?» — «Ты сделаешь это, милая сестра. Муж, которого я привез тебе, богаче первого, а кроме того молод и хорош собой». Когда же Бодуэн называет сестре имя ее жениха — Фроман (по-видимому, этот рыцарь пользуется хорошей репутацией), дама начинает колебаться: «Мессир брат,— отвечает она,— я сделаю так, как ты захочешь».

По-видимому, дамы эпохи феодализма были приучены исполнять роль пешек в корыстных играх мужчин. Большинство из них в течение жизни имели нескольких мужей, с женами по самому пустячному поводу расходились, а следовательно, безнадежно запутанные вопросы разделения и приумножения имений и наследств были причиной непрекращавшихся сражений и судебных процессов. С учетом этих обстоятельств тот факт, что сердца многих красавиц были «склонны к измене» и они были рады обзавестись кавалером, представляется вовсе не удивительным. Общество, в котором жили эти женщины, толкало их на поиски любви и сентиментального утешения вне семьи.

Четкая грань между ухаживанием и супружескими отношениями всегда существовала и, возможно, сохранится в будущем, но в средние века она была подчеркнуто грубой. Даже судя по выдержке из романа Amadis de Gau, написанного в более позднее время, это, похоже, воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Рыцарь спрашивает свою возлюбленную, только что согласившуюся выйти за него замуж: «О госпожа, как я могу услужить тебе, дабы вознаградить за твое согласие на то, чтобы наша любовь стала известной?» На это героиня Ориана дает своеобразный ответ: «Мессир, то время, когда вы должны были оказывать мне такие знаки внимания, а мне полагалось их принимать, прошло. Теперь я должна повиноваться вашей воле и следовать ей с той покорностью, какую жена обязана выказывать мужу».

Контраст между любовью и супружескими чувствами был именно таким, как это показано в воспитательном трактате, который написал шевалье де ла Тур-Ландри для обучения двух своих дочерей в конце четырнадцатого века.{44} «Ваше поведение не должно быть чересчур поощряющим,— наставляет он девочек.— Недостаток сдержанности имеет свойство вызывать отвращение у мужчин. Вашей главной целью должно быть удачное замужество, которое к любви имеет весьма отдаленное отношение».

Затем он приводит спор со своей супругой на тему «прилично ли d'aimer par amour». В определенных случаях и всегда «в надежде на брак», считает шевалье, «девице дозволено честно влюбиться», однако его супруга не разделяет этого мнения, полагая, что много лучше для девушки не влюбляться вообще, дабы не нанести урона приличиям, «ибо я слышала, как многие женщины говорили, что они влюблялись в юности и, приходя в церковь, больше думали и мечтали о своих возлюбленных, чем слушали мессу».

С нравоучительными историями, которыми нашпигована эта довольно скучная книга, нынешние родители не сразу решились бы ознакомить своих подрастающих чад. Например, желая показать дочерям, к каким дурным последствиям приводит прелюбодеяние, шевалье рассказывает о парочке влюбленных, забывших о супружеской верности, которые, чтобы предаться распутству, встретились в Божьем храме. Слившись в экстазе, они были не в силах разомкнуть объятия и в результате предстали в этой щекотливой позе взорам всех прихожан.

Вместе с другими моралистами своего времени шевалье увещевает дочерей не отказываться от воспитания детей, которых их мужья могут иметь от других женщин.

Трудно, должно быть, было управляться с этими средневековыми мужьями. Слишком очевидно, что они были жестоки, своенравны и отличались вспыльчивым характером. Шевалье и другие говорят дамам, что учтивостью и послушанием они легче добьются от seigneur`а того, чего хотят. С женами, дерзающими возражать мужу или делать ему замечания в присутствии посторонних, следует обходиться сурово. Шевалье приводит не менее трех примеров, когда разъяренный муж повергал даму на пол ударом в лицо. У всех трех дам в результате были сломаны носы, и женщины были обезображены на всю жизнь, ведь пластической хирургии тогда не существовало.

Лишь в редких случаях читателю попадается упоминание о муже, который внимателен к жене, но мало кто был таким понимающим и нежным, как безымянный буржуа, парижский купец, написавший между 1392 и 1394 годами для своей молодой жены очаровательную книгу наставлений.{45} Он составил ее для жены, потому что «вам пятнадцать лет, и на той неделе, когда мы обвенчались, вы просили меня иметь снисхождение к вашей юности и дать вам время увидеть и узнать больше, просили меня смиренно, как я помню, в нашей постели, чтобы я ради Господа не поправлял вас грубо ни перед посторонними, ни перед слугами, а только в нашей комнате».

Какое отличие от звероподобных мужей, описанных благородным шевалье! Но в этой буржуазной среде также не знали таких глупостей, как «не любить своих мужей». Напротив, mепаgier говорит жене, что она должна «крепко любить мужа, уделять лишь немного любви членам его семьи и полностью отдалиться от всех мужчин, особенно от тех молодых бездельников, которые транжирят деньги и, не обладая ни богатством, ни знатностью, становятся танцорами, а также от придворных и других, о ком говорят, что они ведут распутную жизнь».

Menagier сознавал, что он в любом случае умрет намного раньше жены, когда она будет еще достаточно молода, чтобы выйти замуж вторично. Более всего он был озабочен тем, чтобы она, живя со вторым мужем, делала честь его (Menagier`а) имени. Какое пятно будет на его памяти, если (когда она пойдет с его преемником в церковь) у нее будет измят воротник платья, как это очернит его доброе имя, если она не будет знать, как заказать ужин для приема двенадцати или пятнадцати гостей во время Великого поста! (Блохи докучали ему, и он приводит шесть разных способов, как от них избавиться. Кровати в те времена застилались меховыми покрывалами, так что многие, должно быть, проводили ночи без сна.)

В то же время он ожидает от жены, что она будет любящей, скромной, заботливой, послушной и внимательной к нему, не станет разглашать его секреты (Жан де Мен полагал, что желать этого — значит требовать от женщин невыполнимого) и проявит терпение, если он будет столь глуп, что позволит своему сердцу увлекаться другими женщинами. По улице она должна ходить, подняв голову и опустив веки, никогда не разглядывая мужчин и не останавливаясь, чтобы с кем-то поговорить (этому придавали огромное значение все средневековые моралисты).

По мнению menagier`а, хорошего мужчину из дома гонят три вещи: сварливая жена, протекающая крыша и дымящий камин. «Позаботься о том, чтобы зимой у него был хороший очаг без дыма, и дай ему хорошо отдохнуть, прикрывай ложбинку меж грудей и таким образом очаровывай его. Обрати внимание,— подчеркивает он,— чтобы муж снимал башмаки перед жарким огнем, чтобы ему вымыли ноги (проделывала ли его жена эту операцию сама — об этом он говорит не совсем ясно), чтобы у него были чистые башмаки и чулки, хорошая еда и питье, удобная постель с чистыми простынями, покрытая хорошим мехом, а на голову надет ночной колпак. Ублажай его другими развлечениями и забавами, ласками и участием, секретами, о которых я должен умолчать... ибо, во имя Божие,— пишет он,— я верю, что когда два хороших и честных человека обвенчаны, все прочие привязанности уходят прочь, рушатся и забываются. Когда влюбленные вместе, они обмениваются нежными взглядами, знаками и прикосновениями, а когда расстаются, то говорят себе: «Когда я ее (его) увижу, я скажу то, я сделаю это», и их взаимное удовольствие в том, чтобы доставлять друг другу наслаждение».

Однако прежде всего menagier хочет быть уверен, что его воображаемый преемник будет обеспечен всеми необходимыми жизненными благами и хорошей едой. (Фактически в книге так много места отведено хитростям садоводства и рецептам всяких вкусных блюд, что удивленный критик-реалист может счесть мягкий тон автора просто литературным приемом; но, возможно, мне не следовало об этом упоминать: это лишает рассказ его очарования.)

Menagier и его супруга были, должно быть, очень гостеприимны. Он любил, чтобы дом был украшен цветами, и давал жене полезные советы, как сохранять розы на зиму в бочке, опущенной в протекавший позади их дома ручей. Поскольку этот метод, по-видимому, приносил хорошие результаты, его стоит испробовать в современных садах, расположенных соответствующим образом.

Наиболее полная и продуманная книга такого рода была написана женщиной (замечательной женщиной!) Кристиной де Пи-зан в начале пятнадцатого столетия. Я уже упоминала о том, как она энергично вступилась за свой пол в связи с Roman de la Rose. Вслед за своим отцом, знаменитым итальянским астрологом, Кристина появилась при дворе Карла V, где собрала достаточно материала, чтобы написать интересную книгу о его царствовании. Там она познакомилась с французским дворянином Этьеном дю Кастелем и вышла за него замуж, однако вскоре овдовела и начала испытывать нужду в деньгах. Тогда Кристина взялась за перо и стала, по-видимому, первой профессиональной писательницей, зарабатывая достаточно, чтобы содержать свою мать и воспитывать детей, прежде чем в конце концов удалиться в монастырь. Livre des trois vertus (разум, честность, преданность) — единственное из ее произведений, которое нас занимает, так как содержит сведения об обязанностях жен, принадлежавших к разным общественным классам, в понимании чрезвычайно интеллигентной средневековой дамы, получившей прекрасное воспитание.

Прежде всего Кристина обращается к принцессам и другим дамам высокого ранга, которые должны поддерживать свое положение в обществе, заявляя, что они играют важную политическую роль как посредницы и миротворицы. Благородные дамы, говорит писательница, должны прилагать все усилия, чтобы восстановить согласие между враждующими баронами. Им надлежит быть осведомленными о всех событиях религиозной и светской жизни. Дамы должны рано вставать, заботиться об управлении своими владениями, говорить вежливо «даже» со слугами, во второй половине дня заниматься шитьем и разбираться в делах своих мужей, чтобы давать им советы касательно всего, что они планируют. Кристина советует дамам не предаваться лени, обжорству и высокомерию (из других произведений поэтессы видно, что эти пороки были обычными для ее современниц), самим проверять свои счета и, по возможности, читать больше благочестивых книг.

Как должны были вести себя эти гордые дамы перед лицом своих мужей? Всегда — как подобает скромным и послушным спутницам жизни. Жена должна была заботиться о мужнином здоровье (часто обсуждая его болезни с лекарем) и тактично отваживать от дома дурно влияющих на благородного господина друзей. Жене надлежало быть покорной мужу, даже в том случае, если у нее не оставалось никаких иллюзий на его счет, поскольку Кристина признает, что многие из них «не отличаются хорошим поведением и не делают ничего, что позволяло бы думать, будто они любят свою жену — хоть умеренно или даже немного». Овдовев, принцесса должна удалиться в свои владения, которыми ей надлежит управлять лично, и там принимать у себя помещиц, крестьянских женщин и посещать больных.

Познания жен баронов и мелкого дворянства должны быть, по мнению Кристины, еще более разносторонними. Эти женщины должны быть способны заменять своих мужей, пока те воюют, и в совершенстве разбираться в феодальных и военных законах. Женам нетитулованных дворян полагалось знать все о сельском хозяйстве и подборе работников. Они должны были объезжать поля и смотреть, чтобы никто из работников не лодырничал, надзирать за пастухами, уметь ухаживать за скотиной и договариваться о ценах на зерно. И, наконец, им надлежало заботиться о том, чтобы во дворе замка было чисто, дабы гости не запачкали свои чулки.

К женам торговцев-горожан Кристина проявляет не столь благожелательное отношение; они, с ее точки зрения, живут чересчур зажиточно и платят недостаточно высокие налоги. Работающие женщины не должны часто посещать таверны, им надлежит отдавать своих детей в школы и обучать какому-либо ремеслу. Дети работников были, похоже, чем-то вроде сельскохозяйственных вредителей, поскольку Кристина советует их матерям следить, чтобы ребятня не проделывала дыр в живых изгородях, не обчищала сады и не воровала фрукты. «И не разоряйте себя тяжбами»,— предостерегает Кристина женщин (от этой привычки их не удавалось отучить никогда и никому). В общем и целом, Кристина де Пизан была самой умной и здравомыслящей женщиной, хотя и немного суровой.

Автор Les Lamentations de Mahieu — человек веселый и terre-a-terre — много написал против брака и женщин. Он утверждал, что мужчине должна быть предоставлена законная возможность испытать свою невесту, прежде чем он окажется связанным с ней на всю жизнь; в конце концов, ни один покупатель не станет приобретать товар без того, чтобы как следует не разглядеть и не ощупать его; с другой стороны, монашеские обеты произносятся людьми только после того, как они год побудут послушниками. Так почему бы не распространить этот обычай и на брачные узы?

Зачем толкать, как в омут, в брак,

Не дав узнать, что там и как?

Ведь прежде чем тонзуру брить,

Дают послушником побыть!

В воображаемом диалоге со Всевышним автор дерзко обвиняет Господа в том, что Он навязал человечеству заповеди, которых сам, будучи холостяком, не придерживается, однако Господь уверяет своего собеседника, что, по Его мнению, брак — сущее мучение, а следовательно — самый верный из способов заслужить венец небесный. Мужьям — поскольку страданий на их долю выпадает больше — на Небесах будут отведены лучшие места, нежели служителям Божиим, и Господь чрезвычайно любезно предоставляет автору возможность увидеть счастливую компанию мужей, освободившихся от брачных уз и наслаждающихся в своем кругу небесными caroles.

Брак нигде так не осмеивался, как в балаганных фарсах, которые сочинял сам народ. Разумеется, эти спектакли не следует воспринимать слишком всерьез, так как ситуации и характеры персонажей в них утрировались с целью рассмешить публику. Но в том, что многих мужей средневековья жены действительно загоняли под каблук, на что те беспрестанно жаловались — и что происходит ныне в мусульманских странах, где мнение женщины не имеет вне дома большого значения,— не было ничего неожиданного. Это свидетельствует о том, что женское терпение было готово лопнуть. Однако мораль большинства фарсов была довольно прозрачна: жены должны повиноваться мужьям, а бунтовщицы рано или поздно вынуждены будут раскаяться. Примером тому может служить забавный фарс Le Cuvier (сюжет которого, предположительно, родился в Индии, но позднее был адаптирован к условиям французского средневековья). В нем жена, на пару со своей матерью, постоянно придирается к своему затюканному мужу по имени Жакино. В начале фарса он выражает недовольство тем, что вынужден делать слишком много женской работы в доме. Жена подслушивает его ворчание, и начинается ссора. Теща, вмешавшаяся, чтобы помирить супругов, предлагает, с целью избежать недоразумений в будущем, составить список обязанностей, которые, по мнению жены, должен исполнять Жакино. Тот соглашается, хоть и неохотно, и садится за стол, чтобы записывать то, что станут диктовать ему жена и теща. Первая хочет, чтобы прежде всего в этом списке значилась обязанность во всем «повиноваться ей», но это требование Жакино записать отказывается, заявляя, что оно звучит слишком расплывчато. Тогда они переходят к отдельным пунктам, каждый из которых бурно обсуждается, но Жакино всякий раз уступает. «Ты будешь рано вставать, чтобы начать работать, прежде чем проснутся все остальные. Если ребенок ночью заплачет, ты встанешь и покачаешь колыбельку. Ты будешь мыть посуду — готовить рагу — наводить порядок в кухне — печь хлеб» и т. д. Жакино записывает все это, стараясь писать как можно медленнее.

Как только список обязанностей составлен, жена велит мужу немедленно приступить к их исполнению и помочь ей управиться со стиркой. Поартачившись, Жакино уступает. Они забираются на табуретки по обеим сторонам огромного чана, стоящего посреди сцены. Жакино помогает жене держать большое покрывало и случайно, или нарочно, выпускает его из рук. Жена в результате падает в горячую воду вниз головой и вопит, моля о помощи. Но вместо того, чтобы броситься ее спасать, Жакино начинает торжественно сверяться со списком своих обязанностей. «Здесь ничего не сказано о том, что я должен вытаскивать тебя из чана»,— говорит он и зачитывает статьи договора. Жена кричит: «Спаси меня!» — «Это не входит в мои обязанности»,— отвечает Жакино, продолжая зачитывать договор, статью за статьей: «Качать ребенка...» — «На помощь, на помощь!» — «Готовить рагу...» — «Спасите! Помогите!» — «Наводить порядок на кухне...» Наконец появляется теща. Стороны спешно приходят к согласию. Список обязанностей будет разорван, и, следовательно, Жакино станет в своем доме хозяином. На этих условиях Жакино соглашается вытащить жену из чана. Но он не слишком обольщается, о чем свидетельствуют его последние обращенные к публике слова: «Теперь я, должно быть, буду счастлив — если они на деле поступят, как обещали!»

В общем, лучше жить с тем супругом, который вам достался... а если вы вздумаете его поменять, то можете получить вместо кукушки ястреба — в сущности, такой вывод следует из большинства фарсов. Героини одного из них, Жаннета и Перретта, недовольны своими мужьями, считая их чересчур старыми для себя. Придя к кузнецу, женщины просят, чтобы он перековал их мужей заново. Кузнец предупреждает, что от этой затеи лучше бы отказаться, но они настаивают. Превращение совершается, и перед восхищенными женами появляются их новые — молодые, веселые, прыткие — мужья. Однако жены недолго радуются. У их мужей изменилась не только внешность, но и характер. Помолодев, они стали требовательными и деспотичными и вскоре принялись поколачивать Жаннету и Перретту, которые желают, чтобы мужья не надоедали им. Жены призывают на помощь кузнеца, но тот отвечает, что слишком поздно и что он ничего не может сделать. «Вас же предупреждали»,— говорит он безутешным женщинам. На самом деле, мужьям позволялось бить своих жен, но жену, осмелившуюся поднять руку на хозяина и господина, сравнивали с проституткой. Монлюсонский кодекс 1498 года гласил, что жена, дурно обошедшаяся с мужем, обязана преподнести владельцу замка или его супруге деревянный табурет или посох.

Однако иногда эхо куртуазной любви звучало даже в грубых фарсах, герои которых признавали, что лучше ее ничто не может образумить мужчин. Таков прелестный фарс о студенте по имени Мимэн, которого родители послали в коллеж, чтобы он там учился латыни до самой свадьбы. Мимэн так хорошо ее выучил, что позабыл свой родной, французский. И вот его мать, отец, невеста и будущая теща приезжают в коллеж, чтобы посмотреть, как далеко зашло дело. Когда они приходят, наставник беседует с Мимэном по-латыни, Мимэн приветствует их по-латыни, невзирая на все их мольбы, он послушно целует свою невесту, но комплименты ей говорит опять-таки по-латыни. «Придется посадить его в клетку и учить говорить, как учат птичек»,—сокрушается матушка Мимэна. Остальные соглашаются с ней. Итак, Мимэн посажен в большую клетку, и все по очереди пытаются немного научить его французскому, но безуспешно. Женщины просят мужчин удалиться и сами берутся за дело — сперва мать Мимэна, затем невеста. Наконец Мимэн на чистейшем французском отвечает на нотации своей нареченной и повторяет за ней: «Я вам отдал мое сердце и мою любовь»:

Скажи: я люблю, я тебя обожаю,

О да: я люблю, я тебя обожаю,

И сердце тебе отдаю, дорогая.

И сердце тебе отдаю, дорогая.

Любовь одержала верх над зубрежкой!

Популярная поэма о несчастьях брака начинается с описания дня свадьбы, на которую уходит прорва денег. Нужно купить мяса, нанять менестрелей, украсить зал цветами, устлать пол камышом и раздать подарки многочисленной родне: пурпуэны, платья, чулки, чепчики, а девушкам — диадемы и псалтири. Но и это еще не все. Жениху некогда присесть... Он должен следить за тем, как обслуживают гостей, ему приходится бегать взад-вперед. Да он вряд ли выкроит время даже опрокинуть рюмочку! После церемонии торговцы являются к нему, требуя уплаты по счетам. Деньги у него скоро кончатся, но, что самое худшее... жена останется.

На свадьбу деньги, что копили,

Вмиг разлетятся, растрясутся,

Но жены с нами остаются!

 

Глава 11.

Деревенская любовь

В сельской местности, где все еще сохранялись более свободные франкские обычаи, в любовных отношениях было больше равенства, нежели среди представителей высшего света. Однако не любившие болтовни сельские жители не имели дела с тонкостями и воздушными замками куртуазной любви. Народная средневековая пословица гласила: «От любви умирает тот, кто слишком много ею тешится».

Мы знаем, как эти крестьяне выглядели, по миниатюрам из Tres riches heures du Due de Berri — зрелище было не из самых аппетитных. Мы видим их в феврале сидящими возле очага на грубых табуретах в своем жилище, похожем на хлев, в сшитых из грубой коричневой ткани одеждах, которые женщины бесстыдно задирают намного выше коленок, чтобы тепло могло добраться до самых интимных мест.

Описания крестьян, принадлежащие перу их современников, едва ли являются более «подретушированными». Вот как выглядит виллан в раннесредневековой поэме Garin le Lorain: «Ладони у него были огромные, руки и ноги — как бревна, широкая грудь, волосы торчали во все стороны; между его глаз запросто поместилась бы ладонь, а лицо было черно, как уголь. Он не мылся полгода, и за это время никакая вода не текла по его щекам, кроме дождевых струй».

Высокородный автор Aucassin et Nicolette не менее презрительно относился к крестьянскому сословию. Виллан, с которым его герой встретился в лесу, был «долговязым и безобразным, с большим приплюснутым носом, длинными желтыми зубами и толстогубым ртом». Рютбёф{46} утверждал, будто по причине исходившей от крестьян вони их даже сам дьявол не желал видеть у себя в аду, а в народном фабльо рассказывалось, как виллан, проходя в Монпелье по улице Эписьер{47} , где на прилавках у торговцев высились груды пряных трав, упал в обморок. Бедняга очнулся, только когда один из торговцев догадался сунуть кусок навоза ему под нос — тогда крестьянин почувствовал себя как дома.

Склад ума крестьян был под стать их телам, грубо сколоченным и волосатым. В своем Искусстве любви Андре Ле Шаплен бессердечно советует читателям брать крестьянок силой в случае, если те будут склонны им отдаться, поскольку обращаться с ними ласково — значит попусту тратить и время, и слова. Он не верил, что крестьяне способны на изысканную любовь, и не думал, что чувства нужно расточать на людей подобного рода: «Крестьян,— писал он,— редко встретишь при дворе любви, но они, естественно, впрягаются в оглобли Венеры, как мулы и лошади. Для фермера достаточно тяжелой работы и непрестанных радостей, которые доставляют ему мотыга и плуг. Если он, вопреки своей природе, ранен стрелой Купидона, то нет смысла обучать его любовной теории, иначе фермы будут заброшены и перестанут приносить доход». (С другой стороны, мы видели, что автор La Clef d'amor придерживался мнения, что крестьянки лучше, чем благородные дамы, умеют защищать свою непорочность.)

Существует немного свидетельств о знаменитом jus primae noctis, или droit de cuissage, согласно которому феодал имел право лишать невинности своих крестьянок в ночь их свадьбы. Дюканж{48} в своем Глоссарии приводит несколько подобных случаев, и, по-видимому, господа де Лобье из Беарна могли требовать соблюдения этого обычая от своих сервов, первенцы которых впоследствии получали вольную, поскольку являлись предположительно «las obras deudit senor Lobier en ladite primere noeyt et de suditz placere», однако обычай этот еще в раннем средневековье вышел из употребления, хотя в Каталонии был отменен только в шестнадцатом веке.{49}

Церковные законы, запрещавшие браки между родственниками до четвертого колена, постоянно нарушались крестьянами в поместьях, поскольку хозяева поощряли сервов искать себе пару среди «своих», а иногда и требовали этого. В городах, по-видимому, законом были предусмотрены некоторые меры, чтобы оградить интересы представителей тех классов, которые не могли себя защитить. Запись в архивах Бордо за 1218 год красноречиво гласит: «Луиза де Бот, истица против Никола Элуэна, желает, чтобы с него взыскали в ее пользу сумму в пять тысяч луидоров в качестве компенсации за то, что он сделал ее enceinte в своем доме, когда она нанялась к нему в услужение». Но бездельники сыновья богатых буржуа, похоже, «вели себя возмутительно», говоря словами рассудительного Филиппа де Новара, по мнению которого бедняки от них страдали больше, потому что в городах не было рыцарей, которые могли бы встать на защиту бедных женщин. Как можно раньше женить молодых людей, по мнению Новара, было единственно правильным решением.

Многие знатные дворяне, устав от куртуазной любви, принимались охотиться за более доступной дичью, которая иногда попадалась им во время охотничьих вылазок. Мода на пасторали и естественное любовное чувство возникла как реакция на искусственность регламентированной любви. Пастухи, пастушки и деревенские танцы стали предметом повального увлечения, их даже изображали на шпалерах, которыми в замках украшали стены.

На более позднем этапе мы видим, как поэты, такие как Филипп де Витри (друг Петрарки и музыкант), поют дифирамбы вегетарианским пикникам и любовникам-поселянам. Крестьянин Гон-тье любит свою жену Хелен, она отвечает ему взаимностью. Это, заявляет Гонтье, все, что ему требуется от жизни. Их трапезы под открытым небом скудны: черный хлеб (который они солят, чтобы подхлестнуть жажду), лук и чеснок, фрукты, сыр.

За трапезой Гонтъе с своей Хелен:

Орехи, масло, сливки, молоко,

Сыр свежий, сливы, яблоки, порей,

Чеснок и лук, и устрицы, и хлеб

Посоленный, пилось чтоб веселей.

Франсуа Вийон, предпочитавший городскую жизнь и таверны, высмеял эти идиллии в своем Testament.

В том, что касалось брака и любви, вилланы следовали местным обычаям.

После того как пара была обручена, жених и невеста получали благословение священника, которое давало им право (пока это не было запрещено Тридентским собором в конце шестнадцатого века) спать в одной постели, как полагается мужу и жене. Малыша, который в результате появлялся на свет и которого гордо несли к крестильной купели, никогда не считали незаконнорожденным, даже если свадебная церемония еще не была произведена к моменту его рождения. Если пара была настолько забывчива, что вспоминала о венчании, только обзаведясь несколькими детьми — как случалось время от времени,— то их потомство должно было присутствовать на запоздалой церемонии, укрывшись под покрывалом возле купели.{50}

Другой обычай — несомненно одобренный Тридентским собором — был известен под названием «Прав Товии» и предписывал новобрачным в течение трех первых ночей после свадьбы воздерживаться от занятий любовью.

Странный обычай ухаживания, о котором я уже упоминала, именовавшийся maraichinage (и известный в Великобритании под названием «связывания узла»), старше, чем христианская религия, и был, по-видимому, широко распространен в местностях, населенных племенами германцев и кельтов. (Похожий обычай описывался не позднее 1941 года в Шотландии и Уэльсе, а его разновидность до сих пор существует, как мне рассказывали, в окрестностях Луго, в испанской провинции Галисии.)

Каждую неделю, вечером, в определенный день (обычно в субботу), деревенские девушки на выданье открывали окна или двери своих спален местным ухажерам. Избранник девушки ложился рядом со своей подружкой на кровать, полуодетый или не раздеваясь вовсе, и парочка, болтая, флиртуя и засыпая в объятиях друг друга, вместе проводила ночь до самого рассвета, когда парню надо было вставать и идти на работу в поле. Половые сношения при этом были запрещены, и, чтобы обеспечить соблюдение этого правила, предпринимались различные меры: ноги девушки обвязывались веревками выше и ниже колен или к ножкам кровати привязывались маленькие бубенчики. Право выбирать, кто из ее кавалеров проведет с ней ночь, оставалось за девушкой, однако следствием этого выбора не обязательно было официальное обручение. Более того, обычай распространялся только на жителей этой деревни, и его следствием, похоже, никогда не была беспорядочная половая жизнь.{51} Деревенские девушки были несговорчивы и в своем milieu пользовались уважением.

В Суле, области страны басков, двенадцатилетние девочки вызывались в суд в качестве свидетельниц, а в Лаборде отрубали голову любому, совершившему изнасилование, даже если он выражал готовность жениться на своей жертве. В стране басков также существовал обычай, по которому любая девушка (но не общедоступная девица, как в Париже) могла спасти приговоренного к смертной казни, выразив согласие взять его себе в мужья, однако в этом случае новобрачные обязаны были покинуть деревню сразу после свадьбы. Если же приговоренный в силу какого-либо случая возвращался в деревню, его вешали без суда.{52}

В большинстве европейских стран пары, нарушившие супружескую верность, подлежали унизительным наказаниям — их водили голыми по улицам и так далее. Чернь была настолько жадной до подобных унизительных зрелищ, что почти каждую пару, которую заставали за флиртом или даже за обычной беседой в уединенном месте, немедленно объявляли прелюбодеями. Поэтому было необходимо разъяснить в законе содержание понятия flagrant delit, и кодексы, основанные на издревле устоявшихся обычаях, содержат на этот счет чрезвычайно подробные сведения. Например, кодекс Нонсука дает следующее определение тому, что следует считать прелюбодейством: «Lhomme, sobra la femya, baychades los bragas, о ce isera nut, os sinon portara la femya nuda о sus vestimendas levadas tro а Гenbouilh».

У крестьян была своя собственная эротическая символика. Например, общепризнанным считалось, что, позволив мужчине снять с нее башмаки или передник, женщина тем самым «позволяет ему сорвать розу». В провинции Берри вплоть до начала двадцатого столетия все гости на свадьбе должны были попытаться примерить невесте башмачок, но надеть его мог только жених. Таким образом, сказочный сюжет о туфельке Золушки, вероятно, имеет средневековое происхождение, так же, как миф о Прекрасном Принце с его искаженным понятием любви — любви столь же нереальной, как любовь трубадура Джауфре Рюделя к далекой триполийской принцессе!

Я сказала, что крестьяне не соблюдали принятых у высших классов любовных обычаев, но, в конечном счете, посредством подражания (любовь — вопрос одного лишь подражания, считал Поль Валери) внешние проявления этих идей дошли до деревни, и крестьяне — для смеха — переняли их в виде игры.

Например, аллегория замка любви, созданная Гийомом де Доррисом, завоевала популярность у представителей всех классов. Зеркала дам из общества прикреплялись к резным пластинкам из слоновой кости, изображавшим сцены, в которых улыбающиеся дамы, устроившись на стене с бойницами, для виду оказывали сопротивление идущим в атаку рыцарям, осыпая их розами. (Очаровательные образцы таких изображений хранятся в Музее Виктории и Альберта.) В некоторых местностях сельские жители играли в замок любви в первое воскресенье мая — месяца влюбленных: молодые люди обоего пола, разбившись на «защитников» и «атакующих», осаждали замок, построенный из досок. Говоря об этом обычае, невольно вспоминаешь строку, которой начинаются многие средневековые любовные поэмы: «Молю, дай мне камень от замка любви...»

 

Глава 12.

Замки и их владелицы на исходе средневековья

По мере того как роль женщин в обществе становилась все более значимой, феодальные замки начала средневековья с их мрачными призраками и глубокими подземными темницами превращались в более светлые и изящные. К четырнадцатому веку жизнь в замках приняла вид вполне утонченный и изысканный.

Два очаровательных рассказа о том, как жили знатные дамы в своих замках, оставили нам восхищенный испанец, гостивший в замке в Нормандии, и Гийом де Машо, поэт и музыкант. Временное расстояние между двумя этими людьми насчитывает целую сотню лет, что, впрочем, совсем незаметно в том, что касается их творчества.

Гийом де Машо, один из первых поэтов, писавших о своих личных делах, в Remede de fortune признается, как застенчивость и отчаяние побудили его сбежать от дамы сердца: он не мог заставить себя объясниться ей в любви. В лесу ему является бесплотный дух надежды, который ободряет его, восстанавливает душевные силы, после чего поэт возвращается в замок, чтобы встретиться со своей возлюбленной.

Он застает ее танцующей с друзьями в саду. Так как у них нет музыкальных инструментов, они танцуют carole — род хоровода, в котором партнеров держат за пальцы — под аккомпанемент собственного пения. После танца молодые дворяне и дамы беседуют о любви, перед тем как направиться в «маленькую часовню с росписями», где они слушают мессу, поскольку в достаточной мере являются людьми средневековья, чтобы быть весьма благочестивыми.

После службы мажордом трубит в трубу и отдает распоряжения, касающиеся подготовки к ужину. Какая тут начинается беготня — один слуга несется на кухню, другой — в погреб, третий — в пекарню, в то время как толпа остальных тащит на лужайку складные столы и лакеи занимают свои места, готовясь прислуживать гостям! Что за шум, что за болтовня на разных языках, поскольку компания, похоже, собралась интернациональная...

После обеда (который начался в три часа пополудни) появляются музыканты, и танцы возобновляются, затем гости идут в комнату для игр. Наконец подают вино и засахаренные фрукты — в средние века это было знаком окончания пиршества.

Испанского капитана Педро Ниньо, посетившего нормандский замок Серифонтен{54} , сопровождал наблюдательный оруженосец, который вел дневник их совместных путешествий. Оба идальго были очарованы красотой хозяйки замка и тем, как великолепно она вела хозяйство. Дама занимала отдельное крыло, отделенное подъемным мостом от апартаментов ее супруга (который, как нам известно, был болен и стар. Довольно странно, но комнату испанскому капитану отвели на половине дамы...).

Оруженосец Гутьерес упоминает, что у дамы было десять компаньонок благородного происхождения, все — в богатых нарядах, и владелица замка имела привычку после завтрака прогуливаться с ними по лесу, при этом каждая из них держала в руках четки и молитвенник. Прочтя молитвы, они отправлялись в поля собирать цветы, а затем шли в часовню слушать мессу. Потом на стол подавались на серебряных блюдах «цыплята, жаворонки и прочая жареная птица», сопровождавшиеся вином. Беседа за столом шла типично средневековая — двумя основными темами были любовь и подвиги на поле боя.

Дамы превосходно ездили верхом и выезжали с гостями на природу, временами устраивая привалы, чтобы петь песни под деревьями или плести венки из цветов. После второго завтрака были танцы, за ними следовал послеполуденный отдых, а затем отправлялись на охоту, усадив на запястья соколов. Дело было летом, и вечерняя трапеза (холодная куропатка, курица, фрукты и вино) подавалась на открытом воздухе. После ужина до поздней ночи продолжались игры и танцы при свете огромных факелов, которые держали слуги. (Муж хозяйки, кстати, имел привычку рано ложиться и предоставлял супруге занимать гостей.)

Наконец, обменявшись поцелуями, гости расходились по своим апартаментам. Испанцы пробыли в замке дольше, чем это предусматривалось их первоначальными планами. Описанные ими сцены расцвечены сверкающими красками средневековых миниатюр и шпалер. Они оживают на один чарующий миг, с цветами, соколами и флейтами, часовнями и caroles... Но нам хотелось бы знать намного больше. Что было изображено на великолепных шпалерах? Веселые пасторали и популярные сцены из пастушеской жизни, как их описывал поэт Эсташ Дешан? Были ли серебряные блюда — подобно золотому блюду Людовика Анжуйского — украшены изображениями сцен из Roman de la Rose, Cite des dames Кристины де Пизан или Истории о Тристане и Изольде? Читал ли старый граф, сидя на постели, подобно герцогу Беррийскому, заказавшему специальные подсвечники «для больших свеч, чтобы при их свете читать романы» (которые гораздо чаще, чем более серьезные тома из герцогской библиотеки, приходилось отправлять к переплетчику)? И какие роскошные ткани и драгоценности были в моде у женщин? Были ли у графини золотые подвязки, подобные тем, что носила герцогиня Орлеанская, украшенным эмалями, изображавшими ее девиз из слез и анютиных глазок, или броши в виде павлинов и маргариток, как у Екатерины Бургундской?

Обычаи и одежды стали более смелыми. Период с середины четырнадцатого по конец пятнадцатого века был отмечен непристойностью в одежде. Платья женщин были глубоко декольтированными и так туго облегали бедра, что в принадлежности их обладательниц к женскому полу не оставалось никаких сомнений, а на грудь даме «можно было ставить подсвечник» — так подтягивал ее корсет. Что до туфель (всегдашней женской слабости), то Пьер ле Гро отмечает: «Они делались столь тесными, что их насилу можно было носить, от этого ноги женщин покрывались мозолями, уродовались и болели». Пьер Мишо выказывал больше доброжелательности к прекрасному полу, по крайней мере, пока речь шла о замужних женщинах. В своем Doctrinal de cour (1466) он советует дамам показывать свои прелести: «Обнажайте ваш бюст, если у вас красивое тело». Как мы уже видели, этот совет не нужно было повторять дважды дамам вроде Аньес Сорель.

Что же касается юных франтов с их braguettes, то Пьер ле Гро упоминает о них в своем fardin des nobles как о «folastres sont ces cuidereaux au cul decouvert que de si grands cheveux portent»{55} . Приближалась эпоха Возрождения, сопровождаемая свитой ослепительно нагих богов, спустившихся с Олимпа, не знавшего стыда. Она несла обществу более широкий и свободный взгляд на любовь и жизнь.

Любовь, то есть сочетание искусства и добродетели, культивировавшееся аристократической elite, становилась все более престижной, и ее изысканно описывали трубадуры и литераторы, такие как Кретьен де Труа, Гийом де Машо и Карл Орлеанский, вдохновленные знатными дамами, задававшими тон в изящной жизни в эпоху, по-прежнему остававшуюся варварской во многих своих обычаях и душевных движениях. Существовало также мощное течение, направленное в сторону земных наслаждений, которое служило противовесом куртуазной любви,— его представляли гений Вийона, насмешливые авторы фабльо и трубадуры-реалисты. Женщины — будь то ворчливые жены или мифические дамы сердца — занимали чрезвычайно много места в литературе того времени.

Любовь, кроме того, являла собой важный исторический фактор. Если бы Элеонора Аквитанская была менее страстной, она не стала бы супругой Генриха Плантагенета, а значит, большой кусок французской территории не отошел бы к Англии. Благодаря любви Тибо де Шампаня к королеве Бланке Кастильской был остановлен мятеж баронов. Распутство Маргариты Бургундской закрыло женщинам путь на французский трон. Две женщины побудили Карла VII сражаться с английскими захватчиками и положить конец Столетней войне: девственница Жанна д’Арк — своей любовью к Господу и стране и куртизанка Аньес Сорель — своей, не менее искренней, плотской любовью к суверену.

Мне бы хотелось закончить этот раздел, посвященный средневековью, упоминанием об образе, который, по моему мнению, является квинтэссенцией любовного идеала того времени, соединяя в себе самый неистовый полет химерической фантазии и нежнейшие моменты из романов и поэтических творений: о шпалере пятнадцатого века «Величание невесты» из «Дамы и единорога», хранящейся в Музее Клюни. Это символическая Роза из волшебного сада Гийома де Аорриса, рисеllе, которая поет chansons de toile и ухаживает за ранеными рыцарями, перевязывая их раны и утешая прекрасными словами, далекая принцесса трубадура Джауфре Рюделя, нежная юная жена menagier`а, Дева Чудес, хозяйка замка, о которой писали Гийом де Машо и Гутьерес.

Дама запечатлена стоящей в несколько напряженной позе в беседке, склоненной под тяжестью диадемы из золота и сапфиров и платья из голубой и золотой парчи; в одной руке у нее цветок — символ юности, красоты и любви — ключ ко многим тайнам. Она окружена геральдическими зверями, сцепившимися в поединке. Говоря словами поэта, ее современника, «она — рай на земле»:

Влить силу в хилые сердца,

В смех обратить унынья вой,

Дать разум скорбному главой,

Учтивым сделать наглеца

Способна ты, наш рай земной...